1

Я совершенно разбит — опасаюсь, что, несмотря на лечение, события, произошедшие со мной несколько недель назад, могут повториться.

Вы говорили, что мне, вероятно, будет легче записывать свои мысли, чем высказывать их вслух; к тому же, может статься, нам больше не приведется поговорить. (Прислать ли вам мои записи? Повлияет ли это на ход событий?)

Я спрашивал вас, написать ли мне историю всей моей жизни или изобразить лишь происшествия последнего времени, вы же просили записывать все, что приходит мне в голову, — как мои нынешние размышления, так и воспоминания о прошедших днях.

С чего же начать?

У меня по-прежнему не укладывается в голове, что все это было на самом деле. Но, я вынужден верить, так как многим пришлось стать свидетелями этих печальных событий, хотя вам известно, что они совершенно стерлись в моей памяти; помню только, что подошел к окну глотнуть свежего воздуха, поскольку было очень душно, затем позвонили в дверь, и я пошел открывать, а открыв, узнал, что произошло.

Вынужден верить, что, по словам очевидцев, я стоял в оконном проеме и в течение получаса попеременно дико кричал и пел, пытался с настойчивой одержимостью привлечь внимание, подражая различным животным. Пишу об этом, дабы вы поняли: я не настолько безумен, чтобы подвергнуть сомнению свидетельства столь многих людей. Разумеется, это ни в коей мере не преуменьшает масштабы происшедшего.

Я хотел бы переехать туда, где меня никто не знает. «Рагнар? Ах это тот, что так дико вопил?»

Вы говорите, что лечение непременно положит конец таким «спонтанным рецидивам», но я в этом не уверен. Я не чувствую себя счастливее и спокойнее.

Не хочу стать таким, как мой брат, который никогда не выходит на улицу. Всегда жил с уверенностью, что никогда не стану таким, как Торгни, ведь я человек, способный бороться.

2

Я очень люблю собак, и вы сказали, что, возможно, мне надо купить щенка.

Я и сам не раз об этом подумывал. Ведь у нас с Эллой была дворняжка, но эту собаку выбрал не я, она осталась с Эллой, вот и прекрасно, мы никогда особенно не любили друг друга. К несчастью, этот пес был довольно уродлив, да и умом не отличался.

Мне бы хотелось иметь австралийского келпи. Я видел их несколько раз и отметил, что глаза у собак этой породы такие смышленые и добродушные, будто эти псы обладают «душой человека» и могут читать мысли. Правда, не знаю, смогу ли я заботиться о собаке в таком состоянии, в каком пребываю сейчас.

В детстве, когда мы жили в Гетеборге, у меня был пес, лабрадор. Его звали Неро, как и полагается, ведь шкура у него была черного цвета. Я обожал этого пса, но, к сожалению, он умер, и другого мы заводить не стали.

3

А ведь это неплохая идея — вести дневник, теперь мне есть чем заняться, у меня появилось задание.

Как вам известно, раньше я не страдал от безделья, с тех пор как семь лет назад до времени оставил свое учительское поприще и вышел на пенсию. Да вы и сами знаете. Я четко представлял себе, что буду делать в свободное время, во всяком случае, пока был один.

Разумеется, в том, что ко мне переехала Элла, ничего хорошего не было. Но мне хотелось попробовать, вдруг я смогу измениться. Думаю, перед каждым человеком рано или поздно встают вопросы: что он может в себе изменить, что он готов принять.

Наверное, мне уже поздно меняться, сорок пять лет — это не шутка.

По правде говоря, до того, как в моей жизни появилась Элла, все было прекрасно; я читал, в качестве развлечения сам себе давал различные задания: придумывал тексты и оформлял их — например, я писал диплом и рисовал генеалогическое древо, я учился, бегал, плавал, гулял и прошел курс рисования с натуры. Иногда я делал миниатюрные копии полотен великих мастеров. У меня был небольшой круг общения, куда входили мой коллега Ф. и несколько кураторов, дававших мне задания, в остальном я довольствовался собственным обществом.

