ЗАКРЫТЫЙ АРХИВ

по указанию

УИЛФОРДА ВУДРАФФА

Пророка и Президента

5 октября, 1890 г.

ОПЕЧАТАНО

Допуск Разрешен Исключительно Пророку и Лидеру Церкви Святых Последних Дней, Кто бы Им Ни Стал

Четверг, 11 марта, 1875 г.

Пришла ночь. Снежные тучи за окном разошлись, и луна, мой старый друг, сияет сквозь стекла. Снег наверху тюремной стены отражает лунный свет сверкающим окружьем. За стеной долина лежит темной, таинственной чашей. Мне ничего не видно, хотя я знаю, что там, за стеною, есть кто-то, кто меня ждет.

Я мог бы смотреть в это окно всю ночь, если бы у меня не было иной задачи, которую я должен выполнить. Меня поместили в кабинет начальника тюрьмы. Это голая комната, с голым полом и простым прямоугольным письменным столом, за которым начальник заполняет бумаги на прибывающих и выбывающих заключенных. Чуть раньше начальник тюрьмы Пэддок заполнил за этим столом документы на меня. Он поместил меня здесь, как я полагаю, из почтения к моему возрасту, поставив за дверью охранника. Надо мной жена начальника присматривает за детьми, в том числе за новорожденной — громкоголосой малышкой по имени Эстер, с золотистым хохолком над лобиком. Некоторое время тому назад миссис Пэддок принесла мне тарелку хлеба, пряные персики и абрикосовую пастилу. Она спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще? Я попросил принести мне свечу подлиннее, чернильницу и вот эти листы бумаги. Сегодня ночью я не лягу спать.

Дом начальника стоит вне глинобитных тюремных стен, но примыкает к ним у ворот. В окно мне виден тюремный двор — акр смешанной со снегом грязи — и само здание тюрьмы — сруб, более подходящий для содержания овец, чем служить обиталищем человеческих существ. Мне видны окна с решетками, ворота, усаженные железными кнопками, и труба, кашляющая белыми клубами дыма. По крайней мере, у этих людей есть очаг. Сегодня ночью у начальника четырнадцать заключенных, считая и меня, и два охранника, не считая его самого. Я не встретился ни с кем из арестантов, хотя видел, как они бегали по кругу во дворе за час до сумерек. На арестантах — полосатые, белые с черным, штаны и куртки, похожие на пижамные, — полосы идут горизонтально, и простые, вроде китайских, шапки. Если среди нас найдется бунтовщик, тут очень легко может вспыхнуть бунт. В основном это молодые люди, сидящие, как говорит Пэддок, за преступления вполне земные, такие как кража муки, и за гнуснейшие, такие как изнасилование и убийство. Глядя на них из окна, я видел всех тринадцать, бегающих во дворе по кругу, высоко вскидывающих ноги, чтобы вытянуть их из сугробов. Ни я и никто другой не мог бы сказать, кто совершил самое страшное преступление. Который из арестантов стащил с мельничного фургона мешок муки? Кто изнасиловал девушку у реки? Который из тринадцати перерезал горло соседу охотничьим ножом от уха до уха, как рассказывает начальник тюрьмы? Каждый из них выглядит точно как все остальные: каждый голоден, замерз и жаждет освобождения.

На мне тоже арестантская форма, хотя полосы расположены вертикально. Я спросил у Пэддока почему, но он не нашел этому объяснения. Полагаю, он слишком деликатен, чтобы приписать это обхвату моего живота, который увеличился пропорционально возрасту. Мои младшие жены поддразнивают меня из-за этого. Мэри прозвала меня своим буйволом. А Амелия любит тыкать меня в самую середину туловища, пока я не начну смеяться как ребенок. В тот недолгий период, когда мы любили друг друга, Энн Элиза засыпала, положив голову мне на живот. Она была хорошей женой. Мне остается лишь сожалеть, что все так случилось.

События, которые привели меня к этому письменному столу, с его более короткой четвертой ножкой и быстро догорающей свечой, начались с отступничества Энн Элизы. Я понимал, что наши отношения испортились: я слишком опытен в брачных делах, чтобы надеяться, что все хорошие отношения могут длиться долго. Что меня тогда удивило и продолжает удивлять сейчас, так это ее упорство, ее целеустремленность. По правде говоря, я ожидал, что она просто покинет мою семью, возможно, примет небольшую сумму денег и уйдет. Во всей этой шумихе о моей Девятнадцатой Жене люди как-то забыли, что она далеко не первая из женщин, с которыми я расстался. Мэри Вудвард, Мэри Энн Кларк Пауэрс, Мэри Энн Терли, Мэри Джейн Бигелоу, Элиза Бэбкок, Элизабет Фэарчайлд — все это сестры, попросившие освободить их от их обязательств передо мною. Они были молоды, некоторым, насколько я помню, еще не исполнилось и двадцати, и время, проведенное нами вместе, было сладким, но лишенным глубины, я бы сравнил это со сладким пирогом. Пирог на столе — это всегда чудесное зрелище, но он очень скоро кончается, оставив лишь исцарапанную ножом и вилкой жестяную форму. В каждом случае эти женщины настаивали на разлуке, и я соглашался. В случае с Мэри Джейн я уплатил ей пятьсот долларов и пожелал радости и покоя. Покинув мое семейство, эти женщины зажили своей собственной жизнью. Некоторые, видимо, снова вышли замуж, не могу точно сказать. Однако точно знаю, что ни одна из них ничего не говорила о том, как мы с нею жили, когда были мужем и женой. Моей первой ошибкой было решить, что с Энн Элизой все обойдется так же.

Четыре недели тому назад я взял для своей проповеди тему «Как я дошел до этого?». Перед аудиторией тысячи в две человек я говорил о дорогах, которые мы выбираем, и об их значении. Я напомнил о пионерах-первопоселенцах, пересекавших равнины в сорок седьмом и сорок восьмом годах, и о тысячах эмигрантов, последовавших потом за ними на кораблях, на лошадях, пешком, чтобы прийти в наш Сион — Зайон. «Каждый из вас, — говорил я, — будь это мужчина, женщина или ребенок, пришел к Богу, однако путь каждого был отличен от пути другого, и так оно и должно быть». Я просил моих последователей без боязни обратить внимание на этот вопрос в своих молитвах. Как я дошел до того, до чего дошел? И действительно, с тех самых пор, когда бы я ни встретил Святых на улице, многие говорят мне, что уделяют значительное время размышлениям над этим вопросом.

