1

Белая Гора — Килима Нджаро.

Она притягивает твой взгляд и не отпускает его. Детище сил подземелья, она предлагает отдохновение и прохладу облакам. Она поражает своим величием и безмолвием. Конечно, на планете есть десятки вершин, превосходящих ее высотой. Но они венчают большие горные массивы. Конус Килиманджаро смотрится так грандиозно потому, что одиноко вздымается над равниной.

Величественная — и в то же время странно невесомая. Издали она даже представляется воздушной. При низком солнце и легкой облачности иной раз кажется, что гора с мерцающей белой шапкой парит в космосе. В такие минуты о красоте Килиманджаро хочется сказать — неземная.

Люди, живущие в кругу ее широкого горизонта, видят гору постоянно. Цвета могут меняться от рассветно-оранжевого до характерного мглистоголубого, порой сгущающегося в темно-синий. Конус может рисоваться чистым контуром или же одеться в муссонные облака, которые он перехватывает и доит, не допуская до равнины. Но сколько бы ни менялся облик, гора всегда на месте.

Когда древний человек впервые поднял глаза над Долиной, наверно он с немым удивлением уставился на возвышающийся над плато синий конус. Должно быть, гора рано стала притягивать мысли древнего человека, подобно тому как малые тела ощущают физическое притяжение крупных. Мозг, еще окутанный туманом, как и горную макушку порой застилали облака, посещали смутные догадки о тайнах горы, прорезающаяся фантазия доискивалась ее смысла.

Постепенно догадки перерастали в мечты, фантазия приписывала некий смысл рисуемым ею же образам. Когда человек, пытаясь объяснить силы природы, начал создавать высшие существа по своему подобию, оказалось естественным поселить их высоко на горе, которая соединяла землю, где жил он сам, со сферами, где обитают ветры, рождаются дожди, странствуют Солнце, Луна и звезды.

Горы заняли срединное место в религиозных представлениях разных племен. На лежащем южнее экватора собрате Килиманджаро, расчерченном белыми полосами вулкане Кере-Ньяга, ныне известном под именем Маунт-Кения, кикуйю помещали бога Нгаи, что на заре времен повелел быть первому человеку. Вам и сегодня покажут место, где росло дерево, откуда Нгаи повел с собой первого кикуйю к снежным пикам и показал простирающийся внизу прекрасный край с кедровыми, бамбуковыми и оливковыми рощами, между которыми на полянах мирно паслись антилопы и газели. Здесь Нгаи заключил союз с первым кикуйю: «Ты и твои потомки на вечные времена станете наслаждаться красотой этой страны и ее плодами, но помни всегда, что все это даровал тебе я».

Изо всех гор, что манили к себе богов, особенной притягательной силой обладала Килиманджаро. Масаи сделали ее своим Олимпом. Народ чагга, живущий на склонах, некогда вылепленных огнем и пеплом, любящий свою гору и не представляющий себе участи худшей, нежели переселение на сухую знойную равнину, поместил на вершину Килиманджаро своего бога Руву, который, как и вселенная, существовал всегда. Рува — воплощение Солнца, супруга его — Луна, звезды — дети его. Рува — творец человека, зверей и всей природы, защитник всего живого и дарователь всех благ.

Поклонение чагга Килиманджаро сфокусировано на Кибо, самом высоком пике горы (счастливо устоявшем перед попыткой белого первовосходителя перекрестить его, назвав именем кайзера Вильгельма). Кибо — воплощение всего прекрасного и бодрящего. Именно Кибо склоняет дождевые тучи даровать земле свое благословение. Когда встречаешь человека, которому хочешь оказать честь, отходишь в сторону так, чтобы он оказался ближе к Кибо. Идущий по склону вниз со стороны Кибо здоровается первым, потому что за его спиной — источник счастья. Если у многих народов принято хоронить мертвых головой к восходящему солнцу, то чагга хоронят своих покойников головой к Кибо. Обратившись лицом к Кибо, живые молятся своему богу Руве: «Посей среди нас семя воспроизведения, чтобы мы размножались, как пчелы, чтобы род наш всегда был сплочен и не прекращалось его почкование и чтобы наши рощи никогда не были под властью чужаков».

На седле между двумя пиками Килиманджаро — Кибо и уступающим ему по высоте Мавензи — находится пещера, именуемая Ньямба-я-Муунгу — обитель бога. Вход в пещеру окружен глыбами лавы, выброшенными из недр земли.

Есть нечто символическое в том, что богу отвели обитель там, где подземелье встречается с небесами. Богу, который охранял род и защищал от посягательств его территорию, но, кроме того, олицетворял мечты человека и его догадки о сопричастности к чему-то, что выше гор.

 

2

Насыщение голода, утоление жажды, продление чуда жизни — вот троица, задающая ритм всякой жизни и определяющая территориальное распределение вида. Эта троица сопутствовала гоминиду, плавно скользнувшему через рубеж, за которым он стал человеком.

