1

Откинув полог палатки, вижу над темным гребнем Ламагрута красную, как лагерный костер, зарю.

Я мешкаю, прежде чем выйти. Хочу уловить зыбкие признаки нарождающегося дня. Отмечаю, как выступают из сумрака ближайшие акации и ландшафт обретает все более твердые контуры.

Тропическое утро коротко. На ваших глазах оно снимает с ландшафта ночной покров, проявляя дневное изображение за те быстротечные минуты, когда природа словно затаивает дыхание.

Ночной ветер пошел на убыль. Его прохлада еще ощутима, но теперь уже скоро над саванной и плоскогорьем поплывет дневное знойное марево. В мягком утреннем свете редкая трава кажется золотистой и бархатной; вскоре станет шершавой сушью. Стадо газелей, нарисованное тушью на красном фоне зари, трогается с места и скользит мимо палатки, чтобы затем слиться с саванной. Этот ландшафт: такой чистый, могучий, спокойный. Покатыми длинными волнами уходит он к одетому кустарником скальному массиву Наибор-Соит, что вздымается, подобно острову, над морем травы. И все так естественно, так очевидно.

Покой для души и безбрежные дали, где можно странствовать бесконечно, без спешки и без цели.

Делаю несколько глубоких вдохов. Чувствую, как меня наполняет великая легкость и животворная уверенность. Словно каждая клеточка возглашает: здесь твоя родина. Обыденное «я» упирается и спорит. Хоть я и прежде испытывал то же ощущение при встрече с Африкой, однако знаю, как легко воображаемые настроения принять за подлинные. Столько читал и слышал от других о чувстве возврата на родину в этом ландшафте, что обещал себе быть начеку, относиться с иронией ко всяким влияниям и готовым восприятиям.

Но, пытаясь внушить себе, что все это — чистое воображение, я убеждаюсь, что отрицание как раз и заключает в себе самообман. Чувство возврата после долгого отсутствия слишком сильно, чтобы его можно было изгнать. И это вовсе не то же, что странное узнавание, какое порой ощущаешь в чужом краю. Нет, это как сновидение, которое нельзя в точности воспроизвести, однако оно дразнит сознание намеками, такими же летучими и неуловимыми, как силуэты рассветной поры.

Годы усилий с редкими минутами счастья, когда ты бывал в ладу с собой, и хандра всякий раз, когда чувствовал свою слабость, эти годы становятся далекими и несущественными. А вся действительность, заключающая в себе и начатие, и свершение, — здесь.

Клетки помнят…

2

Ночи, полные звуков, затихающих под утро, — звуков охоты и бегства, страсти и страха. Как они близки, когда лежишь под брезентом палатки.

Раскатывающееся над плоскогорьем булькающее хриплое рыканье львов в овраге. Стук копыт и звонкое ржанье: «ква-ха-ха, ква-ха-ха» — бегущие зебры. А в промежутках — вопли и вой гиен, иногда приглушенно, точно сам ночной край причитает или гротескно хихикает, иногда — жутким рваным фальцетом, когда гиена выражает свое довольство при виде добычи или во время спаривания. Далекие сирены шакалов, трескотня и посвист потревоженных павианов, тяжелые взмахи крыльев, когда перед самым рассветом стервятники снимаются с древесных крон, чтобы начать свою всевидящую рекогносцировку саванны. И все это подхвачено и синкопировано ночным ветром, перебирающим колючки и дергающим палаточные колышки.

Звуки, усиленные и проясненные темнотой. Звуки происходящего вблизи, но сокрытого от глаз.

Такие непохожие на звуки северных лесных ночей. И однако, почему-то не чуждые. На удивление тебе, голоса тропической ночи находят далекий отзвук в твоей душе.

Отзвук, в котором страх и влечение, вопрос и уверенность.

Двигаясь днем по саванне, мучительно ощущаешь себя незваным гостем в мире других существ, на которого со всех сторон устремлены настороженные взгляды. Ты должен замереть, уловить положенный ритм и проникнуться им, чтобы тебя восприняли как органическую часть картины, сочетающей расслабление с напряженной готовностью.

Вдруг на твоих глазах гну и газели Гранта дергаются и замирают, будто статуи. Не иначе ты неосторожно шевельнулся. Возможна и какая-то другая, неведомая тебе причина. Какое-то движение в траве. Или взлетели, предупреждая об опасности, птицы. Степные животные объединены действенной системой предупреждения: тонкий слух одного вида, зоркие глаза второго, острое обоняние третьего дополняют друг друга, так что по реакции одного все остальные могут заключить, есть ли опасность. Сам же ты отмечаешь лишь внезапное, почти нереальное оцепенение, которое в следующий миг сменится либо бегством, либо непринужденным покоем.

Помимо того, многие травоядные наделены чуть ли не таинственной способностью угадывать намерения мясоедов. Импала, своими игривыми воздушными прыжками словно бы вышивающая стежок за стежком на полотне саванны, явно знает, когда гиеновые собаки, эти гномы, призраками выныривающие из своих земляных нор, собрались на охоту, а когда просто разминаются. В первом случае — бегство; во втором — можно спокойно продолжать пастись по соседству с хищником.

Наверно, древний человек, который был подвластен тем же условиям, что прочие твари земные, так же интуитивно, наученный поведением других, чувствовал, когда надо, а когда не надо чего-то опасаться. Жизнь в обществе других видов была сосуществованием, где страх не мог быть постоянным — только помни о бдительности. Обычно человеку мало что грозило: запах его неприятен, мясо не очень-то вкусно. Но как он охотился сам, так и на него могли охотиться, особенно когда не хватало лучшей пищи. А потому и человек по взгляду и по движениям зверя, по дыханию льва, внезапному крику птицы, взмахам слоновьих ушей-парусов, несомненно, мог заключить, есть ли опасность. Он обязан был толковать дневные картины и ночные звуки.

Пожалуй, острые вспышки страха, какие порой наблюдаются у многих африканцев, недавно покинувших дикую природу, не что иное, как пережиток ощущений, обусловленных определенными ситуациями в прошлом. Но им дарована и противоположность страха: чувство тайного взаимопонимания.

Что-то в этом роде чувствуешь и ты, вслушиваясь в звуки тропической ночи. Что-то в тебе всегда стремилось вернуться в лоно мрака. Другого мрака — а может быть, именно этого.

3

Помнят ли клетки? Клетки кожи и мышц, крови и нервных окончаний, зрачка и барабанной перепонки? Могут ли помнить происходившее сотни тысяч и миллионы лет назад?

Общепринятое знание ответит «нет»: блок памяти встроен в мозг и может лишь накапливать твои личные впечатления и ощущения; правда, в нем — как правило, за семью замками — хранится все, что ты видел, слышал и пережил за все секунды твоей жизни.

И однако, сидя у выхода из палатки, когда в душе еще живы ночные звуки, а перед тобой простирается утренний край с голубым маревом вдоль горизонта, ты с упорной ясностью сознаешь, что этот ответ неверен. Потому что чувствуешь, как ветры эпох над саванной пронизывают твое существо, как клетки и душа готовы принять этот ландшафт с его линиями и звуками, потому что знают длину волны.

Что мы знаем? Сколько традиционного знания в несколько лет было низвергнуто, сколько разумеющегося растворилось в неуверенностях.

Новейшая психология подсказывает, что глубоко под множеством слоев сознания живет коллективное подсознание, связывающее нас со всеми нашими товарищами по странствию, а также с теми людьми и почтилюдьми, что бродили по тропам прошлого. Возможно, это в своем роде общий для всего сущего резонатор. И в его сокровенной толще сохранились капилляры, по которым в давние времена текли звуки и свет восточно-африканской саванны, таящей ключ к нашему становлению. Недавние исследования показали, что даже амебы, эти микроскопические комки протоплазмы, явно наделены неким подобием памяти. Отсюда представление о том, что отдельные клетки способны накапливать памятные импульсы. Как бы сегодня ни толковали замысловатые пути эволюции, наверно, это не исключает возможности, что такие импульсы могут передаваться из поколения в поколение.

Где-то ведь гнездятся сенсуальные связи между тем всеобщим, что принято называть природой, и глубинным «я». Почему не допустить, что восприятие былыми поколениями запахов и звуков, различные настроения оставили смутные следы — скажем, в носителях наследственности, молекулах ДНК, — которые хранятся в видовой памяти под всем тем, что накапливается индивидуальной памятью и что исчезает вместе с индивидом?

Гипнотическая атмосфера восточно-африканского ландшафта так и зовет поиграть в мысленную игру дилетанта: а может быть, где-то в клеточных ядрах таится незабвение, которое способно активизироваться в специфической ситуации или в определенной среде. И может быть, ощущение возврата вызвано некой клеточной химической реакцией, соответствующей чему-то именно в этой среде.

4

Это наше паломничество. Так было задумано моей супругой и мной. Когда наши темнокожие друзья Инзока, Ндамбуку и Вамбуа, а также белый Патрик погрузили на «лендроверы» палатки, канистры с водой и прочее снаряжение для дальних странствий и мы свернули с обычных путей, причиной было то, что нам хотелось проникнуться атмосферой долины, в которой, вероятно, сложился человек как вид.

Вот почему мы ставим нашу палатку и разжигаем наш костер то на просторах желтой саванны, то у колодца в пустыне, то под пышной сенью дождевого леса.

Можно сказать, что мы ищем Духа Долины, хотя сами мы бы так не выразились. И все же он неотступно с нами на нашем пути от стоянки к стоянке. Его присутствие угадывается в упорном чувстве близости чего-то, что мы бессознательно ищем. Он отменяет вчерашность прошлого, превращая его в растянутое настоящее.

Время не рубится на части. Дни сочленяются между собой, но дело не в том, как их делят на часы и секунды или слагают в недели. Единственное, что придает размерность времени, — странствие Луны от молодого месяца до полнолуния и снова к ущербу. Или не поддающаяся определению атмосфера предвкушения, когда жаждущая земля ощущает близость дождя. Но ведь все это подчинено ритму повтора.

В этом ритме теряют смысл временные отрезки, направленные назад. И ты бы нисколько не удивился, если бы из теней долины вышли несколько низколобых почтилюдей и присели у твоего костра.

Сама архитектоника ландшафта вряд ли так уж сильно изменилась за последние два миллиона лет. Ламагрут, как и тогда, вздымает над плоскогорьем свой немой вулканический конус; те же заревые огни пылают вдоль его гребня. И, шагая по жесткой траве к Наибор-Соиту, ты ведь чувствовал, что идешь по следам других, направлявшихся в ту же сторону.

Олдувай. Ниже нашей стоянки открывается ущелье, где недавно, после долгой ночи в осадочных пластах, вновь встретили солнце Африки костные остатки гоминидов и раннего человека. Естественно здесь начинать паломничество в Долину.

Однако за ней вдали просматриваются приготовления, что зачинались под другими небесами. Дорога к Долине пролегала через Гондвану.

5

Гондвана — само название звучит словно поэма, будоражит фантазию. Гондвана — один из наших истоков.

С начала семидесятых годов продолжается исследовательская экспедиция, не менее захватывающая, чем океанские плавания, что некогда связали меж собой материки. Мы по-новому открываем Землю. Добываются новые знания, переосмысливаются старые. Возникает общая картина, придающая связность многому, что до сих пор представлялось случайным и неосновательным. Континенты, на которых мы толпимся, творя всемирную историю, рисуются нам уже не как твердые скалы, прочно коренящиеся в недрах земного шара. Теперь мы представляем себе внешнюю оболочку планеты как некоторое число плит, что дрейфуют, подобно плотам, на вязкой мантии, постоянно меняя место и форму. И подлинная история мира оборачивается историей дрейфующих литосферных плит.

Гипотеза о материках, составлявших единое целое, а затем оторвавшихся друг от друга, напросилась сама собой, как только люди обратили внимание на согласующиеся очертания атлантических побережий Америки и Европы-Африки. Сегодня мы с помощью сложных приборов находим доказательства и читаем подробности в письменах самой планеты, запечатленных в древнем вулканическом веществе и осадках на дне океанов.

Намагниченный вулканический материал, излияние которого происходило сотни миллионов лет назад, позволяет определить направление магнитного поля Земли в момент извержения. На разных континентах магнитные «окаменелости», принадлежащие определенным геологическим эпохам, указывают разные направления. И поскольку совершенно различные магнитные полюса не могли существовать одновременно, выходит, что материки занимали иное положение, нежели теперь.

Сравнительным материалом служит метеорная пыль — магнитные крупинки никеля, железа, кобальта и меди, непрерывно поступающие из космоса и вместе со снежинками и каплями дождя опускающиеся на Землю. Эта пыль медленно погружается через толщу океанов и копится в отложениях на дне, складываясь в узор направлением на магнитный полюс. На протяжении миллионов лет крупинки слой за слоем ложатся друг на друга. Изучая меняющееся направление этих космических компасных стрелок в различных слоях, можно проследить, как перемещались магнитные полюса и странствовали континенты. Сопоставляя эти данные из книг самой планеты и пропуская их через вычислительные машины, мы получаем картину Земли, какой она выглядела в далеком прошлом.

Двести миллионов лет назад, когда первые динозавры волочили свои бронированные туши по поверхности планеты, нынешние материки составляли один суперконтинент, который ученые-землеведы назвали Пангеа. Он протянул по планете два могучих рукава. Северный рукав — Лавразия — включал известные нам ныне Северную Америку, Европу и Азию. Южный рукав — Гондвана, простершийся вплоть до нынешней Антарктиды, состоял из нынешних Южной Америки, Австралии, Индии и Африки. Между этими двумя материковыми рукавами помещался древний океанический бассейн Тетис.

Затем началась ломка гигантского континента. В направлении север — юг открылась брешь, рифтовая долина. Это событие сопровождалось мощными вулканическими извержениями, материал которых и помогает нам датировать его. Медленно по человеческим понятиям о времени, но неуклонно по геологической временной шкале рифт заполнялся водой и, расширяясь, стал тем Атлантом, что отделил Африку от Южной Америки и Евразию от Северной Америки.

Одна за другой возникали новые бреши. Австралия откололась от Гондваны и приплыла на свое теперешнее место. Другой осколок — будущий Индийский субконтинент — дрейфовал к северу по Тетису и пятьдесят миллионов лет назад встретил огромную евразийскую плиту; эта коллизия продолжается и теперь, неприметная для человеческого глаза, но весьма сильная в геологической перспективе. На месте столкновения край одной плиты поднялся над другим, как наползают друг на друга льдины, вздыбленные весенним штормом. При этом часть океанского дна вдоль берегов была смята и вытолкнута вверх; вот почему на северных склонах Гималаев на большой высоте находят мощные отложения раковин морских тварей, обитавших в океане сто пятьдесят миллионов лет назад.

Тем временем большая часть Гондваны, которой предстояло стать Африкой с Аравией и некоторыми полуостровами Средиземного моря, дрейфовала в сторону Евразии. Недавно открытые письмена Земли позволяют нам проследить за этим дрейфом через Тетис; ледниковые борозды под песками Сахары указывают на место старта. Когда континенты встретились, Аравия была оторвана от африканской плиты и участвовала в плиссировке иранских гор, меж тем как будущие Италия, Югославия и Греция подошли к Европе, вжались в нее и содействовали образованию Альп и Карпат. Вот так вдоль первоначальной южной окраины Европы из материала дрейфующих плит и ложа древнего океана, точно из мягкого воска, вылепилась почти сплошная горная цепь.

Везде на поверхности суши видны следы того, что происходило и что происходит сейчас там, где континенты расходятся по линии глубоководных хребтов или где прижимаются друг к другу. Естественно, для этих беспокойных регионов характерны землетрясения и вулканические извержения.

Не избежали воздействия и живые пассажиры дрейфующих плит — растения и животные. Дрейф континентов в огромной степени определял условия жизни и ход эволюции на этой планете.

Радиоактивное излучение там, где неистово кипели вулканические котлы; слои изверженного пепла на склонах и равнинах; нагромождение гор и долины, врезанные там, где вода катилась по склонам, унося крошево горных пород; климатические изменения, обусловленные тем, куда дрейфовали плиты, какие высоты и глубины при этом возникали, — все это сказывалось на взаимодействии геологических сил и организмов, влияя на жизнь в целом и на ее отдельные формы. В твоих костях и мягких тканях остались полустертые автографы форм, некогда рожденных этим взаимодействием.

Мы приближаемся к расшифровке адреса отдаленной родины. Новое землеведение открывает широкие, до сей поры почти не использованные возможности проследить за развитием жизни на Терре. Похоже, что изначально Гондвана была единой эволюционной областью, лишь временами соприкасаясь с Лавразией. Удалось установить, что некоторые примитивные формы — звонцы, стрекозы — своим происхождением всецело обязаны Гондване.

Когда Африка медленно плыла по Тетису, в зеленом сумраке леса началось также развитие примата, из чресел которого впоследствии вышли лемуры и павианы, шимпанзе и люди. Но пока что в генах его были заложены только возможности. Для их реализации потребовались определенные внешние силы.

Придет пора, когда один из его потомков попытается в своих целях манипулировать тем, что создала в земной коре манипуляция геологических сил. Ископаемые минералы, возникшие как следствие тесных, бурных и жарких контактов между дрейфующими плитами, он станет дробить и превращать в копья и мотыги, динозавроподобные броневики и космические корабли. Уголь, нефть и известняк, образованные организмами, которым не довелось разложиться обычным путем, тоже найдут свое применение: уголь и нефть высвободят сохраненную энергию, и она определит весь его образ жизни, известняк от фоссилизированных морских животных пойдет на сооружение пирамид и соборов.

Таким образом, манипуляция геологических сил породила существо, ставшее само геологической силой.

Человек явился одним из биологических следствий дрейфа континентов, выходцем из Гондваны.

А путешествие не окончено. Все в движении, ни одна из частей Земли не предалась покою, и ни одна форма жизни не остановилась в своем развитии. Наши названия рек и берегов, континентов и океанов — временны и случайны; то же относится к видовым названиям различных организмов. Материки продолжают перемещаться; правда, всего на два сантиметра в год, но за сотню миллионов лет это составит две тысячи километров. Африка и Европа будут сближаться, пока Средиземное море не исчезнет, а ложе его, поднявшись, образует новый горный хребет. Атлантика продолжает расширяться, а Тихий океан будет сужаться, пока Евразия и Америка не встретятся вновь на стороне земного шара, противоположной той, откуда они разошлись полтораста миллионов лет назад.

И пока из новых океанов поднимаются новые берега, пока на фоне новых горизонтов вырастают новые горные цепи, непрестанно будет идти переплавка жизненных форм, покуда существует жизнь на Терре.

6

Словно два бродячих термита, ползут наши «лендроверы» по дну громадной впадины Большого Рифта. На востоке и западе на пятьсот, шестьсот, семьсот метров вздымаются к горному плато иссиня-черные скальные кручи. Сколько хватает глаз, они тянутся совершенно прямо и параллельно, разделенные пятидесятикилометровым просветом.

С той поры, как геологи в конце прошлого века принялись стучать по этим стенам своими молотками, предлагались разные гипотезы о происхождении Долины. Сегодня, в свете нового землеведения, она рисуется нам — подобно Атлантическому океану и Гималаям — как творение тех же сил, какие привели в движение литосферные плиты.

Датировки горных пород позволяют заключить, что первые бреши рождались уже тогда, когда Африка составляла часть Гондваны. Во время плавания через Тетис продолжались подвижки земной коры. Решающие события, очевидно, начались двадцать миллионов лет назад, когда Африка столкнулась с Евразией. Разломы в африканской плите оторвали от нее Аравию и Мадагаскар и вонзили Италию колом в брюхо Европы; одновременно кора тончала и разламывалась также и в этой части плиты, уже ослабленной прежними растяжениями.

Наконец все восточно-африканское плато рассекла трещина, в которую на целый километр опустилась длинная полоса земной коры. Трещина распространялась дальше на север и на юг, и образовалась брешь длиной в одну шестую часть земной окружности, от турецких гор Тавр на севере до мозамбикского побережья Индийского океана на юге. В десятитысячекилометровой бреши разместились река Иордан и Тивериадское озеро, Мертвое и Красное моря, с рукавами в сторону Суэца и Аденского залива, затем, уже в нынешней Африке, идут пустыня Данакиль и Афарская депрессия, с адскими температурами выше семидесяти градусов в тени, где кучки приспособившихся к жестоким условиям людей, с жаждой крови в глазах и ритуальными ножами наготове, охраняют скудные источники воды. Прорезав Эфиопское нагорье, брешь через озеро Рудольф вступает в свое главное ложе в Кении и Танзании, а боковая ветвь пересекает дугой Уганду, где в ней вместились озера, которые составляли единое целое, пока их не разделили поднявшиеся Лунные горы, затем ныряет в озеро Танганьика, чье зеркало расположено в восьмистах метрах выше, а дно — в семистах метрах ниже уровня моря, после чего в начале озера Ньяса соединяется с главной брешью. Там, где континент раскололся, одни озера опрокидывались, у других закрывался сток, у третьих открылись новые стоки.

Сила, которая располосовала этой бороздой тело планеты, продолжала действовать в ближайшие к нам миллионы лет; наверно, кое-кто из предшественников человека — гоминидов — с недоумением и страхом наблюдали ее проявления. Вдоль линии, где открывалась брешь, через сотни вулканов с гулом и бульканьем выдавливалось раскаленное нутро земного шара. Земля кровоточила. Вулканы, коим предстояло образовать Килиманджаро и Маунт-Кения, поднялись к небу на пять тысяч с лишним метров. Вздымаясь над равниной без каких-либо примыкающих горных отрогов, они сегодня в такой же мере, как и глубокая впадина, определяют своеобразие облика Восточной Африки.

Умеренные землетрясения, горячие источники и три десятка действующих или дремлющих вулканов говорят о том, что силы, создавшие Долину, все еще работают. Подобно тому как Красное море и Аденский залив постепенно расширяются из-за континентального дрейфа, так и растяжения вдоль Долины могут в конечном счете вызвать новые разломы. И еще через два десятка миллионов лет восточная часть нынешних Эфиопии, Кении и Танзании может быть оторвана и отнесена в море, где она образует крупный остров вроде Мадагаскара, а Долина, по дну которой мы сейчас ползем, словно термиты, превратится в морской рукав.

7

Наш лагерь разбит у Лосиоло над восточной стеной рифта, на высоте около двух тысяч метров. После удушливого зноя Долины ночи тут кажутся прохладными, а ночной ветер подчас так силен, что пришлось закрепить палатку толстыми веревками за один из «лендроверов». Пламя нашего костра плещется горизонтально над пропастью.

Мы рассчитывали на уединение здесь наверху. Однако днем нас навещают самбуру, для которых наш лагерь, очевидно, большой аттракцион. Мать семейства — высокорослая женщина с классическим четким профилем и широкой ослепительной улыбкой. Она вооружена луком и стрелами — черная Диана. С обнаженным бюстом, как и выводок ее дочерей разного возраста. Придут, сядут в тени дерева, прислонив к стволу калебасы с водой, и молча следят за нашими деяниями. Два молодых воина с мелкими косичками, намазанными красной охрой, держатся в сторонке, изображая безразличие. Погодя, садятся на склоне, так что нам видны только торчащие над кромкой рифта широкие копья.

Вид на Долину умопомрачительно красив. Прямо перед палаткой обрывается отвесом восточная стена рифта, а западная просматривается вдали мглисто-голубым задником. Внизу под нами суровые складки скал обрамляют желтую равнину на дне Долины, тоже подернутую голубоватой дымкой.

Сейчас я меньше всего думаю о том, что кажущаяся такой прочной скала подо мной медленно перемещается, что и панорама, и наблюдательный пункт временны. Взгляд влечется к ложу Долины. Не замечаю никаких признаков жизни — ни людей, ни животных, хотя самбуру рассказывают, что там водятся и леопарды, и буйволы. Узкими желтыми полосками извиваются несколько тропок. Между ними белеют маленькие пятна — зола от лагерных костров.

Но я высматриваю другие, давно потухшие костры… И жизнь, что была на подходе до того, как новые костры добавились к тем, какие разжигали в кустарниках и траве раскаленная лава и вулканический пепел. Возможно, именно огонь, рожденный вулканом, а не молнией, огонь подземный, а не небесный, в один прекрасный день был использован для первого лагерного костра неким двуногим созданием, которое тем самым изменило условия существования всего своего вида.

Вполне логичный вариант. Вулканический огонь и раньше во многом изменял условия жизни, а может быть, и прямо влиял на самый ход эволюции. С самого начала вулканическая деятельность могла участвовать в оживлении планетной материи. Вода в облаках и океанах, азот в воздухе, углерод, непостоянный атом которого снабдил жизнь костяком, — возможно, все они своим происхождением обязаны выбросам из подземелья.

Бурные толчки и спазмы геологических процессов, чудовищные извержения из недр Земли должны были решительно воздействовать на развитие жизни в Долине и ее окрестностях. Всюду перед нами следы вулканической активности. Они — в конусовидной форме гор. На бесплодных пространствах, где плиты относительно свежей лавы лежат так плотно, что между ними пробились лишь редкие колючие кустарники да скудная жесткая трава. И конечно же, на просторах степей и саванны, куда муссон приносил пепел из вулканов нагорья, и тот, откладываясь, образовал способные удерживать влагу слои плодородной почвы. Такие души вулканического пепла совместно с эрозией кромки нагорья подняли ложе Долины на сотни метров выше первоначального уровня.

Вот эта почва, надо думать, и сыграла в далеком прошлом роль экологической основы для богатейшей фауны — богатейшей по разнообразию, обилию и скоплению особей одного вида. Несмотря на развернувшееся в наше время массовое истребление дичи, Долина и прилегающие к ней районы по сей день известны самой богатой в мире дикой фауной. Здесь проходит и один из важнейших путей перелета для полчищ европейских птиц. Вымытые из вулканического пепла карбонаты натрия в бессточных озерах на дне Долины породили специфическую фауну. Ядовитая для млекопитающих горькая жижа в сочетании с палящим зноем служит отменной средой для диатомовых и других водорослей, которые размножаются с чудовищной быстротой, окрашивая воду в винно-красный или конфетно-розовый цвет и обеспечивая питанием самое живописное в мире скопление пернатых: от миллионных полчищ фламинго озера кажутся объятыми пламенем.

Когда земная кора лопнула под напором изнутри, из недр планеты хлынула и радиоактивность. Она могла вызвать мутации, которые объясняют расточительное обилие быстро сменявших друг друга жизненных форм. Лишь немногие виды прошли через катаклизмы без изменений. Таковы крокодилы, что, приметив тебя на берегу озер Рудольф или Баринго, торопятся скользнуть в воду; сегодня они выглядят примерно так же, как сто тридцать миллионов лет назад. Однако большинство крупных животных, существовавших еще два-три миллиона лет назад, исчезли, уступив место потомкам подчас совсем другого облика.

Пока в северном полушарии наступали и отступали ледники, пока в тропиках чередовались периоды дождей и засух, прохладной погоды и зноя, а из обнаженного чрева Земли струилась радиоактивность, алхимия стихий трудилась также и над приматами. Лепились различные формы человеко-обезьян и обезьянолюдей — одни вскоре исчезали, другие продолжали эволюционировать.

Один из этих экспериментов привел к появлению человека. Обилие останков предчеловека, почтичеловека и древнего человека именно в Восточной Африке не может объясняться только тем, что вулканический туф и богатое осадконакопление обеспечили на редкость благоприятные условия для сохранности ископаемых. Все известные ныне следы указывают, что та часть древней Гондваны, где эволюция экспериментировала с множеством вариантов примата, как раз и стала прародиной человека. Быть может, именно радиоактивность вызвала мутацию, что оказалась столь роковой для планеты.

Великая брешь в тропическом нагорье явилась влагалищем самой Земли, из тьмы которого вышел на свет наш собственный род.

8

И вот Олдувай.

На востоке — мглисто-голубой конус, который масаи называют Олдоиньо-Ленгаи, божья гора. У восседающего на этом троне бога явное пристрастие к бурным природным явлениям, как у того божества, коего другой кочевой народ помещал на Синае. Олдоиньо-Ленгаи — полный сил молодой вулкан; совсем недавно, в 1966 году, в приливе бьющей через край энергии он выбросил лаву, превратившую бурые травянистые склоны в тропический снежный ландшафт: от соприкосновения с воздухом лава оделась коркой ослепительно белого карбоната натрия.

Но престарелый Ламагрут молча высится над равниной в гордом покое. Всего два миллиона лет назад он тоже забрасывал окрестности раскаленными глыбами и пеплом. И расстелил лавовый пол, на который затем слой за слоем ложились осадки: красные слои чередуются с серыми, коричневые с синими, так что в разрезе грунт напоминает пирожное наполеон.

В далеком прошлом сразу за нашей лагерной стоянкой простиралось длинное озеро, обрамленное сансевьерой, которую масаи называют «олдувай» и которая дала имя этой местности. По мере накопления осадков менялась береговая линия, и озеро распалось на цепочку меньших водоемов. В стометровую толщу осадков в озерной ложбине все глубже вгрызалась река, пока относительно недавно не достигла лавового ложа. Образовался извилистый каньон, на склонах которого по-прежнему зеленеют стрелы «олдувайской конопли».

Прорезая отложения, река вымывала из них кости, позвонки и черепа давно исчезнувшей фауны. Когда немецкий коллекционер бабочек Каттвинкель, охотясь за редкими насекомыми, перед первой мировой войной случайно забрел в этот каньон, его взгляду предстало одно из крупных мировых костехранилищ. Из песчаных пластов торчали останки трехпалых лошадей, слонов с направленными вниз, как у моржа, бивнями, бегемотов с выступавшими над водой перископическими глазами, короткошеих и большерогих жирафов, баранов величиной с нынешнего буйвола. Его открытие явилось сенсацией, которую, однако, вскоре потеснили военные сводки.

В начале тридцатых годов родившийся в простой хижине в горах кикуйю сын английской миссионерской четы, палеонтолог и археолог Луис Лики вместе со своей женой Мэри заинтересовался богатым ископаемыми ущельем. Супруги Лики не довольствовались поиском костей неизвестных прежде вымерших животных. Их рабочая гипотеза гласила: где собиралось столько зверей, могут найтись и останки предшественников человека.

И в 1959 году, когда первые спутники уже запустили человека в космическую эру, началась серия открытий из нашего прошлого, которой предстояло сделать имя Лики самым известным (и самым критикуемым) в современной археологии, а Олдувайское ущелье — Меккой эволюционистов со всего света. На долю Мэри Лики выпало обнаружить в отложениях на дне ущелья череп с покатым лбом, тяжелыми надбровными дугами и мощной челюстью. Новый метод радиоактивной датировки дал поразительную цифру: возраст находки составлял около двух миллионов лет. Воскресшего восточно-африканского человека первоначально нарекли зинджантропом. Но после того, как были сделаны еще находки, свидетельствующие, что бок о бок с массивным гоминидом жил другой, более стройный, оба варианта, вместе с найденным Дартом в Южной Африке, получили общее наименование австралопитека.

Уже эти открытия вызвали интерес, восторг и сомнения. А дальше одна за другой последовали находки останков более высокоразвитого типа, который Лики назвал Homo habilis — человек умелый (за умение изготовлять каменные орудия), и африканского представителя Homo erectus — человека прямоходящего, распространенного в Азии и Европе и считающегося ближайшим предком современного человека. И за всеми ними вдалеке просматривается рамапитек, обнаруженный Лики в каменистой земле апельсиновой рощи в районе озера Виктория; его принято считать древнейшим гоминидом, гены которого через четырнадцать миллионов лет дошли до существа, в один прекрасный день вознесшегося в космос.

Само разнообразие находок выделяет Олдувай. Но главное, что произошло за «сорок лет ползания вверх и вниз по склонам, уткнувшись носом в землю» (слова самого Лики), — это радикальное удлинение временной шкалы эволюции человека. Олдувай отодвинул далеко назад человеческий горизонт. Он уникален еще и потому, что, очевидно, был непрерывно обитаем с той поры, когда первый гоминид расположился на берегу озера, до нынешних масаев, сооружающих свои маньятты на краю ущелья. Олдувай показывает эволюцию в действии: от австралопитека в нижних слоях до Homo erectus в верхних отложениях находки располагаются в аккуратной последовательности, с растущим объемом мозга и все более человеческим обликом.

