ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава девятая
Тайны Веры
Мне едва минуло шестнадцать лет, когда я слегла от болезни, которая до сегодняшнего дня так и не нашла объяснения. Я лежала в постели в насквозь промокшей рубашке и горела в жару. Через три дня мама послала к отцу сообщить о моем состоянии. Со времени увлечения моего отца новыми брачными союзами, что случилось четыре года назад, они жили врозь: он — в Грейт-Солт-Лейке, переходя из постели одной жены в постель другой, третьей и четвертой, а мы с мамой — вдвоем на небольшой плодообильной ферме в Южном Коттонвуде, примерно в десяти милях от города.
Когда отец увидел мое подлинное положение, он обвинил маму в небрежении за то, что она не позвала доктора. Они некоторое время спорили у изножья моей кровати, как лучше поправить мое состояние. В конце концов мама согласилась, что ее молитв оказалось недостаточно, и послала за единственным человеком, который, как она верила, мог восстановить мое здоровье, — за Бригамом Янгом. Бригам решил, что я должна пройти посвящение — Церемонию Облачения; этой святой чести удостаивались лишь немногие из молодежи, не принадлежавшие к его собственному семейству. Впервые с тех пор, как я заболела, лицо моей мамы засияло от радости. Для женщины, наделенной столь глубокой и искренней верой, как моя мать, это была такая высокая честь, о какой человек в своей земной жизни может только мечтать.
Церемония Облачения — ритуал настолько тайный, что Святой может подвергнуться изгнанию из Церкви или даже смерти, если раскроет кому-либо его содержание; он столь высоко ценим, что Святые говорят о нем как о втором по значению блаженстве, сравнимом лишь с обетованным вознесением на Небеса. Вплоть до этого момента я мало времени тратила на размышления о теологических истинах. Я принимала все, что мне говорили о Боге, о Христе, о Джозефе и его Откровениях и о Божественной власти Бригама, ибо все, кого я любила, говорили мне, что все это — правда. Если бы в том возрасте вы спросили меня, верую ли я, я бы с энтузиазмом воскликнула «да!». Я молилась, посещала службы, пела псалмы во всю силу своих легких и пыталась жить по «Догматам Веры» Джозефа Смита и тем мудрым заветам, какие Бригам возвещал в своих воскресных проповедях. Ни разу за свою тогдашнюю короткую жизнь не пыталась я самостоятельно сразиться с метафизическими вопросами, поскольку церковная система Бригама, включающая в себя абсолютно все, совершенно не оставляла в этом теологическом пейзаже открытого пространства, где можно было бы о чем-то раздумывать. Так что я беспрекословно верила, что Церемония Облачения станет главным моментом моей юной духовной жизни. Однако теперь, после стольких прошедших лет, я понимаю, что верила так потому, что мне так сказали.
На следующее утро, в семь часов, все еще под властью лихорадки, я вошла в Дом Облачений. В те времена это было самое священное место во всем Грейт-Солт-Лейке и самое таинственное. Тем, кому пришлось побывать там, запрещалось о нем говорить. Такая таинственность порождала всяческие слухи о том, что там внутри: некоторые описывали внутреннее помещение Дома как некое подобие самих Небес, другие предполагали, что там темно и затхло, как в склепе. Говорят, что Дом Облачений архитектурно позаимствовал некоторые черты у Храма франкмасонов. Еще юношей Джозеф познакомился с франкмасонами и, возможно, вступил в одну из их лож, поэтому некоторые из его клеветников заявляют, что Церемония Облачения заимствована у франкмасонов и представляет собою подражание их ритуализованным собраниям. И те и другие используют особые тайные рукопожатия, пароли, особый порядок личного продвижения в сообществе, основывающийся на степенях, и множество символических жестов и знаков. Однако, обладая весьма малым багажом личных познаний об организации франкмасонов, я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эти заявления. Тем не менее я могу открыть Дорогому Читателю, что единственной экзотической чертой внутри Дома Облачений Мормонов является необычайное количество ванн для мытья.
Как только я вошла в двери, меня встретила Сестра Элиза Р. Сноу, одна из многочисленных вдов Джозефа, на которых Бригам женился вскоре после мученической смерти их мужа. Сестра Сноу отвела меня в огромную ванную с целым рядом оцинкованных ванн, отделенных от другой части комнаты длинной зеленой занавеской. Оказалось, что я присутствую здесь не одна: пять других женщин, ни одна из которых не была мне знакома, тоже явились пройти Церемонию Облачения. Вдобавок к этому вокруг стояли еще примерно с дюжину женщин годами в большинстве своем за шестьдесят; с какой целью они там находились, мне было непонятно. Старые женщины, все в черном, наглухо застегнутые до горла, пристально взирали на меня, и, когда пришло время мне снять с себя одежду, они и не подумали отвести взгляд.
— Сначала мы должны тебя очистить, — объяснила Сестра Сноу, помогая мне снять платье.
В считаные секунды под ее руководством я уже сидела на корточках в источающей пар ванне. У Сестры Сноу была странная, тяжелая, какая-то устремленная вниз внешность. Кожа на ее щеках выглядела так, будто вот-вот сползет с лицевых костей. Старая женщина мыла меня с величайшей энергией, словно чистила лошадиный бок. В подобном подчинении есть нечто лишающее человека достоинства, особенно когда на это смотрят другие. И все же при сложившихся обстоятельствах трудно было не возыметь надежду — правильнее будет сказать, трудно было не поверить, — что эта древняя старуха, с такими огрубевшими красными руками, сможет отчистить меня от моей загадочной болезни.
Затем Сестра Сноу подняла надо мною рог, объявив, что он представляет собой рог изобилия. Рог был заполнен оливковым маслом, и быстрым движением, подобным тому, какое делает мясник, готовясь закласть свинью, она оттянула мою голову назад, открыв шею, и полила немного масла мне на лоб. «Сестра, я готовлю твое чело к блаженству». Масло попало мне в глаза и уши, и все же я не дрогнула, не нарушила торжественности момента, хотя чувствовала себя куском мяса, подготавливаемого для жаровни. «Сестра, я помазываю твои уста». Сестра Сноу полила масла мне на губы. «Сестра, я помазываю твои перси». Масло ощущалось скользкой пленкой у меня на груди и стекало по коже желобка вниз.
А Сестра Сноу продолжала: мой живот, мои бедра, мои чресла. Скоро я вся блестела от масла. Я чувствовала себя несчастной, а ведь предполагалось, что это самый счастливый день в моей жизни! Мне хотелось спросить: «Неужели Иисус задумал все это?» Но я не смела. Сестра Сноу так уверенно все делала, что я понимала: мои сомнения просто должны быть несправедливы. И так я стояла — нагая, золотистая и скользкая, пока шеренга пожилых женщин пожирала меня глазами и читала молитвы. Я взглянула на моих намасленных товарок по ритуалу, но каждая из этих женщин, такая же нагая, как я, стояла зажмурившись.
Я сделала собственный вывод о том, что происходило за длинной зеленой занавеской: там несколько Братьев тоже получали помазание. Мне было слышно, как они плещутся в ваннах, как шлепаются капли масла, стекая на невообразимые части их тел. Читатель, вспомни: мне было шестнадцать лет! Отыщите мне девочку этого возраста, которая не захихикает, представив себе старых, растолстевших мужчин, вымазанных жиром, словно свиньи!
Очищенная и помазанная, я была готова надеть одежды для Церемонии Облачения. Сестра Сноу вручила мне два комплекта нижнего белья, оба из простого белого муслина. Первое походило на ночное одеяние: блуза и панталоны, скроенные вместе. Сестра Сноу объяснила мне, что я должна всегда это носить, вплоть до гробовой доски. «Оно охранит тебя, — сказала она, — и защитит от убийц и их пуль и от вражеского меча. Ах, если бы оно было на Джозефе в Картидже!»
Второе одеяние было точно таким же и должно было служить ему сменой. Когда мне надо будет постирать одно, я сниму с себя половину первого и прикроюсь половиной второго, прежде чем снимать остальную часть белья. Таким образом, я уже никогда не останусь нагой. Если молодые люди в Мире Мормонов восстают против церковного ограничения алкоголя, молодые женщины восстают против священного нижнего белья. Я знала многих молодых женщин, которые украшали тайное белье кружевами, шелковыми лентами и другими финтифлюшками. Ох, вот если бы Бригам обнаружил подобные скрытые истины, разгневался бы он или испытал удовольствие?
Поверх этого неприятного предмета на меня надели белое платье и вторую юбку, бесцветные чулки, которые складками повисли у меня на щиколотках, и мягкие полотняные тапочки. Поверх этого я надела свое храмовое одеяние — широкую, бесформенную хламиду, которую удерживала на месте полотняная лента-пояс. Вместо шляпы Сестра Элиза повязала мне на голову маленькую косыночку из швейцарского муслина. Более всего я стала похожа на школьницу из тех, кого учительница нарядила для выступления в живых картинах про ангелов. Я чувствовала себя глупой и к тому же очень маленькой девочкой; а между тем казалось, что ни одна из остальных женщин не испытывает таких же чувств. Они послушно протягивали руки, позволяя Сестрам натягивать на них одежду так, словно они были трупами, подготавливаемыми к погребению. (На самом деле наши новые одежды и являлись теми самыми одеяниями, в которых нас должны будут похоронить, когда бы ни настал тот печальный день.) Другие женщины все были старше меня, разумеется, они обладали бо льшими знаниями, чем я, и в сравнении с ними мне стало стыдно из-за собственного легкодушия. Я приказывала себе перестать воспринимать все в этом духе. Молила Бога, чтобы Он открыл мне величие этого момента.