Многие люди не в силах понять, как можно получать удовольствие от одиночества. Они считают, что в нем есть нечто постыдное и мучительное. Но я убежден, что некоторые люди просто созданы для одинокого существования. К примеру, моя жизнь протекала таким образом (возможно, это могло бы продолжаться и дальше), что одиночество мне было необходимо, как воздух; я обожал его, купался в нем, словно в источнике, вода которого давала силы и утешение. Думаю, одинокая жизнь накладывает свой отпечаток на видение мира, на угол зрения.

Подчас одиночка видит мир особенно острым и чистым взглядом, словно бы сам стоит по ту сторону смерти и времени. Это взгляд постороннего, взгляд путешественника; иногда мне кажется, будто он придает существованию такую необыкновенную красоту, что повод для радости, которым довольствуются обычные люди, не в состоянии с этим сравниться.

Вы знаете, как на протяжении всей своей взрослой жизни я «боготворил искусство», оно питало мой ум: прекрасная живопись Ренессанса, а также его музыкальная сокровищница — Палестрина, Деспретц и другие. А среди более современных композиторов конечно же Беньямин Бриттен. Да и многое другое в музыке и искусстве наполняло меня чувством прекрасного. Взять хотя бы литературу, прежде всего «Божественную комедию» Данте. Чтение этой книги в оригинале, особенно вслух, всегда каким-то почти непостижимым образом возвышало меня.

Наверное, мне не следует задерживаться на этой теме; насколько я понимаю, моя учеба и культурные интересы вряд ли представляют собой нечто уникальное, несмотря на то что счастье, которое они доставляют, многим непонятно.

Я же определенно не смог бы жить без искусства, музыки и литературы. Их красота «притягивает меня своим величием» и служит, как мне кажется, тем прибежищем, каким служит Бог для людей, обращающихся к Нему в тяжелые минуты.

Такого решения я не принял бы никогда, даже в самые суровые дни. Я всегда имел в себе мужество остаться один на один со Вселенной.

Возможно, вы хотели, чтобы я написал совсем не об этом. Вы читаете эти строки с нетерпением. Вы хотите знать, что произошло, как и большинство людей, которые презирают мысль и интересуются действием.

Могу предположить, что вас не удивило и не шокировало известие о том, как я кричал, стоя в оконном проеме. Ведь вы зарабатываете себе на жизнь тем, что занимаетесь такими вот случаями. Вам, наверное, известны истории и похуже: люди, считающие себя Наполеонами, валяющиеся в экскрементах и говорящие на языке, который лишь запутывает и скрывает правду.

Я же, напротив, намереваюсь выражаться просто и ясно; я хочу «быть понятым». Все-таки я тринадцать лет проработал учителем-словесником, учил итальянскому и английскому; всегда стремился пробудить у учеников интерес, хоть это получалось довольно редко.

А потом, как вам уже известно, у меня начались проблемы со слухом и после довольно долгой борьбы и обследований у различных врачей мне удалось добиться серьезного отношения к моей болезни и выйти на пенсию раньше срока.

Подозреваю, что и это вы конечно же приписываете психическому расстройству. Поэтому хочу еще раз указать на то, что мои проблемы с ушными пробками и болями имеют вполне определенные физические причины: изношенность и неправильная постановка опорно-челюстной системы и шейных позвонков, в результате которых, возможно, были защемлены нервы. Состояние усугубилось стрессом. Таким образом — на что у меня неоднократно был повод указывать, — нет причин подвергать сомнению правомерность моего преждевременного выхода на пенсию.

4

Вам, наверное, кажется, что мне стоит написать о том, как Элла пришла в мою жизнь.

«Историей любви» это не назовешь, но, думаю, вы от меня этого и не ждете.

Началось все с того, что когда я впервые ее увидел, то подумал, будто она сумасшедшая или, во всяком случае, немного не в себе.

Я сидел в парке Хага на скамье возле лужайки, наблюдая за собаками, которые носились и играли на травке. Стоял октябрь, небо было прозрачным и ясным, и я наслаждался блаженным одиночеством, о котором только что написал. Все движения этих собак казались мне такими красивыми и совершенными, любоваться ими было так же приятно, как слушать музыку.