Кроме того, Олдувай позволяет проследить, как развивалась искусность рук, когда гоминид стал расширять свое жизненное пространство: от изготовления простейших ударников до все более совершенных рубил в последующих культурных слоях. Видно, как эти существа целеустремленно искали и приносили на стойбище породы, особенно пригодные для обработки. Долго излюбленным материалом был собираемый на Ламагруте твердый, кремнеподобный вулканический обсидиан — дар подземелья изготовителю орудий.

Глаз не различает конкретный облик сменявших друг друга созданий. И все-таки они становятся удивительно живыми, когда прощаются с покоем в отложениях, чтобы вновь встретить солнце Африки.

Видишь их в ансамбле со средой. Почва повествует, как менялся климат и как он влиял на условия существования. Мы можем представить себе, какую роль играли озеро и саванна на жизненном пути эволюционирующего гоминида. Видишь гоминидов во взаимодействии с другими видами фауны, многие из которых вымерли. В какой-то мере можно представить себе их меню: от мышей, ящериц, змей, птиц и мелкой рыбешки до крупной дичи. Мысленно видишь, как из поколения в поколение собиратели и охотники, используя пищевые ресурсы различных времен года, передвигались следом за кочующими стадами степных травоядных, чтобы затем вернуться на стойбище у обрамленного олдуваем озера. И как порой, припадая к земле на берегу, они испуганно глядели на пламенное небо над кратерами на востоке.

Луис Лики умер в 1972 году, почитаемый и поставленный чуть ли не в один ряд с самим Дарвином научными обществами, которые сначала подвергали сомнению его гипотезы и выводы. Мэри Лики по-прежнему живет в нехитром домике на гребне знаменитого ущелья, окруженная тем, что явилось делом всей жизни ее и мужа; ближайшие соседи — несколько семей масаев. Легкая на ногу, как серна, она показывает нам места находок — маститая деятельница археологии, живая, энергичная, счастливая в прожитых волнующих годах и поглощенная новыми делами.

Конечно, Мэри и Луису Лики хотелось верить, что какая-то из раскопанных ими ветвей австралопитековых, как и Homo habilis были естественными звеньями в цепи от рамапитека до человека наших дней. Они так хорошо укладывались в олдувайскую схему эволюции.

Однако некто и нечто нарушили стройную картину.

9

1470. Номер в каталоге. Но за этим номером — целая эпоха в эволюции, даже революция.

Особенно ясно чувствуешь это, чуть ли не осязаешь, сидя в спартански обставленном кабинете Ричарда Лики, который сменил отца на посту руководителя Национального музея Кении. Ричард пришел на смену родителям и как искатель пращуров человека. Он и его жена Мив составляют новую исследовательскую чету Лики, доискивающуюся истоков с такой же страстью, как старшая чета.

Детские годы в Олдувае наделили Ричарда глазом тренированного охотника за ископаемыми, чувствующего — где стоит искать. Когда он в роли координатора международной археологической экспедиции на реке Омо в Эфиопии пролетал над бурыми равнинами на севере Кении, где неопытный глаз видит одни лишь пустыни да полупустыни, его все сильнее донимала мысль, что где-то здесь кроется ответ.

Пустынный край оправдал надежды Ричарда, когда он вскоре приступил к поискам на земле, поначалу верхом на верблюдах, нанятых у обитающих в пустыне габбра. Первая находка была сделана, когда Ричард бродил вокруг импровизированного лагеря, который пришлось разбить потому, что один из верблюдов отказался шагать дальше после утомительного перехода в дикой местности. Высоко на песчаном откосе, подле колючего кустарника, он внезапно увидел почти целый череп с покатым лбом и тяжелыми надбровными дугами, явно обнажившийся при подвижке песка всего несколько месяцев назад. Австралопитек. Найденный почти день в день через десять лет после знаменитой находки матери Ричарда, однако старше на шестьсот тысяч лет. Как свидетельство того, что гоминид больше полумиллиона лет почти не развивался, этот образец наводил на интересные догадки, но решением вопроса служить не мог.

Великая находка пришла два года спустя, когда на буром склоне глубокой лощины было обнаружено более полутораста осколков черепа, иные не крупнее ногтя. Мив Лики старательно собрала эту мозаику. И глазам исследователей явился красивый продолговатый череп без обезьяньих надбровных дуг, с достаточно высоким лбом, и только плоский нос отличался от привычного нашему глазу. Впрочем, если учесть, сколь многолик человеческий род, по форме этот череп вполне мог принадлежать нашему современнику. Калий-аргонная датировка вулканогенного отложения, где найдены осколки, дала цифру три миллиона лет.

Безымянный, без обозначения вида, череп хранится в музейной коллекции под ничего не говорящим номером 1470. А между тем эта находка отодвинула наш горизонт еще дальше назад. В лице 1470 человек шагнул на миллион с лишним лет ближе к своим истокам — правда, не по той тропе, вдоль которой ранее велся поиск. Если объем мозга олдувайского австралопитека 530 см3, а у более позднего Homo habilis — 630–680, то у 1470 он равен 810 см3 (у современного человека — 1400 см3). Прежняя стройная схема эволюционной последовательности ископаемых находок разваливается. Низколобый австралопитек уже не кандидат в предки человека, он представляет боковую ветвь, обреченного и ограниченного родича, встретившего свой конец в одном из тупиков эволюции. Насколько можно судить сегодня, в зеркале прошлого ближе всего нам 1470.

Сижу у Ричарда Лики, держа в руках 1470. Бережно веду пальцами по линиям черепа. Заглядываю в полость, некогда вмещавшую маленький человеческий мозг. Ищу какого-то контакта с безмолвным лицом, пытаюсь мысленно воссоздать живой облик существа, которое некогда бродило и отдыхало, боролось за существование и размножалось в Долине, ставшей колыбелью нашего рода.

В северной части Долины, в залитом солнцем бесплодном краю у нефритово-зеленого озера находится Кооби-Фора, где расположилась полевая база исследований Ричарда Лики.

Наше паломничество должно было привести нас туда. Наполнив канистры водой и бензином и нагрузив машины свежими продуктами, которые доставил спортивный самолет, мы двинулись по пустынной местности, где всецело зависишь от собственных припасов. Весь восточный берег нефритов-озеленого озера необитаем, если не считать крохотное племя моло у Лоиянгалани на юге. На севере пустыня расстилает свою лаву вплоть до Судана и Эфиопии. В прошлом сомалийские воины шифта совершали сюда набеги; моло приходилось даже селиться на острове посреди озера, чтобы избежать полного истребления. В конце шестидесятых годов шифта убили двух белых, живших в Лоиянгалани. Последнее время они ведут себя смирно. И если не считать лагерь охотников за костями в Кооби-Фора, на встречу с людьми в этом краю особенно рассчитывать не приходится.

Нам отвели хижину из дикого камня. Стены высотой по грудь накрыты сверху осокой, под нее задувает ветер, который ночью несет приятную прохладу. По ночам слышно, как щелкают челюстями крокодильчики на берегу. Днем они робко сторонятся нас, когда мы спускаемся к озеру, чтобы освежиться в воде, приправленной вулканическими солями. Поодаль бултыхаются крокодилы покрупнее; в этих местах люди их не трогают, так как пропитанная солью кожа не годится для дамских туфель и сумочек. Берег одет песколюбом.

Когда в конце восьмидесятых годов прошлого столетия к южной оконечности нефритово-зеленого озера вышел венгерский граф Телеки фон Шек с четырьмястами пятьюдесятью носильщиками, шестью проводниками и бригадой переводчиков на языки различных племен, он, как было заведено у белого человека, посчитал себя открывателем и (также по обычаю белых людей) дал озеру имя, назвав его в честь наследного принца двойного королевства — Рудольфа, коего ныне никто бы не помнил, если бы не пресловутая драма в замке Майерлинг. На самом деле до графа озеро видели другие люди, правда с более темной кожей. И тоже дали ему название: Бассо-Нарок. А у племени габбра оно называлось Галана-Бои, что означает «Большая Вода».

Подходящее имя для озера, гладь которого разгулявшийся ветер сбивает в пену и бороздит шипящими волнами и которое занимает двадцать третье место среди крупнейших озер земного шара. Но и те, кто давал озеру первые имена, не были его первооткрывателями. 1470 жил на его берегах, когда уровень воды на семьдесят метров превышал нынешний, а следы в песках времени позволяют предположить, что и предки 1470 эволюционировали у Большой Воды, точнее, у Еще Большей Воды. Как ни важна комбинация индивидуального тренированного глаза и счастливых случайностей, современная археология — коллективный труд. Здесь, на едва ли не самых богатых в мире залежах ископаемых останков, археология и палеонтология сотрудничают с биологией и метеорологией, химией и анатомией в непревзойденном по тщательной организации исследовании нашего прошлого. Ключевую роль в коллективе играет геолог. Он обеспечивает охотников за ископаемыми картой, по которой они могут ориентироваться в ландшафтах далекого прошлого.

Несколько дней в обществе экспедиционного геолога, четыре года составлявшего карту местности, какой она была почти четыре миллиона лет назад, наполняют жизнью край, который сегодня выглядит безжизненным. Медленно ползем на джипе через ландшафт, моделированный водой, ветрами и вулканами. Сперва — дно высохшего озера, где карликовые акации и коммифора кормят несколько геренуков и где копыта ориксов начертили паутину встречных путей на песке. От бывшего озера — в пустыню с зыбкими миражами и гнетущим зноем. Ветер дышит жаром и хлещет, словно плеткой.

Мой экскурсовод показывает на четкие линии ракушек между слоями песка, говорящие о том, где Большая Вода в разные эпохи соприкасалась с сушей, и тотчас местность изменяется. Лощины наполняются водой, новые берега одеваются пышной зеленью. Я странствую одновременно по двум ландшафтам: в нынешней пустыне и в древнем райском саду, что некогда вырос на еще более древнем лавовом ложе.

Песчаный откос в пустыне — для неопытного глаза всего лишь деталь бурого однообразия — вдруг становится глубоко интересным. Несколько лет назад здесь нашли множество оббитых камней, одни — острые, другие — сглаженные прилежным употреблением. Калий-аргонная датировка определила возраст примитивных орудий — 2,6 миллиона лет. Мы стоим на месте древнейшего известного стойбища с древнейшим известным инструментарием — на полмиллиона с лишним лет старше подобных находок в Олдувае.

Пустыня уже не пустыня. Песчаный откос превращается в обитаемый берег под сенью развесистых крон; внизу струится кристально прозрачная река, расширяясь, она образует озерко. Лишний раз думаешь, как естественно, что первые зачатки культуры должны были родиться у источников питьевой воды. Тогда еще не умели транспортировать воду, требовалось идти к ней. Вместе с каменными рубилами находим зубы антилоп и крокодилов: еще одно свидетельство того, что в этом месте встречались вода и суша. И указание — кто составлял компанию человеку 2,6 миллиона лет назад.

Спустя несколько часов наш джип останавливается перед другой выемкой в пустыне. Скользим вниз по откосу, карабкаемся по противоположному. И вот перед нами простой сероватый столб с номером: 1470. Одна из целей паломничества.

Посидеть здесь молча. Вновь почувствовать, как меняется пейзаж. По дну ложбины, которую мы только что пересекли, течет река, из реки выходят фыркающие бегемоты. Торчащая из гравия челюсть бегемота с хорошо сохранившимися зубами, ровесница 1470, помогает воображению оживить ландшафт. За гребнем выемки простирается трясина. Ближние холмы одеты колышущейся зеленью. За ними — Еще Большая Вода, питаемая тропическими реками и еще не солоноватая, слышно, как плещутся волны вдоль ее берегов.

Вряд ли здесь было стойбище: слишком узок гребень между рекой и трясиной. Что-то другое привело 1470 на место его последнего упокоения — может быть, поиск пищи, может быть, любопытство, ставшее характерной чертой всего рода.

И тебе кажется, что ты опять держишь череп в руках, кончиками пальцев осязаешь его линии, ища какого-то ответа. На что ты надеешься? Из лиц твоих современников много ли обращено к тебе? Где же тут рассчитывать на встречу с кем-то, отделенным от тебя лесами и пустынями былого, когда ты пребываешь в плену представлений и предрассудков своего времени? Смутно видишь фигуру — бедренные кости, избежавшие сокрушительных челюстей гиены (из-за которых очень редко обнаруживаем останки той поры, когда человек еще не начал предавать земле своих мертвых), указывают, что рост достигал примерно 160 см, как у живых ископаемых нашего времени — пигмеев дождевых лесов и бушменов пустыни Калахари. Можно представить себе какие-то стороны образа жизни. Но ничто не говорит тебе о изгибе губ, цвете волос, запахе кожи, тем более — о том, что некогда шевелилось под лобной костью.

И все же есть тут нечто, что естественно вписывается в не поддающееся четкому определению чувство возврата.

10

Дикий ландшафт и космос. Есть нечто символичное в том, что мы, «уткнувшись носом в землю», зарывались все глубже в наше прошлое в то самое время, когда начали видеть извне, в дальней перспективе нашу Землю и самих себя. Та же рука, что делала первые грубые каменные орудия, теперь касается приборов на борту космического корабля.

В общепринятой историографии технико-культурное развитие выглядит как череда скачков и внезапностей. Вдруг на великой дуге плодородных поречий Ближнего Востока появляется земледелец, умеющий выращивать зерновые злаки, которые обеспечивают экономическую основу цивилизации. Вот выступают египтяне и вавилоняне с основанной на счете дюжинами развитой математикой, с обширными астрономическими знаниями и с письменностью, знаменующей второе рождение языка. А вот начало духовного взлета эллинов.

Но ведь ничто из этого не могло возникнуть внезапно, как с тетивы срывается стрела. За всем тем, что нам с нашего островка в волнах времени представляется зарей цивилизации, должен лежать долгий пролог, целые подготовительные эпохи. Это не значит, что развитие культуры следует представлять себе как медленное, но верное продвижение к новым высотам. Несомненно, бывали моменты озарения и новшеств, подобно тому как случались периоды упадка и краха культур. Но явлениям, возвещающим новые этапы развития, почти всегда должно было предшествовать множество экспериментов и постепенное подспудное созревание.

Нам являются лишь фрагменты долгого странствия. Как правило, мы можем увидеть и потрогать только то, что вытесано в камне, нарисовано на стенах пещер, выдавлено в глине. Находки часто разрозненны, и, возможно, у многих изделий был другой смысл, другое применение, чем то, которое им приписываем мы, чужаки, нащупывающие тропы в ином времени. Многое из того, что древний человек использовал в быту и ритуалах, не сохранилось до наших дней: дерево сгнило, кость истлела, вылепленное из земли и глины нередко вновь слилось с землей. Из прошлого до нас доходят в основном случайные черепки, вырванные из контекста.

Окружающую вещи пустоту надо заполнять, мысленно переносясь в прошлое, призывая на помощь фантазию, что диаметрально противоположна фантазерству. Она позволяет нам уловить отголоски длительного пролога — одни сравнительно отчетливые, другие приглушенные, третьи озадачивающие. Чувствуешь, что явно были голоса, которые совершенно смолкли, внеся свой вклад в развитие людского рода. За вавилонянами, египтянами, греками, коих современный человек Запада почитает своими учителями, угадываешь уходящую в далекое прошлое кавалькаду наставников учителей. Мы начинаем спрашивать себя: быть может, кое-какие из новейших, на наш взгляд, открытий на самом деле открыты повторно.

Если видеть развитие как поток, где все, что существует в данный момент, обусловлено чем-то предшествующим, прошлое становится важнейшим ключом к настоящему и ориентиром для будущего.

Вот передо мной столб в бесплодных песках, где три миллиона лет назад бродило существо с человеческим обликом. Мы не знаем, превосходил древний человек разумом современного или уступал ему, — ведь объем мозга еще не решает дела. Вероятно, наша передовая техника склоняет нас недооценивать возможности человеческого интеллекта, не располагавшего таким техническим подспорьем. А ведь все наши технологии в конечном счете опираются на исходные достижения древнего человека. Быть может, уровень разума больше проявлялся в начальных новшествах, чем в дальнейшем развитии.

Древний человек должен был изобретательностью возмещать свою биологическую незащищенность. Оббитые камни — одно из проявлений такой изобретательности. С ними примат, вошедший во вкус мясной пищи, мог расширить свою жизненную сферу. Прежде чем было заточено первое копье, оснащена первая стрела, скручена первая тетива, древнейший человек, очевидно, вынужден был конкурировать с гиенами и стервятниками из-за добычи, убитой львами и другими крупными хищниками; острые каменные орудия заменяли клыки гиены и клюв стервятника, ими вспарывали шкуры, добираясь до мяса, ими, возможно, скребли куски кожи.

Пока что никакие ископаемые останки не могут поведать нам, кем был изготовитель орудий на первом известном стойбище. Потомок 1470 в двенадцатитысячном поколении? Или же какой-то из тех гоминидов, два варианта которых бродили в местности к востоку от Большой Воды и неприметно исчезли? На сегодняшний день не найдено ни одного стойбища 1470, хотя этот вид, как полагают, был распространен по всей Долине и в других частях Африки. Идет напряженный поиск. Естественно предположить, что, обнаружив такое стойбище, мы сможем отнести датировку первых каменных орудий на сотни тысяч лет назад, — и горизонт отодвинется еще дальше, по мере того как исследователи будут искать общего предка 1470 и других гоминидов.

Конкретное место, где зверь стал человеком, найти не удастся. Уже шимпанзе ухитряются применять соломинки, чтобы извлечь термитов из их термитников, и делают из листьев фунтики, чтобы переносить воду; кто-то даже наблюдал, как шимпанзе оббивали камни. Былое определение человека как изготовителя орудий не годится. Возможно, следует сказать так: отличие человека от шимпанзе и австралопитека заключается в том, что он не довольствовался первым каменным рубилом, а продолжал экспериментировать. Причем развитие шло плавно, почти неприметно.

До того как ранние гоминиды взялись за камень, они могли делать нехитрые орудия и оружие из твердой древесины. Если некоторые из них были древними геологами, умели использовать особенности разных камней, то наверно они разбирались и в достоинствах различных древесных пород. Не отсюда ли у ряда африканских племен столь богатая лексика для обозначения деревьев, отражающая пригодность древесины для разных целей.

Биологически обусловленная изобретательность должна была рано научить человека строить укрытия от других земных тварей. Пожалуй, мы преувеличиваем значение пещер как жилищ древнейшего человека, исходя из найденных в них останков и изделий. Вероятно, древние люди чаще всего сооружали шалаши из сучьев и веток, — надо думать, более совершенные, чем те, которые строят шимпанзе. В Олдувае найдена древнейшая известная конструкция, выполненная человеком, — кольцо из сотен камней, достаточно большое, чтобы внутри него мог ютиться род, насчитывающий два десятка индивидов; видимо, это максимум, какой мог прокормить ограниченный участок. Судя по всему, каменное кольцо служило опорой для защитной кровли из веток и прутьев; такие хижины по сей день можно видеть в глухих уголках Западной Африки. Обилие осколков камня и кости снаружи кольца и полное отсутствие их внутри указывают на то, что хижина служила только для укрытия и ночлега, а всякая деятельность происходила под открытым небом. Многие племена и теперь живут так. Похоже, что стойбище было огорожено колючим кустарником; таким способом и в наши дни огораживают свое жилье масаи, рендилле и другие племена. Получается, что древнейшая техника дожила до наших дней.

Скорость потока была неодинакова для разных частей рода человеческого. Тем не менее в этом краю, где сглаживаются временные промежутки, пережиточное и передовое воспринимаются не как контрасты, а как предпосылки.

Дикий ландшафт и космос — здесь, в Долине, эволюцию представляешь себе и как процесс, и как вектор. Кажется: видишь, как события сочленяются между собой и существо из Долины выходит на просторы планеты, чтобы в конце концов выйти за ее оболочку.

Та самая изобретательность, которую биологически незащищенное создание вынуждено было развивать в борьбе за существование, открыла путь из дебрей в космос.

Но этой же изобретательности суждено было наложить глубокий отпечаток на Землю, заселенную выходцем из Долины.

11

Снова курсом на Кооби-Фора через царство суши и колючек, суровости и зноя — ландшафт, одинаково совместимый с началом мира или его концом.

Не в этом ли самая глубокая ирония истории: край, который видел, как человек родился и несколько миллионов лет нащупывал пути в будущее, превращен в пустыню, враждебное людям безлюдье.

Ирония?

Или логическое следствие?

12

Вдоль горизонта в безбрежной степи неспешно движутся они со своими стадами. Свободно спадают полы бесшовных ржаво-красных плащей, одна рука держит посох или же копье с поблескивающим на солнце удлиненным наконечником. Они слитны с движениями стада. Когда скот останавливается, чтобы пастись, они могут часами стоять на месте, отдыхая в причудливой позе. Этакие одноногие статуи — ступня одной ноги упирается в колено другой, а посох или копье служат дополнительной точкой опоры.

Иной раз кто-то отделяется от стада; маленькая фигура становится все выше по мере того, как пастух плавными шагами идет через равнину к нашему лагерю. Подойдя, некоторое время стоит безмолвно — высокий, сухопарый, почти без бедер, точеные черты лица, правая рука сжимает посох или копье, а левая деликатно намекает, что гость не откажется от стакана воды. Сохраняя достоинство, учтиво благодарит и вновь соединяется со стадом, которое пришло в движение, чтобы вскоре скрыться за горизонтом.

Вневременная картина пасторальной свободы, библейской красоты.

Это — масаи, живописные полукочевники нилотского племени, вся жизнь которых определяется привязанностью к зебу и козам. Убежденные, что весь скот на свете — их достояние, дарованное им их богом, и ни минуты не сомневающиеся в своем превосходстве над всеми прочими народами. Четыреста лет назад они пришли сюда с севера со своими стадами и своим оружием, своей гордостью и стоицизмом, и расселились по всей Рифтовой Долине от Большой Воды до района Килиманджаро.

Это живая иллюстрация африканской истории движется в степи перед нашими глазами.

История Африки — история непрестанных странствий.

Если прародина человека — здесь, то скитания, со временем распространенные на всю планету, начались отсюда. Хотя картина еще неясна, можно представить себе, как древние люди волна за волной покидали Долину и область больших озер, чтобы через созданные самой природой ворота спускаться по долине Нила и расходиться дальше по Евразии. Первые эмигранты, вероятно, были небольшого роста, вроде 1470 или тех пигмеев, чьи группы задержались в сумраке африканских дождевых лесов.

Выходные ворота стали также и входными. Расы, облик которых сложился при дальнейшей эволюции в тигеле Ближнего Востока, возвращались на континент пращуров. Через рог Африки и ущелья Эфиопии отряд за отрядом просачивались кавказоиды и хамиты.

И на самой прародине эволюция продолжала лепить новые расовые типы. С берегов Нила и его притоков нилоты и нилохамиты поднимались на равнины, где некогда бродили 1470 и зинджантроп. Другие сплавы кристаллизовались в Сахаре, где зеленая саванна, напоенная дружными дождями и расчерченная текучими водами, служила обителью богатой фауны и множества людей. Когда пятнадцать тысяч лет назад ледник начал отступать по промерзшему телу Европы, за ним последовали и дожденосные ветры, что до той поры поливали атлантической влагой Северную Африку. Безводный зной засушил саванну, пустыня принялась теснить людей. Одни перебрались на атлантическое побережье Европы, где, возможно, определили расовые черты бретанцев, валлийцев и ирландцев, но большинство ушло на юг, пополняя ряды формировавшихся в бассейне Конго и на периферии Сахары народов банту, после чего они распространились на восток и дальше к югу, образуя основу пестрой ткани африканских рас.

В восточных районах банту встретили просочившихся вдоль приморья арабов и доставленных сюда муссоном через Индийский океан жителей Восточной Азии; индонезийцы приплывали со своими растениями — ямсом и бананом, в какой-то мере возместившими отнятое пустыней.

Африка — континент в постоянном движении. Сама его география с саваннами, пустынями и лесами, чем-то напоминающая океанские просторы, располагала к странствиям. Никаких бурных вспышек, как в Европе во времена переселения народов. Никаких Аттил или Чингисханов, которые гнали вперед свои орды с неистовостью степного пожара. Просто повторная смена мест, длящийся поколениями перенос стойбищ, отступление перед лицом засух в поисках дождя, уход с истощенных земель в девственные области.

Исчезали племена, распадались однородные группы, объединялись разнородные. Низкорослые доробо, что вплоть до этого столетия добывали дикий мед и жались к глухим звериным тропам на лесистых склонах Маунт-Кении, утратили не только язык, но и самоназвание. От бушменов, которые общаются друг с другом и с животными архаичными щелкающими звуками и численность которых в неолите приближалась к миллиону, уцелела лишь жалкая горстка на краю пустыни Калахари. Но бушмены и банту, европеоиды и нилоты смешивались также между собой, положив начало великому разнообразию племен, что, в ряду прочих черт, отличает сегодняшнюю Африку.

Полагают, что сто тысяч лет назад на этом материке обитало сто двадцать пять тысяч человек — пожалуй, больше, чем в какой-либо иной части света. В ту пору они, по мнению специалистов, делились на четыре главные языковые группы. Сегодня четыреста миллионов жителей Африки говорят на более чем семистах разных наречиях.

Страна с тенью на две стороны — так пророк Исайя называл Африку, пересеченную экватором. Африка была хорошо известна древним народам Ближнего Востока и берегов Индийского океана как часть динамической культурной среды, тогда как занятые междоусобицами бродячие племена Европы севернее Средиземного моря были словно отделены непроницаемой перегородкой.

Африка многозначна. Здесь во всем налицо иное, противоположное — как тень, что падает на две стороны. Традиционная африканская община, столетиями пребывающая почти без изменений, состоит из маленьких компактных ячеек, замкнутых на самих себя, поддерживающих контакт только с ближайшим окружением, организованных на основе относительного равенства, при сложной системе взаимодействия и противодействия между пастушескими племенами, земледельцами и охотниками.

Однако во многих местах миграционные пути стали также путями обмена товарами и идеями из дальних стран. Когда арабы привели в Африку верблюда, это явилось для торговли таким же могучим импульсом, как на море замена весел парусами. В местах, где встречались племена, и рядом с традиционными родовыми общинами в давние времена возникали державы, отличающиеся прочностью и силой, великолепием и мощью.

Вот в скрещении караванных путей, где встречаются золото и соль, основывается могущественная Гана. Среди суданской саванны, по верхнему течению Нила, складывается легендарное царство Куш, где с жаром строят пирамиды и высекают иероглифы задолго до того, как этим искусством овладеют египтяне, и где женщины кутаются в яркие ситцы Индии и шелка Китая. От царя Соломона в свое высокогорье возвращается царица Савская с иудаизмом в душе и ребенком в чреве; двухсот двадцать пятый потомок этого союза, последний лев Иудеи, был недавно свергнут с трона. Вот влекомые муссоном китайские мореплаватели спускают коричневые паруса у океанских берегов материка, чтобы выменять на серо-зеленый фарфор сун и щедро орнаментированные чаши мин удобную для резания слоновую кость страны Пипало. Неведомые мелиораторы сооружают хитроумные ирригационные и террасные системы, которые будут приводить в изумление потомков, а другие умельцы воздвигают гранитные колонны, превосходящие высотой обелиски Египта. Властитель Мали задолго до Колумба снаряжает грандиозную экспедицию, чтобы узнать, что находится по ту сторону Атлантики. Университет Томбукту в легендарном государстве Сонгаи становится в ряд древнейших интеллектуальных центров.

Они проходят чередой перед нашим взором: пестрый калейдоскоп держав, которые возникали, расцветали и исчезали.

Продолжая углубляться в прошлое, угадываем почти совсем затертые следы еще более древних культур. На скалах Тассили-н-Аджер в Сахаре, где перекрывающие друг друга слои фресок иллюстрируют тысячи лет человеческой истории, видим, в частности, предшественников нильской лодки. Надпись на стене храма Гора в Эдфу сообщает, что египетская цивилизация пришла с юга вместе с царем Гором, спутники которого называются кузнецами. Некоторые антропологи убеждены, что африканские негры первыми научились выплавлять железо и затем это искусство по древним путям людских миграций пришло в Европу и Азию. Похоже, что в Свазиленде, на юге Африки, больше сорока тысяч лет назад добывали гематит… для косметики!

Как космические частицы, в течение многих эпох опускавшиеся на Землю, дают нам возможность прочитать целые главы планетной истории, так и облака помогают измерить отрезки человеческой деятельности. Радиоактивный изотоп углерода С-14, который образуется в верхних слоях атмосферы и оттуда регулярно падает с осадками на землю, чтобы затем распадаться с определенной скоростью, позволяет датировать почвенные слои и предметы возрастом до шести тысяч лет. Этот крохотный изотоп способен перекроить историю. На прародине человека его радиоактивное тиканье может обрадовать тех, кто предполагал, и поразить тех, кто ни о чем не догадывался. Там, где ступал первый человек, могут найтись и зачатки многого из того, что мы называем цивилизацией.

Об этом самом континенте Гегель некогда писал, что он не причастен к мировой истории: «Он не являет нам движения, никакого развития». Этот самый континент бледнолицые жители севера почитали себя призванными спасти от варварства.

Африканская природа — особо выразительный фон для странствий человека, для раскола племен, их встреч и разлук. Вообще же Африка может служить иллюстрацией того, что в целом происходило на планете, которую заполонил человек. Многое в обширной картине миграций еще не прояснено. По каким петлистым тропам гены из этой долины добрались до моделированной ледником обители твоего собственного племени?

Быть может, скоро мы сумеем более уверенно проследить, во всяком случае позднейшую, фазу беспрестанных скитаний человека. Ведь вместе с ним странствовали пыльцевые зерна — мужские половые клетки растений. Намеренно или случайно человек, когда в руках, когда в кишечнике скота, переносил с собой растения из прежних мест жительства. Таким образом, его сопровождала и часть ландшафта вокруг бывших стойбищ. Там, где укоренялись странствующие семена, ветры из года в год, из столетия в столетие разносили пыльцу новых растений. И так как стойкая оболочка пыльцевых зерен защищает их от тления, колонки почвы позволяют выявить не только ход геологических событий, но и плотность и род растительности в разные периоды, увидеть, как сводились огнем леса, уступая место зерновым злакам, как внедрялись новые растения.

История злаков в какой-то мере становится историей человека.

Быть может, в один прекрасный день почва и злаки даруют нам более ясную картину нашего собственного происхождения. Возможно, они выявят связи между различными частями расколотого суперконтинента, в которые сегодня мы не склонны верить. И временные пределы знакомства человека с зерновыми злаками несомненно будут отодвинуты намного дальше ныне известных полей Иерихона, возделанных участков Иранского нагорья.

Надвременным спокойствием веет от масаев, что со своим скотом медленно движутся под небесами через желтую степь. Как будто ожила страница истории: именно так странствовали многие сотни людских поколений.

Но, глядя, как масай, который только что подходил к нашей палатке, пропадает за горизонтом вместе со стадом, я знаю, что его дни в истории сочтены.

13

Над африканским ландшафтом странствуют, вихрясь, столбы пыли. Ветер уносит землю, уносит частицу человека Африки.

Материально незатейливой общине африканца, которую мы с нашей технической близорукостью именуем примитивной, как правило, было присуще ясное понимание взаимосвязи человека с землей. Земля была священна. Никто не мог владеть ею единолично. Землей заведовал коллектив — род или племя, многие члены коего были мертвы, другие жили, большинство еще не родилось. Изначально право пользования было даровано предкам по соглашению с духом земли, когда они занимали новый участок. В этом основа типичной для обширных областей Африки традиции коллективизма.

