Пол

Бивер-Крик, Колорадо

21 декабря 2011 года

Снег, мягкий и белый, как гусиный пух, сыпался из облаков. Пол чувствовал, как края лыж ровно прорезают снежную пудру вперед-назад, вперед-назад с размеренностью метронома. Двойной черный ромб трассы Блэк-бэр-глейд был настолько же крутым, насколько и узким, как стрела, пробившая лес, но Пол не чувствовал страха. Он был один на один с горой и снегом. Глаза его были открыты, кровь бежала по венам. Он был жив, и все остальное не имело значения.

В конце спуска он сделал резкий поворот и понесся вниз по ущелью, как ядро из пушки. Краем глаза он увидел, как какой-то лыжник упал посреди Оспри, другой трассы повышенной сложности. В следующее мгновение Пол потерял его из виду, и одиночество вернулось. Он сосредоточил все внимание на настоящем. Он чувствовал покалывание морозного ветра на щеках, боролся с жжением молочной кислоты в бедрах, слышал шуршание лыж по снегу. На краткий миг – драгоценное мерцание во времени – тоска отступила, и он обрадовался тому, что приехал сюда.

Спустившись к подножью горы Граус, он у подъемника увидел Меган, одетую в красное и белое, – она была как птичка кардинал посреди зимнего леса. Сестра махнула ему, и он подъехал к ней и остановился, запорошив снегом ее ботинки. Подняв очки, он вытер влагу с глаз.

– Это не место, а сказка, – сказал он, улыбаясь ей, как будто им снова стало по двадцать лет и они веселились в Сноушу или Киллингтоне. – Жаль, что я никогда раньше здесь не бывал.

– Ты сейчас здесь, – ответила она. – И это главное.

Вместе они подъехали к подъемнику, забрались на сиденье и удобно устроились на подушках, когда кабинка пришла в движение. Она двигалась через снежное облако в уютной тишине. Уровень адреналина в крови Пола уменьшился, дыхание его замедлилось, сердце забилось с обычной скоростью. Спустя некоторое время он заговорил о том, о чем хотел спросить с того дня, когда принял приглашение провести с ней Рождество в Скалистых горах:

– Как Исмаил? В Бюро меня не подпускают к информации.

Как ни странно, это была правда. Добравшись на «Трумэне» до Джибути и пронаблюдав за передачей пиратов ФБР, Пол на военно-транспортном самолете вернулся в США. Через несколько дней два нью-йоркских агента приехали к нему, чтобы взять показания, после чего как сквозь землю провалились – его телефонные звонки и письма по электронной почте остались без ответа. Такая информационная блокада стала для него полной неожиданностью. Бюро – очень разветвленная структура, и после его поединка со Стивом Прессли на авианосце следователи не собирались идти ему навстречу. И все же выглядело это довольно унизительно, учитывая, какую роль сыграл он в этом деле.

Меган смахнула с лица снежинки.

– Тюремщики говорят: он просто идеальный заключенный. Сидит тихо, делает все, что от него требуют. Я рада, что его хорошо охраняют. Ходят слухи, что за захватом яхты стоит «Аль-Каида». Ему угрожают.

Пол покачал головой. «Пресса так доверчива», – подумал он. Через несколько дней после перестрелки из правительственных кругов произошла утечка о связи «Шабааб» с этим делом, что вызвало в среде журналистов и политических обозревателей настоящую бурю домыслов и спекуляций на тему терроризма в море. Сделано это было с одной очень простой целью. Никто – ни ФБР, ни новостные агентства – еще не мог подтвердить правдивость рассказа Исмаила об участии в боевых действиях на стороне «Шабааб», и ни одна радикальная группа не взяла на себя ответственность за инцидент. Тот, кто стоял за утечкой информации, хотел одного: отвести внимание от правительства и дать возможность какой-нибудь другой трагедии заменить «Возрождение» в новостях.

– Я рад, что тебе разрешили представлять его, – сказал Пол. – Думал, в твоей фирме будут против.

– По времени удачно совпало. Мы как раз закончили несколько больших дел, – усмехнулась она. – Убедить их было не очень сложно. Такие дела попадаются не так уж часто.

Пол расслышал в ее голосе азарт. Еще учась на юридическом факультете, она была ярым противником смертной казни по причинам как нравственным, так и личным. Из всех предложений, которые поступили ей после работы на должности секретаря в Верховном суде, она выбрала место в «Мейсон энд Вагнер», потому что они поддерживали «Проект Невиновность» – организацию, занимавшуюся реабилитацией невинно осужденных, – и вели апелляционные дела приговоренных к высшей мере pro bono. Дело Исмаила, хоть и требовало большого вложения труда, было для фирмы беспроигрышным благодаря широкому освещению в масс-медиа и вероятности – всегда заманчивой для адвокатов защиты – доказать то, что за стрельбой стоит нечто большее, чем говорит правительство.

Меган постучала лыжами друг о друга, сбросив с них комки снега.

– Я больше боялась, что Исмаил на это не согласится. Думала, он будет подозрительным, а он просто удивился. Судья указал ему на мою связь с тобой, но он и глазом не моргнул. Принял предложение сразу.

Пол покосился на нее.

– У него не было выбора. Вопрос стоял так: либо ты, либо государственный защитник. – Помолчав, он спросил: – Он обо мне говорит?

Ее глаза заблестели.

– Ты же знаешь, я на этот вопрос не могу ответить. Но от тюремщиков я слышала, что он пьет «пепси» каждый день. Она ему нравится больше, чем тюремный чай.

Пол усмехнулся. Ни одно другое человеческое существо не вызывало у него больше противоречивых чувств, чем Исмаил. Воспоминания о пирате рождали в нем гремучую смесь из растерянности, грусти, любопытства и злости с примесью подсознательного чувства вины. В глубине души он побаивался, что, передав дело сестре, он предал семью Паркеров.

Меган словно прочитала его мысли.

– Как Квентин? – осторожно спросила она.

Пол посмотрел на гору.

– Мэри говорит, идет на поправку. Когда он начал дышать самостоятельно, его перевели в реабилитацию. Способности постепенно возвращаются к нему, но врачи не знают, восстановится ли он полностью. При травмах мозга это невозможно предугадать.

Меган медленно кивнула:

– А Ванесса?

Он пожал плечами:

– Не знаю. Я не разговаривал с ней после похорон Дэниела.

Паркеры провели поминальную службу в воскресенье перед Днем Благодарения, и Пол едва не пропустил ее. Несколько дней он спорил с Мэри Паттерсон, что расстроит Ванессу больше: личное знакомство с ним или его отсутствие на службе. В последнюю минуту он уступил интуиции своей коллеги и присоединился к ней в церкви Святой Марии в Аннаполисе. Вид закрытого гроба, окруженного фотографиями Дэниела, едва не лишил его самообладания. Он сел в заднем ряду и попытался не думать о том, как нарисованные звезды на потолке храма напоминают ему о «Геттисберге».

Первый раз он заметил Ванессу далеко за рядами скамеек. Она оказалась моложе, чем он ожидал, и красивее: фарфоровая кожа, рыжие волосы частично скрыты широкополой шляпой. Соболезнования присутствующих она принимала с достоинством, но лицо ее было напряжено, глаза поблескивали от слез. Когда она села, злость захлестнула его. «Всего этого можно было избежать. Если бы только Редман послушал меня, если бы только Исмаил не спустил курок, Дэниел остался бы жив, Квентин не попал бы в больницу, чтобы изображать там стойкость».

После службы он поспешил выйти из церкви, и они с Мэри поехали на кладбище. У могилы они оказались раньше остальных. Начавший накрапывать дождик загнал их под дуб. Через какое-то время появилась Ванесса, она встала у могилы рядом с Кертисом и Ивонной – Пол знал их лица по фотографиям в новостях. Священник произнес короткую речь, после чего пришедшие проводить Дэниела поспешили покинуть раскисший холм и спрятаться в машинах.

Только тогда Пол подошел к Ванессе.

– Вы Пол, да? – спросила она, скользя взглядом по его лицу. – Я почему-то думала, что вы придете.

Этот миг был проникнут столь сильным чувством, что Пол даже не сразу придумал, что ответить. Они оба пересекли континенты и океаны, чтобы спасти Дэниела и Квентина, но все их усилия в конце концов оказались тщетными. Он взял ее руку в перчатке и позволил своей внутренней боли выплеснуться наружу. Не было подходящих слов, да и все слова казались лишними. Заговорил он только потому, что должен был, и еще потому, что она этого заслуживала. Она заслуживала намного большего.

– Ваш муж был смелым человеком, – произнес он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Я пришел почтить его. И еще для того, чтобы сказать вам: мне очень жаль, что так произошло.

Она вытерла скатившуюся по щеке слезу.

– Вы дали нам шанс. Это не вы спускали курок.

Ее прощение не тронуло его сердца. Не имело значения, что она не винит его. Он сам себя винил.

– Если я могу что-то сделать для вас или для Квентина… – сказал он, оставив предложение незаконченным. Он не знал, какой помощи она могла у него попросить, но своим предложением хотел показать, что ему не безразлична их судьба.

Она с трудом улыбнулась.

– Спасибо, – сказала Ванесса и, пожав ему руку, отвернулась.

Голос Меган вырвал его из задумчивости:

– Мы наверху.

Пол стряхнул пелену воспоминаний, спрыгнул с подъемника, отъехал от него и остановился. Набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул облачко пара. Наполненный снегом воздух пах елями и соснами.

– А что с Саймоном? – спросил он. – Как можно в такой день сидеть дома?

– Что я могу сказать? – с улыбкой ответила Меган. – Он фотограф. Ему захотелось сделать несколько черно-белых фотографий.

– Ну, ему же хуже, – сказал Пол. – Куда пойдем?

– Давай что-нибудь сделаем вместе. Может, отправимся на Рейвен-ридж?

Он посмотрел на укутанную снежной вуалью долину, раскинувшуюся внизу.

– Спорим, я быстрее спущусь, – сказал он и оттолкнулся палками.

В неподвижном морозном воздухе ее смех прозвучал звоном колокольчиков.

– Еще чего! – воскликнула она и весь спуск не отставала от него.

* * *

В тот вечер Пол надел серые джинсы и темный кашемировый блейзер – так он пытался слиться с цветом бивер-крикского общества – и спустился на лифте в фойе гостиницы, чтобы пообедать с Саймоном и Меган. Они остановились в «Ритц Карлтоне», что в Бэчелорс-галч. Это был образец роскоши в нео-деревенском стиле, в котором деревянные балки и каменные стены охотничьего домика соединялись с уютной интимной атмосферой швейцарского шале. Как и почти все в мире Меган, для Пола это было слишком дорогое место, но он отказался от ее предложения оплатить его номер. Может, он и на государственной службе, но не нищий.

Он шел по коридору к бару «Буффало», где ожидал найти Саймона беседующим с официанткой, а Меган – посматривающей на часы. «Странно», – подумал он, не увидев их там. Его сестра всегда отличалась пунктуальностью, а он, как и думал, опоздал на несколько минут. Несмотря на все заверения Меган в том, что на него никто здесь не обращает внимания, он чувствовал себя, как Джек в «Титанике»: обычный парень в чужой одежде, оказавшийся в обществе, которое он презирает и которым восхищается.

Заняв место у барной стойки, Пол заказал мартини. Прошло пять минут, потом десять. Он проверил свой «блэкберри», но ни звонков, ни сообщений от Меган не было. Допив напиток, он заказал еще один. Перехватив несколько взглядов привлекательной женщины, сидевшей в другом конце бара, он забеспокоился: а вдруг бармен передаст ему записку с номером апартаментов? Когда-то с ним такое происходило, и однажды он поддался искушению. Повторять тот случай ему не хотелось.

Через пятнадцать минут он решил: что-то стряслось. Он попросил чек, подумывая, не заказать ли обед в номер, но потом услышал ее голос. Подняв глаза, Пол увидел идущую к нему Меган в черном платье без рукавов и в туфлях на высоком каблуке.

– Где Саймон? – спросил он, приветствуя ее поцелуем в щеку.

– Он не придет, – ответила она тоном, выдавшим ее огорчение. – Давай сядем.

Их провели к столику у зеркального окна, за которым просматривался заснеженный дворик. Вскоре официант принес меню. Он посоветовал им блюдо вечера – что-то экзотическое, с мясом антилопы, – и вручил Полу винную карту.

– Принесите нам бутылку «Романе-конти ла таш» две тысячи пятого года, – сказала Меган.

– Прекрасный выбор, мадам, – ответил официант и удалился.

Пол вскинул бровь, рассматривая сестру.

– И почему у меня такое впечатление, что ты заказала самое дорогое вино из списка?

– Потому что так и есть, – просто ответила она. – Счет пойдет на наш номер. Будет оплачен с его карточки.

Пол отложил меню.

– Если не хочешь, можешь не говорить об этом, – сказал он, хоть и знал, что эти слова – обычная формальность. Она для него была открытой книгой, так же, как он для нее.

Она провела пальцами по салфетке, и он заметил, что на ее руке нет обручального кольца.

– Он сегодня не хотел кататься еще по одной причине, – объяснила она. – Я поймала его, когда он мило беседовал со своей ученицей по «Скайпу». Я спросила, спит ли он с ней, и он не стал отрицать. Тогда я взорвалась. Сказала, что уйду от него, если он не покончит с этим. Сегодня днем он уехал домой. Не знаю, вернется он или нет.

Внутри у Пола все сжалось.

– О, Мег…

Она сокрушенно вздохнула:

– Он обещал, что его… увлечения никогда не помешают нашим отношениям. И я, дура, поверила ему. Господи, и это на Рождество!

Пол кивнул, одновременно взбешенный тем, что Саймон мог так беспардонно обидеть ее, и радуясь, что этот разговор у них наконец состоялся.

– Можешь пожить у меня, – пошутил он. – Конечно, для тебя это будет маленький шажок вниз.

Ее губы тронула улыбка, но тоска в глазах осталась.

– Нет, серьезно, это мы с тобой пара неудачников или в наши дни счастливого брака вообще не бывает? – спросила она.

Он задумался:

– Бабушка с дедушкой, конечно, не выиграли бы приз за семейное счастье, но они построили свою жизнь вместе. Они жили ради нас.

Меган посмотрела в окно на медленно опускающиеся снежинки.

– Забавно. Их отношения всегда казались мне скучными. А теперь я им завидую. Они пятьдесят лет были вместе. Можешь поверить?

Появился официант с вином. Меган сделала глоток, и глаза ее загорелись.

– Превосходно, – восхитилась она. Когда бокалы наполнились, она произнесла тост: – За тебя, Пол. Ты единственный человек в этом мире, который меня никогда не подводил.

Пол отпил вина. Напиток был и впрямь исключительно хорош, но терзавшие его мысли мешали насладиться им в полной мере. Он подумал, не высказать ли их вслух, и посчитал, что лучшего времени не будет.

– Это не совсем так, – мягко произнес он. – Я подводил тебя.

Она непонимающе посмотрела на него, и он решился:

– На днях я ездил в Аннандейл. Я был уверен, что дом уже снесли, но он по-прежнему стоит. Единственное, что изменилось, – его заново покрасили.

– Не надо, – печально покачала головой она. – Это не имеет значения.

Он пристально всмотрелся в нее.

– А что если имеет? Что если последние двадцать пять лет мы живем, пытаясь исправить то, что произошло в тот день?

– Пол, хватит, – сказала она. Бокал в ее руке задрожал.

Но он как будто не услышал ее.

– Эта мысль пришла мне в голову там, на «Геттисберге». С тех пор мы ни разу об этом не говорили…

– Пол! Хватит, – прервала она его.

За столом воцарилась тишина. Он посмотрел на ее лицо, такое дорогое ему, и увидел незащищенность, открытую рану внутри, которая до сих пор не зажила. «Это не твоя вина, – захотелось ему сказать. – Кайл сделал свой выбор». Но он внял ее просьбе и не стал продолжать.

Он отпил еще вина и сказал:

– Правда, оно отличное. Поблагодарю Саймона, когда в следующий раз его увижу. – Глаза ее чуть-чуть посветлели. – Так сколько стоило ему это покаяние?

На мгновение она оробела. Потом улыбнулась:

– Угадай.

– Тысячу? – Когда ее улыбка стала шире, он уточнил: – Две?

Она покачала головой:

– Три. И мы только начинаем.

Он улыбнулся в ответ и взял меню, собираясь заказать блюдо из антилопы.

– С тобой опасно связываться.

* * *

На следующее утро Пола разбудила эсэмэска от Меган: «Прости за вчерашнюю драму. Спасибо, что ты есть. Готова в любое время пойти с тобой на склоны. ХХОО». Он уже собрался писать ответ, когда «блэкберри» зазвонил. Номер звонившего был скрыт.

– Можно мне хоть немного отдохнуть? – недовольно проворчал он, ответив на звонок.

– Пол, это Брент, – произнес Фрейзер. – Извини, что беспокою, но у нас ЧП. Два американских медика были похищены из лагеря беженцев близ Дадааба в северной Кении. Мы думаем, их переправили через границу в Сомали.

Пол откинулся на подушку, чувствуя, как подступает головная боль.

– А я уж подумал, ты звонишь пожелать мне счастливого Рождества. – Дав Фрейзеру время поизворачиваться в объяснениях, он сжал тиски покрепче: – Ты же знаешь, я в Колорадо. С сестрой. У меня выходные.

– Извини, – с раскаянием произнес Фрейзер, – но ты нужен нам. Два месяца назад Кения отправила войска в Сомали на борьбу с «Шабааб». Америка активно их поддерживает. Если заложники попадут в руки радикалов, у нас будет новый Ник Берг.

Пол потер лоб.

– Значит, найдите их и освободите. Наверняка Фрэнк Редман с радостью за это возьмется.

В трубке раздавалось дыхание Фрейзера.

– Я знаю, у тебя был тяжелый месяц. Нам всем было нелегко. Но если ошибки и были допущены, то не по твоей вине. Ты выполнил свою работу.

«Ты чертовски прав», – подумал Пол, но вслух произнес:

– Спасибо, Брент, но до Рождества осталось два дня. Закажи мне билет на двадцать шестое. Если тебе кто-то нужен прямо сейчас, пошли Родригеса.

Фрейзер заколебался:

– Это просьба Гордона Талли. Что мне ему передать?

Пол не стал выбирать слова:

– Передай ему, что я не его сучка. В следующий раз, когда он пришлет на дело большого командира, который не будет слушать меня, я сразу же развернусь и уйду. Хотя нет, не говори этого. Скажи ему, что у меня выходные.

После этого Пол выключил телефон. Он подошел к окну и отдернул занавески, впуская в номер поток света. Горный пейзаж был подобен зимней сказке – все вокруг белым-бело, кроме неба. Лучшего дня для катания на лыжах не придумаешь.

Он послал сообщение Меган: «Не вопрос, сестренка. Ты же знаешь: я люблю тебя. Через час встречаемся у лифта».

 

Ванесса

Силвер-спринг, штат Мэриленд

6 января 2012 года

В мире здравоохранения Ванесса не могла представить места более приятного, чем смотровой кабинет больницы «Семейная медицина “Маленький Мир”». Теплое освещение и мягкие голубые и золотистые тона навевали мысли о весеннем рассвете; увеличенные фотографии детей – по одному с каждого континента – отображали широкий охват практики; разноцветные рисунки мелом, сделанные детьми-пациентами, настраивали на радость и жизнь, а не на болезнь и смерть. В корзинке на полу лежали игрушки для самых маленьких, сквозь замерзшее стекло в помещение проникал естественный свет, под подоконником раскинул ветки папоротник, а все медицинские инструменты были спрятаны в шкафы. Да, она часто задавалась вопросом, что об этом всем думают ее клиенты-беженцы, которые зачастую прибывали в Соединенные Штаты, не имея ничего, кроме личной одежды. Они были привычны к шумным госпиталям в грязных лагерях с бесчеловечными условиями. Смотровой кабинет же, напротив, представлял собой любовно взлелеянный оазис спокойствия и порядка. И даже после десяти лет практики она по-прежнему не могла решить, каким было его воздействие на пациентов, раздражающим или обнадеживающим.