Позднее Элла сказала, что я был «таким грустным», — по ее словам, именно поэтому она со мной и заговорила!

Однако на самом деле я совсем не был грустным. Люди порой думают за других и строят всякие предположения, но я подозреваю, что нередко они глубоко ошибаются.

Моим первым впечатлением от Эллы, как я уже написал, было то, что она «странноватая». Она походила на стареющую хиппи, у нее были растрепанные волосы с проседью. К тому же она была безвкусно одета: бежевое пальто, какие-то шерстяные гольфы и грязные кроссовки. Все это вкупе с ее довольно навязчивыми манерами заставило меня насторожиться, когда она спросила, который час.

Но она явно ничего не заметила и все пыталась вызвать меня на разговор.

Человек я любезный, и, кроме того, мне стало ее немного жаль, поэтому я не смог просто так «отшить» ее. Она задала мне пару вопросов о собаках, и я ответил, поскольку тема эта мне хорошо знакома.

Вдруг она уселась рядом со мной на скамью и спросила, не хочу ли я выпить кофе: у нее как раз с собой термос «с двойной крышкой», то есть с двумя кружками.

Я конечно же про себя подумал: к чему бы это одинокому человеку разгуливать по городу с двумя кружками в сумке? Тут у меня зародились подозрения. Но по какой-то необъяснимой, непонятной мне самому причине я не смог ей отказать. Сам я безнадежный «кофеинист», а денек выдался солнечный, но холодный.

Мы немного поговорили — главным образом, потому, что я не мог найти подходящего предлога, чтобы уйти. Ощущение, что она «ненормальная», почти сразу исчезло, но все же я не чувствовал какого-то глубокого к ней интереса и поддерживал беседу лишь из вежливости.

Элла рассказала, что она безработная медсестра, приехала из небольшого местечка на севере Швеции и в этот солнечный день почувствовала столь сильное желание отправиться в парк, что «бросилась из дома, даже не успев привести себя в порядок».

Впоследствии она сказала, что никогда не подошла бы ко мне, не будь она в тот день в таком «особенном настроении». У нее «было такое чувство, что сегодня может произойти все, что угодно».

Таким образом, можно утверждать, что наша первая встреча была чистой воды случайностью, хоть мне и кажется, что позднее Элла наделила эту случайность особенной; почти суеверной окраской.

В тот день, перед тем как попрощаться, она имела смелость дать мне бумажку со своим телефоном.

Насколько я понимаю, она сделала это, потому что вдруг вообразила себе, будто в нашей встрече было что-то почти неизбежное. А вообще-то она не из тех, кто вот так запросто пристает к людям на улице, говорила она — и я ей верил.

Мне же совсем не показалось, что наша встреча имеет какое-то особенное значение. Скорее я начал терять равновесие, снова почувствовал симптомы моей болезни. У меня и в мыслях не было хранить эту бумажку, не собирался я ей звонить. Я, как уже было сказано, дорожу своим одиночеством.

И все-таки — вам это уже известно — я позвонил ей несколько месяцев спустя, после Нового года. Каким же я был идиотом! Зачем я это сделал?

Я совершенно случайно наткнулся на ту бумажку, когда разбирал ящик в письменном столе. Единственным оправданием мне служит лишь то, что я находился в крайне неустойчивом и подавленном состоянии духа. Мне вдруг показалось, что было бы неплохо увидеться с ней еще раз, что на самом деле тогда в парке мы очень душевно поговорили и в ней было даже что-то красивое — может, глаза, а может, улыбка.

Ко всему прочему я пережил несколько тяжелейших месяцев незадолго до того, как впервые ей позвонил. Долгие праздники всегда утомляют, особенно если у тебя не самые лучшие отношения со своей семьей. Кроме того, в начале декабря, несмотря на мое намерение жить в одиночестве, меня подлым образом использовала одна особа, которой нужно было лишь мое «утешение». Одним словом, меня соблазнили и выбросили на свалку. Мне стыдно за самого себя, ведь ее красота, которой я был не в силах сопротивляться, заставила меня потерять уважение к себе и здравый ум, а я было думал, что больше со мной такого никогда не произойдет.

