1

Откинув полог палатки, вижу над темным гребнем Ламагрута красную, как лагерный костер, зарю.

Я мешкаю, прежде чем выйти. Хочу уловить зыбкие признаки нарождающегося дня. Отмечаю, как выступают из сумрака ближайшие акации и ландшафт обретает все более твердые контуры.

Тропическое утро коротко. На ваших глазах оно снимает с ландшафта ночной покров, проявляя дневное изображение за те быстротечные минуты, когда природа словно затаивает дыхание.

Ночной ветер пошел на убыль. Его прохлада еще ощутима, но теперь уже скоро над саванной и плоскогорьем поплывет дневное знойное марево. В мягком утреннем свете редкая трава кажется золотистой и бархатной; вскоре станет шершавой сушью. Стадо газелей, нарисованное тушью на красном фоне зари, трогается с места и скользит мимо палатки, чтобы затем слиться с саванной. Этот ландшафт: такой чистый, могучий, спокойный. Покатыми длинными волнами уходит он к одетому кустарником скальному массиву Наибор-Соит, что вздымается, подобно острову, над морем травы. И все так естественно, так очевидно.

Покой для души и безбрежные дали, где можно странствовать бесконечно, без спешки и без цели.

Делаю несколько глубоких вдохов. Чувствую, как меня наполняет великая легкость и животворная уверенность. Словно каждая клеточка возглашает: здесь твоя родина. Обыденное «я» упирается и спорит. Хоть я и прежде испытывал то же ощущение при встрече с Африкой, однако знаю, как легко воображаемые настроения принять за подлинные. Столько читал и слышал от других о чувстве возврата на родину в этом ландшафте, что обещал себе быть начеку, относиться с иронией ко всяким влияниям и готовым восприятиям.

Но, пытаясь внушить себе, что все это — чистое воображение, я убеждаюсь, что отрицание как раз и заключает в себе самообман. Чувство возврата после долгого отсутствия слишком сильно, чтобы его можно было изгнать. И это вовсе не то же, что странное узнавание, какое порой ощущаешь в чужом краю. Нет, это как сновидение, которое нельзя в точности воспроизвести, однако оно дразнит сознание намеками, такими же летучими и неуловимыми, как силуэты рассветной поры.

Годы усилий с редкими минутами счастья, когда ты бывал в ладу с собой, и хандра всякий раз, когда чувствовал свою слабость, эти годы становятся далекими и несущественными. А вся действительность, заключающая в себе и начатие, и свершение, — здесь.

Клетки помнят…

 

2

Ночи, полные звуков, затихающих под утро, — звуков охоты и бегства, страсти и страха. Как они близки, когда лежишь под брезентом палатки.

Раскатывающееся над плоскогорьем булькающее хриплое рыканье львов в овраге. Стук копыт и звонкое ржанье: «ква-ха-ха, ква-ха-ха» — бегущие зебры. А в промежутках — вопли и вой гиен, иногда приглушенно, точно сам ночной край причитает или гротескно хихикает, иногда — жутким рваным фальцетом, когда гиена выражает свое довольство при виде добычи или во время спаривания. Далекие сирены шакалов, трескотня и посвист потревоженных павианов, тяжелые взмахи крыльев, когда перед самым рассветом стервятники снимаются с древесных крон, чтобы начать свою всевидящую рекогносцировку саванны. И все это подхвачено и синкопировано ночным ветром, перебирающим колючки и дергающим палаточные колышки.

Звуки, усиленные и проясненные темнотой. Звуки происходящего вблизи, но сокрытого от глаз.

Такие непохожие на звуки северных лесных ночей. И однако, почему-то не чуждые. На удивление тебе, голоса тропической ночи находят далекий отзвук в твоей душе.

Отзвук, в котором страх и влечение, вопрос и уверенность.

Двигаясь днем по саванне, мучительно ощущаешь себя незваным гостем в мире других существ, на которого со всех сторон устремлены настороженные взгляды. Ты должен замереть, уловить положенный ритм и проникнуться им, чтобы тебя восприняли как органическую часть картины, сочетающей расслабление с напряженной готовностью.

Вдруг на твоих глазах гну и газели Гранта дергаются и замирают, будто статуи. Не иначе ты неосторожно шевельнулся. Возможна и какая-то другая, неведомая тебе причина. Какое-то движение в траве. Или взлетели, предупреждая об опасности, птицы. Степные животные объединены действенной системой предупреждения: тонкий слух одного вида, зоркие глаза второго, острое обоняние третьего дополняют друг друга, так что по реакции одного все остальные могут заключить, есть ли опасность. Сам же ты отмечаешь лишь внезапное, почти нереальное оцепенение, которое в следующий миг сменится либо бегством, либо непринужденным покоем.

Помимо того, многие травоядные наделены чуть ли не таинственной способностью угадывать намерения мясоедов. Импала, своими игривыми воздушными прыжками словно бы вышивающая стежок за стежком на полотне саванны, явно знает, когда гиеновые собаки, эти гномы, призраками выныривающие из своих земляных нор, собрались на охоту, а когда просто разминаются. В первом случае — бегство; во втором — можно спокойно продолжать пастись по соседству с хищником.

Наверно, древний человек, который был подвластен тем же условиям, что прочие твари земные, так же интуитивно, наученный поведением других, чувствовал, когда надо, а когда не надо чего-то опасаться. Жизнь в обществе других видов была сосуществованием, где страх не мог быть постоянным — только помни о бдительности. Обычно человеку мало что грозило: запах его неприятен, мясо не очень-то вкусно. Но как он охотился сам, так и на него могли охотиться, особенно когда не хватало лучшей пищи. А потому и человек по взгляду и по движениям зверя, по дыханию льва, внезапному крику птицы, взмахам слоновьих ушей-парусов, несомненно, мог заключить, есть ли опасность. Он обязан был толковать дневные картины и ночные звуки.

Пожалуй, острые вспышки страха, какие порой наблюдаются у многих африканцев, недавно покинувших дикую природу, не что иное, как пережиток ощущений, обусловленных определенными ситуациями в прошлом. Но им дарована и противоположность страха: чувство тайного взаимопонимания.

Что-то в этом роде чувствуешь и ты, вслушиваясь в звуки тропической ночи. Что-то в тебе всегда стремилось вернуться в лоно мрака. Другого мрака — а может быть, именно этого.

 

3

Помнят ли клетки? Клетки кожи и мышц, крови и нервных окончаний, зрачка и барабанной перепонки? Могут ли помнить происходившее сотни тысяч и миллионы лет назад?

Общепринятое знание ответит «нет»: блок памяти встроен в мозг и может лишь накапливать твои личные впечатления и ощущения; правда, в нем — как правило, за семью замками — хранится все, что ты видел, слышал и пережил за все секунды твоей жизни.

И однако, сидя у выхода из палатки, когда в душе еще живы ночные звуки, а перед тобой простирается утренний край с голубым маревом вдоль горизонта, ты с упорной ясностью сознаешь, что этот ответ неверен. Потому что чувствуешь, как ветры эпох над саванной пронизывают твое существо, как клетки и душа готовы принять этот ландшафт с его линиями и звуками, потому что знают длину волны.

Что мы знаем? Сколько традиционного знания в несколько лет было низвергнуто, сколько разумеющегося растворилось в неуверенностях.

Новейшая психология подсказывает, что глубоко под множеством слоев сознания живет коллективное подсознание, связывающее нас со всеми нашими товарищами по странствию, а также с теми людьми и почтилюдьми, что бродили по тропам прошлого. Возможно, это в своем роде общий для всего сущего резонатор. И в его сокровенной толще сохранились капилляры, по которым в давние времена текли звуки и свет восточно-африканской саванны, таящей ключ к нашему становлению. Недавние исследования показали, что даже амебы, эти микроскопические комки протоплазмы, явно наделены неким подобием памяти. Отсюда представление о том, что отдельные клетки способны накапливать памятные импульсы. Как бы сегодня ни толковали замысловатые пути эволюции, наверно, это не исключает возможности, что такие импульсы могут передаваться из поколения в поколение.

Где-то ведь гнездятся сенсуальные связи между тем всеобщим, что принято называть природой, и глубинным «я». Почему не допустить, что восприятие былыми поколениями запахов и звуков, различные настроения оставили смутные следы — скажем, в носителях наследственности, молекулах ДНК, — которые хранятся в видовой памяти под всем тем, что накапливается индивидуальной памятью и что исчезает вместе с индивидом?

Гипнотическая атмосфера восточно-африканского ландшафта так и зовет поиграть в мысленную игру дилетанта: а может быть, где-то в клеточных ядрах таится незабвение, которое способно активизироваться в специфической ситуации или в определенной среде. И может быть, ощущение возврата вызвано некой клеточной химической реакцией, соответствующей чему-то именно в этой среде.

 

4

Это наше паломничество. Так было задумано моей супругой и мной. Когда наши темнокожие друзья Инзока, Ндамбуку и Вамбуа, а также белый Патрик погрузили на «лендроверы» палатки, канистры с водой и прочее снаряжение для дальних странствий и мы свернули с обычных путей, причиной было то, что нам хотелось проникнуться атмосферой долины, в которой, вероятно, сложился человек как вид.

Вот почему мы ставим нашу палатку и разжигаем наш костер то на просторах желтой саванны, то у колодца в пустыне, то под пышной сенью дождевого леса.

Можно сказать, что мы ищем Духа Долины, хотя сами мы бы так не выразились. И все же он неотступно с нами на нашем пути от стоянки к стоянке. Его присутствие угадывается в упорном чувстве близости чего-то, что мы бессознательно ищем. Он отменяет вчерашность прошлого, превращая его в растянутое настоящее.

Время не рубится на части. Дни сочленяются между собой, но дело не в том, как их делят на часы и секунды или слагают в недели. Единственное, что придает размерность времени, — странствие Луны от молодого месяца до полнолуния и снова к ущербу. Или не поддающаяся определению атмосфера предвкушения, когда жаждущая земля ощущает близость дождя. Но ведь все это подчинено ритму повтора.

В этом ритме теряют смысл временные отрезки, направленные назад. И ты бы нисколько не удивился, если бы из теней долины вышли несколько низколобых почтилюдей и присели у твоего костра.

Сама архитектоника ландшафта вряд ли так уж сильно изменилась за последние два миллиона лет. Ламагрут, как и тогда, вздымает над плоскогорьем свой немой вулканический конус; те же заревые огни пылают вдоль его гребня. И, шагая по жесткой траве к Наибор-Соиту, ты ведь чувствовал, что идешь по следам других, направлявшихся в ту же сторону.

Олдувай. Ниже нашей стоянки открывается ущелье, где недавно, после долгой ночи в осадочных пластах, вновь встретили солнце Африки костные остатки гоминидов и раннего человека. Естественно здесь начинать паломничество в Долину.

Однако за ней вдали просматриваются приготовления, что зачинались под другими небесами. Дорога к Долине пролегала через Гондвану.

 

5

Гондвана — само название звучит словно поэма, будоражит фантазию. Гондвана — один из наших истоков.

С начала семидесятых годов продолжается исследовательская экспедиция, не менее захватывающая, чем океанские плавания, что некогда связали меж собой материки. Мы по-новому открываем Землю. Добываются новые знания, переосмысливаются старые. Возникает общая картина, придающая связность многому, что до сих пор представлялось случайным и неосновательным. Континенты, на которых мы толпимся, творя всемирную историю, рисуются нам уже не как твердые скалы, прочно коренящиеся в недрах земного шара. Теперь мы представляем себе внешнюю оболочку планеты как некоторое число плит, что дрейфуют, подобно плотам, на вязкой мантии, постоянно меняя место и форму. И подлинная история мира оборачивается историей дрейфующих литосферных плит.

Гипотеза о материках, составлявших единое целое, а затем оторвавшихся друг от друга, напросилась сама собой, как только люди обратили внимание на согласующиеся очертания атлантических побережий Америки и Европы-Африки. Сегодня мы с помощью сложных приборов находим доказательства и читаем подробности в письменах самой планеты, запечатленных в древнем вулканическом веществе и осадках на дне океанов.

Намагниченный вулканический материал, излияние которого происходило сотни миллионов лет назад, позволяет определить направление магнитного поля Земли в момент извержения. На разных континентах магнитные «окаменелости», принадлежащие определенным геологическим эпохам, указывают разные направления. И поскольку совершенно различные магнитные полюса не могли существовать одновременно, выходит, что материки занимали иное положение, нежели теперь.

Сравнительным материалом служит метеорная пыль — магнитные крупинки никеля, железа, кобальта и меди, непрерывно поступающие из космоса и вместе со снежинками и каплями дождя опускающиеся на Землю. Эта пыль медленно погружается через толщу океанов и копится в отложениях на дне, складываясь в узор направлением на магнитный полюс. На протяжении миллионов лет крупинки слой за слоем ложатся друг на друга. Изучая меняющееся направление этих космических компасных стрелок в различных слоях, можно проследить, как перемещались магнитные полюса и странствовали континенты. Сопоставляя эти данные из книг самой планеты и пропуская их через вычислительные машины, мы получаем картину Земли, какой она выглядела в далеком прошлом.

Двести миллионов лет назад, когда первые динозавры волочили свои бронированные туши по поверхности планеты, нынешние материки составляли один суперконтинент, который ученые-землеведы назвали Пангеа. Он протянул по планете два могучих рукава. Северный рукав — Лавразия — включал известные нам ныне Северную Америку, Европу и Азию. Южный рукав — Гондвана, простершийся вплоть до нынешней Антарктиды, состоял из нынешних Южной Америки, Австралии, Индии и Африки. Между этими двумя материковыми рукавами помещался древний океанический бассейн Тетис.

Затем началась ломка гигантского континента. В направлении север — юг открылась брешь, рифтовая долина. Это событие сопровождалось мощными вулканическими извержениями, материал которых и помогает нам датировать его. Медленно по человеческим понятиям о времени, но неуклонно по геологической временной шкале рифт заполнялся водой и, расширяясь, стал тем Атлантом, что отделил Африку от Южной Америки и Евразию от Северной Америки.

Одна за другой возникали новые бреши. Австралия откололась от Гондваны и приплыла на свое теперешнее место. Другой осколок — будущий Индийский субконтинент — дрейфовал к северу по Тетису и пятьдесят миллионов лет назад встретил огромную евразийскую плиту; эта коллизия продолжается и теперь, неприметная для человеческого глаза, но весьма сильная в геологической перспективе. На месте столкновения край одной плиты поднялся над другим, как наползают друг на друга льдины, вздыбленные весенним штормом. При этом часть океанского дна вдоль берегов была смята и вытолкнута вверх; вот почему на северных склонах Гималаев на большой высоте находят мощные отложения раковин морских тварей, обитавших в океане сто пятьдесят миллионов лет назад.

Тем временем большая часть Гондваны, которой предстояло стать Африкой с Аравией и некоторыми полуостровами Средиземного моря, дрейфовала в сторону Евразии. Недавно открытые письмена Земли позволяют нам проследить за этим дрейфом через Тетис; ледниковые борозды под песками Сахары указывают на место старта. Когда континенты встретились, Аравия была оторвана от африканской плиты и участвовала в плиссировке иранских гор, меж тем как будущие Италия, Югославия и Греция подошли к Европе, вжались в нее и содействовали образованию Альп и Карпат. Вот так вдоль первоначальной южной окраины Европы из материала дрейфующих плит и ложа древнего океана, точно из мягкого воска, вылепилась почти сплошная горная цепь.

Везде на поверхности суши видны следы того, что происходило и что происходит сейчас там, где континенты расходятся по линии глубоководных хребтов или где прижимаются друг к другу. Естественно, для этих беспокойных регионов характерны землетрясения и вулканические извержения.

Не избежали воздействия и живые пассажиры дрейфующих плит — растения и животные. Дрейф континентов в огромной степени определял условия жизни и ход эволюции на этой планете.