«Что скажет Халима?» – думала она, просматривая лежащую перед ней анкету. Восемнадцатилетняя девушка была самой старшей из пятерых детей, лишь трое из которых выжили. Родилась в Дарфуре в Западном Судане, была мусульманкой, но не арабкой, что сделало ее жертвой этнических чисток, проводимых суданским правительством. В конце 2003 года солдаты сожгли дотла ее деревню, убили ее отца и двух братьев. Мать бежала с Халимой и другими дочерями в Какуму, где они прожили в лагере для беженцев семь лет, пока их не переселили в США.

Халиме повезло. Она была умна, трудолюбива и, живя в лагерях, сумела неплохо освоить английский. К тому же природа наделила ее крепким телом – она пережила хроническое недоедание и дважды болела малярией, но мытарства почти не оставили на ней заметного отпечатка. Когда Ванесса осматривала ее в первый раз, у нее не было времени на физиологию. Тогда она только наводила мосты взаимопонимания и определяла, нет ли проблем, требующих немедленного внимания, наподобие инфекций или паразитов.

– Вы здоровы, – сказала она девушке. – Нужно будет еще провести анализы, но у вас есть повод радоваться.

– Субханаллах, – произнесла Халима, и ее большие глаза заблестели. – Хвала Всевышнему.

Ванесса провела девушку до коридора, где ее ждала мать.

– Я бы хотела увидеть вас снова через пару месяцев. В регистратуре назначат день.

Халима улыбнулась:

– Вы очень добры, доктор Ванесса. До свидания.

Как только она ушла, аккуратно выстроенный фасад, возведенный Ванессой, пошел трещинами. Она быстро вернулась в кабинет и заперла за собой дверь. Ее горе напоминало тропический ураган: невозможно было предугадать, когда он налетит и с какой силой. Ей случалось расклеиваться и на людях, и поэтому она всегда носила с собой бумажные носовые платочки. Но такое происходило редко. За прошедшие два месяца она почти превратилась в затворника, редко выходила из дома и мало где бывала, кроме практики и послеоперационной палаты, сначала в Джорджтаунском медицинском центре, а теперь в Национальном реабилитационном госпитале «МедСтар». Она знала, что чем раньше вернется к обычному ритму жизни, тем скорее ее сердце начнет заживать. Но одиночество безопасно, а люди непредсказуемы. Намного чаще ей хотелось быть одной.

Вскоре разгар урагана миновал. Она посмотрела на часы. В больнице нужно быть через час, а ехать туда тридцать минут. Она закрыла глаза и сосредоточилась на дыхании. Нужно быть сильной ради Квентина. Допрос будет для него настоящим испытанием. Он согласился на него, и доктор Гринберг, его нейрофизиолог, дал ему разрешение, несмотря на провалы в памяти Квентина. Но в ФБР работают безжалостно дотошные люди. Ванесса провела два дня со следователями, и не раз случалось, что их вопросы доводили ее до слез.

Она открыла глаза, и ее взгляд упал на письмо, лежащее рядом с компьютером. Последнее письмо Дэниела, отправленное в тот день, когда они покинули Сейшелы. Чтение его превратилось для нее в ежедневное священнодействие. Для нее это письмо было хвалебной песнью Квентину и портретом того человека, каким он стал бы, если бы его мозг исцелился.

Дорогая моя В.

Мы отправляемся на Реюньон. На Сейшелах мы провели восхитительную неделю. Каждый из островов по-своему неповторим, но Ла-Диг – это что-то. Настоящий рай из солнца, песка и моря, бесконечно далекий от шумной суматохи современных джунглей, которые нам так хорошо знакомы. На Ла-Диге душе не нужно съеживаться, чтобы защитить себя. Она расправляет крылья и взлетает.

В этом месте мы познали суть истинного счастья. Квентин почти все время ползал по бесчисленным гранитным валунам, которые тянутся вдоль берега и уходят в море, создавая отдельные бассейны посреди прибоя. Я не рискнул следовать за ним, но наслаждался жизнью, гуляя босиком по песку и глядя, как он карабкается на монолиты и выпрямляется в полный рост на самом высоком из них, темный силуэт на фоне неба.

Тебе лучше, чем кому-либо, известно, как трудно мне далось отцовство. Ты знаешь, какие сомнения преследовали меня и как я боялся, что Квентин унаследует худшие из моих слабостей, что я, требуя от него слишком многого, превращу его в бесхребетного слизня, угодника, который боится любого риска, каким я был почти всю свою жизнь. До путешествия эти страхи казались не только обоснованными, но даже такими, которые наверняка сбудутся.

Но довольно об этом. Мальчик, который раньше ползал, как гусеница, превратился в бабочку. Он ожил, Ванесса. Я не встречал человека более живого, чем он. Он красив, он силен, он умен и талантлив. Оставшуюся часть пути он может преодолеть сам, и я не сомневаюсь, что он добрался бы до дома без меня.

И в этом я вижу больше твою заслугу, чем свою. Он, как и ты, видит сердца людей. Он глубоко сочувствует чужой боли. Когда-то я боролся с собой, чтобы полюбить его. Теперь я смотрю на него снизу вверх. Я бы хотел быть таким, как он. Может, когда-нибудь буду. Но, даже если это никогда не случится, меня утешает то, что хотя бы тут я никого не подвел. Я не подвел нашего сына.

Кем он станет в этой жизни? Только время знает. Но я верю, что своим детям он будет рассказывать истории лучше, чем та история, которую я рассказываю тебе сейчас. Он настолько пуленепробиваем, насколько это вообще дано человеку. Ничто не может его удержать. Он научился возвышаться над своими страхами.

Надеюсь, скоро увидимся. Может, в Кейптауне?

Ванесса отложила письмо, благодарная Дэниелу за лучик надежды в самые темные часы ее ночи. Ее, как и много раз до этого, посетила мысль: он как будто предчувствовал, что произойдет. Смешно, конечно, так думать, но она невольно спрашивала себя: а что если в то утро на Сейшелах к нему прикоснулся ангел? Когда-нибудь она прочитает эти слова Квентину. Когда-нибудь он вспомнит, каким был в конце его отец. Письмо это было лучшей эпитафией, чем все, что она могла написать.

Она встала, собрала вещи и попрощалась с сотрудниками. Астер встретила Ванессу в коридоре и, увидев высохшие следы слез, обняла ее и долго не отпускала.

– Тебя это не смущает? – спросила она. – Он правда готов отвечать на вопросы?

Еще несколько минут назад Ванесса могла бы ответить «нет», но письмо придало ей мужества.

– Думаю, готов.

Астер внимательно посмотрела на нее:

– А ты готова?

Ванесса кивнула:

– Я ведь дошла до этого, верно?

– Моя мать всегда учила меня, что ты сама выбираешь, быть тебе сильной или слабой. Будь сильной.

Ванесса улыбнулась.

«Лучше бы я была пуленепробиваемой. Как мой сын».

* * *

По дороге в Вашингтон Ванесса включила «Бранденбургские концерты» Баха, но мысли ее устремились назад в прошлое, через дни и недели, прошедшие после того, как Квентин вернулся в Соединенные Штаты и был помещен в отделение интенсивной терапии в Джорджтауне. Длинной и мучительной была дорога до той точки, где он мог поговорить с федеральными агентами, где он мог понять, что с ним произошло и почему ему вообще нужно отвечать на их вопросы.

Ванесса дни напролет не отходила от его кровати, наблюдая за тем, как он медленно выходит из комы. Проведя целый ряд анализов, неврологи подтвердили подозрения военных медиков: он пережил временную аноксию – или кислородную недостаточность мозга – в результате остановки сердца, вызванной тампонадой. Однако четких прогнозов не мог дать никто. Никто не мог сказать с уверенностью, как на нем отразится ранение. Поэтому Ванесса попросила их даже не пытаться.

Первые три недели были временем ожидания, иногда мучительного, иногда радостного. Он учился самостоятельно дышать, глотать пищу, доставать мысли из облака путаницы и забвения и облекать их в слова. Ванесса включала его любимую фортепианную музыку: Шопена, Листа, Шуберта, Римского-Корсакова, Дебюсси. Она читала ему рассказы, поэзию и электронные письма Ариадны. К огромному изумлению Ванессы, случившееся не испугало девушку. Она всячески старалась поддержать его, вместо того чтобы исчезнуть. Ее слова производили на него почти гипнотическое воздействие, успокаивали душу и озаряли глаза внутренним светом.

Спустя четыре недели врачи отключили его от аппаратов жизнеобеспечения и перевели в НРГ на другом конце города, где отмеченная наградами команда терапевтов стала помогать ему восстанавливать умственные способности, долгосрочную память и моторные навыки. Чем больше он оживал и набирался сил, тем более отчетливо в его памяти проступало прошлое и тем лучше он управлялся со своими мышцами: удерживал равновесие, стоя на месте, ходил по неровным поверхностям, держал зубную щетку, одевался и ел самостоятельно.

Но на этой дороге были и ухабы. Речь Квентина, его способность принимать решения – известная как «функция организации» – и память о днях, предшествовавших перестрелке, были в значительной степени снижены. Поначалу он как будто не догадывался о своем состоянии. Но чем здоровее становились его разум и тело, тем больше волновала Квентина его ограниченность. Особенно его тревожили афазия и амнезия. Когда он пытался составить из слов предложения или заполнить очередное белое пятно в памяти, он расхаживал по палате, как тигр, бормоча что-то себе под нос. Порой, когда его навещала Ванесса, он отказывался с ней говорить.

Однако для Ванессы самыми тяжелыми оказались не сложности выздоровления Квентина, а депрессия, в которую он впал, когда она сообщила ему о смерти отца. Он много раз спрашивал о Дэниеле. Но Ванесса уходила от ответа, как в разговоре с ребенком. «Он сейчас в другом месте», – говорила она ему. В начале второй недели реабилитации доктор Гринберг посоветовал ей не заходить слишком далеко в поддержании этой иллюзии. Поэтому она собрала в кулак все свое мужество и рассказала ему правду. Его реакция подтвердила ее самые худшие опасения. С болью в сердце она наблюдала, как исказилось его лицо, как открылся рот, а глаза погасли, когда он погрузился в другую кому – кому души.

На два дня Квентин потерял всякий интерес к человеческому общению. Он все время лежал в кровати, закутавшись в одеяло, и ни на кого не обращал внимания. Музыка его не успокаивала. Как и послания Ариадны. Ванесса поговорила с терапевтами, ища способ спасти его. Они посоветовали ей набраться терпения и не беспокоить его: со временем он вернется к ней. В какой-то миг она поняла, что он борется не только с горем. Он боролся и с чувством вины из-за того, что выжил сам и что не мог вспомнить, как умер Дэниел.

И тогда Ванессу осенило: чтобы Квентин снова вышел из тьмы на свет, он должен найти способ похоронить отца. Для этого она взяла все открытки и письма Дэниела и прочитала их Квентину. По открыткам можно было проследить маршрут их заходов в порты в Вест-Индии, Панаме и на островах Южнотихоокеанского региона. Первые письма Дэниел написал на Раротонге, самом большом из островов Кука, после того как Квентин познакомился с Ариадной. Когда Ванесса воскрешала воспоминания Дэниела, произнося их своим голосом, они становились нитями, сплетающимися в ткань искупления Квентина.

Он снова начал разговаривать, чтобы дополнить рассказы Дэниела, вставить подробности, которые упустил отец. Он попросил Ванессу еще раз перечитать письмо с Раротонги, а потом рассказал ей об Ариадне, о тех днях, когда они объезжали остров на мопедах и пересекали горный хребет, о ночах, когда они гуляли по пляжу под звездами, разговаривая обо всем на свете. Врачи сказали ей, что такая открытость является симптомом травмы мозга. Но она относилась к этому как к дару, ибо впервые в жизни у нее появилась возможность беспрепятственно заглянуть в его душу.

Спустя неделю, во время сеанса терапии с доктором Гринбергом, Квентин заговорил о похищении. Его воспоминания были зачаточными, путаными, но нейрофизиолог подхватил их и стал развивать, оценивая при этом связность его рассказа и способность отвечать на вопросы. Через какое-то время доктор рассказал ему о следователях, которые хотели поговорить с ним. Квентин согласился на это, и доктор Гринберг устроил их встречу.

* * *

Добравшись до госпиталя, Ванесса оставила машину в гараже и через фойе вышла к лифту. Вскоре она оказалась на этаже Квентина и прошла по коридору к его палате. Доктор Гринберг встретил ее у двери. Веселый человек с лысеющей головой и неряшливой бородой, он больше походил на лесоруба, чем на эксперта-невролога, но это лишь подчеркивало остроту его ума.

– У него хорошее настроение, – сообщил доктор. – Первую встречу я ограничу тридцатью минутами. Агентов я уже предупредил. Они могут исследовать его поверхностные воспоминания, но я не хочу, чтобы они углублялись, пока мы не увидим его реакцию.

– А вы где будете? – спросила Ванесса, чувствуя смутное волнение.

– Внизу, в зале. Если вам не понравится, как идет разговор, можете в любую секунду его прервать. – Он прикоснулся к ее плечу. – Все будет хорошо.

Когда он ушел за следователями, Ванесса открыла дверь и увидела, что Квентин сидит на кровати и смотрит телевизор. Он был в джинсах, кедах и толстовке с эмблемой Военно-морской академии, длинные волосы были собраны сзади в хвостик.

Она поцеловала его в лоб.

– Здравствуй, милый. Как дела?

Секунду он смотрел на нее, потом улыбнулся. Врачи называли это «отставанием мозга». Его мозгу требовалось несколько секунд, чтобы приспособиться к чему-то новому.

– Привет… мам, – сказал он, делая небольшие неуверенные промежутки между словами. – Все… в порядке. Хочу… покончить с этим.

– Я знаю, – ласково произнесла она. – Ты справишься. Просто не спеши. Если чего-то не вспомнишь – ничего страшного.

Его взгляд переместился на кровать, он потер край одеяла, как всегда делал, когда нервничал или расстраивался.

– Я… расскажу им… что знаю.

Ванесса поставила рядом с ним стул, еще два придвинула к изножью кровати. Потом выключила телевизор, села и сжала его руку. Через минуту в дверь постучали и доктор Гринберг ввел в палату агентов. Она знала их, поскольку именно они допрашивали ее. Бен Хьюитт – адвокат, выпускник Гарварда, оставил доходное место в Нью-Йорке, чтобы «заняться чем-то полезным для разнообразия». Карлос Эскобидо – противоположность Хьюитта, трудяга и заядлый курильщик, сажал наркодилеров и донов мафии, пока события 11 сентября не заставили его присоединиться к федералам и начать охотиться на террористов. Оба были в повседневной одежде – в рубашках и свободных брюках. Пожав руку Квентину, он сели и поставили цифровой диктофон на кровать.

Первым заговорил Хьюитт.

– Квентин, – начал он, – хочу сказать тебе: мы понимаем, через что ты прошел, и сочувствуем тебе. Мы постараемся не усложнять дело. Несколько вопросов сегодня, может, несколько вопросов завтра. Не возражаешь?

Квентин обдумал услышанное.

– Я расскажу… что помню.

– Это все, о чем мы просим. – Хьюитт откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. – Ты помнишь, как пираты попали на борт яхты? Можешь рассказать, как это произошло?

Квентин отвернулся от Хьюитта и уставился на стену.

– Был вечер, – хмурясь, начал он. – Или утро… Темно было. Я… дежурил… И заснул. Услышал выстрелы… Потом пришел папа… Поднялся снизу. Мы не сопротивлялись.

– Сколько их было? – спросил Хьюитт, пока Эскобидо записывал.

– Семь. – Квентин поморщился и закрыл глаза. – Я знаю… их имена… Мас, – вдруг выпалил он. Потом, подумав, добавил: – Либан… Их главного звали… Аф… Афиарех.

Выждав несколько секунд, Хьюитт спросил:

– Как ты узнал, что Афиарех главный?

– Он сказал нам, – ответил Квентин. – И… – Он как будто задумался. – И… мы видели… как он разговаривал… с остальными. Он разговаривал по-английски… Он… вел переговоры… с военными.

Умело и осторожно Хьюитт провел Квентина через все основные события: появление «Геттисберга», затем, на следующее утро, «Трумэна» и «Сан Хасинто»; поднятые в воздух вертолеты и самолеты и их возвращение после того, как Кертис – «дедушка» в устах Квентина – связался с правительством. Однако, когда Хьюитт спросил о переговорах насчет выкупа, Квентин ничего не смог вспомнить. Ванесса видела, как он борется с собой, видела, как сомкнулись его брови, как напряглись плечи. Она бросила взгляд на Хьюитта и почти незаметно покачала головой.

– Давай лучше о другом, – сказал он, правильно поняв ее намек. – У нас осталось мало времени, поэтому сфокусируемся на Афиарехе. Ты не против?

Мышцы лица Квентина расслабились.

– Не против.

– Афиарех когда-нибудь направлял на тебя оружие? – чуть более мягким тоном произнес он.

Взгляд Квентина снова устремился вдаль.

– Я не… – На мгновение он как будто смешался, потом его лицо прояснилось, глаза наполнились грустью. – Афиарех… направлял автомат… на папу. Он говорил… – По щеке его скатилась слеза. – Говорил: «Ты хочешь… умереть?»

Ванесса сделала вдох и так и не выдохнула, ошеломленная словами сына. Она представила себе эту сцену: руки Дэниела подняты; Афиарех выкрикивает угрозы; Дэниел упрашивает пирата не стрелять; Квентин в ужасе наблюдает за этим противостоянием. Снова почувствовала, как внутри закипает ярость. Затем в один миг гнев разветвился и оплел ее сердце, как ядовитая виноградная лоза, заслонив его от света. И там, глубоко внутри, проклюнулся новый росток – ненависть.

Хьюитт сделал пометку в блокноте.

– Это его точные слова? «Ты хочешь умереть?» – Квентин кивнул, и он спросил: – Ты помнишь, когда он это сказал?

Квентин снова затеребил край одеяла.

– Тогда подплыла лодка… Нет, это было… в другой раз… Рядом стоял корабль… Он разозлился… Он хотел, чтобы они… отошли… Я не… Я не помню, когда это было.

Почувствовав возбуждение Квентина, Хьюитт заговорил еще более мягким голосом:

– Это было днем или ночью?

Квентин закрыл глаза и сжал зубы, пытаясь в уме сложить мозаику. Несколько секунд прошли в молчании, потом, без предупреждения, он свесил ноги с края кровати и встал. Сначала он покачнулся, но оперся на стенку и замер, отказавшись от помощи Ванессы. Она как ястреб наблюдала за ним, пока он обходил кровать, опасаясь, что он может упасть. Но он устоял на ногах и продолжал делать шаги – такие же неуверенные, как его речь, – пока не остановился у окна и не взглянул на зимнее небо. Потом Квентин прикоснулся к стеклу и повернулся к Хьюитту:

– Я не знаю… днем это было… или ночью. Когда вспомню… сообщу вам.

 

Исмаил

Чесапик, штат Вирджиния

18 января 2012 года

Исмаилу снова приснился сон. Он увидел плац, раскаленный полуденным солнцем. Земля под ногами марширующих бойцов «Шабааб» искрилась, словно пустынный кварц. Небо было настолько чистым, что казалось, будто его выкрасили голубой краской и покрыли солнечным лаком. Он стоял в строю с остальными, в основном мальчиками, но было там и несколько девушек. Юсуф слева, Ясмин справа. Контраст между пятнадцатилетним братом и семнадцатилетней сестрой не мог быть более разительным. Со следами слез на лице, сгорбленный, Юсуф напоминал старика. Ясмин же стояла, как принцесса-воин, – голова высоко поднята, глаза горят презрением.

Одета она была в свободную золотистую абайю, и неудивительно, что Наджиб заприметил ее с другого конца лагеря. Все остальные девочки были с ног до головы закутаны в черное. Черный был самым безопасным цветом для женщины в Могадишо, но Ясмин не было дела до черно-белой палитры исламистов. «Всевышний сотворил мир разноцветным, – любила говорить она. – И женщина должна напоминать об этом».

Она и глазом не моргнула, пока Наджиб – в развевающемся на ветру головном платке и дизайнерских солнцезащитных очках – разглядывал ее. Она смотрела прямо вперед, глаза ее сверлили дыры в бойцах «Шабааб», которые напали на школу, убили их отца и трех учителей, затолкали в свои машины учеников, сколько поместилось, и привезли их в лагерь как «новобранцев».