Затем занавеска, разделяющая ванную комнату, была отдернута в театральной манере, подобно тому как театральный занавес быстро открывает новое убранство сцены. Напротив нас стояли шестеро мужчин в выданных им белых одеяниях и шапочках. Мужчины обычно менее способны переносить неудобство и неловкость, и почти все они беспокойно переминались и смотрели вниз, на носки собственных ног. Каждому было ясно, что их смущает необходимость стоять перед друзьями и соседями в одеждах, годных лишь для кукол.
Нас провели в большой внутренний зал, совершенно пустой. Откуда-то сверху, нарушив тишину, раздались два мужских голоса. Сначала я не могла разобрать, что они говорили, но потом, будто они подошли ближе, их слова зазвучали яснее. Элохим говорил с Иеговой, который становился все более и более изощренным и взволнованным в хронологическом изложении событий Сотворения мира. Мне показалось, что в голосе Иеговы я узнаю голос Брата Эллана. Апостол Эллан — парикмахер, к которому ходил Гилберт, обладатель великолепного баритона. Я знала: мне следует отдаться фантазии, воображению, как это делают другие. Я приказывала себе сосредоточиться и верить. Однако, как вы, вне всякого сомнения, знаете сами, нельзя поверить насильно. Но все равно следующие два часа я все пыталась и пыталась, расточая на эти усилия последние остатки сил.
Брат Эллан, то есть я должна сказать — Иегова, рассказывал, как Бог создал землю и моря, зверей и деревья. Позади нас раздвинулся занавес, открыв сцену. Эпизоды Сотворения мира возникали перед нами в фанерных декорациях и в костюмах, как в каком-нибудь настоящем, но очень дешевом театре. Адам, то есть молодой человек, которого я не смогла узнать, игравший Адама, занимал центр сцены, за ним следовала Ева — Мэри Джейн Кобб. Некоторые в городе говорили, что она недавно стала женою Бригама. Однако Пророк никогда открыто не причислял ее к своим женам. Впрочем, когда, через много лет, мы с ней познакомились, она поделилась со мной такой подробностью о личности Бригама, какую могла знать только жена.
Перед нашими глазами Адам и Ева разыгрывали свою личную, всем знакомую драму. Почему-то никак не удивительный и давно всем известный ее исход привел аудиторию в ужас. Зрители были восхищены, а две женщины и в самом деле охнули от страха, когда змей — человек в черной маске и с длинным хвостом, в обтяжных брюках до колен и зачерненными угольной пылью руками — выскользнул на сцену. И снова я почувствовала, как одинока я в своих сомнениях, и снова винила себя. Только слабая душа могла не ужаснуться грехопадению Человека! Но все целиком это событие поразило меня до онемения. Мне пришлось однажды слышать, как весьма уважаемый доктор медицины сказал, что болезнь — это самое одинокое состояние человека. Я бы привела в ответ свои доводы: ведь и сомнение заслуживает того же определения.
Затем второй занавес — в глубине сцены — раздвинулся, обнаружив Сатану. Не знаю, кто его играл, но это был стройный, мускулистый мужчина в обтягивающем черном костюме с полосами цвета фуксии, в маске, которая должна была бы устрашать, с маленькими мягкими рожками на голове вроде двух пушистых выступов на голове ягненка. Я была разочарована тем, что наша Церковь с ее небесными провидениями не смогла более оригинально представить дьявола. Сатана приплясывал вокруг Адама и Евы, подвергая их всяческим мучениям, но ни тот ни другая не обладали достаточным талантом, чтобы играть трагедию. Потом Сатана, приплясывая, обежал присутствовавших в зале мужчин и женщин. Все любят дьявола, и наша аудитория не была исключением. Люди вскрикивали, подобно тем, что наблюдают фейерверк. Между тем я почувствовала, что сейчас упаду в обморок от усталости, и стала было искать скамью, чтобы присесть.
— Встань, встань, встань! — прошипела Сестра Сноу, поднимая меня на ноги.
Эта маленькая, жесткая женщина поддерживала меня, крепко обняв. Откуда у нее могла быть такая мощь?
После всего этого мы взошли на сцену, а Сатана не переставая скакал вокруг нас. Тот, кто скрывался за этой маской, горел неизбывным, долго сдерживаемым желанием плясать и перелетать с места на место, словно самый веселый из шмелей. Затем последовала целая цепь гостей, каждый из которых представлял ту или иную ветвь или секту христианской религии: квакер, методист, баптист, католик… Каждый представитель утверждал, что именно его путь есть единственно верный путь Христа. Они окружили нас, выкрикивая каждый свою позицию, и кричали до тех пор, пока какофония их голосов не оглушила нас, пока несколько человек не стали затыкать руками уши. С точки зрения драматического эффекта эта сцена, должна признаться, явилась главным моментом всего представления, ибо до меня дошло — почти в ту же секунду, — что в течение двух тысяч лет человечество утверждало: есть единственный путь к Богу — МОЙ!
А Сатана смеялся над этой войной мнений: «Видите, Человек попался в мою ловушку!» Хотя я не писатель, и этот мемуар — моя единственная попытка охватить жизнь словами, несмотря на недостаток умения и опыта, даже я предложила бы пересмотреть сценарий Сатаны.
После этого Апостолы обучали нас целому ряду паролей, необходимых для прохождения различных степеней в Священничестве по чину Мельхиседека, а также довольно большому числу особых (порой щекотных) рукопожатий, которые должны были в Жизни после смерти показать, что мы действительно истинные Святые. Затем Сестра Сноу приблизилась к моему уху, прижав руку ковшиком ко рту, и прошептала: «Когда ты войдешь в Царствие Небесное, называй себя Сара, ибо это твое тайное имя и оно гарантирует тебе вход. Ты никому не должна открывать твое тайное имя, кроме твоего мужа в день вашего запечатления. В ином случае унеси его с собой в могилу. Ты поняла?» Я поворачивала это новое имя в уме и так и сяк: Сара! Поворачивала множество раз, гордясь библейским символизмом этого имени. Я поклялась себе изо всех сил беречь это имя всю свою жизнь, словно оно мое дитя и вся его жизнь зависит от моей о нем заботы.
Женщина рядом со мной была иссохшее, согбенное создание: всем было ясно, что ее тайное имя может потребоваться ей очень скоро. Сестра Сноу склонилась к ее уху.
— Не слышу тебя, дитя мое! — громко, словно каркнув, произнесла старуха.
Сестра Сноу попыталась снова донести свое сообщение до ее слуха, на этот раз погромче.
Мне послышалось — она опять произнесла имя «Сара», но ведь такое было просто невозможно! Я уверяла себя, что неправильно расслышала слова Сестры Сноу и что мне незачем беспокоиться. И тем не менее я всегда задавалась вопросом: не назвала ли Сестра Сноу эту старушку Сарой, да и всех остальных женщин тоже? И не окажется ли это тайное имя подпорченным, утратив свои небесные качества, если в Доме Облачений его дают каждой женщине без разбору? Как-то, после того как я вышла замуж за Бригама, я задала ему этот вопрос. Он густо покраснел и рассмеялся: «Господи боже мой, Энн Элиза, почему ты всегда склонна во всем видеть тайный сговор?»
За всем этим последовало почти двухчасовое изображение жизни Джозефа Смита, включая посещение его спальни ангелом Моронием, обнаружение золотых скрижалей и т. д. и т. п. Последним эпизодом было убийство Джозефа в тюремном доме Картиджа и блуждания Мормонов без пророка и вождя. Но как раз в тот момент, когда казалось, что все потеряно, на сцене появились Апостолы, загнали Сатану на подобающее ему место — в его огненную дыру и провозгласили Бригама Янга новым Пророком. Бригам Янг поведет Святых к Сиону и к Искуплению. В красных пустынях Америки они обретут Спасение.
Конец.
Или, во всяком случае, я так думала. Апостолы, игравшие самих себя, велели нам всем, встав в кружок, опуститься на колени и стали направлять нас в наших торжественных клятвах и заявлениях. Мы воздевали руки горе. Женщины клялись в абсолютной покорности своим мужьям. Мужчины клялись никогда не жениться без дозволения Церкви. Все вместе мы поклялись полностью подчиняться авторитету Церкви. Мы поклялись осуществить возмездие за гибель Джозефа Смита и защищать жизнь Бригама Янга, даже если потребуется пролить кровь. И под самый конец мы поклялись никогда не раскрывать тайн Церемонии Облачения. Наказанием за подобное деяние служит лишение человека внутренностей, а затем вырезание языка и сердца из тела провинившегося и их сожжение. Апостолы сообщали нам об этом наказании с такой угрозой и уверенностью в голосах, что каждая из нас затряслась от страха.
Наконец в три часа пополудни церемония закончилась. Пока другие рыдали, я просто сидела на скамье, обессилевшая и опустошенная, но совсем не так, как ожидала. За время моей болезни — я была совершенно убеждена в этом — я никогда еще не чувствовала, что так близка к могиле.
Ту ночь мы с мамой провели в доме Лидии. Я лежала в постели, не в силах заснуть, а рядом со мной спала мама. С каждым вдохом она издавала чуть слышный храп, и веки ее подергивались от сновидений. Я завидовала спокойствию ее души и крепости ее веры. Мне страстно хотелось знать то, что знает она, черпать в этом знании утешение и поддержку. Я все думала о своем долгом дне в Доме Облачений. Почему же я не такая, как другие Святые — все эти добрые люди с открытыми сердцами? Откуда у меня такой скептицизм? Я пыталась заснуть, но мои мысли метались в голове вместе с образами, увиденными во время Церемонии. Каждый раз, как я припоминала какую-нибудь подробность — Еву, с ее прекрасными волосами, или Сатану, прыгающего на одной ножке, — что-то во мне сопровождало эту деталь комментариями, которые не были ни чистосердечными, ни серьезными. «Почему у Евы парик из конского волоса? Вот уж не думала, что Сатана умеет плясать шотландскую джигу!» Я пришла к убеждению, что у меня злое сердце и что я одинока в своем злосчастье. Я скоро умру, заключила я, и во всем виновата я сама.