Значит, и я должен поразмыслить над этим.

После отступничества Энн Элизы началась долгая судебная битва. Однако все то время, что она длилась, мне казалось, что Энн Элиза в своих публичных заявлениях смешивает две стороны одной медали. Она утверждает, что в моем изобильном семействе, с таким количеством жен и детей, она никогда не была мне настоящей женой. Если это так, пусть женщина жалуется. Однако в то же время она требует от меня крупную сумму в качестве алиментов. Если так, пусть женщина жалуется. Но в соответствии с ее собственной логикой вместе того и другого просто не может быть. Либо она была моей женой и я должен удовлетворить ее иск, либо она не была моей женой и я ничего ей не должен. Мои адвокаты, добропорядочные люди, возможно слишком готовые мне угодить, разъяснили мне, что по федеральному закону она никогда не являлась моей женой. Гражданские суды, с таким презрением относящиеся к нашим брачным обычаям, никогда не удовлетворят ее иск об алиментах. Так определилась наша стратегия поведения в суде: Энн Элиза Янг никогда не была мне женой. Моей любовницей, моей наперсницей — да, но не женой. Мои адвокаты — это они первыми назвали ее «шлюхой для общения»: постыдная вспышка враждебности, но довольно безвредная по сравнению с тем, какие обвинения она выплескивала в мой адрес.

Много месяцев мои адвокаты представляли свои аргументы. Человек, которого наняла Энн Элиза, некий судья Хейган, на самом деле никогда по-настоящему не имел в виду ее интересы. По правде говоря, я не очень много внимания уделял этому процессу: у меня было очень много других дел, требовавших моей заботы. Признаюсь, я поэтому был совершенно поражен, когда 25 февраля этого года судья Маккин постановил, что я должен выплачивать Энн Элизе Янг алименты в сумме пятисот долларов ежемесячно начиная с 10 марта, в ином случае мне придется отвечать за неуважение к суду. Когда я прочел постановление суда, я помню, что подумал — это блеф, пустая угроза. Правительство Соединенных Штатов приказывает мне платить алименты девятнадцатой жене?! Это означало бы, что они считают моих жен законными во всех смыслах этого слова. Это означало бы приятие многоженства. Я знал, что такого не могло произойти, так что я разорвал постановление суда на мелкие кусочки и бросил в камин.

Сегодня утром, чуть позже девяти, помощник судебного исполнителя Соединенных Штатов А. К. Смит, скромный, добросовестный человек, чьи медные пуговицы сияли, словно маленькие солнца, явился в Дом-Улей с ордером на мой арест. Мои верные люди: брат Адам на посту у ворот, брат Калеб у дверей, брат Орсон и брат Герман в моем кабинете — каждый из них попытался воспрепятствовать аресту. Но Смит явился при оружии — с заверенными документами, и я сказал моим людям, что мы должны всегда с уважением относиться к силе закона и к его величию.

«Листок бумаги с письменным изложением воли закона есть оружие более мощное, чем ружье, — разъяснил я им. — И да будет так».

Утро выдалось холодным и ветреным, ветер швырял твердые, мелкие снежинки в оконные стекла. В тот момент, как явился помощник судебного исполнителя, я планировал отправку спасателей к жителям Большого Коттонвуда. Вчерашний снегопад и тот снег, что выпал накануне, вызвали сход лавин в каньоне, от Равнины до Хижины Дикобраза, завалив каньон почти пятидесятифутовым слоем снега, перекрыв речку и дорогу на протяжении целой мили. Мы не знали, сколько несчастных оказалось под снегом — погибших, посиневших от холода и вмерзших в лед или еще живых и ожидающих спасения. Мои люди вместе со мной организовывали спасательные группы для отправки туда, когда помощник исполнителя вошел ко мне в кабинет.

Он сказал, что мы должны явиться в суд, но дал мне время, необходимое для того, чтобы подписать утренние письма и документы. Ему было приказано доставить меня незамедлительно, но он добрый человек и понимает, что каждый, будь он король или плут, должен покончить с делами, прежде чем покинет свой дом. Я облачился в плащ и шляпу, привесил к жилету часы и попрощался с моими людьми. Я велел им продолжать дело со спасателями, а обо мне не беспокоиться. В прихожей, уже покидая Улей, я увидел сестру Мэри Энн. Она почти равна мне годами, закалена постоянной рутинной работой и с подозрением относится ко всем Немормонам, называя их Вавилонянами. Она отказывается здороваться с теми, кто не исповедует нашу веру, будь перед нею хоть сам президент Грант, если вдруг, как она говорит, ему вздумается к нам пожаловать. Когда она увидела помощника исполнителя, вид у нее стал такой, будто она сейчас схватит свой пистолет в одну руку, ведро в другую и погонит его прочь из дома так же бесстрашно, как гоняет крыс из сада. Я сказал моей доброй жене, чтобы она успокоилась и помолилась.

В десять часов мы вошли в зал заседаний Третьего районного суда, и помощник исполнителя усадил меня в кресло на восточной стороне зала. На это зрелище собралось так много народу — моих сторонников и моих врагов, — что в зале осталось только одно свободное место — для меня, если не считать кресло самого судьи Маккина. Среди моих сторонников было много моих сыновей и зятьев, они сидели в ряду, возглавляемом Хайрамом Клоусоном; там были члены «Легиона Нову», некоторые из них теперь даже старше меня, плечи у них согнулись под тяжестью добрых воспоминаний о прежних днях; явились Епископы из разных мест, Старейшины и другие доброжелатели и капитан Купер из шляпного отдела коопа, который прямо перед началом процедуры выкрикнул: «Поднимайтесь все в Зайоне за нашего Пророка Бригама Янга!»

Судья Маккин утихомирил зал заседаний с помощью своего сердитого молотка.

При каждом ударе его колотушки судья бросал на меня взгляд, полный неприкрытого презрения. Откуда идет его враждебность к нашей вере, мне неизвестно. Правда, недавняя публикация мемуара Энн Элизы осквернила мою репутацию во многих частях нашей страны. Мне говорили, что книга разошлась более чем в ста тысячах экземпляров, отправляя издателя обратно к печатному станку три или четыре раза. Неужели существуют сто тысяч мужчин и женщин, которых интересуют Святые? Если бы только они прочли нашу Книгу, а не ее! А теперь ко многим людям знание о нашей Церкви приходит от ее пера. Я не читал книгу «Девятнадцатая жена», но она здесь, со мной, на случай если мне понадобится ее компания. Однако, надеюсь, до этого не дойдет.