– Как тебя зовут? – спросил Наджиб под шум истребителей.

Ясмин не ответила.

– Ты глухая? – сердито гаркнул Наджиб. – Не слышишь меня? Девочка не имеет права не уважать мужчину.

Когда Ясмин ответила, ее тон был проникнут горечью:

– Убивать истинно верующих тоже запрещено, а ты убиваешь праведных не задумываясь.

Наджиб уставился на нее, думая, как ответить. Наконец губы его сложились в дьявольскую улыбку. Он повернулся к солдатам и засмеялся.

– А девчонка религиозна! Это хорошо. – Его люди тоже рассмеялись. Он снова обратился к Ясмин: – Я убил многих людей. Кто из них был праведным?

Имя отца она произнесла с большим почтением:

– Адан Ибрахим Абдуллахи.

Лицо Наджиба сделалось убийственно серьезным.

– Адан Ибрахим Абдуллахи. Он был изменником, врагом муджахидин. Его предупреждали, но он не раскаялся. Я приказал его убить.

И вдруг вся непокорность и вся горделивость покинули Ясмин. Плечи ее поникли, она тихо заплакала.

– А ты ему родня, верно? – сказал Наджиб, взяв ее за подбородок. – Да, я вижу сходство. Ты его дочь.

Ужас овладел Исмаилом. Ему захотелось немедленно вмешаться, но он знал, что этим он только навлечет на них еще большую опасность. Он слышал рассказы о Наджибе, которые шепотом передавали из уст в уста люди в Могадишо. Кое-кто называл его Азраилом – ангелом смерти. Кроме Ахмеда Абди Годане, неуловимого эмира «Шабааб», во всем Сомали не было моджахеда опаснее.

– Как тебя зовут? – прошипел Наджиб.

– Ясмин Адан Ибрахим, – наконец призналась она.

Наджиб снова улыбнулся:

– Ха! Ты поступаешь мудро, говоря мне правду. – Он взял ее за руку. – Пойдем. Я покажу тебе праведный путь.

– Нет! – воскликнула она, пытаясь вырваться. – Отпусти меня!

Но Наджиб только крепче сжал пальцы. Он вытащил ее из строя в тот ад, что творился на плацу. Исмаил увидел, как она повернулась и закричала ему, увидел, как трепещет ее платок на ветру. А потом в одно мгновение ее не стало.

* * *

Вздрогнув, Исмаил проснулся и не сразу понял, где находится. Истина пришла ему с ощущениями: грубое одеяло на коже, твердый матрац, давящий на спину, бетонные стены, указывающие границы его камеры. Он в Америке, в самом охраняемом блоке Чесапикского исправительного центра, в руках системы правосудия, из которых ему никогда не выбраться.

Он слез с кровати и встал на холодном полу лицом на восток. Точного времени он не знал, но освещение еще не включили, а значит, еще не было шести утра – времени фаджра. Он по памяти проделал все необходимые движения и произнес такбир, складывая руки на груди, кланяясь и прикасаясь к коленям, становясь на колени, припадая к полу и прижимаясь к нему лбом, потом сидя, подогнув ноги и цитируя суру Аль-Фатиха, снова вставая, и так далее.

Покончив с ритуалом, Исмаил сел на край кровати и подумал о сне. Он всегда заканчивался вот так – Ясмин растворяется в толпе муджахидин. После этого он ее больше не видел. Однако было еще одно воспоминание, которое его всегда занимало: желтое пятно, мелькнувшее в «Ленд-Крузере», проезжавшем мимо, когда он целился в Саматара. Она видела, как он убил мальчика?

Он снова почувствовал стыд, как петлю на шее. Если видела, что она подумала? Она не могла видеть того, что было до этого: как командир привел мальчика к новобранцам, бросил его на землю и ударил ногой в живот; как один из бойцов «Шабааб» выбрал Юсуфа из строя и ткнул ему в руки АК-47, приказав убить дезертира; как Юсуф чуть не умер от страха; как Исмаил вышел вперед, забрал у брата автомат и разыграл представление для командира, прокричав «Аллаху-акбар» и направив автомат на Саматара. Так он спас жизнь Юсуфу.

Он яростно потряс головой и сосредоточил мысли на Ясмин. Куда повел ее Наджиб? На запад, в крепость Байдоа? На юг, в порт Кисмайо? Или в какую-нибудь затерянную во времени деревню пастухов и земледельцев? Наджиб почти наверняка сделал ее своей женой, потому что она была красива, а у командиров «Шабааб» было заведено предаваться удовольствиям с захваченными девушками. Но привел ли он ее в свой дом по всем формальным правилам никах или использовал лазейку никах мисйяр – брака странника, – чтобы получить свое и потом выбросить ее, устно объявив о разводе и не взяв на себя никакой ответственности за ее будущее? После нападения на школу прошло почти три года. Все что угодно могло произойти. И все же Исмаил цеплялся за надежду на то, что Наджиб был слишком горд и слишком похотлив, чтобы отпускать такую добычу, как она. Исмаил был вынужден верить в это, потому что верить во что-то другое означало принять поражение.

В шесть часов загорелось освещение, и Исмаил подошел к двери камеры, чтобы получить завтрак.

– Доброе утро, друзья, – сказал тюремщик, дородный мужчина по имени Ричи, поднимаясь по лестнице вместе с помощником – невысокого роста парнем, которого все звали Лонгфелло, – и приступая к раздаче подносов заключенным. Камера Исмаила была третьей в ряду на втором этаже блока.

Лонгфелло приветствовал его едва заметной улыбкой.

– Курица с овощами, – сказал он, вставляя поднос в открытое окошко. – И чай с сахаром, которого столько, что можно убить диабетика. Как говорят французы, bon appе́tit! – Тюремщик отвернулся, но тут же повернулся обратно, как будто ему пришла в голову какая-то мысль. – А что вообще означает слово «Афиарех»? Похоже на «арабский шейх».

– Это прозвище, – ответил Исмаил. Он всегда относился с уважением к охранникам, и те за это делали ему разные маленькие уступки, например угощали сладостями или превращали его жиденький чай в нечто хотя бы отдаленно напоминающее настоящий шах. – Означает «шустрый язык». Так меня называли мои люди, потому что я на английском и арабском говорю не хуже, чем на сомалийском.

Лонгфелло рассмеялся.

– Ну просто вун-дер-кинд, – сказал он, произнося последнее слово по слогам. – Как-нибудь расскажешь мне, зачем ты связался с шайкой пиратов. – Он захлопнул окошко. – Давай, жуй побыстрее, за тобой придут в семь.

* * *

Через час, когда Исмаил покончил с завтраком, подмел камеру и принял душ в кабинке на первом этаже, за ним пришел Ричи. Тюремщик надел на него наручники и провел его к лифтам, спустился с ним в общую камеру в пересыльном секторе. Одежду для суда Исмаил нашел на скамье: серый в полоску костюм, белая рубашка, голубой галстук, черные строгие туфли и ремень, предоставленные адвокатами. Это был самый дорогой наряд, который ему доводилось надевать на себя, и каждый раз, когда Исмаил в него облачался, это, во всяком случае на краткий миг, давало ему обманчивое ощущение, что он находится не в американской тюрьме, где его судят за убийство, а в другом месте.

Он снял свой оранжевый комбинезон, надел костюм и сел на скамью ждать, пока его заберут помощники шерифа. Через несколько минут они появились и повели его в фургон. Он был единственным, кто присутствовал на слушаниях. Его люди уже пошли на сделку с судом, пообещав свидетельствовать против него ради смягчения приговора. Их держали в другой тюрьме, он не знал, где именно. По словам Меган Деррик, его адвоката, их показания совпадали, что не удивляло его. Как только в океане Мас бросил в его адрес обвинение, он понял, что все они укажут пальцем на него. Но это не имело значения. Он знал, что делать. Каким-то странным образом выходило так, что их обвинения для него были полезны. Это давало ему рычаг для давления на суд.

Поездка в федеральный суд в Норфолке заняла сорок пять минут. Помощники шерифа припарковались на стоянке позади здания и провели его внутрь, где передали в руки федеральным маршалам, которые сопроводили его в отдельную комнату: здесь он должен был ждать, пока не соберутся все участники слушаний. Когда время пришло, пожилой седовласый маршал с кривой улыбкой повел его наверх в зал суда. Это было самое красивое помещение из всех, какие Исмаилу приходилось видеть вне мечети: украшенный потолок вдвое выше, чем бывает обычно, гигантские окна с красными шторами, декоративные лампы, бюсты, портреты на стенах, повсюду темная древесина – в галерее, вокруг судейской скамьи и у столов перед барьером.

Меган ждала его на стороне защиты вместе с группой партнеров и помощников. Приветствуя, она обняла его, он ответил ей улыбкой. Раньше, особенно часто это случалось в самом начале, он сомневался, что ей можно доверять, но так и не увидел в ней даже намека на обман. Она была умна, прямолинейна и знала свое дело в совершенстве. Все, от судьи и федеральных прокуроров до маршалов, уважали ее, и, в отличие от ее брата Пола, она не выдвигала ему никаких условий.

Вскоре после того, как Исмаил занял свое место, секретарь встал и трижды ударил молотком.

– Прошу встать! Председательствует достопочтенный главный окружной судья Соединенных Штатов Мэриан Маккензи. Прошу садиться и соблюдать порядок.

Судья Маккензи вошла в зал, прошествовала к скамье, поднялась по ступенькам и заняла свое место на среднем из трех стульев с высокой спинкой. Это была красивая темнокожая женщина с круглым, как луна, лицом, выдающимся лбом и полными сочувствия глазами.

– Если у кого-то возникли вопросы, – начала она, – судья-магистрат сейчас на больничном, и обвинение буду предъявлять я сама. – Она посмотрела поверх роговых очков на представителей стороны обвинения, Клайда Баррингтона и Элдриджа Джордана. – Суд готов начинать?

– Суд готов, ваша честь, – ответил Баррингтон.

Судья повернулась к Меган:

– Защита готова?

– Готова, ваша честь, – кивнула Меган.

– Хорошо. – Судья обратилась к Исмаилу: – Господин Ибрахим, как ваш адвокат, несомненно, вам сообщила, суд в вашем деле выдвинул заменяющее обвинение, назвав вас единственным ответчиком. Госпожа Деррик отказалась от формального предъявления обвинения, но я собираюсь зачитать обвинения и приобщить их к протоколу, прежде чем выслушать ваше заявление суду. Вам это понятно?

Исмаил встал.

– Да, ваша честь.

После этого он стал слушать список преступлений, в которых его обвиняли: пиратство, признанное международным правом; заговор с целью захвата заложников, повлекший смерть; захват заложников, повлекший смерть; заговор с целью похищения людей, повлекший смерть; похищение людей, повлекшее смерть; заговор с целью совершения насильственных действий в отношении экипажа морского судна, повлекший смерть; совершение насильственных действий в отношении экипажа морского судна, повлекших смерть; использование, транспортировка, демонстрация и приведение в действие огнестрельного оружия, повлекшие смерть; нападение на федеральных должностных лиц и служащих с применением опасного для жизни оружия; убийство и покушение на убийство в границах особой морской и территориальной юрисдикции Соединенных Штатов.

От такого размаха обвинений у Исмаила пошла кругом голова. Ему с трудом удавалось бороться с ощущением вины. В первые дни после перестрелки оно, бывало, захватывало его, кинжалами впивалось в сердце. Однако со временем угрызения совести превратились в холодную боль. Что бы ни случилось – даже если Квентин полностью выздоровеет, – эта боль никогда не покинет его. Кровь мальчика и отца Квентина останется несмываемым пятном на его душе.

Покончив с перечислением, судья снова обратилась к Исмаилу:

– Господин Ибрахим, признаете ли вы себя виновным по этим обвинениям?

Несмотря на душевную боль, Исмаил произнес:

– Не признаю, ваша честь.

– Также сторона обвинения приобщила ходатайство о назначении вам высшей меры наказания в случае признания вас виновным в совершении какого-либо из преступлений, за которые законом допускает подобное наказание. Ваш адвокат вам это доступно объяснила?

– Да, ваша честь, – протянул Исмаил.

– Спасибо, господин Ибрахим, – сказала судья, и Исмаил опять сел.

Далее судья заговорила о дате проведения суда. Меган возразила, когда она предложила июнь, но судья успокоила ее обещанием принять во внимание, если обвинение задержится с представлением важных документов и свидетелей. Суд был назначен на 18 июня, а рассмотрение ходатайств – на 2 марта, чтобы решить любые споры по существу предоставляемых документов, включая неизбежную проблему национальной безопасности.

– Есть ли еще вопросы, которые нужно обсудить на данном этапе? – спросила она представителей защиты и обвинения.

– Нет, ваша честь, – одновременно произнесли Меган и Баррингтон.

– Хорошо, – кивнула судья. – Объявляю перерыв.

Когда судья Маккензи ушла, Исмаил посмотрел в дальний конец зала и заметил Ванессу. Он узнал ее по снимкам в фотоальбоме, который рассматривал на яхте. Исмаил встретил ее взгляд и увидел в нем боль, бездонный колодец печали. Он вспомнил, как стоял рядом с Дэниелом и Квентином, когда над ними пролетал самолет, вспомнил, как видел ее ладонь на иллюминаторе, как заметил ее рыжие волосы. Слова, которые он сказал ей, эхом пронеслись у него в голове: «Мы не причинили им вреда… не причинили им вреда… не причинили им вреда». Ему захотелось объяснить ей, что он не лгал тогда и не хотел, чтобы случилось то, что случилось. Но знал, что это не облегчит ее боль. И ничто не облегчило бы.

К его плечу прикоснулась Меган:

– Нам нужно поговорить.

– Хорошо, – сказал он и последовал за ней в лишенную окон комнату для общения с адвокатом, расположенную на пути к камере. Там они сели за стол, и Меган достала блокнот и ручку.

– Суд в июне означает, что у нас будет много работы, – сказала она. – На «Трумэне» вы сделали изобличающие вас заявления. Я не буду смягчать их, я собираюсь играть против обвинения. Но буду откровенна: я вряд ли добьюсь большого послабления. Если ничто не изменится, они повесят вас за ваши собственные слова. Я уже говорила это раньше, повторю еще раз: я ни на секунду не верю в то, что на яхте все случилось так просто, как утверждают ваши люди. Я не думаю, что «Шабааб» имеет к этому какое-то отношение. Что там произошло на самом деле, Исмаил? Я не смогу вам помочь, если вы не поможете мне.

Их взгляды встретились. Чем дольше он находился рядом с ней, тем больше она напоминала ему Пола.

– Я вам уже говорил. Мы заключили сделку, и мы собирались сдержать слово. Но военные нарушили свое.

Она покачала головой:

– Не то. Я могу разобрать каждую ошибку, допущенную военными, – и, поверьте мне, я это сделаю, – но они не стреляли в заложников. Это вы сделали. По крайней мере, так говорит ваша команда. Вы ни разу не признали этого прямо, но и не отрицали. Это не шутки, Исмаил. Вы играете в кости со своей жизнью.

– Какая разница? – спросил он, глядя прямо на нее. – От обвинения в пиратстве меня ничто не спасет. Вы сами сказали: минимальный приговор – это жизнь в тюрьме до конца моих дней.

– Поверить не могу! – воскликнула она. – В тюрьме или не в тюрьме, жизнь намного дороже смерти. Они хотят казнить вас. Если вы сами этого хотите, то это ваш выбор. Но я не собираюсь помогать вам совершать самоубийство. Либо расскажите мне правду, либо я попрошу суд найти вам другого адвоката.

Он отвернулся, чувствуя сильнейший внутренний конфликт. Подобно брату, она прекрасно умела убеждать. Но она не могла постичь всей глубины расчетов, которые происходили у него в голове. Его жизнь кончена. Он знал, что не проведет больше и дня на свободе. У него остались лишь два желания: спасти Ясмин и отомстить за уничтожение своей семьи. Был шанс – хоть и отдаленный – достичь этих целей одновременно. Но, чтобы этот гамбит сработал, без помощи Меган было не обойтись.

– Если вы хотите знать, что произошло на яхте, я расскажу, – негромко произнес он. – Я это сделал. Это я нажимал на спусковой крючок. Теперь вы счастливы?

Меган устало откинулась на спинку стула.

– Хорошо, – с оттенком грусти в голосе произнесла она. – С этим я смогу жить. Но мне нужно знать, почему вы это сделали. Вы принимали наркотики? Вас заставили? У вас помутилось сознание? Вы могли спастись, не причинив Паркерам никакого вреда.

Он покачал головой:

– Причина не имеет значения.

Ее глаза сверкнули:

– Вы слишком умны, чтобы верить в это. Если вас принуждали к этому или ваша способность действовать рационально была снижена, мы можем на этом построить защиту.

Он уставился на темное пятно на столе, изъян в текстуре древесины.

Когда тишина стала неудобной, Меган спросила:

– Что происходит, Исмаил? Почему у меня такое чувство, что мною манипулируют?

Он снова посмотрел на нее и испытал ощущение дежавю. Ему было нужно, чтобы она доверяла ему, точно так же, как ему было нужно, чтобы Пол доверял ему. От этого зависело все.

– Я не могу назвать причину. Пока. Но назову. Я хочу, чтобы вы приняли это.

Она смотрела на него не моргая.

– Я сделаю это при одном условии. Я хочу выяснить, как это все началось. Мне нужен доступ к вашей семье. Я хочу, чтобы жюри узнало, кто вы на самом деле.

В одно мгновение чувство вины Исмаила расцвело метастазами стыда. Мысль о родственниках, разбросанных по всему земному шару. Он не сомневался, что им всем известно о смерти его отца. Клановые сети разносят новости так же быстро, как современные медиа, с той лишь разницей, что происходит это в избранном кругу. Для них Адан был героем, человеком, пожертвовавшим для своей страны самым дорогим. Меньше всего Исмаилу хотелось лишать блеска уважаемое имя своего отца.

Он задержал дыхание и не дышал, пока не почувствовал головокружение. А потом признался:

– Мой отец мертв. Мать наверняка тоже. У меня есть дядя в Миннеаполисе, тетя в Лондоне и еще один дядя в Могадишо. Предлагаю вам поговорить с ними.

– Как зовут вашего дядю в Миннеаполисе? – спросила Меган.

Имя он произнес шепотом:

– Фарах Саид Ахмед.

 

Ясмин

Средняя Джубба, Сомали

29 января 2012 года

Джубба снова отступила, превратившись в сеть водных лент, вьющихся между зелеными берегами, но по крайней мере она продолжала нести свои воды. Были времена, когда река почти полностью уходила в песок. Дожди дейр положили конец засухе, страшнее которой не помнил никто, но к ноябрю они закончились и вернулась испепеляющая землю жара.

Ясмин встала на колени в тени раскидистого дерева хигло и опустила в воду кувшин. Когда он наполнился, она встала и примотала его к спине, глядя через реку на горизонт. Пустыня походила на сшитые воедино лоскуты желтой земли и зеленых кустов с редкими вкраплениями групп деревьев с длинными корнями: пушистая акация, плосковерхий кудхак и величественный дамал. Пыльно-голубое небо пестрело брызгами мелких облаков.

Деревня, в которой она прожила уже почти три года, находилась в глухом районе южного Сомали, на одинаковом расстоянии от порта Кисмайо и кенийской границы. Это было бедное поселение скотоводов и торговцев, которые благоденствовали в удачные годы, когда приходили дожди, а верблюды, козы и скот росли здоровыми, тучными и продавались на рынке за хорошие деньги, и боролись за жизнь, когда дождей не было, живность голодала, а воды Джуббы истощались и приобретали солоноватый вкус. По сравнению с урбанизированным Могадишо это был другой мир, не говоря уже о многонациональном Найроби, в котором прошло раннее детство Ясмин.

– Закончила? – спросила Фатума. Она сидела под деревом хигло, прислонившись спиной к стволу. – Я есть хочу.

Ясмин посмотрела на нее с раздражением и состраданием. В последнее время Фатума всегда хотела есть. Она была уже восьмой месяц беременна ребенком Наджиба.

– Ха, – ответила Ясмин. – Да. Пойдем.