Через некоторое время я услышала, как отец и Лидия вошли в ее спальню наверху. Они говорили о выступлении Дайанты в школе. «Она может наизусть прочесть „Догматы Веры“ от начала и до конца». Их голоса стали глуше, потом и вовсе затихли, и я услышала знакомый скрип кровати, вздох перьевого матраса, принявшего двух людей, слившихся в объятии в одно целое. А затем — ничего, полная усилий тишина, столь привычная в доме, где много жен.
Я встала и вышла из дому. Ночь стояла ясная, и дым-дерево четким силуэтом выделялось на фоне забора. Из трубы дома густой дым столбом поднимался в прохладный воздух. Над Долиной черно высились горы, а достигшая трех четвертей луна набросила на все вокруг серебристую сеть. Я присела на пень у водяного насоса и посмотрела назад, на маленький дом Лидии. В ее комнате горела свеча; через некоторое время мой отец показался в окне. Он глядел на свою землю, на дома за пределами участка. Уверена: меня он не заметил, хотя от лунных лучей светилась моя ночная рубашка. Отец долго стоял у окна, будто на душе у него лежала какая-то тяжесть. Потом он смочил языком большой и указательный пальцы руки и невидимым мне жестом загасил свечу. Окно погасло. Теперь весь дом погрузился во тьму, и через некоторое время дым из трубы поредел, а затем и совсем растаял. Поэт мог бы вообразить, что мир окончил свое существование, если бы не ветерок, колебавший юные листочки дым-дерева.
Проснувшись утром, я обнаружила, что болезнь моя отступила. Никто так и не смог никоим образом этого объяснить, хотя многие пытались это сделать.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава десятая
Пророк Входит в Мою Жизнь
Вскоре после моего выздоровления я обрела своего первого поклонника. Финли Фри был впечатлительный молодой человек с художественными наклонностями, которому нравилось рисовать с меня наброски и делать эскизы в мамином саду. Между прочим, он оказался младшим братом одной из любимых жен Бригама, Эммелины, которая по большинству подсчетов шла под номером десять, хотя, по правде говоря, я полагаю, что тут придется сделать скидку на существование еще нескольких жен, на которых Бригам женился, но очень быстро оставил по причинам, о каких мы никогда не узнаем.
Наша дружба с Финли была еще совсем молода, когда Бригам вызвал мою маму к себе в контору в Дом-Улей. Как Президент и Пророк Церкви и как глава Территории Юта, Бригам действительно был очень занятым человеком. Мама могла лишь предположить, что вопрос, который он пожелал обсудить с ней, вызывает у него серьезную тревогу. Однако, когда она села перед его столом, он серьезным тоном, более подобающим хранителю закона, чем человеку, вмешивающемуся в чужие дела, посоветовал моей маме положить конец моим отношениям с Финли.
Мама вступилась за меня:
— Все, что он делает, — это рисует, как она сидит у меня в саду на ограде.
— Сестра, поверь мне. Этот мальчик слаб душою.
Вмешательство Бригама было столь необычным и говорил он таким настойчивым тоном, что мама поверила: мнение Пророка основано на чем-то ему хорошо известном. Когда она передала мне их разговор, я была так же озадачена, но я знала: Бригам может быть всяким, но никак не лжецом.
На следующий день в кондитерской Годдарда на Мейн-стрит я встретилась со своими подружками. Хотя мы с Кэтрин и Люсиндой встречались за пирожными и беседой всего три дня назад, за этот промежуток произошло довольно много такого, о чем стоило поговорить, — важные подробности нашей жизни могли бы заполнить несколько часов. Мои новости, разумеется, касались Пророка.
— А мне всегда нравился Финли, — сказала Кэтрин, моя талантливая подружка, отличавшаяся большим мастерством в парикмахерском искусстве. Ее интерес к волосам начинался с ее собственных золотисто-рыжих локонов, которые она вечно разглаживала, заплетала, расплетала и всячески играла с ними. — С чего это Бригам вдруг захотел тебя от него защитить?
— Это совершенно ясно, — ответила Люсинда, — он завидует.
— Завидует? — удивилась Кэтрин. — Энн Луизе?
— Не будь такой тупой. Он завидует Финли.
Люсинда была девушка сообразительная, с прекрасной памятью. Она помнила все воскресные наряды, которые я надевала с двенадцати лет.
— Зачем бы Пророку завидовать Финли Фри? Он что, тоже рисовать хочет?
— Кэтрин, ты знаешь — я тебя обожаю, но иногда меня мучит вопрос: что происходит в этой твоей головке? Энн Элиза, объясни ты ей! — Люсинда повернулась ко мне и выбросила в мою сторону ладонь жестом, говорившим: «Скажи же ей!»
— Единственное, что мне приходит в голову, — это то, что он каким-то образом узнал, что Церемония Облачения оставила у меня довольно много вопросов.
— Ну, дамы, когда же вы раскроете глаза? — Люсинда глядела то на меня, то на Кэтрин, то снова на меня. Ее сероватые глаза серебристо отблескивали, словно зеркало, и я даже видела в них что-то вроде своего отражения. — Он просто не хочет, чтобы какой-то мальчишка болтался вокруг твоего двора.
— Почему не хочет?
— Ну, по-честному, я что — обязана тут одна за всех за вас думать? Он сам хочет на тебе жениться.
— На мне жениться?
— Боюсь, что да.
Последовала продолжительная трескотня девичьих рассуждений — о том, как Бригам сделает мне предложение, какой по номеру женой я стану и поселит ли он меня в отдельном, моем личном доме, как он поступает со своими любимыми женами, или вместе с другими, в Львином Доме.
— Но это же глупо! Если бы он захотел спросить меня… чего он, конечно, не сделает… но если бы захотел, я бы сказала ему большое спасибо, но нет. Я намерена выйти замуж за человека, у которого будет только одна жена.
— Желаю удачи, — ответствовала Люсинда.
Кэтрин оказалась столь же доброжелательной:
— Никто не говорит «нет» Бригаму Янгу.
Всего через несколько дней после этого разговора, когда я шла домой во второй половине дня, вдруг, откуда ни возьмись, на дороге появился экипаж Президента и остановился рядом со мной. Я была так поражена появлением Президентского экипажа, что не сразу узнала Бригама, сидевшего на кучерском месте.
— Вот так прогулочка для тебя, Сестра! — сказал он. — Не могу ли я подвезти тебя домой?
Это было совершенно необычайное явление, чтобы Президент сам правил своим экипажем, так как обычно его возил по городу всеми почитаемый кучер Айзек, бывший слуга Джозефа Смита. Мне очень хотелось бы сообщить вам, что я отклонила это предложение и пошла своей дорогой, но я приняла протянутую мне руку и уселась рядом с ним на кожаном сиденье.
Тронувшись в путь, Бригам заговорил:
— Как я понимаю, ты ходишь по городу, рассказывая людям, что никогда не выйдешь за меня замуж. Я уверен, ты просто не понимаешь, какую боль ты мне этим наносишь.
Если моего Читателя удивит, что столь занятой человек, как Бригам, мог иметь время или склонность собирать сведения о женских сплетнях, значит, я недостаточно умело отобразила тот абсолютный контроль, с каким он управлял Территорией Юта. Он использовал целую сеть соглядатаев, бродивших всюду, где собирались люди, подслушивая их разговоры и вылавливая еретические или отступнические мнения. Несомненно, кто-то присутствовал и в кондитерской Годдарда, а потом доставил срочное донесение в Дом-Улей.
— Скажи мне — это правда?
В большинстве сказок в этом случае герою представилась бы возможность действовать героически. Однако я не была готова храбро противостоять Бригаму Янгу.
— Это неправда, — солгала я.
— Энн Элиза? Ты краснеешь?
— Да.
— Этот румянец — он из-за меня?
Бригам улыбнулся, решив, что краска, заливавшая мои щеки, выдает мои нежные чувства к нему. Как это получается, что самые умные из мужчин могут оказаться самыми невосприимчивыми? Весь остаток пути Бригам был любезен и шутлив, как самый скромный и искренний из благовоспитанных мужчин, привлекая мое внимание к тому, какое удовольствие доставляет прекрасная погода. Говорил о цветах в садах, мимо которых мы проезжали, и о том, как он любит розы. Он не был навязчив, он проявлял такое уважение ко мне и выказывал такое удовольствие от моего общества, что казалось, я еду совсем с другим человеком, не с тем, кто только что сердито приступал ко мне с моими же собственными словами. Когда мы подъехали к моей калитке, он соскочил на землю и помог мне сойти.
— Увижусь с тобой в воскресенье, — пообещал он, приподнял шляпу и поклонился.
— В воскресенье… — едва выговорила я. — Да, в воскресенье.
Экипаж поднимал за собой облако пыли, проезжая по улице, а из окон высовывались люди, чтобы хоть мельком взглянуть на Пророка. Когда он скрылся из виду, мама и Конни набросились на меня, спрашивая, неужели и вправду я приехала домой с Бригамом Янгом?
После эпизода в экипаже Бригам исчез из моей жизни. Он не делал попыток заехать к нам, прислать весточку, а по воскресеньям не приветствовал меня в Табернакле. Я снова превратилась просто в одну из примерно пятидесяти тысяч Святых, существующих под его началом. Мама винила меня в том, что я, видимо, чем-то обидела Пророка.
— Должно быть, ты что-то такое ему сказала. Бригам не появляется вот так вдруг, чтобы потом исчезнуть.
В этот промежуток времени мой интерес к Финли Фри стал ослабевать. Мне надоели предвечерние встречи с моим вечным сидением на перекладине садовой ограды.
— Тебе хочется только рисовать меня, — упрекала я его. — Разве тебе не нравится разговаривать?