Мои поверенные в делах, брат Хемпстед и брат Киркпатрик, подготовились, вооружившись целым арсеналом книг и выписок. Их противник, судья Хейган, стоял поблизости, непоколебимый в своей уверенности. Когда имеешь с ним дело, он из тех адвокатов, кто дарит тебе ощущение победы, тогда как на самом деле ты проигрываешь все.

Хейган начал с заявления, что я проявил неуважение к предписанию суда, отказавшись уплатить судебные издержки Энн Элизы в указанное время. Судья Маккин спросил у моих поверенных, правда ли это. Киркпатрик попытался ответить первым, отрицая, что это правда. Хемпстед поддержал позицию Киркпатрика, заявив: «Хотя и правда то, что брат Бригам не уплатил судебные издержки, он не проявил неуважения к суду или к предписанию суда». Оба поверенных продолжали в том же духе более часа, ссылаясь на правовую мысль и судебную практику Америки и Англии, все их примеры говорили в мою пользу. Весьма компетентные в истории права, эти двое тем не менее обладают вполне ординарным воображением и, в отличие от человека с воображением художника, не смогли создать ничего такого, что помогло бы меня вызволить. В 12:45 судья Маккин объявил перерыв на час. Когда суд вернулся с совещания, меня нашли виновным в неуважении и приговорили к тюремному заключению.

Радостные возгласы и крики «ура!» заглушили рыдания моих сторонников. Исполнитель надел на меня наручники, извиняясь за то, что вынужден так поступить. Когда он выводил меня из зала суда, кто-то крикнул: «Помните Картидж!» Второй голос откликнулся первому: «Мы всегда помним Картидж!»

Я и сам тоже вспоминал о Картидже, о каменном тюремном доме, где толпою были убиты мой дорогой Джозеф и его брат Хайрум, почти тридцать один год тому назад. Джозеф подчинился воле закона, отдавшись немормонским властям, однако в конце концов закон не смог защитить его от толпы. В тот страшный день меня не было — я был на миссии. Я не говорил с ним в его последние часы. Какие мысли занимали его ум? Те, кто его видел воочию, говорили, что он был задумчив и спокоен. Однако для меня нет более великой тайны, по крайней мере в том, что касается разных материй здесь, на земле, чем то, что занимало ум Джозефа в его последний день. У нас есть его письмо к Эмме, но как часто мне хотелось, чтобы он сделал более глубокую запись о своих последних часах! Я знаю, он не испытывал страха, но есть тут нечто гораздо большее, и мне так жаль, что я не могу этого узнать.

Если эта свеча догорит прежде, чем займется заря, придется писать при свете луны. Может быть, охранник за дверью попросит у миссис Пэддок еще одну? Только тогда он должен сделать это сейчас, пока она не легла спать. Чтобы выполнить это, ему придется покинуть свой пост, а сделать так он сможет, если доверится мне. Охранник — юноша-католик, зовут его Кристофер, он напоминает мне моего сына Уилларда. У них одинаковая мягкая улыбка и волнистые каштановые волосы. Похоже, они одного возраста — спрошу у него, когда поговорю с ним насчет второй свечи. Я часто думаю об Уилларде, о том, как храбро он противостоял клевете, когда прибыл в Уэст-Пойнт несколько лет назад. Многие требовали, чтобы его убрали из кампуса, писали сенаторам и конгрессменам, третировали его как сына развратниц. Когда я прочел об этом в газетах, я телеграфировал Уилларду, чтобы он возвратился домой. Он ответил быстро и кратко: «Отец, останусь». Теперь он готовится к окончанию военной академии, с назначением в национальный инженерный корпус. Он — превосходный мальчик, я всегда мечтал вырастить такого сына.

Ну вот, я поговорил с офицером-охранником. Его фамилия О'Коннор, ему двадцать три года — возраст Уилларда, почти до месяца. Он принесет мне свечу из шкафа миссис Пэддок. Ожидая его, я некоторое время постоял у окна. Широкая долина лежит в глубокой тьме, но лунные лучи отбрасывают от снега серебристо-голубоватые отблески. И пока я смотрел туда, у меня создалось ощущение, будто что-то там шевелится. Я не могу определить это сколько-нибудь точно. Это именно так и воспринято моим глазом: какое-то шевеление во тьме. Не знаю, игра ли это света, или стая волков, затаившаяся в снегу, или люди собираются вместе. Или, вероятнее всего, нет там никакого шевеления, все тихо и мне пора спать.

Когда офицер О'Коннор возвратился со свечой, я спросил его, не беспокоился ли он, что я мог попытаться бежать? «Нет, сэр, — ответил он, — вы же дали мне слово». Он вручил мне длинную коническую свечу, едва обгоревшую сверху.

Теперь, когда я снабжен достаточным количеством свечной энергии, у меня будет друг-свет, который проведет меня через эту ночь. Стоит мне подумать о том, что еще надо сделать, я начинаю нервничать и хожу кругами по этой маленькой комнате. Меня не волнует отсутствие свободы. Во время моего домашнего ареста зимою 1872 года я был способен сидеть за письменным столом день и ночь, разбираясь с задачами и решая дела в таком темпе, какого я прежде за собою не знал. Всегда есть много такого, что необходимо сделать, вопросов, которые нужно рассмотреть, работ, требующих завершения. В следующем месяце мне хотелось бы вернуться в Сент-Джордж — проверить, как идет строительство Храма. Крыша должна скоро уже подняться — мне хочется надеяться, что я буду этому свидетелем. Когда она встанет на место и здание выдержит купол, мы сможем проводить там множество важнейших обрядов, начиная с крещения умерших. Затем я должен позаботиться об общине «Юнайтед Ордер», которой еще предстоит укорениться. А попозже, уже летом, мне хотелось бы снова ввести в обиход Новый Алфавит. Насколько легче он будет для наших эмигрантов, когда они прибудут в Дезерет, не зная английского, как это и бывает в большинстве случаев. Последняя попытка была неудачной, я знаю; это потому, что я сам не привел к нему Святых. На этот раз они поймут, как этот Алфавит важен для меня. И всегда дел еще больше — например, письма, которые я обязан написать своим сыновьям, в том числе и Уилларду: я должен описать ему моего охранника. Надвигается конференция Советов Священства. Аудиторская проверка отчетов Кооперативных торговых учреждений Зайона. Встреча с Советами директоров банка Дезерета, и Городской Трамвайной Ко, и Телеграфной Ко Дезерета. Все эти встречи нужно провести очень скоро, да еще просмотреть планы будущих линий Южной железной дороги Юты, организовать ежегодное собрание с Газовой компанией и т. д. и т. п. — все это проблемы и дела, занимающие мои мысли в последнее время. Неверно полагают те, кто не знает меня или не желает меня знать, что наш неудачный брак с Энн Элизой целиком поглощает мои дни. Энн Элиза вовсе не занимает такую уж главенствующую позицию в моих мыслях. Она, вероятнее всего, идет 87-м пунктом в списке дел и проблем, требующих моего внимания. Нет сомнений, что это разжигает ее ярость. Мне надо было иметь это в виду. Однако мой гнев по отношению к ней никогда не мог бы сравниться с ее гневом по отношению ко мне. Я восхищаюсь ею и всегда буду восхищаться. Мне помнится тот вечер, когда она родилась, Невозможно словами описать радость, какую она принесла своей матери, этой истинной Святой. Малышкой Энн Элиза была смугла лицом, с глазками-щелочками. А как эти глазки раскрывались по мере того, как она взрослела, расцветая такой красотой, что она до сих пор, даже в эту ночь, трогает мое старое сердце!