По мере того как человек начал открывать сам себя, его существование обрело новое измерение. Что бессловесно шевелилось поначалу в эволюционирующем мозгу? Вряд ли ты получишь ответ, уставившись в две пустые глазницы, через которые некогда проходили времена года и дни, вместе с картинами гор и долин, вод и лесов. Но есть другие следы, ведущие вспять, к истокам, а где и следы кончаются, дай волю догадке.

В многозначность мифов вплетена весть о мироощущении древнего человека, эта весть передавалась из тысячелетия в тысячелетие и — во всяком случае, в основном — поддается дешифровке. Редкие живые ископаемые человечества — первобытные племена, дожившие до космического века в изолированных нишах, куда их некогда привели пращуры, притом таких труднодоступных нишах, что их обитатели до недавних пор не вступали в контакт с окружением, позволяют нам познакомиться с древним, однако все еще живучим миром представлений.

В нескольких днях пути от нашей лагерной площадки, в девственном лесу Итури, образующем пуп Африканского материка, к северу от западной рифтовой дуги, на водоразделе бассейнов Нила и Конго, живет сравнительно недавно «открытое» пигмейское племя мбути, которое не научилось даже добывать огонь трением, а постоянно поддерживало его в очагах и передавало из поколения в поколение, с одного стойбища на другое. Английский антрополог Колин Тэрнбэлл, коему по воле случая привелось жить и охотиться вместе с мбути, приводит некоторые наблюдения, помогающие нам заглянуть в зеленый храм древнего поклонения силам природы.

Мбути неотделимы от леса. Первичная ячейка — семья, но община важнее как социальная единица, потому что жизнь, основанная на охоте и собирательстве, требует сотрудничества на всех уровнях. Верховный блюститель жизни мбути — лес. Для мбути лес — живое существо, великодушное, если с ним хорошо обходятся, раздражительное, если обращаются дурно. Его деревья и кусты даруют жилище, орудия и утварь; лесные звери, пчелы и травы — пищу. Когда рождается ребенок, его обертывают в луб, отбитый для мягкости колотушкой из слонового бивня; первое омовение совершают древесным соком — влагой самого леса; таким образом, новорожденный с самого начала принимается в лесную общину. Когда молодой охотник принесет свою первую добычу, ему делают на лбу вертикальные надрезы, в которые втирают смесь золы и лесных трав, — знак того, что лес вошел в его собственное тело. Когда пигмей очень счастлив, он может выйти на поляну и танцевать там в паре с лесом. Пигмеи поют, обращаясь к лесу, — и не для того, чтобы задобрить его, а чтобы выразить свою гармонию с ним. Во время племенных ритуалов из тайного хранилища высоко на дереве извлекают деревянный рожок, на нем следует играть так мелодично, чтобы лес слушал и радовался. В свою очередь лес дарует свою силу всякому, кто прикасается к рожку, а также тем, кто танцует вокруг лагерного костра с этим фаллическим символом, олицетворяющим жизненную силу леса. За всеми этими выражениями благодарного и радостного единения с лесом кроются присущие мбути чрезвычайно острая наблюдательность и широкие познания о лесе и его законах; без этих познаний таинства лишились бы своего глубокого смысла.

Чем для пигмеев был девственный лес, тем для других племен были равнины и горы, оазисы и приморье — живущей в эпохах силой, к которой и сам человек был причастен. Доступные нашему взгляду следы приводят в каменный век. Однако интуиция, наследие дочеловеческого существования, в союзе с пробуждающимся разумом, что начал задавать свои «почему», должна была намного раньше окружать ореолом практичной мистики все, что охраняло искру жизни и не давало ей угаснуть.

Обществам с простейшей материальной базой часто присуще чрезвычайно сильное пристрастие к своему месту обитания. Ведь территория служила основой как материального, так и духовного бытия. Чем скуднее природные условия, тем ревнивее охранялась территория. Когда белые явились в Австралию, они отмечали, что аборигены впадали в истерику, кричали, жестикулировали, грозили оружием, обливались слезами, если кто-то проходил через их территорию. В области обитания племени борана, в пустынных горах между родиной 1470 и Сомали, путнику следует втыкать в землю меченые палки в качестве своего рода визитной карточки; следы чужих ног выдают постороннего, от которого надлежит избавиться.

Чувство общности с клочком планеты было всеобъемлющим, оно распространялось на все — на землю, растения, животных. Зарождающиеся религиозные представления приписывали всему в окружающей природе силы, приносящие счастье или несчастье. Экономическая, социальная, религиозная жизнь рода тесно переплеталась с силами и созданиями природы; ради собственного блага следовало жить с ними в ладу.

Общность с тварями земными и птицами небесными отражена во многих мифах о райской поре, когда животные, коим ведомы тайны жизни, говорили на языке, понятном человеку. Подражая в экстатической пляске крикам птиц и зверей, шаман делает бессознательную попытку воссоздать условия, о которых говорит райский миф. Перевоплощаясь в животное, он приобщается сам и приобщает род к тайнам и магической силе зверя. В холодных широтах известен буйный ритуал, когда молодые мужчины отождествляли себя с медведем.

