ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава пятая
Моя юность в Дезерете
Теперь, с вашего позволения, я поведаю вам истории о моей юности на Территории Юта и о том, как те годы, 1850-е, привели меня к моей Судьбе — Судьбе жены Бригама Янга. Осенью 1848 года, когда мне исполнилось четыре года, мы обосновались в Городе у Большого Соленого озера — в новом поселке, глядящем на огромное соленое море. Когда моя семья прибыла на эту заброшенную землю, мы являли собою жалкую кучку людей, обладавших едва ли чем еще, кроме двух фургонов, нескольких волов, дойной коровы и одежды, словно жесткой коркой покрывавшей наши спины. Вам, несомненно, приходилось видеть множество дагеротипов семей, направлявшихся на Запад: бородатый отец семейства в подтяжках, мать в фартуке (она всегда выглядит худее, чем ее дети), ребятишки с темными полукружьями усталости под глазами. Такими мы и были — американское семейство, возложившее все свои надежды на Запад. За исключением того, что к этому историческому образу следует добавить Сестру Лидию и ее малышку Дайанту. Неопытному глазу она показалась бы просто вдовой тетушкой, но к данному моменту мой Дорогой Читатель уже знает тайны клана Мормонов.
В наш первый год в Дезерете мы были так заняты, копая, расчищая, строя, паша землю и сея, что времени чувствовать себя несчастными почти не оставалось. Чтобы моя откровенность предстала перед вами в наиполнейшей форме, я должна признаться, что те первые годы в Зайоне были самыми счастливыми в жизни моей семьи. Мы — все и каждый новоприбывший Святой — поставили перед собою цель: построить свой дом, одновременно создавая колонию, где все мы могли бы жить, свободно исповедуя свою веру. Это была благородная цель, дело, способное вдохновить даже самое маленькое сердце, такое, каким было тогда мое, дело, способное вернуть колеблющиеся умы на верный путь. Мой отец, всегда трудолюбивый и предприимчивый, создал новую каретную мастерскую, и вскоре его горны запылали. Моя мать, никогда в жизни не проведшая ни единого дня в школе, по просьбе самого Пророка стала один раз в неделю преподавать в Школьном доме Зайона. (Я не стану затрачивать чернила, отвлекаясь на описание курьезной попытки Бригама создать Алфавит Дезерета, составленный из тридцати восьми знаков, в большинстве своем совсем новых. Этот алфавит давал Святым возможность писать по-английски, используя тайнопись. Некоторое — недолгое — время ему обучали всех детей в Зайоне, включая и меня. Некоторое время моя мама, повинуясь указаниям своих духовных руководителей, была вынуждена стоять у классной доски, обучая этому алфавиту детей, хотя и сознавала, что это всего лишь бесполезный жаргон вроде детского тайного языка, где слова произносятся задом наперед.)
Всякий, кто когда-либо решался на великое предприятие, вступал в новую фазу своей жизни или заново начинал жизнь на незнакомой ему земле, поймет всеобщий подъем, предощущение безграничных возможностей, характерные для тех первых лет в Юте. Мы меньше думали о том, чего нам недостает, чем о том, чем сможем обладать в будущем. Это — здоровое представление о жизни, и этим мы все обязаны Бригаму Янгу. Со своей кафедры в Молитвенном доме он определял настрой каждого дня на Территории. Он требовал, чтобы в определенном порядке были проложены ровные улицы, и наметил строительство Храмовой площади такого масштаба, что ему пришлось объяснить нам, что Храм строится не для нас, ныне живущих, а для Святых грядущего века и того века, что последует за ним. Он повелел отрыть артезианские колодцы, так что свежая пресная вода, текущая по галечному ложу небольшого искусственного канала, подходила прямо к нашей двери. Он разделил город на приходы и поставил во главе каждого из них епископа — руководить населением прихода во времена насилия и слабости духа. Он побудил самых предприимчивых людей открыть дубильню, кожевенную и горшечную мастерские, склады для хранения красок и кож, магазины для торговли обувью, тканями, мылом, свечами и практически всем остальным, что требовалось для жизни. Почти мгновенно на месте песчаного лунного ландшафта, поросшего полынью, алоэ и пыльными тополями, вырос город, словно возникнув из ничего. Словно головокружительные дикорастущие цветы, рождающиеся в пустыне после апрельских дождей: каждый цветок — крохотное яркое чудо, вознесенное на своем стебле, а все вместе они — свидетельство могущества Господня. Несмотря на то что Бригам Янг в один злосчастный день станет моим врагом, я должна признать его заслуги в том, что он создал для его Святых. Предприимчивость, способность идти напролом, которую считают характерной для Мормонов, пришла к ним от руководительства Бригама Янга в те трудные времена. Менее чем за десять лет он превратил бассейн, столь засушливый и негостеприимный, что даже самые неустрашимые и находчивые индейские племена тысячелетиями избегали здесь селиться, в Город Святых, метрополию с населением, превышающим двадцать тысяч душ, в процветающую теократию, которой он правил, как он уверял нас, по Божественному законоустановлению.
Итак, вот что я называла своим домом.
Поздней осенью 1854 года, вскоре после моего десятого дня рождения, наша идиллия была прервана из-за того, что Бригам избрал моего отца Чонси и моего единоутробного брата Гилберта для поездки в Англию, чтобы они послужили там, исполняя Миссию.
Кто-то может предположить, что мы восприняли эту новость как честь, как замечательную возможность принести новое Евангелие нашим далеким братьям англичанам. Однако в те ранние дни на Территории все было не совсем так, как выглядело.
Бригам Янг, как президент Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней, Пророк Господа Бога, Губернатор Территории Юта и генеральный собственник всех крупных бизнесов и промышленных предприятий на Территории, стал здесь правителем, обладающим абсолютной властью. Он управлял Церковью, гражданскими властями, полицией, прессой, главными экономическими учреждениями, включая самые крупные магазины, мельницы и товарные склады, а также являлся владельцем большой части земель на Территории Юта и еще многого, что трудно перечесть. Владения его были столь обширны и многочисленны, что, по утверждениям некоторых, он и сам не знал всего, чем обладает.
К 1854 году мой отец снова стал человеком богатым — исключительно благодаря своим личным качествам. Его каретная мастерская была самой высокопроизводительной на Территории. Поскольку железная дорога появилась здесь лишь через пятнадцать лет, а также из-за изолированности Юты и больших расстояний между колами, производство экипажей и телег стало одной из самых важных отраслей промышленности. Отослав моего отца за границу, Бригам Янг брал управление каретной мастерской в свои руки. Отец сразу же разобрался в сути этой операции. «Вам придется сократить расходы, — сказал он двум своим женам. — Следующие два года долго протянутся. Берегите друг друга». Прощаясь со своей семьей, отец поцеловал каждую из жен, потом перецеловал всех детей. Он сказал Аарону, что теперь тот становится главой семьи. Мальчик (весь — прыщи и намечающиеся усики) заявил, что готов к выполнению этой задачи. Отец поднял Дайанту в воздух и быстро с ней покружился. В этом возрасте (ей было шесть лет) она отличалась такой манерой поведения, что, будучи во всем остальном скромной девочкой, любила при каждом удобном случае приподнимать подол платья. (Мне представляется, что эстрадные дивы скроены из того же материала.) Когда папа подошел ко мне, я изо всех сил прикусила дрожащую губу. Потом спросила: «Как мне узнать, вернешься ли ты домой?» Он пообещал, что непременно вернется, но у меня тогда уже возникли сомнения.