Поправив хиджаб, она помогла Фатуме встать и повела ее через калитку в заборе во двор. Шлакоблочный дом, в котором Ясмин жила с Фатумой, первой женой Наджиба, и Джамаад, его хабариаро, или теткой по материнской линии, имел крытое крыльцо и черепичную крышу – редкость в деревне, состоящей в основном из глинобитных лачуг. Но на этом роскошь заканчивалась. В пустые глазницы окон свободно залетал ветер, бетонный пол лишь местами был накрыт коврами. Туалет представлял собой дыру в полу с керамическими подставками для ног. Еда готовилась на походной плите.

Джамаад помахала с порога, приглашая Фатуму посидеть с нею, пока Ясмин будет готовить обед. «Как же поменялись местами наши жизни!» – подумала Ясмин, заходя в кухню и ставя на огонь чайник. Когда несколько лет назад Наджиб привел ее сюда, она считалась особенной, предметом его желаний, и Фатума, жена, не сумевшая зачать ребенка, была отодвинута на второй план. Но время шло, и стало понятно, что Ясмин тоже не может родить. За долгие месяцы бесплодия они стали близки, как сестры, и поклялись друг другу, что, если Аллах улыбнется одной из них, они никогда не станут из-за этого ссориться. Но потом Фатума зачала, и все изменилось. В один день Ясмин превратилась в изгнанницу, прислужницу будущей матери ребенка Наджиба. Во время последнего приезда Наджиб произнес, как пророчество: «Фатума родит мальчика».

Ясмин бросила спагетти в котелок, нарезала овощи и отправила их жариться на сковородку с пряностями хавааш и козлиным мясом, оставшимся от вчерашнего обеда. Работая, она старалась отвлечься, произнося в уме поэтические строки, как учила мать.

Аш-Шафии: «Имея удовлетворение в своем сердце, ты равен тем, кто владеет миром».

Саади: «Не существует человека, способного постичь свои неисчислимые благости».

Руми: «Храни молчание, и ты усвоишь от Солнца мудрость, не описанную в книгах и не высказанную в беседах. Храни молчание, чтобы Дух мог говорить с тобой».

Однако Бог не говорил с ней, и мудрые строки не возвышали ее. Напротив, пока шли минуты и запах сомалийских специй наполнял воздух, она незаметно соскользнула в привычную канаву отчаяния. Жизнь, которой она жила, была ложью в каждой мелочи, жалкой оболочкой отчуждения и унижений. Она стала пленницей человека, который убил ее отца и многих других во имя веры, которой она так дорожила. Душа ее томилась в изгнании, надежды умерли, и все, что от них осталось, – это волосок воспоминаний, несколько слов, произнесенных братом в кузове грузовика в первый день крови и страха. «Если нас разлучат, сохрани свой телефон, – шепнул Исмаил. – Я найду тебя».

И она сохранила свой мобильный телефон, как он сказал. Прятала его от Наджиба, от Джамаад и Фатумы в нижнем белье, пока не заполучила пластиковый пакет с водозащитной застежкой и не нашла место, где его спрятать, – в заполненной грязью яме между корней дерева хигло. Каждый месяц она вставала среди ночи, выкапывала телефон и несла в дом, чтобы зарядить аккумулятор устройством Джамаад. Каждый раз она отправляла текстовое сообщение на старый номер Исмаила, надеясь, что он ответит. Но папка входящих сообщений оставалась пустой. После нескольких лет молчания она начала считать, что он умер, но продолжала исполнять этот ритуал, потому что не придумала ничего лучше.

Много раз она задумывалась о побеге. Но опасность такого шага была огромной. «Шабааб» контролировала все города на сотни километров вокруг. Их шпионы были повсюду. Даже последний попрошайка мог оказаться доносчиком. Дороги тоже были переполнены бойцами «Шабааб», бандитами, ворами, а теперь еще и кенийскими солдатами, известными своими вольностями по отношению к сомалийским женщинам. Даже если бы ей удалось избежать их всех, она почти наверняка погибла бы. Не зная местного расположения водных источников и не имея животного, которое можно подоить, она умерла бы от жажды меньше чем через неделю, если раньше ее не разорвал бы лев или не укусила кобра. До лагерей близ Дадааба в Кении две недели пути, если идти пешком.

Приготовив обед, она подала спагетти с чатни и чапати – индийской лепешкой – Джамаад и Фатуме на пороге, а сама села есть на другом конце двора, в тени ветвей дерева хигло. Одиночество терзало ее, вгрызалось, обдирало последние остатки счастья, как гриф, потрошащий труп. От природы она всегда была общительна. Когда они с Фатумой дружили, ей по крайней мере было с кем поговорить. Теперь же она стала изгоем на положении не лучшем, чем служанка. «Хоойо, – подумала она, представляя лицо матери, – если Бог чтит тех, кто хранит веру, почему Ааббе умер? Почему я оказалась здесь? Где Исмаил и Юсуф? Где ты?»

– Ясмин! – крикнула с порога Джамаад, поднимая опустевший стакан с водой. – Я пить хочу. Принеси что-нибудь другое, пожалуйста.

Ясмин оставила свою тарелку на земле и сходила к холодильнику за «кока-колой». Работающий от небольшого генератора, маленький холодильник был едва ли не единственным современным устройством в доме. Когда она вручила бутылку Джамаад, женщина сказала ей:

– Я получила эсэмэс от Наджиба. Он обещает приехать, как только родится ребенок.

– Хорошо, – сказала Ясмин, изобразив улыбку, и вернулась на свое место у стены.

Теперь ей была ненавистна маска, которую ей приходилось надевать, чтобы скрыть правду, правду о том, что она презирает Наджиба всем сердцем. Когда Ясмин встретила его, она была семнадцатилетней девушкой, наделенной отцовской любовью к знаниям и материнским состраданием к обездоленным. Потом в один день Наджиб разрушил ее мир, очернив все, что она считала хорошим и правильным. И все же нельзя сказать, что он ненавидел ее, у него были к ней чувства, и она хотела, чтобы они были. Сколько раз он говорил ей, что мечтает о том, чтобы она родила ему сына! Он превратил ее жизнь в извращенное противоречие, и его возвращение сулило только новые страдания.

Ей представилось счастье на его лице, когда он услышит детский крик, подарки, которыми он осыплет Фатуму за ее дар ему: золотые украшения, вышитый шелк, солнцезащитные очки «Рэй-Бан» и новый «айфон» – символы того самого Запада, который якобы так ненавидит «Шабааб». Потом, когда после чествования Фатума уснет, он придет в комнату Ясмин и изольет свою похоть на нее, использует ее, как обычную шлюху. Он оставит ее в унижении и боли, но не заметит этого и даже не задумается об этом. Она была для него тем, чем он хотел. В мире Наджиба он был сам себе властителем.

Аллах являлся лишь номинальным главой.

* * *

Когда наступила ночь, Ясмин, проследив, чтобы Джамаад и Фатума удобно устроились, удалилась в свою комнату с керосиновой лампой. У нее имелась только одна книга – Коран на арабском. Открыв ее, она пробежала взглядом по струящимся строкам второй суры и нашла свой любимый отрывок. Ясмин знала его наизусть, но прочитала вслух, как молитву: «Господи наш! Не возлагай на нас бремя, которое нам не под силу. Сжалься, прости нас за грехи наши. Ты – властелин наш». Потом она закрыла глаза, выключила лампу и заснула, не раздеваясь.

Через несколько часов она снова проснулась и осторожно прислушалась к звукам в доме. Ничего не услышав, встала, прошла босиком в темноте по комнате, бесшумно выскользнула во двор и направилась к дереву хигло. Там вскарабкалась на одну из веток и замерла, сосредоточив внимание на ночных звуках, так хорошо ей знакомых: цикады, лягушки, ночные птицы, тихое нашептывание реки. Не услышала ничего непривычного. Деревня спала.

Через какое-то время Ясмин спрыгнула с ветки с другой стороны забора, покопалась между корней и достала пакет с мобильным телефоном. Включив его, она увидела, что заряда осталось только на то, чтобы найти сигнал. Когда Ясмин стала проверять сообщения, сердце ее забилось быстрее. Как всегда, ее ждало разочарование. Последним сообщением в памяти аппарата было эсэмэс от матери, полученное за день до нападения на школу. За эти годы она много раз посылала сообщения Хадидже, но ни разу не получила ответа. Молчание матери могло означать две вещи: либо она умерла, либо ушла в подполье, чтобы спастись от «Шабааб».

Ясмин подошла к реке, села на крутой берег и посмотрела на звезды. На западе она увидела Орион, а на юге – Южный Крест. Ей вспомнились ночи, когда отец брал ее и братьев на крышу дома в Могадишо и рассказывал о созвездиях. «Ваши предки когда-то умели читать созвездия так же, как вы читаете книги, – говорил Адан. – Вы тоже должны научиться, потому что никто не знает, когда это может пригодиться».

Она могла просидеть один на один с космосом всю ночь. Но уже через пять минут набрала сообщение матери: «Хоойо, я жива. Мне нужна твоя помощь». И еще одно Исмаилу: «Ты там? Я все еще жду». Потом она через дерево хигло вернулась домой заряжать телефон.

 

Меган

Миннеаполис, Миннесота

2 февраля 2012 года

Зимний воздух словно сухим льдом царапал кожу Меган Деррик. Точно само небо цвета оружейной стали замерзло, вытягивая все тепло из ее тела. Она глубже закуталась в парку и засунула руки в перчатках в карманы, зябко ежась от ветра, колющего щеки. «Как тут вообще можно жить? – удивлялась она, ожидая машину. – Почему сомалийцы, люди пустыни, выбирают именно этот город? Да так, что здесь собралась самая большая их диаспора в Северной Америке?»

Вскоре ко входу в гостиницу свернула серебристая «Тойота-Ярис». Человек за рулем был явно слишком велик для микролитражного автомобиля. Выбираться из него ему пришлось поэтапно: сначала он пригнул голову, потом высунул ноги, потом подался всем телом вперед и наконец выпрямился. Ростом он был по меньшей мере на фут выше Меган. «Где-то футов шесть с половиной», – решила она. На миндально-коричневом лице выделялись умные темные глаза, козлиная бородка окружала неулыбчивый рот.

– Госпожа Деррик, я Фарах, – произнес он с той же решительностью, с какой смотрел на нее. – Здесь недалеко есть место, где можно поговорить.

Она скользнула на пассажирское сиденье и стала наблюдать, как он втискивает тело обратно в машину. Разыскать его оказалось несложно. Один контакт вывел на другой, пока оставшиеся пять рукопожатий не привели к одному: подруга, преподававшая в Школе международных отношений имени Эллиотта; старший служащий сомалийского отдела Государственного департамента; имам крупной мечети в Миннеаполисе; и наконец родственник из подклана Фараха, живший с ним на одной улице. Труднее оказалось убедить его, что Исмаил Адан Ибрахим, которого она представляла, действительно был сыном его сестры. Он решительно это отрицал, пока она с помощью Исмаила не перечислила всех его предков по отцовской линии до четвертого колена. На этом он отказался от сопротивления и согласился встретиться с нею.

– Здесь всегда так холодно? – спросила она, грея руки над вентиляционными отверстиями на приборной панели.

Он выехал на улицу.

– Зима суровая. Но это хорошее место для воспитания детей.

– Сколько у вас детей? – поинтересовалась она, чтобы завязать разговор.

– Трое. А у вас?

– У меня никогда не было детей.

После многих лет практики это признание произносилось легко, и все же где-то в глубине сердца оно отдалось тяжестью. Это не было осознанным решением, скорее следствием выбранного ею образа жизни – нескончаемая работа, которую невозможно остановить, как скоростной поезд без тормозов; накапливающиеся дела и клиенты, нуждающиеся в помощи люди, семьи, компании; мужчины, с которыми она встречалась, и тот единственный, за которого она наконец вышла замуж, все – такие же рабы своих профессий. Порой, когда она видела мать, прижимающую к себе младенца или качающую ребенка на качелях, у нее на миг возникало желание занять ее место, но потом она вспоминала гору своей ответственности, людей, которые от нее зависели, жизни, висящие на волоске, и это желание всегда ее покидало… Хотя боль никогда не стихала полностью.

Когда Фарах замолчал, Меган откинулась на спинку кресла и стала смотреть на проплывающий мимо город. Вскоре небоскребы сменились многоквартирными домами, одноэтажными магазинами, выстроившимися вдоль дороги, и жилыми микрорайонами, этими безликими отпечатками пальцев пригорода. Через какое-то время Фарах свернул на стоянку перед торговым комплексом со стеклянными витринами. Там он махнул рукой парковщику и нашел свободное место среди скопления машин.

– Это сомалийский магазин, – сказал Фарах. – В городе таких несколько. Этот принадлежит мне.

Меган обвела взглядом комплекс с переполненными магазинами и ресторанами.

– Похоже, неплохая инвестиция.

– Была, – лишенным интонации голосом подтвердил он.

Выбравшись из машины, он повел ее в фойе, обставленное с обеих сторон магазинчиками, – торговый комплекс внутри торгового комплекса. Что только здесь ни продавали – и американские товары, и сомалийские: ткани, обувь, электронику, мобильные телефоны, продукты на любой вкус, тут же можно было получить консультацию бухгалтера или подобрать туристический маршрут. В воздухе стоял запах масла для жарки, жареного мяса и специй. Она прошла следом за ним в небольшое кафе с несколькими столиками у стены. Фарах поздоровался с молодым сомалийцем, ответившим им дружелюбной улыбкой.

– Здесь готовят отличную самсу, – сказал он. – И чай. Я угощаю.

– Спасибо, – ответила она, расстегивая парку.

Спустя несколько минут они устроились за столиком в глубине кафе с тарелкой хорошо прожаренных пирожков и кружками сомалийского чая. Фарах указал на еду:

– Пожалуйста, ешьте. Я буду говорить.

Меган кивнула и попробовала горячую и восхитительно вкусную самсу.

– Ваш звонок стал для меня неожиданностью, – начал он ровным голосом. – Я видел в новостях сюжет о захвате яхты, но не следил за этой историей. В моем клане никогда не занимались пиратством. – Последнее слово он произнес с отвращением, обнажив задетую гордость. – Исмаил – старший сын моей младшей сестры Хадиджи. Я видел его, когда он был совсем маленьким и его семья жила в Найроби, но не встречался с ним после того, как они вернулись в Сомали. Я был уверен, что он умер. Поэтому и не поверил вам, когда вы позвонили. Мне до сих пор трудно в это поверить.

– Почему вы думали, что он умер? – мягко спросила Меган.

Фарах посмотрел на торговца, разговаривавшего по телефону, и шепотом задал встречный вопрос:

– Что он вам говорил про «Шабааб»?

Пульс Меган участился. Она много раз спрашивала Исмаила о его связях с исламистами, но он отказывался углубляться в эту тему.

– Как его адвокат, я не могу вам этого рассказать. Но я буду очень вам благодарна, если вы расскажете, что известно вам.

Кончик носа Фараха дернулся.

– У этой истории много сторон.

– Расскажите столько, сколько нужно. – Меган взяла еще одну самсу.

Фарах уставился на нее лишенными выражения глазами.

– Многих стоит винить за то, что произошло, но первый среди них – Адан, его отец. Он был настолько глуп, что привез свою семью обратно в Могадишо. Останься они в Кении, Исмаил и Ясмин поступили бы в университет, а Юсуф закончил бы школу. Они могли стать врачами, юристами, бизнесменами. Но Адан не расставался со своей дурацкой мечтой. Он хотел открыть школу в Могадишо. Хотел участвовать в возрождении Сомали.

«Ясмин, Юсуф, – подумала Меган, доставая блокнот и ручку. – Где они сейчас?»

Фарах отвел от нее взгляд, как будто напрягая память.

– Чтобы понять то, что я хочу вам рассказать, вам нужно узнать, как все начиналось. В двухтысячном году мировые силы создали первое переходное правительство в Могадишо. Многие сомалийцы верили, что скоро что-то изменится. Я в это не верил. На улицах по-прежнему заправляли военные. Хадидже я советовал оставаться с детьми в Найроби. Но Адан не позволил. Он знал нового президента. Он был уверен, что война вот-вот закончится. – На лицо Фараха набежала туча. – Люди так говорят вот уже двадцать лет, а война все продолжается.

Меган кивнула. Последние месяцы она много времени потратила на то, чтобы понять смысл и причины кровопролития, политических махинаций и международных интервенций, охвативших Сомали после падения долго стоявшего у власти диктатора Сиада Барре. Это было все равно что пытаться развязать узел израильско-палестинского конфликта. Взаимные обиды были столь многочисленны и уходили корнями в столь запутанное прошлое, что каждый раз, когда ей казалось, что она уже близка к разгадке этой тайны, ключ выскальзывал у нее из пальцев и Меган вновь окружал туман непонимания.

– У них был дом в Було Хуби, недалеко от аэропорта, – продолжил Фарах. – Это был самый безопасный район в городе, он всегда охранялся правительственными войсками. Но школа Адана находилась в Медине, где шли бои. Оправдывает его лишь то, что у него были влиятельные друзья. Его брат Махмуд – большой человек в Могадишо. Годами друзья прикрывали его. Но потом пришла «Шабааб», эти люди победили военных. Они не соблюдали старые правила, на которых строилась жизнь в Могадишо: взятки и услуги. У них была цель – доминировать. Даже Махмуд не мог их сдерживать.

«Махмуд, – записала Меган в блокноте. – Нужно с ним поговорить».

Фарах отпил чаю.

– Удивительно было наблюдать, как быстро продвигается вперед «Шабааб». Мы, сомалийцы, всегда были умеренными в своих религиозных взглядах. Экстремизм чужд нашей земле. Это нововведение пришло к нам из Аравии и Афганистана. Исламисты использовали неразбериху, вызванную войной, и сделали то, чего не смогло сделать правительство: принесли закон и порядок на улицы и дали бизнесу шанс снова развиваться. – Он развел руками. – Люди устали сражаться. Они дали «Шабааб» то, что ей было нужно, – власть. И тогда исламисты сняли маски. Они начали наказывать женщин за выход из дома без платка. Они отрубали руки ворам, забивали камнями за супружескую неверность, забирали в солдаты силой и подкупом, а несогласных успокаивали автоматами. Адан был одним из несогласных. Он продолжал преподавать английский язык и науки в своей школе. Это меня в нем восхищает. Не восхищает меня то, как он подставил свою семью.

Когда Меган доела последнюю самсу, Фарах спросил:

– Хотите еще?

– Нет, спасибо, – ответила она. – Но мне очень понравилось.

Фарах снова взглянул на парня за стойкой, потом сложил руки на столике и продолжил:

– Я даже отсюда видел, к чему все идет. «Шабааб» давила на переходное правительство, пока эфиопы, которые его поддерживали, не устали и не покинули страну. Было это в начале две тысячи девятого года. Африканский Союз остался, но он был слаб. Я каждую неделю разговаривал с Хадиджей. Уговаривал ее отвезти детей в Найроби. Но она отказывалась уезжать без Адана. А Адан ехать не хотел.

Фарах перевел дыхание, и впервые Меган увидела проблеск чувств в его глазах.

– Очень быстро «Шабааб» взяла под контроль почти все Могадишо. Той весной они напали на школу Адана. Они расстреляли его перед детьми и забрали старших учеников воевать. Среди них были Исмаил, Ясмин и Юсуф. Моя сестра работала санитаркой в мединском госпитале. Она была там, когда это случилось. Я разговаривал с ней на следующий день. Она была не в себе. Она обращалась к Махмуду, и он сказал, что ничего не может сделать. «Шабааб» – это как черная дыра.

Меган, зачарованная рассказом сомалийца, откинулась на спинку стула. «Они убили его отца у него на глазах? А его самого похитили?» Незваными пришли воспоминания ее собственного детства: выстрел пистолета в руке Кайла, отец, падающий на пол, брызги крови у него за спиной, запах пороха в воздухе, крики матери. Она прогнала их.

– Что было потом? – негромко спросила она.

Фарах прищурился.

– Сестра сбежала из города. Она пришла в дом моего отца в Марке, но там было небезопасно. Он нашел для нее транспорт до кенийской границы. Остаток пути до Дадааба она прошла пешком.

Вдруг ужас Меган сменился изумлением:

– Вы хотите сказать, что его мать жива?