На соглашении с духом земли зиждились самосознание племени или рода, их история и чувство надежности в ненадежном мире. Соглашение узаконивало право на территорию и требовало взамен уважительного отношения к земле. Когда численность племени или рода увеличивалась настолько, что какая-то группа была вынуждена отделяться в поисках другого угодья, первым делом полагалось оборудовать культовую площадку, символизирующую неразрывную связь с предками и узаконивающую обладание новым участком. Если землю захватывали у другого племени или рода, этот акт не всегда носил примитивно грубый характер: предводителю захватчиков надлежало жениться на дочери побежденного вождя, чтобы приобщить свой род к соглашению первоначальных пользователей с духом земли.

Однако чувство взаимосвязи с землей у пользующих ее общин этим не ограничивалось. Это видно даже по фоссилиям людской речи: слова «гумус» и «гомо» оба происходят от индоевропейского обозначения земли — «дхгхем». Слова, что через эпохи доходят до нас, мифы, до сей поры сохранившие свою живость, ритуалы, повторяемые несчетными поколениями, коренятся в древнейшем представлении о земле-матери. Земля была тем чревом, из которого вышел первый человек, просуществовав какое-то время зародышем в ее темных недрах.

Земля-производительница и женщина-родительница воплощали одну и ту же жизненную силу. Женское чрево представляло мрак, из коего вышла всякая жизнь, исторгнутая лоном земли; в некоторых языках земля и матка называются одним словом. Земля воспринималась как живое существо женского пола; обрабатывающее ее орудие считалось мужским началом; кое-где одинаково называли лопату и фаллос. Мужским началом был также дождь, орошающий землю и делающий ее плодородной. В свою очередь женщина, воспроизводящая чудо жизни, почиталась особенно близкой к жизненному первоисточнику. Травы отождествлялись с покрывающим тело волосом.

Общность с землей отражалась во многих ритуалах, сопряженных с родами, ведь ритуал связывает человека с его совокупным жизненным опытом, как и миф коренится в совокупных жизненных условиях. Женщина рожала, сидя на корточках над землей и ее травами; таким образом ребенок соединялся с исконным началом. У многих племен было принято послед, пуповину и первое испражнение новорожденного закапывать в землю под деревом или на месте, где затем сажали дерево. В таких племенах люди могли показать дерево, выросшее из их последа.

Глубокое чувство взаимосвязи с гумусом определяло восприятие смерти как естественной части жизненного цикла. Земля, из которой вышла жизнь, принимала покойника как непременную предтечу новых жизней. Тление почиталось таким же нормальным слагаемым в жизненном процессе человека, как у трав или листвы. У некоторых племен было принято класть покойника в зарослях, обернув тело травой, символически воссоединявшей его с землей. В последующую ночь можно было слышать визг дерущихся из-за добычи гиен и гиеновых собак; если тело покойного не пожиралось дикими животными, это считалось дурной приметой. Быть съеденным зверьем, а не земляными червями, тоже было способом воссоединиться с землей. У кикуйю обычай этот сохранился вплоть до нынешнего поколения.

Перед инициацией, магическим часом кровоточащих чресел, когда мальчикам грубым ножом обрезали крайнюю плоть, а девочкам клитор, готовя их к посвящению в племенные традиции и сокровенные тайны жизни, девочек на время заточали в глухое темное убежище, символизирующее одновременно стадию зародыша и смерть. Вступление в мир взрослых означало повторное рождение.

Благоговейное отношение к земле подразумевало бережность в обращении с ней. Для крааля, над которым знаком собственности и тотема тянулся вверх дым лагерного костра, рубежи мира были ограничены. Но внутри этого тесного круга постоянная близость к природе породила цельное воззрение. Жизненный ритм согласовался с природными ритмами. Таинственное чувство общности с землей сочеталось с точнейшим знанием свойств различных деревьев и трав, повадок зверей, птиц и насекомых. Такие знания составляли часть коллективной собственности рода.

Взаимоотношения простейшей людской общины с окружением во многих случаях можно определить термином «жизненная демократия», который предложил норвежский ученый Арне Несс. Или, пользуясь словами тонкого знатока Африки англичанина Бэзила Дэвидсона, как «искусную увязку желаемого с возможным».

Главной заповедью была уважительность — уважительность к другим членам коллектива и к среде, от которой зависел род. Жизнь на грани выживания не позволяла индивиду брать себе что-либо сверх самого необходимого, иначе он ставил под угрозу жизненные предпосылки племени или рода. Сознание того, что человек способен на переэксплуатацию ресурсов, часто составляло неотъемлемый элемент мировосприятия. Дошедшие до нас фрагменты различных мифов отражают представление о том, что смерть некогда вошла в мир человека, чтобы чрезмерное размножение людей не сделало голод постоянным.

За всем этим явно стояли интуитивная мудрость и прагматический опыт, уходящие корнями в далекое прошлое человеческого рода, может быть, даже в дочеловеческие времена. И несчетные поколения передавали друг другу, так сказать, экологический завет.

У древнейшего человека, как и у предшествовавших ему гоминидов, не было ни возможности, ни желаний изменить окружение. Они участвовали в круговороте питательных веществ и воды и в энергетическом процессе таким же образом и на тех же условиях, что другие создания. Огонь и каменный топор явили новую возможность воздействовать на среду. Вместе с возможностью пробудилось и желание.

Племени, пигмент которого выцветал под северными небесами, предстояло развить культуру, все более далекую от земли и лесов и всего, что они символизируют. Однако и близкие к земле афро-восточные культуры рано стали истощать почву, особенно уязвимую в тропическом поясе. Истощение заметно усилилось в последнее время.

Может быть, окаменело само чувство общности с землей?

Смотрю на вихрящиеся над равниной пылевые столбы. В детстве я спрашивал себя, можно ли увидеть ветер. Теперь я вижу его. Ветер, окрашенный в серый и коричневый цвета землей Африки.

14

Последними в Африку мигрировали белые племена. Эта миграция пришлась на заключительный этап пятисотлетней европейской экспансии.

Конечно, охота на рабов, на золото и пряности зачиналась в западноафриканском приморье — как продление крестовых походов и пролог глобальной экспансии, в которой страсть христова воинства к накоплению душ и солдатская жажда добычи образовали вполне гармоническое двуединство. Но если морские пути в Америку, на Восток и в Австралию были вполне освоены европейскими парусами, то ближайший сосед Европы на юге еще долго оставался неведомым, таинственным, загадочным. Четыреста лет европейцы ограничивались набегами и учреждением торговых факторий на берегах золота, слоновой кости и невольников; подобно морским черепахам, дальше берега не шли. Единственное исключение составили буры: с рвением, достойным религиозных фанатиков, они пробивались от Капстада через велд на север, противопоставляя мушкеты ассегаям кафров в борьбе за пастбища и источники пресной воды.

Долго континент отсиживался от напора белого племени за баррикадами, созданными природой. На севере это было песчаное море Сахары, которое умели преодолевать лишь туареги и арабы. На востоке вторжение затрудняли муха цеце и колючие заросли, крепостной ров Рифтовой долины и масаи. На западе широкие реки сливали воды континента в Атлантику, но в отличие от большинства рек они не открывали путь внутрь материка, а перегораживали его бурлящими порогами и ловушками мангровых зарослей. В глубине за этими препятствиями чужестранца ожидали ужасы лихорадки и ядовитых змей, а также племена, которые становились тем недружелюбнее, чем лучше узнавали белого человека. Кое-кто все-таки проникал внутрь континента, однако мало кому удавалось выйти обратно. Даже после того, как земной шар в основном был нанесен на карту, Нил (чьи берега были изрыты разными цивилизациями) продолжал хранить тайну своих истоков.

Когда мы вечером сидим в лагере далеко от проезжих дорог и между пышных древесных крон проглядывает гора Нгурунит, прямо перед нами самбуры гонят коз по высохшему руслу, а неподалеку белеет одинокий домик миссионеров, как-то не верится, что не прошло и века с той поры, когда европейцы проникли в сердце Африки.

Древний континент стал для Европы молодым знакомцем, когда сюда явились: вдохновленные Дарвином искатели недостающих звеньев — натуралисты; «открыватели», стремившиеся подчас не столько служить науке, сколько прославить самих себя; миссионеры, сильно озабоченные мраком в душах чернокожих; авантюристы, окрыленные светлыми надеждами на быструю наживу.

Когда Африка наконец открыла себя, ее чары оказались не менее сильными, нежели чары моря для тех, кто продает ему свою душу. Одни погибали в якобы открытых ими местах. Другие возвращались с расстроенным здоровьем, проклиная жестокость страны и дикость ее народов, — и тут же снова отправлялись в дебри.

Белый парадокс: несмотря на очарованность — поразительно малое стремление постичь. Для путешествующих джентльменов-исследователей африканцы были только средством пересечь материк или добраться до Лунных гор, до истоков Нила, до Большой Воды; ландшафт частенько воспринимался как препятствие на пути к намеченной цели.

Пренебрежительное отношение к темнокожим людям подчас принимало дикие формы. Английский «открыватель» Ричард Бертон, который, определяя высоту озера Танганьика, манипулировал приборами так, чтобы его можно было назвать истоком Нила, и который хвастался собутыльникам, что переплетет одну из своих скабрезных парижских книжек в кожу, содранную с живой негритянки, позволял себе в так называемой научной публикации утверждать, будто африканец не смог из примитивного состояния перейти в менее примитивное потому, что лишен необходимых для цивилизации умственных способностей. Другой искатель истоков Нила, сэр Сэмюэл Бейкер, заявлял, что душа африканского народа «так же застойна, как болота, составляющие его жалкий мир». Стэнли стрелял туземцев, как обезьян.

Примеры крайние — но красноречивые. Как африканцы воспринимали европейцев, никто не спрашивал. А белые мерили Африку европейской меркой. Экспедиции и сеттльменты были кусочками Европы, подчиненными европейским законам, условностям и предрассудкам, нимало не заинтересованными в поисках контакта с африканскими общинами на основе их обычаев.

Не вышло диалога, который сделал бы плодотворным воссоединение племен после долгой разлуки. Встреча Европы с Африкой проходила под знаком непреложной догмы о превосходстве белых и неполноценности черных. Этой догмой оправдывалось поведение, отличавшееся великой жестокостью и толикой филантропии, причем ни та, ни другая, как правило, не достигали цели. После того как европейцы разрушили жизненный уклад африканцев и сокрушили хрупкие культуры, они искренне верили в желаемое: дескать, Африка никогда не знала цивилизации. А потому колонизацию можно было изображать как цивилизаторскую миссию. Когда европейцы возвели торговлю людской плотью на уровень большого бизнеса, многократно превосходящий все, чего прежде достигли достаточно меркантильные сыны Аллаха, чувство вины (если оно вообще возникало) усыплялось твердой уверенностью, что африканец по самой своей природе раб — иначе разве дал бы он себя поработить.

«Чем скуднее был ум белого человека, тем глупее представлялся ему черный», — писал один французский литератор. Европейцы мерили своей меркой не только африканца, но и его земли. Континент расчленяли между государствами на чертежном столе без учета географии, народонаселения и древнейших путей сообщения. Хорошая земля распределялась между белыми иммигрантами. Разрушалась внутриплеменная общность, сселялись чуждые друг другу роды, деревни лишались пастбищ.

В Кении часть лучших земель нагорья отвели белым поселенцам, и в стране черного человека появилось Белое Нагорье. И в Долину, что перевидала столько племен со времени появления первого человека, тоже вторглось белое племя. Один британский верховный комиссар пожелал вписать совершенно новую страницу в пеструю историю Долины, превратив все ее ложе от Маунт-Кении до Танганьики в Белую Низину. Африканцев разлучали с землями, которые дух земли выделил их отцам, и определяли им место жительства в резерватах. У кочевников-масаев отняли большую часть их царства. Кикуйю согнали с гор и заставили трудиться на европейских фермах в Долине; африканцам было запрещено выращивать картофель и кофе.

Белые интервенты почитали своей собственностью не только лучшие земли, но и месторождения золота, алмазов, олова и меди, отложенные в коре материка давними геологическими процессами. Самих африканцев рассматривали как природный ресурс, источник дешевой энергии на рудниках и фермах; прежде черных рабов вывозили, теперь им нашлось применение на родном континенте.

Предыдущие вторжения влекли за собой слияние. На сей раз встретились два мира, слиянию не поддающиеся. Возможно, белое племя успело слишком далеко уйти от общего истока. Любители парадной охоты — англичане, как и буры, не пытались скрывать, что считают апартеид первоосновой колониализма. Французы и португальцы в принципе не воздвигали цветных барьеров. В колониях Франции все признавались французскими гражданами — с подразумевающейся обязанностью изучать французский язык и французскую историю и чтить славу Франции. Португальские колонии значились частью метрополии; каждый мог стать португальским гражданином при условии, что пройдет процесс цивилизации, сиречь научится говорить и мыслить по-португальски и преклонять колена пред белой мадонной. Когда Португалия после четырехсот лет ревностного цивилизаторского труда бросила это занятие, меньше одного процента успело стать гражданами собственной страны.

Если пятнадцать поколений белых сделали из Америки преимущественно белый континент и стартовую площадку для своих космических кораблей, то к Африке лишь местами приставали белые кляксы. Правда, Африка была отодвинута на сотню с лишним лет назад в ее собственном развитии.

И еще: белые оставили рубцы на африканской земле. И на душах людей.

Некоторые племена совсем мало соприкасались с колонизаторами. Зато тем, которые попали в зависимость к ним, на каждом шагу напоминали об их физической и моральной деградации, что не могло не подрывать чувство собственного достоинства. Униженные, лишенные не только своих полей, но и своих богов, своего образа жизни и жизненного ритма, получив взамен европейские мерила и европейскую мишуру, миллионы африканцев переживали крах самосознания. Хуже физических последствий работорговли, снабдившей Карибию и обе Америки пятнадцатью миллионами рабов и стоившей жизни еще тридцати-сорока миллионам африканцев, хуже разгромленных краалей, опустошенных территорий и хищнической эксплуатации природных ресурсов материка были психические последствия белого господства. Оно оставило наследство, которое все еще мешает европейцу правильно взглянуть на африканца, а у африканца проявляется в неуверенности, уязвимости и тлеющем недоверии к белым.

15

Безвестный мастер из племени маконде вырезал из дерева фигурки, которые профессор Дар-эс-Саламского университета Маскареньяс показывает мне в своем кабинете. В жизни не видел изделий, которые с такой жуткой простотой рассказывали бы о человеческих судьбах. Соединяя символизм с реализмом, они повествуют о реальности голода. Обозначены его внешние признаки: тощие конечности, вздутые животы, ужас в глазах. Один несчастный, гротескно изогнувшись, похоже, ест землю; другой грызет собственную руку. Фигурам придан одновременно человечий и звериный облик; этим как бы подчеркивается, что условия существования для всех едины.

Продолжая наше путешествие, я не могу забыть эти образы. Засуха окутывает Африку пылью. Пыль волочится кометным хвостом за «лендровером», клубится вокруг коровьих копыт, расходится крохотными облачками от клювов ищущих корм пернатых. И когда над обволакивающим голую землю знойным маревом вырастают пыльные вихри, они кажутся мне перекошенными фигурами людей.

Когда умирают люди, звонят в колокола, бьют в траурные барабаны, громко причитают. Когда же ветер уносит частицы рассохшейся почвы, не слышно ни звона колоколов, ни рокота барабанов, ни причитаний плакальщиц. А ведь гибнет земля.

Засуха и дожди всегда сменяли друг друга. Изменчивые очертания озерных берегов и неоднородные слои отложений позволяют нам проследить, как менялся климат миллионы лет назад. Предполагают, что в Олдувае в последнем миллионолетии было два долгих засушливых периода: один — семьсот тысяч, другой — сто пятьдесят — триста тысяч лет назад. В Кооби-Фора картина в основном такая же, с небольшими отличиями. Различный состав пыльцевых зерен в пробах свидетельствует, как скудела растительность во время долгих засух. Такие периоды характеризуются также почти полным отсутствием ископаемых остатков гоминидов и животных.

В рамках крупномасштабных изменений наблюдаются и меньшие вариации. Двадцать тысяч лет назад Сахара простиралась к югу дальше, чем теперь; потом наступили влажные тысячелетия, и пустыня зазеленела.

В аридных и полуаридных зонах южнее Сахары ни одно поколение не обходилось без жестокой засухи; они служили временными вехами, как у европейцев мировые войны. Засухам дают имена. Сомалийцы говорят о «Хаараамакуне» (1911–1912) — «Пожирателе запретной пищи», когда правоверные были вынуждены есть пищу, запрещенную исламом, о «Сиигакасе» (1950–1951) — «Красном пыледуве», или засухе песчаных бурь, и, наконец, о «Дабадгеер» — «Длиннохвостой», то есть долго длящейся.

Засуху, начавшуюся в 1968 году, называют самой жестокой на памяти людей. Впрочем, есть предостаточно свидетельств того, что пустыня неуклонно наступает в нашем столетии. Старики из племени туркана, которое живет на пределе человеческих возможностей, кочуя со своими стадами на песчаной равнине к западу от Большой Воды в полном убеждении, будто мир кончается к востоку от озера, рассказывают, что в пору их юности этот край зеленел травами и деревьями, кругом бродили слоны и носороги, жирафы, буйволы и зебры. Теперь саванна исчезла — и вместе с ней крупные животные; лишь несколько ретивых гиен и черногривых львов кружат возле деревень, подстерегая скот. Тот же процесс, что в области туркана, повторяется в других местах.

И возникает вопрос: то ли мы вступили в новый геологический сухой период, то ли новые пустыни — исключительно дело рук человека. Для однозначного ответа данных пока еще мало. Некоторым исследователям видятся признаки начинающегося длительного изменения глобального климата, которое проявит себя долговременной засухой во всем экваториальном поясе от Африки через Индийский субконтинент до западного полушария.

Если это предположение верно, лишенные окаменелостей слои в Олдувае и Кооби-Фора обретают зловещий смысл. Один американский биолог пришел к радикальному выводу, что следует эвакуировать всю область Сахель к югу от Сахары и провести международные мероприятия для помощи ее жителям.

Независимо от действия исконных сил самой природы, необходимо учитывать и новую геологическую силу — человека. В природе многое свершается без видимой цели, но ничто не происходит беспричинно. Человек занял место в ряду причин. Он способен воздействовать на жизненные условия планеты в не меньшей мере, чем дрейф континентов или спазмы вулканов. Ему не под силу предотвратить долгосрочное ухудшение климата, но он может его усилить и усугубить, может также продлить скоропреходящие явления. Наконец, он может сам вызвать неблагоприятные климатические сдвиги.

Желтые равнины с щетинистой порослью, надвременные картины пастухов и стад, искромсанная острыми копытами, искрошенная в пыль земля!

Тысячелетиями пастух перегонял свой скот с пастбища на пастбище, следуя той же схеме, что дикие травоядные. В сезон дождей четвероногие обитатели саванны рассредоточиваются на пастбищах у временных водотоков и водоемов; во время засухи собираются у постоянных водопоев. Некоторые виды совершают сезонные миграции, напоминающие перелеты птиц.

Недавно в Масаи-Мара мы наблюдали потрясающее зрелище, когда сотни тысяч гну двинулись в ежегодное странствие от степей Серенгети в Танзании до равнины Нарок в Кении. Словно армия на марше: колонна за колонной возникали на горизонте на юге, колонна за колонной исчезали за окоёмом на севере. Еще до появления каких-либо дождевых туч биологические часы дали команду трогаться в путь, чтобы животные поспели на новые пастбища, когда муссон принесет животворную влагу.

При виде этого зрелища, от которого веет седой древностью, представляешь себе и людей, на протяжении эпох покидавших пораженные засухой области. Теперь к ним присоединяется миллионная армия тех, кого отправила в голодный поход нынешняя засуха в Сахеле.

Но прежде всего эти мигрирующие гну напоминают о силах природы, которые тысячелетиями определяли также перемещения пастушеских народов. Путь от засух к дождям был их жизненным путем. Стада были странствующими амбарами, где пастух запасал пищу на предстоящие тощие годы. Чем больше стадо, тем надежнее он чувствовал себя.

Простой земледелец тоже ориентировался на законы среды. Он знал: если баобаб не зацвел в октябре, будет неурожай; однако его жизненный уклад включал приспособление к свойствам земли и реальностям засух.

А вот тщательно сбалансированная в прошлом система пользования дарами природы, которой руководился кочевник, теперь становится его врагом. Людей стало больше, прибавилось и скота. Разумное прежде желание приумножать стадо приобрело неразумный размах. За пятнадцать-двадцать лет численность людей и скота вдоль северных и южных окраин Сахары удвоилась. Скота оказалось вдвое больше, чем травостой способен накормить в периоды плохого урожая. В мире не осталось неиспользованных пастбищ, тем более в Африке. Чрезмерный выпас и разрушение почв у южных рубежей Сахары вынуждают людей и животных перемещаться к югу — в области, где и без того тесно. Таковы заключительные сцены тысячелетней истории!

Колониальная пора ускорила перегрузку земель Африки. Когда белые поселенцы занимали лучшие угодья, африканцев оттесняли на тощие почвы периферии — слишком тощие, чтобы выдержать такое напряжение. К тому же традиционная схема земледелия нарушалась тем, что новоселы предпочитали культуры, плохо защищающие почву от палящего тропического солнца и бурных ливней. Многие ныне освобожденные страны продолжают возделывать введенные белыми экспортные культуры, чтобы за них получать промышленную продукцию белых. Таким образом белое давление на землю Африки продолжается.

Два дня у озера Баринго — доменный зной и загустелый от пыли воздух — явили нам потрясающую картину расточительного обращения с землей. Баринго — одно из немногих пресных озер Долины, в нем нет вулканической соды, которая накапливается в бессточных водоемах. Еще пятнадцать лет назад вода Баринго была кристально прозрачной. Десять лет назад появилась муть. Сегодня вода коричневая и густая, словно жидкий шоколад.

Причина становится предельно ясной, когда едешь вдоль озера. После того как белые покинули берега, монопольно оккупированные ими для своего отдыха, сюда пришли племена скотоводов со своими коровами и козами. Скот начисто объедал траву, острые копыта лишали корешки опоры. Во время дождей в озеро смывается огромное количество рыхлой почвы. Воду не отличишь по цвету от земли.

А ведь мы еще не видим земли, уносимой с обезлесенных склонов за три месяца, когда наполняются влагой речные русла. Впрочем, нам и без того известно, что тропические леса вырубают с угрожающей быстротой и что дожди, которые прежде мерно просачивались через листву и ложились на землю благотворной росой, теперь безжалостно хлещут и размывают обнаженную почву.

Раздетая земля — земля, лишенная зеленого покрова! Но вот нашелся все-таки клочок травы в ложбине сухого русла… Он приглашает отдохнуть и поразмыслить.

Сотни миллионов лет назад по голым до той поры материкам расходились травянистые растения. Медленно, еще миллионы лет, они создавали удивительную смесь живого и неживого вещества, именуемую нами почвой. Каждая травинка вырастает из почвы, в создании которой участвовали ее предшественницы. Можно сказать, что стебелек в твоей руке заключает в себе историю жизни на Земле. Когда расточается почва и гибнут травы, с ними отмирает изрядная часть той истории, продуктом которой является человек.

Баринго — миниатюрная иллюстрация широкомасштабного процесса. Саванна становится степью, степь — пустыней. Ныне более двух пятых площади Африки занимают пустыни, полупустыни, сухой буш, и во многом повинен в этом человек. Точно так же в обширных областях Южной Азии и Латинской Америки ценные угодья вытесняются пустыней.

Пробираясь от Кооби-Фора через пустыню Чолби, мы видели примеры агрессии кочующих песков. Там, где кочка, куст, дерево на краю пустыни задерживают относительно тяжелые частицы, влекомые ветром вдоль поверхности земли, песок образует нарастающий сугроб и, пеленая растение, душит его. И торчит под конец из холмика искривленная сухая ветка — этакий надгробный памятник. Пустыня взяла верх, и барханы движутся дальше, как некогда они наступали на Иерихон, Вавилон, Карфаген.

Ежегодно Сахара увеличивает свою площадь на сто с лишним тысяч гектаров. Не сплошным фронтом, а за счет пустынных очагов в степной зоне, которые растут вширь, пока не сольются воедино. Из окна самолета можно увидеть, как израненный ландшафт словно кровоточит там, где обнажилась красноцветная земля.

Мельчайшие частицы земли и питательных веществ ветер поднимает на высоту семи тысяч метров и несет через Атлантику и Индийский океан. Со спутников сделаны снимки пылевых облаков, простирающихся от Африки до моря карибов. В Северной Африке есть области, за пять лет утратившие до двадцати сантиметров почвенного покрова. На острове Барбадос в Карибском море за семь лет количество приносимой ветром пыли увеличилось в четыре раза. Связь несомненна.

Специалист по аридным областям Африки, швед Андерс Рапп, подсчитал, что за одно летнее полугодие только из пустыни Сахель ветер унес в небо над Атлантикой шестьдесят миллионов тонн мельчайших частиц земли. Будь это целиком плодородная почва (а в аридных районах ее мощность редко превышает десять-пятнадцать сантиметров), получилось бы, что каждое лето ветер только из этой области уносит около шестисот квадратных километров годной для возделывания земли. На такой площади можно было бы пасти шесть-десять тысяч голов скота. Или же она могла бы прокормить до шестидесяти тысяч человек, живущих земледелием.

Ветер, которому полагается доставлять с моря влагу на континенты, уносит в море землю с материков. Когда-нибудь в донных отложениях Атлантики можно будет прочитать повесть о том, как человек промотал миллионнолетнее наследство, Повесть об ответственности человека за голод людей.

16

На исходе пыльного дня ставим палатку у колодцев племени рендилле на окраине пустыни Каисут. Быстро наступает ночь. Инзока и Ндамбуку бесшумными тенями двигаются у костра, готовя ужин.

Звездное небо поразительно близко и непостижимо ясно. Мы долго засиживаемся на воздухе, провожая взглядом невозмутимое следование созвездий над пустыней. Вот и Плеяды.

Некоторые пастушеские народы толкуют возвращение Плеяд как предвестие белых муссонных облаков. Плеяды — вестники дождя, как и бутоны баобаба, и некоторые перелетные птицы.

Нужно самому прикоснуться к засухе и жажде, чтобы должным образом понять значение дождей. Многое, что кажется вам колоритной экзотикой, обретает глубокий человеческий смысл. Люди, что, преклонив колени у корней смоковницы, молятся и приносят жертвы божеству, направляющему — верится им — ход влагоносных облаков. Барабаны, телеграфирующие свое «ндаанди, ндаанди, ндаанди»; это вождь, когда отсутствуют желанные признаки, созывает род, чтобы сообща решать — искать ли источник злой черной магии внутри рода или слать гонца к признанному дождетворцу. Танец дождя — древний ритуал, в который они, возможно, верят, а возможно — нет, но исполнять должны, подобно тому как католик зажигает свою свечу перед ликом мадонны. Люди, заклинающие дождь, привязывая траву к одежде, — дождь, призванный дать жизнь траве, призванной кормить, скот, призванный накормить человека.

Но вот и утро. Ни облачка над пустыней. Плеяды не выполняют своего обещания. Ни сегодня. Ни на другой день. Ни на третий. Что-то разладилось там наверху, что-то, чего не в силах исправить ни ухищрения заклинателя дождей, ни тихая молитва у корней смоковницы.

На рассвете семьи рендилле идут со своими верблюдами и козами к водопоям посреди высохшего русла. Сосуды из жирафовой кожи стоят в песке наподобие амфор, пока женщины набирают воду для скота. Еще одна надвременная картина: Рахиль у колодца.

Мужчины рассказывают, что колодцы то и дело приходится углублять. Рассказывают также, что некоторые их соплеменники, когда становится совсем сухо, гонят своих верблюдов к Большой Воде. Почуяв запах солоноватого озера, верблюды несутся вскачь, болтая пустыми горбами и отвислым животом, вбегают в воду и пьют, пьют, пока живот и горбы не раздуются, как шары, после чего бредут к берегу, запасшись влагой на столько дней, сколько пальцев на руках человека.

Но у здешних колодцев все идет спокойно и чинно. Верблюды сохраняют свой надменный вид; люди пустыни — свою невозмутимость. Происходящее у колодца равно ритуалу. Исполнив его, люди и животные следуют дальше. И вот уже на фоне пустынного неба видны их силуэты; верблюды несут нехитрое имущество людей и бурдюки с водой.

Житель индустриальной страны, коему достаточно повернуть кран, чтобы пошла вода, расплачивается за удобство утратой чувства ценности и существа воды. Для людей, живущих там, где природа подчас скупа, вода не просто химическое соединение. Это влага, полная таинства, словно кровь, и такая же животворная, как семенная жидкость. Кажется порой, что эти люди живут в негласном союзе с рекой, влекущей вперед эволюцию, с потоком, который струится в сосудах земли, сосудах листвы и мышц. Как будто их собственные корни, подобно корешкам травы, тянутся за влагой в толще почвы.

В аридных и полуаридных областях (а они составляют четыре пятых Кении и свыше половины Танзании) близость сколько-нибудь постоянных источников воды определяет, где могут поселиться люди. Человек вынужден подчас ходить довольно далеко, чтобы удовлетворить свою потребность в воде. Одна из типичных черт африканского пейзажа — шествие женщин с сосудом на голове или на ремне за спиной.

Падает уровень воды в пустынных колодцах, и сокращается площадь озер в Долине. Такое бывало и раньше, но все же горько наблюдать, как чуть ли не на глазах отступает вода. На метр с лишним уменьшилась за год глубина озера Накуру, где около миллиона фламинго могли любоваться своим зеркальным отражением. Когда мы приехали к Накуру, фламинго уже покинули сцену. Увидели мы их на Баринго и у Большой Воды, куда они впервые прилетели. Однако и Большая Вода с каждым годом отступает. В северной части озера река Омо откладывает ил с эродированных горных склонов Эфиопии, и полагают, что за пятьдесят-шестьдесят лет весь этот сектор займет наносная равнина. Озеро Стефани по соседству, прежде прозрачное, за семьдесят пять лет превратилось в болото. Уж не ждет ли Большую Воду такая же участь?

Когда, как во время нынешней засухи, иссякают обычные источники, животные и люди лихорадочно ищут выхода. Добираясь до воды, роют собственные колодцы в песке слоны; дождавшись их ухода, спешат напиться буйволы и пернатые. Люди, бросившие пораженные засухой районы, с немой мольбой протягивают встречным пустые сосуды. Вода становится предметом торговли. Есть места, где за бочку воды дают барашка. Скольким другим барашкам достанет этой бочки — и надолго ли?

Правительства разрабатывают грандиозные программы, призванные в ближайшем десятилетии (Танзания) или к концу столетия (Кения) обеспечить каждое семейство чистой водой. Зная, что половина населения земного шара испытывает нехватку питьевой воды, можно представить себе масштабы этой задачи. Специалисты сомневаются, что названные программы будут поспевать за приростом населения. Сейчас (1977 год) в Кении тринадцать миллионов жителей; предполагают, что к концу столетия эта цифра возрастет до тридцати миллионов. В Танзании пятнадцать миллионов, и также ожидается увеличение до тридцати миллионов. Во всей Африке теперь четыреста миллионов, вероятно, будет восемьсот. Новые рты, которые нужно насытить, жажда, которую надобно утолить… Поистине гигантская задача.

По мнению советника Всемирной организации здравоохранения, для людей и скота грунтовых вод должно хватить, но с ирригацией дело обстоит хуже. Грунтовые воды пополняются медленно — в районах вокруг Найроби только два-три процента осадков достигают их уровня. Местами они залегают на глубине полутораста метров, так что добираться до них — дорогостоящее дело. Опираясь на международную помощь, правительства бурят скважины и устанавливают колонки. Однако эти меры подчас чреваты экологическими просчетами, так как не служат частью комплексной экологической программы. Как только появилась водоразборная колонка, к ней гонят стада, скот размножается, предельно нагружая новый источник воды, и вытаптывает прилегающее пастбище, в короткий срок превращая его в пустыню. Известны случаи, когда десятки тысяч коров погибали вблизи животворной воды потому, что был съеден весь корм. Вода несла смерть траве — великая ирония.