Думал, что стал «зрелым мужчиной», который трезво смотрит на жизнь и живет так, как ему подобает.

Я должен попытаться объяснить вам, что случилось потом: возможно, вам тоже такое знакомо, когда вдруг начинает казаться, что глубоко похороненная и совершенно несбыточная мечта близка к осуществлению и все твое мировоззрение — все, что ты ценишь и чему придаешь значение, — исчезает за считаные мгновенья, как театральная кулиса.

Она работала моделью на курсах рисования с натуры, которые я посещал по вторникам. Молодая черноволосая красавица из Греции. В ее безупречном теле и обаянии было что-то почти «сверхъестественное». Я заметил ее еще тогда, в ноябре, когда она без всяких сомнений приняла мою сторону в споре с учителем, который несправедливо меня критиковал.

Мне кажется, что в тот момент между нами возникла духовная и эротическая связь.

Когда мы отзанимались последний урок в том семестре, вся наша группа (и я в том числе, но только ради нее — вообще-то я совсем не любитель таких мероприятий) пошла выпить пива, после чего мы с ней остались одни, только она и я. Она пригласила меня к себе — она жила где-то неподалеку — посмотреть альбом по искусству, который, как ей казалось, должен был мне понравиться, и я согласился.

Она была для меня тропинкой из самой моей сокровенной мечты. Мне думалось, что именно она сможет утолить мою тоску — настолько причудливую, что я сам ее не осознавал, — утолить так, что все, чем я дорожил и о чем тосковал, потеряет свой смысл.

Что же это была за тоска? Описать ее словами трудно. Могу сказать только, что мне казалось, будто она одна, и никто другой, может избавить меня от этой тоски.

Больше всего она похожа на напилок, который я пил однажды — не наяву, а во сне — в одном из тех снов, когда все «так возвышенно», все кажется таким бесконечно прекрасным и истинным.

В таком вот сне однажды я выпил живой воды из старинной каменной чаши, снаружи покрытой мхом.

Это было такое мгновенье, когда ты чувствуешь: жизнь в точности такова, какой должна быть, тебе досталась именно та жизнь, «какую ты заслужил», и вовсе не обязательно заключать это чувство в мысли и представления.

Наверное, описать это невозможно. Но в тот вечер я почувствовал, что она отвечает моим ожиданиям. Именно поэтому в дальнейшем мне было так больно сознавать, что она всего лишь играла со мной, ей нужен был «мужчина на одну ночь», чтобы избавиться от страха перед рискованной заграничной поездкой, в которую она отправлялась одна.

Потом я, разумеется, долго об этом думал. Я говорил себе, что это была иллюзия, что она ничего собой не представляла. Но вернуть утраченную гармонию было сложно. После рождественских и новогодних каникул, которые мне пришлось провести бок о бок со своей матерью и стопятидесятикилограммовым «младшим братиком» — от этого нездорового альянса мне всегда делается нехорошо, — я превратился в какую-то злую тень, потерявшую вкус к жизни, уважение к себе и внутренние силы.

Пребывая в столь жалком состоянии — если это может служить оправданием, — я и позвонил Элле.

Если б я только знал, к чему это приведет, я никогда бы этого не сделал.

5

Мне бы так хотелось, чтобы вы меня поняли. Я больше не могу утверждать, что сам себя понимаю. Я ношу в себе нечто в высшей степени странное — возможно, злое, но также (или я сам себе это внушаю, чтобы окончательно не сломаться) загадочное и по-своему прекрасное.

Когда мы пытались поговорить, вы спросили меня, не думаю ли я, что вы хотите мне зла.

Нет, я не могу в такое поверить, даже если я разложу себя перед вами по косточкам.

Но возможно, я боюсь, что вы разгадаете во мне то, что я считаю загадочным, и сочтете это всего лишь убогим, а может, и просто отвратительным.

Ведь я сам не понимаю, что это такое. Знаю только, что оно темное.

Вы любите музыку? Вы слышали бриттеновскую интерпретацию стихотворения Блейка «Больная роза»?