Ощущая себя частью одушевленной природы, род искал уверенности и защиты у тотема; иногда тотемом было животное, чье мясо служило основной пищей рода, чью плоть и кровь члены рода соединяли с собственной плотью и кровью. В самом человеке обитала духовная сила, состоящая в связи с родовым тотемом. Во многих местах бытовало представление, что после физического соединения мужчины с женщиной родовой тотем входит в женское чрево, чтобы зачать ребенка, — первобытная версия святого духа. Внутренний мир обществ с простейшей материальной базой нередко отличался многоплановостью и признавал как физическое, так и духовное отцовство.

Жизненно важные связи между родом и его тотемом требовали ритуалов. Изображение тотема становилось предметом культа и заклинаний. Когда юноши шаг за шагом посвящались в традиции рода и таинства жизни, заучить сокровенные ритуалы и песнопения тотемизма считалось не менее важным, чем узнать, где могут находиться источники воды. Полезное не отделялось от священного; священным было все, что обеспечивало продление жизни.

Когда человек сотворил первых богов по своему подобию, животные не были забыты. Предельно ясно переход видим в многоголовом египетском пантеоне. Вдоль берегов Нила шествует череда звероподобных богов: над плечами Тота возвышается длинная шея ибиса, Гор наделен головой сокола, Анубис — шакала, Хнум — барана с закругленными рогами. Другие боги наделены признаками быка и льва, бегемота и крокодила. Богиня Верхнего Египта изображалась в виде коршуна; покровительница Нижнего Египта воплощалась в образе кобры. Целый ковчег зверобогов прибило к берегам Нила. Многие из них пришли с гор Эфиопии, возможно, также из саванны и лесов Долины и района больших озер. Древний опыт и древнее послание Африки в виде племенных тотемов спустились вниз по долине Нила, чтобы составить придворный штат национальных богов.

Мало-помалу некоторые боги освобождаются от своего тотемического прошлого и принимают человеческий облик. Таков Осирис, властитель вселенной, даровавший человеку блага цивилизации, научивший его выращивать зерно и виноград, бог жизни, бог смерти, бог плодородия, чей фаллос женщины во время ритуальных шествий приводят в движение бечевками. За принявшим человеческий облик Осирисом прослеживаются и прежние воплощения божества в виде деревьев и животных, как будто миф интуитивно прозревал в божественных фигурах эволюцию, теоретическое обоснование которой было сформулировано разумом лишь тысячи лет спустя.

Склонность к таинству выражается в образах, созвучных окружению и исторической ситуации. В древнейшем обществе не вещи и обладание ими, а сама жизнь стояла на первом месте. Таинство жизни пронизывало природу, на каждом шагу человеку виделись символы плодородия, которые давали пищу для мифов, сочиняемых творческим воображением. А потому деревья, чьи соки отождествлялись с соками и женского, и мужского организмов, становились древом жизни, древом познания, космическим древом, соединяющим землю с небесами. Поэтому же бог плодородия Осирис мог развиться из быка, а Зевс — вновь воплотиться в быка, когда он похищал и оплодотворял Европу, финикийскую принцессу, давшую свое имя части света.

Многообразная символика связана со змеей, которую видим изображенной и у корней дерева, и в его ветвях. У вавилонян змея похищает древо жизни, у иудеев искушает плодами познания, в одном индейском мифе змей с лицом человека собирает для людей древесные плоды. В пустыне Моисей берет рукой змея, который становится жезлом; критская богиня держит в поднятых руках по змее. Обернувшись змеем, Зевс посещает богиню царства мертвых Персефону, чтобы с ней зачать первоначального Диониса. Змея нередко представлялась людям фаллическим символом; быть может потому, что так часто обитала у животворных родников и водоемов. Некоторые племена видели в радуге огромную змею, пополнявшую водоемы. В области Берега Слоновой Кости заклинатели дождя танцуют с ядовитыми черными кобрами, чтобы тучи отдали земле свои соки. Змея обвивается вокруг фаллических каменных колонн — знаков плодородия, и она же обвивает посох Асклепия. Там, где змеи внезапно и бесшумно высовывались из нор, они часто ассоциировались с душами мертвых, а потому их нельзя было убивать. Змея соединяла в себе плодородие и смерть, две стороны одного и того же таинства.

Та же земля, из которой растут травы и деревья, из которой вышел и сам человек, служит местом, куда все возвращается. Мертвые члены рода уподоблялись увядшей траве или опавшим с дерева листьям. Всеобщее лоно было всеобщей могилой и местом всеобщего возрождения. Уже у неандертальцев видим сохранившийся у некоторых африканских племен погребальный обряд, выражающий круговорот жизни: покойника хоронят в скорченном положении, как скорчен зародыш в материнском чреве.

Женщина — родительница, человеческое воплощение земли-благодетельницы — олицетворяла продление жизни. Оттого образ земли-матери, богини-матери рано занял центральное место в мире представлений, где такую роль играло плодородие и обновление; возможно, именно это божество первым обрело всецело человеческий облик. Когда на сцену выходят Кибела, Артемида, Афродита, ими уже пройден долгий путь. Но подобно тому, как жизнь и смерть обусловливают друг друга, так богиня созидания часто оказывается и богиней смерти, богиней с двумя ликами — один обращен к утру, другой к вечеру.