Десятилетнему человеку не так-то легко разобраться в понятии «Миссия». Отец всегда был молчаливо-религиозен. Я с большим трудом могла представить его — и даже в еще меньшей степени малоразговорчивого Гилберта! — выступающим перед чужими людьми, неся им слово Господа. Путешествие будет долгим, океан — бурным, а погоды в Англии, как говорила мама, сырые и неприятные. По школьным дворам Зайона метались слухи о миссионерах, так и не вернувшихся из-за границы. «Проклятые католики пустили пулю ему прямо в голову!» Говорить от имени Христа — вещь опасная, особенно если ты несешь людям веру, обремененную слухами об ангелах, чудесах и гаремах.
«А что, если я тебя не узнаю после этих двух лет?» — забеспокоилась я, когда папа садился в фургон. «После этих двух лет, — рассмеялся папа, — может случиться, что это я тебя не узнаю».
Так и уехали мой отец и Гилберт, с сердцами, полными веры и страха. Само собою разумеется, что я не сопровождала их во время исполнения ими Миссии, поэтому оставлю их годы за границей воображению моего Дорогого Читателя, которое, несомненно, весьма плодотворно и способно заполнить этот пробел.
В отсутствие отца наш домашний уклад, полный гармонии и счастья, рассыпался. Очень скоро денежные поступления от производства, на которые моя мама и Лидия вели хозяйство, прекратились. В отчаянии от сложившихся обстоятельств, мама явилась в каретную мастерскую, чтобы расспросить о том, как идут там дела. Брат Бригам назначил главным управляющим и мастером мистера Морли. Тот продержал нас с мамой в ожидании почти три четверти часа, несмотря на то что эта мастерская принадлежала нам. Когда наконец он согласился принять мою маму (меня он вообще как бы не заметил), он предупредил ее: «Времени у меня всего лишь одна минута, мадам».
«Мой муж уехал три недели тому назад, — начала мама, — и за три недели наши доходы успели иссякнуть. Разве, будь вы на моем месте, вы не явились бы сюда, чтобы осведомиться? У меня на руках дом и хозяйство, мистер Морли, и к тому же малые дети. Я должна знать, чего мне ожидать в эти два года».
Мистер Морли был бледный мужчина плотного сложения, с бородой такой черной на фоне мертвенно-бледной кожи лица, что она казалась не черной, а темно-синей. «Моя первейшая обязанность — это обязанность перед Пророком», — сказал он. «И моя тоже», — ответила мама. «Ваш муж, как и многие другие, находится за морем, в Европе, обращая новых Святых. Так вот, когда эти иностранные Святые прибудут сюда, на наши берега, им понадобятся фургоны, чтобы совершить переход через равнины. Брат Бригам сделал заказ на две сотни фургонов. Мне надо покрыть расходы на материалы, на оплату рабочих, на то, чтобы в горнах горел огонь. После всего этого в конце дня остается совсем немного. Я же не могу потребовать с Церкви более высокую цену, верно?» — «Разумеется, нет, но как насчет того немногого, что остается? Когда я могу рассчитывать это увидеть?» — «Миссис Уэбб, я весьма сожалею, что ваш муж толком не объяснил вам, как обстоят дела. Его мастерская почти не давала дохода. Ваш муж едва сводил концы с концами. То немногое, что остается, идет мне самому. Я тоже вынужден чем-то жертвовать».
Ничто из сказанного этим человеком не показалось моей матери соответствующим действительности, однако ей не к кому было обратиться за помощью, и она не решалась высказывать какие-либо сомнения в отношении Бригама и Церкви.
«Могу ли я высказать предположение? — спросил мистер Морли. — Вы и вторая миссис Уэбб могли бы превратить какую-то часть вашей домашней работы в предметы для продажи. Вы умеете сбивать масло? Делать кусковое мыло? Не сомневаюсь, вы умеете мастерить хорошенькие шляпки. Но, по правде говоря, миссис Уэбб, это вовсе не моя епархия. Я уверен: существуют женские организации, которые помогают таким женщинам, как вы».
В тот же день поздно вечером, когда мы, дети, уже отправились спать, я услышала, как мама с Лидией обсуждают положение вещей. Лидия, сообразительная и находчивая, как всегда, сказала:
— Я могла бы печь кучу медовых пряников и продавать их в гостиничной столовой.
— Этого не хватит.
— Я буду вязать носки, а ты — выращивать кур-несушек.
— Носков и яиц недостаточно.
— Мы всегда можем сдать одну комнату.
Мама напомнила Лидии, что у нас нет лишней комнаты.
— Я могу переехать к тебе, или ты ко мне, — предложила Лидия, — и мы сможем обустроить пустую комнату для какой-нибудь вдовы, которой нужна крыша над головой, а если у нее есть малыши, мы и их сможем взять.
Я представляю себе, что мысль о еще одной женщине под крышей ее дома убедила мою мать в необходимости искать иной путь к финансовой стабильности. Утром она подала прошение в контору Пророка о назначении ее учительницей в один из отдаленных колов. В то время Бригам активно занимался колонизацией обширной Территории Юта, создавая систему ее административного деления на колы и приходы. (Кол — это то же, что округ, каждый кол состоит из нескольких приходов: эти термины взяты из Библии.) Некоторые приходы были столь далеки и заброшены, что мало кто из Святых хотел туда ехать. Особенно там требовались учителя, ибо как же иначе мог Пророк поощрять многоженство и множественное потомство, порождаемое многими женами, если бы не обеспечил школами и учителями все эти прелестные маленькие головы? Через неделю после ее прошения Брат Бригам отправил мою маму, брата Аарона и меня в Пейсон, находившийся в шестидесяти милях от Большого Соленого озера.
К январю 1855 года мы обосновались, настолько удобно, насколько это было возможно, в домишке из необожженного кирпича, состоявшем из одной комнаты с земляным полом и с двумя кроватями по бокам очага. Известный своим жарким солнцем и свойственными пустыне погодами, Дезерет столь же известен его суровыми зимами. Ветер хлещет, снег валит, температура резко падает, лед наслаивается. Так оно все и обстояло в том январе в Пейсоне, где дрова были редкостью, что заставляло нас топить очаг буйволовыми лепешками. Аарон, который в свои семнадцать лет был рослым и широкоплечим парнем, стягивал на себя гораздо бо льшую часть одеяла и подстилки, чем ему полагалось. Каждая ночь превращалась в тяжкую, но в результате победную битву за возвращение шерстяной территории, отобранной им у моего дрожащего тела, так что к рассвету, после изнуряющих, но неостановимых усилий я наконец обретала достаточно тепла и засыпала на какой-то час. Не знаю, что было хуже — противные ночные запахи, издаваемые мальчиком, корчащимся в муках назревающей мужественности, или вонь от горящего в очаге буйволового навоза. Нет необходимости говорить, что мне надо было еще привыкнуть к нашей новой доле.