А может, вам знакомы эти строки?

Послушайте ее, поскольку она самым тесным образом связана с тем загадочным, что есть во мне. С этим стихотворением я не расстаюсь с тех пор, как стал подростком. Когда позднее мне встретилось музыкальное переложение Бриттена, то и оно затронуло во мне самые глубинные струны, самые сокровенные, без которых я себя не мыслю.

Есть ли у каждого человека такая тайна, значение которой неясно ему самому? Есть ли у каждого такая «безымянная тоска»?

Теперь вы наверняка подумали, что я утратил нить повествования и несу что-то невнятное. Но вы же сами сказали, чтобы я записывал все, что придет в голову.

Думаю, следует предоставить вам «ad notam», остановиться на этом подробнее, буду писать, объяснять и рассказывать, поскольку чувствую, что мне нужно углубиться в этот «пейзаж». Я вижу перед собой нечто и хочу проникнуть в него. Так бывает, когда лыжник нападает на одинокую лыжню, на проторенный путь, и след этот манит его за собой — именно так я представляю себе мое состояние.

Мне ни к чему выходить из дома. Мне незачем участвовать в жизни, которая идет за окном. Я отключил телефон. Продуктов мне хватит по крайней мере на неделю вперед, если я буду бережлив, а если нужно поспать, то у меня есть снотворное. Так что я могу писать, как вы меня и просили, поскольку ситуация моя такова, что «нормальная человеческая жизнь» для меня сейчас совершенно неприемлема.

6

Вам, конечно, хотелось бы, чтобы я рассказал, что было дальше со мной и Эллой, такое обычно всем интересно. «Отношения», как люди взаимодействуют друг с другом, как они портят друг другу жизнь.

Теперь было бы уместным записать, что я думаю об «отношениях» — просто к слову. История самая банальная — должен признаться, я прочитал ее в одной из тех газетенок, что выписывает моя мать, я пролистывал ее, сидя в гостевом туалете, куда удалился, не выдержав «тепла семейного очага», — там я и нашел стопку этих газет.

В таких изданиях часто встречаются описания довольно удивительных людских судеб.

В статье рассказывалось о мужчине, который долгое время был женат на любви своей юности, это был самый обычный брак, несчастным его не назовешь.

И вот по соседству поселилась лучшая подруга жены, с которой та дружила еще в детстве. Между женой и ее подругой восстановилась старая дружба, а мужчина одновременно оказался вовлеченным в тайные и страстные отношения с подругой, которым не мог противостоять.

Постепенно он принял решение развестись с женой, хотя у них было двое детей, и жениться на подруге. Так и произошло, несмотря на рыдания и причитания жены.

Но всего лишь через несколько недель нового брака мужчину посетило осознание того, сколько боли он причинил своим близким. Тогда он вскочил и побежал к своему бывшему дому, приняв по дороге смертельный яд, и, дойдя до порога, упал прямо в дверях со словами: «Я совершил непростительный поступок, искупить его можно только собственной смертью».

Понятное дело, что этим он только усугубил происшедшее.

И хотя мне ясен весь идиотизм его поведения, я полностью понимаю этого человека и симпатизирую ему.

Я записал этот случай, потому что он внезапно мне вспомнился.

Надеюсь, вы догадываетесь, что обычно я читаю не эти бульварные газетенки, а литературу совсем иного рода.

7

Мне всегда так хотелось быть хорошим человеком, но я постоянно чувствую себя последним убийцей.

А может быть, я правда «убил»? Все зависит от того, как смотреть на вещи. На этом мне следует остановиться подробнее, но время еще не пришло. Ладно, на сегодня хватит.

Всему свое время, любил повторять мой отец.

8

За моим окном на дереве сидит птица, ее силуэт отчетливо виден среди обледенелых ветвей, мне кажется, будто она смотрит на меня. У меня часто возникает чувство, будто звери хотят что-то сказать мне своим взглядом, они хотят передать мне послание, которого мне не понять, послание из страны, в которую мне так хочется попасть, что от желания сводит скулы.

Я очень боялся смерти, а теперь — даже не знаю, наверное, все из-за того, что меня мучает стыд.