Радиоактивное излучение там, где неистово кипели вулканические котлы; слои изверженного пепла на склонах и равнинах; нагромождение гор и долины, врезанные там, где вода катилась по склонам, унося крошево горных пород; климатические изменения, обусловленные тем, куда дрейфовали плиты, какие высоты и глубины при этом возникали, — все это сказывалось на взаимодействии геологических сил и организмов, влияя на жизнь в целом и на ее отдельные формы. В твоих костях и мягких тканях остались полустертые автографы форм, некогда рожденных этим взаимодействием.

Мы приближаемся к расшифровке адреса отдаленной родины. Новое землеведение открывает широкие, до сей поры почти не использованные возможности проследить за развитием жизни на Терре. Похоже, что изначально Гондвана была единой эволюционной областью, лишь временами соприкасаясь с Лавразией. Удалось установить, что некоторые примитивные формы — звонцы, стрекозы — своим происхождением всецело обязаны Гондване.

Когда Африка медленно плыла по Тетису, в зеленом сумраке леса началось также развитие примата, из чресел которого впоследствии вышли лемуры и павианы, шимпанзе и люди. Но пока что в генах его были заложены только возможности. Для их реализации потребовались определенные внешние силы.

Придет пора, когда один из его потомков попытается в своих целях манипулировать тем, что создала в земной коре манипуляция геологических сил. Ископаемые минералы, возникшие как следствие тесных, бурных и жарких контактов между дрейфующими плитами, он станет дробить и превращать в копья и мотыги, динозавроподобные броневики и космические корабли. Уголь, нефть и известняк, образованные организмами, которым не довелось разложиться обычным путем, тоже найдут свое применение: уголь и нефть высвободят сохраненную энергию, и она определит весь его образ жизни, известняк от фоссилизированных морских животных пойдет на сооружение пирамид и соборов.

Таким образом, манипуляция геологических сил породила существо, ставшее само геологической силой.

Человек явился одним из биологических следствий дрейфа континентов, выходцем из Гондваны.

А путешествие не окончено. Все в движении, ни одна из частей Земли не предалась покою, и ни одна форма жизни не остановилась в своем развитии. Наши названия рек и берегов, континентов и океанов — временны и случайны; то же относится к видовым названиям различных организмов. Материки продолжают перемещаться; правда, всего на два сантиметра в год, но за сотню миллионов лет это составит две тысячи километров. Африка и Европа будут сближаться, пока Средиземное море не исчезнет, а ложе его, поднявшись, образует новый горный хребет. Атлантика продолжает расширяться, а Тихий океан будет сужаться, пока Евразия и Америка не встретятся вновь на стороне земного шара, противоположной той, откуда они разошлись полтораста миллионов лет назад.

И пока из новых океанов поднимаются новые берега, пока на фоне новых горизонтов вырастают новые горные цепи, непрестанно будет идти переплавка жизненных форм, покуда существует жизнь на Терре.

 

6

Словно два бродячих термита, ползут наши «лендроверы» по дну громадной впадины Большого Рифта. На востоке и западе на пятьсот, шестьсот, семьсот метров вздымаются к горному плато иссиня-черные скальные кручи. Сколько хватает глаз, они тянутся совершенно прямо и параллельно, разделенные пятидесятикилометровым просветом.

С той поры, как геологи в конце прошлого века принялись стучать по этим стенам своими молотками, предлагались разные гипотезы о происхождении Долины. Сегодня, в свете нового землеведения, она рисуется нам — подобно Атлантическому океану и Гималаям — как творение тех же сил, какие привели в движение литосферные плиты.

Датировки горных пород позволяют заключить, что первые бреши рождались уже тогда, когда Африка составляла часть Гондваны. Во время плавания через Тетис продолжались подвижки земной коры. Решающие события, очевидно, начались двадцать миллионов лет назад, когда Африка столкнулась с Евразией. Разломы в африканской плите оторвали от нее Аравию и Мадагаскар и вонзили Италию колом в брюхо Европы; одновременно кора тончала и разламывалась также и в этой части плиты, уже ослабленной прежними растяжениями.

Наконец все восточно-африканское плато рассекла трещина, в которую на целый километр опустилась длинная полоса земной коры. Трещина распространялась дальше на север и на юг, и образовалась брешь длиной в одну шестую часть земной окружности, от турецких гор Тавр на севере до мозамбикского побережья Индийского океана на юге. В десятитысячекилометровой бреши разместились река Иордан и Тивериадское озеро, Мертвое и Красное моря, с рукавами в сторону Суэца и Аденского залива, затем, уже в нынешней Африке, идут пустыня Данакиль и Афарская депрессия, с адскими температурами выше семидесяти градусов в тени, где кучки приспособившихся к жестоким условиям людей, с жаждой крови в глазах и ритуальными ножами наготове, охраняют скудные источники воды. Прорезав Эфиопское нагорье, брешь через озеро Рудольф вступает в свое главное ложе в Кении и Танзании, а боковая ветвь пересекает дугой Уганду, где в ней вместились озера, которые составляли единое целое, пока их не разделили поднявшиеся Лунные горы, затем ныряет в озеро Танганьика, чье зеркало расположено в восьмистах метрах выше, а дно — в семистах метрах ниже уровня моря, после чего в начале озера Ньяса соединяется с главной брешью. Там, где континент раскололся, одни озера опрокидывались, у других закрывался сток, у третьих открылись новые стоки.

Сила, которая располосовала этой бороздой тело планеты, продолжала действовать в ближайшие к нам миллионы лет; наверно, кое-кто из предшественников человека — гоминидов — с недоумением и страхом наблюдали ее проявления. Вдоль линии, где открывалась брешь, через сотни вулканов с гулом и бульканьем выдавливалось раскаленное нутро земного шара. Земля кровоточила. Вулканы, коим предстояло образовать Килиманджаро и Маунт-Кения, поднялись к небу на пять тысяч с лишним метров. Вздымаясь над равниной без каких-либо примыкающих горных отрогов, они сегодня в такой же мере, как и глубокая впадина, определяют своеобразие облика Восточной Африки.

Умеренные землетрясения, горячие источники и три десятка действующих или дремлющих вулканов говорят о том, что силы, создавшие Долину, все еще работают. Подобно тому как Красное море и Аденский залив постепенно расширяются из-за континентального дрейфа, так и растяжения вдоль Долины могут в конечном счете вызвать новые разломы. И еще через два десятка миллионов лет восточная часть нынешних Эфиопии, Кении и Танзании может быть оторвана и отнесена в море, где она образует крупный остров вроде Мадагаскара, а Долина, по дну которой мы сейчас ползем, словно термиты, превратится в морской рукав.

 

7

Наш лагерь разбит у Лосиоло над восточной стеной рифта, на высоте около двух тысяч метров. После удушливого зноя Долины ночи тут кажутся прохладными, а ночной ветер подчас так силен, что пришлось закрепить палатку толстыми веревками за один из «лендроверов». Пламя нашего костра плещется горизонтально над пропастью.

Мы рассчитывали на уединение здесь наверху. Однако днем нас навещают самбуру, для которых наш лагерь, очевидно, большой аттракцион. Мать семейства — высокорослая женщина с классическим четким профилем и широкой ослепительной улыбкой. Она вооружена луком и стрелами — черная Диана. С обнаженным бюстом, как и выводок ее дочерей разного возраста. Придут, сядут в тени дерева, прислонив к стволу калебасы с водой, и молча следят за нашими деяниями. Два молодых воина с мелкими косичками, намазанными красной охрой, держатся в сторонке, изображая безразличие. Погодя, садятся на склоне, так что нам видны только торчащие над кромкой рифта широкие копья.

Вид на Долину умопомрачительно красив. Прямо перед палаткой обрывается отвесом восточная стена рифта, а западная просматривается вдали мглисто-голубым задником. Внизу под нами суровые складки скал обрамляют желтую равнину на дне Долины, тоже подернутую голубоватой дымкой.

Сейчас я меньше всего думаю о том, что кажущаяся такой прочной скала подо мной медленно перемещается, что и панорама, и наблюдательный пункт временны. Взгляд влечется к ложу Долины. Не замечаю никаких признаков жизни — ни людей, ни животных, хотя самбуру рассказывают, что там водятся и леопарды, и буйволы. Узкими желтыми полосками извиваются несколько тропок. Между ними белеют маленькие пятна — зола от лагерных костров.

Но я высматриваю другие, давно потухшие костры… И жизнь, что была на подходе до того, как новые костры добавились к тем, какие разжигали в кустарниках и траве раскаленная лава и вулканический пепел. Возможно, именно огонь, рожденный вулканом, а не молнией, огонь подземный, а не небесный, в один прекрасный день был использован для первого лагерного костра неким двуногим созданием, которое тем самым изменило условия существования всего своего вида.

Вполне логичный вариант. Вулканический огонь и раньше во многом изменял условия жизни, а может быть, и прямо влиял на самый ход эволюции. С самого начала вулканическая деятельность могла участвовать в оживлении планетной материи. Вода в облаках и океанах, азот в воздухе, углерод, непостоянный атом которого снабдил жизнь костяком, — возможно, все они своим происхождением обязаны выбросам из подземелья.

Бурные толчки и спазмы геологических процессов, чудовищные извержения из недр Земли должны были решительно воздействовать на развитие жизни в Долине и ее окрестностях. Всюду перед нами следы вулканической активности. Они — в конусовидной форме гор. На бесплодных пространствах, где плиты относительно свежей лавы лежат так плотно, что между ними пробились лишь редкие колючие кустарники да скудная жесткая трава. И конечно же, на просторах степей и саванны, куда муссон приносил пепел из вулканов нагорья, и тот, откладываясь, образовал способные удерживать влагу слои плодородной почвы. Такие души вулканического пепла совместно с эрозией кромки нагорья подняли ложе Долины на сотни метров выше первоначального уровня.

Вот эта почва, надо думать, и сыграла в далеком прошлом роль экологической основы для богатейшей фауны — богатейшей по разнообразию, обилию и скоплению особей одного вида. Несмотря на развернувшееся в наше время массовое истребление дичи, Долина и прилегающие к ней районы по сей день известны самой богатой в мире дикой фауной. Здесь проходит и один из важнейших путей перелета для полчищ европейских птиц. Вымытые из вулканического пепла карбонаты натрия в бессточных озерах на дне Долины породили специфическую фауну. Ядовитая для млекопитающих горькая жижа в сочетании с палящим зноем служит отменной средой для диатомовых и других водорослей, которые размножаются с чудовищной быстротой, окрашивая воду в винно-красный или конфетно-розовый цвет и обеспечивая питанием самое живописное в мире скопление пернатых: от миллионных полчищ фламинго озера кажутся объятыми пламенем.

Когда земная кора лопнула под напором изнутри, из недр планеты хлынула и радиоактивность. Она могла вызвать мутации, которые объясняют расточительное обилие быстро сменявших друг друга жизненных форм. Лишь немногие виды прошли через катаклизмы без изменений. Таковы крокодилы, что, приметив тебя на берегу озер Рудольф или Баринго, торопятся скользнуть в воду; сегодня они выглядят примерно так же, как сто тридцать миллионов лет назад. Однако большинство крупных животных, существовавших еще два-три миллиона лет назад, исчезли, уступив место потомкам подчас совсем другого облика.

Пока в северном полушарии наступали и отступали ледники, пока в тропиках чередовались периоды дождей и засух, прохладной погоды и зноя, а из обнаженного чрева Земли струилась радиоактивность, алхимия стихий трудилась также и над приматами. Лепились различные формы человеко-обезьян и обезьянолюдей — одни вскоре исчезали, другие продолжали эволюционировать.

Один из этих экспериментов привел к появлению человека. Обилие останков предчеловека, почтичеловека и древнего человека именно в Восточной Африке не может объясняться только тем, что вулканический туф и богатое осадконакопление обеспечили на редкость благоприятные условия для сохранности ископаемых. Все известные ныне следы указывают, что та часть древней Гондваны, где эволюция экспериментировала с множеством вариантов примата, как раз и стала прародиной человека. Быть может, именно радиоактивность вызвала мутацию, что оказалась столь роковой для планеты.

Великая брешь в тропическом нагорье явилась влагалищем самой Земли, из тьмы которого вышел на свет наш собственный род.

 

8

И вот Олдувай.

На востоке — мглисто-голубой конус, который масаи называют Олдоиньо-Ленгаи, божья гора. У восседающего на этом троне бога явное пристрастие к бурным природным явлениям, как у того божества, коего другой кочевой народ помещал на Синае. Олдоиньо-Ленгаи — полный сил молодой вулкан; совсем недавно, в 1966 году, в приливе бьющей через край энергии он выбросил лаву, превратившую бурые травянистые склоны в тропический снежный ландшафт: от соприкосновения с воздухом лава оделась коркой ослепительно белого карбоната натрия.

Но престарелый Ламагрут молча высится над равниной в гордом покое. Всего два миллиона лет назад он тоже забрасывал окрестности раскаленными глыбами и пеплом. И расстелил лавовый пол, на который затем слой за слоем ложились осадки: красные слои чередуются с серыми, коричневые с синими, так что в разрезе грунт напоминает пирожное наполеон.

В далеком прошлом сразу за нашей лагерной стоянкой простиралось длинное озеро, обрамленное сансевьерой, которую масаи называют «олдувай» и которая дала имя этой местности. По мере накопления осадков менялась береговая линия, и озеро распалось на цепочку меньших водоемов. В стометровую толщу осадков в озерной ложбине все глубже вгрызалась река, пока относительно недавно не достигла лавового ложа. Образовался извилистый каньон, на склонах которого по-прежнему зеленеют стрелы «олдувайской конопли».

Прорезая отложения, река вымывала из них кости, позвонки и черепа давно исчезнувшей фауны. Когда немецкий коллекционер бабочек Каттвинкель, охотясь за редкими насекомыми, перед первой мировой войной случайно забрел в этот каньон, его взгляду предстало одно из крупных мировых костехранилищ. Из песчаных пластов торчали останки трехпалых лошадей, слонов с направленными вниз, как у моржа, бивнями, бегемотов с выступавшими над водой перископическими глазами, короткошеих и большерогих жирафов, баранов величиной с нынешнего буйвола. Его открытие явилось сенсацией, которую, однако, вскоре потеснили военные сводки.

В начале тридцатых годов родившийся в простой хижине в горах кикуйю сын английской миссионерской четы, палеонтолог и археолог Луис Лики вместе со своей женой Мэри заинтересовался богатым ископаемыми ущельем. Супруги Лики не довольствовались поиском костей неизвестных прежде вымерших животных. Их рабочая гипотеза гласила: где собиралось столько зверей, могут найтись и останки предшественников человека.

И в 1959 году, когда первые спутники уже запустили человека в космическую эру, началась серия открытий из нашего прошлого, которой предстояло сделать имя Лики самым известным (и самым критикуемым) в современной археологии, а Олдувайское ущелье — Меккой эволюционистов со всего света. На долю Мэри Лики выпало обнаружить в отложениях на дне ущелья череп с покатым лбом, тяжелыми надбровными дугами и мощной челюстью. Новый метод радиоактивной датировки дал поразительную цифру: возраст находки составлял около двух миллионов лет. Воскресшего восточно-африканского человека первоначально нарекли зинджантропом. Но после того, как были сделаны еще находки, свидетельствующие, что бок о бок с массивным гоминидом жил другой, более стройный, оба варианта, вместе с найденным Дартом в Южной Африке, получили общее наименование австралопитека.

Уже эти открытия вызвали интерес, восторг и сомнения. А дальше одна за другой последовали находки останков более высокоразвитого типа, который Лики назвал Homo habilis — человек умелый (за умение изготовлять каменные орудия), и африканского представителя Homo erectus — человека прямоходящего, распространенного в Азии и Европе и считающегося ближайшим предком современного человека. И за всеми ними вдалеке просматривается рамапитек, обнаруженный Лики в каменистой земле апельсиновой рощи в районе озера Виктория; его принято считать древнейшим гоминидом, гены которого через четырнадцать миллионов лет дошли до существа, в один прекрасный день вознесшегося в космос.