Довольно скоро после того, как мы там поселились, наша новая соседка, миссис Майтон, постучалась к нам в дверь в неописуемом волнении.
— Вы слышали? — спросила она, едва переводя дух. — Кто-то из Старейшин к нам приезжает и будет говорить с нами в Доме Собраний! — Она волновалась и, взмахивая руками, словно крыльями, была похожа на встопорщенную птицу. Выступление мормонского Старейшины перед его народом — самая обычная вещь в любом приходе. Поэтому мама осведомилась о подробностях. Миссис Майтон протянула ей плакат, который, казалось, был сорван со столба. — Он едет в Пейсон обсуждать наши грехи!
Значит, было так договорено, что Старейшина по имени Джозеф Хоуви прочтет вечером проповедь грешникам Пейсона. Как или почему Старейшина Хоуви выбрал для своей проповеди Пейсон, мне никогда не понять, ибо я сомневаюсь, что Пейсон был более (или менее) греховен, чем любое другое сообщество в Зайоне.
Поселок бурлил в ожидании его приезда. Сестры-жены надевали свои лучшие шали и пилили мужей до тех пор, пока те не отмывались дочиста. Дети счищали грязь со своих ботинок. Все и каждый хотели явиться чистыми на это собрание. Мы с мамой не менее других поддались всеобщему настроению. Мама металась по нашему тесному домику в поисках, чего бы надеть. Я выстирала свои чулки. Но Аарон с недавнего времени приобрел хмурый и недовольный вид, свойственный его возрасту. Он начал устраивать споры по воскресным утрам, выходя в церковь в нарочито затрапезном виде, намеренно провоцируя крайнее раздражение мамы.
— Тебе нельзя идти в этом, — сказала мама, увидев, что Аарон натягивает грязную рубашку.
Пожав плечами, Аарон ответил, что она не может указывать ему, что ему следует делать. Мои Дорогие Читательницы, несомненно, знакомы с такими вспышками несогласия между матерью и сыном. После того как эта сцена повторилась несколько раз, маме пришлось уступить — как всякая мать, она в конце концов научилась уступать и вздохнула:
— Иди в чем хочешь.
Обернувшись, она увидела, что я заплетаю косы. Со времени моего отступничества от Церкви Мормонов меня обвиняли во многих вещах, большинство из которых совершенно не соответствуют действительности. Однако должна признаться: обвинение в том, что мне всегда нравились красивые платья и другие женские убранства и что я, как было замечено, на минуту дольше задерживаюсь у зеркала, чем подобает, мною вполне заслужено и есть абсолютная правда. Быть по сему: я виновна!
В Доме Собраний было жарко и неприятно из-за набившейся туда массы людей. Многих мне никогда раньше не приходилось встречать. Судя по простой одежде и засаленным швам, это были поселенцы из дальних мест, проехавшие целый день или даже дольше, чтобы послушать проповедника. Описывать подобные сцены, замечу я, очень важно для понимания демографических особенностей многоженства. Позвольте мне для примера описать лишь одну скамью. Поблизости от того места у стены, где стояли мы с мамой (а Аарон тем временем поигрывал своим карманным ножом!), была длинная скамья, на которой в христианских собраниях обычно умещались две-три семьи. Однако я обрисую вам, кто сидел здесь в этот грозно-торжественный вечер: во-первых, отец (отец — всегда в первую очередь!) — фермер в заплатанной рубахе, затем его миловидная молодая жена, стройная в тугом корсаже, затем еще одна жена, старше по возрасту, с рыжеватыми волосами, тревожно пробитыми седыми прядями: у нее на коленях — семи- или восьмилетний мальчуган, очень нуждающийся в том, чтобы ему вытерли нос, и еще трое его маленьких братьев и сестер, втиснувшихся на скамью рядом с ней; за ними женщина еще старше второй, у нее сухие, тусклые, цвета буйволовой кожи волосы и вид такой изможденный, что наводит на мысли о трудных днях ее жизни; рядом с нею — два паренька того же возраста, что Аарон, кадыки на тонких шеях что булыжники. И так как таков порядок, за ними еще одна женщина, еще старше, ее волосы слишком жестки и курчавы, чтобы удержаться в аккуратном пучке, голова ее сидит прямо, с достоинством и грацией, на полной немолодой шее. У нее одна дочь, совсем взрослая, осанистая и незамужняя. Могу только предположить, что они снимают койки в доме этого фермера. Я совершу самонадеянный скачок и предположу еще, что сидящий в начале скамьи отец не посещал свою первую жену уже лет десять. Вот я и представила вам, как могла рельефнее, обычную пейсонскую семью.
Наконец, в четверть девятого, Старейшина Хоуви встал перед собравшимися.
«Братья и Сестры, я здесь, чтобы сказать вам, что каждый из вас, будь то мужчина или женщина, дитя или родитель, греховен. Однако каждый из вас уже сделал первый шаг к искуплению, ибо сегодня вечером явился сюда. — Проповедник продолжал в том же духе почти двадцать минут, обвиняя в грехе каждого из присутствующих. Он убеждал нас, что все мы прокляты и такими останемся, если не очистим наши души исповедью. — Ну а теперь, кто станет первым исповедующимся в воровстве, обмане, в похотливых вожделениях сердца, в предательстве и подлоге, в вероломстве и, упаси его Господь, в недостатке религиозного рвения?»
У Старейшины Хоуви был прекрасный, просто ангельский цвет лица, еще более подчеркнутый темными вьющимися волосами. Его трогательная юношеская внешность резко контрастировала с пугающими словами его проповеди, и это каким-то образом заставляло его аудиторию слушать еще более внимательно.
«Неужели вы можете полагать, что я приехал сюда ради пустой риторики? Неужели вы можете полагать, что я, задавая этот вопрос, лишь использую ораторский прием? Мои вопросы не суть вопросы проповедника, отвечать на которые следует в тайниках собственных сердец. Это вопросы преобразователя и спасителя души. Я спрашиваю вас здесь и сейчас: кто готов раскаяться? Есть лишь один путь к Спасению: раскайтесь, откройте ваши грехи и позвольте себе быть окрещенными заново! Так случилось, что именно теперь для вас настало время открыть свои сердца и покаяться!»
Он вглядывался в своих слушателей, и каждый из нас ощущал, что он смотрит прямо к нам в души и видит там ложь и обман. Мое сердце стучало часто-часто — так я была напугана его способностью разгадать самую тайную правду обо мне. Во мне стало нарастать стремление заговорить. Я чувствовала, что проповедник хочет, чтобы среди сотен присутствующих исповедалась именно я — в качестве примера другим. Но в чем мне покаяться? Правда, я позавидовала, что у Мисси Хорман есть подбитая бархатом накидка. Я молилась о том, чтобы мой папа вернулся поскорее, пусть даже не закончив Миссию, оставив там, в Англии, неспасенные души. Один раз я обозвала Брата Бригама «толстой свиньей» (конечно, не в лицо!). Это ли хотел услышать Старейшина Хоуви?