Вот и птица оторвалась от ветки. Помню, когда Элла была у меня весной, начались заморозки.

Я тогда еще выразил надежду, что листва, которая едва проступила на деревьях, не погибнет от холода. Элла стала с жаром объяснять мне, что у дерева есть по крайней мере еще один запас почек, которые могут заменить те, что, возможно, умрут.

Помню, она говорила с почти религиозным трепетом, и это меня раздражало. У человека и вправду может быть в голосе что-то религиозное, когда он говорит о природе, но почему-то только в некоторых случаях.

Напомню, к примеру, что большая белая акула, ужаснейшая из хищников, имеет про запас шесть рядов зубов, расположенных позади рабочих зубов. Но никто не упоминает об этом факте с тем же трепетом, с каким можно размышлять о первых листиках.

Прошлой зимой стояли страшные холода. По радио даже говорили, что, возможно, на Скандинавию надвигается новый ледниковый период. Все зависит от того, изменит ли Гольфстрим свое течение. Помню, я выслушивал эти теории довольно-таки равнодушно. Ведь время от времени климат меняется.

Я даже сказал об этом Элле в одну из наших первых встреч.

«Знаешь ли ты, что на нас надвигается новый ледниковый период?» — спросил я.

Она так хохотала, будто я пошутил.

Помню, когда я был маленьким, то боялся вулканов. И мне бесполезно было объяснять, что в наших краях этого природного феномена не существует.

Я боялся извержения вулкана, и никакие аргументы на меня не действовали.

9

Надо написать о том, как мы с Эллой начали общаться.

Разумеется, она была слегка удивлена, что я позвонил ей спустя так много времени. Я объяснил все как есть: что нашел вдруг бумажку с ее телефоном, которую долгое время считал бесследно исчезнувшей.

Затем мы договорились о встрече, а после этого встречались еще несколько раз, прежде чем между нами установились более тесные отношения.

Меня всегда удивляло и смущало только одно: каждую нашу встречу Элла казалась мне совсем иной, чем в прошлый раз.

Сначала, когда мы условились о встрече возле Национального музея, я ждал, что сейчас увижу женщину в стиле хиппи, какой я увидел ее в парке, то есть своего рода дурнушку с чертами блаженной.

И вдруг оказалось, что она удивительно хороша. Волосы с рыжим оттенком собраны в хвост, на лице макияж, элегантный наряд. Приятные манеры, весь ее облик дышит одухотворенностью.

Я был очарован и предложил встретиться еще раз, «на нейтральной территории», мы решили, что прогулка вдоль Карлбергского канала — это то, что нам нужно.

Идея принадлежала ей — думаю, она предложила Карлбергский канал потому, что жила неподалеку, но тогда мне это в голову не пришло.

В тот февральский день, когда мы задумали нашу прогулку, холода отступили, и погода была ужасно сырая. Элла встретила меня возле Санкт-Эриксплан, ненакрашенная, в платке, в «стеганой куртке» и в резиновых сапогах редкостного уродства.

Я едва смог узнать ее.

С самого начала я был в плохом настроении, на моих лучших зимних ботинках порвался шнурок, и мне пришлось искать старые, которые промокали — особенно один из них.

Прогулка получилась печальная, потому что говорить нам было решительно не о чем. Меня ужасно коробили ее одежда и весь внешний вид, но еще больше я мучился из-за холодной воды, затекавшей в ботинок.

В конце концов я сказал ей, что это невыносимо. И тогда она предложила мне просушить носок и ботинок возле камина у нее дома, поскольку жила поблизости, на Биркагатан. Она описывала его так: старинный зеленый камин с раскаленными прутьями, сейчас таких больше не делают.

Думаю, это описание прозвучало настолько заманчиво, что я с благодарностью согласился. Мы с отцом грелись в точности возле такого камина, когда зимой отправлялись кататься на лыжах, ведь мама и Торгни не любили «спортивных прогулок».

Обстановка у Эллы дома не произвела на меня должного впечатления. В качестве хобби она увлекалась аппликацией. Это так «женственно» и, по-моему, довольно наивно: русалки, хульдры, сказочные замки и тому подобное.