Само разнообразие находок выделяет Олдувай. Но главное, что произошло за «сорок лет ползания вверх и вниз по склонам, уткнувшись носом в землю» (слова самого Лики), — это радикальное удлинение временной шкалы эволюции человека. Олдувай отодвинул далеко назад человеческий горизонт. Он уникален еще и потому, что, очевидно, был непрерывно обитаем с той поры, когда первый гоминид расположился на берегу озера, до нынешних масаев, сооружающих свои маньятты на краю ущелья. Олдувай показывает эволюцию в действии: от австралопитека в нижних слоях до Homo erectus в верхних отложениях находки располагаются в аккуратной последовательности, с растущим объемом мозга и все более человеческим обликом.

Кроме того, Олдувай позволяет проследить, как развивалась искусность рук, когда гоминид стал расширять свое жизненное пространство: от изготовления простейших ударников до все более совершенных рубил в последующих культурных слоях. Видно, как эти существа целеустремленно искали и приносили на стойбище породы, особенно пригодные для обработки. Долго излюбленным материалом был собираемый на Ламагруте твердый, кремнеподобный вулканический обсидиан — дар подземелья изготовителю орудий.

Глаз не различает конкретный облик сменявших друг друга созданий. И все-таки они становятся удивительно живыми, когда прощаются с покоем в отложениях, чтобы вновь встретить солнце Африки.

Видишь их в ансамбле со средой. Почва повествует, как менялся климат и как он влиял на условия существования. Мы можем представить себе, какую роль играли озеро и саванна на жизненном пути эволюционирующего гоминида. Видишь гоминидов во взаимодействии с другими видами фауны, многие из которых вымерли. В какой-то мере можно представить себе их меню: от мышей, ящериц, змей, птиц и мелкой рыбешки до крупной дичи. Мысленно видишь, как из поколения в поколение собиратели и охотники, используя пищевые ресурсы различных времен года, передвигались следом за кочующими стадами степных травоядных, чтобы затем вернуться на стойбище у обрамленного олдуваем озера. И как порой, припадая к земле на берегу, они испуганно глядели на пламенное небо над кратерами на востоке.

Луис Лики умер в 1972 году, почитаемый и поставленный чуть ли не в один ряд с самим Дарвином научными обществами, которые сначала подвергали сомнению его гипотезы и выводы. Мэри Лики по-прежнему живет в нехитром домике на гребне знаменитого ущелья, окруженная тем, что явилось делом всей жизни ее и мужа; ближайшие соседи — несколько семей масаев. Легкая на ногу, как серна, она показывает нам места находок — маститая деятельница археологии, живая, энергичная, счастливая в прожитых волнующих годах и поглощенная новыми делами.

Конечно, Мэри и Луису Лики хотелось верить, что какая-то из раскопанных ими ветвей австралопитековых, как и Homo habilis были естественными звеньями в цепи от рамапитека до человека наших дней. Они так хорошо укладывались в олдувайскую схему эволюции.

Однако некто и нечто нарушили стройную картину.

 

9

1470. Номер в каталоге. Но за этим номером — целая эпоха в эволюции, даже революция.

Особенно ясно чувствуешь это, чуть ли не осязаешь, сидя в спартански обставленном кабинете Ричарда Лики, который сменил отца на посту руководителя Национального музея Кении. Ричард пришел на смену родителям и как искатель пращуров человека. Он и его жена Мив составляют новую исследовательскую чету Лики, доискивающуюся истоков с такой же страстью, как старшая чета.

Детские годы в Олдувае наделили Ричарда глазом тренированного охотника за ископаемыми, чувствующего — где стоит искать. Когда он в роли координатора международной археологической экспедиции на реке Омо в Эфиопии пролетал над бурыми равнинами на севере Кении, где неопытный глаз видит одни лишь пустыни да полупустыни, его все сильнее донимала мысль, что где-то здесь кроется ответ.

Пустынный край оправдал надежды Ричарда, когда он вскоре приступил к поискам на земле, поначалу верхом на верблюдах, нанятых у обитающих в пустыне габбра. Первая находка была сделана, когда Ричард бродил вокруг импровизированного лагеря, который пришлось разбить потому, что один из верблюдов отказался шагать дальше после утомительного перехода в дикой местности. Высоко на песчаном откосе, подле колючего кустарника, он внезапно увидел почти целый череп с покатым лбом и тяжелыми надбровными дугами, явно обнажившийся при подвижке песка всего несколько месяцев назад. Австралопитек. Найденный почти день в день через десять лет после знаменитой находки матери Ричарда, однако старше на шестьсот тысяч лет. Как свидетельство того, что гоминид больше полумиллиона лет почти не развивался, этот образец наводил на интересные догадки, но решением вопроса служить не мог.

Великая находка пришла два года спустя, когда на буром склоне глубокой лощины было обнаружено более полутораста осколков черепа, иные не крупнее ногтя. Мив Лики старательно собрала эту мозаику. И глазам исследователей явился красивый продолговатый череп без обезьяньих надбровных дуг, с достаточно высоким лбом, и только плоский нос отличался от привычного нашему глазу. Впрочем, если учесть, сколь многолик человеческий род, по форме этот череп вполне мог принадлежать нашему современнику. Калий-аргонная датировка вулканогенного отложения, где найдены осколки, дала цифру три миллиона лет.

Безымянный, без обозначения вида, череп хранится в музейной коллекции под ничего не говорящим номером 1470. А между тем эта находка отодвинула наш горизонт еще дальше назад. В лице 1470 человек шагнул на миллион с лишним лет ближе к своим истокам — правда, не по той тропе, вдоль которой ранее велся поиск. Если объем мозга олдувайского австралопитека 530 см3, а у более позднего Homo habilis — 630–680, то у 1470 он равен 810 см3 (у современного человека — 1400 см3). Прежняя стройная схема эволюционной последовательности ископаемых находок разваливается. Низколобый австралопитек уже не кандидат в предки человека, он представляет боковую ветвь, обреченного и ограниченного родича, встретившего свой конец в одном из тупиков эволюции. Насколько можно судить сегодня, в зеркале прошлого ближе всего нам 1470.

Сижу у Ричарда Лики, держа в руках 1470. Бережно веду пальцами по линиям черепа. Заглядываю в полость, некогда вмещавшую маленький человеческий мозг. Ищу какого-то контакта с безмолвным лицом, пытаюсь мысленно воссоздать живой облик существа, которое некогда бродило и отдыхало, боролось за существование и размножалось в Долине, ставшей колыбелью нашего рода.

В северной части Долины, в залитом солнцем бесплодном краю у нефритово-зеленого озера находится Кооби-Фора, где расположилась полевая база исследований Ричарда Лики.

Наше паломничество должно было привести нас туда. Наполнив канистры водой и бензином и нагрузив машины свежими продуктами, которые доставил спортивный самолет, мы двинулись по пустынной местности, где всецело зависишь от собственных припасов. Весь восточный берег нефритов-озеленого озера необитаем, если не считать крохотное племя моло у Лоиянгалани на юге. На севере пустыня расстилает свою лаву вплоть до Судана и Эфиопии. В прошлом сомалийские воины шифта совершали сюда набеги; моло приходилось даже селиться на острове посреди озера, чтобы избежать полного истребления. В конце шестидесятых годов шифта убили двух белых, живших в Лоиянгалани. Последнее время они ведут себя смирно. И если не считать лагерь охотников за костями в Кооби-Фора, на встречу с людьми в этом краю особенно рассчитывать не приходится.

Нам отвели хижину из дикого камня. Стены высотой по грудь накрыты сверху осокой, под нее задувает ветер, который ночью несет приятную прохладу. По ночам слышно, как щелкают челюстями крокодильчики на берегу. Днем они робко сторонятся нас, когда мы спускаемся к озеру, чтобы освежиться в воде, приправленной вулканическими солями. Поодаль бултыхаются крокодилы покрупнее; в этих местах люди их не трогают, так как пропитанная солью кожа не годится для дамских туфель и сумочек. Берег одет песколюбом.

Когда в конце восьмидесятых годов прошлого столетия к южной оконечности нефритово-зеленого озера вышел венгерский граф Телеки фон Шек с четырьмястами пятьюдесятью носильщиками, шестью проводниками и бригадой переводчиков на языки различных племен, он, как было заведено у белого человека, посчитал себя открывателем и (также по обычаю белых людей) дал озеру имя, назвав его в честь наследного принца двойного королевства — Рудольфа, коего ныне никто бы не помнил, если бы не пресловутая драма в замке Майерлинг. На самом деле до графа озеро видели другие люди, правда с более темной кожей. И тоже дали ему название: Бассо-Нарок. А у племени габбра оно называлось Галана-Бои, что означает «Большая Вода».

Подходящее имя для озера, гладь которого разгулявшийся ветер сбивает в пену и бороздит шипящими волнами и которое занимает двадцать третье место среди крупнейших озер земного шара. Но и те, кто давал озеру первые имена, не были его первооткрывателями. 1470 жил на его берегах, когда уровень воды на семьдесят метров превышал нынешний, а следы в песках времени позволяют предположить, что и предки 1470 эволюционировали у Большой Воды, точнее, у Еще Большей Воды. Как ни важна комбинация индивидуального тренированного глаза и счастливых случайностей, современная археология — коллективный труд. Здесь, на едва ли не самых богатых в мире залежах ископаемых останков, археология и палеонтология сотрудничают с биологией и метеорологией, химией и анатомией в непревзойденном по тщательной организации исследовании нашего прошлого. Ключевую роль в коллективе играет геолог. Он обеспечивает охотников за ископаемыми картой, по которой они могут ориентироваться в ландшафтах далекого прошлого.

Несколько дней в обществе экспедиционного геолога, четыре года составлявшего карту местности, какой она была почти четыре миллиона лет назад, наполняют жизнью край, который сегодня выглядит безжизненным. Медленно ползем на джипе через ландшафт, моделированный водой, ветрами и вулканами. Сперва — дно высохшего озера, где карликовые акации и коммифора кормят несколько геренуков и где копыта ориксов начертили паутину встречных путей на песке. От бывшего озера — в пустыню с зыбкими миражами и гнетущим зноем. Ветер дышит жаром и хлещет, словно плеткой.

Мой экскурсовод показывает на четкие линии ракушек между слоями песка, говорящие о том, где Большая Вода в разные эпохи соприкасалась с сушей, и тотчас местность изменяется. Лощины наполняются водой, новые берега одеваются пышной зеленью. Я странствую одновременно по двум ландшафтам: в нынешней пустыне и в древнем райском саду, что некогда вырос на еще более древнем лавовом ложе.

Песчаный откос в пустыне — для неопытного глаза всего лишь деталь бурого однообразия — вдруг становится глубоко интересным. Несколько лет назад здесь нашли множество оббитых камней, одни — острые, другие — сглаженные прилежным употреблением. Калий-аргонная датировка определила возраст примитивных орудий — 2,6 миллиона лет. Мы стоим на месте древнейшего известного стойбища с древнейшим известным инструментарием — на полмиллиона с лишним лет старше подобных находок в Олдувае.

Пустыня уже не пустыня. Песчаный откос превращается в обитаемый берег под сенью развесистых крон; внизу струится кристально прозрачная река, расширяясь, она образует озерко. Лишний раз думаешь, как естественно, что первые зачатки культуры должны были родиться у источников питьевой воды. Тогда еще не умели транспортировать воду, требовалось идти к ней. Вместе с каменными рубилами находим зубы антилоп и крокодилов: еще одно свидетельство того, что в этом месте встречались вода и суша. И указание — кто составлял компанию человеку 2,6 миллиона лет назад.

Спустя несколько часов наш джип останавливается перед другой выемкой в пустыне. Скользим вниз по откосу, карабкаемся по противоположному. И вот перед нами простой сероватый столб с номером: 1470. Одна из целей паломничества.

Посидеть здесь молча. Вновь почувствовать, как меняется пейзаж. По дну ложбины, которую мы только что пересекли, течет река, из реки выходят фыркающие бегемоты. Торчащая из гравия челюсть бегемота с хорошо сохранившимися зубами, ровесница 1470, помогает воображению оживить ландшафт. За гребнем выемки простирается трясина. Ближние холмы одеты колышущейся зеленью. За ними — Еще Большая Вода, питаемая тропическими реками и еще не солоноватая, слышно, как плещутся волны вдоль ее берегов.

Вряд ли здесь было стойбище: слишком узок гребень между рекой и трясиной. Что-то другое привело 1470 на место его последнего упокоения — может быть, поиск пищи, может быть, любопытство, ставшее характерной чертой всего рода.

И тебе кажется, что ты опять держишь череп в руках, кончиками пальцев осязаешь его линии, ища какого-то ответа. На что ты надеешься? Из лиц твоих современников много ли обращено к тебе? Где же тут рассчитывать на встречу с кем-то, отделенным от тебя лесами и пустынями былого, когда ты пребываешь в плену представлений и предрассудков своего времени? Смутно видишь фигуру — бедренные кости, избежавшие сокрушительных челюстей гиены (из-за которых очень редко обнаруживаем останки той поры, когда человек еще не начал предавать земле своих мертвых), указывают, что рост достигал примерно 160 см, как у живых ископаемых нашего времени — пигмеев дождевых лесов и бушменов пустыни Калахари. Можно представить себе какие-то стороны образа жизни. Но ничто не говорит тебе о изгибе губ, цвете волос, запахе кожи, тем более — о том, что некогда шевелилось под лобной костью.

И все же есть тут нечто, что естественно вписывается в не поддающееся четкому определению чувство возврата.

 

10

Дикий ландшафт и космос. Есть нечто символичное в том, что мы, «уткнувшись носом в землю», зарывались все глубже в наше прошлое в то самое время, когда начали видеть извне, в дальней перспективе нашу Землю и самих себя. Та же рука, что делала первые грубые каменные орудия, теперь касается приборов на борту космического корабля.

В общепринятой историографии технико-культурное развитие выглядит как череда скачков и внезапностей. Вдруг на великой дуге плодородных поречий Ближнего Востока появляется земледелец, умеющий выращивать зерновые злаки, которые обеспечивают экономическую основу цивилизации. Вот выступают египтяне и вавилоняне с основанной на счете дюжинами развитой математикой, с обширными астрономическими знаниями и с письменностью, знаменующей второе рождение языка. А вот начало духовного взлета эллинов.

Но ведь ничто из этого не могло возникнуть внезапно, как с тетивы срывается стрела. За всем тем, что нам с нашего островка в волнах времени представляется зарей цивилизации, должен лежать долгий пролог, целые подготовительные эпохи. Это не значит, что развитие культуры следует представлять себе как медленное, но верное продвижение к новым высотам. Несомненно, бывали моменты озарения и новшеств, подобно тому как случались периоды упадка и краха культур. Но явлениям, возвещающим новые этапы развития, почти всегда должно было предшествовать множество экспериментов и постепенное подспудное созревание.

Нам являются лишь фрагменты долгого странствия. Как правило, мы можем увидеть и потрогать только то, что вытесано в камне, нарисовано на стенах пещер, выдавлено в глине. Находки часто разрозненны, и, возможно, у многих изделий был другой смысл, другое применение, чем то, которое им приписываем мы, чужаки, нащупывающие тропы в ином времени. Многое из того, что древний человек использовал в быту и ритуалах, не сохранилось до наших дней: дерево сгнило, кость истлела, вылепленное из земли и глины нередко вновь слилось с землей. Из прошлого до нас доходят в основном случайные черепки, вырванные из контекста.

Окружающую вещи пустоту надо заполнять, мысленно переносясь в прошлое, призывая на помощь фантазию, что диаметрально противоположна фантазерству. Она позволяет нам уловить отголоски длительного пролога — одни сравнительно отчетливые, другие приглушенные, третьи озадачивающие. Чувствуешь, что явно были голоса, которые совершенно смолкли, внеся свой вклад в развитие людского рода. За вавилонянами, египтянами, греками, коих современный человек Запада почитает своими учителями, угадываешь уходящую в далекое прошлое кавалькаду наставников учителей. Мы начинаем спрашивать себя: быть может, кое-какие из новейших, на наш взгляд, открытий на самом деле открыты повторно.