Финли положил угольную палочку, взял меня за руку, и тут мы оба обнаружили, что нам не о чем говорить. Мы очень старались создать какое-то подобие близости, но его внимание было поглощено художественными задачами, а мое — ну, в этом-то возрасте — абсолютно всем вокруг.
— А я скажу тебе, отчего ты потеряла к нему интерес, — заявила Люсинда. — Все потому, что у тебя Бригам Янг на уме.
— Не будь злюкой, — ответила я.
И все-таки мне было ужасно любопытно, почему Бригам не появился после нашей с ним поездки в экипаже.
— Может, ему стало известно, что ты больше не дружишь с Финли, — предположила Кэтрин.
— Бедняжка Кэтрин, — сказала Люсинда, — давно ли ты живешь в Юте?
— Сколько себя помню.
— И до сих пор ничего не видишь. Мне жаль тебя, по-настоящему жаль. Ну хоть Энн Элиза все понимает.
Я сделала вид, что понимаю, хотя не понимала ничего. Не имела ни малейшего представления, что меня ожидает.
Затем, в один прекрасный день, нам пришло приглашение посетить Бригама в его конторе. Мы с мамой прибыли к обширному участку, окружающему Дом-Улей, за полчаса до назначенного времени и стали ждать перед забором. Я обратила внимание на Львиный Дом, стоящий напротив жилища Бригама и отделенный от него небольшим двором. Там обитали многие из жен Пророка и многие его дети. Жили они в небольших комнатах и квартирах, подобных номерам в придорожной гостинице. Я видела, как одни женщины входили, а другие выходили из передней двери, над которой восседал знаменитый каменный лев. Некоторые из них были девушки моего возраста, нарядно одетые в шелковые платья цвета сливы или голубики — в соответствии с модой того сезона. Они переговаривались приглушенными голосами и пересмеивались, как я пересмеивалась с Люсиндой и Кэтрин. Кто они были — жены Бригама или его дочери? Или и то и другое вместе? (Было известно, что он женат далеко не на одной из своих падчериц.) На улице появилась сурового вида женщина. Она прошагала мимо нас — женщин, ожидавших в очереди приема у Бригама. Казалось, высокий воротник ее душит. Ее рот мучительно подергивался, словно она пыталась быстро прожевать что-то у себя за щекой. Она прошла через калитку и скрылась в Львином Доме. Не могло быть сомнений, что она одна из первоначальных жен Бригама. Полная, раскрасневшаяся от жары женщина, стоявшая перед нами, сказала своей спутнице:
— Бьюсь об заклад, он не посещал ее со времен Нову.
— Нову? — удивилась ее спутница. — А я бы сказала — со времен Кертланда. Если вообще когда-нибудь посещал.
Моя мама неколебимо держалась под ветром столь непристойной болтовни.
Ровно в четыре часа Бригам приветствовал нас у входа в свой кабинет. Была осень, однако погода стояла необычно жаркая, и на Бригаме был летний костюм, знакомый в Дезерете буквально всем и каждому: прюнелевые пиджак и брюки, белоснежная сорочка, чистоту которой тщательно поддерживала его дочь-прачка Клер, и шейный платок. Его панама висела у двери на вешалке для шляп. Теперь ему было около шестидесяти, и выглядел он именно так, как подобает выглядеть человеку, достигшему многого за свою жизнь. Лоб у него был широкий, изрезанный морщинами, тяжелые щеки обрамлены седой бородой. Весьма обширный в обхвате, он, сидя за письменным столом, заполнял все кресло и даже несколько выдавался за его пределы. И все же нельзя сказать, что он был вовсе непривлекателен. Его свинцового цвета глаза сверкали, как, должно быть, сверкали они в его молодые годы.
— У меня есть для вас предложение, — сказал он.
Моя мама выпрямилась на стуле и заговорила. Я не знала, что она приготовила целую речь.
— Бригам, ты знаешь, я люблю тебя не меньше, чем другие Святые. Но будь добр к моей дочери. Она еще не вполне вступила в женскую пору и иногда сама не знает, к чему стремится. Пожалуйста, подумай о ее счастье, не только о своем.
— Сестра Элизабет, именно ее счастье я и имею в виду. А теперь позволь мне изложить мое предложение, тогда ты сможешь судить о нем сама. Как тебе известно, в прошедшем марте с большим успехом открылся наш театр. Второй сезон начнется в день Рождества. Я хотел бы, чтобы твоя дочь вступила в нашу театральную труппу. В качестве актрисы.
Его взгляд остановился на мне и был таким загадочным, что я никак не могла понять, что он означает.
— Я же не актриса, — сказала я.
— Я не хочу, чтобы моя дочь пошла на сцену.
— Конечно не хочешь. И не должна хотеть. Но это ведь не какая-нибудь сцена. Это моя сцена. Мы никогда не поставим на ней ничего греховного. Я не могу придумать более подходящего обрамления для талантов Энн Элизы.
Со времени моего отступничества Бригам публично обвиняет меня в том, что я всегда любила многолюдную аудиторию. Множество газет пишут, ссылаясь на его слова, что я чуть ли не умоляла его допустить меня на сцену. Ничто не может быть более далеким от истины! Я обдумывала его предложение несколько дней и была уже готова от него отказаться. Однако я чувствовала: мама хочет, чтобы я подчинилась повелению Бригама; и я признаю, что находилась в том возрасте, когда каждой молодой женщине любопытно оказаться на подмостках в ярком свете театральных ламп. Итак, я не очень охотно, но все же согласилась принять предложение Бригама и вступила в его театральную труппу.
Дебютировала я в день Рождества 1862 года, в ирландской сатирической пьесе «Сын Пэдди Майлза» в незначительной роли Джейн Фиджет. Поскольку мои таланты были в зачаточном состоянии и вовсе не отшлифованы, я не могла жаловаться на то, что мне выделили слишком мало времени на сцене. Потом я выступила в роли комической героини в пьесе «Два удара». Затем сыграла инженю в «Дне рождения старого Фила» — эта роль гораздо больше подходила моим физическим данным и природному чутью. Через неделю я из новичка превратилась в ветерана сцены. Через месяц я стала актрисой, игру которой отмечали критики в своих обзорах — даже в далекой Калифорнии. Если мне следует им верить, мой драматический дар отличала естественность и доброе расположение духа. Один из критиков писал: «Мисс Уэбб обладает такой совершенно естественной красотой, какую в Юте не видели с незапамятных времен». Не могу объяснить, почему мне запомнилась именно эта строка из всех обзоров.
К январю я настолько включилась в жизнь труппы и была так погружена в еженедельный репертуар, что долгие поездки из дома и домой, к маме, в Южный Коттонвуд, стали нецелесообразны. Было решено, что самым практичным выходом для меня будет переселиться в Львиный Дом.
В те времена из всех частных домов Америки Львиный Дом пользовался самой дурной славой. Многие люди рассуждали о том, что делалось внутри его стен; и каждый путешественник-Немормон, проезжавший Солт-Лейк по пути в Калифорнию, обязательно старался увидеть этот дом, останавливался у его стены, разглядывал кремового цвета штукатурку и зеленые ставни на окнах, надеясь стать свидетелем непристойных сцен внутри. Газеты, чьи редакторы неприязненно относились к Бригаму, помещали карикатуры, где его изображали плюхнувшимся в постель в Львином Доме, в окружении двадцати жен — по десять с каждого бока. Дому давали множество различных названий: гарем Бригама, его сераль, его курятник. Те же, кто оставался на стороне Бригама, часто называли Львиный Дом «Маунт-Верноном Запада». Даже на Территории Юта, случись вам спросить самого преданного Святого, сколько жен обитают внутри Львиного Дома, он не смог бы ответить. Тайны его коридоров и то, что проглядывалось за окнами его спален, — все давало пищу многим досужим языкам, порождая множество предположений. Я знаю это, ибо со времени моего отступничества, как представляется, все и каждый жаждали узнать, что же творится за стенами Львиного Дома.
Я приехала туда в один прекрасный день, как раз перед обедом. В застекленном вестибюле меня встретила Сестра Сноу, моя старая знакомая по Церемонии Облачения. Она повела меня вверх по лестнице в коридор, разделяющий надвое верхний этаж во всю его длину; по обе стороны коридора я насчитала по десять дверей. По пути нам встретилось около десятка ребятишек и несколько женщин, которые были мне незнакомы. Дети пробежали мимо меня, не заметив, будто меня здесь не было, — возбужденные, мчащиеся куда-то существа, привыкшие к присутствию многих женщин и почти полному отсутствию мужчин. Женщины эти были жены Бригама, хотя называли друг друга не «Сестра», а «Тетушка». Каждая встретила меня молчаливым, недружелюбным взглядом.
В конце коридора Сестра Сноу открыла дверь в маленькую комнату с обоями в подсолнухах, запачканными там, где раньше висели картины. Там стояли кровать, туалетный столик и маленькая печка.
— Надеюсь, я не лишила кого-нибудь комнаты? — спросила я.
— Не лишила, так что пусть это тебя не беспокоит. Обед в четыре тридцать. Увидимся внизу.
Сестра Сноу всегда производила на меня впечатление человека, готового вот-вот умереть, но способного пережить всех, кого она знает.
Обед подавался на пятьдесят человек, за этим присматривала бездетная Тетушка Туисс. Она была молодой вдовой в Нову, когда Бригам обнаружил, что она обладает исключительными способностями в ведении домашнего хозяйства. Она отличалась таким усердием, что другие домохозяйки сплетничали о ней столь неприязненно, будто она совершила преступление против каждой из них лично. Раз в неделю Тетушка Туисс сутки не ложилась спать: она хотела вычистить свой очаг так, чтобы он засверкал в утреннем свете; эти ее усилия заставляли некоторых женщин ключом закипать от зависти. Другие приходили в страшное возбуждение от ее способа мести комнату на коленях, ручной щеткой, от одного угла до противоположного и обратно. Если некоторых женщин ее дотошность в ведении дома раздражала, то Бригаму она нравилась, и он использовал ее многочисленные хозяйственные таланты с самой их женитьбы, за несколько дней до ухода из Нову, в 1840 году.