И ведь нашим глазам доступны только детали огромного, труднообозримого комплекса. Кочевник у водоразборной колонки не подозревает, а жители промышленных стран явно не желают сознавать, что вместе они, возможно, развязывают космические силы, которые в один прекрасный день могут выйти из подчинения.

В природе пресная вода совершает постоянный круговорот. Моря, Солнце и атмосфера образуют гигантское колесо, обеспечивающее непрерывную циркуляцию воды: из морей в атмосферу, из атмосферы на материки, с материков обратно в моря. Изо всей массы водяного пара, поднимаемой Солнцем из океанов, около сорока кубических километров изливается дождем на материки, столько же возвращается в моря через грунтовые воды и реки — круг замкнулся, колесо совершило один оборот.

Поскольку народонаселение земного шара уже в самом начале третьего тысячелетия предположительно удвоится по сравнению с нынешним, должно в огромной мере возрасти искусственное орошение жаждущих земель. И если мы не желаем опустошать наполненные былыми эпохами резервуары грунтовых вод в земной коре, надобно в максимальной мере задерживать влагу, изливаемую облаками на континенты. Между тем немалая часть воды, собираемой в водохранилищах и направляемой на поля, испаряется и не доходит до морей; это прежде всего касается тропического пояса, где, согласно расчетам, потенциальное испарение в ряде мест в пять раз превосходит фактические осадки. Чем больше растет испарение, тем сильнее нарушается глобальный круговорот воды. Один советский ученый подсчитал: если количество воды, возвращаемой с суши в океаны, уменьшится на два процента, этого (при неизменности других условий) довольно, чтобы уровень океанов понизился на двести пятьдесят метров, правда за сорок тысяч лет.

Конечно же, действительность окажется более сложной. Она уже более сложна. Есть основания предполагать, что вскоре сами океаны станут поставлять все меньше влаги материкам.

Многие исследователи считают, что пылевые облака, плывущие в воздухе над океаном, нарушают энергетический обмен между морями и атмосферой, сокращая выход пара от встречи солнечных лучей с поверхностью воды. Один шведский фитобиолог добавляет к этому предположение, что неуклонно растущее количество углекислоты, выбрасываемой в атмосферу промышленными странами, может вызвать в морях цепную реакцию: углекислота высвобождает питательные соли, соли увеличивают воспроизводство водорослей, водоросли отражают все больший процент солнечных лучей, и в итоге океану достается все меньше энергии на испарение. В обоих случаях циклоны ослабевают и сбрасывают осадки у порога континентов, вместо того чтобы нести их в глубь материка.

Третья гипотеза (ее авторы — американские исследователи Брайсон и Маклоуд) еще мрачнее по своим прогнозам. В ее основе — встречающиеся у экватора воздушные потоки с севера и юга. Над Африканским континентом место встречи весной и летом сдвигается к северу, зимой — к югу. Антициклоны вдоль северной кромки фронта рождают сухой и жаркий северо-восточный ветер харматтан — дыхание самой пустыни. Обычно там, где он встречается с влажным юго-западным муссоном, влага прессуется в кучевые облака, которые несут земле благодатные дожди. Когда же пересушенная почва насыщает муссон пылевыми частицами, он не заходит на север так далеко, как прежде, и образование облаков затрудняется. В области Сахель дожди либо совсем не выпадают, либо теряют свою силу.

Засуха сама себя рождает — таков первый вывод из этой гипотезы. Но к праху иссушенной африканской земли добавляется загрязнение воздуха промышленными странами. Особенно содействует оттеснению дожденосных муссонов усиленное сжигание нефти, некогда отложенной в земной коре, в частности там, где столкнулись Африка-Аравия и Евразия. Бедные — из-за своей бедности, богатые — в погоне за новыми благами сообща помогают усугубить засуху и жажду бедных; таков второй вывод из гипотезы американцев.

Окончательных доказательств пока нет. Но предположения возникли неспроста. Достаточно тревожные предположения. Существует так называемый эффект курка. Согни указательный палец правой руки — и ты повалишь на землю слона. Точно так же незначительные на первый взгляд действия могут повлечь за собой большие, быть может, необратимые последствия для глобального климата.

Что-то склоняет Плеяды нарушать свои обещания. Возможно, пришло в негодность великое водяное колесо самой планеты.

17

Новые стоянки, где общество нам составляют одни только животные, леса, саванны и степи.

Кратерное озеро в Марсабите; кромка кратера одета зеленым гобеленом дождевого леса. Неспешные вечерние процедуры слонов, которые спускаются к озеру напиться и ополоснуть тело водой и пылью, изогнутые кверху хоботы посылают трубные звуки к склонам горы. Буйволы, что от зари до зари лениво бродят по краю воды. Скользящая мимо входа в палатку антилопа куду с закрученными спиралью длинными рогами. Львы, совершающие ночное инспектирование нашего лагеря.

Ложе могучей кальдеры Нгоронгоро; днем — один из больших туристских аттракционов Африки, ночью — только мы в нашей палатке под смоковницей, в окружении величайшего в мире скопления диких зверей; мрак, наполненный звуками.

Саванна вокруг усыхающего соленого озера Ндуту, от которого рукой подать до великого травяного моря Серенгети. Наши ближайшие соседи — несколько жирафов; очень меткое название, ведь оно произошло от арабского слова зурафа — кроткий. Головы грациозно покачиваются над древесными кронами; единственный звук — краткий вздох в длинном горле. Сама же равнина Серенгети испещрена тысячами импал, газелей Томсона и Гранта, гну, канн и бубалов. Панорама жизни, непрестанно обновляющаяся в деталях, но неизменно повторяющаяся в целом: поиск и бегство, зачатие, рождение и смерть как предельно естественная часть жизненного цикла.

Картины несказанной красоты. Нигде на свете нет такого богатства видов и такого множества диких животных, как в заповедниках Долины и ее окрестностей.

Контраст с антропогенными пустынями огромен; перегон от разрушенного ландшафта до девственной пышности ужасающе короток.

Всего две сотни лет назад Африка кишела дикими животными, которые были детищем разнообразных природных условий материка и четко вписывались в них. Животные составляли великий экологический ансамбль с участием человека. Африканские племена скорее направляли копья друг против друга, чем против зверей; как правило, животных убивали только для пропитания, для защиты своей жизни и в связи с ритуалами. Учрежденная арабами торговля слоновой костью мало влияла на баланс дикой фауны.

Но вот явились европейцы — с распятием, виски и огнестрельным оружием. Тотчас развернулось истребление. Стоило бурам вторгнуться со своими фургонами в велд, как Южная Африка лишилась большинства своих крупных млекопитающих. Когда же белое племя в конце прошлого века преодолело барьер, за которым Африка долго укрывала свои тайны и богатства, изрядная часть континета превратилась в гигантскую бойню.

Стэнли высчитал: если убить обитающих в бассейне реки Конго двести тысяч слонов, то при среднем весе пары бивней двадцать килограммов можно получить слоновой кости на пять миллионов фунтов стерлингов. В основном для изготовления бильярдных шаров. Фактически за тридцать лет в конце прошлого и начале нынешнего веков в Африке было убито два миллиона слонов. Это еще как-то можно объяснить жаждой наживы. Впрочем, и тогда нередко случалось, что стоило белому человеку увидеть зверя, как он хватался за ружье. В годы второй мировой войны белые солдаты на джипах открывали огонь по всему, что шевелилось в зарослях, — просто так, из любви к убийству.

За шестьдесят лет численность диких животных сократилась на три четверти; мировая история не знает другого такого побоища. Обширные районы африканского ландшафта остались без крупного зверя.

Но даже то, что уцелело, производит сильное впечатление. Воочию увидеть великое разнообразие живых созданий в их естественной среде, упиваться их физической красотой и совершенством движений, наблюдать, как биосистемы, словно волнами, переходят одна в другую, чтобы каждый вид мог использовать свой участок общей обители, — значит вернуться в мир бурлящей эволюционной активности, каким он, вероятно, выглядел в первые дни рода человеческого. Кстати, может быть, именно здесь, в стране кратеров вокруг Нгоронгоро и на саванных Серенгети, человек из пассивного падальщика стал активным охотником.

Только в некоторых заповедниках и национальных парках в известной мере сохранилась былая плотность дикой фауны. Сохранилась, поскольку дозволяет человек.

А угрозы множатся. Браконьерство — с использованием петель и волчьих ям, ядовитых стрел и автоматов — приобрело масштабы, которые вряд ли были бы возможны без поддержки в верхах — самых верхах некоторых администраций. Далеко не всегда охотника манит мясо… Хвост жирафа годится отмахиваться от мух; носорогов истребляют, чтобы рог (на самом деле это ороговевшая кожа) смолоть в якобы увеличивающий потенцию порошок; слонам по-прежнему приходится утолять пристрастие белых к украшениям из слоновой кости (и к бильярдным шарам); леопард — бесшумная тень тропической ночи и ее олицетворение — одевает в роскошные шубки женщин белого племени.

Растущее население и истощенные земли будут увеличивать давление на уцелевшие сады Эдема. Вот и Серенгети отнюдь не обособленная экологическая ниша: жизненный ритм многих животных надолго уводит их за пределы национальных парков. И как раз эти территории теперь в первую очередь захватывает человек. А местами инфильтрации подвергаются уже и сами заповедники. До сих пор их спасали доходы от туризма, но ведь рост количества туристов означает и рост нагрузки. И каким властям под силу долго сохранять барьер между животными и голодающими людьми?

Спасением мог бы стать регулируемый отстрел дичи, подобно тому как введены квоты и лицензии на отстрел лося в лесах Северной Европы. Дикие траво- и листоядные, у которых распределение природных кормов настолько развито, что два десятка видов могут, не конкурируя между собой, пастись на одной территории, дают куда больше биомассы на единицу площади, чем домашний скот. Благодаря тому что длительная эволюция выработала у них симбиотические связи с травами и деревьями, они к тому же поддерживают жизнь саванны и степи. Зебры и жирафы не создают пустынь.

Дикие животные могли бы обеспечивать людей мясом эффективнее и дольше, чем зебу и козы. Если бы разум взял верх.

Теперь же к радости общения с дикой природой примешивается грусть. Трудно отделаться от чувства, что ты принадлежишь к привилегированному поколению, быть может последнему или предпоследнему, коему дано наблюдать дикую фауну в ее собственной среде. Вечером, в конце долгого дня на лоне девственной природы чудится, что к угасающему пожару небес бегут существа из другой эпохи.

Глядя, как наш род разрывает в клочья тонкие сети зависимостей и импульсов, соединяющих между собой все живое, поневоле желаешь человеку не еще большей человечности, а заимствования некоторых качеств у животных. Когда человек окончательно изгонит создания, вместе с которыми развивался миллионы лет, как бы природа не изгнала человека.

18

Путешествуя в нынешней Африке, путешествуешь в двух мирах. Прошлое сталкивается с современным, подчас с драматической силой.

По сей день кое-где сохранились племенные традиции, уходящие корнями в первобытную пору нашего рода. Особенно это касается Долины и некоторых прилегающих к ней районов. Встречи с масаями и самбурами, с туркана и рендилле — это встречи с тысячелетним жизненным укладом.

Вначале ведь все люди были кочевниками: первыми — охотники и собиратели, затем пастухи. Теперь лишь малая часть человечества верна древнему образу жизни. Есть кочевники и на прародине человека.

Если саванны и степные просторы, по всей вероятности, лицезрели появление первого охотника, естественно предположить, что они благоприятствовали и зарождению пастушеского уклада. И где еще ему сохраниться, как не в этом ландшафте?

Земля была ничьей, стало быть — всеобщей; так гласила мудрость кочевника. Кочевая жизнь сводила к минимуму личное имущество. Уклад во многом сохранился, когда кочевник стал земледельцем. Родовая община независимо от того, кто ее составлял — охотники, пастухи или земледельцы, — была всем для индивида. Коллектив защищал своего члена от внешних опасностей, зато и направлял весь его жизненный путь. Каждый участвовал в решении общих дел, но индивид подчинялся коллективу. Это придавало индивиду психологическую уверенность, однако предъявляло к нему серьезные требования. Индивид был неотъемлемой частью своего рода и в то же время — природной среды, составляющей мир коллектива. Самосознание индивида было функцией коллектива.

Песни и повествования, мудрые правила и религиозные представления — весь духовный багаж, который вырастал из особых предпосылок данного племени или рода, находил обобщенное выражение в том, что можно назвать устной литературой. Она тоже была коллективным творением, общей собственностью племени, рода. Бережно хранимая в поколениях, снова и снова пересказываемая у лагерного костра, она продлевала родовую, племенную память.

Община такого типа, к тому же вписанная в ограниченные рамки определенной среды, мало склонна к изменениям. Традиция сдерживала развитие.

Теперь размывается сама основа пастушеского уклада. Пастух покидает сцену, унося с собой ощущение простора и духовной свободы, которым он делился с другими членами рода человеческого.

Масаи и рендилле стали узниками убывающих степей и растущих пустынь. Они выбились из колеи развития. А и у тех, кто еще цепляется за старый уклад, нет прежней ясности в душе, и чувство независимости подточено.

Главной причиной разрушения исконного племенного строя было прибытие белых. Одержимые рвением насаждать свои верования и распространять свою массовую продукцию, исповедующие поощрение личной инициативы за счет коллектива, европейцы сильно повлияли на дальнейшее развитие. Даже после того, как они удалились, песок хранит их следы.

Взрывной переход Африки к формальной самостоятельности означал, что в рамках произвольно начертанных колониальными державами рубежей африканцы копировали европейское национальное государство. Африка, втиснутая в границы, установленные не самими африканцами, а европейцами, была чревата противоречиями, которые мы, говоря об Африке, называем межплеменными конфликтами, говоря о Европе — национализмом. Африканцы переняли также европейские формы правления и — там, где оно было, — просвещения. Подражание Европе считалось показателем свободы. Но европейские схемы плохо вязались с традициями и устоями африканцев. За тем, что нам представляется как неудачный старт Африки, на самом деле стоит европейское наследство.

Хотя придуманные белыми названия берегов, территорий и гор решительно стираются с карты, кое-где они сохранились и сами по себе весьма показательны. Когда европейцы достигли нагорья к востоку от Рифтовой долины, они услышали, что кикуйю, «народ смоковницы», именуют эту область Кере-Ньяга, подразумевая белые полосы на горе в центре плато. Европейскому уху слышалось «Кения», и эта ослышка продолжает жить в наименовании освободившегося африканского государства.

С приходом белого племени в Африке утвердилась письменность. Но язык этой письменности был английский или французский. По своей сути — индивидуалистский, не способный, как устные предания, спаять кусочки мозаики, принадлежащие множеству духовно родственных, но анонимных творцов. Наряду с более явными политическими мероприятиями письменность стала орудием для ломки сплачивающих племенных традиций. Поскольку племенные языки слишком ограничены территориально (правда, суахили распространяется все шире), современные африканские писатели вынуждены писать на языках бывших колониальных держав, даже когда стремятся утверждать африканское своеобразие. Но ведь язык — выразитель взглядов определенной культуры, и вместе с языком африканцы незаметно для себя перенимают что-то из шкалы ценностей белого племени.

С помощью различных изощренных методов белое племя продолжает сохранять культурный и экономический контроль над Африканским континентом. Пока африканцы охраняют границы, установленные Берлинским конгрессом, транснациональные корпорации белых втихомолку расчленяют материк на новые сферы интересов. Этот неоколониализм облегчается тем, что жителям многих бедных стран путь белых представляется путем экономического и технического прогресса.

Все это привело к разладу в общинах и в душах. Многие африканцы сегодня ведут двойственное существование, они — дети двух миров, разрывающиеся между двумя жизненными укладами, которые встречают друг друга с багажом своих представлений и заблуждений, своих надежд и чаяний, своей силы и слабости.

Многие песни и танцы, обычаи и ритуалы, некогда возникшие на единой для человеческого коллектива почве, сохранили свою силу. Однако многое выхолощено, а то и вовсе зачахло. Когда ритуальные танцы с львиными гривами и страусовыми перьями, под имитацию птичьих криков, теряют исконный смысл и исполняются за деньги на потребу туристов, можно понять молодежь, которая стыдливо отворачивается от племенных традиций, хотя втайне, возможно, она им верна, пусть даже внешне копирует западные нравы.

Конечно, давление общины на своих членов ослабло, но зато нет и прежнего чувства надежности, притуплено самосознание. Однако назад пути нет. Вчерашний день не годится в альтернативы. А уподобляться Европе — значит отречься от самой основы своего бытия. Путь белого человека тоже не годится в альтернативы.

Не случайному белому наблюдателю судить, чем обернется нынешняя ломка. Африка — древний материк, местами сильно истощенный, но обладающий мощными, еще не раскрытыми силами. Если ломка отринет как утратившие жизнеспособность элементы собственной традиции, так и схемы, навязанные чужаками, возможно, удастся создать что-то новое, опираясь на сохранившие крепость основы собственного мировосприятия. Коллективная структура — часть исторического опыта, на которую можно опереться в дальнейшем строительстве. Такую попытку делает Джулиус Ньерере, выступая за деревни «уджамаа». Это слово из языка суахили можно приблизительно перевести как «родовое сообщество». Однако если прежние деревни и впрямь были родовыми общинами, сплоченными внутри, но почти совсем замкнутыми, допускающими минимум сотрудничества с соседями, теперь члены разных племен и родов образуют новые деревни, где родовую общину заменяет соседская. Исходный взгляд на коллективную собственность и человеческое общение в обоих случаях одинаков, однако новые общины, как полагают, окажутся более открытыми, настроенными на сотрудничество с другими общинами. А само обилие племен, делающее здесь вдвойне сомнительным принцип национального государства, возможно, вызовет к жизни всеафриканское самосознание, средством выражения которого станет, скажем, язык суахили.

И может быть, опыт Африки еще раз кое-чему научит мир?

19

Животворный покой просторов. Чувство прикосновенности к чему-то, составляющему частицу твоего «я», но не подвластному осознанным воспоминаниям. Здесь есть все — все, что было вначале.

Но что-то стороннее точит душу. Точит все сильнее.

Иногда к нашему лагерю приходят люди. Их отличает скромное достоинство, негромкая речь и естественная красота движений — наверно, все дело в том, что человек, живущий на лоне великой природы, впитывает что-то от ее шири. Мягкая рука нерешительно касается твоей руки.

И тебе становится совсем не по себе от ощущения причастности к долгу белого племени перед людьми мира, именуемого нами «третьим», хотя он был первым в жизни человека.

Когда племена после долгих скитаний по разным путям встретились вновь, пожалуй, было еще возможным крепкое рукопожатие. Темнокожие, как правило, встречали белых с открытой душой без предвзятости. С той поры возникло слишком много помех.

Несколько дней назад у мизерных колодцев рендилле кое-какие сухие статистические данные обрели глаза, губы, кожу.

Все теснее становится вокруг скудеющих ресурсов.

Во многих странах ежегодный прирост населения составляет три процента. Сохранись такие темпы, через сто лет в стране, насчитывающей сегодня пятнадцать миллионов жителей, будет двести восемьдесят пять миллионов. Население Африки возрастет в шесть раз, достигнув цифры 2,3 миллиарда; еще в 1940 году столько было людей на всем земном шаре.

Чудовищные цифры. Пусть даже половина жителей «третьего мира» не достигла шестнадцати лет, все равно удвоение мирового населения в первой декаде следующего столетия представляется неизбежным. Если жестокий голод не ограничит прирост. Его вестники уже дают знать о себе.

Но главная проблема заключается не в росте населения бедных стран, — как мы охотно и бездумно склонны полагать. Главная проблема коренится в технологически наиболее развитых, зажиточных странах.

Гуще всего населены не бедные страны, а индустриальные государства, такие, как Бельгия и Голландия, Великобритания, ФРГ и Япония. Огромная Африка пока что сравнительно редко населена.

Однако число людей на единицу площади говорит отнюдь не все о человеческой нагрузке и ресурсах. Картина будет яснее, если, подобно Георгу Боргстрему, считать людскими эквивалентами, исходя из белков, получаемых непосредственно от земли. Немалую часть белков, особенно в зажиточных странах, люди получают косвенно, через домашний скот, но на пути от земли к человеку через мясную корову теряется девяносто три процента белка. При таком способе подсчета подлинно перенаселенными оказываются зажиточные государства; такая страна, как США, представляет 1,6 миллиарда людских эквивалентов, Швеция — 65 миллионов.

Страна становится перенаселенной, когда ее природных ресурсов недостает, чтобы прокормить жителей. Благосостояние зажиточных стран возможно лишь благодаря интенсивному ввозу соевых бобов, копры, земляных орехов, рыбной муки и других, богатых белками продуктов из бедных стран. Большая часть идет на корм скоту, что-то — комнатным животным. Мировая торговля, как она сложилась в эру неприкрытого колониализма, действует так, что продовольствие получает тот, кто лучше платит, а не тот, кто в нем больше нуждается. Голод — бизнес, так было и так есть.

Белый мир стал оазисом избыточного потребления на планете, где свыше половины населения не получает полноценной пищи, чистой воды, стройматериалов для сносного жилья. При нынешней системе распределения земной шар уже перенаселен. А удвоение населения зажиточных стран повлекло бы за собой нагрузку на планетные ресурсы, в пять раз превосходящую такой же прирост в бедных странах.

Мы толкуем о помощи бедным странам. Сказать, что это они нам помогают, — слишком невинно. На самом деле наше благосостояние зиждется на их бедствии. Люди, коих шаблонное мышление склоняет все на свете считать банальным, презрительно отзываются о мрачных пророчествах. Между тем Судный день уже наступил для пятидесяти миллионов, ежегодно умирающих от голода и авитаминозов, и для пятисот миллионов детей, не получающих того, что нужно для их физического и духовного развития.

Это мы приговариваем их, чтобы получить белок на бифштексы и котлеты, для бройлеров и болонок. Мы допускаем полное истощение маломощных почв на других континентах, чтобы получить свои любимые плоды. Мы позволяем белым компаниям вторгаться в и без того предельно нагруженные саванны своими скотоводческими фермами и ранчо, призванными откармливать индустриальные страны. Мы загоняем нищих землевладельцев на горные склоны, где сводят лес, расчищая землю под новые поля и вызывая новую эрозию.

Теплая черная рука не жжет твою руку? Ведь ты тоже причастен к повседневным безмолвным трагедиям, что разыгрываются на истощенных полях и в мозгу детей, которые не могут нормально развиваться, потому что не получают достаточно белка. Пусть даже тебя терзает чувство бессилия перед лицом системы отношений, которую сам человек создал и не пытается упорядочить.

И еще кое-какие данные вспомнились все у того же колодца…

В мире запасено столько ядерных боеголовок, что государства могут пятидесятикратно уничтожить друг друга, и они продолжают накапливать арсенал, чтобы уничтожить друг друга стократно. Запасов продовольствия для борьбы с голодом что-то не видно.

Ежегодно мир тратит на вооружения около тысячи миллиардов крон; на помощь так называемым развивающимся странам — пятьдесят миллиардов.

Около полумиллиона первейших умов человечества заняты изысканием еще более дьявольского оружия массового уничтожения. А сколько ученых занято проблемами нашего выживания?

Африка ставит проблемы — жестко, резко, как резка тень на песке пустыни. Но ведь проблемы-то глобальные.

Подобно тому как засуха одолевает эту часть света, так и вся наша планета быстро приходит в расстройство. На тощих землях и там, где вовсе содран почвенный покров, разрушение подчас необратимо. Однако остаются обширные области, где еще можно изменить пагубный ход событий.

Наступление на леса планеты можно остановить. Горные склоны и территории вокруг речных истоков во многих случаях можно вновь облесить, осенив благодатной тенью. Бывшим степям можно вернуть зеленый покров, численность домашнего скота можно сократить до цифры, которую способна вынести земля в разгар засухи, к тому же при разумном хозяйствовании богатая вариациями дикая фауна может заменить домашний скот как поставщик мясной пищи в тропиках. Для пахотных земель можно предусмотреть набор культур, защищающих и от зноя, и от ливней. Рост пустынь и снос почвенного слоя можно остановить; можно разогнать сахельские пылевые облака и, вероятно, вернуть дожди. В той мере, в какой пустыни, пылевые тучи и засухи — дело рук человека.

Все это технически возможно, в глобальной перспективе, конечно же, возможно и экономически, лишь бы ресурсы и разум человечества были направлены на это. Помехи заключаются в другом.

Начинать надо с корней в буквальном смысле слова. С земли, из которой они растут: именно здесь берет начало катастрофа. И браться порознь за решение частных проблем бессмысленно. Нужна серия мероприятий, согласованных между собой и вписанных во всеобъемлющий экологический контекст.

Два мира, современная техника и древняя мудрость, космос и землероб — право же, им следовало бы объединиться для решения этой задачи.

Космос может дать один из ключей к экологическому хозяйствованию. Из космоса видно, сколь тонка плоть, облекающая костяк материков. Спутники, до сей поры служившие прежде всего военной разведке, могли бы стать экологическими разведчиками, отмечая, где земля обнажается или кромсается, как плывут курсом на море пылевые облака. Что на поверхности планеты представляется изолированными явлениями, из космоса будет видеться в широком контексте. Из космоса можно бить тревогу, если поразившая Землю проказа начнет распространяться, и давать указания, где необходимо принять контрмеры.

Другой ключ получим от скромных, простых землеробов с их знанием земли, основанным на опыте несчетных поколений. Если современная технология часто преследует ограниченные цели, лишена гибкости и требует больших энергетических затрат, то отношение к земле простого земледельца, как правило, удивительно вписывается в более широкий жизненный контекст.

Новые глаза космического века, с одной стороны, древнее понимание и нежность к земле-матери-кормилице, с другой, — право же, им следовало бы наладить сотрудничество, чтобы решить проблему выживания нашего вида.

Но тогда нельзя, чтобы и впредь одно племя продолжало жить за счет ресурсов другого. Белое племя должно отказаться от своей продовольственной и сырьевой империи, довольствуясь собственной территорией. Если это произойдет добровольно, возможно, еще не утрачен шанс на искреннее рукопожатие через племенные рубежи. Если же нет — древние народы, которые мы называем новыми, сами потеснят нас; от их проклятий не защитят никакие арсеналы ядерного оружия. Что-то от духа крааля, в глобальном масштабе, — вот что нам надобно.

Крааль — не только более или менее компактное скопление жилищ. Крааль — это система взаимоотношений, единый организм, где все связаны между собой, все зависят друг от друга, помогают друг другу.

Принцип крааля во многом совпадает с тем, что так поразило белых интервентов, когда они вторглись в страну кукурузоводов и фасолеводов по ту сторону огромного рифта, заполненного водой. Каждая индейская семья получала по жребию участок земли для возделывания и сама распоряжалась плодами своего труда. Излишки сдавали в общее хранилище. Если у кого-то кончались собственные запасы, он шел в это хранилище, которое служило также для помощи соседним деревням, пострадавшим от неурожая, и для снабжения дорожным припасом чужеземцев и странников.

Неписаный закон крааля можно определить как вид страхования, как основанную на личном интересе солидарность: если я выручу тебя сегодня, могу при случае рассчитывать на ответную помощь. Дух крааля способствовал выживанию.

Когда же после выхода из Долины дух крааля где-то в пути был утрачен, был также утрачен один из элементов самозащиты.

Пустыни на месте былых цивилизаций говорят нам об уязвимости посевов человека. В один прекрасный день ветер пустыни может обрушиться и на наш собственный оазис.

Дефицит внутривидовой солидарности — всего лишь отражение нашей недостаточной солидарности с землей. Невзгоды других племен — производное от экологического насилия и истощения ресурсов, отличавших прежде всего поведение белого племени.

Наш долг перед другими племенами — часть великого нашего долга перед землей. Наш долг перед землей — факт сегодняшнего дня, но еще больше это долг перед будущим.

Нигде не ощущаешь это с такой жестокой силой, как при встрече с дикой природой.

20

Леса замещались пустынями, озера пятились, многоводные реки пересыхали. Но тень 1470 ложится и на изменившийся ландшафт. Его путь стал твоим, стал путем всех людей.

Ты прибыл сюда, чтобы ощутить атмосферу Долины Человека. Ищешь убедительную формулу, объясняющую то, что происходило после за пределами Долины.

Были ли в мозгу, коему череп раннего примата стал слишком тесен, изначально заложены разные возможности? Или же нам не дано было пути иного, чем тот, по которому мы пошли?

Эволюция — направленный процесс? Пусть она работала без замысла и цели, все равно события логически укладываются в причинную цепочку, приведшую к ситуации, когда, похоже, вид утратил контроль над своим приростом, своим обращением с землей, над производством и распределением. Но это не исключает того, что налицо были и другие возможности — еще не использованные.

Дикая природа обнажает простоту взаимосвязей. Ее примета — прямота. Здесь все сводится к основным элементам. К солнцу, что извлекает воду из океанов и повелевает быть ветрам. К дождю, почве, траве.

Когда же любопытство и находчивость, что стали оружием вида в борьбе за существование, начали уводить нас в сторону от прямых дорог, тут-то мы и утратили контроль над взаимосвязями. Чем дальше продолжалось странствие, тем слабее делалось ощущение близости и росло чувство отчужденности, мы оказались сами себе чужими.

Поступиться любопытством и находчивостью вид не может — это значило бы выхолостить свое развитие. А вот когда их применяют, пренебрегая взаимосвязями, тогда они могут привести к опасному полузнанию, которое путает подлинное знание и поверхностное знакомство с частными фактами, а знание смешивает с мудростью.

Во имя выживания нам нужно вновь проникнуться уважением к взаимосвязям и возродить ощущение близости — так ты толкуешь для себя бесхитростный призыв дикой природы.

Простор. Тишина. Вечер скользит по саванне. Где-то вдали, где сбились в кучу несколько акаций, слон поднимает свою трубу и обращает к закату сигнал отбоя. Совсем как много эпох назад, когда существо, довольно похожее на тебя, сидело на корточках возле первого своего лагерного костра.

На фоне восточного неба, отливающего бутылочной зеленью, угадывается мглисто-голубой контур: Килиманджаро.

1

Белая Гора — Килима Нджаро.

Она притягивает твой взгляд и не отпускает его. Детище сил подземелья, она предлагает отдохновение и прохладу облакам. Она поражает своим величием и безмолвием. Конечно, на планете есть десятки вершин, превосходящих ее высотой. Но они венчают большие горные массивы. Конус Килиманджаро смотрится так грандиозно потому, что одиноко вздымается над равниной.

Величественная — и в то же время странно невесомая. Издали она даже представляется воздушной. При низком солнце и легкой облачности иной раз кажется, что гора с мерцающей белой шапкой парит в космосе. В такие минуты о красоте Килиманджаро хочется сказать — неземная.

Люди, живущие в кругу ее широкого горизонта, видят гору постоянно. Цвета могут меняться от рассветно-оранжевого до характерного мглистоголубого, порой сгущающегося в темно-синий. Конус может рисоваться чистым контуром или же одеться в муссонные облака, которые он перехватывает и доит, не допуская до равнины. Но сколько бы ни менялся облик, гора всегда на месте.

Когда древний человек впервые поднял глаза над Долиной, наверно он с немым удивлением уставился на возвышающийся над плато синий конус. Должно быть, гора рано стала притягивать мысли древнего человека, подобно тому как малые тела ощущают физическое притяжение крупных. Мозг, еще окутанный туманом, как и горную макушку порой застилали облака, посещали смутные догадки о тайнах горы, прорезающаяся фантазия доискивалась ее смысла.

Постепенно догадки перерастали в мечты, фантазия приписывала некий смысл рисуемым ею же образам. Когда человек, пытаясь объяснить силы природы, начал создавать высшие существа по своему подобию, оказалось естественным поселить их высоко на горе, которая соединяла землю, где жил он сам, со сферами, где обитают ветры, рождаются дожди, странствуют Солнце, Луна и звезды.