Если видеть развитие как поток, где все, что существует в данный момент, обусловлено чем-то предшествующим, прошлое становится важнейшим ключом к настоящему и ориентиром для будущего.

Вот передо мной столб в бесплодных песках, где три миллиона лет назад бродило существо с человеческим обликом. Мы не знаем, превосходил древний человек разумом современного или уступал ему, — ведь объем мозга еще не решает дела. Вероятно, наша передовая техника склоняет нас недооценивать возможности человеческого интеллекта, не располагавшего таким техническим подспорьем. А ведь все наши технологии в конечном счете опираются на исходные достижения древнего человека. Быть может, уровень разума больше проявлялся в начальных новшествах, чем в дальнейшем развитии.

Древний человек должен был изобретательностью возмещать свою биологическую незащищенность. Оббитые камни — одно из проявлений такой изобретательности. С ними примат, вошедший во вкус мясной пищи, мог расширить свою жизненную сферу. Прежде чем было заточено первое копье, оснащена первая стрела, скручена первая тетива, древнейший человек, очевидно, вынужден был конкурировать с гиенами и стервятниками из-за добычи, убитой львами и другими крупными хищниками; острые каменные орудия заменяли клыки гиены и клюв стервятника, ими вспарывали шкуры, добираясь до мяса, ими, возможно, скребли куски кожи.

Пока что никакие ископаемые останки не могут поведать нам, кем был изготовитель орудий на первом известном стойбище. Потомок 1470 в двенадцатитысячном поколении? Или же какой-то из тех гоминидов, два варианта которых бродили в местности к востоку от Большой Воды и неприметно исчезли? На сегодняшний день не найдено ни одного стойбища 1470, хотя этот вид, как полагают, был распространен по всей Долине и в других частях Африки. Идет напряженный поиск. Естественно предположить, что, обнаружив такое стойбище, мы сможем отнести датировку первых каменных орудий на сотни тысяч лет назад, — и горизонт отодвинется еще дальше, по мере того как исследователи будут искать общего предка 1470 и других гоминидов.

Конкретное место, где зверь стал человеком, найти не удастся. Уже шимпанзе ухитряются применять соломинки, чтобы извлечь термитов из их термитников, и делают из листьев фунтики, чтобы переносить воду; кто-то даже наблюдал, как шимпанзе оббивали камни. Былое определение человека как изготовителя орудий не годится. Возможно, следует сказать так: отличие человека от шимпанзе и австралопитека заключается в том, что он не довольствовался первым каменным рубилом, а продолжал экспериментировать. Причем развитие шло плавно, почти неприметно.

До того как ранние гоминиды взялись за камень, они могли делать нехитрые орудия и оружие из твердой древесины. Если некоторые из них были древними геологами, умели использовать особенности разных камней, то наверно они разбирались и в достоинствах различных древесных пород. Не отсюда ли у ряда африканских племен столь богатая лексика для обозначения деревьев, отражающая пригодность древесины для разных целей.

Биологически обусловленная изобретательность должна была рано научить человека строить укрытия от других земных тварей. Пожалуй, мы преувеличиваем значение пещер как жилищ древнейшего человека, исходя из найденных в них останков и изделий. Вероятно, древние люди чаще всего сооружали шалаши из сучьев и веток, — надо думать, более совершенные, чем те, которые строят шимпанзе. В Олдувае найдена древнейшая известная конструкция, выполненная человеком, — кольцо из сотен камней, достаточно большое, чтобы внутри него мог ютиться род, насчитывающий два десятка индивидов; видимо, это максимум, какой мог прокормить ограниченный участок. Судя по всему, каменное кольцо служило опорой для защитной кровли из веток и прутьев; такие хижины по сей день можно видеть в глухих уголках Западной Африки. Обилие осколков камня и кости снаружи кольца и полное отсутствие их внутри указывают на то, что хижина служила только для укрытия и ночлега, а всякая деятельность происходила под открытым небом. Многие племена и теперь живут так. Похоже, что стойбище было огорожено колючим кустарником; таким способом и в наши дни огораживают свое жилье масаи, рендилле и другие племена. Получается, что древнейшая техника дожила до наших дней.

Скорость потока была неодинакова для разных частей рода человеческого. Тем не менее в этом краю, где сглаживаются временные промежутки, пережиточное и передовое воспринимаются не как контрасты, а как предпосылки.

Дикий ландшафт и космос — здесь, в Долине, эволюцию представляешь себе и как процесс, и как вектор. Кажется: видишь, как события сочленяются между собой и существо из Долины выходит на просторы планеты, чтобы в конце концов выйти за ее оболочку.

Та самая изобретательность, которую биологически незащищенное создание вынуждено было развивать в борьбе за существование, открыла путь из дебрей в космос.

Но этой же изобретательности суждено было наложить глубокий отпечаток на Землю, заселенную выходцем из Долины.

 

11

Снова курсом на Кооби-Фора через царство суши и колючек, суровости и зноя — ландшафт, одинаково совместимый с началом мира или его концом.

Не в этом ли самая глубокая ирония истории: край, который видел, как человек родился и несколько миллионов лет нащупывал пути в будущее, превращен в пустыню, враждебное людям безлюдье.

Ирония?

Или логическое следствие?

 

12

Вдоль горизонта в безбрежной степи неспешно движутся они со своими стадами. Свободно спадают полы бесшовных ржаво-красных плащей, одна рука держит посох или же копье с поблескивающим на солнце удлиненным наконечником. Они слитны с движениями стада. Когда скот останавливается, чтобы пастись, они могут часами стоять на месте, отдыхая в причудливой позе. Этакие одноногие статуи — ступня одной ноги упирается в колено другой, а посох или копье служат дополнительной точкой опоры.

Иной раз кто-то отделяется от стада; маленькая фигура становится все выше по мере того, как пастух плавными шагами идет через равнину к нашему лагерю. Подойдя, некоторое время стоит безмолвно — высокий, сухопарый, почти без бедер, точеные черты лица, правая рука сжимает посох или копье, а левая деликатно намекает, что гость не откажется от стакана воды. Сохраняя достоинство, учтиво благодарит и вновь соединяется со стадом, которое пришло в движение, чтобы вскоре скрыться за горизонтом.

Вневременная картина пасторальной свободы, библейской красоты.

Это — масаи, живописные полукочевники нилотского племени, вся жизнь которых определяется привязанностью к зебу и козам. Убежденные, что весь скот на свете — их достояние, дарованное им их богом, и ни минуты не сомневающиеся в своем превосходстве над всеми прочими народами. Четыреста лет назад они пришли сюда с севера со своими стадами и своим оружием, своей гордостью и стоицизмом, и расселились по всей Рифтовой Долине от Большой Воды до района Килиманджаро.

Это живая иллюстрация африканской истории движется в степи перед нашими глазами.

История Африки — история непрестанных странствий.

Если прародина человека — здесь, то скитания, со временем распространенные на всю планету, начались отсюда. Хотя картина еще неясна, можно представить себе, как древние люди волна за волной покидали Долину и область больших озер, чтобы через созданные самой природой ворота спускаться по долине Нила и расходиться дальше по Евразии. Первые эмигранты, вероятно, были небольшого роста, вроде 1470 или тех пигмеев, чьи группы задержались в сумраке африканских дождевых лесов.

Выходные ворота стали также и входными. Расы, облик которых сложился при дальнейшей эволюции в тигеле Ближнего Востока, возвращались на континент пращуров. Через рог Африки и ущелья Эфиопии отряд за отрядом просачивались кавказоиды и хамиты.

И на самой прародине эволюция продолжала лепить новые расовые типы. С берегов Нила и его притоков нилоты и нилохамиты поднимались на равнины, где некогда бродили 1470 и зинджантроп. Другие сплавы кристаллизовались в Сахаре, где зеленая саванна, напоенная дружными дождями и расчерченная текучими водами, служила обителью богатой фауны и множества людей. Когда пятнадцать тысяч лет назад ледник начал отступать по промерзшему телу Европы, за ним последовали и дожденосные ветры, что до той поры поливали атлантической влагой Северную Африку. Безводный зной засушил саванну, пустыня принялась теснить людей. Одни перебрались на атлантическое побережье Европы, где, возможно, определили расовые черты бретанцев, валлийцев и ирландцев, но большинство ушло на юг, пополняя ряды формировавшихся в бассейне Конго и на периферии Сахары народов банту, после чего они распространились на восток и дальше к югу, образуя основу пестрой ткани африканских рас.

В восточных районах банту встретили просочившихся вдоль приморья арабов и доставленных сюда муссоном через Индийский океан жителей Восточной Азии; индонезийцы приплывали со своими растениями — ямсом и бананом, в какой-то мере возместившими отнятое пустыней.

Африка — континент в постоянном движении. Сама его география с саваннами, пустынями и лесами, чем-то напоминающая океанские просторы, располагала к странствиям. Никаких бурных вспышек, как в Европе во времена переселения народов. Никаких Аттил или Чингисханов, которые гнали вперед свои орды с неистовостью степного пожара. Просто повторная смена мест, длящийся поколениями перенос стойбищ, отступление перед лицом засух в поисках дождя, уход с истощенных земель в девственные области.

Исчезали племена, распадались однородные группы, объединялись разнородные. Низкорослые доробо, что вплоть до этого столетия добывали дикий мед и жались к глухим звериным тропам на лесистых склонах Маунт-Кении, утратили не только язык, но и самоназвание. От бушменов, которые общаются друг с другом и с животными архаичными щелкающими звуками и численность которых в неолите приближалась к миллиону, уцелела лишь жалкая горстка на краю пустыни Калахари. Но бушмены и банту, европеоиды и нилоты смешивались также между собой, положив начало великому разнообразию племен, что, в ряду прочих черт, отличает сегодняшнюю Африку.

Полагают, что сто тысяч лет назад на этом материке обитало сто двадцать пять тысяч человек — пожалуй, больше, чем в какой-либо иной части света. В ту пору они, по мнению специалистов, делились на четыре главные языковые группы. Сегодня четыреста миллионов жителей Африки говорят на более чем семистах разных наречиях.

Страна с тенью на две стороны — так пророк Исайя называл Африку, пересеченную экватором. Африка была хорошо известна древним народам Ближнего Востока и берегов Индийского океана как часть динамической культурной среды, тогда как занятые междоусобицами бродячие племена Европы севернее Средиземного моря были словно отделены непроницаемой перегородкой.

Африка многозначна. Здесь во всем налицо иное, противоположное — как тень, что падает на две стороны. Традиционная африканская община, столетиями пребывающая почти без изменений, состоит из маленьких компактных ячеек, замкнутых на самих себя, поддерживающих контакт только с ближайшим окружением, организованных на основе относительного равенства, при сложной системе взаимодействия и противодействия между пастушескими племенами, земледельцами и охотниками.

Однако во многих местах миграционные пути стали также путями обмена товарами и идеями из дальних стран. Когда арабы привели в Африку верблюда, это явилось для торговли таким же могучим импульсом, как на море замена весел парусами. В местах, где встречались племена, и рядом с традиционными родовыми общинами в давние времена возникали державы, отличающиеся прочностью и силой, великолепием и мощью.

Вот в скрещении караванных путей, где встречаются золото и соль, основывается могущественная Гана. Среди суданской саванны, по верхнему течению Нила, складывается легендарное царство Куш, где с жаром строят пирамиды и высекают иероглифы задолго до того, как этим искусством овладеют египтяне, и где женщины кутаются в яркие ситцы Индии и шелка Китая. От царя Соломона в свое высокогорье возвращается царица Савская с иудаизмом в душе и ребенком в чреве; двухсот двадцать пятый потомок этого союза, последний лев Иудеи, был недавно свергнут с трона. Вот влекомые муссоном китайские мореплаватели спускают коричневые паруса у океанских берегов материка, чтобы выменять на серо-зеленый фарфор сун и щедро орнаментированные чаши мин удобную для резания слоновую кость страны Пипало. Неведомые мелиораторы сооружают хитроумные ирригационные и террасные системы, которые будут приводить в изумление потомков, а другие умельцы воздвигают гранитные колонны, превосходящие высотой обелиски Египта. Властитель Мали задолго до Колумба снаряжает грандиозную экспедицию, чтобы узнать, что находится по ту сторону Атлантики. Университет Томбукту в легендарном государстве Сонгаи становится в ряд древнейших интеллектуальных центров.

Они проходят чередой перед нашим взором: пестрый калейдоскоп держав, которые возникали, расцветали и исчезали.

Продолжая углубляться в прошлое, угадываем почти совсем затертые следы еще более древних культур. На скалах Тассили-н-Аджер в Сахаре, где перекрывающие друг друга слои фресок иллюстрируют тысячи лет человеческой истории, видим, в частности, предшественников нильской лодки. Надпись на стене храма Гора в Эдфу сообщает, что египетская цивилизация пришла с юга вместе с царем Гором, спутники которого называются кузнецами. Некоторые антропологи убеждены, что африканские негры первыми научились выплавлять железо и затем это искусство по древним путям людских миграций пришло в Европу и Азию. Похоже, что в Свазиленде, на юге Африки, больше сорока тысяч лет назад добывали гематит… для косметики!

Как космические частицы, в течение многих эпох опускавшиеся на Землю, дают нам возможность прочитать целые главы планетной истории, так и облака помогают измерить отрезки человеческой деятельности. Радиоактивный изотоп углерода С-14, который образуется в верхних слоях атмосферы и оттуда регулярно падает с осадками на землю, чтобы затем распадаться с определенной скоростью, позволяет датировать почвенные слои и предметы возрастом до шести тысяч лет. Этот крохотный изотоп способен перекроить историю. На прародине человека его радиоактивное тиканье может обрадовать тех, кто предполагал, и поразить тех, кто ни о чем не догадывался. Там, где ступал первый человек, могут найтись и зачатки многого из того, что мы называем цивилизацией.

Об этом самом континенте Гегель некогда писал, что он не причастен к мировой истории: «Он не являет нам движения, никакого развития». Этот самый континент бледнолицые жители севера почитали себя призванными спасти от варварства.

Африканская природа — особо выразительный фон для странствий человека, для раскола племен, их встреч и разлук. Вообще же Африка может служить иллюстрацией того, что в целом происходило на планете, которую заполонил человек. Многое в обширной картине миграций еще не прояснено. По каким петлистым тропам гены из этой долины добрались до моделированной ледником обители твоего собственного племени?

Быть может, скоро мы сумеем более уверенно проследить, во всяком случае позднейшую, фазу беспрестанных скитаний человека. Ведь вместе с ним странствовали пыльцевые зерна — мужские половые клетки растений. Намеренно или случайно человек, когда в руках, когда в кишечнике скота, переносил с собой растения из прежних мест жительства. Таким образом, его сопровождала и часть ландшафта вокруг бывших стойбищ. Там, где укоренялись странствующие семена, ветры из года в год, из столетия в столетие разносили пыльцу новых растений. И так как стойкая оболочка пыльцевых зерен защищает их от тления, колонки почвы позволяют выявить не только ход геологических событий, но и плотность и род растительности в разные периоды, увидеть, как сводились огнем леса, уступая место зерновым злакам, как внедрялись новые растения.

История злаков в какой-то мере становится историей человека.

Быть может, в один прекрасный день почва и злаки даруют нам более ясную картину нашего собственного происхождения. Возможно, они выявят связи между различными частями расколотого суперконтинента, в которые сегодня мы не склонны верить. И временные пределы знакомства человека с зерновыми злаками несомненно будут отодвинуты намного дальше ныне известных полей Иерихона, возделанных участков Иранского нагорья.

Надвременным спокойствием веет от масаев, что со своим скотом медленно движутся под небесами через желтую степь. Как будто ожила страница истории: именно так странствовали многие сотни людских поколений.