Большая столовая располагалась в западной части подвального помещения. Когда я вошла туда впервые, Тетушка Туисс посадила меня в торце стола вместе с группой девушек, прозванных Большой Десяткой. Это были старшие дочери Бригама, десять молодых женщин, славившихся по всей Долине своим интересом к нарядам и привязанностью к щипцам для завивки волос. Тетушка Туисс указала мне мое место и спросила:
— Надеюсь, ты любишь яйца?
Она не была ни враждебна, ни дружелюбна, всего лишь озабочена непреодолимым желанием сделать все как можно лучше. Лоб у нее был тяжко нахмурен, лицо горело от напряженной работы. Вскоре мне предстояло узнать — из четырех разных источников, — что Бригам как супруг никогда ее не посещал и не собирается посещать. «И все же каждую ночь она сидит в постели, подложив под спину подушки, в нарядном ночном чепце — не более и не менее! — будто он еще может к ней прийти!» — смеялась мне на ухо одна девица из Большой Десятки.
Комнату заполняли женские и детские голоса, но точно в четыре тридцать в дверь вошел Бригам. Все моментально замолкли, кроме нескольких беспокойных ребятишек, каждого из которых тотчас же дернули за ухо. Бригам благословил нашу пищу, после чего мы приступили к легкому ужину из яичницы со шпинатом, за которой последовал травяной чай. Бригам сидел во главе стола с Сестрой Сноу по правую руку и Тетушкой Туисс по левую. Я сразу же отметила про себя, что им на обед подали запеченного голубя с подливкой, хлеб с маслом, персиковый джем и чашу с клубникой и черной малиной.
Во время всего обеда женщины подходили к Бригаму, чтобы обсудить с ним свои домашние проблемы, и для некоторых, как я позднее узнала, это было единственной возможностью посоветоваться с мужем по вопросам, какие обычно обсуждаются мужем и женой за столом. У Бригама практически не было возможности поесть, пока он давал советы своим женам. Впрочем, здесь вряд ли понадобился бы сыщик, чтобы заключить, что он уже успел второй (или даже третий?) раз поесть в этот день где-то еще. Жены образовали позади него очередь. Когда подходил ее черед — а время беседы ограничивалось минутой-двумя, — каждая из жен должна была сразу объявлять свой вопрос, в то время как остальные, включая ее соперниц, прислушивались к разговору.
— Мне нужен новый чайник.
— Я обнаружила свое ручное зеркало в комнате Сестры Клары.
— Сюзанна плохо читает.
— В следующем июне будет еще один.
Какой бы серьезной или незначительной ни была излагаемая ситуация, сейчас большинству жен представлялся единственный шанс обсудить свои дела с мужем.
Часто, пока он беседовал с женами, кто-нибудь из детей — один из пятидесяти семи! — взбирался к нему на колено или повисал у него на руке. Он всегда играл с ними, напевая «ту-ту-ту-ру-ру-ру-ла-ла-ла…» или доставал из кармана изюм. Надо сказать, что Бригам любил своих детей, интересовался, благополучны ли они, и наставлял жен в том, как поддерживать дисциплину, а также в других вопросах правильного воспитания. Но даже искренность его чувств не могла компенсировать того, что его отцовское сердце вынуждены были делить между собой пятьдесят семь отпрысков.
Пока все это длилось, Большая Десятка сгрудилась в дальнем углу, чтобы обсудить темы, какие девушкам их возраста представляются наиболее существенными. Я чувствовала себя одинокой в этом чуждом мне мире и заключила, что не буду в него принята.
Мои грустные размышления были прерваны прикосновением к моей руке.
— Это ты актриса?
Я обернулась и увидела молодую, стройную женщину, несколькими годами старше меня, протягивающую мне в знак приветствия руку. На груди у нее была приколота брошь из стеклянных виноградин, таких же зеленых, как ее глаза.
— Я — Мейв Купер.
— Ты одна из его дочерей?
— Падчерица. Моя мама — Амилия Купер. — Она указала в противоположную сторону комнаты. — Номер тридцать четыре.
— Что — тридцать четыре?
Мейв звонко рассмеялась, закинув назад голову:
— Ты здесь совсем новичок, верно?
— Ты хочешь сказать — его тридцать четвертая жена?
— Не волнуйся. В последнее время он сбавил ход. — Она выпятила подбородок и на миг о чем-то задумалась. — Я бы сказала, примерно пятьдесят.
— Чего — пятьдесят?
— А разве ты не собиралась спросить, сколько их у него в общем и целом?
Мне сразу же понравилась Мейв, и я приняла ее как свою союзницу в Львином Доме. Она рассказала мне, что была совсем маленькой, когда ее мать вышла замуж за Пророка.
— Но я для него все равно что чужая, — сказала Мейв. — Я убеждена, что он и имени-то моего не знает. — И добавила: — Да это меня вовсе и не волнует.
Она была хитра и опасна, но наша дружба завязалась и окрепла в тот самый вечер.
— Слушай, вот что тебе надо тут знать. Никогда не опаздывай на ужин, никогда не будь последней вечерами; глажка производится от вечерней зари до утренней, и не бери на себя труд пытаться поговорить с Бригамом непосредственно. Все, что тебе может понадобиться, ты сумеешь получить, подружившись с Тетушкой Туисс или Кухаркой Харриет. Туисс пребывает где-то между номерами двадцать пятым и сороковым, я, по правде говоря, не знаю. А Харриет — я почти уверена — из самых ранних, она примерно пятая или шестая, так что мне незачем говорить тебе, сколько времени она тут провела. В любом случае они могли показаться тебе мрачноватыми, только на самом деле они ужасно милые старушки.
После ужина мы поднялись по лестнице в переднюю гостиную, которую также называли молитвенной комнатой, где женщины собирались по вечерам в кружки и вязали, пели, разговаривали меж собой. Вечер был воскресный, театр стоял темный, без огней. В гостиной собрались восемь или десять жен плюс дочери и их подруги. Мною овладело такое чувство, будто каждая из жен пристально меня разглядывает.
— Не допущу, чтобы это меня слишком беспокоило, — сказала я своей новой подруге. — В конце сезона и ты, и все эти женщины увидят, что я упаковала свои вещички и уехала отсюда. У них нет причин для ревности.
— Вот так же и Эльза говорила.
— Эльза?
— Не важно. Расскажи мне про театр. Что там будет завтра вечером?
— Нет, Мейв, скажи мне. Кто это — Эльза?
Мейв не пришлось долго упрашивать: она рассказала мне историю той, кого она назвала «женой номер сорок пять или сорок шесть, точно не помню». Колоратурное сопрано из Вадовице, где молодые красавицы темноволосы и холодны. По словам Мейв, Эльза отличалась прекрасной фигурой и гривой рыжевато-черных волос: она пела, возложив одну руку на алебастровый пьедестал. Бригам нанял ее выступать на его частных приемах и велел ей петь его любимые арии бельканто итальянского репертуара.
— Она жила в комнате как раз напротив твоей, — сказала Мейв. — Потом он на ней женился. Она не хотела. Но какой у нее мог быть выбор? Она была совершенно одна. Деньги, которые она получала, шли от него. Она плохо знала английский, едва умела на нем говорить. Как могла бы она уехать из Юты? А жены превратили ее жизнь здесь просто в кошмар.
— Что же случилось?
— Она исчезла. Может, сбежала. Но в Калифорнию перебраться не так уж легко. Я-то знаю. Кое-кто говорит, что бригамовские Даниты за ней поехали и в пустыне ее убили. Примерно в сорока милях отсюда, у дороги, лежит кучка костей, и девушки говорят, это Эльза. Когда ветер посвистывает сквозь глазницы, это похоже на пение Эльзы, точно как она, упражняясь, пела свои гаммы.
— Это неправда. Я не верю.
— И я не поверила. Во всяком случае, хотя бы сначала. Но правда заключается в том, что накануне вечером она была, а на следующий вечер исчезла. И если упомянуть о ней Бригаму — а я предостерегаю тебя от этого, — он покраснеет, словно перец, и, пыхтя, выйдет вон из комнаты. А несколько жен, когда убедились, что ее действительно нет, обшарили ее комнату и передрались из-за ее шелков.
— Это не может быть правдой.
— Ты, вероятнее всего, права. Но при всем том никто не может объяснить, что с ней приключилось.
На следующий вечер, в театре, мои мысли были целиком заняты этой историей. Боюсь, моя игра была хуже моих самых неудачных выступлений, но благодушная аудитория меня простила. Глядя в зал, откуда тысячи горящих глаз глядели на меня, я не могла удержаться от мысли: что же со мною станет?
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава одиннадцатая
Брак и Его Последствия
В следующие три месяца мое внимание было целиком поглощено театром. Чем больше времени я проводила на сцене, тем спокойнее я себя чувствовала и, вероятно, тем глубже укоренялся мой талант. Я получала роли младшей сестры или инженю в целом ряде незначительных пьес, которые теперь уже никто не помнит, включая такие, как «Это благословенное дитя» и «Ничтожество». Исполнители, в том числе и я сама, начали движение за более серьезные постановки, но Бригам лишь усилил свой запрет на трагедии. «Я не желаю, чтобы наши женщины и дети, приходя сюда, испытывали страх и потом не могли бы спать по ночам». (Позднее он пересмотрел свою политику в этом отношении, после того как одна красивая актриса-Немормонка отказалась играть в переделанном «Макбете» со счастливым концом.) Некоторое время существовал также запрет на сентиментальные романтические пьесы, прославляющие моногамную семью. Мне помнится, как на одном из спектаклей некий семидесятилетний Святой вскочил на ноги и закричал: «Я не собираюсь сидеть тут на вашей паршивой пьесе, где мужик поднимает такую клятую суету из-за одной-единственной бабы! — Он повернулся к своим двадцати четырем женам. — Вставайте!» И они двинулись к выходу из театра, все двадцать пять человек, шумной колонной. Для любого актера, всерьез принимающего свое искусство, театр Бригама не всегда становился путем к воплощению идеалов.