Вместе с младенцем богиня-мать приобретает обличье мадонны, в котором чудо обновления жизни получило одно из самых прекрасных выражений. Примечательно, как часто в церквах и часовнях Южной Европы встречается черная дева с черным младенцем; правда, в молитвенной нише их все чаще вытесняли белые лики. Похоже, образ мадонны со всем, что он олицетворяет, как и многое другое, — наследие из Африки.

Боги странствовали, одни исчезали, другие эволюционировали. Но какой бы облик они ни принимали — звериного тотема, духа земли или гор, охраняющего жизненно важную территорию группы людей, богини земли-матери, связывающей человека с землей, — в них воплощалось мистическое восприятие древним человеком единства всего живого.

Когда взгляд человека поднялся выше гор, чьи пики словно касались звезд, родилась догадка: уж не зажглась ли первоначально искра жизни от встречи небес и Земли? Человек прикоснулся к еще одному измерению — космическому.

 

3

В великой тишине под тропическим звездным небом — вневременном, близком, удивительно ясном — тебя вдруг охватывает чувство, что ты поднят над самим собой и причастился великому покою, уверенности и ритму, простирающимся дальше звезд.

Представляю себе, как древний человек бессловесно ощущал что-то из того, что я так неуклюже пытаюсь выразить словами. Его миром были ветры, пространство и дали; под босыми ногами — теплая кожа Земли, над головой — небесный свод. Когда видишь, как неподвижно сидит шимпанзе, завороженный картиной заката, можно отчасти представить себе, какие чувства вызывали небесные огни в эволюционирующем человеческом мозгу.

Наверно, человек очень рано обратил внимание на регулярность в движении небесных тел. Озирая Долину, он видел, как изменяется угол падения солнечных лучей и сдвигаются тени, утром и вечером длиннее, чем когда Солнце в зените. В стойбище под открытым небом, из пещеры или шалаша мог он проследить, как Луна в вечернем небе из тонкого серпа вырастает в полный сияющий круг, царственно плывущий в ночных небесах и озаряющий землю мягким светом. Эти изменения помогали родиться понятию о времени — крупице необъятного. Постепенно человек уразумел, что и звезды следуют по определенным путям, к тому же они собраны в группы, которым воображение придавало облик в духе того, что наполняло будни охотника.

В фазах Луны, как и в восходе и заходе Солнца, было что-то от земного круговорота, включающего рождение, рост, увядание, смерть и возрождение. Судя по всему, обычай приветствовать восходящее Солнце как символ возвращения жизни издревле был повсеместно распространен. Луну связывали с месячным циклом женщины и с плодородием; хетты называли ее Арма — беременная. Чем больше человек узнавал про космические огни, тем больше виделось ему взаимосвязей между космосом и земной жизнью.

Примерно 35–40 тысяч лет назад от атлантических и средиземноморских берегов через временно свободный проход между северным ледовым покровом и горными ледниками закаленные охотники ледникового периода двинулись в сибирскую тундру; они шли через край, где паслись стада могучих мамонтов и оленей, где брели навстречу своей гибели пещерный медведь и волосатый носорог. На всей этой территории охотник оставил камни с насечками и кости с рядами черт неравной длины. Долго считалось, что эти метки были всего лишь украшением или выражали потребность человека чем-то заполнить пустоту. Однако археолог и этнолог Александр Маршак, случайно обративший внимание на правильное расположение примитивных знаков, сравнил множество костей и камней из пыльных музейных витрин и убедительно доказал, что речь идет о древнейших лунных календарях и различные ряды черточек фиксируют меняющиеся фазы Луны.

Чтобы представить себе человека, который, вооружившись осколком кремня, из ночи в ночь терпеливо заполняет костяную пластину рядами знаков, отражающих лунные фазы, необходимо, как подчеркивает Маршак, попытаться забыть все, что тебе известно о неделях, месяцах и годах, забыть про 7-дневную неделю, 30-дневный месяц, 365-дневный год, — забыть про все, что мы обозначаем словами и цифрами. Эти черточки на кости или камне — древнейшая попытка осмыслить своеобразную категорию, именуемую нами временем. Перед нами мышление, которое старается создать систему, пытается предвидеть, передвигаться в далях будущего. На более развитой стадии в лунном календаре появляются гравированные изображения животных и меняющихся по сезонам травянистых растений — нечто вроде знаков рунического календаря северных стран.

Таким образом, первые зачатки астрономии оказываются на десятки тысяч лет старше обсерваторий халдеев, башен вавилонян и ориентированных по Солнцу египетских пирамид. Увязанные с временем пометы о зерновых злаках кое-что говорят о прологе земледелия. Гравированные знаки — не письменность и не цифры, но они отражают тот же мыслительный процесс, который потом воплотился в письменности и науке.

И ведь система, запечатленная на находимых нами предметах, уже настолько разработана, что явно основывается на длительной традиции. Большое количество сохранившихся календарей в бывших степях и тундрах Евразии может объясняться тем, что недостаток дерева принуждал использовать кость и камень. Но еще раньше тундровостепной поры в тех областях, где был лес, скажем в Африке, вероятно, пользовались палочками; на них было легче вырезать метки, однако они истлели вместе со своими свидетельствами.