Но, глядя, как масай, который только что подходил к нашей палатке, пропадает за горизонтом вместе со стадом, я знаю, что его дни в истории сочтены.

 

13

Над африканским ландшафтом странствуют, вихрясь, столбы пыли. Ветер уносит землю, уносит частицу человека Африки.

Материально незатейливой общине африканца, которую мы с нашей технической близорукостью именуем примитивной, как правило, было присуще ясное понимание взаимосвязи человека с землей. Земля была священна. Никто не мог владеть ею единолично. Землей заведовал коллектив — род или племя, многие члены коего были мертвы, другие жили, большинство еще не родилось. Изначально право пользования было даровано предкам по соглашению с духом земли, когда они занимали новый участок. В этом основа типичной для обширных областей Африки традиции коллективизма.

На соглашении с духом земли зиждились самосознание племени или рода, их история и чувство надежности в ненадежном мире. Соглашение узаконивало право на территорию и требовало взамен уважительного отношения к земле. Когда численность племени или рода увеличивалась настолько, что какая-то группа была вынуждена отделяться в поисках другого угодья, первым делом полагалось оборудовать культовую площадку, символизирующую неразрывную связь с предками и узаконивающую обладание новым участком. Если землю захватывали у другого племени или рода, этот акт не всегда носил примитивно грубый характер: предводителю захватчиков надлежало жениться на дочери побежденного вождя, чтобы приобщить свой род к соглашению первоначальных пользователей с духом земли.

Однако чувство взаимосвязи с землей у пользующих ее общин этим не ограничивалось. Это видно даже по фоссилиям людской речи: слова «гумус» и «гомо» оба происходят от индоевропейского обозначения земли — «дхгхем». Слова, что через эпохи доходят до нас, мифы, до сей поры сохранившие свою живость, ритуалы, повторяемые несчетными поколениями, коренятся в древнейшем представлении о земле-матери. Земля была тем чревом, из которого вышел первый человек, просуществовав какое-то время зародышем в ее темных недрах.

Земля-производительница и женщина-родительница воплощали одну и ту же жизненную силу. Женское чрево представляло мрак, из коего вышла всякая жизнь, исторгнутая лоном земли; в некоторых языках земля и матка называются одним словом. Земля воспринималась как живое существо женского пола; обрабатывающее ее орудие считалось мужским началом; кое-где одинаково называли лопату и фаллос. Мужским началом был также дождь, орошающий землю и делающий ее плодородной. В свою очередь женщина, воспроизводящая чудо жизни, почиталась особенно близкой к жизненному первоисточнику. Травы отождествлялись с покрывающим тело волосом.

Общность с землей отражалась во многих ритуалах, сопряженных с родами, ведь ритуал связывает человека с его совокупным жизненным опытом, как и миф коренится в совокупных жизненных условиях. Женщина рожала, сидя на корточках над землей и ее травами; таким образом ребенок соединялся с исконным началом. У многих племен было принято послед, пуповину и первое испражнение новорожденного закапывать в землю под деревом или на месте, где затем сажали дерево. В таких племенах люди могли показать дерево, выросшее из их последа.

Глубокое чувство взаимосвязи с гумусом определяло восприятие смерти как естественной части жизненного цикла. Земля, из которой вышла жизнь, принимала покойника как непременную предтечу новых жизней. Тление почиталось таким же нормальным слагаемым в жизненном процессе человека, как у трав или листвы. У некоторых племен было принято класть покойника в зарослях, обернув тело травой, символически воссоединявшей его с землей. В последующую ночь можно было слышать визг дерущихся из-за добычи гиен и гиеновых собак; если тело покойного не пожиралось дикими животными, это считалось дурной приметой. Быть съеденным зверьем, а не земляными червями, тоже было способом воссоединиться с землей. У кикуйю обычай этот сохранился вплоть до нынешнего поколения.

Перед инициацией, магическим часом кровоточащих чресел, когда мальчикам грубым ножом обрезали крайнюю плоть, а девочкам клитор, готовя их к посвящению в племенные традиции и сокровенные тайны жизни, девочек на время заточали в глухое темное убежище, символизирующее одновременно стадию зародыша и смерть. Вступление в мир взрослых означало повторное рождение.

Благоговейное отношение к земле подразумевало бережность в обращении с ней. Для крааля, над которым знаком собственности и тотема тянулся вверх дым лагерного костра, рубежи мира были ограничены. Но внутри этого тесного круга постоянная близость к природе породила цельное воззрение. Жизненный ритм согласовался с природными ритмами. Таинственное чувство общности с землей сочеталось с точнейшим знанием свойств различных деревьев и трав, повадок зверей, птиц и насекомых. Такие знания составляли часть коллективной собственности рода.

Взаимоотношения простейшей людской общины с окружением во многих случаях можно определить термином «жизненная демократия», который предложил норвежский ученый Арне Несс. Или, пользуясь словами тонкого знатока Африки англичанина Бэзила Дэвидсона, как «искусную увязку желаемого с возможным».

Главной заповедью была уважительность — уважительность к другим членам коллектива и к среде, от которой зависел род. Жизнь на грани выживания не позволяла индивиду брать себе что-либо сверх самого необходимого, иначе он ставил под угрозу жизненные предпосылки племени или рода. Сознание того, что человек способен на переэксплуатацию ресурсов, часто составляло неотъемлемый элемент мировосприятия. Дошедшие до нас фрагменты различных мифов отражают представление о том, что смерть некогда вошла в мир человека, чтобы чрезмерное размножение людей не сделало голод постоянным.

За всем этим явно стояли интуитивная мудрость и прагматический опыт, уходящие корнями в далекое прошлое человеческого рода, может быть, даже в дочеловеческие времена. И несчетные поколения передавали друг другу, так сказать, экологический завет.

У древнейшего человека, как и у предшествовавших ему гоминидов, не было ни возможности, ни желаний изменить окружение. Они участвовали в круговороте питательных веществ и воды и в энергетическом процессе таким же образом и на тех же условиях, что другие создания. Огонь и каменный топор явили новую возможность воздействовать на среду. Вместе с возможностью пробудилось и желание.

Племени, пигмент которого выцветал под северными небесами, предстояло развить культуру, все более далекую от земли и лесов и всего, что они символизируют. Однако и близкие к земле афро-восточные культуры рано стали истощать почву, особенно уязвимую в тропическом поясе. Истощение заметно усилилось в последнее время.

Может быть, окаменело само чувство общности с землей?

Смотрю на вихрящиеся над равниной пылевые столбы. В детстве я спрашивал себя, можно ли увидеть ветер. Теперь я вижу его. Ветер, окрашенный в серый и коричневый цвета землей Африки.

 

14

Последними в Африку мигрировали белые племена. Эта миграция пришлась на заключительный этап пятисотлетней европейской экспансии.

Конечно, охота на рабов, на золото и пряности зачиналась в западноафриканском приморье — как продление крестовых походов и пролог глобальной экспансии, в которой страсть христова воинства к накоплению душ и солдатская жажда добычи образовали вполне гармоническое двуединство. Но если морские пути в Америку, на Восток и в Австралию были вполне освоены европейскими парусами, то ближайший сосед Европы на юге еще долго оставался неведомым, таинственным, загадочным. Четыреста лет европейцы ограничивались набегами и учреждением торговых факторий на берегах золота, слоновой кости и невольников; подобно морским черепахам, дальше берега не шли. Единственное исключение составили буры: с рвением, достойным религиозных фанатиков, они пробивались от Капстада через велд на север, противопоставляя мушкеты ассегаям кафров в борьбе за пастбища и источники пресной воды.

Долго континент отсиживался от напора белого племени за баррикадами, созданными природой. На севере это было песчаное море Сахары, которое умели преодолевать лишь туареги и арабы. На востоке вторжение затрудняли муха цеце и колючие заросли, крепостной ров Рифтовой долины и масаи. На западе широкие реки сливали воды континента в Атлантику, но в отличие от большинства рек они не открывали путь внутрь материка, а перегораживали его бурлящими порогами и ловушками мангровых зарослей. В глубине за этими препятствиями чужестранца ожидали ужасы лихорадки и ядовитых змей, а также племена, которые становились тем недружелюбнее, чем лучше узнавали белого человека. Кое-кто все-таки проникал внутрь континента, однако мало кому удавалось выйти обратно. Даже после того, как земной шар в основном был нанесен на карту, Нил (чьи берега были изрыты разными цивилизациями) продолжал хранить тайну своих истоков.

Когда мы вечером сидим в лагере далеко от проезжих дорог и между пышных древесных крон проглядывает гора Нгурунит, прямо перед нами самбуры гонят коз по высохшему руслу, а неподалеку белеет одинокий домик миссионеров, как-то не верится, что не прошло и века с той поры, когда европейцы проникли в сердце Африки.

Древний континент стал для Европы молодым знакомцем, когда сюда явились: вдохновленные Дарвином искатели недостающих звеньев — натуралисты; «открыватели», стремившиеся подчас не столько служить науке, сколько прославить самих себя; миссионеры, сильно озабоченные мраком в душах чернокожих; авантюристы, окрыленные светлыми надеждами на быструю наживу.

Когда Африка наконец открыла себя, ее чары оказались не менее сильными, нежели чары моря для тех, кто продает ему свою душу. Одни погибали в якобы открытых ими местах. Другие возвращались с расстроенным здоровьем, проклиная жестокость страны и дикость ее народов, — и тут же снова отправлялись в дебри.

Белый парадокс: несмотря на очарованность — поразительно малое стремление постичь. Для путешествующих джентльменов-исследователей африканцы были только средством пересечь материк или добраться до Лунных гор, до истоков Нила, до Большой Воды; ландшафт частенько воспринимался как препятствие на пути к намеченной цели.

Пренебрежительное отношение к темнокожим людям подчас принимало дикие формы. Английский «открыватель» Ричард Бертон, который, определяя высоту озера Танганьика, манипулировал приборами так, чтобы его можно было назвать истоком Нила, и который хвастался собутыльникам, что переплетет одну из своих скабрезных парижских книжек в кожу, содранную с живой негритянки, позволял себе в так называемой научной публикации утверждать, будто африканец не смог из примитивного состояния перейти в менее примитивное потому, что лишен необходимых для цивилизации умственных способностей. Другой искатель истоков Нила, сэр Сэмюэл Бейкер, заявлял, что душа африканского народа «так же застойна, как болота, составляющие его жалкий мир». Стэнли стрелял туземцев, как обезьян.

Примеры крайние — но красноречивые. Как африканцы воспринимали европейцев, никто не спрашивал. А белые мерили Африку европейской меркой. Экспедиции и сеттльменты были кусочками Европы, подчиненными европейским законам, условностям и предрассудкам, нимало не заинтересованными в поисках контакта с африканскими общинами на основе их обычаев.

Не вышло диалога, который сделал бы плодотворным воссоединение племен после долгой разлуки. Встреча Европы с Африкой проходила под знаком непреложной догмы о превосходстве белых и неполноценности черных. Этой догмой оправдывалось поведение, отличавшееся великой жестокостью и толикой филантропии, причем ни та, ни другая, как правило, не достигали цели. После того как европейцы разрушили жизненный уклад африканцев и сокрушили хрупкие культуры, они искренне верили в желаемое: дескать, Африка никогда не знала цивилизации. А потому колонизацию можно было изображать как цивилизаторскую миссию. Когда европейцы возвели торговлю людской плотью на уровень большого бизнеса, многократно превосходящий все, чего прежде достигли достаточно меркантильные сыны Аллаха, чувство вины (если оно вообще возникало) усыплялось твердой уверенностью, что африканец по самой своей природе раб — иначе разве дал бы он себя поработить.

«Чем скуднее был ум белого человека, тем глупее представлялся ему черный», — писал один французский литератор. Европейцы мерили своей меркой не только африканца, но и его земли. Континент расчленяли между государствами на чертежном столе без учета географии, народонаселения и древнейших путей сообщения. Хорошая земля распределялась между белыми иммигрантами. Разрушалась внутриплеменная общность, сселялись чуждые друг другу роды, деревни лишались пастбищ.

В Кении часть лучших земель нагорья отвели белым поселенцам, и в стране черного человека появилось Белое Нагорье. И в Долину, что перевидала столько племен со времени появления первого человека, тоже вторглось белое племя. Один британский верховный комиссар пожелал вписать совершенно новую страницу в пеструю историю Долины, превратив все ее ложе от Маунт-Кении до Танганьики в Белую Низину. Африканцев разлучали с землями, которые дух земли выделил их отцам, и определяли им место жительства в резерватах. У кочевников-масаев отняли большую часть их царства. Кикуйю согнали с гор и заставили трудиться на европейских фермах в Долине; африканцам было запрещено выращивать картофель и кофе.

Белые интервенты почитали своей собственностью не только лучшие земли, но и месторождения золота, алмазов, олова и меди, отложенные в коре материка давними геологическими процессами. Самих африканцев рассматривали как природный ресурс, источник дешевой энергии на рудниках и фермах; прежде черных рабов вывозили, теперь им нашлось применение на родном континенте.

Предыдущие вторжения влекли за собой слияние. На сей раз встретились два мира, слиянию не поддающиеся. Возможно, белое племя успело слишком далеко уйти от общего истока. Любители парадной охоты — англичане, как и буры, не пытались скрывать, что считают апартеид первоосновой колониализма. Французы и португальцы в принципе не воздвигали цветных барьеров. В колониях Франции все признавались французскими гражданами — с подразумевающейся обязанностью изучать французский язык и французскую историю и чтить славу Франции. Португальские колонии значились частью метрополии; каждый мог стать португальским гражданином при условии, что пройдет процесс цивилизации, сиречь научится говорить и мыслить по-португальски и преклонять колена пред белой мадонной. Когда Португалия после четырехсот лет ревностного цивилизаторского труда бросила это занятие, меньше одного процента успело стать гражданами собственной страны.

Если пятнадцать поколений белых сделали из Америки преимущественно белый континент и стартовую площадку для своих космических кораблей, то к Африке лишь местами приставали белые кляксы. Правда, Африка была отодвинута на сотню с лишним лет назад в ее собственном развитии.

И еще: белые оставили рубцы на африканской земле. И на душах людей.

Некоторые племена совсем мало соприкасались с колонизаторами. Зато тем, которые попали в зависимость к ним, на каждом шагу напоминали об их физической и моральной деградации, что не могло не подрывать чувство собственного достоинства. Униженные, лишенные не только своих полей, но и своих богов, своего образа жизни и жизненного ритма, получив взамен европейские мерила и европейскую мишуру, миллионы африканцев переживали крах самосознания. Хуже физических последствий работорговли, снабдившей Карибию и обе Америки пятнадцатью миллионами рабов и стоившей жизни еще тридцати-сорока миллионам африканцев, хуже разгромленных краалей, опустошенных территорий и хищнической эксплуатации природных ресурсов материка были психические последствия белого господства. Оно оставило наследство, которое все еще мешает европейцу правильно взглянуть на африканца, а у африканца проявляется в неуверенности, уязвимости и тлеющем недоверии к белым.

 

15

Безвестный мастер из племени маконде вырезал из дерева фигурки, которые профессор Дар-эс-Саламского университета Маскареньяс показывает мне в своем кабинете. В жизни не видел изделий, которые с такой жуткой простотой рассказывали бы о человеческих судьбах. Соединяя символизм с реализмом, они повествуют о реальности голода. Обозначены его внешние признаки: тощие конечности, вздутые животы, ужас в глазах. Один несчастный, гротескно изогнувшись, похоже, ест землю; другой грызет собственную руку. Фигурам придан одновременно человечий и звериный облик; этим как бы подчеркивается, что условия существования для всех едины.

Продолжая наше путешествие, я не могу забыть эти образы. Засуха окутывает Африку пылью. Пыль волочится кометным хвостом за «лендровером», клубится вокруг коровьих копыт, расходится крохотными облачками от клювов ищущих корм пернатых. И когда над обволакивающим голую землю знойным маревом вырастают пыльные вихри, они кажутся мне перекошенными фигурами людей.