Он ходил взад и вперед по сцене, продолжая свои призывы, пока наконец наша соседка, миссис Майтон, не вскочила со своего места.
— Сестра, что ты сотворила?
— Я согрешила.
Ахи и пощелкивания языками наполнили зал.
— Скажи нам, каковы твои прегрешения?
— Тяжело говорить.
— Однако ты уже встала. Мы точно знаем, что ты виновна. Теперь ты должна рассказать нам о своих ошибках, и мы поможем тебе искупить их.
— Не могу. Они меня за это возненавидят.
— Кто?
Миссис Майтон крутила в руках, словно выжимая, платочек. Она была вдова и пришла в Дом Собраний со своей незамужней дочерью Конни, которая плохо видела в темноте. Старейшина Хоуви подбадривал миссис Майтон:
— Вы солгали?
— Ну…
— Вы украли?
— Ну…
— Говорите же, Сестра. Сотни людей ожидают вас.
— Ну ладно. Я скажу. Я взяла ее курицу.
— Чью курицу?
— Моей соседки. Миссис Уэбб. Когда она приехала, ее курица забрела на мой двор, а это был день рождения Конни, и я ее подхватила. И прежде чем поняла, что я сделала, она уже варилась у меня в горшке. Я возмещу ей эту птицу, клянусь.
Шокированная толпа возбужденно переговаривалась. Многие поворачивали головы — взглянуть на мою маму: одни — выразить сожаление и сочувствие, другие (правда, таких было немного) — казалось, предполагали, что мама каким-то образом сама была в этом виновата. А мама тогда долго удивлялась, что случилось с этой курицей, которая, по правде говоря, не была такой уж хорошей несушкой. Сейчас, невольно осознав свой статус как жертвы воровства, мама плотнее прижала меня к себе, не уверенная, как ей следует реагировать. Может быть, это и ей тоже испытание?
— Это была только одна курица? — спросил Старейшина.
— Только одна, — ответила миссис Майтон. — И с тех пор я потеряла покой и сон. — (Это я определила бы как полуправду, ибо как раз за день до собрания, проходя мимо окна миссис Майтон, я слышала храп, сильно напоминающий перестук кирок в каменоломне.)
— Миссис Уэбб, скажите, можете ли вы простить эту заблудшую душу?
— Если Господь может, — ответила мама, — то и я могу.
— Очень хорошо, — похвалил Старейшина. Он стоял перед нами довольный, глядя на собравшихся с выражением сочувствия и достоинства на юношеском лице. — Ну, кто следующий?
Исповедь миссис Майтон словно прорвала плотину. За ней последовал целый поток исповедей. Братья и Сестры стремились обогнать друг друга, вставая перед сообществом и признаваясь в своих прегрешениях: украденный забор, одолженная и невозвращенная стремянка, ручная пила, стянутая на мельнице. Одна милая женщина, чей муж находился в Городе у Большого Соленого озера вместе со второй и третьей женами, изо всех сил выкручивала свою совесть, чтобы выжать из нее хоть какое-то прегрешение в прошлом, но все, что смогла предъявить, было: «Я как-то украла розу с куста. Куст был не мой, — призналась она со скромным торжеством. — Хуже того, я заложила цветок в Библию и храню его до сих пор».
Признания в кражах и обманах продолжались более трех часов, достигнув такого накала, что это почти превратилось в соревнование — кто сможет признаться в наихудшем прегрешении. Когда один из Братьев поднялся, чтобы заявить всего лишь о сомнении в своей душе, его зашикали и чуть было не заставили покинуть Дом Собраний.
— А что еще ты совершил? — крикнул кто-то. — Говори правду!
Затем произошло что-то совсем неожиданное. Поднялся Аарон:
— Я должен кое-что сказать.
Старейшина Хоуви приостановился:
— Скажи мне, Брат, что ты совершил?
— Я дурно обошелся с девушкой.
— Продолжай.
Это признание явно было из тех, что Старейшина Хоуви и старался выманить у собравшихся весь этот вечер. Теперь, когда сюжет изменился и разговор с воровства перешел на поистине неподобающие проступки, сборище Святых снова воодушевилось.
— Я обещал, что женюсь на ней, и не женился.
— И что же ты предполагаешь делать?
— Я женюсь на ней, если она меня примет.
Всю его жизнь Аарон был настолько ничем не выдающимся мальчиком, что многие из тех, кто был знаком с моей семьей, даже не знали о его существовании. Он был во всем совершенно обычным пареньком: обыкновенная внешность, обыкновенный ум, обыкновенное и простодушное представление о цели в жизни. Я пишу это вовсе не в осуждение, я всего лишь сообщаю о реальных жизненных фактах в попытке дать Читателю понять, каким исключительным явлением было его признание.
— Она сегодня здесь? — спросил Старейшина Хоуви.
— Да.
— Постараешься ли ты загладить перед ней свою вину прямо сейчас? Перед собравшимися здесь Братьями и Сестрами и перед Господом Богом?
Все глаза были устремлены на Аарона. Он шагнул вперед, обходя переполненные скамьи. Ожидание было напряженным: пока он шел, все нетерпеливо гадали, у чьих ног он остановится. Когда ему пришлось переступать через сидевшее на полу семейство, люди взволнованно стали приподниматься: не одна ли из этих девушек (а все они были, словно леопард, усыпаны веснушками) — уступила его воле? Однако нет, он просто шел мимо. Вот он остановился перед вдовой в черных кружевах, чей муж пропал в волнах Миссури. Неужели эта женщина смогла подчинить себе моего брата? Нет, он просто заколебался на мгновение, прежде чем подойти — подумать только! — к Конни, нашей милой, глупой соседке, которая недавно отпраздновала свой двадцатый день рождения, пообедав, сама того не зная, курицей моей мамы.
Представьте себе волнение собравшихся, когда мой брат взял пухлую руку Конни в свои и попросил ее стать миссис Аарон Уэбб! Голос его при этом был так тих и мягок, что две пожилые Святые прокудахтали: «Что? Что он сказал?» Собравшиеся принялись топать ногами, а в одном углу даже запели гимн про искупление и путь к Небесам.
— Итак, эта прекрасная пара будет запечатана, — объявил Старейшина Хоуви. — Их исповедь позволяет нам возгласить прощение.
Если миссис Майтон открыла путь потоку признаний в кражах, исповедь моего брата подняла приливную волну откровений о случаях извращенного поведения Святых, слишком красочных, чтобы предавать их печати. Достаточно сказать, что у половины Святых Братьев нашлось в чем исповедать душу (а я бы сказала — чресла). Откровения продолжались не менее часа, мужчины поднимались, чтобы признаться в отношениях с женщинами, которые вовсе не были их женами. Единственным решением была женитьба, даже если эти мужчины были уже женаты. Старейшина Хоуви прямо здесь, на месте, задал нескольким женщинам вопрос:
— Вы согласны простить вашего мужа и разрешить ему жениться на женщине, с которой он поступил дурно?
Скажите мне, может ли женщина, которая поставлена перед таким вопросом, выбирать, что ей следует ответить?