После того как судья Маккин объявил меня виновным в неуважении к суду, исполнитель вывел меня из здания суда к тюремной карете. Сотни Святых ждали вдоль огороженной дороги, все торжественно-печальные, многие тихо плакали, некоторые сестры громко рыдали от горя. Я старался идти гордо, насколько это возможно со скованными за спиною руками. «Молитесь о мудрости Отца Небесного! — крикнул я им. — Молитесь о милосердии и справедливости Господа нашего!» Однако мои слова не могли донестись далеко, ибо над Святыми преобладали мои враги, более тысячи числом, они размахивали в воздухе кулаками и призывали к справедливости в своем собственном толковании. Какая тоска охватила меня по тем дням, когда мы все были в Дезерете одни! Я всегда знал, что мы еще пожалеем о железной дороге.

Помощник судебного исполнителя Смит помог мне подняться в карету. Ему было приказано доставить меня прямо к начальнику тюрьмы. И снова, по моей просьбе, он не исполнил приказа, сначала заехав в Улей. Я послал охранника за миссис Янг. Сестра Мэри Энн приблизилась к карете, исходя слезами. Я объяснил жене задание, которое ей надо было исполнить. Она поняла, прижала к мокрому носу маленький кусочек ткани и убежала в дом. Вернулась она с парой кожаных, цвета жженого сахара сапог. Это были те самые сапоги, в которых Джозеф поехал в Картидж, чтобы сесть в тюрьму. В карете я переобул башмаки, впервые надев сапоги Джозефа Смита. Хотя ноги у нас с ним не были одного размера, сапоги оказались как раз впору, словно были сшиты для меня. Они и сейчас на мне.

Поклонники и враги стояли вдоль дороги вплоть до самой тюрьмы. Несколько раз кто-то стрелял в воздух, вызывая страх и паранойю в толпе. Не смогу точно определить число собравшихся, но, полагаю, там было их тысяч десять. Большинство из них были мои приверженцы, но верх в споре брали те, сравнительно немногие, кто выступал против меня. Что меня поразило более всего, так это не шум и злобность, не злые клеветнические выкрики вроде «Американский султан!» или «Не надо нам больше гаремов!» и «Что, и девятнадцати недостаточно?», а неизменное благочестие моих сторонников, ибо они понимали, чему явились свидетелями. Их Пророка в оковах ведут наказывать. У перекрестка, перед выездом за пределы города, где толпа была пожиже, а крики потише, маленькая девчушка выбежала на дорогу и бросила в мою карету голубой крокус. «Как Иисус до него!» — крикнула она и побежала назад к матери, а та поцеловала ее в головку.

К тому времени, как мы достигли тюрьмы, в четырех милях от города, за нами следовали двадцать экипажей. Я понял, что это мои люди, все мои друзья, заполняли эти экипажи, что они приехали меня защитить. Начальник Пэддок встретил нас у ворот, в то время как офицер О'Коннор с напарником удерживали людей в экипажах. Когда исполнитель выводил меня из кареты, мои люди криками требовали моего освобождения. Многие поднимали в воздух ружья, другие размахивали топорами, серпами и разными ножами.

Начальник тюрьмы, поздоровавшись со мной, отвел меня наверх, в свой кабинет, где я теперь сижу. Он приказал исполнителю освободить меня от наручников. Были заполнены и подписаны бумаги, и исполнитель официально передал меня под ответственность начальника тюрьмы. Я поблагодарил этого доброго человека за помощь и внимание ко мне и попрощался с ним. В окно я наблюдал, как он шел к карете. Двое тюремных офицеров сопровождали его, пока он следовал к дороге через толпу моих сторонников.

Начальник тюрьмы смотрел в окно с тревогой, ибо, несомненно, эта группа людей грозила перерасти в неуправляемую толпу. Я заверил его, что, до тех пор пока они будут убеждены, что я в безопасности, они не станут нападать на тюрьму. И попросил разрешения поговорить с ними. Начальник задумался над такой необычной просьбой от своего нового заключенного. Я никогда раньше не встречал этого человека, но он, несомненно, знал обо мне. Я задавался вопросом — какую именно часть молвы обо мне он слышал? Я понимаю более ясно, чем кто-либо другой: при том, что все Святые воспринимают меня как своего Пророка и доверяют мне как своему духовному лидеру на земле, ведущему их в Жизнь после жизни, есть множество других людей, которые считают меня подлецом и мошенником. Я могу принять это неправильное отношение, если оно знаменует мою стойкость в вере.

«У вас есть пять минут, сэр», — сказал начальник и повел меня вниз, к воротам. С двумя охранниками по бокам, я обратился к моим последователям:

«Не беспокойтесь обо мне этой ночью, так как здесь меня окружают добропорядочные люди, понимающие волю закона. Я в безопасности, и вы можете разойтись».

Однако они не желали расходиться. Многие вскричали: «Помни Картидж!»

«Братья, прошу вас, вы должны отступить».

И все же они остались на месте. «Картидж! — кричали они. — Картидж!»

Я попытался в третий раз.