Когда умирают люди, звонят в колокола, бьют в траурные барабаны, громко причитают. Когда же ветер уносит частицы рассохшейся почвы, не слышно ни звона колоколов, ни рокота барабанов, ни причитаний плакальщиц. А ведь гибнет земля.

Засуха и дожди всегда сменяли друг друга. Изменчивые очертания озерных берегов и неоднородные слои отложений позволяют нам проследить, как менялся климат миллионы лет назад. Предполагают, что в Олдувае в последнем миллионолетии было два долгих засушливых периода: один — семьсот тысяч, другой — сто пятьдесят — триста тысяч лет назад. В Кооби-Фора картина в основном такая же, с небольшими отличиями. Различный состав пыльцевых зерен в пробах свидетельствует, как скудела растительность во время долгих засух. Такие периоды характеризуются также почти полным отсутствием ископаемых остатков гоминидов и животных.

В рамках крупномасштабных изменений наблюдаются и меньшие вариации. Двадцать тысяч лет назад Сахара простиралась к югу дальше, чем теперь; потом наступили влажные тысячелетия, и пустыня зазеленела.

В аридных и полуаридных зонах южнее Сахары ни одно поколение не обходилось без жестокой засухи; они служили временными вехами, как у европейцев мировые войны. Засухам дают имена. Сомалийцы говорят о «Хаараамакуне» (1911–1912) — «Пожирателе запретной пищи», когда правоверные были вынуждены есть пищу, запрещенную исламом, о «Сиигакасе» (1950–1951) — «Красном пыледуве», или засухе песчаных бурь, и, наконец, о «Дабадгеер» — «Длиннохвостой», то есть долго длящейся.

Засуху, начавшуюся в 1968 году, называют самой жестокой на памяти людей. Впрочем, есть предостаточно свидетельств того, что пустыня неуклонно наступает в нашем столетии. Старики из племени туркана, которое живет на пределе человеческих возможностей, кочуя со своими стадами на песчаной равнине к западу от Большой Воды в полном убеждении, будто мир кончается к востоку от озера, рассказывают, что в пору их юности этот край зеленел травами и деревьями, кругом бродили слоны и носороги, жирафы, буйволы и зебры. Теперь саванна исчезла — и вместе с ней крупные животные; лишь несколько ретивых гиен и черногривых львов кружат возле деревень, подстерегая скот. Тот же процесс, что в области туркана, повторяется в других местах.

И возникает вопрос: то ли мы вступили в новый геологический сухой период, то ли новые пустыни — исключительно дело рук человека. Для однозначного ответа данных пока еще мало. Некоторым исследователям видятся признаки начинающегося длительного изменения глобального климата, которое проявит себя долговременной засухой во всем экваториальном поясе от Африки через Индийский субконтинент до западного полушария.

Если это предположение верно, лишенные окаменелостей слои в Олдувае и Кооби-Фора обретают зловещий смысл. Один американский биолог пришел к радикальному выводу, что следует эвакуировать всю область Сахель к югу от Сахары и провести международные мероприятия для помощи ее жителям.

Независимо от действия исконных сил самой природы, необходимо учитывать и новую геологическую силу — человека. В природе многое свершается без видимой цели, но ничто не происходит беспричинно. Человек занял место в ряду причин. Он способен воздействовать на жизненные условия планеты в не меньшей мере, чем дрейф континентов или спазмы вулканов. Ему не под силу предотвратить долгосрочное ухудшение климата, но он может его усилить и усугубить, может также продлить скоропреходящие явления. Наконец, он может сам вызвать неблагоприятные климатические сдвиги.

Желтые равнины с щетинистой порослью, надвременные картины пастухов и стад, искромсанная острыми копытами, искрошенная в пыль земля!

Тысячелетиями пастух перегонял свой скот с пастбища на пастбище, следуя той же схеме, что дикие травоядные. В сезон дождей четвероногие обитатели саванны рассредоточиваются на пастбищах у временных водотоков и водоемов; во время засухи собираются у постоянных водопоев. Некоторые виды совершают сезонные миграции, напоминающие перелеты птиц.

Недавно в Масаи-Мара мы наблюдали потрясающее зрелище, когда сотни тысяч гну двинулись в ежегодное странствие от степей Серенгети в Танзании до равнины Нарок в Кении. Словно армия на марше: колонна за колонной возникали на горизонте на юге, колонна за колонной исчезали за окоёмом на севере. Еще до появления каких-либо дождевых туч биологические часы дали команду трогаться в путь, чтобы животные поспели на новые пастбища, когда муссон принесет животворную влагу.

При виде этого зрелища, от которого веет седой древностью, представляешь себе и людей, на протяжении эпох покидавших пораженные засухой области. Теперь к ним присоединяется миллионная армия тех, кого отправила в голодный поход нынешняя засуха в Сахеле.

Но прежде всего эти мигрирующие гну напоминают о силах природы, которые тысячелетиями определяли также перемещения пастушеских народов. Путь от засух к дождям был их жизненным путем. Стада были странствующими амбарами, где пастух запасал пищу на предстоящие тощие годы. Чем больше стадо, тем надежнее он чувствовал себя.

Простой земледелец тоже ориентировался на законы среды. Он знал: если баобаб не зацвел в октябре, будет неурожай; однако его жизненный уклад включал приспособление к свойствам земли и реальностям засух.

А вот тщательно сбалансированная в прошлом система пользования дарами природы, которой руководился кочевник, теперь становится его врагом. Людей стало больше, прибавилось и скота. Разумное прежде желание приумножать стадо приобрело неразумный размах. За пятнадцать-двадцать лет численность людей и скота вдоль северных и южных окраин Сахары удвоилась. Скота оказалось вдвое больше, чем травостой способен накормить в периоды плохого урожая. В мире не осталось неиспользованных пастбищ, тем более в Африке. Чрезмерный выпас и разрушение почв у южных рубежей Сахары вынуждают людей и животных перемещаться к югу — в области, где и без того тесно. Таковы заключительные сцены тысячелетней истории!

Колониальная пора ускорила перегрузку земель Африки. Когда белые поселенцы занимали лучшие угодья, африканцев оттесняли на тощие почвы периферии — слишком тощие, чтобы выдержать такое напряжение. К тому же традиционная схема земледелия нарушалась тем, что новоселы предпочитали культуры, плохо защищающие почву от палящего тропического солнца и бурных ливней. Многие ныне освобожденные страны продолжают возделывать введенные белыми экспортные культуры, чтобы за них получать промышленную продукцию белых. Таким образом белое давление на землю Африки продолжается.

Два дня у озера Баринго — доменный зной и загустелый от пыли воздух — явили нам потрясающую картину расточительного обращения с землей. Баринго — одно из немногих пресных озер Долины, в нем нет вулканической соды, которая накапливается в бессточных водоемах. Еще пятнадцать лет назад вода Баринго была кристально прозрачной. Десять лет назад появилась муть. Сегодня вода коричневая и густая, словно жидкий шоколад.

Причина становится предельно ясной, когда едешь вдоль озера. После того как белые покинули берега, монопольно оккупированные ими для своего отдыха, сюда пришли племена скотоводов со своими коровами и козами. Скот начисто объедал траву, острые копыта лишали корешки опоры. Во время дождей в озеро смывается огромное количество рыхлой почвы. Воду не отличишь по цвету от земли.

А ведь мы еще не видим земли, уносимой с обезлесенных склонов за три месяца, когда наполняются влагой речные русла. Впрочем, нам и без того известно, что тропические леса вырубают с угрожающей быстротой и что дожди, которые прежде мерно просачивались через листву и ложились на землю благотворной росой, теперь безжалостно хлещут и размывают обнаженную почву.

Раздетая земля — земля, лишенная зеленого покрова! Но вот нашелся все-таки клочок травы в ложбине сухого русла… Он приглашает отдохнуть и поразмыслить.

Сотни миллионов лет назад по голым до той поры материкам расходились травянистые растения. Медленно, еще миллионы лет, они создавали удивительную смесь живого и неживого вещества, именуемую нами почвой. Каждая травинка вырастает из почвы, в создании которой участвовали ее предшественницы. Можно сказать, что стебелек в твоей руке заключает в себе историю жизни на Земле. Когда расточается почва и гибнут травы, с ними отмирает изрядная часть той истории, продуктом которой является человек.

Баринго — миниатюрная иллюстрация широкомасштабного процесса. Саванна становится степью, степь — пустыней. Ныне более двух пятых площади Африки занимают пустыни, полупустыни, сухой буш, и во многом повинен в этом человек. Точно так же в обширных областях Южной Азии и Латинской Америки ценные угодья вытесняются пустыней.

Пробираясь от Кооби-Фора через пустыню Чолби, мы видели примеры агрессии кочующих песков. Там, где кочка, куст, дерево на краю пустыни задерживают относительно тяжелые частицы, влекомые ветром вдоль поверхности земли, песок образует нарастающий сугроб и, пеленая растение, душит его. И торчит под конец из холмика искривленная сухая ветка — этакий надгробный памятник. Пустыня взяла верх, и барханы движутся дальше, как некогда они наступали на Иерихон, Вавилон, Карфаген.

Ежегодно Сахара увеличивает свою площадь на сто с лишним тысяч гектаров. Не сплошным фронтом, а за счет пустынных очагов в степной зоне, которые растут вширь, пока не сольются воедино. Из окна самолета можно увидеть, как израненный ландшафт словно кровоточит там, где обнажилась красноцветная земля.

Мельчайшие частицы земли и питательных веществ ветер поднимает на высоту семи тысяч метров и несет через Атлантику и Индийский океан. Со спутников сделаны снимки пылевых облаков, простирающихся от Африки до моря карибов. В Северной Африке есть области, за пять лет утратившие до двадцати сантиметров почвенного покрова. На острове Барбадос в Карибском море за семь лет количество приносимой ветром пыли увеличилось в четыре раза. Связь несомненна.

Специалист по аридным областям Африки, швед Андерс Рапп, подсчитал, что за одно летнее полугодие только из пустыни Сахель ветер унес в небо над Атлантикой шестьдесят миллионов тонн мельчайших частиц земли. Будь это целиком плодородная почва (а в аридных районах ее мощность редко превышает десять-пятнадцать сантиметров), получилось бы, что каждое лето ветер только из этой области уносит около шестисот квадратных километров годной для возделывания земли. На такой площади можно было бы пасти шесть-десять тысяч голов скота. Или же она могла бы прокормить до шестидесяти тысяч человек, живущих земледелием.

Ветер, которому полагается доставлять с моря влагу на континенты, уносит в море землю с материков. Когда-нибудь в донных отложениях Атлантики можно будет прочитать повесть о том, как человек промотал миллионнолетнее наследство, Повесть об ответственности человека за голод людей.

 

16

На исходе пыльного дня ставим палатку у колодцев племени рендилле на окраине пустыни Каисут. Быстро наступает ночь. Инзока и Ндамбуку бесшумными тенями двигаются у костра, готовя ужин.

Звездное небо поразительно близко и непостижимо ясно. Мы долго засиживаемся на воздухе, провожая взглядом невозмутимое следование созвездий над пустыней. Вот и Плеяды.

Некоторые пастушеские народы толкуют возвращение Плеяд как предвестие белых муссонных облаков. Плеяды — вестники дождя, как и бутоны баобаба, и некоторые перелетные птицы.

Нужно самому прикоснуться к засухе и жажде, чтобы должным образом понять значение дождей. Многое, что кажется вам колоритной экзотикой, обретает глубокий человеческий смысл. Люди, что, преклонив колени у корней смоковницы, молятся и приносят жертвы божеству, направляющему — верится им — ход влагоносных облаков. Барабаны, телеграфирующие свое «ндаанди, ндаанди, ндаанди»; это вождь, когда отсутствуют желанные признаки, созывает род, чтобы сообща решать — искать ли источник злой черной магии внутри рода или слать гонца к признанному дождетворцу. Танец дождя — древний ритуал, в который они, возможно, верят, а возможно — нет, но исполнять должны, подобно тому как католик зажигает свою свечу перед ликом мадонны. Люди, заклинающие дождь, привязывая траву к одежде, — дождь, призванный дать жизнь траве, призванной кормить, скот, призванный накормить человека.

Но вот и утро. Ни облачка над пустыней. Плеяды не выполняют своего обещания. Ни сегодня. Ни на другой день. Ни на третий. Что-то разладилось там наверху, что-то, чего не в силах исправить ни ухищрения заклинателя дождей, ни тихая молитва у корней смоковницы.

На рассвете семьи рендилле идут со своими верблюдами и козами к водопоям посреди высохшего русла. Сосуды из жирафовой кожи стоят в песке наподобие амфор, пока женщины набирают воду для скота. Еще одна надвременная картина: Рахиль у колодца.

Мужчины рассказывают, что колодцы то и дело приходится углублять. Рассказывают также, что некоторые их соплеменники, когда становится совсем сухо, гонят своих верблюдов к Большой Воде. Почуяв запах солоноватого озера, верблюды несутся вскачь, болтая пустыми горбами и отвислым животом, вбегают в воду и пьют, пьют, пока живот и горбы не раздуются, как шары, после чего бредут к берегу, запасшись влагой на столько дней, сколько пальцев на руках человека.

Но у здешних колодцев все идет спокойно и чинно. Верблюды сохраняют свой надменный вид; люди пустыни — свою невозмутимость. Происходящее у колодца равно ритуалу. Исполнив его, люди и животные следуют дальше. И вот уже на фоне пустынного неба видны их силуэты; верблюды несут нехитрое имущество людей и бурдюки с водой.

Житель индустриальной страны, коему достаточно повернуть кран, чтобы пошла вода, расплачивается за удобство утратой чувства ценности и существа воды. Для людей, живущих там, где природа подчас скупа, вода не просто химическое соединение. Это влага, полная таинства, словно кровь, и такая же животворная, как семенная жидкость. Кажется порой, что эти люди живут в негласном союзе с рекой, влекущей вперед эволюцию, с потоком, который струится в сосудах земли, сосудах листвы и мышц. Как будто их собственные корни, подобно корешкам травы, тянутся за влагой в толще почвы.

В аридных и полуаридных областях (а они составляют четыре пятых Кении и свыше половины Танзании) близость сколько-нибудь постоянных источников воды определяет, где могут поселиться люди. Человек вынужден подчас ходить довольно далеко, чтобы удовлетворить свою потребность в воде. Одна из типичных черт африканского пейзажа — шествие женщин с сосудом на голове или на ремне за спиной.

Падает уровень воды в пустынных колодцах, и сокращается площадь озер в Долине. Такое бывало и раньше, но все же горько наблюдать, как чуть ли не на глазах отступает вода. На метр с лишним уменьшилась за год глубина озера Накуру, где около миллиона фламинго могли любоваться своим зеркальным отражением. Когда мы приехали к Накуру, фламинго уже покинули сцену. Увидели мы их на Баринго и у Большой Воды, куда они впервые прилетели. Однако и Большая Вода с каждым годом отступает. В северной части озера река Омо откладывает ил с эродированных горных склонов Эфиопии, и полагают, что за пятьдесят-шестьдесят лет весь этот сектор займет наносная равнина. Озеро Стефани по соседству, прежде прозрачное, за семьдесят пять лет превратилось в болото. Уж не ждет ли Большую Воду такая же участь?

Когда, как во время нынешней засухи, иссякают обычные источники, животные и люди лихорадочно ищут выхода. Добираясь до воды, роют собственные колодцы в песке слоны; дождавшись их ухода, спешат напиться буйволы и пернатые. Люди, бросившие пораженные засухой районы, с немой мольбой протягивают встречным пустые сосуды. Вода становится предметом торговли. Есть места, где за бочку воды дают барашка. Скольким другим барашкам достанет этой бочки — и надолго ли?