Нужно отметить, что в этой литании о незаконных связях не было ни одной исповеди, в которой признавалась бы связь мужчины с замужней женщиной. Ни один не оказался настолько глуп, чтобы признаться в этом. Не мне судить, совершались ли такие грехи в реальности, оставаясь сокрытыми от исповедника, или Пейсону и правда удавалось избегать столь непростительного грехопадения. В любом случае, после пяти часов исповедей, мы и так услышали вполне достаточно. Мы уходили изможденные, мама и миссис Майтон были вынуждены по-дружески идти вместе, наново объединенные преступлениями.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава шестая
Реформация в Юте
Последовавшие за тем недели принесли большие перемены в наше пейсонское «малое» семейство. Исповедальное собрание повлекло за собой еще одно, за ним — еще и еще, иные из них затягивались на целый день, и там люди признавались в самых невероятных грехах, даже в таких, о которых раньше и помыслить было невозможно. Среди Святых трудно было бы отыскать человека более верующего, чем моя мать, но ее беспокоил переворот, вызываемый этими собраниями. «Не понимаю. Люди лгут о том, что они лгут, — замечала она. — Нельзя произвести впечатление на Бога, добавляя себе грехи».
Моя мама сейчас переживала новые трудности, ибо Аарон сдержал свое обещание и его запечатали с Конни Майтон в Доме Облачений. Церемония была безрадостной, пришли немногие, не было и меня — я оказалась слишком мала для участия в ней. Потом мама угостила свою новую дочь и миссис Майтон кремовым тортом, которого миссис Майтон съела настолько больше, чем ей полагалось, что маме досталась всего одна ложка. (Почему это застряло у меня в памяти, понять не могу, но вот вам опять-таки — это же правда!) После ужина Аарон принялся навешивать одеяло на протянутую через всю комнату проволоку. Конни должна была занять мое место на его кровати, а я — спать с мамой. И в эту первую ночь, когда я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение поудобнее и затыкая уши, чтобы не слышать странных звуков, доносившихся из-за одеяла, я узнала, что матрас моей мамы был не более удобен и мягок, чем дно пересохшей реки: она отдала своим детям матрас получше, ни разу ни словом не обмолвившись об этой жертве. Такой вот женщиной и была моя мать — всегда и во всем, хочу я здесь заметить со всей прямотой и ясностью.
Только что женившись и осознав всемогущество греха в нашем сообществе, Аарон присоединился к компании людей, взявших на себя задачу обеспечивать искупление грехов. То были страшные дни в Пейсоне. Хотя меня теперь занимали превратности раннего девичества, я ясно видела, как меняется климат в поселке, и я вовсе не имею в виду окончание зимы и приход весны. В первые месяцы 1855 года исповеди все еще продолжались. Тех, кто отказывался исповедаться или, исповедуясь, заявляли, что исповедаться им не в чем, вытаскивали на собрания молодые люди — мой брат в их числе — и перед полным залом равных им поселенцев во весь голос требовали, чтобы они раскаялись. «Вы не лучше, чем все мы — здесь присутствующие!» — орали им. Этим бесчинствующим толпам даже в голову не приходило, что какой-нибудь мужчина или женщина способны были вести вполне добродетельную жизнь, и поэтому не могли предложить на исповеди грехи для всеобщего обсуждения. Наша Церковь многие годы — задолго до появления Старейшины Хоуви — направляла нас к безгрешной жизни. Я не возьму на себя труд указывать на отсутствие во всем этом простейшей логики.
Вечерами Аарон снимал со стены папино ружье и выходил обкладывать грешников, точно крупного зверя. Конни, должна с сожалением заметить, была слабая, мягкая девушка, с подергивавшимся, как у кролика, носом. Она попискивала из своего угла комнаты: «Когда ты вернешься?» Казалось, это ее любимая фраза. Когда Аарон отсутствовал, я приглашала ее посидеть вместе со мной и мамой у очага, однако она предпочитала пребывать на своей стороне одеяла, проводя время не знаю каким образом, хотя порой до нас с мамой доносился всхлип, и мы поднимали глаза от шитья и обменивались взглядами.
Однажды я спросила Аарона, когда он вошел в дверь, раскрасневшийся и возбужденный, куда он уходил? Он повесил ружье, словно охотник, вернувшийся домой после того, как успешно завалил зверя, и ответил: «Заботился о том, чтоб мы все спаслись». Благородное стремление — однако, исходя из уст мальчишки, который всего несколько месяцев назад притворялся больным по воскресным утрам, чтобы не идти в церковь, такие слова звучали, на мой неискушенный подростковый слух, по меньшей мере неискренне.
Мне нет необходимости говорить вам, что не потребовалось слишком много времени, чтобы такая обстановка принуждения к исповеди обернулась своей обратной стороной. Очень скоро уже не просто собственные души подвергались очищению, но соседи стали обнаруживать, что живут рядом с грешниками — прелюбодеями и ворами. Чуть ли не каждый житель Пейсона услышал, что он в какой-то момент оказался жертвой того, кого ранее полагал своим другом. Этого оказалось достаточно, чтобы над Пейсоном надолго сгустилось облако подозрительности. В то самое время, как грешников заново крестили в речушке, их мысли были заняты опасениями, как бы чего не случилось с их вещами, оставленными на берегу.
«Это неправильно», — пришла к выводу мама, со свойственной ей восхитительной лаконичностью.
Она написала Пророку, призывая Бригама обратить внимание на столь тревожный рост лицемерия, выпущенного в Пейсоне на волю Старейшиной Хоуви. Она была убеждена, что ее старый друг и советник не одобрит подобного поведения, ибо где же в Книге Мормона можем мы найти повествования о массовых исповедях и публичном раскаянии? (Что ж, возможно, они и есть там где-то, так как я могу заодно признаться, что ребенком я читала эту книгу не менее дюжины раз, но ее смысл как-то ускользал от моего понимания. Если в этом признании кто-то усмотрит лицемерие, что ж, быть по сему, однако я прошу тебя, Дорогой Читатель: возьми в руки экземпляр этой книги и скажи мне, надолго ли тебя хватит.)
Брат Бригам ответил моей матери коротким письмом. «Если они грешны, — писал он, — тогда им следует признаться в их грехах. Если же они ни в чем не повинны, таковы они суть, и я молюсь, чтобы таковыми они и оставались». Неправильно было бы сказать, что этот ответ не смутил маму. Она могла бы не обратить внимания на его двусмысленность, будь оно написано любым другим Святым. Но ведь оно пришло от Бригама — человека, который спас ее, окрестив в холодной речушке столько лет тому назад. Получив письмо, мама, конечно, не сразу и не прямо открыла мне суть ответа нашего Пророка, но, воссоздавая события тех дней для этого издания, я говорила со многими людьми, и далеко не единственный мой собеседник подтвердил, что Пророк никогда открыто не критиковал Старейшину Хоуви.