Фарах кивнул:

– Я разговаривал с ней вчера.

«О боже», – подумала Меган. Она много раз спрашивала Исмаила, почему он так уверен, что Хадиджа умерла, но, как и во многих других случаях, он отказался называть причины. Она всмотрелась в лицо Фараха и заметила, что его глаза едва заметно увлажнились.

– Я могу с ней как-нибудь поговорить?

Фарах протянул руку:

– Если дадите ручку, я напишу вам ее телефон. Она работает санитаркой в лагере беженцев Дагахали.

Меган попыталась скрыть восторг. Когда он записал цифры в ее блокноте, она спросила:

– Вы узнали, что случилось с Ясмин и Юсуфом?

– Юсуф был убит в бою, – ответил Фарах. – Что случилось с Ясмин, не знаю. – Минуту помолчав, он сменил тему: – Когда состоится суд над Исмаилом?

– Назначено на июнь, – сказала она. – Вы согласны дать показания? Жюри нужно услышать ваш рассказ.

Он посмотрел вниз, на стол.

– Я должен подумать.

Его замкнутость была ей понятна. Публичное признание связи с Исмаилом плохо скажется на репутации его семьи. И все же она настаивала:

– Прошу вас, сделайте это. Ему нужна ваша помощь.

– Есть вещи, которых я не понимаю, – голосом чуть громче шепота произнес Фарах. – Он спасся от «Шабааб», но не сбежал из страны. Почему он остался? И почему занялся пиратством? Это противоречит всему, чему его учили Адан и Хадиджа.

– Честно говоря, я тоже этого не понимаю, – осторожно проронила Меган.

Фарах бросил на нее острый взгляд.

– Значит, он не сказал вам. – Он задумчиво почесал подбородок. – В Сомали есть пословица: человек – он как куст, снаружи кажется безопасным, но внутри него живут змеи и скорпионы. Думаю, это и есть объяснение.

«Не уверена, – подумала Меган, но вслух этого не сказала. – Мне кажется, у него было что-то другое на уме. И до сих пор есть».

 

Исмаил

Чесапик, штат Вирджиния

3 февраля 2012 года

В пустом спортзале, в котором Исмаил играл в баскетбол, гулко прозвучал голос Лонгфелло:

– Твоя адвокат идет. Говорит, что-то важное. – Когда Исмаил обратил к нему полный тоски взгляд, тюремщик усмехнулся. – Не волнуйся, будет у тебя еще время.

Исмаил кивнул и сделал последний бросок. Мяч отскочил от щита, покрутился в обруче корзины и провалился в сетку. Каждый заключенный в блоке имел один час свободного времени в день. Исмаил выработал режим, который давал ему всего понемногу: десять минут отжиманий, приседаний и ритмики, десять минут баскетбола, десять минут на душ и тридцать минут на чтение газет, поиск статей об Африке и Среднем Востоке. Он очень четко соблюдал режим и не хотел терять ни минуты своего времени.

Он подошел к двери, за которой стоял Лонгфелло, и, расставив ноги на ширину плеч, просунул в окошко руки с обнаженными запястьями, позволяя тюремщику надеть на себя наручники. Через пару секунд Ричи открыл дверь секции камер и Лонгфелло повел его по коридору к конференц-залу. Он не сомневался, что эта встреча связана с Фарахом. У него сосало под ложечкой, а на шее как будто затягивалась петля стыда, ослабляя его решительность. Три года он не связывался ни с кем из родственников, за исключением Махмуда. За это время он совершил преступления, которые никто из них никогда бы не понял. Его руки были в крови, его сердце захлебывалось кровью, но он продолжал оставаться одним из них, был связан с ними узами родства и клана. Он не мог отказаться от них, даже если бы захотел.

Через какое-то время Лонгфелло снова открыл дверь и впустил Меган. Поприветствовав Исмаила улыбкой, она села напротив него.

– Я встречалась с вашим дядей, – начала она, и Исмаил сжал зубы, борясь с чувством вины. – Он рассказал мне о нападении «Шабааб» на вашу школу. Это многое объясняет. Еще он сообщил мне невероятную новость. – Она сделала паузу, с сочувствием рассматривая его. – Ваша мать жива. Она в лагере для беженцев в Кении.

Нахлынувшие чувства застали Исмаила врасплох. Глаза его заволокло слезами, руки задрожали. В ночь побега из «Шабааб», когда он спасался от невыносимой боли, вызванной известием о гибели Юсуфа, Махмуд рассказал ему о встрече с Хадиджей и о том, что он посоветовал ей бежать в Кению и оттуда связаться с ним. На связь она так и не вышла. Логика подсказывала причину: она не смогла выбраться.

– Как такое может быть? – выдавил из себя Исмаил.

– Ей помогли родственники, – ответила Меган и пересказала ему подробности, которыми поделился Фарах.

Мысли Исмаила полетели наперегонки: «Почему она не позвонила Махмуду, когда добралась до Дадааба? Он обещал передавать нам новости». В следующее мгновение на ум пришел ответ: потому что он Махмуд Хабар Гидир, а она – Абгал. Двадцатилетнее соперничество этих двух кланов за власть в Могадишо превратило некогда гордый город в разбомбленные руины. После убийства Адана ее семья посоветовала ей не доверять Махмуду, и она послушалась, потому что была напугана.

Меган прикоснулась к его руке.

– Фарах дал мне ее телефон, и сегодня утром я с ней разговаривала. Она очень хочет поговорить с вами.

Унижение Исмаила не имело границ.

– Вы сказали ей, что я здесь?

– Это не имеет значения, – ответила Меган. – Она любит вас.

Он уставился в стол, терзаемый неуверенностью. Из прошлого всплыли слова, наказ, который дала ему Хадиджа, когда «Шабааб» проникла в Медину и начала угрожать Адану: «Если что-нибудь случится, не упускай из виду Ясмин и Юсуфа. Ты старший. Ты за них отвечаешь». Он сделал все невозможное, чтобы выполнить ее просьбу, но не преуспел.

– Вот ее номер, – сказала Меган, придвинув к нему листок бумаги. – Я положила деньги на ваш счет. Можете звонить ей, когда хотите.

Он посмотрел на номер и отодвинул листок.

– Не сейчас.

– Почему? – удивилась Меган.

Он покачал головой, сосредоточенно уставившись в стену. «Не хочу объяснять».

После долгого молчания Меган забрала листок.

– Поступайте как знаете, но я собираюсь с ней встретиться. Мне нужно выслушать ее рассказ.

Он долго ничего не говорил, борясь со стыдом, а потом произнес единственные слова, имевшие значение:

– Когда увидите ее, передайте ей: «Извини, что так вышло».

 

Меган

Дадааб, Кения

9 февраля 2012 года

Пыльная взлетно-посадочная полоса мерцала под жарким солнцем пустыни, когда Меган вышла из самолета. От разгоряченного воздуха, ударившего ей в лицо, как волна, у нее начало покалывать кожу и на лбу выступили капли пота. Было всего девять утра, но в расположенном на границе с Сомали городе Дадааб температура уже поднялась выше девяноста градусов по Фаренгейту. После Миннеаполиса это казалось чем-то неземным. Ведь всего неделю назад она стояла, замерзшая, как сосулька, на ветру, который дул, казалось, прямо с Северного полюса.

Меган проследовала за разношерстной компанией работников гуманитарных организаций к гравийной площадке, заполненной белыми внедорожниками с логотипом УВКБ – агентства ООН по делам беженцев. Там они дождались грузовика с кузовом без бортов, доставившего их багаж с самолета Всемирной продовольственной программы, на котором они сюда прилетели из Найроби. Меган взяла свой чемодан и засунула в машину, в которой еще трое работников – судя по разговору, европейцев – ехали с ней в лагерь ООН.

Впервые после того, как она взялась за дело Исмаила, Меган почувствовала, что начинает понимать подоплеку случившейся трагедии – не все, разумеется, но некоторые ее стороны. Банальная история, рассказанная юным сомалийцем агентам ФБР на «Трумэне», была ложью. Западные СМИ подхватили ее, не вдумываясь, потому что она усиливала их предубеждение против мусульман и параноидальный страх перед террористами. Только они вывернули ее наизнанку. Исмаил не был последователем «Шабааб», он был их жертвой.

Она почувствовала подвох с самого начала. Во время первой встречи она провела с ним своего рода тест: попросила описать Паркеров. Поначалу он был молчалив, но она продолжала задавать ему наводящие вопросы и постепенно разговорила. Особое внимание она уделила его манерам, подмечала каждый оттенок выражения лица, каждый неосознанный жест, каждую модуляцию голоса и не увидела никаких отклонений, характерных для хладнокровных убийц. Он говорил о Дэниеле и Квентине с уважением, даже почти с восторгом, вспоминая способности Квентина к изучению сомалийского языка, глянцевый фотоальбом Дэниела и музыку, которую Квентин включал на стереосистеме яхты со своего «айфона». Впоследствии она записала в своем блокноте: «Пол был прав. Он не тот, за кого себя выдает. Но тогда кто он? И зачем ему этот маскарад?»

Эта загадка пленила ее. По мере того как шли недели и следователи открывали все новые и новые подробности перестрелки, Меган все глубже уходила в изучение дела, думала о нем днем и ночью, нередко в ущерб своим богатым клиентам. Исмаил признался, что сам стрелял, но отказывался говорить почему. Он не опровергал, а, наоборот, подтверждал заявления своей команды о его связи с «Шабааб», но вел себя совсем не как джихадист. Этому существовало лишь одно разумное объяснение: он играл в покер на большие ставки с противником, которого ей еще предстояло вычислить.

Она посмотрела в окно внедорожника, въезжавшего в Дадааб – запутанный лабиринт земляных дорог, убогих лачуг и обветшалых магазинов. Все, кого она знала, отговаривали ее от поездки сюда, все, кроме Пола, который понимал причины ее почти фанатической преданности клиентам, которым светила высшая мера. Перед тем как забронировать билет, она позвонила ему. Прямо он в этом не признался, но она знала, что похищение американских работников гуманитарных организаций стало причиной того, что он покинул Колорадо до Нового года. Он дал ей два совета: «Хорошо проверь свою охрану и будь предельно осторожна в лагере. Если хоть что-нибудь покажется тебе подозрительным, сразу убирайся оттуда».

Меган стала рассматривать лица местных. Большинство были этническими сомалийцами. Мужчины в западных брюках и рубашках, женщины в разноцветных абайях и головных платках, которые оставляли открытым только лицо, кисти рук и ступни, провожали машины ООН настороженными взглядами. Благодаря проведенным исследованиям, ее это не удивляло. За прошедшее столетие земля Сомали перекраивалась британцами, французами и итальянцами, дробилась на части мирными договорами с Эфиопией и Кенией, подвергалась вторжению эфиопов (поддерживаемых американцами) и служила причиной конфликта между Соединенными Штатами и «Аль-Каидой». Даже когда международное сообщество предлагало помощь, зачастую делалось это для достижения каких-то геополитических целей. Неудивительно, что обычные сомалийцы предвзято относились к Западу.

Через несколько минут внедорожник подъехал к воротам, защищенным по сторонам укрепленными бетонными стенами и охраняемым сурового вида военными с автоматами. Охранники проверили их документы и пропустили. Когда они попали внутрь, Меган поняла, что бетонные стены – это всего лишь первое из многочисленных оборонительных сооружений. За ними находилась целая сеть из лагерей поменьше, каждый из которых был окружен собственной стеной, имел защищенные ворота и вооруженных охранников.

Когда они добрались до лагеря УВКБ, Меган и ее спутникам пришлось пешком идти в сопровождении охранника к последнему контрольно-пропускному пункту с металлоискателем.

Наконец она вошла в лагерь и увидела кенийца, стоявшего на солнце рядом с радужным кустом бугенвиллеи.

– Госпожа Деррик, – произнес он по-английски с акцентом, – я Питер Мбуру из Отдела внешних связей. Добро пожаловать в Дадааб.

– Тут у вас настоящая крепость, – заметила она, пожимая ему руку.

Он беззаботно улыбнулся:

– К сожалению, это необходимость. В наших лагерях проживает четыреста тысяч сомалийцев. Большинство – беженцы. Есть и не беженцы. Мы не хотим рисковать. – Он указал на бунгало, окруженное цветущими растениями. – Прошу вас. Давайте обсудим ваше дело.

Он провел ее в кабинет с вентилятором, включенным на полную мощность, и сел за стол. Меган села напротив.

– Я изучил ваши меры безопасности. Ваш посредник, Барака, человек надежный, но я не знаю водителей, которых он нанял. Вы уверены, что хотите попасть в лагерь? Если вы подождете день-два, вероятно, мы сможем устроить вам встречу с Хадиджей прямо здесь.

Меган покачала головой:

– Она ждет меня сегодня. К тому же у меня слушания в Америке на следующей неделе. Барака сказал, что можно не волноваться – он пойдет со мной.

Питер пожал плечами:

– Когда он организует транспорт?

– В десять.

Питер взглянул на часы.

– Хорошо. Как раз успеем проинструктировать вашу охрану.

* * *

Когда время пришло, Меган и Питер отправились на стоянку машин и стали ждать Бараку. Стоя там под обжигающим солнцем, из-за которого ее воротник уже пропитался потом, и думая о предстоящей поездке, она чувствовала тревожную дрожь. Лагерь беженцев Дагахали являлся самым северным аванпостом Дадааба, в сорока минутах езды от города и всего в пятидесяти пяти милях от сомалийской границы. Барака – кенийский посредник, рекомендованный одним знакомым журналистом в Найроби, – обещал, что поедут они на двух легких грузовиках в сопровождении четырех вооруженных полицейских. Но дальше этого его гарантии не распространялись. Водители и полицейские были для нее незнакомцами, и она платила им сущие гроши, во всяком случае по американским стандартам. Даже если они были честными людьми, ей с трудом верилось, что они станут ради нее рисковать жизнью.

Через несколько минут подъехали два пикапа «Тойота-Хайлюкс», за рулем каждого сидел сомалиец, а в одном из них – три кенийца в военной форме. Ведущий водитель вышел из машины и улыбнулся ей, обнажив кривые зубы.

Меган прищурилась:

– А где Барака? Он обещал быть.

– Нет проблем, нет проблем, – ответил человек. – Барака занятый. Я Омар. Я работать с ним. Мы ехать?

Глаза ее вспыхнули.

– Это нехорошо. – Меган достала «айфон» и позвонила посреднику. – Здесь Омар, – сказала она, когда он снял трубку. – Вы где?

– Извините, мой друг, – ответил Барака. – У меня появились дела. Омар о вас позаботится.

– Вы обещали приехать, – возразила она. – Еще вы обещали четырех полицейских, а я вижу только трех.

– С четвертым я не смог связаться, – успокаивающим тоном произнес Барака. – Не волнуйтесь, все будет хорошо.

У нее чуть не сорвалось: «Вы сейчас говорите о моей жизни», но она понимала, что это бесполезно. Меган до этого несколько раз бывала в Африке: в Кейптауне, у водопада Виктория, еще поднималась на Килиманджаро с Полом много лет назад. Когда дело доходило до реализации планов, всегда все шло не так, как задумывалось. Она посмотрела на Омара. Его зубы напомнили ей Стоунхендж. Трудно было определить, почему он улыбается: то ли нервничает, то ли проявляет дружелюбие. Она колебалась еще секунду, но мысль о том, чтобы отменить поездку, даже не приходила ей в голову. Меган уже давно поняла, что не должна поддаваться страху. «Иногда приходится жить на краю пропасти, – подумала она, берясь за лямку рюкзака. – Можно в любую секунду сверзиться вниз, но открывающийся вид того стоит».

– Что ж, хорошо, – сказала она Бараке. – Если что-нибудь случится, виноваты будете вы. – Она отключила вызов и посмотрела на Омара. – Я хочу, чтобы вторая машина ехала впереди, а вы держались сзади, близко к ней.

– Нет проблем, нет проблем, – отозвался сомалиец.

Меган повернулась к Питеру, с сочувствием наблюдавшему за ней.

– Я пришлю вам номер телефона моего брата, – сказала она. – В случае чего позвоните ему. Он знает, что делать.

* * *

Они выехали через боковые ворота и оставили позади Дадааб. Дорога до лагерей беженцев представляла собой уходящие в пустыню изрытые грязные колеи, засыпанные песком и пылью. Вид в лобовом стекле напомнил Меган картину акварелью – под небом, омытым лихорадочной жарой, лежала бледно-красная, как старый шрам, земля. Она увидела в отдалении несколько выносливых деревьев, их верхушки торчали над горизонтом, но кроме них из растительности здесь были только низенькие серо-зеленые кусты, стелящиеся по каменистой, усеянной термитниками земле.

Меган смотрела на подпрыгивающий впереди пикап и поднятое им облако пыли. В руке она держала «айфон». Одно сообщение Питеру было отправлено, второе, для Пола, она уже набрала и была готова отослать его в любую секунду, как только Омар сделает что-нибудь подозрительное. Чувства ее были предельно напряжены, она замечала каждое движение водителя, каждое изменение ландшафта, каждую неровность горизонта, которая могла быть крышей несущейся наперехват машины.

Со временем расстояние между ними и передним пикапом начало постепенно увеличиваться. Она велела Омару прибавить скорости, покрутив для наглядности рукой. Через несколько секунд он повернул руль и двинулся, набирая скорость, по какой-то ухабистой тропе, параллельной дороге, пока не стало казаться, что амортизаторы вот-вот разлетятся на куски от тряски и дрожи.

– Что вы делаете? – спросила она, когда ведущий пикап остался позади в облаках пыли.

– Так быстрее, – ответил он, улыбаясь.

Она сжала зубы. Барака объяснил ей, для чего автомобили должны ехать определенным порядком: головная машина проверяет дорогу на предмет возможных мин, а также засады; вторая машина должна следовать четко за ней. Выходка Омара поставила под угрозу жизнь Меган, но она ничего не могла сделать. Поэтому она просто откинулась на спинку сиденья и заставила себя расслабиться, вспомнив напутствие, данное ей дедушкой Чаком перед их с Полом подъемом на гору Мак-Кинли: «Что бы ни случилось, никогда не теряй голову. Вещи, которые пугают нас больше всего, почти никогда не происходят».

В данном случае слова старика оказались пророческими. Вскоре тропинка пересеклась с основной дорогой, и они снова выехали на мягкие грязные колеи, оказавшись на расстоянии нескольких корпусов машин от головного пикапа.

Меган облегченно выдохнула и спрятала «айфон» в карман.

– Видеть? – спросил Омар, продолжая улыбаться. – Нет проблем.

Спустя некоторое время Меган заметила в отдалении скопление построек: несколько административных зданий и огромное множество палаток, разделенное заборами из палок. Миновав указательный столб с эмблемами различных международных организаций, они подъехали к комплексу зданий, окруженному стеной с колючей проволокой. Охранники отказались пропускать машины, но попросили Меган пройти с ними пешком.

– Позвонить мне, когда закончить, – сказал ей Омар. – Мы ехать домой.

За воротами ее встретила почтенного вида сомалийка с бутылкой воды в руке. Одета она была в изумрудного цвета абайю и белый головной платок, окаймлявший пухлое лицо, все в морщинках, со складками у глаз и рта, но все еще красивое, несмотря на возраст.

– Ас-саляму алейкум, – поздоровалась Меган, используя обычное мусульманское приветствие.

– Уа алейкум с-салям, – ответила Хадиджа, лучезарно улыбаясь. Она протянула Меган воду и заговорила на чистом английском языке, почти без акцента. – После поездки вам, наверное, пить хочется. Извините, что вам пришлось ехать в такую даль из-за меня. Сейчас непростое время.

– Я понимаю, – ответила Меган и отпила холодной воды.

– Пойдемте, – предложила Хадиджа. – Мы можем поговорить в моей комнате.

Меган пошла за ней по дорожке к зданию, похожему на спальный корпус, с тростниковой соломенной крышей и несколькими дверными проемами, прикрытыми кусками ткани. У одной из дверей Хадиджа скинула сандалии и отодвинула ткань, пропуская Меган. Внутри Меган села на одну из двух кроватей и осмотрелась. Комната была простая, но яркая благодаря тканям на стенах. Жару разгонял вентилятор.