Правительства разрабатывают грандиозные программы, призванные в ближайшем десятилетии (Танзания) или к концу столетия (Кения) обеспечить каждое семейство чистой водой. Зная, что половина населения земного шара испытывает нехватку питьевой воды, можно представить себе масштабы этой задачи. Специалисты сомневаются, что названные программы будут поспевать за приростом населения. Сейчас (1977 год) в Кении тринадцать миллионов жителей; предполагают, что к концу столетия эта цифра возрастет до тридцати миллионов. В Танзании пятнадцать миллионов, и также ожидается увеличение до тридцати миллионов. Во всей Африке теперь четыреста миллионов, вероятно, будет восемьсот. Новые рты, которые нужно насытить, жажда, которую надобно утолить… Поистине гигантская задача.

По мнению советника Всемирной организации здравоохранения, для людей и скота грунтовых вод должно хватить, но с ирригацией дело обстоит хуже. Грунтовые воды пополняются медленно — в районах вокруг Найроби только два-три процента осадков достигают их уровня. Местами они залегают на глубине полутораста метров, так что добираться до них — дорогостоящее дело. Опираясь на международную помощь, правительства бурят скважины и устанавливают колонки. Однако эти меры подчас чреваты экологическими просчетами, так как не служат частью комплексной экологической программы. Как только появилась водоразборная колонка, к ней гонят стада, скот размножается, предельно нагружая новый источник воды, и вытаптывает прилегающее пастбище, в короткий срок превращая его в пустыню. Известны случаи, когда десятки тысяч коров погибали вблизи животворной воды потому, что был съеден весь корм. Вода несла смерть траве — великая ирония.

И ведь нашим глазам доступны только детали огромного, труднообозримого комплекса. Кочевник у водоразборной колонки не подозревает, а жители промышленных стран явно не желают сознавать, что вместе они, возможно, развязывают космические силы, которые в один прекрасный день могут выйти из подчинения.

В природе пресная вода совершает постоянный круговорот. Моря, Солнце и атмосфера образуют гигантское колесо, обеспечивающее непрерывную циркуляцию воды: из морей в атмосферу, из атмосферы на материки, с материков обратно в моря. Изо всей массы водяного пара, поднимаемой Солнцем из океанов, около сорока кубических километров изливается дождем на материки, столько же возвращается в моря через грунтовые воды и реки — круг замкнулся, колесо совершило один оборот.

Поскольку народонаселение земного шара уже в самом начале третьего тысячелетия предположительно удвоится по сравнению с нынешним, должно в огромной мере возрасти искусственное орошение жаждущих земель. И если мы не желаем опустошать наполненные былыми эпохами резервуары грунтовых вод в земной коре, надобно в максимальной мере задерживать влагу, изливаемую облаками на континенты. Между тем немалая часть воды, собираемой в водохранилищах и направляемой на поля, испаряется и не доходит до морей; это прежде всего касается тропического пояса, где, согласно расчетам, потенциальное испарение в ряде мест в пять раз превосходит фактические осадки. Чем больше растет испарение, тем сильнее нарушается глобальный круговорот воды. Один советский ученый подсчитал: если количество воды, возвращаемой с суши в океаны, уменьшится на два процента, этого (при неизменности других условий) довольно, чтобы уровень океанов понизился на двести пятьдесят метров, правда за сорок тысяч лет.

Конечно же, действительность окажется более сложной. Она уже более сложна. Есть основания предполагать, что вскоре сами океаны станут поставлять все меньше влаги материкам.

Многие исследователи считают, что пылевые облака, плывущие в воздухе над океаном, нарушают энергетический обмен между морями и атмосферой, сокращая выход пара от встречи солнечных лучей с поверхностью воды. Один шведский фитобиолог добавляет к этому предположение, что неуклонно растущее количество углекислоты, выбрасываемой в атмосферу промышленными странами, может вызвать в морях цепную реакцию: углекислота высвобождает питательные соли, соли увеличивают воспроизводство водорослей, водоросли отражают все больший процент солнечных лучей, и в итоге океану достается все меньше энергии на испарение. В обоих случаях циклоны ослабевают и сбрасывают осадки у порога континентов, вместо того чтобы нести их в глубь материка.

Третья гипотеза (ее авторы — американские исследователи Брайсон и Маклоуд) еще мрачнее по своим прогнозам. В ее основе — встречающиеся у экватора воздушные потоки с севера и юга. Над Африканским континентом место встречи весной и летом сдвигается к северу, зимой — к югу. Антициклоны вдоль северной кромки фронта рождают сухой и жаркий северо-восточный ветер харматтан — дыхание самой пустыни. Обычно там, где он встречается с влажным юго-западным муссоном, влага прессуется в кучевые облака, которые несут земле благодатные дожди. Когда же пересушенная почва насыщает муссон пылевыми частицами, он не заходит на север так далеко, как прежде, и образование облаков затрудняется. В области Сахель дожди либо совсем не выпадают, либо теряют свою силу.

Засуха сама себя рождает — таков первый вывод из этой гипотезы. Но к праху иссушенной африканской земли добавляется загрязнение воздуха промышленными странами. Особенно содействует оттеснению дожденосных муссонов усиленное сжигание нефти, некогда отложенной в земной коре, в частности там, где столкнулись Африка-Аравия и Евразия. Бедные — из-за своей бедности, богатые — в погоне за новыми благами сообща помогают усугубить засуху и жажду бедных; таков второй вывод из гипотезы американцев.

Окончательных доказательств пока нет. Но предположения возникли неспроста. Достаточно тревожные предположения. Существует так называемый эффект курка. Согни указательный палец правой руки — и ты повалишь на землю слона. Точно так же незначительные на первый взгляд действия могут повлечь за собой большие, быть может, необратимые последствия для глобального климата.

Что-то склоняет Плеяды нарушать свои обещания. Возможно, пришло в негодность великое водяное колесо самой планеты.

 

17

Новые стоянки, где общество нам составляют одни только животные, леса, саванны и степи.

Кратерное озеро в Марсабите; кромка кратера одета зеленым гобеленом дождевого леса. Неспешные вечерние процедуры слонов, которые спускаются к озеру напиться и ополоснуть тело водой и пылью, изогнутые кверху хоботы посылают трубные звуки к склонам горы. Буйволы, что от зари до зари лениво бродят по краю воды. Скользящая мимо входа в палатку антилопа куду с закрученными спиралью длинными рогами. Львы, совершающие ночное инспектирование нашего лагеря.

Ложе могучей кальдеры Нгоронгоро; днем — один из больших туристских аттракционов Африки, ночью — только мы в нашей палатке под смоковницей, в окружении величайшего в мире скопления диких зверей; мрак, наполненный звуками.

Саванна вокруг усыхающего соленого озера Ндуту, от которого рукой подать до великого травяного моря Серенгети. Наши ближайшие соседи — несколько жирафов; очень меткое название, ведь оно произошло от арабского слова зурафа — кроткий. Головы грациозно покачиваются над древесными кронами; единственный звук — краткий вздох в длинном горле. Сама же равнина Серенгети испещрена тысячами импал, газелей Томсона и Гранта, гну, канн и бубалов. Панорама жизни, непрестанно обновляющаяся в деталях, но неизменно повторяющаяся в целом: поиск и бегство, зачатие, рождение и смерть как предельно естественная часть жизненного цикла.

Картины несказанной красоты. Нигде на свете нет такого богатства видов и такого множества диких животных, как в заповедниках Долины и ее окрестностей.

Контраст с антропогенными пустынями огромен; перегон от разрушенного ландшафта до девственной пышности ужасающе короток.

Всего две сотни лет назад Африка кишела дикими животными, которые были детищем разнообразных природных условий материка и четко вписывались в них. Животные составляли великий экологический ансамбль с участием человека. Африканские племена скорее направляли копья друг против друга, чем против зверей; как правило, животных убивали только для пропитания, для защиты своей жизни и в связи с ритуалами. Учрежденная арабами торговля слоновой костью мало влияла на баланс дикой фауны.

Но вот явились европейцы — с распятием, виски и огнестрельным оружием. Тотчас развернулось истребление. Стоило бурам вторгнуться со своими фургонами в велд, как Южная Африка лишилась большинства своих крупных млекопитающих. Когда же белое племя в конце прошлого века преодолело барьер, за которым Африка долго укрывала свои тайны и богатства, изрядная часть континета превратилась в гигантскую бойню.

Стэнли высчитал: если убить обитающих в бассейне реки Конго двести тысяч слонов, то при среднем весе пары бивней двадцать килограммов можно получить слоновой кости на пять миллионов фунтов стерлингов. В основном для изготовления бильярдных шаров. Фактически за тридцать лет в конце прошлого и начале нынешнего веков в Африке было убито два миллиона слонов. Это еще как-то можно объяснить жаждой наживы. Впрочем, и тогда нередко случалось, что стоило белому человеку увидеть зверя, как он хватался за ружье. В годы второй мировой войны белые солдаты на джипах открывали огонь по всему, что шевелилось в зарослях, — просто так, из любви к убийству.

За шестьдесят лет численность диких животных сократилась на три четверти; мировая история не знает другого такого побоища. Обширные районы африканского ландшафта остались без крупного зверя.

Но даже то, что уцелело, производит сильное впечатление. Воочию увидеть великое разнообразие живых созданий в их естественной среде, упиваться их физической красотой и совершенством движений, наблюдать, как биосистемы, словно волнами, переходят одна в другую, чтобы каждый вид мог использовать свой участок общей обители, — значит вернуться в мир бурлящей эволюционной активности, каким он, вероятно, выглядел в первые дни рода человеческого. Кстати, может быть, именно здесь, в стране кратеров вокруг Нгоронгоро и на саванных Серенгети, человек из пассивного падальщика стал активным охотником.

Только в некоторых заповедниках и национальных парках в известной мере сохранилась былая плотность дикой фауны. Сохранилась, поскольку дозволяет человек.

А угрозы множатся. Браконьерство — с использованием петель и волчьих ям, ядовитых стрел и автоматов — приобрело масштабы, которые вряд ли были бы возможны без поддержки в верхах — самых верхах некоторых администраций. Далеко не всегда охотника манит мясо… Хвост жирафа годится отмахиваться от мух; носорогов истребляют, чтобы рог (на самом деле это ороговевшая кожа) смолоть в якобы увеличивающий потенцию порошок; слонам по-прежнему приходится утолять пристрастие белых к украшениям из слоновой кости (и к бильярдным шарам); леопард — бесшумная тень тропической ночи и ее олицетворение — одевает в роскошные шубки женщин белого племени.

Растущее население и истощенные земли будут увеличивать давление на уцелевшие сады Эдема. Вот и Серенгети отнюдь не обособленная экологическая ниша: жизненный ритм многих животных надолго уводит их за пределы национальных парков. И как раз эти территории теперь в первую очередь захватывает человек. А местами инфильтрации подвергаются уже и сами заповедники. До сих пор их спасали доходы от туризма, но ведь рост количества туристов означает и рост нагрузки. И каким властям под силу долго сохранять барьер между животными и голодающими людьми?

Спасением мог бы стать регулируемый отстрел дичи, подобно тому как введены квоты и лицензии на отстрел лося в лесах Северной Европы. Дикие траво- и листоядные, у которых распределение природных кормов настолько развито, что два десятка видов могут, не конкурируя между собой, пастись на одной территории, дают куда больше биомассы на единицу площади, чем домашний скот. Благодаря тому что длительная эволюция выработала у них симбиотические связи с травами и деревьями, они к тому же поддерживают жизнь саванны и степи. Зебры и жирафы не создают пустынь.

Дикие животные могли бы обеспечивать людей мясом эффективнее и дольше, чем зебу и козы. Если бы разум взял верх.

Теперь же к радости общения с дикой природой примешивается грусть. Трудно отделаться от чувства, что ты принадлежишь к привилегированному поколению, быть может последнему или предпоследнему, коему дано наблюдать дикую фауну в ее собственной среде. Вечером, в конце долгого дня на лоне девственной природы чудится, что к угасающему пожару небес бегут существа из другой эпохи.

Глядя, как наш род разрывает в клочья тонкие сети зависимостей и импульсов, соединяющих между собой все живое, поневоле желаешь человеку не еще большей человечности, а заимствования некоторых качеств у животных. Когда человек окончательно изгонит создания, вместе с которыми развивался миллионы лет, как бы природа не изгнала человека.

 

18

Путешествуя в нынешней Африке, путешествуешь в двух мирах. Прошлое сталкивается с современным, подчас с драматической силой.

По сей день кое-где сохранились племенные традиции, уходящие корнями в первобытную пору нашего рода. Особенно это касается Долины и некоторых прилегающих к ней районов. Встречи с масаями и самбурами, с туркана и рендилле — это встречи с тысячелетним жизненным укладом.

Вначале ведь все люди были кочевниками: первыми — охотники и собиратели, затем пастухи. Теперь лишь малая часть человечества верна древнему образу жизни. Есть кочевники и на прародине человека.

Если саванны и степные просторы, по всей вероятности, лицезрели появление первого охотника, естественно предположить, что они благоприятствовали и зарождению пастушеского уклада. И где еще ему сохраниться, как не в этом ландшафте?

Земля была ничьей, стало быть — всеобщей; так гласила мудрость кочевника. Кочевая жизнь сводила к минимуму личное имущество. Уклад во многом сохранился, когда кочевник стал земледельцем. Родовая община независимо от того, кто ее составлял — охотники, пастухи или земледельцы, — была всем для индивида. Коллектив защищал своего члена от внешних опасностей, зато и направлял весь его жизненный путь. Каждый участвовал в решении общих дел, но индивид подчинялся коллективу. Это придавало индивиду психологическую уверенность, однако предъявляло к нему серьезные требования. Индивид был неотъемлемой частью своего рода и в то же время — природной среды, составляющей мир коллектива. Самосознание индивида было функцией коллектива.

Песни и повествования, мудрые правила и религиозные представления — весь духовный багаж, который вырастал из особых предпосылок данного племени или рода, находил обобщенное выражение в том, что можно назвать устной литературой. Она тоже была коллективным творением, общей собственностью племени, рода. Бережно хранимая в поколениях, снова и снова пересказываемая у лагерного костра, она продлевала родовую, племенную память.

Община такого типа, к тому же вписанная в ограниченные рамки определенной среды, мало склонна к изменениям. Традиция сдерживала развитие.

Теперь размывается сама основа пастушеского уклада. Пастух покидает сцену, унося с собой ощущение простора и духовной свободы, которым он делился с другими членами рода человеческого.

Масаи и рендилле стали узниками убывающих степей и растущих пустынь. Они выбились из колеи развития. А и у тех, кто еще цепляется за старый уклад, нет прежней ясности в душе, и чувство независимости подточено.

Главной причиной разрушения исконного племенного строя было прибытие белых. Одержимые рвением насаждать свои верования и распространять свою массовую продукцию, исповедующие поощрение личной инициативы за счет коллектива, европейцы сильно повлияли на дальнейшее развитие. Даже после того, как они удалились, песок хранит их следы.

Взрывной переход Африки к формальной самостоятельности означал, что в рамках произвольно начертанных колониальными державами рубежей африканцы копировали европейское национальное государство. Африка, втиснутая в границы, установленные не самими африканцами, а европейцами, была чревата противоречиями, которые мы, говоря об Африке, называем межплеменными конфликтами, говоря о Европе — национализмом. Африканцы переняли также европейские формы правления и — там, где оно было, — просвещения. Подражание Европе считалось показателем свободы. Но европейские схемы плохо вязались с традициями и устоями африканцев. За тем, что нам представляется как неудачный старт Африки, на самом деле стоит европейское наследство.

Хотя придуманные белыми названия берегов, территорий и гор решительно стираются с карты, кое-где они сохранились и сами по себе весьма показательны. Когда европейцы достигли нагорья к востоку от Рифтовой долины, они услышали, что кикуйю, «народ смоковницы», именуют эту область Кере-Ньяга, подразумевая белые полосы на горе в центре плато. Европейскому уху слышалось «Кения», и эта ослышка продолжает жить в наименовании освободившегося африканского государства.