Горы заняли срединное место в религиозных представлениях разных племен. На лежащем южнее экватора собрате Килиманджаро, расчерченном белыми полосами вулкане Кере-Ньяга, ныне известном под именем Маунт-Кения, кикуйю помещали бога Нгаи, что на заре времен повелел быть первому человеку. Вам и сегодня покажут место, где росло дерево, откуда Нгаи повел с собой первого кикуйю к снежным пикам и показал простирающийся внизу прекрасный край с кедровыми, бамбуковыми и оливковыми рощами, между которыми на полянах мирно паслись антилопы и газели. Здесь Нгаи заключил союз с первым кикуйю: «Ты и твои потомки на вечные времена станете наслаждаться красотой этой страны и ее плодами, но помни всегда, что все это даровал тебе я».

Изо всех гор, что манили к себе богов, особенной притягательной силой обладала Килиманджаро. Масаи сделали ее своим Олимпом. Народ чагга, живущий на склонах, некогда вылепленных огнем и пеплом, любящий свою гору и не представляющий себе участи худшей, нежели переселение на сухую знойную равнину, поместил на вершину Килиманджаро своего бога Руву, который, как и вселенная, существовал всегда. Рува — воплощение Солнца, супруга его — Луна, звезды — дети его. Рува — творец человека, зверей и всей природы, защитник всего живого и дарователь всех благ.

Поклонение чагга Килиманджаро сфокусировано на Кибо, самом высоком пике горы (счастливо устоявшем перед попыткой белого первовосходителя перекрестить его, назвав именем кайзера Вильгельма). Кибо — воплощение всего прекрасного и бодрящего. Именно Кибо склоняет дождевые тучи даровать земле свое благословение. Когда встречаешь человека, которому хочешь оказать честь, отходишь в сторону так, чтобы он оказался ближе к Кибо. Идущий по склону вниз со стороны Кибо здоровается первым, потому что за его спиной — источник счастья. Если у многих народов принято хоронить мертвых головой к восходящему солнцу, то чагга хоронят своих покойников головой к Кибо. Обратившись лицом к Кибо, живые молятся своему богу Руве: «Посей среди нас семя воспроизведения, чтобы мы размножались, как пчелы, чтобы род наш всегда был сплочен и не прекращалось его почкование и чтобы наши рощи никогда не были под властью чужаков».

На седле между двумя пиками Килиманджаро — Кибо и уступающим ему по высоте Мавензи — находится пещера, именуемая Ньямба-я-Муунгу — обитель бога. Вход в пещеру окружен глыбами лавы, выброшенными из недр земли.

Есть нечто символическое в том, что богу отвели обитель там, где подземелье встречается с небесами. Богу, который охранял род и защищал от посягательств его территорию, но, кроме того, олицетворял мечты человека и его догадки о сопричастности к чему-то, что выше гор.

2

Насыщение голода, утоление жажды, продление чуда жизни — вот троица, задающая ритм всякой жизни и определяющая территориальное распределение вида. Эта троица сопутствовала гоминиду, плавно скользнувшему через рубеж, за которым он стал человеком.

По мере того как человек начал открывать сам себя, его существование обрело новое измерение. Что бессловесно шевелилось поначалу в эволюционирующем мозгу? Вряд ли ты получишь ответ, уставившись в две пустые глазницы, через которые некогда проходили времена года и дни, вместе с картинами гор и долин, вод и лесов. Но есть другие следы, ведущие вспять, к истокам, а где и следы кончаются, дай волю догадке.

В многозначность мифов вплетена весть о мироощущении древнего человека, эта весть передавалась из тысячелетия в тысячелетие и — во всяком случае, в основном — поддается дешифровке. Редкие живые ископаемые человечества — первобытные племена, дожившие до космического века в изолированных нишах, куда их некогда привели пращуры, притом таких труднодоступных нишах, что их обитатели до недавних пор не вступали в контакт с окружением, позволяют нам познакомиться с древним, однако все еще живучим миром представлений.

В нескольких днях пути от нашей лагерной площадки, в девственном лесу Итури, образующем пуп Африканского материка, к северу от западной рифтовой дуги, на водоразделе бассейнов Нила и Конго, живет сравнительно недавно «открытое» пигмейское племя мбути, которое не научилось даже добывать огонь трением, а постоянно поддерживало его в очагах и передавало из поколения в поколение, с одного стойбища на другое. Английский антрополог Колин Тэрнбэлл, коему по воле случая привелось жить и охотиться вместе с мбути, приводит некоторые наблюдения, помогающие нам заглянуть в зеленый храм древнего поклонения силам природы.

Мбути неотделимы от леса. Первичная ячейка — семья, но община важнее как социальная единица, потому что жизнь, основанная на охоте и собирательстве, требует сотрудничества на всех уровнях. Верховный блюститель жизни мбути — лес. Для мбути лес — живое существо, великодушное, если с ним хорошо обходятся, раздражительное, если обращаются дурно. Его деревья и кусты даруют жилище, орудия и утварь; лесные звери, пчелы и травы — пищу. Когда рождается ребенок, его обертывают в луб, отбитый для мягкости колотушкой из слонового бивня; первое омовение совершают древесным соком — влагой самого леса; таким образом, новорожденный с самого начала принимается в лесную общину. Когда молодой охотник принесет свою первую добычу, ему делают на лбу вертикальные надрезы, в которые втирают смесь золы и лесных трав, — знак того, что лес вошел в его собственное тело. Когда пигмей очень счастлив, он может выйти на поляну и танцевать там в паре с лесом. Пигмеи поют, обращаясь к лесу, — и не для того, чтобы задобрить его, а чтобы выразить свою гармонию с ним. Во время племенных ритуалов из тайного хранилища высоко на дереве извлекают деревянный рожок, на нем следует играть так мелодично, чтобы лес слушал и радовался. В свою очередь лес дарует свою силу всякому, кто прикасается к рожку, а также тем, кто танцует вокруг лагерного костра с этим фаллическим символом, олицетворяющим жизненную силу леса. За всеми этими выражениями благодарного и радостного единения с лесом кроются присущие мбути чрезвычайно острая наблюдательность и широкие познания о лесе и его законах; без этих познаний таинства лишились бы своего глубокого смысла.

Чем для пигмеев был девственный лес, тем для других племен были равнины и горы, оазисы и приморье — живущей в эпохах силой, к которой и сам человек был причастен. Доступные нашему взгляду следы приводят в каменный век. Однако интуиция, наследие дочеловеческого существования, в союзе с пробуждающимся разумом, что начал задавать свои «почему», должна была намного раньше окружать ореолом практичной мистики все, что охраняло искру жизни и не давало ей угаснуть.

Обществам с простейшей материальной базой часто присуще чрезвычайно сильное пристрастие к своему месту обитания. Ведь территория служила основой как материального, так и духовного бытия. Чем скуднее природные условия, тем ревнивее охранялась территория. Когда белые явились в Австралию, они отмечали, что аборигены впадали в истерику, кричали, жестикулировали, грозили оружием, обливались слезами, если кто-то проходил через их территорию. В области обитания племени борана, в пустынных горах между родиной 1470 и Сомали, путнику следует втыкать в землю меченые палки в качестве своего рода визитной карточки; следы чужих ног выдают постороннего, от которого надлежит избавиться.

Чувство общности с клочком планеты было всеобъемлющим, оно распространялось на все — на землю, растения, животных. Зарождающиеся религиозные представления приписывали всему в окружающей природе силы, приносящие счастье или несчастье. Экономическая, социальная, религиозная жизнь рода тесно переплеталась с силами и созданиями природы; ради собственного блага следовало жить с ними в ладу.

Общность с тварями земными и птицами небесными отражена во многих мифах о райской поре, когда животные, коим ведомы тайны жизни, говорили на языке, понятном человеку. Подражая в экстатической пляске крикам птиц и зверей, шаман делает бессознательную попытку воссоздать условия, о которых говорит райский миф. Перевоплощаясь в животное, он приобщается сам и приобщает род к тайнам и магической силе зверя. В холодных широтах известен буйный ритуал, когда молодые мужчины отождествляли себя с медведем.

Ощущая себя частью одушевленной природы, род искал уверенности и защиты у тотема; иногда тотемом было животное, чье мясо служило основной пищей рода, чью плоть и кровь члены рода соединяли с собственной плотью и кровью. В самом человеке обитала духовная сила, состоящая в связи с родовым тотемом. Во многих местах бытовало представление, что после физического соединения мужчины с женщиной родовой тотем входит в женское чрево, чтобы зачать ребенка, — первобытная версия святого духа. Внутренний мир обществ с простейшей материальной базой нередко отличался многоплановостью и признавал как физическое, так и духовное отцовство.

Жизненно важные связи между родом и его тотемом требовали ритуалов. Изображение тотема становилось предметом культа и заклинаний. Когда юноши шаг за шагом посвящались в традиции рода и таинства жизни, заучить сокровенные ритуалы и песнопения тотемизма считалось не менее важным, чем узнать, где могут находиться источники воды. Полезное не отделялось от священного; священным было все, что обеспечивало продление жизни.

Когда человек сотворил первых богов по своему подобию, животные не были забыты. Предельно ясно переход видим в многоголовом египетском пантеоне. Вдоль берегов Нила шествует череда звероподобных богов: над плечами Тота возвышается длинная шея ибиса, Гор наделен головой сокола, Анубис — шакала, Хнум — барана с закругленными рогами. Другие боги наделены признаками быка и льва, бегемота и крокодила. Богиня Верхнего Египта изображалась в виде коршуна; покровительница Нижнего Египта воплощалась в образе кобры. Целый ковчег зверобогов прибило к берегам Нила. Многие из них пришли с гор Эфиопии, возможно, также из саванны и лесов Долины и района больших озер. Древний опыт и древнее послание Африки в виде племенных тотемов спустились вниз по долине Нила, чтобы составить придворный штат национальных богов.

Мало-помалу некоторые боги освобождаются от своего тотемического прошлого и принимают человеческий облик. Таков Осирис, властитель вселенной, даровавший человеку блага цивилизации, научивший его выращивать зерно и виноград, бог жизни, бог смерти, бог плодородия, чей фаллос женщины во время ритуальных шествий приводят в движение бечевками. За принявшим человеческий облик Осирисом прослеживаются и прежние воплощения божества в виде деревьев и животных, как будто миф интуитивно прозревал в божественных фигурах эволюцию, теоретическое обоснование которой было сформулировано разумом лишь тысячи лет спустя.

Склонность к таинству выражается в образах, созвучных окружению и исторической ситуации. В древнейшем обществе не вещи и обладание ими, а сама жизнь стояла на первом месте. Таинство жизни пронизывало природу, на каждом шагу человеку виделись символы плодородия, которые давали пищу для мифов, сочиняемых творческим воображением. А потому деревья, чьи соки отождествлялись с соками и женского, и мужского организмов, становились древом жизни, древом познания, космическим древом, соединяющим землю с небесами. Поэтому же бог плодородия Осирис мог развиться из быка, а Зевс — вновь воплотиться в быка, когда он похищал и оплодотворял Европу, финикийскую принцессу, давшую свое имя части света.

Многообразная символика связана со змеей, которую видим изображенной и у корней дерева, и в его ветвях. У вавилонян змея похищает древо жизни, у иудеев искушает плодами познания, в одном индейском мифе змей с лицом человека собирает для людей древесные плоды. В пустыне Моисей берет рукой змея, который становится жезлом; критская богиня держит в поднятых руках по змее. Обернувшись змеем, Зевс посещает богиню царства мертвых Персефону, чтобы с ней зачать первоначального Диониса. Змея нередко представлялась людям фаллическим символом; быть может потому, что так часто обитала у животворных родников и водоемов. Некоторые племена видели в радуге огромную змею, пополнявшую водоемы. В области Берега Слоновой Кости заклинатели дождя танцуют с ядовитыми черными кобрами, чтобы тучи отдали земле свои соки. Змея обвивается вокруг фаллических каменных колонн — знаков плодородия, и она же обвивает посох Асклепия. Там, где змеи внезапно и бесшумно высовывались из нор, они часто ассоциировались с душами мертвых, а потому их нельзя было убивать. Змея соединяла в себе плодородие и смерть, две стороны одного и того же таинства.

Та же земля, из которой растут травы и деревья, из которой вышел и сам человек, служит местом, куда все возвращается. Мертвые члены рода уподоблялись увядшей траве или опавшим с дерева листьям. Всеобщее лоно было всеобщей могилой и местом всеобщего возрождения. Уже у неандертальцев видим сохранившийся у некоторых африканских племен погребальный обряд, выражающий круговорот жизни: покойника хоронят в скорченном положении, как скорчен зародыш в материнском чреве.

Женщина — родительница, человеческое воплощение земли-благодетельницы — олицетворяла продление жизни. Оттого образ земли-матери, богини-матери рано занял центральное место в мире представлений, где такую роль играло плодородие и обновление; возможно, именно это божество первым обрело всецело человеческий облик. Когда на сцену выходят Кибела, Артемида, Афродита, ими уже пройден долгий путь. Но подобно тому, как жизнь и смерть обусловливают друг друга, так богиня созидания часто оказывается и богиней смерти, богиней с двумя ликами — один обращен к утру, другой к вечеру.

Вместе с младенцем богиня-мать приобретает обличье мадонны, в котором чудо обновления жизни получило одно из самых прекрасных выражений. Примечательно, как часто в церквах и часовнях Южной Европы встречается черная дева с черным младенцем; правда, в молитвенной нише их все чаще вытесняли белые лики. Похоже, образ мадонны со всем, что он олицетворяет, как и многое другое, — наследие из Африки.

Боги странствовали, одни исчезали, другие эволюционировали. Но какой бы облик они ни принимали — звериного тотема, духа земли или гор, охраняющего жизненно важную территорию группы людей, богини земли-матери, связывающей человека с землей, — в них воплощалось мистическое восприятие древним человеком единства всего живого.

Когда взгляд человека поднялся выше гор, чьи пики словно касались звезд, родилась догадка: уж не зажглась ли первоначально искра жизни от встречи небес и Земли? Человек прикоснулся к еще одному измерению — космическому.

3

В великой тишине под тропическим звездным небом — вневременном, близком, удивительно ясном — тебя вдруг охватывает чувство, что ты поднят над самим собой и причастился великому покою, уверенности и ритму, простирающимся дальше звезд.

Представляю себе, как древний человек бессловесно ощущал что-то из того, что я так неуклюже пытаюсь выразить словами. Его миром были ветры, пространство и дали; под босыми ногами — теплая кожа Земли, над головой — небесный свод. Когда видишь, как неподвижно сидит шимпанзе, завороженный картиной заката, можно отчасти представить себе, какие чувства вызывали небесные огни в эволюционирующем человеческом мозгу.

Наверно, человек очень рано обратил внимание на регулярность в движении небесных тел. Озирая Долину, он видел, как изменяется угол падения солнечных лучей и сдвигаются тени, утром и вечером длиннее, чем когда Солнце в зените. В стойбище под открытым небом, из пещеры или шалаша мог он проследить, как Луна в вечернем небе из тонкого серпа вырастает в полный сияющий круг, царственно плывущий в ночных небесах и озаряющий землю мягким светом. Эти изменения помогали родиться понятию о времени — крупице необъятного. Постепенно человек уразумел, что и звезды следуют по определенным путям, к тому же они собраны в группы, которым воображение придавало облик в духе того, что наполняло будни охотника.

В фазах Луны, как и в восходе и заходе Солнца, было что-то от земного круговорота, включающего рождение, рост, увядание, смерть и возрождение. Судя по всему, обычай приветствовать восходящее Солнце как символ возвращения жизни издревле был повсеместно распространен. Луну связывали с месячным циклом женщины и с плодородием; хетты называли ее Арма — беременная. Чем больше человек узнавал про космические огни, тем больше виделось ему взаимосвязей между космосом и земной жизнью.

Примерно 35–40 тысяч лет назад от атлантических и средиземноморских берегов через временно свободный проход между северным ледовым покровом и горными ледниками закаленные охотники ледникового периода двинулись в сибирскую тундру; они шли через край, где паслись стада могучих мамонтов и оленей, где брели навстречу своей гибели пещерный медведь и волосатый носорог. На всей этой территории охотник оставил камни с насечками и кости с рядами черт неравной длины. Долго считалось, что эти метки были всего лишь украшением или выражали потребность человека чем-то заполнить пустоту. Однако археолог и этнолог Александр Маршак, случайно обративший внимание на правильное расположение примитивных знаков, сравнил множество костей и камней из пыльных музейных витрин и убедительно доказал, что речь идет о древнейших лунных календарях и различные ряды черточек фиксируют меняющиеся фазы Луны.

Чтобы представить себе человека, который, вооружившись осколком кремня, из ночи в ночь терпеливо заполняет костяную пластину рядами знаков, отражающих лунные фазы, необходимо, как подчеркивает Маршак, попытаться забыть все, что тебе известно о неделях, месяцах и годах, забыть про 7-дневную неделю, 30-дневный месяц, 365-дневный год, — забыть про все, что мы обозначаем словами и цифрами. Эти черточки на кости или камне — древнейшая попытка осмыслить своеобразную категорию, именуемую нами временем. Перед нами мышление, которое старается создать систему, пытается предвидеть, передвигаться в далях будущего. На более развитой стадии в лунном календаре появляются гравированные изображения животных и меняющихся по сезонам травянистых растений — нечто вроде знаков рунического календаря северных стран.

Таким образом, первые зачатки астрономии оказываются на десятки тысяч лет старше обсерваторий халдеев, башен вавилонян и ориентированных по Солнцу египетских пирамид. Увязанные с временем пометы о зерновых злаках кое-что говорят о прологе земледелия. Гравированные знаки — не письменность и не цифры, но они отражают тот же мыслительный процесс, который потом воплотился в письменности и науке.

И ведь система, запечатленная на находимых нами предметах, уже настолько разработана, что явно основывается на длительной традиции. Большое количество сохранившихся календарей в бывших степях и тундрах Евразии может объясняться тем, что недостаток дерева принуждал использовать кость и камень. Но еще раньше тундровостепной поры в тех областях, где был лес, скажем в Африке, вероятно, пользовались палочками; на них было легче вырезать метки, однако они истлели вместе со своими свидетельствами.

Ход Луны от новолуния до ущерба обозначал законченный отрезок времени. Луна с ее меняющимися фазами отмеряла количество дней, недаром имя египетского бога Луны Тота, пришельца из мифических плодородных краев вокруг истоков Нила и за ними, переводится как Мерятель.

Первоначальные лунные календари включали разное количество месяцев — семь, двенадцать, пятнадцать. Понятие года еще не сложилось. Постепенно копились наблюдения, как Луна в своих странствиях является из разных созвездий, и оформился лунный зодиак; можно было собирать месяцы в год. Летосчисления народов Нила и месопотамских городов, индусов и китайцев, майя и инков — за всеми ними видим традиции, основанные на лунных циклах. По мере того как росли требования к точности, стали привязывать Солнце к двенадцати знакам зодиака, каждый из которых занимал свой сегмент небосвода с кажущимся движением с запада на восток, тогда как Солнце, Луна и планеты, по видимости, движутся в противоположном направлении. Из этого деления небесного круга на двенадцать частей и развилась 360-градусная шкала, которой мы пользуемся до сих пор.

Многим знакам зодиака придан облик животных. Связь между космической и тотемной символикой очевидна. Символы из животного мира вознеслись на небеса; родовые тотемы охотников были преображены земледельцами Нильской долины в небесные знаки. Когда Сириус — Большой Пес, лающий страж — на рассвете 19 июля показывался в небе где-то над истоками Нила, это служило предвестьем ежегодного паводка; когда Солнце вступало в созвездие Тельца, наставало время пахоты. Знаки зодиака глубоко укоренились в мире представлений человека, они стали талисманами, определяли жизненный путь индивида и судьбы народов. Наследием от неволи на берегах Нила явились знаки египетского зодиака на знаменах двенадцати колен Израилевых (только Дан поменял скорпиона на орла). Небесные знаки вновь стали родовыми.

Пять тысяч лет назад в четырех кардинальных точках зодиака Телец сторожил весеннее равноденствие, Лев — летнее солнцестояние, Скорпион (ставший затем орлом) — осеннее равноденствие, Водолей — зимнее солнцестояние. В разных сочетаниях человек и три животных выступают в роли подпирающих небосвод детей солнечного бога Гора, становятся херувимами у иудеев, присутствуют в видении Иезекииля в Вавилоне, являются в апокалипсическом видении и сопровождают евангелистов вплоть до позднейших религий Запада; под конец — бледные тени, утратившие первоначальную яркость и смысл.

Искатели параллелей в пышном вертограде многозначных символов не преминули напомнить, что в Египте за тысячу лет до начала нашего летосчисления рождение бога Солнца праздновали в полночь 25 декабря, когда Солнце находилось в созвездии Козерога, известном также под названием хлева: солнечное дитя рождалось в хлеву. На меридиане ярко светила звезда востока Сириус, меж тем как на востоке из-за горизонта выходила Дева, изображаемая в виде жницы с колосьями в руке или небесной царицы с младенцем на руках: Исида с Гором. Справа от Сириуса — Орион, великий охотник, чей пояс украшали три звезды, известные также как Три короля. Когда Солнце в дни Пасхи на своем пути из точки зимнего солнцестояния проходило точку, где словно бы распиналось на кресте, образуемом эклиптикой и космическим экватором, оно находилось в созвездии Овна (агнец — один из символов Иисуса).

Из точных наблюдений древних лунных календарей выросла обогащаемая все более совершенными знаниями астрономия. Похоже, что строившаяся сорок лет великая пирамида в Гизе, в отличие от других пирамид, служивших гробницами божественных правителей, земных воплощений Осириса, была обсерваторией и местом хранения научных приборов. Сорок веков назад огромной обсерваторией под открытым небом служил Стоунхендж в Великобритании, с его ориентированными на восход Солнца в день летнего солнцестояния монолитами весом до тридцати пяти тонн. Найденные при раскопках в Ниневии обсидиановые линзы объясняют, почему вавилонские глиняные цилиндры повествуют о фазах Венеры, которые нельзя было наблюдать без оптических приборов. О шарообразной форме Земли разные цивилизации знали за тысячи лет до того, как эта кощунственная идея привела в смятение Европу; в одной индуистской рукописи Землю называют «шаром в пустоте». В третьем веке нашего летосчисления Диоген Лаэртский сообщает, что у египтян был список трехсот семидесяти трех солнечных и восьмисот тридцати двух лунных затмений — результат наблюдений, охватывающих не менее десяти тысяч лет.

Чем больше мы узнаём о прошлом, тем дальше назад отодвигается пролог нашей культуры. Возможно, вся та ее часть, что основана на письменности и цифрах, берет начало в тщательно гравированных лунных календарях. Доктор Сайрус Гордон выдвинул гипотезу, по которой наш алфавит можно привязать к знакам зодиака, добавив знаки дней лунного месяца. Ведь было же в первоначальном алфавите примерно столько знаков, сколько в месяце дней. Можно представить себе, что мореплаватели нуждались в способе точно учитывать время; придуманные ими знаки годились и для счета, и для письма. По этой гипотезе алфавит становится детищем математики. Не научи нас лунные фазы считать, не долететь бы нам до Луны. И странствие Луны через звездное небо даровало нам в конечном счете материал для нестареющей памяти, заложенной в знаках письменности, которые человек позднее станет рассматривать как дар богов — или бросившего вызов богам Прометея.

Астрономия, эта наука ночной тишины, созерцательного одиночества и острых глаз, которую называли также наукой священников, мечтателей и моряков, соединила точные измерения времени и пространства с глубоким восприятием таинств великого зрелища. Земное — земля-мать человека, вместе со всем, что питало земную жизнь и обеспечивало ее продолжение — переплелось с небесными явлениями в космическую всеобщность, отвечающую потребности людей в целостном осмыслении.

Размышления над чудесами вселенной, чувство сопричастности к великому — тот самый материал, из коего формуется религия. Созерцание и рассуждения вели к представлению о стоящей за всем космической силе, которой чаще всего сообщали человеческие черты. Эволюционирующая мысль достигла стадии, когда она стала населять небеса могущественными личностями. Среди облаков над Килиманджаро — Рува, солнечный бог, что в браке с Луной зачал звезды. Другим племенам и народам всевышний является как Нгаи или Осирис, Яхве или Баал. Творения динамической мысли, пытавшейся в знаниях, мифах и символах отобразить различные сферы действительности.

Когда фарисеи и книжники, схоласты, мистики и отцы церкви, наложив руку на творения пытливой фантазии людей, заморозили мифы в вероучения, а символы в догмы, это повлекло за собой заметную утрату животворящей силы. Одеяния, в которые когда-то была облечена насущная истина, становились самодовлеющими; истинность целостного осмысления дробилась, замещаясь мишурной мозаикой частичных истин и полуправды.

4

Внешние силы и внутренние. Внешние силы, которые внушали страх и не поддавались укрощению. Внутренние, которые тоже могли тревожить, но которых пытались усмирить.

Ибо внешние силы не всегда были доброжелательными, приносящими благодатный дождь и удачу на охоте. Они могли заставить землю содрогаться и извергать пламя, рокочущие тучи — посылать огненные стрелы. Они застилали землю изнуряющим зноем и проявлялись в неистовом реве бурь.

Ни одна повесть не передавала страх человека перед стихиями так ярко, как повесть о всемирном потопе. Она прочно владеет памятью племен и народов на всех континентах. Ковчеги с пращуром человечества и представителями всей фауны и флоры причаливают к Арарату или Гималаям. Другие спасаются сами и спасают полезные для человека растения и животных, укрывшись, как иранский патриарх Йима, в пещере. Аборигены Австралии рассказывают, как океан нахлынул на землю и захлестнул все — горы и леса; индейцы хопи поведали нам, как горы с оглушительным плеском обрушивались в воду, когда море хлынуло на сушу, и мир, вращаясь в безжизненном космосе, обратился в лед; у эллинов Посейдон своим трезубцем сотрясал землю так, что нельзя было отличить суши от моря. Обитающий на Килиманджаро Рува, бог добрых даров, дважды обрушивал с неба потоки воды, которые смывали людей с их хижинами и скотом, — оба раза потому, что богатые угнетали бедных; и уцелела только одна хижина, где было подсказано собраться беднейшим среди бедных.

Видимо, где-то в прошлом случилась катастрофа, память о которой не оставляла человека вплоть до поры, когда он сам оказался в состоянии испепелить планету или растопить уцелевшие ледники, так что море снова выйдет из берегов и затопит его города-муравейники. От Платона до нас дошли слова, сказанные египетским жрецом Сончи искателю мудрости Солону: «Все вы юны душой… потому что не имеете вы в душе ни одного старого мнения, которое опиралось бы на древнем предании, и ни одного знания, поседевшего от времени… вы помните только об одном земном потопе, тогда как до того было их несколько… Многим и различным катастрофам подвергались и будут подвергаться люди… от множества… причин». В сибирской и канадской вечной мерзлоте раскопаны замороженные туши мамонтов, которые сохранились так хорошо, что можно было скармливать их мясо собакам, а клыки использовать для резьбы. Не далее как в 1970 году на реке Индигирке было обнаружено целое кладбище мамонтов, и радиокарбонная датировка показала, что эти животные угодили в морозильник двенадцать тысяч лет назад.

Видимо, около десятка тысяч лет до начала нашего летосчисления произошла внезапная катастрофа. То ли хрупкая кора Земли не выдержала давления льдов, и последовали мощные землетрясения, то ли планета столкнулась с каким-то другим космическим телом, и от толчка сместилась земная ось. Известно ведь, что в 1937 году всего пять с половиной часов отделяло Землю от столкновения с астероидом.

Пока сам человек с его изобретательностью и скудными познаниями о вселенной не создал собственные угрозы, опасности своенравной вселенной могли приписываться только высшей силе, сознательно карающей людей; страх человека был творцом богов не меньше, чем его грезы. Но главная причина, вызывавшая гнев богов, часто коренилась в самом человеке, в его эгоизме, прегрешении против целостного. Такова ведь мораль повести о потопе. Объяснение причин наивно, однако за ним кроется глубокий смысл.

В искаженном виде то же объяснение причинности видим в суеверии, которое любые бедствия связывало впрямую с темными силами в самом человеке. По сей день у многих племен — например, у кагуру в Танзании — смерть и болезни, неурожай и неудачная охота могут приписываться колдовству злокозненных людей. Часто выявлять виновника входит в обязанности родового колдуна, а потому члены рода страшатся именно его, а не колдунов из других деревень. Если колдун кого-то проклянет и обречет на смерть через сколько-то дней, жертва чар в самом деле умрет, ибо верит в свою вину и силу проклятия. Иногда виновного определяет коллектив. В наше время кара, как правило, носит символический характер, а раньше обвиняемый отлично знал, что означает появление «карательного отряда» или хотя бы его следов у своей хижины: он понимал, что время его истекло.

Речь идет о том же негативном внушении, какое питало европейскую охоту на ведьм. Вероятно, его силе способствовало то, что в ограниченном однородном коллективе, где потребности, страхи и радости для всех были общими, все реагировали более или менее одинаково, словно бы подчиняясь некой групповой телепатии. Но это обстоятельство создавало почву и для внушения положительного свойства. Шаманы и знахари часто были неплохими психологами. Они отлично знали и среду, и темные силы в душе человека — и умели на них воздействовать. Многие наблюдатели соглашаются, что африканские племена лучше справлялись с лечением неврозов внушением, чем современная психиатрия Запада. Шаман умел выводить конфликты и вытеснение из области подсознания на уровень сознания, предвосхищая методику Фрейда. Его ритуалы — с плясками, переходящими в транс, или другими формами коллективного внушения — часто служили также средством разрешать и предупреждать конфликты в коллективе.

На современном языке мудрость шамана можно сформулировать так: если психикой индивида движут разрушительные для него и для общества силы, необходимо вскрыть их наличие; попытка подавлять их равносильна бегству от реальности, бегству от собственного прошлого.

Кое-кому удавалось спастись от потопа на ковчегах, на горных вершинах, в пещерах. От своего прошлого и прошлого своего вида бежать никому не дано.

5

Чувствовать и знать — первоначально эти два понятия были едины. Будущая религия и будущая наука вышли из единого круга представлений, рожденного соединением интуитивного восприятия реалий природы и стремления эволюционирующего интеллекта уловить взаимосвязи. Мозг, примерявшийся к пониманию мира, в то же время искал гармонии с силами этого мира, порой проникаясь страхом перед ними.

Тотемизм с его конкретными природными символами и рожденная созерцанием звезд астрология выражали ощущение и потребность в общности — общности с территорией, которая обеспечивала существование группы людей, общности с вселенной, что простиралась над обителью человека. Ощущение слитности, которое возникало во время доводящих до транса ритуальных плясок под барабан или рождалось от молчаливого размышления под звездным небом, составляло сущность примитивных религий.

Это ощущение вошло затем в большие религиозные системы: даосизм и буддизм, пророческий иудаизм и евангелическое христианство, учения Заратуштры и Мухаммеда. Оно присутствует там не как ископаемый остаток примитивного прошлого, а как ядро в различной оболочке. Чувство общности с таинственной вселенной, унаследованное от эпох с прямым поклонением природе, — вот, пожалуй, сила, объясняющая власть над умами больших религиозных систем.

Но когда человек переселил своих богов на небеса, начался процесс, проводящий грань между мирским и надмирским, естественным и сверхъестественным. Следствием такого развода стало принижение той природы, которой человек первоначально поклонялся. Правда, процесс этот не был однозначным. Природа ведь тоже творение божие, и в этом качестве требовала почитания.