Хадиджа села напротив нее, глаза ее затуманились от чувств.

– До сих пор не могу поверить, что Исмаил жив. Хотя то, что он натворил… Этого я не могу понять. Он здоров?

Меган мягко улыбнулась.

– У меня есть фотография.

Она достала «айфон» и нашла снимок, который сделала перед первым слушанием. Тогда, чтобы пронести телефон в охраняемую зону, ей пришлось долго умасливать маршалов. Освещение оставляло желать лучшего, но Исмаил в новом костюме смотрелся весьма недурно.

Она передала телефон женщине, и Хадиджа, не сдержавшись, заплакала. Через какое-то время сомалийка сказала:

– Это мой сын, но он какой-то другой. У него тяжелый взгляд. В нем много боли.

– Расскажите мне о нем, – ласково попросила Меган. – Каким он был раньше?

Хадиджа вытерла глаза платком.

– Исмаил такой же, каким был его отец: страстный, преданный и упрямый. Когда он был ребенком, детские забавы его не интересовали. К пятнадцати годам он уже прочел все книги Адана. Он выучил наизусть Коран на арабском. А для брата и сестры он всегда был главным защитником. Однажды – ему тогда было двенадцать лет – Ясмин ужалил скорпион. Мы с Аданом были на базаре, и дети остались дома одни. Он отнес ее на руках в больницу и всю дорогу бежал. Он спас ей жизнь.

Почему-то все это не удивило Меган.

– Фарах рассказал мне, что случилось с Юсуфом. Но про Ясмин он ничего не знал. Вам известно, что с ней?

Взгляд Хадиджи устремился вдаль.

– В «Шабааб» к девочкам относились не так, как к мальчикам. Некоторых заставляли помогать военным, но большинство отдавали в жены. Ясмин была красивой. Думаю, ее взял себе кто-то из командиров. – Она посмотрела на свои руки. – После того как их забрали, я столько раз хотела попытаться их найти. Но не смогла. Это было слишком опасно.

Следующий вопрос Меган задала деликатно:

– А что бы вы делали, если бы все же решились на это?

Хадиджа заколебалась.

– Написала бы им эсэмэс. У них у всех были мобильные телефоны. Может, в «Шабааб» их забрали, но может и нет. – Хадиджа заломила руки, губы ее задрожали. – Не знаю, что бы я делала, если бы они ответили. Но хотя бы… хотя бы я узнала бы, что они живы.

Меган сразу поняла суть:

– Они вам не писали?

Хадиджа пожала плечами:

– Не знаю. Свой телефон я отдала Махмуду, брату моего мужа. Он сказал мне, что я должна исчезнуть. Он обещал его уничтожить.

Меган сделала в уме пометку на этом месте.

– С Махмудом вы связь поддерживаете?

– После того, что случилось с моим мужем, – нет. – Хадиджа нахмурилась, как будто подыскивая правильные слова. – Сомалийские кланы похожи на семьи. До войны мы ладили. Мы заключали браки с другими кланами, у нас были друзья во многих из них. Но война разорвала наши связи. Когда я уезжала из Могадишо, мой отец велел мне порвать с кланом Адана. Он сказал, что его родственники останутся на связи с Махмудом.

Подождав немного, Меган задала следующий вопрос:

– Как вы думаете, почему Исмаил занялся пиратством?

Хадиджа ответила со спокойной уверенностью:

– Я не знала мальчика более честного и благородного, чем Исмаил. Для этого должна быть причина. Но какая? Даже не могу представить.

– Вы знаете, что могло толкнуть его на убийство? – тихим голосом спросила Меган.

Хадиджа закрыла глаза.

– Пророк Мухаммед, да благословит его Аллах и приветствует, сказал, что все живые существа – дети Всевышнего и дороже всех Аллаху те, кто проявляет доброту к его детям. Таким был Исмаил, когда я его знала. Но Исмаил на вашей фотографии… Я не уверена. – Она снова открыла глаза. – Фарах рассказывал мне о мальчике, в которого стрелял мой сын. Как он? Я молюсь за него каждый день.

Меган ответила сдержанно:

– Идет на поправку. Но на это нужно время.

Хадиджа посмотрела на нее с любопытством:

– Фарах говорил, вы представляете Исмаила на суде бесплатно. Если он совершил этот ужасный поступок, почему вы помогаете ему?

Выражение лица Меган не изменилось. «Если скажу, вы не поймете, – подумала она и тут же усомнилась в этом. – Она видела смерть. Быть может, она поймет». Разум выхватил из памяти фотографию, которую она хранила в ящике стола у себя в кабинете. На ней был изображен Кайл за мольбертом, пишущий натюрморт с розами. Легкие каштановые пряди, ниспадающие на глаза; сногсшибательная улыбка, подобная тайне, которой нельзя не поделиться; взгляд, никогда не задерживающийся на одной точке подолгу из-за беспокойного ума. Ее снова охватила грусть, она чувствовала ее, как рану, которая не перестает кровоточить. Приглушив боль, она рассказала Хадидже правду, но не всю.

– Я хочу, чтобы люди услышали историю целиком, а не только ту ее часть, которую пожелает представить им правительство. К тому же я, видите ли, считаю, что смертная казнь аморальна. Она не исправляет зло, она его преумножает. Исмаил мог бы остаток жизни посвятить каким-нибудь полезным делам. Даже в тюрьме.

Хадиджа посмотрела на нее, глаза ее блеснули на свету.

– В Коране есть строки, посвященные наказанию. Но в них содержится и надежда. Если кто-либо откажется от возмездия, то это послужит искуплением ему за прошлые грехи. Я не уверена, что это применимо к вам, но мне хочется думать, что применимо.

Меган тронула ее руку:

– Спасибо за добрые слова. Перед моим отъездом Исмаил передал мне для вас послание. Он просит прощения за то, что так вышло.

Хадиджа медленно покачала головой:

– Я всегда буду его любить. Но если он хочет передо мной извиниться, ему придется сделать это лично.

 

Ванесса

Аннаполис, штат Мэриленд

2 марта 2012 года

Утро было такое же мрачное, как тучи на сердце у Ванессы. За обычные ежедневные занятия она взялась с усердием монастырского послушника, но разум ее переполняли мысли о другом. Горячая вода в душе разбудила ее, но не успокоила. Капучино показался ей горьким. Даже скрипка Биссолотти казалась расстроенной, хотя она сыграла «Вокализ» Рахманинова и двадцатый каприс Паганини без ошибок. Квентин преследовал ее, наполнял ее душу тоской, которую она была не в силах побороть.

Двадцать два дня прошло с тех пор, как его выписали из НРГ. К его возвращению она подготовилась, не жалея средств: расставила фотографии из его путешествий в рамочках, постелила свежее белье на его кровать, настроила рояль, купила «сони плейстейшн» и целый набор самых новых видеоигр. Она надеялась, что родные стены ускорят его выздоровление, но эффект получился прямо противоположный. Вместо того чтобы освободить, дом заключил его в мавзолей, в котором все напоминало о смерти отца и о его собственной беспомощности.

Раньше на лестнице он перепрыгивал через три ступеньки, теперь же не мог подняться по ней, не держась за перила. По деревянному полу он когда-то катался в носках, а теперь был вынужден ходить в туфлях на резиновой подошве, чтобы не поскользнуться. Лодки на причале оказались вне пределов досягаемости, как, впрочем, и сам причал. К игровой приставке и роялю он вообще не прикасался, как Супермен к криптониту, и отказывался говорить почему. Один из его врачей объяснил ей, что происходит. Он боялся, что его пальцы не справятся с задачей. В его представлении лучше было вообще не пытаться, чем попробовать и убедиться в своей правоте.

Депрессия овладела им в течение нескольких часов после того, как он переступил порог родного дома. Он спрятался в себе и отгородился от внешнего мира, спал до полудня, отказывался от лекарств, сидел, укутавшись в плед, на террасе и смотрел на реку, не замечая все более беспокойных попыток Ванессы чем-то его занять. Она перепробовала все методы, которые срабатывали в госпитале, но ничто не помогало. Музыка его раздражала, как и послания Дэниела. Даже электронные письма Ариадны не поднимали ему настроения.

Она поставила скрипку на подставку и провела рукой по роялю, вспоминая сонаты, которые они репетировали вместе по выходным и изредка исполняли перед родными и друзьями. «Сможет ли он когда-нибудь снова играть? – подумала она, но тут же одернула себя и покачала головой. – Не ходи туда. Ты должна быть сильной, ради него».

Ванесса позавтракала яичницей с тостами. Она услышала стук в дверь и пошла открывать. На пороге стояли Кертис и Ивонна. Она пригласила их войти. Предстоящий день наполнял ее страхом. Ее пугали часы, которые нужно будет провести с Кертисом в машине по пути в суд, ей было страшно оставлять Квентина с Ивонной. У нее не было сил разговаривать. После перестрелки отношения с людьми сделались скучными. Все хотели добра, но никто ее не понимал. Ей не нужны были ни сочувствие, ни цветы, ни угощения, ни телефонные звонки. Ей было нужно, чтобы ее сын вернулся к ней.

– Как он, дорогая? – спросила Ивонна, обняв Ванессу.

– Спит, – ответила она, не вдаваясь в подробности.

Ивонна кивнула:

– Разумеется. Не волнуйся. У нас все будет хорошо.

«Банальности, – подумала Ванесса. – Как это утомительно». Стараясь держаться мужественно, она взяла пальто.

У двери она остановилась и обернулась. Кертис прочистил горло и встретился с ней взглядом:

– Тут у Ивонны возникла одна мысль. Разумная. Я думаю, тебе стоит к ней прислушаться.

«У всех возникают мысли», – с раздражением подумала Ванесса, глядя на него.

Ивонна печально вздохнула:

– Да. Я подумала, наверное, для него будет полезно завести друга своего возраста. Представляю, как ему одиноко.

Ванесса поморщилась. «Когда он отправлялся в путешествие, его единственным другом был наркобарыга. И Ганс чуть не погубил всю его жизнь». Стараясь не говорить пренебрежительно, она поинтересовалась:

– И кого вы предлагаете?

Ивонна собралась с духом:

– Что если вам пригласить Ариадну? Она уже закончила школу. Квентин говорил мне, что они это обсуждали до… этого инцидента.

Ванесса опешила:

– Когда он вам это сказал?

Ивонна бросила взгляд на Кертиса.

– На днях, дорогуша. Когда ты была на работе.

Ванесса отвернулась и подошла к окну в гостиной, пряча слезы. Что она сделала не так? Почему сын разговаривает с бабушкой, а не с ней? Она сжала кулаки.

– Ты – чудесная мать, Ванесса. Ты делаешь для него все, что в твоих силах. Но ты не можешь его спасти. Его врач, когда я в последний раз приходила сюда, сказал мне: «Ему нужна новая путеводная звезда. Ему нужен кто-то, кто построит для него мост в будущее». Ты можешь пройти с ним туда, но я не думаю, что ты сумеешь показать ему путь.

Ванесса обняла себя за плечи, чтобы отогнать отчаяние.

– Почему ты думаешь, что Ариадна справится?

Ивонна мягко коснулась ее локтя:

– Я не знаю, сможет она или нет. Но разве не стоит попробовать?

* * *

Под колесами «мерседеса» Кертиса мили между Аннаполисом и Норфолком пролетали незаметно. К счастью, Кертис наполнил молчание музыкой, а не словами. Ванесса смотрела на размытые пейзажи за окном и старалась не думать о предложении Ивонны, старалась не думать ни о чем, кроме кипучего Скрипичного концерта № 3. Всякий раз, когда мысли ее устремлялись к Квентину, она представляла, как играет этот концерт, как смычок танцует на струнах скрипки Биссолотти. Так прошло полчаса, затем еще сорок минут под Брамса, потом час с Мендельсоном и наконец с Бетховеном, пока Кертис не выключил магнитолу, позволив ей молчать до конца поездки.

Без четверти десять они выехали из туннеля под Хамптон-роудс и углубились в деловой район Норфолка. Здание суда стояло на углу Брамблтон-авеню и Гранби-стрит: каменный монолит под гранитным небом. Оставив машину на соседней стоянке, они прошли через боковой вход, миновали охрану и на медно-деревянном лифте поднялись на третий этаж. Зал суда находился в конце мраморного вестибюля, за двухстворчатой дверью, обитой старой вирджинской свиной кожей (этой подробностью с нею поделился Кертис, когда они в первый раз попали сюда). Они заняли места в глубине зала и стали ждать появления судьи.

Ванесса окинула взглядом лица сидевших рядом и стала разглаживать юбку, чтобы чем-то занять беспокойные пальцы. В отличие от прошлого слушания, представителей прессы почти не было. Она узнала пару журналистов, агентов Хьюитта и Эскобидо из ФБР, но не увидела репортеров из крупных медиакомпаний, которые пытались получить от нее какое-нибудь заявление после предъявления обвинения. Прочие зрители, судя по внешнему виду, были юристами и государственными служащими – в темных костюмах и с напыщенными лицами.

Был там и Исмаил. Каждый раз, видя его, она снова чувствовала боль… и ненависть. Она смотрела на его затылок, сверлила взглядом дыры в его черепе, словно хотела проникнуть в его мозг и потребовать ответы на вопросы: «Зачем? За что ты убил моего мужа? Почему хотел убить сына?» Шли секунды, и эти вопросы превратились в кипящий котел ярости. «Они похоронят тебя в безымянной могиле».

– Прошу встать! – провозгласил секретарь, и удары его молотка эхом разнеслись по сводчатому залу.

Ванесса и Кертис встали, и судья Маккензи взошла на скамью. Поверх очков она посмотрела на адвокатов:

– Я ознакомилась с вашими ходатайствами и записками. Начнем с ходатайств и закончим записками. Учитывая то время, которое у нас имеется, предлагаю приступить к обсуждению вновь открывшихся обстоятельств дела. Госпожа Деррик?

Меган вышла вперед. Этот суд сам по себе был не совсем обычным, но решение Меган защищать Исмаила, совершившего преступление, которое ее брат так старался предотвратить, и вовсе делало его чем-то причудливым, если не сказать ненормальным. На чьей стороне она была?

– Спасибо, ваша честь, – начала Меган хорошо поставленным, уверенным голосом. – Это дело ставит суд перед сложной дилеммой. Чему служит наша система правосудия в первую очередь: интересам национальной безопасности или справедливости? Правительство великодушно поделилось с нами всей незасекреченной информацией. Теперь мы имеем довольно точное представление о том, что происходило до и после перестрелки. Однако существует целая вселенная засекреченной информации, которую от нас скрывают, и это тайны, связанные с причинами того, что случилось: решения, принятые правительством на всех уровнях, включая силы, проводящие спецоперации. Соединенные Штаты полностью возложили ответственность за эту трагедию на плечи одного двадцатилетнего человека. Они просят этот суд приговорить его к высшей мере наказания. Меньшее, что они могут сделать, это позволить подвергнуть анализу их собственные действия.

Судья нахмурилась:

– Обязанность этого суда состоит в том, чтобы установить, может ли правительство убедительно доказать, что ваш клиент совершил вменяемые ему преступления. Мы не назначаем виновных. Какую оправдательную ценность имеет эта секретная информация?

Меган развела руками:

– Я этого не буду знать, пока ее не увижу, ваша честь. Мне известно только, что семеро сомалийцев удерживали двух американских заложников на парусной яхте. Мой клиент вел переговоры с семьей Паркер о выкупе в обмен на освобождение заложников. Выкуп был заплачен. Правительство разрешило отпустить сомалийцев, по условиям их соглашения с семьей. Потом, буквально через несколько минут, началась стрельба. Я хочу знать: почему? Остальные сомалийцы делали определенные заявления насчет мотивов моего клиента. Но их версия не соответствует ходу событий. Чтобы восстановить полную картину, осталось выяснить одно: что делали военные непосредственно перед перестрелкой? Какие решения были приняты в цепочке командования? Какие действия были предприняты в ответ на эти решения? Если правительство форсировало насилие, жюри должно знать об этом, чтобы оценить умственное состояние моего клиента.

– Ваша честь, – вклинился Клайд Баррингтон, – здесь судят не правительство.

– Вы совершенно правы, – подтвердила судья. – Тем не менее госпожа Деррик тоже права.

Пока юристы вели поединок, Ванесса наблюдала за ними с отвращением. Изощренный церемониал правовой системы выглядел абсурдным в свете простоты преступления. Какая разница, что делали или не делали военные или о чем думал Исмаил, когда спускал курок? Имело значение одно – пули, изрешетившие тела двух человек, ближе которых у нее не было никого на всем белом свете. Она снова посмотрела на Исмаила. «Ты сделал это с ними, сукин сын! Ты и никто другой!»

Вдруг она почувствовала жжение в горле, как при тошноте. Она встала и поспешно вышла из зала, стуча каблуками по начищенному мраморному полу. Когда она добралась до туалета, желчь отступила от горла, но сердце продолжало колотиться. Она села в одной из кабинок, закрыла глаза, чтобы не видеть света, и стала делать глубокие вдохи, пока ощущение тошноты не прошло. «Вряд ли я выдержу еще пять месяцев этого», – подумала она.

Через какое-то время она вышла из кабинки и направилась в конец фойе к окну, выходящему на норфолкский горизонт. В стекле Ванесса заметила свое отражение и, присмотревшись, различила уставшие глаза. Вскоре она услышала за спиной шаги.

– У тебя все хорошо? – спросил Кертис.

– Все нормально, – с трудом ответила она.

Он постоял секунду молча, а потом заговорил с таким чувством, какого Ванесса от него еще не слышала:

– Мы очень разные люди, Ванесса. Но мое сердце тоже разбито.

Ее охватило острое желание оттолкнуть его, не дать приблизиться к кровавому месиву своей боли. Она была такой с детства, всегда держала людей на расстоянии. Зачем впускать их в себя, если они всегда приносят разочарование? Но что-то в его голосе увлекло ее к свету. Она развернулась и увидела, что его руки раскрыты для нее. Какой-то миг она колебалась, всматриваясь в его лицо, а затем шагнула к нему. То сопереживание, которое она ощутила, было столь же манящим, сколь и неожиданным. Оно не будет долгим, ведь никогда не бывало, чтобы такие чувства длились долго.

Но по крайней мере сейчас, в эту минуту, она была не одна.

* * *

Днем, после того как они вернулись со слушания, Ванесса поехала в Аннаполис. Квентин занимался физическими упражнениями с физиотерапевтом – что, как правило, вызывало у него гнев, как иррациональный, так и оправданный, – а ей нужно было побыть одной, чтобы привести в порядок мысли. Оставив машину в гараже у Мейн-стрит, она спустилась по склону к докам. Воздух был пронизан прохладой поздней зимы, но сквозь расступившиеся облака ярко светило солнце.

Купив латте в «Сити док кофе», она направилась по Рэндалл-стрит к Военно-морской академии. Войдя на территорию академии через главные ворота, она прошла по Кинг-Джордж-стрит к реке. Сразу за Центром для посетителей находилась маленькая зеленая площадка с кирпичной дорожкой. Она села на одну из скамеек и закрыла глаза, подставляя лицо под теплые лучи солнца.

Сердце ее словно затянула горькая тина. Она чувствовала, как та хлюпает внутри, удушая ее смрадом. Этот яд она ненавидела почти так же, как ненавидела Исмаила. Несмотря на все испытания, которые подбрасывала ей жизнь, ей всегда удавалось оставаться позитивной, находить цель и идти к ней, пока прошлое не оставалось за поворотом. Но на этот раз такая стратегия не срабатывала. Ей не к чему было стремиться. Она не могла вернуть Квентина, если он отказывался с ней разговаривать. Она не могла восстановить отношения с мужем, потому что Дэниела больше не было. Никогда еще она не испытывала таких мук, никогда еще не ощущала себя такой безнадежно потерянной.

И там, на скамейке, у нее возникла мысль. Поначалу она противилась ей, придумывала всевозможные объяснения, почему это ничего не даст. Но чем больше она об этом думала, тем глубже эта мысль укоренялась в ее сознании. Это не было панацеей, но по крайней мере могло послужить отправной точкой.