Несмотря на такие ограничения, театр стал моим укрытием от Львиного Дома. Бо льшую часть времени я проводила в нем, приходя туда рано утром и надолго задерживаясь после закрытия занавеса. Львиный Дом всего-навсего служил как бы придорожной гостиницей, и у меня не хватало времени на то, чтобы размышлять над безвыходным положением покинутых в нем женщин. В течение нескольких недель я видела Бригама лишь тогда, когда со сцены театра вглядывалась в Президентскую ложу. Часто он сидел там с шестью или семью женами и несколькими детьми, увлеченно следя за спектаклем из обитой бархатом качалки.
После каждого спектакля я обычно сидела у своего туалетного столика, а сердце мое начинало учащенно биться всякий раз, когда раздавался стук в дверь. Однако всякий раз оказывалось, что это кто-то из моих новых друзей по труппе, пришедший разделить со мной триумф этого представления, или наш режиссер с замечаниями, долженствующими улучшить технику моей игры. Однажды вечером — это было, когда я долго играла роль Эмили Уилтон в пьесе «Ловкий плут», — я почувствовала на себе взгляд Бригама, сидевшего наклонясь вперед и опираясь на трость: взгляд, устремленный на меня с каким-то особым намерением. Режиссер определил мне место на сцене так близко к ложе Бригама, что я прямо-таки чувствовала его глаза на моей коже. В последнем акте я запнулась в реплике. Долгую минуту — одну из самых долгих в моей жизни — я не могла вспомнить, что надо сказать. Я бросала взгляды вокруг, но игравший со мною актер не предложил мне никакой помощи, потому что моя запинка лишила и его самообладания. Я отвернулась и обнаружила, что гляжу в Президентскую ложу. Бригам одними губами выговорил слова: «Я буду…» — и это было так, словно невидимая рука протянулась и повернула какую-то ручку, чтобы оживить мою память, и я доиграла акт до конца с особенной силой, что подняло всю аудиторию — и Пророка в том числе — на ноги.
Потом, сидя у своего столика, я ждала неизбежного стука в дверь. Я знала: Бригам придет в этот вечер, и мне надо будет благодарить его за оказанную помощь. Вплоть до этого момента я пыталась отрицать его власть надо мной, но этот эпизод сделал все предельно ясным. Я работаю в его театре. Я живу в его доме. Он — мой духовный вождь. А теперь он даже подсказывает мне, что мне надо говорить!
Тут он и раздался — стук в дверь.
— Брат Бригам…
Однако, открыв дверь, я обнаружила за ней незнакомца, приветствовавшего меня коробкой сахарных палочек.
— Не разрешите ли вы вашему обожателю выразить его восхищение вашей игрой?
Незнакомец говорил с английским акцентом, лицо у него было загорелое и обветренное, а сапоги заляпаны штукатуркой. Звали его, как я вскоре узнала, Джеймс Ди. Мы разговаривали, как оказалось, почти час: о театре, о страстном преклонении этого человека перед Шекспиром, о том, какая это глупость, что Бригам наложил запрет на постановку трагедий.
— Какую прелестную Офелию могли бы вы сыграть! — сказал он.
Чтобы заработать на жизнь, Ди штукатурил бревенчатые дома, и занятие это было более доходным, чем я могла себе представить, потому что ему принадлежал прекрасный шестикомнатный дом недалеко от Храмовой площади.
— Я, вероятно, покажусь вам слишком откровенным, если признаюсь, что следил за вашей карьерой.
— Вряд ли это можно назвать карьерой, мистер Ди. Я всего несколько месяцев играю на сцене.
— Да, но ваш талант уже затмевает тех, кто играет рядом с вами.
Я отругала его за лесть и решила, что самое время открыть коробку с конфетами. Мы попробовали сладости, а затем, увы, нам пришлось расстаться.
— Прощай! — воскликнул он, уходя. — Ты слишком дорога, чтоб мне владеть тобою!
Вполне вероятно, что не может быть более существенного резона для осмотрительности, чем поклонник, цитирующий Барда на твоем пороге. Однако, Дорогой Читатель, припомни, пожалуйста, что мне в то время было восемнадцать лет. Я так долго стояла на страже, страшась непостижимых чувств Бригама, что мистеру Ди удалось незаметно проскользнуть под вратами. Он обещал вернуться на следующий вечер и сдержал обещание. Он сказал, что принесет мне желтую розу, и она появилась на моем туалетном столике — тугой бутон на длинном красно-зеленом стебле. Он сказал, что будет читать мне вслух «Двенадцатую ночь» Шекспира, и так и сделал. В первую неделю нашего знакомства он выполнял каждое свое обещание. Он предложил моей маме помочь с трещиной в потолке и явился в назначенное время. Он покачивался на верхушке своей стремянки, пока мама и ее сестры-жены, пришедшие в гости, с интересом за ним наблюдали.
— Так кто он такой все-таки? — спросила Элинор. — Как жаль, что мне никто не приносит коробки сахарных палочек!
Мистер Ди так быстро и с такой уверенностью добился того, чтобы его присутствие было замечено, что я ничего не могла с собой поделать — мои чувства к нему росли столь же быстро. На седьмой день нашей дружбы мы уже были влюблены и помолвлены.
— Помолвлены! — воскликнула мама. — Да ты едва знаешь этого человека!
Я напомнила ей, что она едва знала моего отца, когда они поженились.
— Даже если так, я все равно должна сказать тебе вот что: я ему не доверяю.
— Как ты можешь говорить такое? После того, как он заштукатурил тебе потолок!
— Мне приходилось встречать людей, подобных мистеру Ди.
Как всякая молодая женщина, не согласная со своей матерью, я стремительно вылетела из комнаты.
В Львином Доме я попыталась найти союзницу в Мейв.
— Скажи, что ты за меня рада, — попросила я ее.
— Очень хотела бы, но не могу.
— И ты тоже? Почему?
— Потому что я мистера Ди знаю. По его репутации. — Мы с Мейв разговаривали в гостиной, уединившись в тот вечер в уголке, где нас не могли слышать другие женщины и девушки. Мейв прошептала: — Известно, что у него много знакомых женщин.
— Вот опять я не могу тебе поверить.
Мы спорили до тех пор, пока наши голоса не потревожили жен, отвлекая их от вязания. Они стали поглядывать в нашу сторону с крайним интересом. Я знала, что хотя бы одна из них не перестанет прислушиваться, пока не узнает предмета нашего спора. Полигамия порождает такое любопытство даже у серьезных, думающих женщин — этакую неизбывную потребность знать, что происходит у другой. И однако же — что мне было скрывать? Скоро мистер Ди увезет меня из Львиного Дома, и мне не придется больше ни одного вечера выдерживать взгляды десятка одиноких женщин, раздевающих меня безжалостными взглядами.
Я увидела, что моя новая подруга Мейв на самом деле не так уж близка моей душе, как я верила поначалу. Корни ее неудовольствия, решила я, кроются в зависти. За это я винила не столько Мейв, сколько коверкающее влияние многоженства. Даже его дети не могут избежать приносимого им извращения души.
За утешением я вернулась к своим давним подругам — Люсинде и Кэтрин.
— Ну-ка, расскажи мне еще раз, как он выглядит, — потребовала Люсинда.
— А он добрый? — спросила Кэтрин.
Какое утешение — знать, что твои давние друзья, даже по истечении времени, остаются все такими же! Ни та ни другая ничего не знали о мистере Ди. Ни у той ни у другой не нашлось причин не верить моему о нем суждению, хотя Люсинда сказала, когда мы выходили из кондитерской Годдарда:
— Интересно, почему же он не понравился твоей маме?
Я могла бы оглянуться назад и исследовать, почему же я не приняла во внимание советы тех, кого больше всего любила. Мог бы найтись целый ряд причин, объясняющих это, но ни одной более весомой, чем мое стремление избежать когтей Бригама Янга.
— Скажи мне, — спросила я как-то вечером у своего суженого, — что ты думаешь о многоженстве?
— Ужасающее установление.
— Даже если это самый надежный путь в Небеса?
— Если ты спрашиваешь меня, то, по мне, это огромное пятно на нашей Церкви. Я иногда боюсь, что это приведет нас к гибели.
Я чуть в обморок не упала от облегчения. С этим его заявлением, надежно упрятанным в моем сердце, Джеймс Ди и я поженились 4 апреля 1863 года в Доме Облачений. Бригам запечатал нас в присутствии небольшой группы свидетелей, включая мою маму, чье встревоженное лицо говорило, что ее не радует этот день. В качестве свадебного наряда на мне было громоздкое платье и уродливый зеленый фартук. Подо всем этим — священное нижнее белье, расшитое каббалистическими знаками на груди, у пупка и у колен. Бригам пригласил Мейв присутствовать на церемонии, и, хотя она уже не являлась моей ближайшей подругой, моя былая нежная привязанность к ней в этот знаменательный день возродилась.
Вечером после свадьбы я должна была играть в «Ловком плуте». Бригам спросил, не хочу ли я передать свою роль в этот вечер дублерше. «Ни за что! Я профессиональная актриса и должна выполнять свои обязательства». И так я, молодая жена, вышла на сцену. Слух о том, что в этот самый день я вышла замуж, уже достиг многих ушей. Когда я появилась на сцене, аудитория разразилась поздравительными криками. Аплодисменты потрясали зал каждый раз, как я выходила из-за кулис, а затем в конце спектакля. К тому времени когда мы с мужем вернулись в снятый нами номер в отеле Бригама, я словно плыла по волнам этого триумфа. Это был величайший момент моего замужества. Мало радостей последовало за тем вечером.