Если бы пейсонские события ограничились Пейсоном, эта история осталась бы экзотической историей о провинциальном религиозном рвении. Однако, как теперь известно Истории, инквизиционные настроения, поразившие наш поселок, были всего лишь предтечей явления, получившего название Реформация Мормонов. К следующей зиме — зиме 1856 года — Брат Бригам и другие лидеры Церкви провели подобную же реформу по всей Территории Юта. «Все виновны! Никто не чист, пока не очистился!» Это обвинение налагалось на Святых повсюду, на всех и каждого, даже на тех, кто никогда не отклонялся и не преступал Закон. Реформация Мормонов являла гораздо более высокую организацию, чем ее крохотная версия, зачинавшаяся в Пейсоне. Бригам руководил ею, словно Генерал, ведущий Войну, командуя своими епископами, старейшинами и всеми другими, словно они пешие солдаты в яростной битве за бессмертную душу. Одним из многих стратегических решений Церкви в этой кампании было создание тайной полиции под маской миссионеров, объединенных в организацию, называемую «Домашние Миссионеры». В их функции входила слежка за последователями Бригама и осуществление его воли.
В один прекрасный день мой брат вернулся в нашу лачугу в таком мрачном настроении, что я испугалась, не принес ли он фатальные вести о нашем отце.
— Мне дали звание Домашнего Миссионера, — сообщил он.
— А это что такое? — задала я вопрос ничтоже сумняшеся, как только одиннадцатилетний ребенок может задавать вопросы.
— Мы посещаем людей в их домах и обеспечиваем, чтобы каждый жил добродетельно. — Затем он рассказал нам с мамой — и своей жене в ее уголке, — что должен провести нас всех через допрос и выспросить все досконально. — Тогда я смогу быть уверен, что ваши души чисты.
— Дитя мое, сядь, — сказала мама. — Ты говоришь как глупец.
— О каждом, кто отказывается от допроса, следует докладывать епископу.
Мама сказала Аарону, чтобы он перестал нести ерунду.
— А я не отказываюсь! — пискнула Конни.
— Вот видите, — заметил Аарон. — Моей жене нечего скрывать.
Он выставил нас с мамой за дверь, в сад. Стоял чудесный весенний день с легким ветерком, чуть волновавшим траву. Мы ждали, сидя на поваленном стволе под тополем. Миссис Майтон заметила нас из своего окошка.
— Он обещал зайти и допросить меня, после того как покончит с вами! — крикнула она нам.
— Раньше такого не было, — проговорила мама.
— Зачем Бригам это делает? — спросила я.
— Это те, кто его окружает. Они лгут ему. На земле нет более прекрасного человека, чем Бригам Янг.
Представьте себе, если пожелаете, какое воздействие оказывают такие заявления на душу юной девочки. Я подошла уже к порогу созревания и была весьма чувствительна к тому, как женщины воспринимают мужчин. Никого на этом свете не любила я больше, чем свою мать. Если она способна была любить Бригама, несмотря на то что его слова и дела порождали вражду в ее собственном доме, то и мое сердце шло тем же курсом.
Почти час миновал, когда в огород вышли Аарон и Конни. У Конни был растерянный, какой-то отсутствующий вид, будто она оправляется от острой, хотя и кратковременной боли.
— С ней все в порядке?
— Она подождет у своей матери, пока мы продолжим. Итак, Энн Элиза, ты следующая.
Но мама сказала Аарону, что он не может опрашивать меня вне ее присутствия. Аарон как-то хныкнул — этот импульсивный звук напомнил мне, что он не так уж давно был мальчишкой.
— Старейшины настаивают, чтобы каждый допрос велся наедине. Таковы правила.
— А я не разрешу тебе говорить с нею без меня.
Мама скрестила руки на груди — повсеместный материнский жест, сообщающий детям, что разговор окончен и вопрос решен.
Аарон сдался, фыркнув и топнув ногой. Мы прошли за ним в дом. Он поставил два стула друг против друга и указал нам, чтобы мы сели, а сам примостился на краешке кровати.
— Теперь я должен задать тебе несколько очень важных вопросов. Ты должна поклясться Богом, что будешь отвечать честно и правдиво.
Я сказала, что буду.
— Хорошо. Тогда начнем. — Он полистал брошюру, предоставленную ему нашим епископом. — Первый вопрос такой: убила ли ты когда-нибудь мужчину, женщину или ребенка?
— Это просто безумие какое-то! — вскричала мама. — Я никогда и не помышляла о том, чтобы убить кого-то, до этого самого момента!
— Ма, я должен задавать вопросы в том порядке, в каком они напечатаны. Энн Элиза — да или нет?
Я не могла удержаться от смеха:
— Кого я могла бы убить?
— Отвечай на вопрос прямо и правдиво — да или нет?
— Нет.
И так допрос продолжался. Мой брат голосом, полным серьезности, задавал самые смехотворные вопросы, какие я когда-либо слышала за всю свою жизнь, во всяком случае до подачи моего иска против Бригама Янга. Он спрашивал, не совершала ли я прелюбодеяния? (Это — у одиннадцатилетней девочки!) Спрашивал, пила ли я эль, виски, вино?
— Ты закончил? — осведомилась мама.
— Еще один вопрос. Веришь ли ты в многоженство как в истину?
— Ты задаешь вопрос мне или Элизе?
— Обеим.
— У моего мужа есть вторая жена. Думаю, это проясняет вопрос о моей вере.
— А ты?
— Я думаю то же самое.
Ах, если бы я могла взять назад этот свой ответ!
Допрос закончился, как научили Аарона, инструкцией подчиняться желаниям моей матери и отца (хотя бы и отсутствующего) и добродетельно вступить в полигамный брак, когда я войду в соответствующий возраст.
— Ну вот, — произнес Аарон, возвращаясь к своей более привычной манере сына и брата. — Как у меня получилось?
— Думаю, у тебя прекрасно пойдет эта жалкая работенка, — сказала мама.
Аарон, никогда не блиставший быстротой восприятия, принял это как комплимент, пока не почувствовал крывшегося в мамином ответе жала.
С этой поры Аарон и многие, ему подобные, посещали дома друзей и соседей, подвергая добропорядочных мужчин и женщин граду унизительных вопросов. Многие страшились прогонять Домашних Миссионеров от своих ворот, ибо это давало пищу подозрениям, что тут был совершен некий великий и пока еще никому не известный грех. В течение этого времени все и каждый Святой на Территории были подвергнуты повторному крещению, дрожа в купелях, пока их грехи, какими бы тривиальными они ни были, предположительно вымывались прочь из их душ. Через несколько месяцев население Юты почитало себя самыми чистыми представителями рода человеческого, когда-либо украшавшими землю. Несмотря на упорные отрицания моей матери, теперь мы знаем, что на самом деле все это было совершено по повелению Бригама Янга.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава седьмая
Искупление Кровью
Время от времени мы с мамой отправлялись в Город у Большого Соленого озера — Грейт-Солт-Лейк, чтобы сделать покупки в хорошо снабженных товарами лавках на Мейн-стрит. Эти поездки не были таким уж легким и пустячным делом, как вы, юные леди Восточного побережья, могли бы себе представить поездку за покупками, — скорее, это было вынужденное путешествие ради выживания. Магазины в Пейсоне, если их можно было так назвать, продавали товары такого грубого качества, что в некоторых случаях было бы лучше, чтобы они вообще не занимались торговлей.