Она вышла из академии и быстрой походкой обошла Серкл. В отдалении показался шпиль церкви. Ванесса не была в церкви с похорон. Ей не хотелось выслушивать потоки вопросов и соболезнований. Проще было оставаться в стороне. К тому же она никогда не была ревностной католичкой. В веру она обратилась после замужества, но Бога в церкви так и не встретила. На проповеди она ходила, потому что это было частью повседневной жизни. Однако со временем она научилась ценить исповедь. Именно такое очищение ей сейчас было нужно.

Дверь церкви оказалась не заперта. Она вошла в храм и поискала взглядом священника. У алтаря возился со свечками отец Миноли. Добродушный старик острого ума и глубокой мудрости был давним другом семьи, и именно он проводил похороны Дэниела. Ванесса тихонько прошла между рядами под готическими сводами со звездным небом и дождалась, когда он ее заметит.

– А, Ванесса, – сказал он, поворачиваясь. – Рад тебя видеть. Как Квентин?

Она заглянула в его добрые глаза под густыми бровями.

– Не очень хорошо, – ответила она, удивляясь собственной откровенности.

Священник посмотрел на нее с сочувствием.

– Печально, печально. Твоя свекровь говорила мне, что его возвращение домой прошло сложно.

Она проглотила подступивший к горлу комок.

– Я не хотела вас беспокоить, но у вас есть время на исповедь?

– Конечно, – ответил он. – Для тебя я всегда свободен.

Она прошла в исповедальню и села в кабинке, священник устроился с другой стороны перегородки. Собравшись с мыслями, она перекрестилась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, в последний раз я исповедовалась в октябре до… До того, как все это случилось.

Дальше она не продолжала, пока на глазах не выступили слезы. «Возьми себя в руки, – приказала она себе, измученная слезами. – Позорище». Но печаль отказывалась уходить. На миг ее охватило желание выйти из исповедальни, но она не была здесь чужим человеком, да и все равно не смогла бы убежать от себя самой, как бы ни старалась. Не имея другого выхода, она сказала правду:

– Я об этом еще никому не говорила, но у меня на сердце ярость. Я чувствую ее, когда вижу человека, который убил Дэниела. Я чувствую ее, когда Квентин пытается подбирать нужные слова, когда он подолгу смотрит на реку, на лодку, на которой раньше плавал, когда я вижу грусть в его глазах. Я боюсь, святой отец. Я не знаю, что с ним станет. Я в отчаянии. Я не знаю, где искать надежду.

Замолчав, она вытерла слезы и стала ждать ответа священника. Секунды множились, и ей начало казаться, что он заснул. Но потом она услышала его шепот и поняла, что он молится. Наконец он заговорил:

– Дочь моя, ты не одинока. Вспомни Пресвятую Богородицу, которая смотрела на муки сына, как ты смотришь на страдания Квентина. Подумай о той дороге, которую она прошла, чтобы простить тех, кто забрал Его жизнь. Вспомни последовавшее искупление. И верь в то, что искупление возможно для Квентина и для тебя, каким бы невероятным это ни казалось.

Наставления отца Миноли поразили Ванессу в самое сердце. Они были правильными и неправильными одновременно. Она произнесла слова раскаяния, получила прощение и, выйдя из храма через черный ход, прошла по дорожке во двор. В полуденном солнце пламенел сад. Проходя под голыми деревьями, она боролась с собой. Ей хотелось искупления, но не прощения. Мария была святой. То, что удалось ей, недоступно простым смертным.

Компромисс созрел неожиданно. В принципе, она могла получить одно без другого. Во всяком случае, как говорила Ивонна, попробовать стоило. Ванесса посмотрела на часы. В Мельбурне сейчас утро. Ариадна не спит.

Она достала «айфон» и набрала номер.

 

Ясмин

Средняя Джубба, Сомали

8 марта 2012 года

Джубба, призрак змеи в ночи, поблескивала в лунном свете волнами, как черная мамба своими чешуйками. Полночь давно миновала, и деревня была безмятежной, как само небо. Единственное, что слышала Ясмин, – это шелест реки, кваканье лягушек и крики одинокого козодоя где-то в черной дали.

Она остановилась у берега реки и наполнила кувшин свежей водой. В мыслях ее тревога сменялась мольбой. Фатума уже два с половиной дня не могла разрешиться от бремени, а ребенок еще даже не показался. Она была крепкой молодой женщиной, дочерью кочевников пустыни, но даже ее выдержка имела пределы, и она уже начала слабеть. Джамаад не отходила от нее, как и деревенская повитуха по имени Фиидо. Ясмин вызвалась помогать Фиидо. Она и сама едва держалась на ногах, но ее удобство не имело никакого значения. Единственное, что имело значение, это чтобы Фатума и ребенок остались живы.

Она быстро прошла через калитку, не запертую уже три ночи, и через двор направилась к дому. Фатума рожала в гостиной, в окружении светильников и курильниц, матрац под нею уже потемнел от крови. Ясмин поставила кувшин рядом с Фиидо, та обмакнула в воду полотенце и омыла лицо Фатумы. Женщина лежала на боку, сжавшись и дрожа всем телом от мышечных спазмов, держась руками за раздутый живот.

Ясмин села рядом с Джамаад и посмотрела на Фатуму. В глазах роженицы стояла мука. Первые двадцать четыре часа она ерзала, ритмично дышала и разговаривала сквозь боль, как любая мать, готовящаяся родить. К закату второго дня движения ее замедлились, взгляд сделался рассеянным, а схватки начали ослабевать, пока не прекратились вовсе. У Ясмин сомнений не осталось. Головка плода была слишком большой для родового канала. Фатуму нужно было немедленно отправить в больницу. Но Джамаад и слышать об этом не хотела. Она отринула эту мысль, как только Ясмин об этом заговорила. «Докторский нож сожжет ее лоно, – сказала она. – Всевышний даст нам ребенка, когда тот будет готов».

Но ребенок все не появлялся. Шли часы, ночь сменилась рассветом, Фатума совсем перестала двигаться. Ясмин чувствовала, как в ней нарастает злость. Медицине она не училась, но Хадиджа передала ей свои знания о деторождении, даже водила ее в одну мединскую больницу смотреть, как проходят роды. Ясмин внимательно наблюдала, как Фиидо выполняла эпизиотомию, и сразу заметила ошибку. Разрез, который Фиидо сделала на промежности Фатумы, был неаккуратным и грубым, в неправильном месте и недостаточно большим, чтобы расширить проход при той рубцовой ткани, которая осталась после обрезания. Ясмин хотела что-то сказать о рубцовой ткани и предложить сделать второе рассечение в другом месте, но знала, что Фиидо ее не послушает, как и Джамаад.

Ясмин понимала: сложность заключалась в обрезании, и это было характерно для многих сомалийских матерей. Этот древний обычай, женское обрезание, перешел к ним от египтян и сохранился до наших дней из-за культурных требований. Это был одновременно ритуал очищения и профилактика внебрачных половых связей, почти каждая сомалийская девочка проходила через него: расставляла ноги на столе в клинике или на камне в кустах, чувствовала огонь лезвия, отсекающего нежную плоть, а потом уколы иглы – или шипов, если иглы под рукой не оказывалось, – когда обрезающий сшивал вагину, оставляя отверстие не шире карандаша для выхода мочи и менструальной крови.

Необрезанная Ясмин для Сомали была редкостью. Но она видела изображения зашитой вагины в медицинских книгах матери. В ее представлении жестокость этой практики могла сравниться разве что с ее бессмысленностью. Обрезание не приносило женскому здоровью никакой пользы, но было чревато многочисленными бедами – кровотечением, инфекциями, нагноением, блокировкой мочеиспускательного канала, осложнениями при менструации – и имело катастрофические социальные последствия. Этот обычай отнимал больше женских жизней, чем война. После семнадцати лет, проведенных в доме матери, Ясмин возненавидела его почти так же, как сама Хадиджа, хотя и не совсем – Хадиджа была обрезана.

Когда солнце поднялось над подоконниками, осветив мрачную сцену в гостиной, Ясмин набралась мужества, чтобы бросить вызов Джамаад.

– Ей нужен врач, – сказала она, стараясь сохранять уважительный тон. – Ребенок застрял в родовом канале.

Джамаад недовольно нахмурилась:

– Что ты знаешь о родах? Я родила четверых, и всех у себя дома. Тебе нужно не волноваться, а молиться. Ведешь себя, как кафир – неверующая.

Ясмин ощетинилась. Ничто ее не раздражало так, как невежество, маскирующееся под мудрость.

– Для чего мы живем в доме, если не для того, чтобы прятаться от жары и от ветра? Для чего мы запираем двери, если не для того, чтобы защититься от воров? Бог не делает все эти вещи для нас. Он дает нам разум, чтобы мы сами могли их совершать.

– Замолчи, глупая девчонка! – прикрикнула на нее Джамаад. – Ты говоришь о том, чего не понимаешь.

Ясмин повернулась к Фиидо и увидела страх в глазах повитухи. В деревне Джамаад считалась кем-то вроде королевы. Но Ясмин была женой Наджиба, и это давало ей привилегии, которых не было у Джамаад. Она посмотрела на Фатуму, скорчившуюся на окровавленном матраце, и злость в ней закипела с новой силой.

– Ей нужна медицинская помощь! – воскликнула она. – Прошло уже почти три дня, а ребенок еще не показался. Это ребенок Наджиба. Что он подумает, когда я ему скажу, что ты заставила мучиться его жену и сына?

Эти слова Ясмин достигли цели. Джамаад моргнула, на лице ее появилось раболепное выражение.

– Зачем? Не надо ему ничего такого говорить. Мы позаботимся о Фатуме, иншалла. – Она повернулась к Фиидо: – Зови Джилу. Повезем ее в больницу в Марере. За бензин я ему заплачу.

Повитуха кивнула и достала телефон. Через десять минут Джила, единственный в селе, кто мог себе позволить внедорожник, заехал на своем потрепанном «Ленд-Крузере» во двор и открыл заднюю дверь. Джамаад, Фиидо и Ясмин подняли Фатуму на матраце и погрузили ее в машину. Джамаад села на переднее сиденье, а Фиидо и Ясмин забрались на заднее, прихватив канистру с водой и несколько полотенец.

Сто двадцать километров до Марере показались им почти такими же нескончаемыми, как сами роды. Дорога была немногим лучше верблюжьей тропы, и без кондиционера «Ленд-Крузер» на солнце превратился в настоящую печь. Ясмин помогала Фиидо смачивать кожу Фатумы водой, губы ее шевелились в беззвучной молитве: «Всевышний, дарующий смех и слезы, создавший мужчин и женщин, обещавший второе сотворение, воскресение праведных, пожалуйста, даруй в этот день Фатуме и ребенку жизнь, а не смерть».

Однако Всевышний, похоже, не услышал ее призывов. Когда они пересекли реку в нескольких километрах севернее города Джилиб, она уже с трудом находила пульс Фатумы. Глаза ее были закрыты, пальцы были безвольными и мягкими, как увядшие цветы. Фиидо велела Джиле прибавить скорости, но ехать быстрее было слишком рискованно. В отчаянии Ясмин растянулась на полу трясущегося пикапа и сжала руку Фатумы, нашептывая слова Корана ей на ухо и умоляя ее жить. Но Фатума не отвечала. Она лежала, безжизненная, как тряпичная кукла, и не дышала.

Наконец они остановились перед больницей. Джамаад выпрыгнула из машины, побежала в здание и вернулась через минуту с сомалийкой в оранжевой абайе и очках – врачом, догадалась Ясмин. Джила распахнул заднюю дверь машины, они все вместе подняли Фатуму и понесли ее в больницу. Там врач позвала нескольких медсестер, они переложили Фатуму на каталку и быстро повезли ее в операционную. Джамаад ринулась было с ними, но одна из медсестер остановила ее и отправила в комнату ожидания.

Ясмин пошла туда с нею и Джилой, чувствуя во рту горький вкус страха. Она знала, чем все закончится, теперь уже это было неизбежно. Внутри у нее все клокотало от гнева на Джамаад за ее гордость и на Фиидо за ее страх. Они обе были в ответе за то, что случится с Фатумой, как и тот, кто ее обрезал в детстве. Однако поиск виновных тревожил ее меньше, чем скорое возвращение Наджиба. Он должен был приехать со дня на день и ожидал увидеть первенца. Было бы непросто предъявить ему дочь – о том, что у него родится дочь, он и думать не хотел, – но мертворожденного ребенка… Он обезумеет от ярости. Достанется, конечно, и Джамаад, но только на словах. Всей своей тяжестью его бешенство падет на Ясмин.

Вскоре из операционной вышла врач, в глазах ее стояли слезы.

– Мне очень жаль, – сказала она, качая головой. – Женщина не выжила. Ребенок тоже умер.

Джамаад принялась скорбно стенать, а Ясмин уткнулась лицом в ладони. Последние три года она провела в относительном покое и безопасности, войны она не видела из-за удаленности деревни, голода не знала благодаря щедрости Наджиба. Однако ее безопасность всегда зависела от благосклонности мужа. Однажды она его расстроила, не сумев родить ему сына. Тогда ее красота и беременность Фатумы спасли ее от последствий. Теперь же, когда Фатумы и ребенка не стало, она осталась совершенно беззащитной. Все, что она еще могла ему предложить, это свое тело. Но то была слабая надежда. Он в конце концов устанет от нее, а потом спишет со счета. Или, возможно, вспомнит, как ненавидел ее отца, и убьет ее.

«Нет, – твердо сказала себе Ясмин. – Я не позволю ему. Есть другой путь». Пришло время взять дело в свои руки. Пусть это опасно, но она должна найти выход.

 

Пол

Вашингтон, округ Колумбия

11 марта 2012 года

Самолет компании «Юнайтед Эйрлайнс» рейсом из Лондона приземлился в аэропорту имени Даллеса на несколько минут раньше расписания. Пол взял сумку и рюкзак, вышел из самолета и вместе с остальными пассажирами направился в зал иммиграционного контроля. Проверку документов и таможню он прошел без задержек, после чего взял такси до Арлингтона. На американской земле он оказался впервые с декабря.

Переговоры об освобождении американских гуманитарных работников проходили тяжело, но сомалийские похитители – кое-кто называл их «сухопутными пиратами», хотя Пол считал подобное название оксюмороном, – вели себя вполне предсказуемо. Игра в кошки-мышки с требованиями, переносами сроков, угрозами, напусканием тумана продвигалась вперед с силой мельничного жернова: медленно, но неотвратимо. Не было никаких неожиданностей, не было отсылок к «Шабааб». Сделку заключили бы, а выкуп выплатили, если бы большие шишки в Вашингтоне в последнюю минуту не решили, что старшему из заложников стало плохо с сердцем и ему нужна срочная медицинская помощь.

После этого Пола и его команду переговорщиков просто взяли и отстранили от дела. А работу поручили группе «морских котиков», золотым мальчикам из РАЗВЕРГРУ, не сомневался Пол, хоть и не мог этого подтвердить. «Котики» спланировали и провели рейд с особой тщательностью. Под покровом ночи они парашютировались на территорию Сомали, окружили лагерь, в котором содержались заложники, убили в перестрелке дюжину пиратов и посадили заложников в «Блэк Хоук», чтобы переправить в Кению. Эта операция подтвердила два факта. Первый: «морские котики» – действительно мастера своего дела; и второй: даже мастерам нужны благоприятные условия для успешного завершения миссии, чего не было во время захвата «Возрождения».

Четыре месяца прошло после перестрелки на паруснике, но Пол не переставал думать об Исмаиле и Паркерах. В своих фантазиях он шел по стопам Меган, читал материалы ее дела, присутствовал на проводимых ею допросах, посещал каждое слушание. Но в действительности ничего этого он не мог сделать. Диктатура закона и профессионализма требовала, чтобы барьер между ними оставался неуязвимым. Пол был правительственным агентом и важным свидетелем. Меган была богиней возмездия для правительства, и ее связывала адвокатская тайна. Дабы предотвратить конфликт интересов, их миры не должны были соприкасаться, пока жюри не вынесет вердикт.

Пол вышел из такси перед безликой кирпично-стеклянной многоквартирной громадиной, в которой он жил. Он затащил сумки в фойе и на лифте поднялся на десятый этаж. Его квартира находилась в конце длинного коридора. На пороге Пол остановился, пораженный мыслью: «Неужели я действительно здесь живу?» Это была типичная для вашингтонской кольцевой квартира, рационально спланированная, но без души, с двумя спальнями, ванной, гостиной и кухней. Ее изюминкой была миниатюрная терраса с видом на Кеннеди-центр за рекой Потомак. Ему вспомнились слова Меган: «Отстойное место». Он тогда пожал плечами: «Да. Но у меня что, есть выбор?»

Бросив сумки на кровать, он подошел к пианино у окна, сел перед ним и закрыл глаза. Обычно, когда он так делал, в голове у него начинала звучать какая-нибудь песня: Гершвин, если у него было хорошее настроение; Билли Джоэл, если он тосковал; Шопен, если грустил, и так далее. Сейчас же он не слышал ничего. Не то чтобы эта минута не подразумевала звуковой дорожки, просто мысли его были слишком заняты другим, чтобы думать об этом.

В его большой спортивной сумке лежало кое-что, что ему предстояло доставить по назначению, нечто, полученное им в Найроби перед вылетом из Кении от представляющего Бюро атташе по правовым вопросам. Он чуть было не отказался, даже придумал отговорку, почему не сможет с ней встретиться, но так и не произнес этих слов. Не успел он и глазом моргнуть, как деревянная шкатулка оказалась у него в руках и воспоминания о лице Ванессы заполнили его сознание.

«Лучше покончить с этим поскорее, – подумал он. – Проще все равно не будет».

Достав шкатулку из сумки, Пол на лифте спустился в гараж. Его «ауди» стояла на своем обычном месте, где он ее и оставлял. Он сел в машину и указал адрес на GPS-системе, потом выехал из гаража на Джордж-Вашингтон-парквей. К счастью, в воскресенье днем здесь никогда не бывало пробок. По мосту Арланд-Уильямс-Мемориал он въехал в округ Колумбия, направился на восток, пересек реку Анакостия и выехал на федеральную автостраду № 295 до Мэриленда. Навигационная система сообщала, что до Аннаполиса сорок минут езды.

Он планировал добраться за тридцать.

* * *

Через полчаса он свернул на Норвуд-роуд и пересчитал почтовые ящики. Найдя ее дом в конце улицы, он остановился у ряда кипарисов. «Вот это я понимаю – дом», – подумал он, бросая оценивающий взгляд на величественный кейп-код посреди покрытого зеленью двора. Заперев машину, Пол со шкатулкой в руках зашагал по выложенной булыжником дороге в сторону виноградной шпалеры и парадной двери с крыльцом. Солнце на небе, которое было цвета перышек голубой сойки, сияло во всю мощь, в воздухе уже стоял запах весны.

Пол постучал в дверь два раза и приготовился к неловкому приветствию. Он надеялся, что встреча эта будет короткой, но не собирался как-то специально направлять разговор. Он был в ее власти. Он самым беспардонным образом подвел ее и ее семью, и такой долг ему было не вернуть.

Отодвинулся засов, дверь распахнулась, и вот уже она стоит перед ним и смотрит на него. На ней были белые джинсы и бирюзовая блузка, подчеркивающая зелень глаз.

– Пол, – озадаченно произнесла она, не добавив очевидное: «Что вы здесь делаете?»

К ее ногам подбежал золотистый ретривер и остановился, виляя хвостом.

Пол присел и потрепал собаку за ушами, благодарный псу за возможность отвлечься.

– Это Скипер, – пояснила она чуть более мягким голосом. – Он у нас очень дружелюбный.

– Мне нужно было позвонить, – сказал Пол, вставая. – Я только что вернулся в страну. – Он посмотрел ей в глаза. – У меня ваша вещь.

Когда он протянул ей шкатулку, она ахнула:

– Это что?..

Он кивнул:

– Дэниела.

Она взяла вещицу из его руки, медленно перевернула и провела большим пальцем по надписи, выгравированной на медной пластинке. Пол знал ее на память.

Моему сыну Дэниелу, выросшему с мечтой о жизни на «Золотой лани» .

Попутного тебе ветра и семь футов под килем. Bon voyage . Папа.

– Это из Занзибара, – пояснила она. – Отец подарил ему перед отплытием.