Ход Луны от новолуния до ущерба обозначал законченный отрезок времени. Луна с ее меняющимися фазами отмеряла количество дней, недаром имя египетского бога Луны Тота, пришельца из мифических плодородных краев вокруг истоков Нила и за ними, переводится как Мерятель.

Первоначальные лунные календари включали разное количество месяцев — семь, двенадцать, пятнадцать. Понятие года еще не сложилось. Постепенно копились наблюдения, как Луна в своих странствиях является из разных созвездий, и оформился лунный зодиак; можно было собирать месяцы в год. Летосчисления народов Нила и месопотамских городов, индусов и китайцев, майя и инков — за всеми ними видим традиции, основанные на лунных циклах. По мере того как росли требования к точности, стали привязывать Солнце к двенадцати знакам зодиака, каждый из которых занимал свой сегмент небосвода с кажущимся движением с запада на восток, тогда как Солнце, Луна и планеты, по видимости, движутся в противоположном направлении. Из этого деления небесного круга на двенадцать частей и развилась 360-градусная шкала, которой мы пользуемся до сих пор.

Многим знакам зодиака придан облик животных. Связь между космической и тотемной символикой очевидна. Символы из животного мира вознеслись на небеса; родовые тотемы охотников были преображены земледельцами Нильской долины в небесные знаки. Когда Сириус — Большой Пес, лающий страж — на рассвете 19 июля показывался в небе где-то над истоками Нила, это служило предвестьем ежегодного паводка; когда Солнце вступало в созвездие Тельца, наставало время пахоты. Знаки зодиака глубоко укоренились в мире представлений человека, они стали талисманами, определяли жизненный путь индивида и судьбы народов. Наследием от неволи на берегах Нила явились знаки египетского зодиака на знаменах двенадцати колен Израилевых (только Дан поменял скорпиона на орла). Небесные знаки вновь стали родовыми.

Пять тысяч лет назад в четырех кардинальных точках зодиака Телец сторожил весеннее равноденствие, Лев — летнее солнцестояние, Скорпион (ставший затем орлом) — осеннее равноденствие, Водолей — зимнее солнцестояние. В разных сочетаниях человек и три животных выступают в роли подпирающих небосвод детей солнечного бога Гора, становятся херувимами у иудеев, присутствуют в видении Иезекииля в Вавилоне, являются в апокалипсическом видении и сопровождают евангелистов вплоть до позднейших религий Запада; под конец — бледные тени, утратившие первоначальную яркость и смысл.

Искатели параллелей в пышном вертограде многозначных символов не преминули напомнить, что в Египте за тысячу лет до начала нашего летосчисления рождение бога Солнца праздновали в полночь 25 декабря, когда Солнце находилось в созвездии Козерога, известном также под названием хлева: солнечное дитя рождалось в хлеву. На меридиане ярко светила звезда востока Сириус, меж тем как на востоке из-за горизонта выходила Дева, изображаемая в виде жницы с колосьями в руке или небесной царицы с младенцем на руках: Исида с Гором. Справа от Сириуса — Орион, великий охотник, чей пояс украшали три звезды, известные также как Три короля. Когда Солнце в дни Пасхи на своем пути из точки зимнего солнцестояния проходило точку, где словно бы распиналось на кресте, образуемом эклиптикой и космическим экватором, оно находилось в созвездии Овна (агнец — один из символов Иисуса).

Из точных наблюдений древних лунных календарей выросла обогащаемая все более совершенными знаниями астрономия. Похоже, что строившаяся сорок лет великая пирамида в Гизе, в отличие от других пирамид, служивших гробницами божественных правителей, земных воплощений Осириса, была обсерваторией и местом хранения научных приборов. Сорок веков назад огромной обсерваторией под открытым небом служил Стоунхендж в Великобритании, с его ориентированными на восход Солнца в день летнего солнцестояния монолитами весом до тридцати пяти тонн. Найденные при раскопках в Ниневии обсидиановые линзы объясняют, почему вавилонские глиняные цилиндры повествуют о фазах Венеры, которые нельзя было наблюдать без оптических приборов. О шарообразной форме Земли разные цивилизации знали за тысячи лет до того, как эта кощунственная идея привела в смятение Европу; в одной индуистской рукописи Землю называют «шаром в пустоте». В третьем веке нашего летосчисления Диоген Лаэртский сообщает, что у египтян был список трехсот семидесяти трех солнечных и восьмисот тридцати двух лунных затмений — результат наблюдений, охватывающих не менее десяти тысяч лет.