В одну из таких поездок мы с мамой, сопровождаемые Аароном и Конни, задержались в городе на ночь, чтобы послушать утром проповедь Пророка в Молитвенном доме. Для тех, кто никогда не посещал Город Святых, поясню, что Молитвенный дом — Табернакль — это огромный зал с низкой округлой крышей, которая более всего напомнит вам гигантскую черепаху. Это одно из великих сооружений Мира, и, если будет на то Божья воля, оно переживет века человеческих глупостей и ошибок, чтобы его могли увидеть будущие эпохи. К сожалению, всемирно знаменитый Табернакль с крышей-черепахой тогда еще не был построен — это случится десятью годами позже. Нет, в ту нашу поездку, в 1856 году, когда Реформация Мормонов в Юте кипела ключом, перекипая в насилие, Табернакль был гораздо более скромным сооружением (хотя и значительно лучшим по сравнению с первоначальным Молитвенным домом на Территории, который был всего лишь тенистым клочком земли под навесом). Однако, каким бы ни было здание, Святые всегда собирались тысячными толпами, чтобы послушать своего Пророка — Бригама Янга.
К этому времени я уже была в таком возрасте, что могла составить нескороспелое и достаточно разумное мнение об этом великом человеке. Он доброй тенью неукоснимо присутствовал в моем детстве, словно любимый дедушка: вездесущий и, как казалось, наделенный безграничным влиянием на жизнь каждого из нас, любящий и в то же время немного пугающий и столь же постоянный, как солнце и луна, вместе взятые. До нашего отъезда в Пейсон я видела его по воскресеньям или во время событий на Храмовой площади, и он кивком приветствовал меня, ибо всегда по-доброму относился к детям. Каждый ребенок на Территории знал, где живет Пророк: в Доме-Улье, за высокой каменной стеной. Многие люди описывали его совершенно точно, по крайней мере в том, что касается его внешности, так что мне нет большого смысла дополнять существующие описания. Кроме, пожалуй, того, что стоит подчеркнуть характерно стальной цвет его глаз и прочную, квадратную фигуру: и то и другое вполне соответствовало всей его личности. В моем юном воображении я не могла бы представить себе образ, подходящий Богу более, чем этот.
В то конкретное воскресенье Старый Табернакль был полон ожиданий. Реформация вычищала Территорию уже несколько недель, все жарче раздувая пыл к исследованию собственной души, к признаниям и повторному крещению. Две с половиной тысячи Святых пришли послушать, что скажет их Пророк о том, как им дальше искупать свою вину. Несомненно, среди них были и такие (хотя нам никогда не узнать, сколько их на самом деле было), что хотели также получить совет, как помочь соседям более эффективно искупать свою вину. Брат Бригам не замедлил с советами, ибо, когда встал у кафедры, темой его проповеди оказалось именно искупление. Могу вас заверить: ничто так не возжигает сердца слушателей, как обсуждение раскаяния какого-то другого человека! Доведя себя до состояния величественного возмущения, Бригам Янг объявил:
«Существуют грехи, которые можно искупить приношением на алтарь, как в древние времена, и существуют грехи, которые не могут быть искуплены кровью агнца, или тельца, или горлицы. Такие грехи искупаются лишь кровью человека. — И, будто бы смысл его слов не был ясен, Пророк продолжал: — Наступает время, когда придется взвешивать на чашах весов добродетель и мерной лентой измерять справедливость; когда нам надо будет взять в руки свой старый палаш и задать вопрос: „Ты за Бога или нет?“, и, если ты окажешься не всею душою за Бога, ты будешь порублен».
Он продолжал, хотя я не уверена, в тот ли именно день или в другой:
«Станете ли вы так же любить ваших братьев и сестер, если они совершили такой грех, что не может быть искуплен иначе, как пролитием их крови? Полюбите ли вы этого мужчину и эту женщину настолько, чтобы пролить их кровь? Вот что хотел сказать нам Иисус. Вот что значит полюбить ближнего своего, как самого себя. Если он нуждается в помощи, помоги ему; если он нуждается в спасении, а для этого необходимо пролить на землю его кровь, чтобы он мог получить спасение, пролей ее».
(Моему сомневающемуся Читателю: заверяю вас, это точные цитаты, а не просто пересказ. Речи Бригама с кафедры всегда тщательно записывались и затем распространялись. Вы можете посмотреть их в любом архиве Дезерета, чтобы убедиться, что здесь я привожу его слова буквально, ничего не усиливая и не приукрашивая.)
Таково было учение об Искуплении Кровью: каждый человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, не верящий в учения Церкви или в слова ее лидеров, мог быть по праву уничтожен посредством меча. Святые, уже горевшие религиозным рвением, восприняли слова Пророка не иначе как Мудрость и Истину. Бригам утвердил созданную им доктрину и благословил Святых на путь убийства во имя веры. Я расплакалась. Хотя я была еще мала, смысл речи Бригама оказался мне ясен.
После службы мы прошли на Мейн-стрит, где в одном из ресторанов продавали мороженое по двадцать пять центов за стаканчик — истинное роскошество, выходящее далеко за пределы скудного маминого бюджета. Однако мама поняла, что меня надо как-то развлечь. Пробуя холодный сладкий шарик, я спросила:
— Зачем Брату Бригаму надо убивать?
— Он не то хотел сказать, — покачала головой мама. — Совсем не то.
— Он сказал то, что хотел сказать, — возразил Аарон. Он уже покончил со своей порцией мороженого и теперь тыкал ложечкой в стаканчик Конни. — Он всегда говорит именно то, что имеет в виду.
— Вообще — да, — согласилась мама. — Но в этот раз он говорил метафорами.
Аарон казался сконфуженным, а Конни принялась поправлять свои локоны. Я же подумала: «Господь очень тщательно подобрал их друг другу».
Вероятно, мама была права в своей оценке. Но даже если так, тирада Бригама произвела глубочайшее впечатление на меня, да и на многих других. Перед нами стоял Глава нашей Церкви, Губернатор нашей Территории, человек, управляющий практически всеми учреждениями, составляющими костяк цивилизации Святых, и во всеуслышание объявлял с кафедры, что убийство оправданно, если совершается ради спасения душ. Здесь, в Молитвенном доме, я собственными глазами увидела и собственными ушами услышала, как он просил людей совершать убийства! Если он и правда не имел этого в виду, надо было прямо об этом сказать.
С тех пор мне приходилось слышать достаточно аргументов против моей интерпретации тех событий. «Слова Бригама вырваны из их первоначального контекста». (Правда, он часто проповедовал милосердие и сочувствие.) «Он говорил метафорически». (Вероятно, ибо это правда, что в тот день ни один из слушателей, бросившись прочь из Табернакля, не подъял свой меч, подобно Лавану.) «Искупление Кровью было продуктом своего времени, ибо яростно независимые Святые находились на пороге войны с Соединенными Штатами Америки». (Могло быть и так, но разве это может служить оправданием?) Все эти доводы суть одни лишь отговорки.
Тем, кто дезавуируют мое свидетельство, считая его всего-навсего (всего-навсего!) тирадой с презрением отвергнутой жены, им я могу сказать: «Вас там не было! Вы не слышали ненависти в голосе Пророка! Вы не видели его ярости!»