«Дорогие друзья, вам следует прислушаться к моим словам и разойтись сейчас же. Вы задаетесь вопросом, почему вам следует так поступить? Я вам отвечу. Ибо мы — люди закона и правил и христианской доброты. Мы не нападаем, ибо опасаемся, что нападут на нас. Даже если вы беспокоитесь о моей безопасности, вы должны теперь отступить, уйти отсюда и рассеяться. Сделайте так сейчас, ибо именно этого я хочу от вас. Я знаю, вы хотите оберечь меня, однако поймите — меня оберегает Господь, так же как Он оберегает вас. Его воля исполнится нынешней ночью, каковой бы она ни была, достанете вы свое ружье или не достанете. Не противьтесь мне, ибо, поступая так, вы противитесь нашему Отцу Небесному. Вы восклицаете: „Помни Картидж!“ Братья мои, не прошло ни одного дня с двадцать седьмого июня тысяча восемьсот сорок четвертого года, чтобы я не вспоминал о Картидже. Я думаю о Картидже в дни радости и покоя, в дни страха и тяжкого труда, всегда я помню о Картидже. Ночью, перед сном, я призываю имя Джозефа, зная, что он ожидает меня, как он ожидает вас — вас всех! Джозеф явился, чтобы возвестить нам, Святым Последних дней, что мы суть наследники Иисуса Христа и Иисус показал нам, что мы не станем брать око за око и зуб за зуб. Друзья, теперь идите с миром, оставьте начальника тюрьмы в покое, и в покое оставьте его охрану, и эту тюрьму оставьте в покое. Даже если она стала теперь моим домом и неизвестно мне, что меня ожидает в будущем, вам надо уйти с миром, ибо это есть то, во что мы верим».

Толпа молча рассеялась в разных направлениях: кто двинулся в сторону фабрики, кто — на мельницу, другие — вниз по дороге, к Солт-Лейку. Не явится ли на смену им неуправляемое сборище врагов? С того самого момента, стоя у окна, я ожидал их появления.

Уже поздно. Половины ночи как не бывало. Что эта тьма принесет к рассвету? Арестанты спят. Семья начальника отошла ко сну. Мне слышно, как офицер О'Коннор за моей дверью шагает взад и вперед, чтобы не заснуть на посту. Когда я вглядываюсь во тьму на земле за тюремными стенами, я снова замечаю то шевеление. Теперь это черные тени, движущиеся на фоне других черных теней. Не могу разобрать, что они такое. Фургоны? Буйволы? Всадники на конях? Занимающий позиции отряд? Я уже долго простоял у окна, вглядываясь в ночь, пытаясь разобрать, что же там движется, а моя новая свеча все горит и горит понапрасну. Тут мне приходит в голову задуть свечу, чтобы я смог стоять у темного окна, но тогда мне придется обходиться без света, пока не займется день. Чем дольше я вглядываюсь, тем больше у меня уверенности, что там — люди. Друзья или враги? Я гляжу в ожидании какого-либо сигнала. Но сигнала нет. Снег заглушает все звуки земли. Нападение может произойти неожиданно. Если оно случится и это убийцы, я молю Бога, чтобы они пощадили миссис Пэддок и ее детей. И офицера О'Коннора — надо отметить, он даже говорит, как Уиллард, язык его мягко касается нёба. Сходство просто поразительное. Если это знамение, я не в силах его истолковать. Так что я продолжаю стоять у окна, размышляя над многими вещами.

Вчера ко мне приходил репортер из газеты «Сан-Франциско экзаминер». Этот человек пишет ежедневную неподписную колонку, которая сделала его знаменитым и, я совершенно в этом уверен, богатым. Я мог бы испытывать к нему неприязнь, ибо он не жалел яда, разбирая по косточкам меня и мой развод. Однако у меня не получается испытывать к нему неприязнь, ведь он равно недолюбливает всех и каждого и верно поражает цель. Вопреки мнению моих советчиков, я пригласил его в Улей. Во время нашей встречи он задал мне вопрос, над которым я все еще раздумываю, даже в эту ночь: «Какие ошибки вы совершили?» Я заверил его, что ошибок было много, однако он потребовал подробного ответа.

Прежде всего, я был не прав в отношении Энн Элизы. Очень просто: я неверно судил о ней. У меня было такое чувство, что она понимает или со временем поймет, как устроено мое большое семейство, и будет знать, что, хотя я не могу уделять ей внимание во всех делах и вопросах, я всегда буду ее любить и заботиться о ней. Она — женщина эгоистичная, я говорю это вовсе не с целью ее осуждать, ибо большинство мужчин и женщин эгоистичны в том смысле, что прежде всего думают о себе. Это самый естественный человеческий инстинкт, импульс, связывающий нас с животным миром. Однако некоторые женщины совершенно необычны в этом отношении. Они способны подавить этот инстинкт ради своих убеждений, ради веры. Такие женщины наиболее подходят для многоженства. Энн Элиза, как мне пришлось узнать, не из таких женщин. Так тому и быть. Мне жаль лишь, что она не попыталась уладить наши дела с большей добротой. Ибо сейчас, когда наш развод вышел на публичную арену, представляется, что весь мир заинтересовался моими женами. Каждый день приносит по сотне-другой писем, вопрошающих, сколько у меня жен? Вчера этот человек из «Экзаминера» добивался ответа. «Конечно же, вам должно быть известно, сколько жен вы содержите?» — спрашивал он не один раз, а по меньшей мере раз восемь. И каждый раз я отвечал: «Да». «Тогда почему бы вам не сказать мне, сколько миссис Янг здесь имеется? Разве это секрет?» Этот репортер — человек сообразительный, но недостаточно сообразительный, чтобы понять: он, скорее всего, уже тысяча первый человек, задающий вопрос на эту тему. Зачем эти нескончаемые спекуляции о том, сколько у меня жен? Почему люди, приезжающие в Город у Большого Соленого озера, стоят перед Львиным Домом и перед Домом-Ульем, считая окна и двери, пытаясь таким образом вычислить, сколько у меня жен там, внутри? Они же наверняка понимают тщетность этих упражнений: никто не сможет узнать, сколько женщин спит в доме, пересчитав мансардные окна! А они все считают и считают, я каждый день вижу их у ограды. «Одно, два, три, четыре, пять», — шепчут их губы. А еще им интересно, укладываю ли я сразу двух жен к себе в постель. Или трех, как предположил один грубиян в разговоре с приятелем. И они оба хохочут непристойным смехом, мерзко гогоча, унижая само понятие женщины и ее достоинство. Еще им интересно, как я справляюсь со своими супружескими обязанностями при таком количестве жен, когда каждая должна ждать своей очереди. Их интерес к числу моих жен всегда похотлив. Если бы, напротив, они проявили к этому интерес духовный и стали бы искренне вопрошать о произволении Господнем, я объяснил бы им устроение моего семейства, посчитал бы жен, чтобы показать изобильность нашей веры. Но не вижу в этом смысла, когда такое объяснение станет лишь пищей для воображения профанов.