Она трепетно, как будто открывала гроб Дэниела, подняла крышку шкатулки. Внутри лежала пачка чистой бумаги и ручка, а сверху на них – исписанные странички, сложенные пополам. Пол из уважения не читал их, но не сомневался, что агенты ФБР, обыскивавшие «Возрождение», внимательно их изучили, прежде чем признать не существенными для расследования.

Она в задумчивости полистала странички. Потом вдруг сообразила, что Пол все еще стоит на пороге, и стыдливо посмотрела на него:

– О, простите меня. Заходите.

Он прошел следом за ней через переднюю в просторную гостиную. Внутри дом был так же тщательно продуман, как снаружи, приглушенные тона мебели и пола дополнялись яркими всплесками цвета картин на стенах. Обилие окон придавало помещению сходство с призмой, собирающей в себе свет. Однако чего-то все же недоставало. Здесь было слишком тихо.

– Хотите кофе? – предложила Ванесса, поставив шкатулку на стойку.

– Спасибо, – ответил он, – но я за последние несколько месяцев получил столько кофеина, что уже до конца жизни не засну, наверное.

Она жестом предложила ему сесть на диван, а сама заняла кресло.

– Были за границей? – поинтересовалась она, чтобы завязать разговор.

– Кения, – ответил он, раздумывая, стоит ли углубляться. «К черту, – решил он. – Она выдержит». – Не знаю, слышали ли вы о гуманитарных работниках, похищенных в Сомали.

Она посмотрела в сторону и сжала руки.

– Вы их освободили.

Он покачал головой:

– Это сделали «морские котики».

Она поморщилась, как от боли, наверняка подумав о том, что могло случиться. Минуту Ванесса колебалась, борясь с чувствами. Он сразу понял, о чем она хотела спросить. Не мог не понять. Она уже задавала этот вопрос:

– Пол, расскажите, что там произошло. Пожалуйста. Я должна это знать.

Он вздохнул. В душе у него разгорался конфликт между личными чувствами и профессиональными обязанностями. С одной стороны, он хотел рассказать ей все: об обещании, данном Исмаилом на лодке; о том, как он доверял пирату; о решении Редмана; о том, как «Геттисберг» незаметно сокращал расстояние до яхты; о том, как пираты не отпустили заложников вовремя; о своих подозрениях о том, что между Исмаилом и его людьми что-то произошло; о последнем бурном разговоре по радио; о роковом решении Редмана отправить к яхте лодки. Но до суда он был связан обязательством хранить тайну. К тому же что дадут его откровения? Они не принесут ей облегчения. Не объяснят, что же произошло на паруснике, а именно это она хотела знать. Все остальное только усилит ее страдания.

– Есть вещи, которые я сейчас не могу рассказать, – произнес он. – Но скажу честно: меня не удовлетворяет то, что нам известно. Там что-то случилось. То, что могут объяснить только те, кто там находился.

В ее глазах блеснули слезы.

– Вы имеете в виду Квентина?

Пол почувствовал опасность в этом вопросе, яму, провалившись в которую, она бы с головой ушла в самобичевание. Он осторожно обошел ее стороной:

– Там были и другие.

Она поерзала на кресле, явно испытывая душевную боль.

– Вы раньше теряли заложников?

– Троих, – сказал он. – Я могу назвать вам их имена, сказать, как они выглядели, кем были их родственники. Я живу с ними каждый день.

– Это всегда происходило одинаково?

Он ответил на ее невысказанный вопрос:

– В остальных случаях похитители был джихадистами. Они хотели сделать заявление. Этот случай другой. Я не думаю, что идеология здесь имеет какое-то значение.

Она встала с кресла, подошла к окну и устремила взгляд на двор. Несколько секунд прошли в молчании, потом она снова обратилась к нему:

– Почему его представляет ваша сестра?

– Потому что я ее об этом попросил, – не кривя душой, ответил он.

– Зачем? – мягко спросила Ванесса.

Это был второй неизбежный вопрос, и Пол дал откровенный ответ:

– Я не могу передать, как ужасно я себя чувствую после того, что там случилось. Вы заслуживаете того, чтобы справедливость восторжествовала. Что бы ни сделал Исмаил, он должен быть за это наказан. Это работа правительства. Но в системе есть изъяны. Люди у власти, даже хорошие люди, иногда свою гордость ставят выше правды. Кто-то должен проследить, чтобы такого не произошло. Для этого и нужна Меган.

Лицо Ванессы было воплощением вымученной вежливости.

– Думаю, я могу это принять, – сказала она и добавила, заканчивая разговор: – Я благодарна вам, что вы приехали в такую даль. Спасибо, что привезли шкатулку.

– Не стоит, – ответил Пол, направляясь с ней к двери.

Ему хотелось спросить о Квентине, но он чувствовал, что сейчас не то время, что это слишком животрепещущая тема для такой нервной минуты, и в конце концов решил позвонить Мэри Паттерсон.

И тут он заметил рояль в углу комнаты. Пол остановился.

– Это «Безендорфер». Я такие только в концертных залах видел.

– Да, – с удивлением подтвердила она. – Вы играете?

Он кивнул и подошел к инструменту, восхищаясь его совершенством. На подставке стояли ноты. Это был Ноктюрн Ми-минор, сочинение 9 № 2 Шопена.

– Это одно из самых красивых произведений для фортепиано из всех когда-либо написанных, – сказал он с легкой улыбкой. – Когда я его играю, мне все время начинает казаться, что оно попало к нам из какого-то другого мира.

Он посмотрел на Ванессу и опешил, увидев ее лицо. Вся ее настороженность исчезла. Она стояла и смотрела на него, пока молчание не сделалось неловким. А потом она произнесла слова, которых он от нее ожидал меньше всего:

– Не сыграете для меня? Мне очень хочется снова его услышать.

Минуту он не двигался, просто смотрел на нее, сбитый с толку вскипевшими в нем чувствами. Дело было не в самой просьбе, какой бы трогательной она ни была. Дело было в тоне, которым она ее произнесла, в нежности ее голоса, в том, как на ее лицо падал свет, снимая с него вуаль боли и обнажая ее женственность. Он оказался не готов к той красоте, которая открылась ему. Ему не хотелось отводить от нее взгляд.

– Почту за честь, – наконец промолвил он.

Он сел на банкетку и расставил руки над клавишами. К своему великому изумлению, Пол почувствовал, что они дрожат. Он уже и забыл, когда в последний раз нервничал. Это из-за рояля? Из-за ноктюрна? Из-за того, как Ванесса на него смотрела? Он закрыл глаза и забыл обо всем, как в детстве учила его мать. Это был ее дар ему, его алхимический инструмент, эти восемьдесят восемь нот, которые превращают свинец этого мира в крупицы золота. Фортепиано было его спасением в самые мрачные дни после убийств. Оно говорило за него, когда у него не было слов.

Он положил пальцы на клавиши и начал играть. Ноктюрн, как всегда, подхватил и понес его, наполняя ощущением полета сквозь облака и полной свободы. Но «Безендорфер» не был пассивным партнером. Он придавал кристальную чистоту регистру, невесомую легкость самому действу – особенно в трелях и пассажах, – что возвышало исполнение до совершенно нового уровня. Четыре минуты он словно находился в другом, идеальном мире, где Дэниел Паркер был жив, а Квентин здоров, где сердце Ванессы не было разбито на тысячу осколков, а Меган не уничтожала себя, чтобы спасти своих клиентов от судьбы Кайла, где он не был таким одиноким, неудачником во всем самом важном.

Сыграв последнюю ноту, он открыл глаза и увидел, что Ванесса плачет. А потом он увидел то, от чего у него захватило дух. Рядом с ней стоял Квентин. Он тоже наблюдал за исполнением. Пол никогда не видел парня вблизи. У него был материнский вздернутый нос и округлый подбородок, глаза той же формы, но волосы темнее, а радужные оболочки не зеленые, а карие. Он, слегка прихрамывая, подошел к роялю и положил руки на крышку.

– Вы хорошо играете, – ровным голосом произнес он. – Мне… понравилось. Как вас… зовут?

Пол встал и протянул ему руку:

– Пол. Рад с тобой познакомиться.

Юноша озадаченно посмотрел на него. Потом взгляд его опустился, как будто он задумался. Наконец он снова поднял глаза.

– Вы были там… верно? Я узнал… ваш голос.

– Да, – кивнул Пол.

Квентин крепко пожал ему руку:

– Спасибо. Жаль… папы нет… Он бы тоже вас поблагодарил.

Пол услышал, как Ванесса тихо плачет за спиной сына. Прикрывая рот рукой, она смотрела вниз. Он поморгал, прогоняя собственные слезы. Пол и не помнил, когда был в последний раз так растроган.

– Пожалуйста, – проронил он, не зная, что еще добавить.

– Можно мне? – спросил Квентин, указав на рояль.

– Конечно. – Пол отошел в сторону, уступая место юноше.

Взглянув на Ванессу, он увидел на ее лице изумление. Ему подумалось, что, наверное, это первый раз, когда Квентин решил что-то сыграть после перестрелки. «О боже, – подумал он, – пусть он вспомнит. Пусть правильно сыграет все ноты».

И он сыграл. Все до единой. Квентин исполнил ноктюрн по-своему. Гениально. Его техника намного превосходила технику Пола. Чем дольше он играл, тем больше экспрессии вкладывал в музыку. В конце, когда долгая последовательность шестнадцатых нот увела его в верхнюю часть регистра, его лицо изменилось и он начал криво улыбаться. Точно внутри у него загорелся свет. Он вдруг стал совсем другим, как будто его душа очнулась после долгого сна.

Когда последняя нота затихла, он повернулся к матери и сказал:

– Мама, я все еще… могу. Я не забыл… как играть.

Ванесса начала смеяться и плакать одновременно. Она подошла к банкетке, обняла сына и прошептала:

– Я знаю, милый. Это прекрасно.

Миг был полон настолько глубоких и личных чувств, что Полу пришлось отвернуться. Он прошел через гостиную к стеклянным дверям на террасу, увидел двор, пруд, лес и лодочный причал на поблескивающей в солнечных лучах реке. Вскоре Квентин начал новый ноктюрн – «Лунный свет» Дебюсси. Когда ноты наполнили воздух несравненной красотой, ему пришла в голову мысль: «Дэниел, где бы ты ни был, надеюсь, ты это слышишь».

 

Ванесса

Аннаполис, штат Мэриленд

11 марта 2012 года

Закрывая дверь за Полом, Ванесса чувствовала себя так, будто ступает по воде. Квентин перешел к величественному «Notturno» Грига, композиции, которую она любила за ее мелодическую ткань и техническую виртуозность. Игра его не была безукоризненной, как когда-то, – он слегка сбивался с ритма на быстрых трелях, – но несовершенство не имело никакого значения. Само звучание казалось ей чудом.

Она медленно вошла в гостиную, надеясь сохранить волшебство мгновения, но Квентин так сосредоточился на клавишах, что не замечал ее. Она села в бельгийское кресло и стала наблюдать за ним со стороны. Страсть в его глазах зачаровывала ее почти так же, как его мастерство. Годы прошли с тех пор, когда он в последний раз играл с таким чувством. Как будто ему снова было двенадцать и каждую свободную минуту, не занятую школой или яхтой, он посвящал изучению великих композиторов. Фортепиано было его первой любовью, еще даже до моря. Видеть, как он заново его открывает, – особенно сейчас, когда его будущее висело на волоске, – было столь чудесно, что Ванесса с трудом верила своим глазам.

Когда песня закончилась, она похлопала и вытерла слезы.

– Ты так здорово играешь. Ариадне наверняка понравится.

Квентин обратил на нее задумчивый взгляд:

– Хочешь… присоединиться?

Вопрос застал Ванессу врасплох. Не то чтобы она об этом не задумывалась – пока он играл, она посматривала на скрипку с вожделением, – но не хотела навязываться.

– У нас мало времени, – сказала она, взглянув на часы. – Ее самолет приземляется через час.

– «Beau Soir», – не отступался он. – Это всего… три минуты.

– Подходящий выбор, – улыбнулась она. Какой «чудесный вечер» будет сегодня! Она подошла к скрипке и положила инструмент под подбородок. – Если ты готов.

Он встретил ее взгляд и кивнул. А потом начал играть.

* * *

Зал прибытия международного аэропорта имени Даллеса – место безликое, тесное и скучное, но Квентин не обращал на это внимания. Он ждал у самой стойки, засунув руки в карманы кожаного пиджака, равномерно распределив вес и широко улыбаясь. Ванесса, переполненная головокружительным ощущением радости, стояла рядом. Что-то произошло у него внутри, что-то глобальной важности. Глядя на него сейчас, она с трудом узнавала депрессивного ворчуна, с которым уживалась вот уже почти месяц. «Пол Деррик, – удивлялась она. – Кто бы мог подумать, что он принесет нам такой дар?»

Однако в то же время на сердце у нее было неспокойно. Она долго беседовала по телефону с Ариадной и ее матерью, желая удостовериться, что девушка понимает, во что ввязывается. Она описала раны, полученные Квентином, привела пример его амнезии и описала его лечение – все для того, чтобы Ариадна знала, что ее ждет. Но Ариадна от своего не отступилась. Как она выражалась, «медицинский ген» был у нее в ДНК – ее отец и дед работали анестезиологами, а дядя был хиропрактиком. Она подозревала, что в конце концов поступит в какую-нибудь медицинскую школу, хоть и не спешила с выбором. В глазах Ванессы уверенность в себе и зрелость Ариадны были хорошим знамением, хоть и, разумеется, ничего не гарантировали. У девушки вся жизнь впереди. Возможно ли, что она полюбит Квентина, несмотря на все его физические недостатки?

Ванесса наблюдала за очередью проходящих через таможенный контроль пассажиров, высматривая лицо Ариадны. Первым ее заметил Квентин. Он позвал ее, и она обернулась, сверкнув ослепительной улыбкой. Потом обошла с чемоданом ограждение, бросилась к нему на шею, крепко обняла и поцеловала в щеку. После чего повернулась к Ванессе и недолго думая обняла и ее. За одну короткую секунду Ванесса убедилась в трех вещах: Ариадна из тех людей, которые заражают окружающих своей энергией; она независима; и она настоящая. Наряд на ней был под стать ее внешности: розовая облегающая толстовка и обтягивающие джинсы. Но на ее лице почти не было макияжа, а длинные золотистые волосы были просто перехвачены на затылке заколкой.

– Большое вам спасибо, что пригласили меня, миссис Паркер, – сказала она с приятным акцентом. – Я ужасно рада, что оказалась здесь.

– Мы тоже очень рады принять тебя, – ответила Ванесса. Девушка ей сразу понравилась. – И, пожалуйста, зови меня Ванесса. Миссис Паркер – это бабушка Квентина.

Она вышла из терминала и направилась к стоянке, прислушиваясь к Квентину и Ариадне, которые разговаривали так, будто знали друг друга всю жизнь. Если девушку смущали запинки в его речи, она этого не показывала. Она очень естественно подхватила его манеру, модулируя собственные слова так, чтобы попадать в его ритм. И вообще, Ариадна произвела на него поразительное воздействие. Она вытащила Квентина из его раковины, и он даже начал говорить увереннее. Она была ласковой, но не прилипчивой, держала его за руку без всякого напряжения и опускала голову ему на плечо почти по-сестрински. «Возможно, Ивонна была права, – подумала Ванесса. – Наверное, Ариадна поможет ему найти путь в будущее».

* * *

Вечером, когда молодые люди разошлись – Квентин в свою спальню наверху, Ариадна – в гостевую комнату, – Ванесса налила в стакан вина, взяла занзибарскую шкатулку и уселась в любимое кресло. День неожиданностей ее утомил, но на душе у нее было так легко, как не было со дня перестрелки. Она не знала, о чем писал Дэниел на этих сложенных листках, но не сомневалась, что выдержит все. Ее сын стал снова открыт для мира. Он возвращался к жизни.

Шкатулка из темной красно-коричневой древесины, то ли ореха, то ли палисандра, казалась тяжелее, чем ей помнилось. Ванесса поставила ее себе на колени, открыла крышку и, собравшись с духом, развернула страницы. Она увидела знакомое обращение – «Дорогая моя В.» – и дату наверху: «7 ноября 2011 года». Сердце сжалось у нее в груди. Он писал это в тот самый день, когда и письмо про Ла-Диг. Она заглянула на вторую страницу и увидела пустое место внизу, там, где должна была стоять его подпись. Тут же в ее голове зароились догадки и предположения. Если он бросил письмо на середине, почему сохранил его? Была лишь одна причина для этого – он собирался его дописать.

Она вернулась к первой странице, сердце выскакивало у нее из груди. «Я справлюсь, – подумала она. – Я выдержу». И начала читать.

Дорогая моя В.!

Похожа ли любовь на тело? Начинает ли она умирать в день своего рождения? Подобна ли она дыханию превосходства, которое ты ощущаешь, когда держишь в руках скрипку Биссолотти? Мимолетному, уносимому ветром? Были ли мы глупцами, когда надели кольца, когда произнесли клятвы и связали наши жизни? Когда говорили о верности, которую будем хранить до гроба? Только ли глупцы вступают в брак? Вот какие вопросы носятся у меня в голове, когда вокруг меня лишь вода, небо и белые паруса. Быть может, у меня слишком много времени на раздумья. Быть может, это тишина сводит меня с ума. Хотя возможно, что наоборот – она вернула мне здравомыслие.

Зачем мы так стараемся, ты и я? Чего мы добились этим бесконечным упорным трудом? Что мы пытаемся доказать? То, что мы способны быть хозяевами собственной вселенной, управлять собственной судьбой, возвыситься над окружающей нас посредственностью? У нас прекрасный дом, нам есть где отдыхать, у нас ученые степени и достаточно денег, чтобы жить полноценной семейной жизнью. Но какой от этого прок, если мы бесконечно далеки друг от друга сердцами?

Я принимаю на себя ответственность за эту пропасть. Я понятия не имел о том, кем был, когда повстречал тебя, когда произнес «согласен» или когда мы подарили этому миру Квентина. Я не знал, чего потребует от меня любовь. Я делал вид, что понимаю это, говорил красивые умные слова, но, когда дело дошло до грязных подгузников, бессонных ночей и твоих эмоциональных потребностей, я не справился. Я пошел дорогой отца, много работал и зарабатывал. Это стало моей мантрой, предлогом для погони за успехом, которую я на словах так ненавидел. Я сделался рабом потребности, которую сам изобрел, – раб по собственному желанию, – потому что не знал, как давать.

Что будет с нами дальше? Об этом я тоже думал. Имеет ли смысл говорить о новом начале, когда утекло уже столько воды? Что нам делать с нашим прошлым, с нашими грехами? Отец Миноли сказал бы, что нам нужно покаяться и получить отпущение. Может быть, с Богом все так просто, не знаю, но с людьми все намного сложнее. Ни от чего нельзя избавиться полностью. Наши воспоминания привязывают нас к боли, огорчению, неудачам и ко всем тем, кто нас обижал. Какой смысл каяться в мире, покрытом шрамами? Да и возможно ли вообще, чтобы один человек простил другого за причиненные им страдания?

Если это возможно, я хочу сказать тебе: прости меня. За все.

Ванесса закрыла глаза и выронила письмо. Вдохнула покой, прогоняя печаль в отведенный ей угол, потом встала, подошла к двери на террасу и выскользнула в ночь. Воздух был холодный, но не морозный, яркие звезды подмигивали ей из своей невообразимой дали. По освещенной дорожке она пошла к докам. Деревянные доски скрипнули под ее ногами, когда она подошла к концу причала. Там Ванесса села и опустила ступни в воду. Огни моста Военно-морской академии сверкали, как ожерелье в темноте.

Она позволила течению воды увлечь свои мысли. Не обращая внимания на покалывающую кожу прохладу, она увидела всю свою жизнь, извилистой рекой уходящую в прошлое: стремнины и узины детства, пороги замужества и материнства, водопады последних лет, завершающиеся перестрелкой. Она представила себе Квентина, спящего в своей кровати, и Ариадну – в своей. Она вспомнила, как они хохотали, вспомнила любовь, которую они не могли скрыть, даже если бы старались. Покачав головой, она облекла свои мысли в слова и произнесла их вслух – вдруг где-то там ее слушает он?

– Я не знаю ответов, – мягким голосом сказала она. – Но я тоже прошу прощения.