Первая неприятность произошла, когда мой муж предложил, чтобы мы стали жить вместе с моей матерью.
— А что с твоим домом?
— Он сдан внаем. Я полагал, они к этому времени выедут, но у них изменились планы. Прелестная семья Святых. Он — парикмахер, делает парики. Видела бы ты, что он может сотворить из конского хвоста! Только одна жена — девушка из Швеции. Они попросили о продлении аренды. И у них ребенок не совсем здоров. Что я мог им сказать?
Читатель, а что могла сказать я?! Временные финансовые затруднения заставили моего отца отказаться от содержания четырех отдельных хозяйств. За несколько месяцев до моей свадьбы сестра Лидия с Дайантой переехала в дом моей мамы, так же как и миссис Кокс с Вирджини. Я сказала мужу, что мамин дом переполнен и ему не будет там удобно.
— Это всего лишь на месяц-два.
— Я не хочу жить в доме, переполненном женами.
— Дорогая, я просто не знаю, что тебе сказать. Или там, или жить в палатке.
Мама приняла это без единого возражения, без «я же тебе говорила!». Кроме того, она была благодарна Ди за его умение делать штукатурные работы, потому что облупившаяся кое-где штукатурка и волосяные трещины в стенах давно уже ее беспокоили. Ди, искусно добивавшийся расположения тещи, чинил все, что она просила, не только то, что требовалось штукатурить. Он даже заделал мышиную норку за печью затычкой, которую вырезал ножом точно по размеру.
— Хорошо, что ты так ей помогаешь, — сказала я ему, когда мы прожили у мамы около месяца.
— А что, разве у меня есть выбор?
— Если ты так это воспринимаешь, в следующий раз скажи «нет!».
— Ох, Энн Элиза, ты просто прелесть. Жизнь не такая простая штука. Я не могу сказать «нет» твоей матери.
— Конечно можешь, если будет тому причина.
— Ты просто ребенок, вот и все.
— Не надо со мной так разговаривать.
— Ты и правда не понимаешь. Твоя мать… да она просто помирала от желания иметь в доме мужчину, которым можно было бы помыкать. При том, что твой отец живет где угодно, только не здесь, в ней скопилось слишком много супружеской энергии, не имевшей выхода.
— Ты совсем ничего не знаешь о моей матери.
— Когда я согласился сюда переехать, я думал, ты всегда будешь на стороне мужа, но тут я сделал ошибку.
— Ты согласился сюда переехать!
О, вы можете себе представить, какие последовали речи! Когда наша ссора истощилась, я отправилась спать, но поняла, что слишком возбуждена и не могу заснуть. Я пролежала без сна всю ночь, ожидая рассвета, когда смогу спросить Ди о его истинных чувствах по поводу нашего брака. Но мне не пришлось его спрашивать. На следующий день я столкнулась с еще более ясным образом собственного мужа, и скоро он стал мне совершенно безразличен. Мы прогуливались по Мейн-стрит, когда случайно встретились с Мейв. Нежная вуаль обрамляла ее прелестное, хоть и чуть длинноватое лицо. Я познакомила подругу с мужем. Беседа была совсем короткой и не стоящей особого внимания, пока, после того как мы распрощались, Ди не спросил:
— А кто она?
У моих Милых Читательниц я спрошу: есть ли на свете вопрос, более опустошающий душу? Три простых слова, соединенные вместе на устах твоего мужа, содержат в себе не что иное, как предательство и обман. Или, во всяком случае, так оно бывает в обществе Мормонов, когда муж может по любому капризу привести в дом новую жену.
— Ты видел ее на нашей свадьбе, — ответила я.
— Верно. Теперь я вспомнил. Она была в голубом, с какой-то крупной брошью — гроздь винограда, да? Да, теперь все припоминается. Голубое, виноград, как приколото на груди… Действительно!
— Это одна из моих подруг, которая предостерегала меня против тебя.
— Не жеманничай, дорогая. Скажи мне прямо, что ты имеешь в виду.
Пересказывать мужу слухи о нем не доставило бы мне радости. Это лишь сделало бы меня совсем глупой в его глазах. Поэтому я решилась приврать немного, чтобы обойти правду.
— Ну, несколько слов было сказано о том, что твоя вера не такая уж абсолютная.
Ах, какая это ошибка — говорить неправду!
— Моя вера? В этом дело? Да она меня вообще не знает, не так ли? Она ничего не знает о моей прекрасной семье, которую я оставил там, в Англии, из-за моей веры! Она ничего не знает о трудностях моего пути сюда, это же огромный океан — Атлантический, и он такой бурный бывает в декабре! Я приехал сюда без друзей, без связей, с одним только штукатурным мастерком и с моей верой. С моей честной верой. Так почему же эта девушка заговорила об искренности моей веры? Потому что у меня нет пятнадцати жен? В этом все дело? Неужели все и каждый здесь считают, что мужчина должен иметь свой личный гарем, чтобы доказать, что он — истинный Мормон? Если в этом дело, если такова причина, из-за которой опорочена моя репутация, тогда, я уверен, что-то можно предпринять, чтобы это исправить.
Если бы только на этом он закончил свою речь… Но я избавлю моего Читателя от второй фазы этой тирады. Монолог моего мужа завершился словами:
— Я люблю свою Церковь, и, если потребуется, я это докажу.
Как вам, вне всяких сомнений, известно, критика фальшивой набожности есть наилучший способ вызвать возмущение. Неискренний человек, если его таким образом провоцируют, должен доказать свою искренность. Тогда в нем говорит зверь — царапающийся, рычащий, помечающий свою территорию. Так я и объясняю последовавшие за тем действия Ди. Через несколько дней он объявил:
— Я повидал Сестру Мейв. Случилось так, что мы с ней одновременно оказались у жестянщика. Она расспрашивала о тебе.
— Прошу тебя, не надо так со мной поступать.
— Как поступать? Между прочим, ты говорила, она живет в Львином Доме?
— Да, наверху, седьмая дверь по левой стороне, и скажи ей, я передаю ей привет. И пока ты будешь там, почему бы тебе не заглянуть к дочерям Бригама? Я уверена: вся Большая Десятка покажется тебе привлекательной.
— Нет причин язвить, любовь моя. Мейв — привлекательная девушка, с этими ее колдовскими зелеными глазами, но вовсе не красавица в классическом смысле, а что ты сама-то скажешь?… Любовь моя, что не так? Куда же ты?
Я бросила мужа на обочине.
Всего лишь после нескольких месяцев нашего брака мы с мужем вступили в полосу постоянных битв. Он знал, чем меня помучить, и не упускал ни единой возможности повернуть нож в ране. «Я подумываю о том, чтобы взять вторую жену», — говорил он, этими словами разжигая во мне гнев. Ему, несомненно, доставляло удовольствие видеть, как я унижаю себя, впадая в ярость. Одна только угроза многоженства лишала меня спокойствия и довольства жизнью: уродливые отношения, которые оно несло с собой, вызывали во мне какой-то детский страх и смятение. В те дни я бывала много занята на репетициях готовившихся спектаклей нового сезона в театре Бригама, начало которого намечалось на октябрь. По мере того как приходил в упадок мой брак, я все сокращала и сокращала свое в них участие, снедаемая потрясениями в моей домашней жизни. К тому времени как театр перешел к генеральным репетициям премьеры нового сезона, я ушла из труппы, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
Читатель, неужели тебе не ясно?! Вот это и есть многоженство! Не семейные портреты сорока человек, с едва поместившимися на снимке чистенькими, улыбающимися детьми и простыми, гордыми женами. До того как я вышла замуж за Ди, я была здравомыслящей, уверенной в себе молодой женщиной. Никакие слова мужчины не могли разрушить мое самоуважение. Мне было всего восемнадцать лет, но я уже противостояла самому Бригаму Янгу! Сейчас, всего за несколько месяцев, я превратилась в одно из тех жалких созданий, в женщину, которая вымаливает внимание собственного мужа и рыдает в одиночестве. Те, кто знает меня сегодня, не узнали бы меня в те дни. Мне — той, какой я стала тогда, — нечем было гордиться, но цель, с которой я пишу эту книгу, не была бы достигнута, если бы я рисовала себя как человека всегда сильного, всегда сопротивляющегося, всегда уверенного в правильности своего пути. Полигамия подрывает силы даже самых решительных.
Таково было жалостное состояние, в которое вверг меня мой муж, когда я обнаружила, что жду своего первого ребенка.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава двенадцатая
Бригам Меня Спасает
Я воздержусь от подробного изложения наших супружеских обид, продолжавшихся целых два года. Наши ссоры редко отличались по своему поводу одна от другой: Ди замечал какую-нибудь девушку, говорил о ее красоте и сообщал о том, как они вдвоем гуляли по центру города. Если бы только его неверное сердце было способно на более оригинальные поступки! Часто он упоминал о том, что провел время с Мейв, и меня более всего страшила вероятность, что она может стать моей Сестрой-женой. Я терпела все это два года, в течение которых моим единственным утешением, кроме мамы, были мои два сына: первый — Джеймс Эдуард, которого впоследствии я стала называть Эдди, чтобы избавиться от каких бы то ни было напоминаний о его отце и, в 1865 году, Лоренцо Леонард.
Во время моих недавних поездок по стране, когда с кафедры я рассказывала о своей жизни, часто какая-нибудь из слушательниц задавала мне вопрос: «Миссис Янг, как же вы вообще могли мириться с этим ужасным мистером Ди?»
Как, действительно? Я могла бы предложить множество резонов, хотя ни одного вдохновляющего или такого, какого мы обычно ждем от наших героинь. Я была молода. У меня было двое детей. Я не знала ни одной женщины, которая разошлась бы со своим мужем, и этот выбор был мне совершенно чужд. И последнее: мне никак не хотелось признать, что я оказалась не права. Эти «извинения» не оригинальны, но они отражают правду обо мне, возможно знакомую и другим. Мой Честный Читатель, если ты вглядишься в собственную душу, я верю, ты меня поймешь.