Добропорядочные Святые понимают, почему я не объявляю число моих жен. «Жена» не вполне подходящий термин, поскольку каждая из них играет свою особую роль в моей жизни, так же как любой человек играет свою особую роль в жизни каждого из нас. За отсутствием более точного термина мы обозначаем их всех словом «жена», но ведь не все они — жены. На самом деле некоторые из них — мои супруги, матери моих детей. А другие скорее похожи на любящих тетушек. Иные — мои интеллектуальные друзья, с ними я могу спорить и обсуждать разные материи. Еще другие — хранительницы дома, кухни, детей. Некоторые напоминают мне своей отдаленностью соседей, которым порой помашешь приветственно через забор. А другие уже очень стары, они удалились в свои качалки. Они находят умиротворение, зная, что я обеспечу им кров и стол до конца их дней. Лишь несколько являются женами в принятом смысле этого слова, и более всех Амелия. В ней есть все это и более того, но вообразите себе возмущение среди моих женщин и у широкой публики, если бы я публично провел такое анатомическое вскрытие, выявление рангов, существующих внутри моего семейства. Я не подвергну этому испытанию моих добрых женщин и поэтому не стану отвечать на вопрос, сколько у меня жен. Должен признаться, что мне доставляет совсем крохотное, но все же удовольствие то, как эта числовая тайна раздражает все общество.

Кроме того, порою я позволяю себе весело поражаться лицемерию. Вечерами, когда я провожу время с Амелией, или с сыновьями, или с моими друзьями, когда покончено с дневными делами и мы можем посидеть у камина, распустив шнурки на ботинках, я позволяю себе смешок, подобно тому как я усмехаюсь, услышав остроумную насмешку. Эти возмущенные Немормоны, столь печалующиеся о характере моего семейства, хотя никогда не были знакомы с ним персонально, в своей среде терпимо относятся к гораздо более широкому кругу преступлений, к таким, например, как пьянство, детоубийство, пренебрежение к пожилым людям, проституция, — эти преступления практически неизвестны в Дезерете. Давайте поразмыслим о последнем из поименованных. Я наблюдал проститутку за работой: накрашенные губы, грудь выставлена напоказ, голос, хриплый от виски и табака. Вид совершенно ненатуральный, противный милости Господней и красе человеческой, дарованной нам от Адама. И все же посетите любой немормонский город в сумерки или попозже, прогуляйтесь по его улицам. Вы обнаружите то одну такую даму, то другую, оспаривающую у соперницы место на углу. Или зайдите в таверну, где обожествляется пьянство, и вы найдете там женщину, готовую выложить свои груди на прилавок за жалкий доллар или даже дешевле. В мои молодые годы, увидев немормонских проституток на улице, я обращался мыслями вспять. Я представлял их себе маленькими девочками в воскресных платьицах с белыми воротничками и в соломенных шляпках. Я воображал, как их матери расчесывают им льняные волосы, целуя их гладкие лобики и молясь о том, чтобы наш Отец Небесный спас их и сохранил. А потом я снова видел их, теперешних, передо мною, в затемненных углах немормонского города: проститутка, с целым гнездом фальшивых локонов на голове, разрешающая любому мужчине с монетой в кармане щупать ее тело, залезать под юбки, отыскивая оскверненную дыру, где до него уже порылись сотни других мужчин. Куда же подевались возмущенные Немормоны-Крестоносцы? Почему не требуют положить конец ее распутству? Это можно объяснить только лицемерием и иссохшей способностью рассуждать логически.

Каждый раз, когда мои враги нападают на меня как на главного прелюбодея Америки, они упускают из виду весьма важную для этих прений сторону. В их обществе изобилуют прелюбодеяния, тогда как среди Святых этот грех остается большинству людей неизвестен. По моему мнению, прелюбодеяние — худшее из грехов, за исключением убийства, ибо один этот акт сам по себе развращает множество душ. Практика многоженства изгнала прелюбодеяние из нашего общества, освободив нас от его зловредного влияния. Я обращаю свой взор к Царю Давиду с множеством его священных жен. Он был добрым и благочестивым человеком, но, когда он похитил жену Урии, оторвав ее от сердца ее мужа, он превратился в прелюбодея и в глазах Господа он совершил грех. Хуже того, его эгоистический поступок, подсказанный другими грехами — алчностью, тщеславием и похотью, — вынудил и ее стать прелюбодейкой. Так грешник создает другого грешника. Что неправедно.

Интересно, сумела ли Энн Элиза разъяснить эту истину своему читателю? Открыв ее книгу наугад, я нахожу такое заявление: «Бригам руководит Церковью и всей Ютой как тиран, правящий с трона. Он не потерпит инакомыслия или открытого высказывания, поскольку, претендуя на то, что он является Пророком Господа, он полагает, что не может быть иной Истины, кроме той, что возвещает он». Боже мой, да неужели я действительно таков? Я смеюсь над ее описанием, ибо слышал такое не раз и не раз еще услышу.

Должен сказать, Энн Элиза всегда обладала проницательностью. За ее критикой высвечивается одна из самых тревожащих сторон моего руководства. Здесь существует и, на мой взгляд, всегда будет существовать проблема уравновешивания Истины, как я ее понимаю, и прав человека, в которые я верю. Как примирить их, как решить эту проблему? Я знаю: моя вера — это истинная вера в Бога и в Джозефа, Его Первого Пророка со времени Христа, и в меня после него, однако я не могу насильно навязать это верование другим… Или — могу? Разве не в этом моя задача, моя миссия? Как разрешить эту дилемму религиозного долга? Если мы правы и наша вера есть истинное выражение произволения Божия, в какой мере следует мне насильно навязывать Его волю? Это не только практический вопрос обращения и миссионерской работы, но и теологический вопрос, касающийся священного долга. Я размышляю над этим уже много лет, так и не приходя к окончательному решению. В сердце моем я знаю, что мы правы, что Джозеф принес нам Истину, а теперь мне надлежит нести ее дальше. В сердце моем я знаю, что должен силою Господней принести эту Истину во все земли, но так же принести и гнев Божий, ибо Истина никогда не станет уважать ни лжи, ни фальши. Но ведь не всегда возможно так сделать. Недостаток ли это, если я говорю моим братьям, что следует уважать Методиста, Прихожанина Епископальной Церкви, Иудея? Нарушаю ли я волю Божию? Я не могу разобраться. Я должен принимать это как одну из многих тайн нашего Отца Небесного, разгадку которой нам не будет дано узнать до нашего последнего дня.