С приходом белого племени в Африке утвердилась письменность. Но язык этой письменности был английский или французский. По своей сути — индивидуалистский, не способный, как устные предания, спаять кусочки мозаики, принадлежащие множеству духовно родственных, но анонимных творцов. Наряду с более явными политическими мероприятиями письменность стала орудием для ломки сплачивающих племенных традиций. Поскольку племенные языки слишком ограничены территориально (правда, суахили распространяется все шире), современные африканские писатели вынуждены писать на языках бывших колониальных держав, даже когда стремятся утверждать африканское своеобразие. Но ведь язык — выразитель взглядов определенной культуры, и вместе с языком африканцы незаметно для себя перенимают что-то из шкалы ценностей белого племени.

С помощью различных изощренных методов белое племя продолжает сохранять культурный и экономический контроль над Африканским континентом. Пока африканцы охраняют границы, установленные Берлинским конгрессом, транснациональные корпорации белых втихомолку расчленяют материк на новые сферы интересов. Этот неоколониализм облегчается тем, что жителям многих бедных стран путь белых представляется путем экономического и технического прогресса.

Все это привело к разладу в общинах и в душах. Многие африканцы сегодня ведут двойственное существование, они — дети двух миров, разрывающиеся между двумя жизненными укладами, которые встречают друг друга с багажом своих представлений и заблуждений, своих надежд и чаяний, своей силы и слабости.

Многие песни и танцы, обычаи и ритуалы, некогда возникшие на единой для человеческого коллектива почве, сохранили свою силу. Однако многое выхолощено, а то и вовсе зачахло. Когда ритуальные танцы с львиными гривами и страусовыми перьями, под имитацию птичьих криков, теряют исконный смысл и исполняются за деньги на потребу туристов, можно понять молодежь, которая стыдливо отворачивается от племенных традиций, хотя втайне, возможно, она им верна, пусть даже внешне копирует западные нравы.

Конечно, давление общины на своих членов ослабло, но зато нет и прежнего чувства надежности, притуплено самосознание. Однако назад пути нет. Вчерашний день не годится в альтернативы. А уподобляться Европе — значит отречься от самой основы своего бытия. Путь белого человека тоже не годится в альтернативы.

Не случайному белому наблюдателю судить, чем обернется нынешняя ломка. Африка — древний материк, местами сильно истощенный, но обладающий мощными, еще не раскрытыми силами. Если ломка отринет как утратившие жизнеспособность элементы собственной традиции, так и схемы, навязанные чужаками, возможно, удастся создать что-то новое, опираясь на сохранившие крепость основы собственного мировосприятия. Коллективная структура — часть исторического опыта, на которую можно опереться в дальнейшем строительстве. Такую попытку делает Джулиус Ньерере, выступая за деревни «уджамаа». Это слово из языка суахили можно приблизительно перевести как «родовое сообщество». Однако если прежние деревни и впрямь были родовыми общинами, сплоченными внутри, но почти совсем замкнутыми, допускающими минимум сотрудничества с соседями, теперь члены разных племен и родов образуют новые деревни, где родовую общину заменяет соседская. Исходный взгляд на коллективную собственность и человеческое общение в обоих случаях одинаков, однако новые общины, как полагают, окажутся более открытыми, настроенными на сотрудничество с другими общинами. А само обилие племен, делающее здесь вдвойне сомнительным принцип национального государства, возможно, вызовет к жизни всеафриканское самосознание, средством выражения которого станет, скажем, язык суахили.

И может быть, опыт Африки еще раз кое-чему научит мир?

 

19

Животворный покой просторов. Чувство прикосновенности к чему-то, составляющему частицу твоего «я», но не подвластному осознанным воспоминаниям. Здесь есть все — все, что было вначале.

Но что-то стороннее точит душу. Точит все сильнее.

Иногда к нашему лагерю приходят люди. Их отличает скромное достоинство, негромкая речь и естественная красота движений — наверно, все дело в том, что человек, живущий на лоне великой природы, впитывает что-то от ее шири. Мягкая рука нерешительно касается твоей руки.

И тебе становится совсем не по себе от ощущения причастности к долгу белого племени перед людьми мира, именуемого нами «третьим», хотя он был первым в жизни человека.

Когда племена после долгих скитаний по разным путям встретились вновь, пожалуй, было еще возможным крепкое рукопожатие. Темнокожие, как правило, встречали белых с открытой душой без предвзятости. С той поры возникло слишком много помех.

Несколько дней назад у мизерных колодцев рендилле кое-какие сухие статистические данные обрели глаза, губы, кожу.

Все теснее становится вокруг скудеющих ресурсов.

Во многих странах ежегодный прирост населения составляет три процента. Сохранись такие темпы, через сто лет в стране, насчитывающей сегодня пятнадцать миллионов жителей, будет двести восемьдесят пять миллионов. Население Африки возрастет в шесть раз, достигнув цифры 2,3 миллиарда; еще в 1940 году столько было людей на всем земном шаре.

Чудовищные цифры. Пусть даже половина жителей «третьего мира» не достигла шестнадцати лет, все равно удвоение мирового населения в первой декаде следующего столетия представляется неизбежным. Если жестокий голод не ограничит прирост. Его вестники уже дают знать о себе.

Но главная проблема заключается не в росте населения бедных стран, — как мы охотно и бездумно склонны полагать. Главная проблема коренится в технологически наиболее развитых, зажиточных странах.

Гуще всего населены не бедные страны, а индустриальные государства, такие, как Бельгия и Голландия, Великобритания, ФРГ и Япония. Огромная Африка пока что сравнительно редко населена.

Однако число людей на единицу площади говорит отнюдь не все о человеческой нагрузке и ресурсах. Картина будет яснее, если, подобно Георгу Боргстрему, считать людскими эквивалентами, исходя из белков, получаемых непосредственно от земли. Немалую часть белков, особенно в зажиточных странах, люди получают косвенно, через домашний скот, но на пути от земли к человеку через мясную корову теряется девяносто три процента белка. При таком способе подсчета подлинно перенаселенными оказываются зажиточные государства; такая страна, как США, представляет 1,6 миллиарда людских эквивалентов, Швеция — 65 миллионов.

Страна становится перенаселенной, когда ее природных ресурсов недостает, чтобы прокормить жителей. Благосостояние зажиточных стран возможно лишь благодаря интенсивному ввозу соевых бобов, копры, земляных орехов, рыбной муки и других, богатых белками продуктов из бедных стран. Большая часть идет на корм скоту, что-то — комнатным животным. Мировая торговля, как она сложилась в эру неприкрытого колониализма, действует так, что продовольствие получает тот, кто лучше платит, а не тот, кто в нем больше нуждается. Голод — бизнес, так было и так есть.

Белый мир стал оазисом избыточного потребления на планете, где свыше половины населения не получает полноценной пищи, чистой воды, стройматериалов для сносного жилья. При нынешней системе распределения земной шар уже перенаселен. А удвоение населения зажиточных стран повлекло бы за собой нагрузку на планетные ресурсы, в пять раз превосходящую такой же прирост в бедных странах.

Мы толкуем о помощи бедным странам. Сказать, что это они нам помогают, — слишком невинно. На самом деле наше благосостояние зиждется на их бедствии. Люди, коих шаблонное мышление склоняет все на свете считать банальным, презрительно отзываются о мрачных пророчествах. Между тем Судный день уже наступил для пятидесяти миллионов, ежегодно умирающих от голода и авитаминозов, и для пятисот миллионов детей, не получающих того, что нужно для их физического и духовного развития.

Это мы приговариваем их, чтобы получить белок на бифштексы и котлеты, для бройлеров и болонок. Мы допускаем полное истощение маломощных почв на других континентах, чтобы получить свои любимые плоды. Мы позволяем белым компаниям вторгаться в и без того предельно нагруженные саванны своими скотоводческими фермами и ранчо, призванными откармливать индустриальные страны. Мы загоняем нищих землевладельцев на горные склоны, где сводят лес, расчищая землю под новые поля и вызывая новую эрозию.

Теплая черная рука не жжет твою руку? Ведь ты тоже причастен к повседневным безмолвным трагедиям, что разыгрываются на истощенных полях и в мозгу детей, которые не могут нормально развиваться, потому что не получают достаточно белка. Пусть даже тебя терзает чувство бессилия перед лицом системы отношений, которую сам человек создал и не пытается упорядочить.

И еще кое-какие данные вспомнились все у того же колодца…

В мире запасено столько ядерных боеголовок, что государства могут пятидесятикратно уничтожить друг друга, и они продолжают накапливать арсенал, чтобы уничтожить друг друга стократно. Запасов продовольствия для борьбы с голодом что-то не видно.

Ежегодно мир тратит на вооружения около тысячи миллиардов крон; на помощь так называемым развивающимся странам — пятьдесят миллиардов.

Около полумиллиона первейших умов человечества заняты изысканием еще более дьявольского оружия массового уничтожения. А сколько ученых занято проблемами нашего выживания?

Африка ставит проблемы — жестко, резко, как резка тень на песке пустыни. Но ведь проблемы-то глобальные.

Подобно тому как засуха одолевает эту часть света, так и вся наша планета быстро приходит в расстройство. На тощих землях и там, где вовсе содран почвенный покров, разрушение подчас необратимо. Однако остаются обширные области, где еще можно изменить пагубный ход событий.

Наступление на леса планеты можно остановить. Горные склоны и территории вокруг речных истоков во многих случаях можно вновь облесить, осенив благодатной тенью. Бывшим степям можно вернуть зеленый покров, численность домашнего скота можно сократить до цифры, которую способна вынести земля в разгар засухи, к тому же при разумном хозяйствовании богатая вариациями дикая фауна может заменить домашний скот как поставщик мясной пищи в тропиках. Для пахотных земель можно предусмотреть набор культур, защищающих и от зноя, и от ливней. Рост пустынь и снос почвенного слоя можно остановить; можно разогнать сахельские пылевые облака и, вероятно, вернуть дожди. В той мере, в какой пустыни, пылевые тучи и засухи — дело рук человека.

Все это технически возможно, в глобальной перспективе, конечно же, возможно и экономически, лишь бы ресурсы и разум человечества были направлены на это. Помехи заключаются в другом.

Начинать надо с корней в буквальном смысле слова. С земли, из которой они растут: именно здесь берет начало катастрофа. И браться порознь за решение частных проблем бессмысленно. Нужна серия мероприятий, согласованных между собой и вписанных во всеобъемлющий экологический контекст.

Два мира, современная техника и древняя мудрость, космос и землероб — право же, им следовало бы объединиться для решения этой задачи.

Космос может дать один из ключей к экологическому хозяйствованию. Из космоса видно, сколь тонка плоть, облекающая костяк материков. Спутники, до сей поры служившие прежде всего военной разведке, могли бы стать экологическими разведчиками, отмечая, где земля обнажается или кромсается, как плывут курсом на море пылевые облака. Что на поверхности планеты представляется изолированными явлениями, из космоса будет видеться в широком контексте. Из космоса можно бить тревогу, если поразившая Землю проказа начнет распространяться, и давать указания, где необходимо принять контрмеры.

Другой ключ получим от скромных, простых землеробов с их знанием земли, основанным на опыте несчетных поколений. Если современная технология часто преследует ограниченные цели, лишена гибкости и требует больших энергетических затрат, то отношение к земле простого земледельца, как правило, удивительно вписывается в более широкий жизненный контекст.

Новые глаза космического века, с одной стороны, древнее понимание и нежность к земле-матери-кормилице, с другой, — право же, им следовало бы наладить сотрудничество, чтобы решить проблему выживания нашего вида.

Но тогда нельзя, чтобы и впредь одно племя продолжало жить за счет ресурсов другого. Белое племя должно отказаться от своей продовольственной и сырьевой империи, довольствуясь собственной территорией. Если это произойдет добровольно, возможно, еще не утрачен шанс на искреннее рукопожатие через племенные рубежи. Если же нет — древние народы, которые мы называем новыми, сами потеснят нас; от их проклятий не защитят никакие арсеналы ядерного оружия. Что-то от духа крааля, в глобальном масштабе, — вот что нам надобно.

Крааль — не только более или менее компактное скопление жилищ. Крааль — это система взаимоотношений, единый организм, где все связаны между собой, все зависят друг от друга, помогают друг другу.

Принцип крааля во многом совпадает с тем, что так поразило белых интервентов, когда они вторглись в страну кукурузоводов и фасолеводов по ту сторону огромного рифта, заполненного водой. Каждая индейская семья получала по жребию участок земли для возделывания и сама распоряжалась плодами своего труда. Излишки сдавали в общее хранилище. Если у кого-то кончались собственные запасы, он шел в это хранилище, которое служило также для помощи соседним деревням, пострадавшим от неурожая, и для снабжения дорожным припасом чужеземцев и странников.

Неписаный закон крааля можно определить как вид страхования, как основанную на личном интересе солидарность: если я выручу тебя сегодня, могу при случае рассчитывать на ответную помощь. Дух крааля способствовал выживанию.

Когда же после выхода из Долины дух крааля где-то в пути был утрачен, был также утрачен один из элементов самозащиты.

Пустыни на месте былых цивилизаций говорят нам об уязвимости посевов человека. В один прекрасный день ветер пустыни может обрушиться и на наш собственный оазис.

Дефицит внутривидовой солидарности — всего лишь отражение нашей недостаточной солидарности с землей. Невзгоды других племен — производное от экологического насилия и истощения ресурсов, отличавших прежде всего поведение белого племени.

Наш долг перед другими племенами — часть великого нашего долга перед землей. Наш долг перед землей — факт сегодняшнего дня, но еще больше это долг перед будущим.

Нигде не ощущаешь это с такой жестокой силой, как при встрече с дикой природой.

 

20

Леса замещались пустынями, озера пятились, многоводные реки пересыхали. Но тень 1470 ложится и на изменившийся ландшафт. Его путь стал твоим, стал путем всех людей.

Ты прибыл сюда, чтобы ощутить атмосферу Долины Человека. Ищешь убедительную формулу, объясняющую то, что происходило после за пределами Долины.

Были ли в мозгу, коему череп раннего примата стал слишком тесен, изначально заложены разные возможности? Или же нам не дано было пути иного, чем тот, по которому мы пошли?

Эволюция — направленный процесс? Пусть она работала без замысла и цели, все равно события логически укладываются в причинную цепочку, приведшую к ситуации, когда, похоже, вид утратил контроль над своим приростом, своим обращением с землей, над производством и распределением. Но это не исключает того, что налицо были и другие возможности — еще не использованные.

Дикая природа обнажает простоту взаимосвязей. Ее примета — прямота. Здесь все сводится к основным элементам. К солнцу, что извлекает воду из океанов и повелевает быть ветрам. К дождю, почве, траве.

Когда же любопытство и находчивость, что стали оружием вида в борьбе за существование, начали уводить нас в сторону от прямых дорог, тут-то мы и утратили контроль над взаимосвязями. Чем дальше продолжалось странствие, тем слабее делалось ощущение близости и росло чувство отчужденности, мы оказались сами себе чужими.

Поступиться любопытством и находчивостью вид не может — это значило бы выхолостить свое развитие. А вот когда их применяют, пренебрегая взаимосвязями, тогда они могут привести к опасному полузнанию, которое путает подлинное знание и поверхностное знакомство с частными фактами, а знание смешивает с мудростью.

Во имя выживания нам нужно вновь проникнуться уважением к взаимосвязям и возродить ощущение близости — так ты толкуешь для себя бесхитростный призыв дикой природы.

Простор. Тишина. Вечер скользит по саванне. Где-то вдали, где сбились в кучу несколько акаций, слон поднимает свою трубу и обращает к закату сигнал отбоя. Совсем как много эпох назад, когда существо, довольно похожее на тебя, сидело на корточках возле первого своего лагерного костра.

На фоне восточного неба, отливающего бутылочной зеленью, угадывается мглисто-голубой контур: Килиманджаро.