Очаровательную картину космогонии периода ломки видим у Иова. Бог, вещающий голосом бури, может выразить в гуле свой гнев так, что сердце человеческое содрогнется от ужаса; одержимых самомнением он не щадит. Однако в обращении к Иову он, критикуя самомнение, прибегает к издевательской иронии: «Где был ты, как Землю Я утверждал? Говори — тебе ли не знать!.. Кто вратами море сдержал… когда Я сделал облака одеждой его, и повил его пеленами мглы… Говори, если знаешь все! Где к обители света путь, и тьма — где место ее? Ты, верно… знаешь тропу к дому ее? Ты знаешь! Ибо тогда рожден… Можешь ли ты связать узел Плеяд, оковы Кесили разрешить? Выведешь ли зверей Зодиака в срок… По твоему ли слову взлетает орел, на высотах вьет свое гнездо?»

Здесь еще налицо оттенок смирения перед лицом природы. Однако требует этого смирения небесный бог, все сотворивший. Процесс продолжается: уже не естество, а сверхъестество диктует человеку нормы поведения. Творец и творение разделяются; природа уже не она, а оно.

Вместо поисков общности в мирском целью земной жизни становится препобедить мир и искать общности в потустороннем. Плоть, всеми органами чувств привязывающая человека к природе, становится препятствием для ищущего совершенства. Чтобы победить мир, человек должен выбирать между двумя путями: либо отвернуться от природы, либо стать ее господином. То самое, за что царь небесный отчитывал Иова, под конец становится его заповедью. Бог, созданный человеком по своему подобию, делает человека своим подобием, одурманенный возможностями своего мозга, человек-боготворец поклоняется самому себе.

Платонова антитеза дух — тело явила Западу философскую основу для поклонения разуму и душе, тогда как другие твари и земное вообще оцениваются рангом ниже, да и собственное тело надлежит закрывать и умерщвлять. Сложившееся на почве иудейского мифа о сотворении мира («наполняйте землю, и обладайте ею») и греческой философии, христианство становится выражением антропоцентризма в отличие от древнего поклонения природе и восточной мудрости.

Так родился роковой дуализм, нашедший свое выражение в нелепом сопоставлении «человек и природа». Существование природы оправдывается ее служением человеку.

Иногда кротко звучал голос протеста. Евангельский бедняк из Ассизи, еретик, рядом с которым Лютер выглядит грубым духовным ландскнехтом, пытался подорвать диктатуру человека над всем прочим творением. Он говорил о «нашем господине брате солнце и сестре луне», о «брате ветре и сестре воде», о «сестре нашей, земле-матери», о «наших родичах — поющей цикаде и соколе», о «милой сестре нашей — смерти». Догме о том, что все в природе подчинено человеку, он противопоставлял учение о равенстве в мире, где все объединялось в прославлении своего общего истока.

Бунт Франциска был обречен на неудачу. Церковь обезвредила его своим самым изощренным способом: сделала Франциска святым.

Раздел между «чувствовать» и «знать», характерный прежде всего для западной культурной сферы, стал также разделом между религией и наукой.

Освобожденная от природы теология разводила костры под теми, кто подвергал сомнению роль человека как венца творения и Земли как центра вселенной. Подземелье, чья сила некогда способствовала зарождению жизни и в котором первобытные народы видели материнское чрево всякой жизни, стало преисподней и штрафной колонией.

Но и наука, хоть и стремилась постичь законы природы, оспаривая узкие рамки, куда втискивала мировую картину теология, творила свои непреложные догмы. Ученики Ньютона смастерили из его законов тяготения механистичную картину мира, где любые явления вселенной можно было не только объяснить, но и предсказать на основе механически действующих законов природы. Наука растила все более развитую технологию. Наука круто изменяла мышление, технология круто изменяла условия жизни. Вместе они творили свои мифы: миф о прогрессе, миф о приросте.

И теология, и технология — продукты человеческого мозга. Пусть они шли разными путями, отправная точка была единой в том смысле, что обе исходили из положения: человек может и должен властвовать над природой. В обусловленной конкретным периодом форме обе, наверно, были естественными стадиями в развитии мысли и пытливо экспериментирующей изобретательности.

У каждого времени свои ориентиры. Карты, по которым оно ориентируется, не могут быть всецело ложными, но не могут быть и абсолютно верными. На определенной стадии развития может произойти катастрофа, если карту возвести в абсолют, если принять ее за реальность, которую она пыталась отобразить в символах. Если оболочку принять за ядро.

Не этой ли стадии достигли мы теперь?

Этот биологический вид, что так много открыл и так много забыл! Вот мы бродим по Долине, пытаясь заглянуть в прошлое. Видим развитие мозга, содержащего огромные возможности. Видим, как он, развиваясь, создает системы мышления и вероучения, которые в обусловленной конкретным временем, конкретной средой форме обречены на исчезновение, как только истечет их срок, и все же представляются естественными звеньями в развитии ищущей мысли подобно тому, как сменяли друг друга биологические формы. Видим руку, что, руководимая мозгом, изготовила первое каменное орудие, видим, как от ее прикосновения животворная почва взлетает и уносится ветром, видим, как эта же рука прикасается к приспособлениям, поднимающим самого человека в полет над земным шариком. Видим процесс, движение, как будто угадываем его курс, — но где место назначения?

Вот череп, в котором миллионы лет назад зародились разные возможности. Вот современный человек, исполненный горечи и недоверия к собственным деяниям. Горечи и недоверия к системам мышления и вероучениям, не способным больше служить опорой. Человек, блуждающий в пустыне оставленных убеждений. Горечь и недоверие к технологии, создающей свои пустыни и угрожающей основам жизни.

Что-то подсказывает: не может странствие прекратиться в этих горьких пустынях. Все ли мы знаем о нашем мозге? Какие еще не раскрытые возможности таятся в нем? Какие новые горизонты может он открыть ищущему человеку?

Стою, вопрошая, словно путник у подножья горы, чьи пики окутаны облаками. Возможно, уже и не верю, что вершина достижима. И все-таки не могу расстаться с мечтой о далях, кои должны открыться, если взойду наверх и облака рассеются. Надо сделать попытку подняться хоть немного, потом еще немного — сколько хватит сил.

1

Когда солнце стоит в зените и земля наливается зноем, все живое в степи либо замирает, либо ищет тень. Вся фауна ждет, когда воздух и земля вновь обретут прохладу и мягкость.

Куда-то запропали насекомые, отсюда необычная тишина кругом. Громко сопя, на землю под деревьями, подле кустов шлепаются львы. Черными караванами бредут к лесу буйволы. Этим же, повседневно привычным путем следуют многие антилопы.

Перемещения животных объединяют степи и лес в едином суточном ритме. Но есть еще и сезонный ритм, отражающий пульсацию жизни между экосистемами. Когда пропадает трава, лес кормит растущее число степных животных. Лес и степи функционируют совместно в кружевном плетении жизненной сети.

На травянистой равнине лес и степь плавно переходят друг в друга. Акации растут редко, но их широкие плоские кроны дают щедрую тень. Акации — зеленая кровля Африки.

Род Acacia — перистые листья, шипы, сладковато пахнущие цветки — насчитывает множество видов, приспособленных к разному климату и разным почвам. Потребность во влаге неодинако-. ва — от жадно лакающей воду серебристой акации до предпочитающей сухость карликовой акации полупустынь. Некоторые виды сбрасывают листву, пребывая в покое засушливый период, другие покрываются зеленым убором перед самым началом дождей, как бы предвещая осадки, третьи — вечнозеленые. Акации служат постоянным напоминанием о приспособляемости изменчивых форм жизни.

Мое дерево в лесостепи — Acacia spirocarpa. В часы зноя я направляюсь к ней.

Так сомалийский поэт Мухаммед бен Абдалла Саид аль-Хасан, руководитель антиколониальной «священной войны» в начале нашего столетия, напоминал, что в тропиках тень может быть для жизни столь же важной, как вода.

Такую тень дает Acacia spirocarpa. Она одевается листвой и цветками в пору засухи. И дарует она это благо потому, что корни ее уходят глубоко в водоносные слои. Под ее приветливым сводом возрождается жизнь. Моя spirocarpa по-разному участвует в жизненном ансамбле. Ее ветви служат опорой для хитроумных гнезд ткачиков. Цветки угощают нектаром танцующих пчел. Листва привлекает жадно ищущие корма рты листоядных. И акация щедра на тень.

Когда засуха наступает на водопои, по степи расходится волнами тревога. Раздраженные слоны отгоняют львов от все более мутной воды; носороги бодают слонов, и неслышный, однако могучий сигнал направляет к далеким целям армии гну и зебр. Некоторые обитатели степей еще утоляют жажду соками из последних побегов травы, другим достаточно пара над горами слоновьего навоза, третьи довольствуются скудной влагой в теле термитов. Самая крупная антилопа — канна, и самая грациозная — импала длительной эволюцией так приспособлены к засухе, что могут почти вовсе обходиться без воды. Но тень им нужна. Тень дает моя spirocarpa.

Есть у нее и другие, более хитрые дары. Богатые углеводами сладкие бобы не лопаются, падая на землю. В своей собственной тени акация не может размножаться. Когда степная трава стала сеном на корню и это сено тоже объедено, импал и канн приманивают бобы. Антилопы платят за тень и углеводы, высаживая с навозом новые акации. Они делают это вдоль натоптанных троп и в местах отдыха, где молодым росткам не надо конкурировать с травой, когда та появляется вновь. Сотрудничество дерева и животного доведено до такого совершенства, что семена акации могут прорасти лишь после того, как пройдут через кишечник травоядного. Срубишь акацию — лишишь канну и импалу тени, а значит, и жизни. Истребишь импал и канн — акация не будет размножаться.

В этом ансамбле много участников. Мертвая акация — основной корм термитов. Сами они не могут переваривать древесину, но одноклеточные жгутиковые в их кишечнике разрушают целлюлозу, превращая ее в сахара. Таким образом, жгутиковые кормят термитов акациями. Твердые, как цемент, термитники — характерная черта акациевой степи. На заброшенных термитниках часто вырастает трава одного вида, который в конечном счете обязан своим существованием акации. Траву эту охотно поедают импалы, в свою очередь удобряющие ее своим навозом.

Сидя под зонтичной акацией, ты можешь уловить часть основной темы в великой, всегда неоконченной симфонии жизни. Природа — не только борьба всех против всех. Она также и сотрудничество всех со всеми. Борьба и сотрудничество — две стороны одной темы, словно пункт и контрапункт в могучем оркестровом произведении, имя которого — жизнь.

Борьба идет всегда, зримая и незримая. Она в конкуренции между видами. В соперничестве внутри видов за территорию, которая обеспечивает пищу. Но прежде всего она проявляется вдоль пищевых цепей, где жизнь кормится жизнью.

В саванне есть умерщвление открытое и быстрое: сломанный позвоночник, разорванная артерия. Есть в этом прямота, словно бы подразумевающая тайное взаимопонимание между хищником и жертвой, которое помогает жертве безропотно встретить смертный час.

За открытой борьбой стоит другая — незримая, медленная, более жестокая. Ползучие и крылатые паразиты впиваются и вгрызаются в плоть степных животных, поражают мышцы и кишечник, глаза и ноздри, легкие и печень. Некоторые откладывают яйца так, что личинки проникают в мозг антилопы, другие плавают в крови павианов и леопардов, третьи отправляют свое потомство в долгий путь по тканям жертвы, пока оно не просверлит себе ход на свободу. В тело пчелы, что жужжит над цветком акации, внедряются личинки тахин, поедающие пчелу изнутри так, что остается только кутикула. Слон и носорог, которым практически не страшны большие кошки, бессильны против паразитов, от незримого врага гепард теряет подвижность; прыжки импалы становятся жалкими и неуклюжими.

Борьба за территорию, охота за пищей, скрытая деятельность паразитов — в конечном счете все помогает сохранять многообразие жизни, не давая тому или иному виду размножиться до такой степени, что он вытеснит других из общей кладовки, в основе своей состоящей из ограниченного запаса почвы на планете. Борьба и смерть служат балансу жизни. Второй компонент — сотрудничество.

Борьбой и сотрудничеством руководит один и тот же могучий дирижер. Если непременно надо дать ему имя, назовем его своекорыстием, которое выражается в стремлении передать дальше гены своего вида, а конкретно — собственного индивида. В известном смысле сама жизненная сила тождественна этому своекорыстию.

Из этого своекорыстия вырастает семейная солидарность, групповая солидарность, видовая солидарность. Вот семейство слонов в движении: старшие окружают защитным кольцом уязвимых детенышей. Вот спасающаяся бегством стая павианов: старшие самцы прикрывают отход самок и детенышей, способны даже сообща броситься на льва или леопарда; кто-то жертвует собой, но хищника побеждают. У некоторых пернатых все местные представители одного вида атакуют врага, угрожающего птенцу. Бывает и помощь межвидовая: аист на спине носорога освобождает зверя от насекомых, сам получая корм и защиту. Когда зебры, как водится у лошадиных, хотят покататься в пыли, роль караульного, высматривающего хищников, может взять на себя конгони.

И опять перед нами ряд: акация — антилопа — простейшие — термит — трава. Всюду в природе переплетаются разные взаимоотношения, различные симбиозы наслаиваются, связываются между собой. Тем самым все живое смыкается в единстве зависимостей, импульсов, симбиозов. В этом контексте делить формы жизни на высшие и низшие — полная бессмыслица. Разница между видами определяется не их качеством, а функцией.

Никто не может существовать в замкнутом помещении. Различные виды создают друг другу предпосылки для существования, встречаются, чтобы взаимно обеспечить необходимые жизненные условия. Лишь ограниченностью взглядов можно объяснить склонность вида считать какие-то травы сорняками, каких-то животных — вредителями.

Красота и сила жизни заключена в согласованности функций. В предельном своем проявлении своекорыстие должно приводить к солидарности со всеми прочими созданиями, солидарности с самой жизнью. Своекорыстие — основа всякой этики, но в той мере, в какой экологическая этика подразумевает умеренность и ограничения в борьбе за существование.

Если какое-то создание чрезмерно берет верх в борьбе за существование, выходит за рамки своей роли, это повреждает хрупкое плетение зависимостей, условий, импульсов. Если каждая биологическая форма играет свою роль в ансамбле, то от подавления какой-то формы и уменьшения многообразия жизнь становится беднее. Исчезнувшие формы нельзя возместить. Утраченный инструмент — потеря для всего оркестра, симфония звучит уже не в полную силу. Возможно, современность этого не замечает, зато будущее может пострадать. Планета, на которой скудеет видовое богатство, теряет что-то из динамической стабильности, которая обеспечивает приспособляемость и выживание.

Вид, преобладающий до такой степени, что нарушает баланс и многообразие жизни, угрожает самому себе. Уязвимость природы может превратить торжество в самоуничтожение.

Если ты не готов осознать свое место в ансамбле с акацией и антилопой, значит, ты не разобрался в самом себе. Значит, наглухо закрылась дверь, ведущая в зеленые покои души.

Потомок 1470 — возвратись на его земли, разрываясь между ощущением близости и посторонности, доискиваясь своего «я»! На путях длительной эволюции ты разделил прошлое с несчетным множеством жизненных форм. Для тебя нет будущего, отдельного от других. Твое «я» — ищи его в сопричастности, во взаимосвязях.

2

Простейшие, примат в лесах Гондваны, 1470, ты сам — взаимосвязь, чьи корни уходят в неразличимые дали прошлого, и в то же время взаимосвязь в настоящем — близкая, прямая, стирающая грани времени.

Когда человек в своих ретортах начинает получать некоторые из двух десятков аминокислот и других компонентов, составляющих жизнь, это подтверждает, что жизнь могла возникнуть при взаимодействии праатмосферы и праокеана. Горизонты жизни отодвигаются все дальше назад. Недавно в Южной Африке найдены похожие на споры водорослей окаменевшие микроорганизмы, чей возраст исчисляется в 3,4 миллиарда лет. И в них уже содержались те же сложные химические фабрики, какие видим в тканях человека. Из чего следует, что жизнь должна была возникнуть намного раньше приведенной цифры.

Одновременно в облаках космической пыли обнаружен ряд химических соединений, в том числе вода, очевидно синтезированных в суровых условиях космоса. Не так давно шведский исследователь Улуф Рюдбек открыл так называемое недостающее звено космической химии, долго разыскиваемую молекулу из углерода и водорода, известную под названием углеводородного радикала. В метеорите, упавшем в 1969 году в Австралии и равном по возрасту нашей планете, обнаружено шестнадцать видов аминокислот. Доказательство их космического происхождения так же просто, как убедительно: если молекулам аминокислоты на вращающейся Земле присуща «левая» асимметрия, то половина аминокислот метеорита — «левые», а половина — «правые». Получается, что химические приготовления к созданию земной протоклетки могли начаться в космосе.

Той самой клетки, что затем воплотилась в самых различных биологических формах. Стала травой, завоевавшей континенты, животными, которые кормились травой, людьми, которые кормились и травами, и животными. Стала мозгом и глазным яблоком, языком и кишками.

Тысячи миллиардов клеток вместе составляют человеческое тело с его тканями и жидкостями. Каждая клетка живет своей самостоятельной жизнью, каждый организм обязан своим существованием сотрудничеству самостоятельных клеток. И ни одну клетку нельзя изолировать во времени. В них заключено наследие от протоклетки, подготовленное в космосе.

Явление, именуемое нами жизнью, соединяет изменчивость и устойчивость. Разнообразие форм проявления жизни отражает одну из линий эволюционной связи: обновление, поиск формы, приспособление. Вторая линия выражается в устойчивости. В каждой отдельно взятой клетке по сей день плещутся волны праокеана. Однако связь с истоками носит более прямой характер. В известном смысле вообще неверно говорить о происхождении. В известном смысле мы всё еще находимся в праокеане.

Каждая клетка сама является экосистемой с рядом зависимостей. В хранящих соли праокеана миниатюрных клеточных океанах плавают крохотные одноклеточные, напоминающие строением синезеленые водоросли, которые можно найти на этой планете всюду, где есть влага. И если какое-то из созданий заслуживает определение «самое важное», это пожалуй, они, эти малюсенькие твари. В них предпосылка существования всех более сложных организмов.

Эти незримые обитатели клеток — говоря о животных, мы называем их митохондриями, — присутствовали в праокеане, где некогда на заре творения они были пойманы первичной клеткой и ее потомками или сами влились в них. Оттуда, из праокеана, они следовали в клетках дальше — устойчивые, неизменяемые, сегодня такие же, какими были миллиарды лет назад. Вместе со спермой и яйцеклеткой они непрестанно передаются новым поколениям и новым биологическим формам.

Без митохондрий клетки не могли бы дышать. В то же время митохондрия настолько приспособилась к экосистеме клетки, что вне ее не может жить. Возможно, их первая встреча стала первичнейшей формой симбиоза, запевом великой жизненной симфонии зависимостей и возможностей. От первоначального симбиоза зависимость развилась до такой степени, что митохондрии приобрели характер, так сказать, специализированных органов — как отдельной клетки, так и организмов, создаваемых сотрудничеством клеток. Ты обязан своим существованием митохондриям. Они улавливают для тебя кислород, они снабжают тебя энергией, которая побуждает тебя охотиться за пищей и делать попытки улучшить мир, они чувствуют чувствами, что ты называешь своими, движут твоими мышцами, способствуют рождению твоих мыслей.

Митохондрии — каркас, на который эволюция лепит различные проявления жизни. Они — неизменность, вокруг которой формуются все изменчивости. С точки зрения митохондрий (а она может быть не менее правильной, чем точка зрения человека) каждый организм — обитель, селение, созданное ими для себя, подобно тому как термиты строят свои термитники. Кто-то вычислил, что почти половина сухого вещества человека состоит из митохондрий. Ищущий свое «я» человек является совокупностью крохотных странствующих протоживотных. Когда ты едешь по саванне, не только философ, но и биолог вправе спросить: ты ли это находишься в пути вместе со своими митохондриями или митохондрии странствуют в компании с тобой.

Синезеленых, вступивших в симбиоз с клетками праокеана, мы называем хлоропластами. Без них не было бы дерева, что дарит тебе тень. Хлоропластам обязаны своей жизнью травы и акации. Это в них происходит хлорофиллово-зеленое чудо, это они соединяют фотосинтезом солнечный свет, воду и углекислоту в питание, за счет которого растут деревья и травы. Они — посредники того взаимодействия между газами воздуха и кислотами и солями почвы, что одевает зеленью материки. Производя растительный корм и выдыхая потребляемый митохондриями кислород, они создают предпосылки для существования животных.

В зеленой лиственной кровле над тобой трудятся миллиарды хлоропластов — бесшумные, незримые, но безотказные. Они производят кислород, которым ты дышишь, и пары, что смягчат вечерний воздух. Пища, кислород, водяной пар — и эта благословенная тень! Протоживотным в тканях растений ты обязан жизнью не меньше, чем своим собственным.

Именно на уровне микроорганизмов звучат глубокие виолончельные тона жизненного ансамбля, хотя до нас мелодия доходит лишь обрывками. Мы имеем, как все окружающее, ферменты. Вирусы странствуют между океанами, растениями, насекомыми и людьми; хочется назвать их своего рода мигрирующими генами, содействующими видовым мутациям. Плавающие в твоих клетках митохондрии обитают в тканях всех животных. Через них ты совокупен со всеми созданиями, предшествовавшими тебе, со всеми, существующими в относительном настоящем, со всеми, кто будет населять будущее, покуда сохранится жизнь на Терре.

Между митохондриями и хлоропластами идет непрестанный диалог, происходит взаимодействие двух главнейших форм жизни. Видимо, вначале они были едины, прежде чем специализировались для своих ролей в великом симбиозе флоры и фауны, наполняющем пульс жизни.

Продолжая углубляться, обнаружим нечто более трудноуловимое. То, что мы узнали про митохондрии и хлоропласты, указывает на присущее всем проявлениям жизни единство, равное по силе стремлению жизни к многообразию. Быть может, это единство проявляется в формах и на уровнях, о которых нам пока остается только гадать.

3

Беседа! Кажется, я в каком-то смысле беседую со своей акацией? Бессловесно, на языке, существующем лишь в виде некоего смутно осязаемого ритма.

Такое же чувство иной раз посещало меня в северных лесах. Тогда — сосны, теперь акация в саванне. В обоих случаях глубокое ощущение покоя и довольства, с которым забываешь о секундных стрелках и календарных листках.

Минуты, когда чувство близости сильнее чувства посторонности.

Ну конечно: мои митохондрии и хлоропласты дерева заняты своим жизненно важным и отрадным диалогом. Не исключено, что подсознанием я воспринимаю что-то из этого диалога. Но может быть, тут действуют более тонкие связи.

Мы ведь, как и растения, сложены из химических элементов нашей планеты. Растения представляют первичное проявление жизни, животные и люди — вторичное. Наши тела вырастают из земли через травы, листву и плоды.

У животных химические элементы объединились в нервные системы, способные осязать, видеть и слышать, воспринимать запах и вкус. Через нервные волокна, специализированные для разных целей, мы постоянно получаем информацию от окружения. Довольство, страх, страдание — любые наши ощущения зависят от того, что уловили нервные волокна.

Что еще, как не наша великая заносчивость, могло внушить нам убеждение, будто земные элементы не образовали никаких органов чувств у первичных биологических форм. Проследите, как нащупывают опору вьющиеся растения, как корневые нити словно пробуют землю на вкус и находят, где укрылась вода, как стебли и ветви наперебой тянутся за газами воздуха, — видимо, есть у растений средства для общения со средой. Пусть это не наши органы чувств, но все же какие-то органы, способные регистрировать действия и явления, лежащие отчасти за пределами наших осознанных восприятий.

Поскольку у всего живого общие истоки, почему не быть где-то на самом дне первичной способности к восприятию, унаследованной от первых, нетвердых шагов жизни и продолжающей действовать подспудно во всех организмах.

К числу намечающих новые горизонты научных открытий нашего века я отнес бы то, что все живые создания, от простейших биологических форм до наиболее сложных, будь то растения или животные, живут в поле излучения, которое можно измерить чувствительными электронными приборами и изобразить в виде графика. Профессор Йельского университета Гарольд Бэрр и его сотрудники, причастные к созданию методики, позволяющей с большой точностью измерять электромагнитное излучение различных биологических систем, называют это поле биополем. По их мнению, поставленные ими опыты показывали, что характер излучения менялся в зависимости от факторов среды и последовательно отражал физическое и психическое состояние человека. Малейшая царапина, временный упадок настроения отражались на вольтметре, причем изменения силового поля можно было измерить за несколько метров от источника излучения. По гипотезе Бэрра, биополе — выражение жизненного процесса, а также некоей силы, управляющей этим процессом. Другими словами, мы подошли к чему-то в основе жизненной структуры.

За последние годы появилось немало других, правда пока что не очень надежных, сообщений на ту же тему. Супруги Кирлиан утверждают, что сверхчувствительная электронная фототехника позволяет фотографировать биополе. И будто мощность его так велика, что если отрезать край зеленого листка, некоторое время характер излучения будет отражать его первоначальную форму. Американский криминолог Клив Бакстер и некоторые его последователи поставили вызвавшие известный интерес опыты, подключая к растению датчик с самописцем, регистрирующим реакции растения в различных ситуациях. Изложенные Бакстером наблюдения можно разделить на три последовательные ступени. Во-первых, когда растение повреждают или умерщвляют, самописец чертит крутые линии вроде тех, какие пишутся у человека, ощущающего боль или страх (из чего вовсе не следует, что растения чувствуют боль так же, как люди). Следующая ступень показывает, что растение реагирует на состояние других организмов: негативно, если находящиеся вблизи биологические системы повреждают или умерщвляют, позитивно, скажем при сексуальных проявлениях. Заключительная ступень будто бы свидетельствует, что растения реагируют даже на мысли и намерения человека. Одна только мысль человека о том, чтобы повредить растению, может вызвать «реакцию страха», тогда как у людей с «легкой рукой» растениям живется хорошо. Индийские эксперименты, проверенные Джулианом Хаксли, вроде бы говорят о том, что на растения можно воздействовать музыкой. Если грохот и лязг вызывают негативные реакции, то исполняемая на скрипке или флейте тихая музыка стимулирует рост, цветение, завязь плодов.

Пока что следует, пожалуй, критически относиться к «эффекту Кирлиан» и «эффекту Бакстера». Слишком зыбка еще научная основа, и в столь новой области наблюдений очень легко переступить грань, отделяющую нас от оккультизма.

Однако критическое выжидание — не то же, что слепое отрицание. Всего каких-нибудь триста лет назад вывод о половом размножении растений отвергался как «самый безумный вымысел, когда-либо родившийся в мозгу поэта». Существует закон инерции укоренившихся представлений. Наша модель той действительности, которую мы в состоянии наблюдать, ограничена рамками наших несовершенных органов чувств и нашего воображения. Слишком часто мы находим только то, что предполагаем найти. Мы оберегаем существующую модель, обороняемся от всего, что вносит беспокойство, а беспокоит нас все, что грозит поколебать господствующую на данном этапе картину мира.

История естественных наук должна была научить нас никогда не исключать возможность того, что представляется невозможным. Вот и тихие коммуникации жизни несомненно могут явить нам благодатную область исследований. Пусть даже первые следопыты уклонились от верной тропы, можно предположить, что у нас самих и у других созданий будут открыты органы чувств, которые заставят пересмотреть наши представления о структуре жизни. Явления, которые прежним поколениям казались сверхъестественными, могут при дальнейшем исследовании получить столь же естественное, сколь и увлекательное объяснение.

Телепатия и другие парапсихологические явления, которым раньше не было хода в клинически чистые лаборатории науки, ныне стали предметом серьезного изучения. Поиск доказательств общения людей без звуковых и зрительных сигналов сменился поиском механизма такого общения. Мы начинаем догадываться, что за порогом повседневного «я» есть парапсихологические каналы, позволяющие нам поддерживать контакт с реальностью, недоступной обычным органам чувств.

Возможно, что-то в этом роде начинает открываться нам у растений. Они дышат без жабр и легких. Переваривают пищу без желудка. Двигаются без мышц. Так стоит ли говорить о мистике, если они способны также к восприятиям, хоть и не наделены нервной системой животных.

Ключ к искомому может таиться в электромагнитных полях, которые действуют уже на уровне отдельной клетки. Все живое состоит из клеток. И если все живое организовано и контролируется силовым полем, действующим на клеточном уровне, вполне естественно предположить, что отдельные клетки обладают первичными органами восприятия, служащими для связи с другими организмами. И почему бы им тогда не участвовать в коммуникациях между двумя главными формами жизни — растительной и животной.

Нам не известен состав электромагнитных полей излучения. Предполагают, что речь идет о колебаниях в весящей меньше шепота плазме, которая заполняет 99,99 процента вселенной и представляет собой четвертое состояние вещества наряду с твердым, жидким и газообразным. Зато известно, что электрические поля могут влиять друг на друга. Когда же встречаются волны двух биополей, наверно, между ними возникает некий диалог.

В илистых реках Африки водятся маленькие рыбы, которые своим полем излучения прощупывают окружение и регистрируют близость подходящей добычи. Один английский биолог предположил, что человек тоже исследует окружение своим более слабым излучением, чтобы, как мы выражаемся, интуитивно определить мысли и намерения других представителей вида; похоже, у народов, ведущих первобытный образ жизни, эта способность проявляется сильнее, чем у тех, кто называют себя цивилизованными. Быть может, эта форма зондирования и есть то шестое чувство, которое позволяет импале уловить намерения гиеновых собак. Если все живое излучает и воспринимает волны, возможно, это позволит найти теоретическое объяснение того, что растения как будто способны реагировать на страдания, радости и намерения других существ.

Судя по всему, наши поиски приближают нас к мирам за пределами зримого мира, доступного несовершенным органам чувств нашего обыденного «я». Возможно, мы подходим к открытию сферы за пределами трехмерного мира, который описывает современная физика, и привычный нам трехмерный мир всего лишь тень этой сферы.

И ведь в каком-то смысле мы при этом не открываем ничего нового. Пигмей, что пел для леса, индеец, что просил прощения у дерева, перед тем как срубить его, по-своему представляли себе дерево вернее, чем нынешние эксперты по целлюлозе. И может оказаться, что с помощью сложных приборов, созданных нашим разумом, мы подтвердим то, что люди, коих мы называем примитивными, интуитивно уже знали. Сумей мы достаточно далеко проследить назад путеводные нити — глядишь, и обретем первичную способность к восприятию и коммуникации, существовавшую до того, как разделились формы жизни.

Быть может, речь идет о нашем забытом родном языке…

Не исключено, что мой диалог с акацией вполне реален. И вряд ли это случайность, что она дарует мне то же вневременное чувство единства, какое можно испытать ночью под куполом звездного неба. В конечном счете сила, связывающая воедино различные биологические формы, — наверно, космическая сила.

4

В наших поисках иной реальности, нового измерения, пока такого же неуловимого, как пустынный мираж, такого же смутного, как вид с горы, объятой облаками, мы пересматриваем привычные понятия и формулы. В определенном смысле такие определения, как органическое, неорганическое, элементарные частицы, — туманные слова, плод былого взгляда на картину мира.

Как мощные течения объединяют растительную и животную жизнь, так и граница между органическим и неорганическим представляется зыбкой. Одни и те же составные части — мы именуем их элементарными частицами — образуют атомы гор и людей, галактик и митохондрий. Возможности жизни содержатся в неорганической материи.

Меняется само представление о веществе. Элементарные частицы вроде бы уже и не элементарные, и не частицы.

На атомном уровне, где электроны пляшут вокруг ядра на таком же — относительно — расстоянии, на каком Земля вращается вокруг Солнца, преобладает пустота, однако в этой пустоте действуют силы, цементирующие атом, подобно тому как незримые силы гравитации скрепляют планетные системы. И как атом, долго считавшийся неделимым, удалось расщепить на протоны и электроны, так и то, что мы считали элементарными частицами, похоже, состоит из еще меньших частиц. И вообще, разве непременно должна существовать наименьшая единица в том, что образует доступные нашим органам чувств миры? Наверно, представление, что кирпичики вселенной можно расщеплять до тех пор, пока не будет получена некая неделимая частица, порождено тем, что наши ограниченные понятия о пространстве подсказывают мышлению пределы огромности и малости. Подобно тому как у вселенной, этой макрокосмической огромности, видимо, нет границ в космосе, так и для микрокосмической малости, возможно, нет нижнего предела, нет какого-то дна.