Только что отошел от окна. Я уверен, что там, во тьме, собрались люди, потому что теперь они подошли ближе, может быть, остановились всего в ста ярдах от дома начальника тюрьмы. Мне даже видны отблески в глазах их коней. Слышно, как копыта переступают по снегу. Я вижу оранжевые угольки горящего табака, что явственно говорит мне — это не мои люди. Когда толпа напала на тюремный дом в Картидже, двести человек закрасили лица черным, чтобы краской, словно маской, скрыть, кто они такие. А эти люди за окном используют вместо маски черноту ночи. Я испытываю к ним меньше уважения и меньше страха, ибо враг в маскировке — трусливый враг. Встань среди белого дня и бейся за то, во что веришь! Хочу отдать должное Энн Элизе: она стреляет в меня со сцены, где я могу ее видеть.

Часто я возвращаюсь мыслями вспять, к моему другу-врагу Э. Л. Т. Харрисону и его прекрасно аргументированным критическим словам в мой адрес в журнале «Юта мэгазин». Среди умственных способностей человека мне всегда была особенно по душе способность мыслить логически. Я запомнил выражение его несогласия со мною так, будто его слова сейчас тут, на странице перед моими глазами:

«Я верю в право на свободное обсуждение любой меры или любого принципа, на это обсуждение представленных, при условии что я делаю это сдержанно и с уважением. Я не верю, что имею право впадать в ярость настолько, чтобы использовать мстительные выражения, но при условии, что я остаюсь воздержанным, при условии, что я предоставляю другим те же привилегии, которых желаю для себя, я верю, что человек должен руководствоваться своей собственной просвещенностью и разумом. Я не верю в принцип само собою подразумеваемой покорности, безусловного подчинения без убежденного суждения. Если несогласие с Бригамом по нескольким пунктам есть отступничество — тогда я отступник, ибо я искренне не соглашаюсь с ним. Я честно заявляю, что не согласен, в духе любви и должного к нему уважения». Как примирить его взгляды и мои, когда я знаю, что мои есть мудрость нашего Отца Небесного, тогда как его — суть искренние, но ложно направленные намерения добропорядочного человека? Свобода, как я понимаю, заключается не в чем ином, как в Истине. Независимость — всегда в Истине! Должен ли я тогда, из уважения к Свободе, с уважением относиться к продуманным, но ошибочным суждениям Харрисона? Игнорировать их? Осудить? Как могу я вести других согласно принципам Истины, если я не стану осуждать подобные высказывания? Ах, если бы только Он со всей определенностью подсказал мне мой путь! И все же я со временем понял, что сражаться с этим вопросом — моя судьба до скончания моих дней на земле. Я молюсь лишь, чтобы, когда преклоню колена пред Ним в Царствии Небесном, Он сказал мне, что я поступал мудро.

Мне со времен гладденитов уже приходилось встречать лицом к лицу такую оппозицию, ибо нет врага яростнее, чем тот, что является изнутри. Отступничество неизбежно там, где твердо держатся своих верований. То, что некоторые из верующих отпадают, есть побочный продукт несгибаемой веры. Если бы это было не так, если бы я никогда не потерял приверженца, я задавался бы вопросом, не склонился ли я, сам не зная того, перед людским мнением. Мой долг — вести, я это знаю. Я не могу предлагать множество возможных путей. Я обязан предложить долгую, но узкую тропу к Спасению и повести по ней Святых. Будь эта тропа широкой и разветвленной, она привела бы в никуда: тогда я не оправдал бы надежд ни Бога, ни человека. Я не могу идти дальше, в Жизнь после жизни, со знанием, что встречусь там с Джозефом, но не будучи уверен, что я предпринял все возможные усилия, чтобы развить и сохранить его мудрость во всех вопросах, включая и многоженство. Как я дошел туда, куда дошел? Именно таким образом.

Снаружи люди, собравшиеся позади тюремных стен, подходят все ближе. Я их вижу — последние лучи лунного света блестят на дулах их ружей, они высвечивают ненависть в глазах этих людей. Я наблюдаю, как они, пригнувшись, пробираются вперед, готовя осаду. Что же, теперь пришел мой час? Видел ли Джозеф своих врагов там, в зарослях в Иллинойсе, прежде чем они атаковали каменный тюремный дом? Видел ли он голубоватые белки их разъяренных глаз? Вот уж действительно, как я дошел до этого?! Если они должны захватить меня, пусть захватят, когда я занят богоугодным делом.

Такова, следовательно, была моя вторая ошибка, и ее результаты оказались более грозными, чем результат первой. Я был не прав, допустив, чтобы мои адвокаты убедили меня заявить, что у меня только одна жена. Они убедили меня, что, объявив Энн Элизу Янг и всех других моих жен «шлюхами для общения», я тем самым заставлю судей закрыть дело, поскольку обвинение отпадет само собой. Их тактика вполне законна юридически, но не учитывает ни теологической, ни моральной стороны дела. Это моя вина, что я последовал их совету. Это, как я понимаю, есть моя тяжелейшая ошибка, ибо, последовав их совету, я отказался от моей веры. Я знаю: моя сила, мое умение вести за собой людей порождены тем, что я всегда твердо стою перед лицом друга и врага. Что подумали Святые во всех уголках страны, когда услышали, благодаря краткому изложению дела о моем разводе, как я отмахиваюсь от самого священного установления нашей Церкви? Называю добропорядочных женщин из Львиного Дома шлюхами для общения? Мне стыдно даже подумать о том смятении, какое я вызвал в их душах. А Бог? Тот, кто даровал мне мудрость все эти годы? Я обратился за советом к законникам, а не к Нему! Только подумать! Утрата веры! Ах, Джозеф, Джозеф! Сколь велика твоя способность прощать?