Чем больше мы узнаём о прошлом, тем дальше назад отодвигается пролог нашей культуры. Возможно, вся та ее часть, что основана на письменности и цифрах, берет начало в тщательно гравированных лунных календарях. Доктор Сайрус Гордон выдвинул гипотезу, по которой наш алфавит можно привязать к знакам зодиака, добавив знаки дней лунного месяца. Ведь было же в первоначальном алфавите примерно столько знаков, сколько в месяце дней. Можно представить себе, что мореплаватели нуждались в способе точно учитывать время; придуманные ими знаки годились и для счета, и для письма. По этой гипотезе алфавит становится детищем математики. Не научи нас лунные фазы считать, не долететь бы нам до Луны. И странствие Луны через звездное небо даровало нам в конечном счете материал для нестареющей памяти, заложенной в знаках письменности, которые человек позднее станет рассматривать как дар богов — или бросившего вызов богам Прометея.

Астрономия, эта наука ночной тишины, созерцательного одиночества и острых глаз, которую называли также наукой священников, мечтателей и моряков, соединила точные измерения времени и пространства с глубоким восприятием таинств великого зрелища. Земное — земля-мать человека, вместе со всем, что питало земную жизнь и обеспечивало ее продолжение — переплелось с небесными явлениями в космическую всеобщность, отвечающую потребности людей в целостном осмыслении.

Размышления над чудесами вселенной, чувство сопричастности к великому — тот самый материал, из коего формуется религия. Созерцание и рассуждения вели к представлению о стоящей за всем космической силе, которой чаще всего сообщали человеческие черты. Эволюционирующая мысль достигла стадии, когда она стала населять небеса могущественными личностями. Среди облаков над Килиманджаро — Рува, солнечный бог, что в браке с Луной зачал звезды. Другим племенам и народам всевышний является как Нгаи или Осирис, Яхве или Баал. Творения динамической мысли, пытавшейся в знаниях, мифах и символах отобразить различные сферы действительности.

Когда фарисеи и книжники, схоласты, мистики и отцы церкви, наложив руку на творения пытливой фантазии людей, заморозили мифы в вероучения, а символы в догмы, это повлекло за собой заметную утрату животворящей силы. Одеяния, в которые когда-то была облечена насущная истина, становились самодовлеющими; истинность целостного осмысления дробилась, замещаясь мишурной мозаикой частичных истин и полуправды.

 

4

Внешние силы и внутренние. Внешние силы, которые внушали страх и не поддавались укрощению. Внутренние, которые тоже могли тревожить, но которых пытались усмирить.

Ибо внешние силы не всегда были доброжелательными, приносящими благодатный дождь и удачу на охоте. Они могли заставить землю содрогаться и извергать пламя, рокочущие тучи — посылать огненные стрелы. Они застилали землю изнуряющим зноем и проявлялись в неистовом реве бурь.

Ни одна повесть не передавала страх человека перед стихиями так ярко, как повесть о всемирном потопе. Она прочно владеет памятью племен и народов на всех континентах. Ковчеги с пращуром человечества и представителями всей фауны и флоры причаливают к Арарату или Гималаям. Другие спасаются сами и спасают полезные для человека растения и животных, укрывшись, как иранский патриарх Йима, в пещере. Аборигены Австралии рассказывают, как океан нахлынул на землю и захлестнул все — горы и леса; индейцы хопи поведали нам, как горы с оглушительным плеском обрушивались в воду, когда море хлынуло на сушу, и мир, вращаясь в безжизненном космосе, обратился в лед; у эллинов Посейдон своим трезубцем сотрясал землю так, что нельзя было отличить суши от моря. Обитающий на Килиманджаро Рува, бог добрых даров, дважды обрушивал с неба потоки воды, которые смывали людей с их хижинами и скотом, — оба раза потому, что богатые угнетали бедных; и уцелела только одна хижина, где было подсказано собраться беднейшим среди бедных.

Видимо, где-то в прошлом случилась катастрофа, память о которой не оставляла человека вплоть до поры, когда он сам оказался в состоянии испепелить планету или растопить уцелевшие ледники, так что море снова выйдет из берегов и затопит его города-муравейники. От Платона до нас дошли слова, сказанные египетским жрецом Сончи искателю мудрости Солону: «Все вы юны душой… потому что не имеете вы в душе ни одного старого мнения, которое опиралось бы на древнем предании, и ни одного знания, поседевшего от времени… вы помните только об одном земном потопе, тогда как до того было их несколько… Многим и различным катастрофам подвергались и будут подвергаться люди… от множества… причин». В сибирской и канадской вечной мерзлоте раскопаны замороженные туши мамонтов, которые сохранились так хорошо, что можно было скармливать их мясо собакам, а клыки использовать для резьбы. Не далее как в 1970 году на реке Индигирке было обнаружено целое кладбище мамонтов, и радиокарбонная датировка показала, что эти животные угодили в морозильник двенадцать тысяч лет назад.

Видимо, около десятка тысяч лет до начала нашего летосчисления произошла внезапная катастрофа. То ли хрупкая кора Земли не выдержала давления льдов, и последовали мощные землетрясения, то ли планета столкнулась с каким-то другим космическим телом, и от толчка сместилась земная ось. Известно ведь, что в 1937 году всего пять с половиной часов отделяло Землю от столкновения с астероидом.