К тому же то, что мы называем частицами, строго говоря, вовсе не частицы, а свойства, нечто, что ведет себя определенным образом. Говоря сегодня о полусотне элементарных частиц и таком же количестве античастиц, мы говорим об известных нам пока свойствах атома. Найденное нами до сих пор — что-то объясняющее, а в чем-то озадачивающее — не может быть пределом. Мы угадываем свойства за свойствами свойств — до бесконечности. И может быть, за этой многозначностью кроются источники энергии, каких мы сейчас не в состоянии себе представить.

То, что приоткрывается человеку, когда он заглядывает в микромиры творения, трудно описать языком, созданным для совсем других условий. Пожалуй, свойства, наблюдаемые «человеком ищущим», можно назвать колебаниями (хотя нам неизвестно, что именно колеблется). И тогда все мироздание рисуется как огромный спектр колебаний. Волны и частицы — всего лишь два разных наименования одного и того же. Атом состоит из своего излучения. Вещество становится тождественным энергии; человек — состоящим из свойств, цементируемых электромагнитными и ядерными силами, чье действие простирается и за пределы видимого глазу тела.

Где-то в этом ансамбле свойств и сил находится и твоя самобытность как вида и индивида, вписана самобытность твоей причастности. Пропитанный своим временем, пленник его представлений, ты можешь только гадать, в каком направлении ее искать. Компас указывает на космос. С космических просторов были собраны воедино свойства, образовавшие нашу планетную систему, и туда они вернутся, когда центральное тело системы в отдаленном будущем, взорвавшись, обратится в полыхающую новую звезду. Человеческое «я» вспыхивает в мимолетной секунде вечности, но свойства, слагающие это «я», вечности не покидают.

Именно от центрального тела, солнца-звезды, чья масса в триста тридцать тысяч раз превышает массу Земли, исходят первичные предпосылки жизни на Земле. Энергии, которую в миллионоградусном пекле вырабатывает ядерный реактор в солнечных недрах, обязаны своим существованием и тень акации, и твои собственные дубоватые размышления. Солнечные лучи встречали бы обугленную планету, не стой на их пути плотная плазма, эта отвергающая пустоту компактная масса свободных электронов, которая тормозит лучи и умеряет их яркость. Специалисты говорят, что на путь от солнечного ядра до поверхности им нужно двадцать тысяч лет; Земли они достигают восемь минут спустя. Свет, что сейчас заливает саванну, родился в каменном веке и ледниковом периоде.

Производя ежесекундно больше энергии, чем высвободил человек с тех пор, как 1470 вышел из своей долины, Солнце пышет на здешний край не только зноем и светом. Каждую секунду в солнечном ветре выбрасывается до миллиарда тонн атомных ядер и электронов. Малой части, достигающей Терры, довольно, чтобы воздействовать на жизнь планеты.

А еще ежегодно из космоса к нам поступают миллионы тонн космической пыли. Твоя плоть сложена из материала, что принесен из космоса много эпох назад, но также из космического вещества, достигающего тебя сию минуту. И ведь Земля тоже отдает вещество в космос. Планетные системы словно впитывают вещество друг от друга — идет космический обмен веществ, влияющий на наш собственный. Без космического обмена веществ мы не были бы тем, что мы есть.

Одна из частиц или одно из свойств, доходящих до нас из космоса, — недавно открытое нейтрино, чье важнейшее свойство — отсутствие всяких свойств: ни массы, ни электрического заряда, только колебание. Родившись в недрах Солнца, нейтрино молниеносно преодолевает массивную стену солнечных электронов, проносится сквозь Землю, точно ее и нет, миллиардами пронизывает твой мозг, пока ты выговариваешь его название. С точки зрения нейтрино Солнце, вероятно, представляется легкой дымкой, а Земля с ее жизнью — пустотой; это не значит, что картина мира нейтрино менее верна, чем наша. Но ведь какую-то функцию оно выполняет в пустоте, и функция эта, быть может, важна для того, что мы называем жизнью.

В каком-то смысле сами мы живем в мнимом мире, поскольку наши грубые органы чувств способны воспринять лишь фрагменты окружающего. Глаз, что видит, формировался во тьме. Ухо, что ловит воздушные волны, зарождалось в волнах океана. Способность ранней протоплазмы реагировать на раздражение — предтеча чувствительных нервов. Глаз, ухо, осязание воспринимают только то в природе, что нам необходимо для выполнения нашей биологической роли в ансамбле. Они толкуют сигналы и послания для наших целей.

Однако более тонкими, более исконными, потаенными органами чувств мы каждую минуту воспринимаем также сигналы и воздействия космических источников, участвуем в беззвучных, но жизненно важных собеседованиях. Если жизнь — электромагнитные колебания, она, очевидно, постоянно поддерживает диалог с другими электромагнитными полями. По существу, мозг и центральная нервная система, эти тончайшие продукты эволюции, представляются чрезвычайно чувствительными приемниками колебаний, кои наполняют природу, а точнее, кои и есть природа.

Нас окружают силы, о которых мы очень мало знаем, но которые так важны для жизни, что, можно сказать, составляют ее часть. Взять хотя бы магнитное поле самой Земли. Что его рождает, неизвестно. Одна заманчивая гипотеза основывается на том, что жидкое ядро планеты вращается быстрее мантии, так как ее тормозит приливное воздействие Луны. Таким образом, наш вращающийся земной шар с разными скоростями для ядра и мантии ведет себя как динамо-машина, образующая магнитное поле, окружающее нас.

Однако поле это меняется в зависимости от положения Солнца и фаз Луны, определяя жизненные ритмы. Установлено, что водоросли и саламандры в закрытых сосудах таинственным образом реагируют на лунные фазы. Что зародыши, никогда не видевшие небесных тел, обладают неким генетическим знанием об их движении. Профессор Фрэнк Браун, тщательно изучавший эти явления, полагает, что упомянутые изменения магнитного поля отражаются на собственных компасных стрелках организмов.

Когда поверхность Солнца покрывается пятнами или вспарывается извержениями, когда на нем бушуют магнитные бури, это действует не только на магнитные поля Земли, но и на ветры и погоду, на кровь и психику живых существ. О том, как солнечные пятна группируются в одиннадцатилетние циклы (в рамках еще более крупномасштабных процессов), рассказывают годовые кольца деревьев, тысячелетние наблюдения над уровнем воды в Ниле, осадочные слои, уходящие в прошлое на пятьсот миллионов лет. Как вся земная жизнь приспособлена к суточному ритму вращения Земли и к годичному ритму ее движения в космосе, так должна она руководиться и другими, более продолжительными ритмами.

Приливное воздействие Луны проявляется не только зримо, но и подспудно. Оно определяет пульс Земли. Власть Луны над океаном настолько велика, что впору говорить об обмане зрения, когда мы видим, как волны наседают на материки; на самом-то деле, может быть, континенты, вращаясь, наталкиваются на океан? Каждая капля воды в океане подвластна силе Луны. Самый маленький водоем так же испытывает на себе ее действие, как океан. И почему не допустить, что миниатюрные океаны наших клеток тоже послушны влиянию Луны, как они были послушны, когда еще составляли часть праокеана.

Но и океан — не предел нашего странствия. Все жизненные процессы протекают в воде, даже у тех организмов, которые поселились на материках. Вода — влага жизни. Чувствительная, как никакое другое вещество, к вариациям электрического, магнитного, гравитационного полей, она с нервозной быстротой изменяет свою структуру. Так что вода с ее удивительными физическими свойствами может служить жизненно важным средством коммуникации организмов с окружающим миром; по мнению основателя космической химии Пиккарди, вода постоянно связывает нас с космическими силами.

Источники могучей силы — Солнце и Луна — от нас недалеко, к ним обращалось уже пробуждающееся сознание древнего человека. Но, мчась в пространстве на нашем корабле, мы сверх того постоянно испытываем влияние факторов, действующих на огромные расстояния в космосе. Межзвездное пространство — отнюдь не мертвая пустота, как думали люди, когда отказались от представления о некоем магическом веществе, которое называли эфиром. Галактики плавают архипелагами в океане плазмы, и этот космический океан насыщен волнами — от превосходящих длиной диаметр Земли' до таких коротких, что на твоем глазном яблоке разместился бы целый миллиард. Вместе эти различные колебания слагают могучую симфонию сфер.

И сами мы настроены с ними в лад. Именно из таких серий волн некогда была оркестрована жизнь на нашей частице космоса. Другие солнца, силы, влияющие на расстоянии световых лет, миры, взрывающиеся в спазмах новых звезд, источники излучения, лишь недавно открытые нами и опровергающие космические законы, которые мы пытаемся формулировать, — все ежеминутно воздействует на Землю и ее жизнь.

Вибрации мироздания встречаются с твоим биополем — биополем, созданным мирозданием. Встречаются волны, и происходит взаимодействие — между земными организмами, между земной жизнью и космическими силами. Каждая крупинка жизни существует лишь как часть этого ансамбля.

У жизни и смерти один источник. Лучи, что зажгли жизнь на заре творения, могли бы и потушить ее, если бы они не гасились и не фильтровались.

Жизнь, хрупкая жизнь, нуждается в щитах, чтобы лучи жизни не оказались лучами смерти. Внутриклеточные процессы сообщаются с процессами внеклеточной среды, в то же время мембрана клетки защищает ее чувствительную внутреннюю структуру. Специализированные клетки образуют кожу, пленку, кожуру животных, листьев, плодов. Сама Земля окутана пеленой атмосферы, в создании которой участвует все живое и во внешнем слое которой озон — трехатомный кислород — служит маской для защиты от жгучего дыхания Солнца.

С тех пор как космические корабли пробились через электрические стены космоса, мы знаем, что и Земля окружена сферическими магнитными полями, тормозящими солнечный ветер, так что до нас он доходит всего лишь легким бризом. Но сам солнечный ветер явно составляет своего рода атмосферу для всей нашей планетной системы, образуя среду, без которой в этой части космоса не было бы жизни. По одной гипотезе, там, где он уже за Плутоном сталкивается с межзвездной плазмой, рождаются магнитные бури, и они создают вокруг солнечной системы огромный пузырь, приглушающий интенсивность лучей из внешнего космоса.

Жизнь может существовать лишь под защитой незримых сфер, которые, словно дерево в опаленной солнцем саванне, отбрасывают благодатную тень.

Однако ныне к выверенной гамме колебаний самой природы примешиваются волны, испускаемые людской техникой. Тихо, почти неприметно возник когда-то человек в Долине. Дальше поступь его стала заметнее, и наконец атомы тишины взорвались с оглушительным грохотом.

Даже то, что мы считаем неорганической материей, восприимчиво к колебаниям, прjизводимым человеком. Нехитрые датчики заставляют говорить «мертвые» предметы: глиняный сосуд передает стук гончарного круга, на котором его лепили, картина «играет» обрывки мелодий, которые звучали, когда кисть наносила краски. Насколько же чувствительнее мозг и центральная нервная система к ненатуральным колебаниям, коими мы наполняем природу!

Зародыш, что ворочается в чреве матери, когда до него извне доносится грохот, растения, что, по некоторым данным, мучительно воспринимают дисгармонию, — это ли не свидетельства акустических посягательств, от которых у индивида нет защиты. Глаз может зажмуриться, не желая чего-то видеть, но ухо не умеет закрываться от того, что организму не хочется слышать. Сквозь рокот тщетно пытаются пробиться остерегающие голоса, которые хотят нам втолковать, что шумы, как слышимые, так и неслышные — инфразвук и ультразвук, коих наше ухо не воспринимает, — способны причинить физические и психические травмы, в крайних проявлениях — сократить человеку жизнь.

Шумы — только часть колебаний, которые создает техника людей и которые, как правило, ритмом и частотой отличаются от естественных колебательных движений. Нам очень мало известно о том, как действуют на организмы волны радио и радаров, наполняющие пространство между Землей и ионосферой. Острые умы в военных лабораториях заняты поиском мощных колебаний, совпадающих с собственными частотами человеческого мозга и способных вызвать в нем панику. Мозг сам придумывает способ разрушить себя — изысканный образец наших противоестественных занятий. К тому же, воспроизводя солнечные процессы, мы можем выпустить на волю то самое излучение, от которого нас охраняют щиты природы. Азотными окислами от наших атомных испытаний мы рискуем разрушить тонкую пелену озона, тысячелетиями защищавшую жизнь от избыточных доз солнечного ультрафиолета. Каждый раз, когда сверхзвуковой самолет извергает струю дыма, всякий раз, когда из баллона с аэрозолем вырывается сжатый газ, эта угроза еще немного возрастает — напоминание о том, как незначительные причины, накопляясь, могут вызвать фатальные последствия.

При первых бледных лучах мы нащупываем пути к новым, захватывающим дух открытиям. Перед нами пространство, насыщенное силами, о которых мы догадывались и которых совсем не знали. И конечно же, такими, которые пока что за пределами нашего постижения.

Мы начинаем видеть самих себя как чувствительнейшие приборы, реагирующие как на дыхание галактик, так и на уличный шум, как на колебания магнитных полей, так и на биополя других живых созданий, на свет, на ритмы, на приливы и отливы в клетках собственного организма. Начинаем узнавать, что происходящее в других регионах космоса воздействует на нашу среду и нас самих сильнее, чем любые мифологии могли себе представить. Мы улавливаем фрагменты космической всеобщности, все части которой зависят друг от друга.

Огромным куполом простирается космос над нами, кишащими на своей крупинке. Его нельзя подчинить нашей власти. Он просто есть. Это он властен над нами.

5

Земля — вот главное, что открыли для нас космонавты. Светящееся мглистой голубизной тело в черном космосе, упоительно отличное от безлюдных лунных и марсианских ландшафтов, с которыми мы одновременно познакомились.

Из космоса Земля с ее хрупкой красотой видится как живой организм, где отдельные части взаимодействуют, словно клетки в человеческом теле. Океаны и суша, атмосфера и тончайшая пленка жизни, облекающая скальный скелет, в космической перспективе представляются единой системой. То, что с трудом сумела постичь людская мысль, вдруг обрело простую наглядность на фотографиях из космоса.

Вероятно, мягкость, блеск, динамику снимкам Земли прежде всего придает ее атмосфера. Через нее Земля дышит в космосе. Первоначально рожденная газами горных пород, она поддерживалась живыми системами, в свою очередь поддерживая жизнь. Точно так же, как жизнь создает почву, которая ее кормит.

Скалы, и моря, и атмосфера, и сама жизнь вместе образуют среду, обеспечивающую предпосылки жизни. В ансамбле они создают потребную для жизни температуру, влажность, соленость и кислотность, а также часть мембран, что приглушают космическое излучение. Они обусловливают друг друга, как в теле мышцы и кости, нервы и кровь.

Таким вот образом космические путешественники — летят ли они сами в капсуле или одолевают световые годы при помощи гигантских телескопов — возвращают нас к Гее. Рожденная хаосом, Гея — богиня Земли в эллинской мифологии, мать Кроноса — времени — повелителя богов в том золотом веке, когда Земля все в изобилии давала человеку, не требуя от него трудов. В античном искусстве торс пышногрудой Геи возвышается из земли; этим подчеркивается ее единство с землей. Гея олицетворяет древнее представление о земле как материнском чреве всякой жизни; одновременно под легким мифологическим покровом угадываются черты натурфилософии, сформулированной Фалесом и мыслителями милетской школы, которые изучали вселенную, отвергали богов и ставили знак равенства между материей и жизнью.

Один современный натурфилософ, специалист по физике атмосферы Джим Лавлок, первым обративший внимание на опасность аэрозолей для озонового слоя, обозначил словом «Гея» гипотезу, развивающую взгляд на Землю как на единый большой организм. В основе этой гипотезы положение о том, что атмосферный покров, сделавший возможной жизнь, — не одноразовый продукт горных пород планеты, что он постоянно поддерживается в равновесии биологическими процессами на поверхности Земли. Живая материя не безучастна к космическим угрозам ее существованию. Жизнь развила свои собственные защитные механизмы, чтобы состав атмосферы, ее температура, влажность, значение pH и содержание солей соответствовали условиям, которые необходимы для существования жизни. Так жизнь сама обеспечивает свое выживание.

Захватывающая картина, и она подталкивает на размышления о загадочных самолечебных силах отдельных организмов. Если твое тело ранить, тотчас начинает действовать ряд защитных механизмов: понижается кровяное давление, чтобы уменьшить кровотечение, селезенка поставляет свежую кровь из своих запасов, капилляры вокруг раны расширяются, пропуская белые кровяные тельца, образующие щит против бактерий внешней среды. Окружающие ткани выделяют клетки, которые перемещаются на поврежденное место и образуют свежую ткань. Словно в организм встроена программа, стремящаяся к самосохранению. Может быть, так же устроен и организм Земля?

Гипотеза «Гея» остается пока недоказанным построением. Подобно многим другим гипотезам, она, возможно, проложит тропинки туда, где никто еще не искал. Она помогает формулировать вопросы о роли человека в ансамбле Терры.

Неподалеку от моего тенистого пятачка торчит термитник в рост человека, с точки зрения термита — небоскреб, высотой относительно превосходящий любое сооружение людей. Он — памятник не только мертвым акациям, но и объединенной силе индивидуумов. Эта постройка, способная вместить до миллиона термитов, — сложная конструкция с галереями, камерами и вентиляционной системой, которая поддерживает необходимую для выживания яиц и личинок температуру и влажность.

Если свести вместе несколько термитов, они станут беспорядочно метаться в разные стороны, вяло подбирая и тут же вновь бросая щепочки и комки земли. Когда же их соберется побольше, то впечатление такое, словно прозвучал сигнал «слушай мою команду!», родилась мысль, сложился план. Внезапно начинается возведение стен и колонн, соединяются вместе камеры и своды, и каждое отдельное действие вписывается в продуманное целое. Не видно никакого архитектора, никакого прораба, и, однако же, все знают свою задачу. Сказать, что маленькие строители генетически запрограммированы на коллективный труд, — лишь половина ответа. Он ничего не говорит о совокупной силе, которая сделала эти слепые, слабые, незащищенные создания, чувствительные к солнечному свету и малейшим изменениям влажности и температуры, казалось бы, очень плохо приспособленные к земной жизни, — сделала их одним из самых преуспевающих видов на планете. Со стороны так и кажется, что предельно рудиментарные мозги объединяются в коллективную мозговую силу, подобно тому как сотрудничают клетки в индивидуальном мозге.

Быть может, в известном смысле наше собственное бытие и деяния мало чем отличаются от деяния и бытия термитов. Быть может, мы генетически запрограммированы возводить сооружение, недоступное взгляду отдельной личности, как вряд ли термиту ясна общая картина коллективной стройки, в коей он участвует. Как-никак, все наши мысленные построения — плод совместных мозговых усилий, материализуются ли они в вавилонских башнях или выражаются в видениях, возносящихся намного выше над земной поверхностью. Высокоразвитые культуры прошлого, которые базировались на той же реально существующей основе, что биологическая эволюция, и распались, изменив своей основе, эти культуры с их сводами и колоннами тоже, как и термитник, были плодом коллективного труда. Все наше знание сложено познаниями из разных времен и мест, и общая сила его намного превосходит простую сумму отдельных слагаемых.

Наши творения обязаны своим существованием воздуху, который мы выпускаем через преграду зубов, перемесив языком и губами. Звуки, позднее воплощенные нами в знаках, — наш строительный материал, подобно тому как песчинки — строительный материал термитов. Наши соборы и пирамиды, вероучения и наука — все, что мы называем цивилизацией и культурой, выстроено из речи, и это так же специфично для нашего вида, как для термитов сооружение термитников.

Мозг — мысль — речь стали для биологически незащищенного человека средством выживания, как цементирование песка стало для термита средством переживать засухи и потопы. Мозг родил мысль, мысль создала речь, речь организовала мышление, которое, быть может, в свою очередь способствовало дальнейшему развитию мозга.

Едва заметная раздражаемость амебы, сложная ассимиляционная способность растения, простые ганглии плоского червя или термита эволюционировали у человека в несколько миллиардов взаимодействующих мозговых и нервных клеток. Земное вещество, сплавленное воедино действующими между звезд гравитационными силами, преобразуется у человека в мысли, которые выбрасывают свои собственные сети и ловят в них галактики. Углерод, не умеющий видеть, водород, не умеющий слышать, кислород, не умеющий думать, у человека образовали сплав, позволяющий космосу наблюдать себя и размышлять над своей сутью.

Жизнь — шкала различных величин. Похоже, всякая материя склонна организоваться в более крупных единицах. Неизвестные нам свойства образуют то, что мы именуем элементарными частицами, они собираются в атомы, атомы в молекулы, молекулы — в органеллы, органеллы строят клетку, которая сама по себе — целый мир, с одновременно протекающими тысячами различных процессов. Специализированные клетки образуют различные органы и составляют сложные организмы. Тело — коллективный труд клеточных масс, миллиардное многообразие, ставшее единым целым; тысяча миллиардов клеток делают человека тем, чем он себя считает. А вместе организмы с разным биологическим назначением составляют то, что мысли и фотокамере из космоса видится как более крупный организм Земля.

Роль человека в большом земном организме? Возможно, быть мозгом Геи, ее центральной нервной системой и сознанием. В ряду других созданий мы специализированы для восприятия сигналов и информации, обработки и толкования их структуры и смысла. Не все доступно нашим биологическим органам чувств — и мы создали искусственные органы, позволяющие нам слышать шорох далеких миров, прощупывать земные недра и океанские глубины, проникать в материю, улавливать окружающие нас поля излучения. Наши приборы даровали нам новое понимание цельности, подтверждая то, что подсказывает интуиция.

Человек — мозг и нервы Земли… Сравнение хромает? Так ведь никакая аналогия не передает всю реальность. Однако нам ясно, что человек нуждается в Гее. А вот нуждается ли Гея в человеке, еще не доказано. Быть может, мозг человека — самоуничтожающая сверхспециализация, подобно бронированным тушам динозавров.

И все же хочется думать, что наши неосторожности по отношению к большому земному телу, которые привели планетный организм на грань космической лихорадки, объясняются тем, что сознание, совсем недавно дарованное человеку эволюцией, пока еще несовершенно и только поэтому неудовлетворительно выполняет свою функцию в большом единстве.

Мы не отдавали себе отчета в девиациях нашего интеллекта. Кажется, теперь начинаем их видеть. Тогда возможно начало новой фазы развития. Для сознания. Для человека. Для организма Земля.

6

Древние голоса шушукаются в траве, — траве, что обеспечила наше существование и что покроет нас, когда только ветер будет свистеть в ржавых конструкциях пустых высотных скелетов, окаменелостей наших стараний.

Я слышу эти голоса, но язык их понимаю лишь частично.

А ведь они живут и во мне. Сам того не зная, я говорю с их интонациями. И если язык их мне непонятен, это потому, что не могу постичь чего-то внутри меня самого.

С приходом темноты голоса травы звучат отчетливее. Одновременно космос становится глубже. Нередко часы темноты более, чем дневные, обостряют видение.

Над этим плато, соседствующим с пустыней, с небывалой четкостью вырисовываются созвездия. Одни старше нашей планеты, другие моложе; вон там Плеяды, что начали конденсироваться из газового облака, когда разделилось племя приматов и в гондванском лесу намечалось развитие ветви с задатками будущего человека; вон там Волосы Вереники, которые начали укладываться в пряди в то время, когда из заводей у берегов земного континента вылезла на сушу кистеперая рыба. Кажется, что ночная ясность позволяет проникнуть через сверкающие решетки далеко-далеко в бесконечность.

Но ведь и там те же преграды, что внутри меня самого.

Во всех наших исканиях, доискиваемся ли мы нашего земного или космического происхождения, в конечном счете мы ищем самих себя, ищем чего-то, что может объяснить и придать смысл быстролетному существованию каждого «я».

Наш недуг — узость нашего кругозора, наша вдохновляющая задача — суметь раздвинуть его границы.

Сами рамки земного времени ограничивают перспективы. Наш поиск приблизил к нам прошлое. Тем самым мы приблизились к самим себе. И все же перспектива сужается фрагментарностью наших познаний и склонностью смотреть на прошлое современными глазами, по сути превращая всю историю в современную историю.

И насколько уже та щель во времени, что приоткрывается взгляду, когда мы поднимаем глаза от земли, к которой привязаны наши тела!

Мифы и предполагаемые истины, в которые человек облекал то, что ему виделось через эту узкую щель, носили печать специфических предпосылок каждой эпохи. Их приходилось оставлять на обочине, когда поиск расширял границы. Приуроченной к своему времени была армия звероголовых нильских богов, приурочен бог, коего Запад заимствовал у восточного пастушеского народа, преобразовал для своих целей и убеждал затем темнокожие народы поклоняться ему. Приурочены Нгаи и Рува. И приурочены каждая к своему времени константы статической картины мира: плоская Земля округлилась, механистический мир Ньютона обрел кривизну, неделимый атом был расщеплен.

На долю нашего поколения выпало увидеть, как поле зрения расширилось больше, чем когда-либо за всю прошедшую историю человека. Следопыты науки широким фронтом идут вперед. Подобно тому как поиски пращуров человека из занятия одних лишь палеонтологов стали делом комплекса наук, так и за астрономами в космос входят новые исследователи: астрофизики, астрохимики, астробиологи. Коллективными усилиями людей складывается новая картина мира.

Результаты, по видимости, противоречивы. Вселенная в одно и то же время приблизилась и отдалилась. Приблизилась потому, что мы осознали, как сильно окружающий космос воздействует на нас, удалилась, потому что вселенная ширится в бесконечности, которую трудно объять нашей ограниченной в пространстве мысли.

Мы добыли ряд знаний о внешней природе, недоступных прежним поколениям. Мы достаточно уверенно знаем, как совершается круговорот воды, как образуется и расточается почва, с большой точностью умеем вычислять период распада атомов и орбиты планет. Мы не знаем структуры материи, но наши гипотезы позволяют нам имитировать солнечные процессы и прелюдию того, что мы называем жизнью.

Однако с каждым новым открытием, ломающим прежнюю картину мира, открываются новые неясности и многозначности. Зная, сколько прежних миротолкований возникало и гасло, мы должны постоянно сомневаться в окончательности наших собственных объяснений. Мы иначе, нежели прежние поколения, сознаем, что наши модели бытия — артефакты, которые придется препроводить в те слои, где собираются умственные окаменелости по мере того, как растет дальность действия наших мыслей и приборов.

Завтрашние предполагаемые истины могут оказаться такими же далекими от сегодняшних, как сегодняшние от той поры, когда считалось ересью сомневаться, что Земля есть средоточие вселенной.

Ново и то, что мы сознаем как ограниченность наших знаний, так и их зыбкость. Быть может, главное, что нами познано, — как мало мы знаем. И самое прочное достижение нашей мысли — понимание того, как шатки наши наблюдения и выводы.

Сколько бы мы по собственным меркам ни расширяли пределы нашего знания, наша картина вселенной неизбежно будет оставаться фрагментарной. Ведь наблюдения человека, как сказал Арнольд Тойнби, по необходимости отталкиваются от той точки в пространстве и того момента времени, где мы находимся. Никогда не сможем мы наблюдать что-либо далее того, что лежит ближе всего к нам в безбрежном космосе и бездонном времени. И разве можем мы выйти за пределы наших биологических предпосылок. Видимое нами через нашу щелочку, открытую в мироздание, с космической точки зрения может быть второстепенным. Быть может, биологическое развитие на некоторых небесных телах, сделавшее возможным наши собственные наблюдения и мысли, всего только пена на гигантской волне космического развития.

Но что́ бы ни дразнило недоступностью жадно ищущую мысль, все же мы вправе верить, что вышли на след некоторых фундаментальных принципов бытия: эволюции и общности.

Системы мышления могут истлеть, предполагаемые истины — рассеяться, как летучие облака, наша картина мироздания может всегда оставаться фрагментарной, обусловленной ограниченностью наших органов чувств, — то, что восприняла интуиция, что уловила мысль и подтвердили приборы о непрестанном движении и единении всего в этом движении, указывает на нечто такое, что мы вправе считать центральным в бытии.

Эволюция — челнок, ткущий динамический узор.

Эволюция — безостановочное новотворчество из компонентов, кои всегда были и всегда будут. Через эволюцию вечность испытывает все новые структуры.

Эволюция — больше процесс, чем вещь. Процесс, течение, движение. Вещь в своей конкретной форме преходяща. Процесс, течение, движение — вот реальность. Вещь существует только в движении.

Неизменна в эволюции лишь сама изменчивость. Индивиды и виды — конечный в каждом жизненном проявлении бесконечный процесс. Бытие — вечное становление.

В эволюции все причастно ко всему. Человек, как и все остальное, существует лишь как проявление великого потока. Единственное, в чем человек может претендовать на исключительность: на этой крупинке мироздания он осознал свою неисключительность.

Эволюция и общность — два проявления одной действительности. Частные воплощения общности могут быть разными — от галактик до микробов, от космического излучения до мыслящих созданий, — но сама по себе общность вытекает из постоянства эволюции. Общность перебрасывает мост через вечности времени и пространства.

Время. Пространство. Уже на заре своего мышления человек пытался подчинить своему разумению незримую категорию, которую мы называем временем. Конкретно время воплощается в событиях, впечатлениях. Это подразумевает наличие воспринимающего впечатления. Наши конкретные представления о времени связаны с преходящим феноменом в бесконечности, каковым является наша Земля. Меры времени, которые существо каменного века начало изображать рисками на кости, служат практическим средством вести учет ритма Земли, запечатленного во всякой земной жизни. Минувший оборот Земли — наш вчерашний день, последующий — наш завтрашний день.

Наши понятия о времени даруют нам историю и будущее. Они пригодны, когда речь идет о конечных проявлениях бесконечного движения. Они позволяют нам проникать в атомные микромиры и покрывать расстояния, измеряемые световыми годами. Однако даже на этой планете наши органы чувств — всего только один из возможных вариантов восприятия окружающего. В рамках земного ритма у каждого вида своя шкала и свой предел восприятий. Свой у импалы, свой у термита, свой у тебя.

В головокружительной бесконечности вселенной, где частицы могут перемещаться вперед и назад по отношению к нашим временны́м шкалам, становятся иллюзорными наши земные понятия о времени. Во вселенной не может быть абсолютного времени и абсолютного расстояния, есть только движение с различными скоростями относительно различных физических объектов. Вечность — величина, не поддающаяся измерению. Она есть, она существует, покуда в пространстве бесконечной чередой проносятся галактики. С точки зрения вечности время можно назвать протяженным «теперь», включающим непрестанно обновляющее движение.

Для современных небозрителей пространство и время предстают как две стороны одного измерения; физики употребляют термин «пространство-время». Пространство и время существуют лишь посредством материи, которая воплощена в движении и общности. Одним из краеугольных камней теории Эйнштейна было положение о том, что время и пространство перестанут существовать, если вселенная лишится материи. Вечность и бесконечность — функции яви, именуемой нами материей.

Таким образом, наши попытки карабкаться все выше и выше, чтобы расширить свой кругозор, привели нас на уступ, с которого мы как будто различаем обусловливающие друг друга эволюцию — общность и пространство — время. А это дарует нам совсем другие возможности восприятия, нежели статическая картина мира.

Что ожидает нас за следующим гребнем? Мы ведь должны продолжать свое странствие. Сложная многозначность, куда завели нас исследования последних десятилетий, сравнима с зарослями, сквозь которые надо пробраться, чтобы улучшить обзор.

В наших исследованиях мы добивались большего знания об элементах, слагающих целое. С накоплением наших знаний все больше дробилась их масса. Но при всей ценности знания об элементах как таковых куда существеннее представление об их соотношении между собой. Теперь нам следует развернуть поиск целого, стать искателями космического синтеза.

Достигнутое нами понимание того, что эволюция есть вечное становление и что все в этом становлении связано общностью, должно служить ярким путеводным светом в дальнейшем поиске.