Теперь мне надо поговорить с охранником. «Офицер О'Коннор! — окликаю я, постукивая в дверь. — Офицер О'Коннор!» Мой слух подсказывает мне, что молодой человек заснул. Люди за стенами рассчитывали на это. В нападении из засады всегда должен быть элемент неожиданности. Молодой охранник, незнакомый двойник Уилларда, проснется и увидит дуло ружья, уставленного ему в лицо. Станет отпирать мою дверь, когда пистолет убийцы будет приставлен к его виску. Бедный мальчик, он и не подозревал, что это значит — охранять меня. «Офицер О'Коннор!» Как он спит! Его голова наверняка свободна от забот. Для меня же нет иного спасения, кроме молитвы.

Не знаю сейчас, сколько времени я простоял на коленях. Эти слова я пишу с пола, кладя ручку, когда снова начинаю молиться. Свеча почти догорела, мягкий воск складками облепил подсвечник. Только что я опять посмотрел в окно. Вижу этих людей. Приступ вот-вот начнется. В Картидже у Джозефа был шестизарядник, тайно протащенный ему другом, чтобы он мог защитить себя. Он расстрелял все шесть пуль, прежде чем стал жертвой выстрела убийцы. У меня же нет ничего, кроме моего пера и молитвы. С их помощью я намерен продержаться как можно дольше.

Но смотри-ка, там, на горизонте! Щелочка света! Еще не розового. Серебристо-голубого. Минуту назад все было темно, а сейчас — трещинка света! И с каждым человеческим вздохом она все расширяется. За то время, что я писал эти слова, свет разросся. Теперь за черными горами я вижу голубые размывы. При этом свете я ясно вижу коней и людей. Их, должно быть, около двух — нет, трех — сотен на дорогах вокруг. Они целиком запрудили дорогу на мельницу и другую — на фабрику. Когда же они бросятся на приступ? Неужели они желают увидеть мое лицо в ясном свете зари? Если так, то они не трусы. Они бесстрашны — это самый опасный враг. Так идите же! — говорю я. Атакуйте! Я встану перед вами и ни за что не уступлю!

Теперь я снова опустился на колени — прошу прощения у нашего Дорогого Отца Небесного, ибо я отвернулся от Твоей мудрости. Я не страшусь за свою жизнь, страшусь погибнуть от пули убийцы, отвергнув Тебя. Даруй мне еще один день на земле, дабы мог я возвратиться на пути Твои. Дай мне мудрость, чтобы я понял, какую дорогу мне следует избрать. Я верую, как верил всегда, в Твое учение о многоженстве, кое ты открыл Джозефу, кое подтвердил и мне. Твое слово есть слово Господне, и так пребудет вовеки. Я пойду вперед и стану утверждать его Истину, если только Ты даруешь мне еще один день.

Так я молился. Я простоял на коленях так долго, что они заболели от половиц. За окном приход зари уже необратим. Краски заполняют небо. Озарены горы, долина озарена, река бежит в своем ущелье, унося осколки утреннего льда. Если атака начнется, она начнется сейчас. Что же эти люди медлят? Отчего колеблются? Проверю окно. Покажу им мое лицо. Представлю им их цель. Дам знать, что я здесь.

Господи Боже мой! Дорогой Отец Небесный! Эти люди на дорогах! Они собираются уходить! Они свертывают одеяла, седлают коней, зачехляют ружья. Мне видно, как они разворачивают экипажи. Кто же они такие? Почему не атаковали? Как часто жизнь оказывается непознаваемой? Сколько тайн может вынести сердце? Я понимаю только, что это — милость Господня! Я знаю это, я ее узнаю, я ощущаю ее тепло на своей коже! Эти люди уходят! Уходят! Мои враги отступились!

«Офицер О'Коннор! Офицер О'Коннор! Проснитесь! Скажите начальнику тюрьмы, я хочу вернуться в суд. Вызовите судебного исполнителя! Позовите судью Маккина! Я признаю свою ошибку!»

Я сообщу судье Маккину, что согласен с его указаниями. Я выплачу Энн Элизе назначенные алименты. Я дам ей справедливый развод. Ее требования справедливы. Она действительно моя жена. Как она правдива! Она была моей женой пять лет! Женщины Львиного Дома — Господь даровал мне каждую из них как настоящую жену.

Теперь я пойду дальше и объявлю всем Святым, где бы они ни были, и всему миру тоже, что все эти женщины — мои жены! И что, признавая их всех моими женами и заявляя о своих супружеских обязанностях по отношению к ним, как это предписано судом, я заявляю, а вы, уважаемые Немормоны, соглашаетесь, что мы обладаем правом на небесный брак. Мое признание супружеского долга по отношению к Энн Элизе, как и мой ежемесячный чек в уплату ей алиментов, станут первоначальным выражением моей ответственности перед нею и остальными моими женами, как вы этого требуете. Американцы, где бы вы ни были, не заблуждайтесь более: это наше право! Ваши законы, которые являются и нашими законами, признают, что это так.

Однако я не надеюсь, что вы примете полигамную жену сразу, пусть даже ваши законы вынудили меня публично ее признать. Я не надеюсь, что ваши вожди в Вашингтоне с готовностью признают мое право и права Святых на наши верования. Я не надеюсь прийти сегодня, или завтра, или в какое-либо ближайшее время к согласию по этому вопросу, который так вас раздражает. Но вопрос этот имеет непреходящее значение для нас. Нет! Это будет наша последняя битва, ибо вы дали ясно понять, что никогда не согласитесь, и я теперь даю вам ясно понять, что мы никогда не уступим. Мы воспротивимся властям, воспротивимся армии, даже великому генералу, президенту Гранту! Если мы будем вынуждены, мы возьмемся за оружие, чтобы сражаться во имя Господа. Я могу лишь надеяться, что моя теперешняя решимость вдохновит Святых бороться за этот принцип до скончания времен! Тот, кто отвергнет его, тот не Святой, как я теперь понимаю, ибо Бог изрек. Слова Его ясны.

Сейчас солнце пустыни льет в окно свои лучи, они теплы на письменном столе. Как я стремлюсь скорее попасть домой, оказаться среди моих женщин! Священная практика небесного брака — это не моя воля, не воля Джозефа, но воля Божия. Итак, Истина утвердилась. Это столь же ясно, как утро за окном. Своим Откровением Бог говорил со мной, и мы должны подчиниться. Святые Зайона — да не убоитесь! Мы знаем мудрость Господню! Идем вперед и защитим ее вплоть до нашего Последнего Дня!