Я не теолог, не философ, не историк. Я способна лишь повторить то, что слышала сама, или то, что, как я знаю с высокой долей уверенности, слышали другие люди. Вышеприведенные цитаты, насколько я могу судить, не оспариваются. Оспаривается их интерпретация. Отдавая свое доверие полностью на волю моего Дорогого Читателя, я отныне прекращаю собственные интерпретации, оставляя эту важнейшую задачу целиком на его усмотрение.
И все же спрошу: если даже Бригам Янг призывал к Искуплению Кровью исключительно ради риторического эффекта, как утверждают некоторые, не трудно ли поверить, что столь яростная речь могла остаться без последствий? Не следует заблуждаться: он обронил свои призывы в этот мир, на эту землю. Когда яд попадает в колодец, вода в нем неминуемо превращается в отраву.
Слово что скакун — летит как ветер. Вернувшись в нашу лачугу в Пейсоне, мы узнали, что миссис Майтон уже слышала о проповеди Пророка.
— Если Бригам объявляет, что это правда, значит, так оно и должно быть, — таков был анализ, предложенный Аароном теще.
Кони, моя дорогая невестка, ухитрилась пискнуть:
— Мы что, в опасности?
Аарон не обратил на ее вопрос внимания:
— Чтобы содержать души в чистоте, потребуется много работы.
— Если Бригама и в самом деле так интересует чистота, он не заслал бы нас в этот пропыленный старый поселок, — сделала я свой посильный вклад в общую беседу.
Можете представить себе, как это было воспринято.
Последовала дискуссия в более общих чертах о том, что мог иметь в виду наш Пророк. Мама совершенно искренне верила, что Пророк, хотя и склонный к крайностям, никак не мог иметь в виду побуждение к убийству. Брат же мой, напротив, утверждал, что не может быть никаких сомнений в том, что следует делать, если мы сталкиваемся с нераскаянным грешником. Именно этот аргумент в последующие дни повторялся в домах Святых по всей Территории Юта. Даже на мой пока еще незрелый взгляд, было нехорошо со стороны Пророка — независимо от того, что он на самом деле имел в виду, — оставить своим приверженцам столь свирепую и столь нечеткую инструкцию по поводу того, как им следует поступать.
Надо сказать, что некоторая часть мужчин сочла эту инструкцию достаточно четкой, чтобы принять ее как приказ действовать. Всего неделю спустя стали распространяться слухи, что некая миссис Джонс вместе с ее сыном Джейкобом стали вдруг шатки в вере. Я не была лично знакома с миссис Джонс, хотя узнавала ее, встречая на улице: она была выше обычного роста, типичного для особ женского пола, и носила вычурные шляпы. (Во времена Реформации некоторые Сестры были известны осуждением тех, кто позволял себе носить особенно претенциозные шляпки, заявляя, что они тем самым совершают смертный грех.) Миссис Джонс была вдовою, муж ее погиб в Зимних Квартирах, однако она уже долгое время сопротивлялась вступлению в полигамный брак. Довольно много мужчин чувствовали себя оскорбленными, как бы получившими пощечину, так как она отвергала их предложения. Теперь, в самом начале Реформации, многие считали ее женщиной, которую можно было заподозрить в нелояльном отношении к Учению о множестве духовных жен. Ее сын Джейкоб был того же возраста, что Аарон, но во многих отношениях казался гораздо более взрослым мужчиной, чем мой брат, и даже оказался способен отрастить настоящую, похожую на щетку бороду. Джейкоб проявлял необычайный интерес к индейцам, собирал их головные уборы и бусы. «Изгои» было бы слишком сильным определением для миссис Джонс и ее сына, однако эта пара никогда не составляла единого целого с провинциальным Пейсоном.
Они сопротивлялись яростным атакам Реформации как только могли. Несмотря на то что они посещали все церковные собрания и уплачивали положенную десятину, они воспротивились публичной исповеди и прогнали от двери Домашних Миссионеров (Аарон радостно сообщил эту информацию своим домашним). При том, что официально одобренная доктрина Кровавого Искупления носилась в воздухе, а слова Пророка постоянно звенели в ушах людей, склонных к насилию, потребовалось всего лишь семь дней, чтобы буйствующая толпа набросилась на свою добычу.
Однажды ночью, уже успев заснуть в своем домишке, мы были разбужены каким-то спором дальше по улице. Затем послышался вопль, потом мольба, звук чего-то тяжелого, упавшего на что-то мягкое и толстое, будто молот на мешок с мукой.
Конни откинула занавес-одеяло с криком:
— Аарона дома нет! — В лунном свете перед нами стояло самое жалостное создание, какое я когда-либо видела: она вся дрожала и огромные слезы, словно капли воска, катились у нее по щекам. — Он велел мне оставаться в постели, что бы ни случилось.
Лицо у мамы словно опало.
— Он там, с ними, — произнесла она.
Мне больно об этом вспоминать, но моя мать разрыдалась. И хотя мои противники множество раз подвергали сомнению мои воспоминания об определенных событиях, я никогда и никому не позволю упрекнуть меня во лжи по поводу слез моей матери в ту ночь.
Затем в ночи грянули два пистолетных выстрела, и каждая из нас застыла в неподдельном ужасе. Затем наступила мертвая тишина и долгие часы неопределенности.
Утром разнеслась весть, что миссис Джонс с сыном мертвы, а их тела и лица обезображены. Официально признанной версией была гибель от рук индейцев. Аарон, явившийся домой на заре, заявил:
— Джейкоб вечно якшался с индейцами — выменивал у них что-то. Считаю, они собирались его прикончить рано или поздно. Слышал, он у них перья крал или еще что.
— Ты не должен мне лгать, Аарон, — сказала мама.
— Ма, я не лгу. Пойди спроси у епископа. Или пойди спроси у начальника полиции.
Аарон стоял на своем. Он всего лишь повторял официальный отчет. Справедливости не добиться, во всяком случае здесь. Ближе к вечеру могильщик отвез тела погибших на кладбище. Фургон проезжал мимо нашей лачуги, однако мама отказала мне в разрешении выглянуть в окно, прижав меня к груди. Конни тоже плакала и заставила Аарона обнять ее содрогающиеся от рыданий плечи.
Фургон медленно совершал свой путь по улице. Кое-где открывались двери, и Святые плевали вслед своим падшим Сестре и Брату. «Отступники! — кричали они. — Убирайтесь к своим индейцам!» Другие швыряли в фургон с телами гнилые фрукты; к тому времени, когда фургон добрался до кладбища, он погромыхивал от массы подгнивших яблок и червивых тыкв. Тем не менее большинство жителей Пейсона, подобно моей матери и мне самой, молча сидели за закрытыми дверьми, слишком напуганные, чтобы выглянуть наружу и высказать вслух порицание насилия или сомнение в правоте нашей Церкви. Говорится, что миссис Джонс пекла в тот момент, когда толпа ворвалась к ней в дом, что ее сын бросился к очагу, чтобы защитить мать. Мы знаем об этом потому, что обсыпанное мукой тесто осталось у них на пальцах и даже немного в волосах, когда могильщик вез их через Пейсон в последний путь перед вечным упокоением.