Вперед, вперед на крыльях любознательности. Новая физика теперь ищет формулу, позволяющую свести к одной фундаментальной силе то, что воспринимается нами как разного рода первичные силы — в поле атома, в электромагнитном поле и, наконец, в поле гравитации. Различные явления галактик — их перемещение в космосе, их рождение и распад, динамическая химия и жизненные проявления — все тогда можно было бы объяснить как выражение некой единой силы. В этом контексте биополе отдельного организма окажется частью единого космического силового поля.

Словами, приспособленными для совсем других целей, трудно передать, что здесь смутно вырисовывается нам; так ведь словами не менее трудно проникнуть в обитель тишины внутри тебя самого и в непрестанно идущие там процессы. Быть может, об искомой единой силе можно говорить как о чем-то формующем, организующем. Во всех системах, физических и биологических, мы наблюдаем определенную организацию. Клетка представляет собой сложный строй зависимостей. Составленный из клеток организм — непрестанная смена частей, но все время есть что-то, организующее его структуру. Сегодня в тканях твоего лица нет ни одной молекулы из тех, что составляли его полгода назад, однако новые молекулы организованы так же, как прежние. Можно подумать, что биополе индивида следит за сохранением системы, запрограммированной в первой оплодотворенной клетке и намеченной в праклетке. И возможности которой были заложены в необъятном космическом прошлом.

Наш поиск направлен на постижение того, как известные нам по нашему земному существованию системы вписываются в более обширный строй вселенной.

Физика занята только тем, что воспринимается нами как физические силы. Но возникает настоятельный вопрос. Нет ли где-то в едином силовом поле и такой формулы, которая объединяет то, что мы называем духом, с тем, что мы называем материей?!

Первобытный человек давно уяснил себе, что физические силы могут действовать на психические, а психические — на физические; на этом понимании зиждилось могущество шамана. Ныне позднейшие открытия о единстве всего живого ложатся в основу новой науки — психофизиологии. Быть может, она научит нас по своей воле управлять кровяным давлением и частотой пульса, позволит стареющему мозгу с приглушенными альфа-волнами вернуть свойственную молодости более мощную амплитуду.

Интуитивные познания шамана и опыты психофизиологии могут явиться хотя бы приблизительным указателем, когда мы будем продолжать наше паломничество в голубых просторах. Быть может, где-то за Плеядами и Волосами Вереники ждет фундаментальное объяснение, в котором проявлениями одной и той же силы предстанет то, что мы называем духовными силами, и то, что, ограниченные возможностями нашей лексики, именуем элементарными частицами.

Сознание, наблюдающее и размышляющее, существует лишь в быстролетном миге времени — вечности и пространства — бесконечности. Все говорит за то, что сознание конкретного «я» исчезает одновременно с распадом биополя. Но при всей своей мимолетности сознание может быть одной из форм проявления порядкообразующей силы. Подобно тому как веществу, что концентрируется, чтобы образовать солнечную систему, и летит дальше, когда солнечная система взрывается, как будто присуща тенденция сооружать все более крупные структуры, так и сознания, возможно, подчинены некой тенденции. Сознание не может существовать вне пространства-времени. И напрашивается догадка, что оно — порождение той же силы, которая строит галактики.

Сознание, не умевшее объяснить свои исходные элементы, нащупывало путь в спекуляциях о переселении душ и вечной жизни. В изменившейся картине мира нет места таким спекуляциям.

Вероятно, известная нам форма сознания — только зримая часть ансамбля сил, который труднопостижимым способом соединяет нас со всем в космосе. Нет оснований считать ее единственно возможной формой комбинации космического вещества. И даже наиболее существенной. Мы должны смириться с тем, что никогда не доищемся главной силы, все приводящей в движение. Как термит вряд ли когда-нибудь познает Землю, из крупинок которой сооружает свою крепость, так и нам нелепо требовать конечного ответа на вопрос, почему мы есть, зачем что-то должно быть.

Если говорить о великом узоре мироздания, то мы подобны ткачу, работающему над своей деталью обратной стороны большого гобелена, переднюю часть которого ему не суждено увидеть. Стало быть, вряд ли когда-нибудь мы до конца познаем собственную суть.

И все же нас постоянно будет обуревать соблазн проникнуть за начертанный в каждый данный момент нашими наблюдениями и предположениями горизонт, чтобы исследовать поддающееся исследованию. Многое, что теперь заслоняет видимость, вероятно, развеется по мере эволюции мысли и совершенствования наших приборов.

День, когда вид прекратит свой поиск, обозначит конец его срока, хотя бы никакая водородная бомба не грозила стерилизовать Землю и никакие ядовитые облака не заслоняли Солнце.

Слышу голоса, что шушукаются в траве. Земные голоса — и вместе с тем отголоски происходящего в голубых саваннах космоса. Мне не дано их истолковать полностью, но я должен стремиться получше узнать их язык.

7

Жить и умереть — две стороны одного процесса. Без жизни нет смерти, без смерти нет жизни.

Порой, когда я сидел, смотря на пламя лагерного костра, жизнь представлялась мне как нечто, возникшее при самовозгорании в материи планеты, как некогда возник огонь. Отдельные языки пламени непрестанно то вспыхнут, то погаснут, но огонь живет в веках, согревая и обжигая.

На молекулярном уровне нет пропасти между живой и мертвой материей. Жизнь возгорается, когда материя начинает организоваться определенным образом. Жизнь — система и вместе с тем лишь часть большей системы.

Смерть присутствует уже, когда зажигается жизнь. Смерть индивида начинается в материнском чреве. В его влажном мраке зародыш повторяет весь эволюционный процесс от праокеана и дальше, с напоминающими о биологическом развитии жабрами рыбы, желточным мешком рептилии, хвостом и косматостью млекопитающих. По мере приближения зародыша к человеческой форме разрушаются все отжившие. Клетки рождаются и клетки умирают уже на первой фазе роста индивида.

Смерть, наш наперсник еще до нашего рождения, сопровождает нас затем весь жизненный срок. Ежедневно мы чуть-чуть умираем, ежедневно чуть-чуть возрождаемся. Каждые сутки человеческий организм отторгает больше полумиллиарда клеток. Каждые сутки их место занимает столько же новых клеток. Жизнь, вышедшая из того, что нам представляется безжизненным, может выжить, только постоянно и частично умирая. Доли организма должны непрестанно умирать, чтобы организм мог жить.

Скорость, с какой сменяются клетки, различна для разных органов. Ороговевшие клетки кожного покрова образуют, так сказать, мертвый панцирь. Без защиты этого панциря живые клетки крови не могли бы доставлять кислород мозгу и мышцам.

Само деление клеток — процесс, который обеспечивал продолжение жизни уже самых первых биологических форм, — тоже меняет темп. По мере течения жизненного срока скорость деления замедляется, и у человека прекращается примерно после пятидесятого раза. В структуре каждого вида заложена биологическая программа, извещающая, когда пора закрывать лавочку; биологический потенциал человека способен обеспечить ему жизненный срок больше ста лет, не будь мы так уязвимы в среде, которую к тому же сами делаем все более враждебной. Если на какой-то стадии заморозить организм, после оттаивания клетки будут продолжать делиться, пока не истечет отведенное организму время. Если человеческие клетки поместить в надлежащий раствор, они могут продолжать делиться и после того, как перестанут тикать часы индивида, но при этом они уже отрекутся от своего биологического вида, например умножив число хромосом, определяющих его генетические характеристики, и образуя гротескную массу, раковую опухоль.

Подобно тому как смерть клеток в организме — условие существования индивида, так и конец индивида и вида — непременное условие постоянного новотворчества жизни. Ритм разрушения и ритм новотворчества должны согласоваться. Вся земная жизнь отмирает в том же темпе, в каком заступает новая жизнь, — каждое утро, каждый год. Сумей какой-то вид даровать себе вечное существование, тут и пришел бы конец самой жизни.

Во всякой жизни заложено семя смерти, во всякой смерти — приготовление к новой жизни. Для индивидуального сознания собственная смерть означает отсутствие присутствия. В великом потоке жизни и смерти нет ни начала, ни конца. Возвратишься в землю, из который ты взят.

Так человек на ранней стадии выразил свое понимание того, что земля — предпосылка его существования и его судьба. Что жизнь дана ему взаймы землею и долг надлежит вернуть, как возвращают его травы.

Понимая, что прах, выступив в роли жизни, вновь обращается в прах, разве не противоречиво в то же время верить в некое воскрешение в Судный день. Традиционное христианское мировосприятие сделало из противоречия догму, а догма — смерть мысли.

Однако недогматическое мышление приближалось ощупью к представлениям, подтвержденным современной космологией. Частицы из космоса и излучение, в которое преобразуется прах, когда летит со световой скоростью, стали земной почвой, и земной жизнью, и земным сознанием. Когда-ни-будь через миллиарды лет, в последний день солнечной системы, все это вернется в космос частицами и световыми волнами, чтобы войти в состав новых, еще не родившихся миров. Наша жизнь — искра на гребне приливной волны, что катит с одного небосвода на другой.

Новая космология ничего не изменила в древней мудрости, она переменила измерения: из света ты вышел, в свет возвратишься.

На своей космической былинке — крупинка на дрейфующем плоту, что плывет по раскаленным недрам планеты на окраине одной галактики. В космосе — проявление эволюционной линии, путь которой, возможно, пролегает на периферии космической действительности. Временное и быстро распадающееся соединение солнечного света и праха.

И все-таки!

Все-таки разве не окрыляет тебя то обстоятельство, что в тебе, человеке, космическое вещество временно образовало соединение, через которое космос может исследовать собственную суть. Что ты стал носителем сознания, в своем быстролетном бытии способного вернуться на космическую родину, чтобы наблюдать, искать, допытываться объяснения своего «я», — вернуться назад на миллиарды лет до того, как вещество, что выразилось в этом сознании, с жизненосного небесного тела возвратится в синие просторы газового облака.

Можно ли, зная это, не ощущать смиренной радости, что тебе дано промелькнуть в огромности дыханием организма Земля!

Задача на пропорции: силясь все глубже проникнуть в жизненное таинство, не погрузиться в размышления о жизни настолько, что забудешь жить.

Пожалуй, искусство жить — значит, постоянно ощущать, что каждый новый день — первый день оставшейся жизни, а потому каждый час наполнять содержанием: нежностью, радостью открытия, глубиной постижения.

Постоянно все видеть новыми глазами, как если бы первый день оставшейся жизни и впрямь был первым днем.

8

Пустыня, где мы очутились, пустыня оставленных убеждений, разбитых племенных богов, обветшалых истин — быть может, неизбежный этап странствия, который надобно одолеть, чтобы двигаться дальше.

Пустота, что возникает, когда приходится оставлять дорогие душе представления, может оказаться созидающей пустотой. Вакуум восприятий подразумевает также и потребность в восприятиях. Когда нельзя больше уверенно держаться за прежние опоры, душа может открыться для новых видений.

Хаос может быть колыбелью новых миров.

Даже в том, что происходит на Земле. Глобальный кризис, грозящий нам параличом, возник не сам собой. Он — дело рук любителей азарта, затеявших рискованную игру с жизненными элементами. Долго им находилось алиби. Они развернули свою деятельность под знаменем совместно выкованной теологией и технологией бездумной догмы, будто человек стоит вне остального творения и может свободно использовать для своих целей планетные ресурсы; у белого меньшинства эта догма выродилась в племенную догму о народе господ.

Но и она сокрушена. Пусть по закону инерции коллективного поведения мы продолжаем поступать опрометчиво, теперь при этом все сильнее нами владеет чувство вины. Мы стали сознавать последствия того, что род человеческий попрал взаимосвязи. В этом положительная сторона кризиса.

Наш духовный вакуум и наш материальный кризис тесно связаны между собой. Оба настигли нас в такой период нашей эволюции, когда мы обернулись и увидели свои ошибки. Одна проблема не может быть решена независимо от другой.

Возможно, мы фактически должны быть благодарны совместному кризису наших действий и убеждений. Он заставляет нас ощутить необходимость глубокой перестройки нашего образа мыслей и действий. Может быть, мы стоим на пороге новой эпохи, которая будет отличаться от сегодняшнего нашего бытия так же сильно, как оно отличается от мира 1470, но которая в то же время будет отмечена возрождением связей с истоком, от коего человек отрекался.

Известно, что великие повороты в истории человека совершались, когда новые наблюдения и идеи изменяли мировоззрение. Так было, когда наша планета, прежде слывшая средоточием вселенной, вылетела на орбиту вокруг Солнца. Так было, когда эволюционная теория даровала нам прошлое, берущее начало в праокеане.

Прежде новой идее, чтобы утвердиться, требовались подчас многие десятилетия; старые представления упорно защищали свои бастионы против ереси. Осознание малости нашей планеты, новые коммуникации, учащающийся пульс исследований и глубокая потребность в чем-то, что придало бы смысл нашему существованию, — благодаря всему этому новое мировоззрение теперь может пробиться быстрее и проникнуть глубже, чем это было при прежних революциях мышления.

Новым поколениям надлежит сформулировать новые заветы. Впрочем, человеку поколения, накопившего немало неудач, но все же что-то открывшего, представляется, что ядром нового мировоззрения должно быть глубокое чувство общности — общности внутри собственного рода, общности с Землей, с космосом, изученным и неведомым.

Слышу шорох в древесной кроне — или это во мне самом? Сложные вопросы требуют ответа. Общность? Могу ли я непритворно ощутить общность с Плеядами, которые и сегодня ночью станут дразнить жаждущий край обманными посулами дождя? С ткачиками в ветвях над моей головой? С землей, водой, травой? Общность — не только умозрительно, а и всеми фибрами моего существа? Способен ли на общность хотя бы с множеством представителей собственного вида? В замкнутом мире родовой общины, где все были связаны друг с другом, общность основывалась на чем-то реальном. Но если моим ближним стали четыре миллиарда, многих ли я на самом деле могу воспринимать как ближнего? Не требую ли я от себя невозможного? Может быть, мысль об общности, включающей не только ближнее, но и самое отдаленное, есть одна из форм ухода от действительности?

Сложные вопросы точат душу. Так и должно быть. Однако утвердительно ответить на последний вопрос значило бы отрицать возможность не только радикального поворота, но и дальнейшей эволюции. Это значило бы смириться с выводом, что после миллионов подготовительных лет мозг человека теперь исчерпал свои возможности. Другими словами — капитуляция перед самими собой, после чего остается, скрестив руки, ждать взрыва, чудовищного, завершающего, сотворенного человеком.

Вот уж поистине было бы бегство от действительности! Но искомая тобой революция мысли должна быть возвратом к действительности.

Что-то в этой долине внушает тебе некое подобие уверенности. Когда ты в серо-белых ископаемых остатках древних гоминидов кончиками пальцев и глазами прослеживаешь ход развития, мысль о том, что эволюции человека теперь пришел конец, представляется слишком абсурдной.

За потрясениями, разладом и неустойчивостью в сегодняшней Африке все-таки читается намек на сдержанную силу. Ее питает сохранившаяся близость к истоку.

Странствовать в этом краю — значит на каждом шагу соприкасаться с чем-то насущным. Африка заставляет вспомнить о взаимосвязях. Снова и снова поражаешься, как люди, жившие в тесном контексте с природой, интуитивно уяснили себе то, к чему нас подводит современная наука.

В чувстве сопричастности чему-то большему, чем собственное «я», — корень одухотворения первобытными человеческими обществами всех существ и явлений природы. Затем это анимистическое чувство, иногда подспудно, пронизывало великие религии, даже когда они сооружали башни, устремленные к богам, дотянуться до которых все равно нельзя, поскольку сам человек и сотворил их. Пожалуй, о религии можно сказать словами Джулиана Хаксли, что она, по сути, являет собой реакцию совокупной личности на ее восприятие совокупной вселенной.

Отказ от мифа о боге вовсе не значит, что это восприятие должно ослабнуть. Ведь наука ныне проясняет нам картину такой вселенной, где все связано воедино. Пусть даже нам не дано обрести свежесть жизненных восприятий древнего человека, как мы себе представляем ее по старейшим мифам и быту живых ископаемых гомо сапиенс, — все говорит за то, что на новом уровне наше целостное восприятие этой вселенной может быть окрашено захватывающим чувством сопричастности в отличие от позиции стороннего созерцателя. Видение, освобожденное от пут мифологии, — не сулит ли оно новый взлет?

Новый умственный горизонт открывает возможность воссоединить два понятия — чувствовать и знать. Как присущее первобытным человеческим общинам чувство общности с окружением совмещалось с трезвыми и доскональными практическими знаниями, так и наши новые знания, пусть еще очень зыбкие, составляют вещество, из которого можно отлить целостное восприятие. Однако процесс отливки требует, кроме знаний, еще одного множителя. Разум, знающий свой потолок, нуждается в помощи подсознательных воспоминаний и чувств, — чувств, что, возможно, служат инструментами, на которых играет космос.

Целостное восприятие древнего человека было привязано к узкой сфере, нам же открывается бесконечность. Наблюдателю, который сидит под одним из деревьев Земли, представляется, что именно через восприятие огромности можем мы воссоединиться с нашей былинкой в бесконечности. Путешествия первопроходцев расширили Землю, новые открытия заставили ее уменьшиться в объеме. Однако наши космические корабли с человеческой плотью внутри или без нее являют нам — теперь уже привычно для глаз и мозговой коры — не только потрясающую малость Земли в потрясающем космосе, но и ее уязвимую красоту.

Острое ощущение первобытным человеком территории, клочка земли, составлявшего основу его материального и духовного существования, — почему бы у поколения, выходящего в космос, этому качеству не развиться в восприятие мира в целом, без каких-либо стыков и швов? Древнее интуитивное понимание, что человек должен жить в гармонии с окружающей средой, — почему бы ему не вырасти в заботливое, бережное отношение ко всей нашей земной среде?

Если для первобытного человека было естественным слушать голос ручья и дерева и разговаривать с ними, то теперь мы начинаем видеть Землю как единый организм. Начинаем догадываться о роли гомо в этом организме. Догма господства разрушена. Но в силу развития нашего мозга мы, быть может, сами того не желая, в известном смысле стали ответственными за дальнейшую эволюцию организма Земля и нас самих. От этой ответственности не уйти, пока наш вид не возвратится в землю. Теперь мы причастны к жизни планеты больше, чем когда-либо мнилось нам в несуразных мечтах о господстве, мы — мозг и сознание Геи!

Это — откровение для нас. И в нем заложен огромный вызов.

Новая роль обязывает к смирению. Мудрость наших целей определяется не нами, а природой в целом. Самые совершенные наши приборы мы должны использовать так же, как первобытный человек использовал свои органы чувств: чтобы слушать, воспринимать, учиться.

И тогда рухнет миф о приросте. Элементарная истина: на планете с конечными размерами мы не можем продолжать расходовать ресурсы так, словно они бесконечны. В жизненной программе каждого организма, будь то дерево или животное, заложен оптимальный предел органического роста. Человек физически растет примерно до двадцати лет; дальнейший рост чреват гротеском, частичный дальнейший рост чреват раковой опухолью.

Примерно то же можно сказать об организме Земля. Во имя выживания и понимая свою ответственность за дальнейшую эволюцию, мы обязаны согласовывать с этим фактом использование ресурсов планеты. И прежде всего это касается зажиточных стран.

Мир без стыков и швов должен включать живое многообразие людей. Бережное отношение к Земле невозможно без лояльности и сознания общей судьбы внутри вида. Скудость ресурсов остро ставит вопрос о распределении. Чрезмерное потребление одними означает сокращение ресурсов для других — сегодня и впредь. Когда все толпятся вокруг одной миски, жадность одного — смертный приговор другому. И обратно: можно ли требовать сколько-нибудь заметного чувства общей ответственности от тех, кого оттесняют от миски?

Кочевник сам шел за своей пищей, когда же товары стали кочевать, приходя к людям, началась эра, позволяющая части человечества, вооруженной технологией, мечом и капиталом, присваивать львиную долю планетных ресурсов путем торговли, завоевания, колониализма. Эта эра подходит к концу.

Мы достигли стадии, когда этику сосуществования, присущую краалю, следует распространить на всю планету. На съежившейся Земле больше нет никакого «там», одно только «тут». В безбрежной космической саванне, между рощицами созвездий вся Земля — один крааль.

Разве нельзя, не боясь обвинения в бегстве от действительности, представить себе, что мы, засылающие разведчиков за Юпитер, способны также создать глобальный порядок, обеспечивающий каждому живущему на этой космической былинке достаточно пищи, ежедневную норму чистой воды, чистый воздух для вентиляции легких и не случайно освободившуюся площадь?

Распределение ресурсов — вот в чем вопрос. Распределение не только в пространстве, но и во времени. Есть что-то глубоко унизительное в том, что одно поколение устраивает свое благополучие за счет будущего. Наша ответственность за грядущие поколения заключается не в том, чтобы даровать им жизнь, а в том, чтобы даровать им мир, где сохранились красота, многообразие и материальные предпосылки удовлетворительного существования. Подобно тому как родовая община, пользовавшая свой участок по соглашению с духом земли, почитала себя коллективом, многие члены которого умерли, некоторые жили, а большинство еще не родилось, взгляд на человека как орудие продолжающейся эволюции должен подразумевать острое восприятие человечества как категории, протяженной во времени.

Обещания и предупреждения истории гласят: все, что вершилось в прошлом, сказывается в настоящем. Таким же образом будущее становится продуктом наших озарений и ошибок, наших провидений и хитросплетений.

В своей органической взаимосвязи вопросы ресурсов и распределения нацеливают на другой образ жизни. Нельзя оставлять в неприкосновенности наши производственные и общественные формы. Индустриальное общество, выросшее из географических открытий и технических новаций, выполнило и перевыполнило свою миссию.

Индустриальное общество означало огромный выигрыш и освобождение для некоторых частей человечества, ранее обреченных на тяжкий труд и лишения. Но при дальнейшем развитии сам прирост стал смазкой для индустриальной машины, а производство подчас — скорее самоцелью, чем средством удовлетворять текущие потребности человека. А это влекло за собой, с одной стороны, непрестанно растущий спрос на мировые ресурсы, с другой — растущие горы отходов и убиение среды. Да и ритм машин отличен от природных ритмов.

Оптимистическая вера в прогресс, сопровождавшая победу индустриализма, теперь сменилась сомнениями и разочарованием. Многие молодые поворачиваются спиной к индустриальной культуре, все меньше людей верят в нее, растет потерянность у тех, кто половину своего бдения проводит в чуждых им ситуациях. В то же время технологическое развитие постоянно осложняло социальный аппарат, и он все больше отдалялся от масс, становясь при этом все более уязвимым. Быть может, мы идем навстречу временам полного развала, когда отчаянные группы, вооружась совершенной техникой, а то и плутонием, возьмут власть в свои руки. Если мы не сможем создать новые формы сосуществования.

Через индустриальное общество и через национальное государство, не отвечающее новой глобальной реальности, путь должен вести к глобальной администрации, где законами общества станут законы экологии и все ресурсы будут считаться общим достоянием. Конкретно структура всемирной администрации, вероятно, должна опираться на меньшие, более компактные объединения, нежели те гиганты, на которые мы делали ставку, потому что меряли прогресс количеством, обилием и величиной. Маневренные ассоциации, однако не замкнутые на себя, а нацеленные на творческое сотрудничество.

И вновь перед нами старинная мудрость, к которой стоит прислушаться, у которой стоит учиться! Нет ведь ничего на этой планете, что какая-то группа людей или какое-то поколение могли бы назвать своей единоличной собственностью. Почва, трава, деревья, разные вещества, за много эпох отложенные геологическими силами в земной коре, — все дано нам взаймы и требует рачительного обращения. Племена, коих мы именуем первобытными, понимали это, понимали интуитивно и прагматически. Их отношение к среде и простая общественная организация часто основывались на этике, которую можно выразить словами — не обладать, а делиться, быть важнее, чем иметь.

Быть — не это ли должно служить конечной целью всех наших исследований: быть, чтобы искать, искать, чтобы учиться, учиться, чтобы уметь, уметь, чтобы действовать, действовать, чтобы расширить горизонты бытия!

После того как прекращается физический рост человека, еще есть огромные возможности для духовного и интеллектуального роста. В этом — увлекательные перспективы дальнейшей эволюции.

9

Бытие — это странствие. Странствие индивида, которое начинается в мягкой тьме материнского чрева. Странствие вида, которое началось в этом диком краю, в утробе Земли. Странствие жизни, вышедшей из космического чрева.

Три измерения страннической судьбы вписаны в судьбу каждого. Все наложило свои, пусть едва различимые, отпечатки на плоть и на психику.

Странствие индивида кратко: один вдох — и конец. А странствие вида? Жизни в целом?

И кажется тебе, что опять ты всматриваешься в пустую полость черепа, некогда заполненную мозгом, в котором были заложены возможности как самоуничтожения, так и самовыражения. Теперь пришла пора делать выбор между этими возможностями. Выбор, что определит будущее вида, а то и жизни вообще в этой части вселенной.

Прошлое может дать нам совет. Но прибежищем служить оно не может. Как не дано индивиду вернуться в материнское чрево, так и нельзя нам физически возвратиться в дебри, откуда вышел наш вид. Скитаясь в этом краю и лелея чувство возврата на родину, ты все равно знаешь, что в любое время можешь вернуться — и на самом деле скоро вернешься — к свойственному тебе образу жизни.

И все-таки от дебрей не уйти. Они с нами, как бы ни преобразовала изобретательность наше существование. Уже физически дикая природа в повседневной нашей жизни ближе к нам, чем мы себе представляем. В наших домах с паровым отоплением, под защитой одежды мы сохранили климат саванны. Комнатные цветы, домашние животные, птицы в клетках пробуждают воспоминания о дикой природе. Гриль в вашем саду, пусть даже с дорогостоящими приспособлениями, — попытка цивилизации возродить настроение людей, жаривших добычу на костре. Тепло открытого камина — это и тепло от живущих в твоем подсознании давних лагерных костров.

На более глубоком уровне, где-то в долгой видовой памяти, дикая природа представлена типом реакций, ритмами организма.

Начав отрекаться от дикой природы, изменив ее ритму, мы как вид оказались во власти антиритма — состояния, при котором бытие распадается на составные части; у отдельного человека это состояние называется неврозом.

Голос дикой природы и откровения ищущей мысли сходятся, говоря, что ради нашего собственного здоровья и ради Земли нам необходимо вновь обрести живую потребность в связующих нитях.

Связь с прошедшим настоятельно необходима, чтобы определять свои координаты. Не менее важна возможность заглянуть в будущее, чтобы брать верный азимут для дальнейшего движения.

Как стремительно было развитие, сделавшее нас тем, что мы есть! Если термит в своем термитнике вон там последние полсотни миллионов лет не изменялся, то лишь десяток-другой миллионов лет минул с той поры, когда расстались будущий человек и будущий шимпанзе. Всего несколько миллионов лет назад некая генетическая случайность в этой долине утроила объем мозга одного примата по сравнению с мозгом другого. И каких-нибудь несколько тысяч лет наш вид использует эту случайность, чтобы при помощи копилки знаний — языка и хитроумных технологий — так воздействовать на среду, что она по-новому воздействует на нас. Вид с таким бурным развитием вправе рассчитывать на дальнейшую динамическую эволюцию. При условии, что намеренно или по неосторожности не поставит крест на собственном будущем.

Трудность и захватывающий интерес дальнейшего странствия обусловлены тем, что мы больше не можем позволять внешним случайностям направлять нашу эволюцию, а должны сами осмысленно руководить ею.

Опыт психотерапии показывает, что ощущение индивидом вызова может пробудить в нем мощные ресурсы, позволяющие обратить надвигающуюся трагедию в победу. Так неужели великий вызов, заложенный в новом понимании ответственности вида за дальнейшую эволюцию, не воодушевит на усилия, превосходящие все прежние достижения нашего вида во время его стремительного странствия?

Прошлое не может служить прибежищем. Эволюция — всегда движение вперед. Но без солидарности с прошлым нет солидарности с будущим. Обе перспективы одинаково необходимы для искреннего и смиренного восприятия солидарности с жизнью.

10

В последний раз выдергиваем палаточные колья, гасим лагерный костер. Грузим имущество на машины.

Напоследок снова иду к моей акации. Ее тень была благом в жаркий день. Она принимала мои размышления и делилась со мной своим покоем.

Раннее утро, как в начале паломничества. Такой же мглистый рассвет, и те же расплывчатые контуры. Рассветы, что соединяют «тогда» и «теперь»…

Я был случайным гостем в Долине Человека. Но я чувствовал, что не случайно ее присутствие во мне. Ее травы и деревья, саванны и пустыни жили отзвуками внутри меня среди более слабых эхо из гондванских лесов и прибойного гула у былых берегов.

Всякий ландшафт вмещает широкий спектр впечатлений. Когда прощаешься с ним, они могут молниеносно промелькнуть перед твоим взглядом.

Лечь навзничь, чтобы ноги и голова касались противоположных горизонтов. Слиться с травой, чьи стебли тянутся к солнцу, тогда как многокилометровые корневые нити прощупывают почву. Ощутить, как многообразие мира именно в этом месте и в этот миг наполняет твои чувства — известные и неведомые, угадываемые и запредельные. Проникнуться упокоением от сознания своих границ и земной общности. Когда я трогаю траву, это трава касается травы. Когда глажу землю рукой, это земля встречается с землей. Я хотел бы сблизиться с землей с суровой нежностью и трезвой грустью, с чувством обоюдного доверия.

Встать, раздвигая горизонты, открывая поле зрения и сферу восприятий для множества других носителей жизни. Ощутить, как возросло чувство присутствия, но в то же время притупилось чувство близости. Расширять границы своего «я», но по-новому осмысливая их.

Взбираться вверх по склонам и видеть, как горизонты неуклонно отступают. Познать животворную красоту физических усилий и открывающихся тебе новых видов. Сознавать свою малость по мере расширения кругозора, но в то же время проникаться величием мысли о том, что ты — частица грандиозного сооружения, которое, мнится тебе, ты открываешь.

Экскурсии на родине человека. Экскурсии, которые складываются в жизненное странствие, один шаг в странствии гомо. И постоянное любопытство: что там, за следующим гребнем. Мечта о Килиманджаро.

Я не так уж далеко продвинулся по пути к цели моего жизненного странствия, моему Килиманджаро. Сил достало только на короткий отрезок. Многое, что когда-то казалось мне ясным, с годами утрачивало ясность. Мои убеждения постоянно были в пути и терялись порой в осенних туманах. Когда я искал, ответы подчас приходили не с той стороны, откуда я ждал их. Страх, что я ощущал, глядя на кручи, был страхом очутиться в ряду живых мертвецов, тех, что всё прошли и всё знают. Жить — значит искать, проверять, открывать и обдумывать. И окаймлять свою дорогу осторожными «может быть».

Или не вправе мы верить, что смысл и стимул существованию этого вида, носителя сознания, придает не то, что завершено, а динамика, развитие, изменение, сочетающее опыты прошлого и возможности будущего?

Для какой цели приливными волнами праокеана наполнены наши сосуды, известь вплавлена в наш костяк, из космического вещества образовано сознание, посредством которого космос сам себя наблюдает? Мы никогда не узнаем этого, а если б узнали, пришел бы сказке конец.

Но если я так страстно желаю, чтобы человек постарался продлить свое существование, наверно, это ради того, чтобы потомки достигли высот, которые не были взяты мной и моим поколением. В каком-то смысле это для меня важнее того, что выпало на мою личную долю. Быть может, мое вожделение сродни искре, что поддерживает пламя жизни, в котором сгорают конкретные формы ее проявления.

Когда твое собственное жизненное странствие близится к концу, ощутить, что ты всего лишь на полпути: я странствовал миллионы лет, и еще миллионы остались.

Сага человека не должна кончиться хаосом и крахом. Сага, что начиналась здесь, в долине 1470.

Встаю, несколько секунд ладонь еще задерживается на стволе акации, потом иду к машинам, готовым к отъезду.

Всегда расставание с чем-то. Всегда в пути к чему-то.

Твоя цель всегда впереди тебя.