К несчастью, у меня критический глаз, особенно в отношении всего, что касается искусства. Собственно говоря, я не отрицаю того факта, что любые вкусы имеют право на существование, и сам я считаю себя человеком в высшей степени толерантным, но все же у меня есть «эстетическое чувство», от этого никуда не денешься.

То же и с музыкой: от отца я унаследовал абсолютный слух, который, к несчастью, позволяет мне наслаждаться исключительно игрой профессиональных музыкантов. Я упоминаю об этом потому, что у Эллы было электрическое пианино, и, когда я необдуманно спросил, как звучит этот инструмент, она довольно неловко исполнила на нем «битловскую песню», чем немало меня смутила.

Все эти происшествия привели меня в скверное расположение духа.

К тому же Элла дала мне пару женских махровых носков ярко-красного цвета, чтобы я не замерз в ожидании, пока высохнут мои собственные.

Они-то и способствовали возвращению моих симптомов: глядя на свои ноги и слушая ее игру, я ощутил, как меня переполняет безразмерное чувство ужаса, которое я не мог объяснить.

И тут симптомы дали себя знать во всей красе.

Мне пришлось лечь на диван и принять обезболивающее. Она накрыла меня пледом и наверняка подумала, что теперь я у нее «на крючке».

Я же, напротив, пришел к мысли, что нам не стоит продолжать отношения, и еще сильнее укрепился в своем решении, когда вернулся домой.

Поскольку мой носок не успел до конца просохнуть, мне пришлось идти домой в ее носках (хорошо, хоть не в тех красных), и я решил выслать их почтой, приложив записку со словами: «С благодарностью возвращаю». Уж тогда она точно поймет, что больше мы встречаться не будем, думал я.

Разумеется, я принял такое решение потому, что почувствовал: она ждет от меня гораздо больше того, что я могу ей дать. И именно тогда я вдруг совершенно четко осознал, что она — несмотря на то что временами я находил ее привлекательной — не обладает тем достоинством и безупречной красотой, которые являются для меня необходимыми условиями, чтобы «почувствовать влюбленность».

Но так или иначе, она почему-то влюбилась в меня, отчего я испытывал чувство вины и даже страха, что у меня появится искушение каким-либо образом использовать эту ее влюбленность.

10

Мне достаточно всего-навсего выйти на кухню и посмотреть в окно, чтобы испытать стыд и ужас — вот до чего дошло. Безусловно, мне надо переехать отсюда, куда угодно! Как только немного окрепну, тотчас приму все необходимые меры, чтобы сменить квартиру.

Возможно, стоит повесить на окно какой-то замок. Но с другой стороны, нельзя же полагать, что, когда у меня снова случится «приступ», моя реакция будет в точности такой же, как в прошлый раз.

Вы сказали, что в прошлый раз мое состояние объяснялось «тяжелым эмоциональным стрессом». Сейчас я абсолютно спокоен, но мысль о том, что помимо моей воли может со мной случиться, конечно же угнетает меня. Подумать только, а что, если я обнаружу себя орущим, стоя посреди парка в совершеннейшем неглиже?

Вы сказали, что оценить действие препаратов мы сможем не раньше чем по прошествии двух месяцев (или даже двух лет?).

Я слушаю «Kindertotenlieder» Густава Малера, которые всегда успокаивают меня и приближают к осознанию «вечности», погружая в состояние, которое я называю «красота скорби» или «примирение».

Естественно, это иллюзия — человек не в состоянии примириться с глубокой скорбью.

Собственно говоря, чрезмерное увлечение музыкой, безусловно, никакой пользы не приносит, ведь прекрасная музыка рождает в нас ощущение, будто на свете существуют «вечные ценности», «совершенство», а может быть, даже «вопрос, который суть ответ». Слушая музыку, мы преисполняемся чувства, что нет на земле такой скорби, которую нельзя было бы вынести, нет той тоски, что была бы нам не по силам, и нет страдания, которое пережить невозможно.

Искусство — и в особенности музыка — создает у нас ощущение, что жизнь по своей природе есть нечто бесконечно увлекательное и приятное, если не сказать прекрасное.