Пока сам человек с его изобретательностью и скудными познаниями о вселенной не создал собственные угрозы, опасности своенравной вселенной могли приписываться только высшей силе, сознательно карающей людей; страх человека был творцом богов не меньше, чем его грезы. Но главная причина, вызывавшая гнев богов, часто коренилась в самом человеке, в его эгоизме, прегрешении против целостного. Такова ведь мораль повести о потопе. Объяснение причин наивно, однако за ним кроется глубокий смысл.

В искаженном виде то же объяснение причинности видим в суеверии, которое любые бедствия связывало впрямую с темными силами в самом человеке. По сей день у многих племен — например, у кагуру в Танзании — смерть и болезни, неурожай и неудачная охота могут приписываться колдовству злокозненных людей. Часто выявлять виновника входит в обязанности родового колдуна, а потому члены рода страшатся именно его, а не колдунов из других деревень. Если колдун кого-то проклянет и обречет на смерть через сколько-то дней, жертва чар в самом деле умрет, ибо верит в свою вину и силу проклятия. Иногда виновного определяет коллектив. В наше время кара, как правило, носит символический характер, а раньше обвиняемый отлично знал, что означает появление «карательного отряда» или хотя бы его следов у своей хижины: он понимал, что время его истекло.

Речь идет о том же негативном внушении, какое питало европейскую охоту на ведьм. Вероятно, его силе способствовало то, что в ограниченном однородном коллективе, где потребности, страхи и радости для всех были общими, все реагировали более или менее одинаково, словно бы подчиняясь некой групповой телепатии. Но это обстоятельство создавало почву и для внушения положительного свойства. Шаманы и знахари часто были неплохими психологами. Они отлично знали и среду, и темные силы в душе человека — и умели на них воздействовать. Многие наблюдатели соглашаются, что африканские племена лучше справлялись с лечением неврозов внушением, чем современная психиатрия Запада. Шаман умел выводить конфликты и вытеснение из области подсознания на уровень сознания, предвосхищая методику Фрейда. Его ритуалы — с плясками, переходящими в транс, или другими формами коллективного внушения — часто служили также средством разрешать и предупреждать конфликты в коллективе.

На современном языке мудрость шамана можно сформулировать так: если психикой индивида движут разрушительные для него и для общества силы, необходимо вскрыть их наличие; попытка подавлять их равносильна бегству от реальности, бегству от собственного прошлого.

Кое-кому удавалось спастись от потопа на ковчегах, на горных вершинах, в пещерах. От своего прошлого и прошлого своего вида бежать никому не дано.

 

5

Чувствовать и знать — первоначально эти два понятия были едины. Будущая религия и будущая наука вышли из единого круга представлений, рожденного соединением интуитивного восприятия реалий природы и стремления эволюционирующего интеллекта уловить взаимосвязи. Мозг, примерявшийся к пониманию мира, в то же время искал гармонии с силами этого мира, порой проникаясь страхом перед ними.

Тотемизм с его конкретными природными символами и рожденная созерцанием звезд астрология выражали ощущение и потребность в общности — общности с территорией, которая обеспечивала существование группы людей, общности с вселенной, что простиралась над обителью человека. Ощущение слитности, которое возникало во время доводящих до транса ритуальных плясок под барабан или рождалось от молчаливого размышления под звездным небом, составляло сущность примитивных религий.

Это ощущение вошло затем в большие религиозные системы: даосизм и буддизм, пророческий иудаизм и евангелическое христианство, учения Заратуштры и Мухаммеда. Оно присутствует там не как ископаемый остаток примитивного прошлого, а как ядро в различной оболочке. Чувство общности с таинственной вселенной, унаследованное от эпох с прямым поклонением природе, — вот, пожалуй, сила, объясняющая власть над умами больших религиозных систем.

Но когда человек переселил своих богов на небеса, начался процесс, проводящий грань между мирским и надмирским, естественным и сверхъестественным. Следствием такого развода стало принижение той природы, которой человек первоначально поклонялся. Правда, процесс этот не был однозначным. Природа ведь тоже творение божие, и в этом качестве требовала почитания.

Очаровательную картину космогонии периода ломки видим у Иова. Бог, вещающий голосом бури, может выразить в гуле свой гнев так, что сердце человеческое содрогнется от ужаса; одержимых самомнением он не щадит. Однако в обращении к Иову он, критикуя самомнение, прибегает к издевательской иронии: «Где был ты, как Землю Я утверждал? Говори — тебе ли не знать!.. Кто вратами море сдержал… когда Я сделал облака одеждой его, и повил его пеленами мглы… Говори, если знаешь все! Где к обители света путь, и тьма — где место ее? Ты, верно… знаешь тропу к дому ее? Ты знаешь! Ибо тогда рожден… Можешь ли ты связать узел Плеяд, оковы Кесили разрешить? Выведешь ли зверей Зодиака в срок… По твоему ли слову взлетает орел, на высотах вьет свое гнездо?»

Здесь еще налицо оттенок смирения перед лицом природы. Однако требует этого смирения небесный бог, все сотворивший. Процесс продолжается: уже не естество, а сверхъестество диктует человеку нормы поведения. Творец и творение разделяются; природа уже не она, а оно.