Теперь я сразу перейду к тому осеннему вечеру 1865 года, когда Ди прервал наш спокойный час в гостиной моей матери словами:
— Энн Элиза, милая, я говорил тебе, что встретил твою давнюю подругу Мейв?
Мальчики играли деревянными кубиками на ковре у моих ног. Я смотрела на их поблескивающие в свете лампы волосы, на головки, склоненные над домиком, который они строили. Джеймс, старший, показывал брату кубики разных размеров. Оба они были так чисты, так свободны от матримониальных мук! И мне стало грустно, что они не смогут всегда оставаться такими. Они вырастут в Дезерете… И вдруг передо мной встало видение: мои мальчики, уже юные мужчины, женятся на женщинах, беря одну за другой, поглощая их с ненасытной поспешностью, навязывая свою версию брачной тирании недостойным сердцам. Мои мальчики станут воплощением своего отца!
— Энн Элиза? Ты меня слышала? Я виделся с Мейв.
— Я тебя слышала.
— Ну, мне не хотелось бы тебя огорчать, но я решился и попросил ее выйти за меня замуж.
— И что она ответила?
— По правде говоря, я просил ее об этом уже не в первый раз. Я добивался ее много месяцев. Но я говорю тебе об этом сейчас, потому что на этот раз, ах, на этот раз — да, она сказала: «Я должна поговорить с Бригамом».
— Понятно. А если он даст ей разрешение?
— Мы поженимся как можно скорее.
— И где же она будет жить? Потому что сюда она не переедет.
— Да, видишь ли, время как раз очень удачное — лучше и быть не может. Мои жильцы съехали. Отправились в Сент-Джордж, Бог их благослови. Мой домик освободился. Он не так уж велик, и печка старая, и надо голову наклонять, когда по лестнице поднимаешься, но Мейв кажется мне девушкой, которая не придает значения таким вещам.
— Вовсе нет.
— Прошу тебя, не будь такой. Мейв никогда ни слова дурного о тебе не сказала. Она любит тебя, как сестру.
— А зачем ты мне все это говоришь?
— Ты, как всегда, торопишься, верно? Ну ладно. Мы оба знаем, что я не могу снова жениться без твоего одобрения. Так что я прошу тебя об этом. Вот, пожалуйста. После этого я больше никогда ни о чем просить не стану.
На следующий день я зашла в Львиный Дом. Прошло более двух лет с тех пор, как я жила здесь, но на первый взгляд в нем мало что изменилось. Правда, теперь в двери входили и выходили новые жены, новые посетительницы с детьми и вдовыми матерями и т. п. Однако атмосфера оставалась такой же, какой была, когда я покидала этот дом: тускло освещенные коридоры и холлы, непрекращающийся топот ног по лестницам, девушки, перешептывающиеся за раскрытыми книгами. По пути к комнате Мейв мне встретилась Тетушка Туисс. «А мы скучали по тебе», — сказала она, клонясь под тяжестью корзины с чистым бельем.
Увидев Мейв, я сразу же приступила к ней с вопросом:
— Ты виделась с Ди?
— Да, он целый месяц штукатурил у нас внизу. Он тебе сказал, что я передавала тебе добрые пожелания?
Но ей не удалось провести меня своим невинным видом.
— Что сказал Бригам?
— О чем?
— О предложении Ди?
— О каком предложении? — Тут она поняла, и ее глаза расширились так, что стали похожи на два маленьких озера. — Ох, Энн Элиза, ты же не думаешь… — Она встала, чтобы закрыть дверь. — Это вовсе не то, о чем ты подумала.
— Мой муж сделал тебе предложение или не сделал?
— Я же говорю тебе — ты не понимаешь. Он делал мне предложение шесть или семь раз, и каждый раз я отвечаю ему, что не могу выйти за него замуж. Но он упорствует.
— Может быть, он упорствует потому, что ты его поощряешь?
— Он упорствует, потому что такой уж он человек. У него мозги такие же густые и неподвижные, как его штукатурка.
— Тогда почему ты ему сказала, что обсудишь это с Бригамом?
— Потому что мне надоели его ухаживания и я знаю, что Бригам его от меня отгонит. Энн Элиза, ты можешь сохранить секрет? — Утро стояло ясное, и утренние лучи, вливавшиеся в окно, обрамляли Мейв трепещущим белым сиянием. — Ты никому не должна говорить об этом, но я — жена Бригама.
— Что?!
— Номер пятьдесят с чем-то или какой-то другой. Уже шесть лет.
— Почему же ты мне раньше не сказала?
— Потому что Бригам хочет держать это в секрете. Он не желает сообщений о еще одной свадьбе во всех газетах.
— Почему же ты вышла за него?
— Это же Бригам! Как я могла бы сказать ему «нет»?
— Но почему бы не уйти от него теперь?
— Ох, вот почему я так по тебе скучала! — Мейв замолкла на миг, чтобы меня поцеловать. — Да, почему бы не уйти от него? Есть тысячи причин. У меня нет денег. Я никого не знаю в мире, за пределами сообщества Мормонов. Бросить его означало бы бросить и мою мать тоже. Куда бы я могла уехать? Как бы я туда добралась? Что лежит между нами и Калифорнией? Пустыня, усыпанная белыми костями.
— Должен же быть какой-то выход!
— Возможно, он есть. Но что потом? И еще потом, после жизни, когда я умру?
Мы обе понимали, что такое неподчинение будет означать исключение из Царствия Небесного. Я была бы безрассудным другом, если бы посоветовала Мейв поставить под угрозу ее Спасение.
— Я не могу так рисковать, — сказала Мейв.
— А что твоя мама сказала, когда он сообщил ей, что женился на ее дочери?
— Это разбило ей сердце — втройне! Ее муж, ее Церковь и ее дочь — все вместе предали ее.
Я обняла Мейв, и с этой близостью восстановилась наша дружба.
Я оставалась у нее целый час, потом поцеловала ее на прощанье. Тот вечер мы с Ди проводили в гостиной маминого дома. Ди был погружен в чтение газеты, я усердно работала иглой. Мальчики на полу играли с желтым мячом.
— Джеймс, — сказал Ди, складывая газету, — будь большим мальчиком, полезай и достань папе словарь.
— Давай я сама его тебе достану, — предложила я мужу.
— Нет, пусть мальчик сам это сделает.
— Словарь слишком высоко.
— Пусть встанет на стул.
— Он может упасть.
— Не упадет, если будет осторожен.
Джеймс так хотел доставить удовольствие отцу, что подтащил стул к книжным полкам и попробовал встать на сиденье.
— Джеймс, — сказала я, — слезай. — (Однако мальчик был полон решимости.) — Ди, он же сейчас упадет!
— Пусть попробует достать. Ты их неженками воспитываешь.
Мы все спорили, пока малыш, которому не было еще полных двух лет, покачивался на стуле, пытаясь дотянуться до словаря, стоявшего выше его головы. Это был какой-то абсурд! Я бросилась к сыну и схватила его со стула. Ди подлетел ко мне, чтобы отнять мальчика:
— Оставь его в покое!
Наш прелестный малыш оказался предметом семейного раздора: началось что-то вроде игры в перетягивание каната. Ди так грубо дернул сына за ноги, что тот заплакал от боли.
В тот вечер мой отец оказался у нас дома — он заехал обсудить с мамой финансовые дела, они беседовали в соседней комнате.
— Что происходит? — спросил отец, поспешно входя в гостиную, мама — на полшага позади него. Он толкнул Ди в плечо, отчего тот пошатнулся и полетел на ковер; упал он так тяжело, что спустил весь воздух из желтого мяча, и это заставило маленького Лоренцо залиться смехом. — Вы не смеете находиться тут и жестоко обращаться с детьми! В моем доме я этого не допущу!
После двух с половиной лет я не могла больше скрывать от родителей истинный характер моей семейной жизни. Я рассказала им все полностью, во всех печальных подробностях, и через час они попросили Ди покинуть наш дом. Он протестовал, но мой отец затащил его в фургон и отвез в Солт-Лейк, где и высадил на улице.
Наутро мы с отцом поехали повидаться с Бригамом. Мне удалось сохранять хладнокровие, когда я рассказывала Пророку о сокровенных подробностях моего брака. Бригам выслушал мою историю до самого конца, не спуская с меня сочувственного взгляда. В самых мучительных местах лоб его тяжело хмурился и губы морщились от искреннего сопереживания.
— С тобой обращались хуже, чем со скотиной, — сказал он. — Ты должна с ним развестись.
— Но как?
— Я тебе объясню.
И Бригам продолжал, излагая нам с отцом дозволяемую законом стратегию моего избавления от Ди. Во власти Бригама, как Главы нашей Церкви, было расторгнуть мой брак с Ди, что он немедленно и сделал. Однако, для того чтобы получить попечительство над детьми, он посоветовал мне подать прошение о разводе в суд по гражданским делам округа Грейт-Солт-Лейк.
— Я сделаю все, что смогу, чтобы споспешествовать этому. Напишу судье лично. Выступлю как свидетель… Обещаю тебе, — тут он коснулся меня (или так мне показалось) своими стальными глазами, — что ты будешь свободна от этого человека еще до Рождества.
23 декабря я давала показания в суде. Ди так и не появился, и весьма скорым порядком я была разведена с мужем, получив права единственного попечителя своих сыновей. Бригам с честью и с такой решительностью выполнил свое обещание, что в день Рождества Христова я воздала хвалу Богу за рождение Его Сына и за мудрое водительство нашего Пророка. В этот знаменательный день во всем мормонском сообществе не нашлось бы ни одного Святого, обязанного Бригаму бо льшим, чем я.