Вместо поисков общности в мирском целью земной жизни становится препобедить мир и искать общности в потустороннем. Плоть, всеми органами чувств привязывающая человека к природе, становится препятствием для ищущего совершенства. Чтобы победить мир, человек должен выбирать между двумя путями: либо отвернуться от природы, либо стать ее господином. То самое, за что царь небесный отчитывал Иова, под конец становится его заповедью. Бог, созданный человеком по своему подобию, делает человека своим подобием, одурманенный возможностями своего мозга, человек-боготворец поклоняется самому себе.

Платонова антитеза дух — тело явила Западу философскую основу для поклонения разуму и душе, тогда как другие твари и земное вообще оцениваются рангом ниже, да и собственное тело надлежит закрывать и умерщвлять. Сложившееся на почве иудейского мифа о сотворении мира («наполняйте землю, и обладайте ею») и греческой философии, христианство становится выражением антропоцентризма в отличие от древнего поклонения природе и восточной мудрости.

Так родился роковой дуализм, нашедший свое выражение в нелепом сопоставлении «человек и природа». Существование природы оправдывается ее служением человеку.

Иногда кротко звучал голос протеста. Евангельский бедняк из Ассизи, еретик, рядом с которым Лютер выглядит грубым духовным ландскнехтом, пытался подорвать диктатуру человека над всем прочим творением. Он говорил о «нашем господине брате солнце и сестре луне», о «брате ветре и сестре воде», о «сестре нашей, земле-матери», о «наших родичах — поющей цикаде и соколе», о «милой сестре нашей — смерти». Догме о том, что все в природе подчинено человеку, он противопоставлял учение о равенстве в мире, где все объединялось в прославлении своего общего истока.

Бунт Франциска был обречен на неудачу. Церковь обезвредила его своим самым изощренным способом: сделала Франциска святым.

Раздел между «чувствовать» и «знать», характерный прежде всего для западной культурной сферы, стал также разделом между религией и наукой.

Освобожденная от природы теология разводила костры под теми, кто подвергал сомнению роль человека как венца творения и Земли как центра вселенной. Подземелье, чья сила некогда способствовала зарождению жизни и в котором первобытные народы видели материнское чрево всякой жизни, стало преисподней и штрафной колонией.

Но и наука, хоть и стремилась постичь законы природы, оспаривая узкие рамки, куда втискивала мировую картину теология, творила свои непреложные догмы. Ученики Ньютона смастерили из его законов тяготения механистичную картину мира, где любые явления вселенной можно было не только объяснить, но и предсказать на основе механически действующих законов природы. Наука растила все более развитую технологию. Наука круто изменяла мышление, технология круто изменяла условия жизни. Вместе они творили свои мифы: миф о прогрессе, миф о приросте.

И теология, и технология — продукты человеческого мозга. Пусть они шли разными путями, отправная точка была единой в том смысле, что обе исходили из положения: человек может и должен властвовать над природой. В обусловленной конкретным периодом форме обе, наверно, были естественными стадиями в развитии мысли и пытливо экспериментирующей изобретательности.

У каждого времени свои ориентиры. Карты, по которым оно ориентируется, не могут быть всецело ложными, но не могут быть и абсолютно верными. На определенной стадии развития может произойти катастрофа, если карту возвести в абсолют, если принять ее за реальность, которую она пыталась отобразить в символах. Если оболочку принять за ядро.

Не этой ли стадии достигли мы теперь?

Этот биологический вид, что так много открыл и так много забыл! Вот мы бродим по Долине, пытаясь заглянуть в прошлое. Видим развитие мозга, содержащего огромные возможности. Видим, как он, развиваясь, создает системы мышления и вероучения, которые в обусловленной конкретным временем, конкретной средой форме обречены на исчезновение, как только истечет их срок, и все же представляются естественными звеньями в развитии ищущей мысли подобно тому, как сменяли друг друга биологические формы. Видим руку, что, руководимая мозгом, изготовила первое каменное орудие, видим, как от ее прикосновения животворная почва взлетает и уносится ветром, видим, как эта же рука прикасается к приспособлениям, поднимающим самого человека в полет над земным шариком. Видим процесс, движение, как будто угадываем его курс, — но где место назначения?

Вот череп, в котором миллионы лет назад зародились разные возможности. Вот современный человек, исполненный горечи и недоверия к собственным деяниям. Горечи и недоверия к системам мышления и вероучениям, не способным больше служить опорой. Человек, блуждающий в пустыне оставленных убеждений. Горечь и недоверие к технологии, создающей свои пустыни и угрожающей основам жизни.

Что-то подсказывает: не может странствие прекратиться в этих горьких пустынях. Все ли мы знаем о нашем мозге? Какие еще не раскрытые возможности таятся в нем? Какие новые горизонты может он открыть ищущему человеку?

Стою, вопрошая, словно путник у подножья горы, чьи пики окутаны облаками. Возможно, уже и не верю, что вершина достижима. И все-таки не могу расстаться с мечтой о далях, кои должны открыться, если взойду наверх и облака рассеются. Надо сделать попытку подняться хоть немного, потом еще немного — сколько хватит сил.