Быть может, эта беспредельная потребность в «искусстве» есть вовсе не доказательство «прекраснодушия», она, скорее, указывает на нехватку, зияющую дыру, вопиющие недостатки в душе?

Но нет, так думать нельзя, иначе мне просто не выжить.

11

Сейчас утро. Я проснулся в холодном поту и с болью во всем теле. Наверное, мне снились кошмары.

Мне вдруг пришло в голову, что в некоторые периоды моей жизни я кричал во сне — думаю, это хоть и довольно мучительно, но вполне естественно при ночном кошмаре.

Однако как это все же неловко.

Впервые, насколько помню, я услышал об этом от своей матери. Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Она не приняла этого всерьез, сказав мне почти со смехом, словно это была самая что ни на есть обычная человеческая особенность: «Иногда ты так орешь по ночам, что кровь в жилах стынет».

Сначала я ей не поверил, но Торгни подтвердил ее слова — он тоже слышал.

Долгое время я с трудом мог заснуть по ночам, мне совсем не хотелось утратить контроль и по-идиотски кричать.

Но когда в годы университетской учебы я впервые зажил самостоятельно — в те времена я совсем не чувствовал себя несчастным, — у меня была хорошенькая соседка, которую мне хотелось узнать поближе, и я завел разговор, начав с вопроса о том, не мешают ли ей мои музыкальные штудии, когда я упражняюсь на своей новенькой стереоустановке.

— Нет, — ответила она. — Если б ты еще и по ночам не орал, было бы совсем замечательно.

Разумеется, слышать это было невыносимо мучительно, и после этого продолжать знакомство оказалось уже невозможно.

Мне хотелось бы иметь какое-нибудь устройство, которое позволяло бы связать себя так, чтобы тело не смогло ничего вытворять независимо от моей воли.

Но разумеется, я понимаю, что не стоит думать об этом все время, если не хочешь постепенно погрузиться в полное сумасшествие.

И все-таки, если б я жил в Италии, мне не пришлось бы так беспокоиться! Однажды в Милане я снимал квартиру, окна которой выходили на задний двор. Это было ужасно! Непрерывно вещали телевизоры, орали дети, раздавались любовные стоны — словом, постоянный «шумовой фон»! Если я кричал во сне, то это наверняка осталось незамеченным. Впрочем, когда я там жил, мне совершенно не нравилась вся эта суматоха, ведь я приехал туда, чтобы учиться, вести исследование. Я всегда боготворил тишину и спокойствие, словно никогда не мог в полной мере насытиться ими, словно меня никогда надолго не оставляли в покое.

12

Помню картину, которая висела на стене в комнате моего отца. Матери она была не по вкусу, она находила ее слишком «грустной», но меня картина просто завораживала.

Это была раскрашенная медная гравюра, изображавшая какие-то руины изнутри. Сквозь высокий окончатый свод проникали лучи солнца, освещавшие фрагменты камней, мха, цветов и другой растительности, пробивавшейся сквозь стены.

На поваленной колонне сидел мужчина, может быть, поэт, а может, ученый, потому что в руках он держал тетрадь. Рядом лежал приоткрытый узелок с простой снедью.

Мне так хотелось оказаться на этой картине, так хотелось быть тем человеком и есть его незатейливую еду. Когда мне порой случайно удавалось незамеченным проскользнуть в отцовскую комнату, я как зачарованный стоял перед этой картиной, мне казалось, что в ней заключена какая-то тайна.

Мне до сих пор иногда думается: куда делась эта картина после отцовской смерти? Мать говорит, что не знает. Неужели она так сильно ее ненавидела, что выбросила на помойку?

Да, вкусы у них были разные. Она питала слабость к «шикарным вещам», а ему нравилось все простое, хоть он был очень взыскательным.

13

Послав носки Элле по почте, я решил, что больше она в моей жизни не появится.

Но она позвонила! Я не знал, куда деваться. Мне казалось, нам надо серьезно поговорить, надо дать ей понять, что я за человек: одинокий волк, невозможный мужчина, из тех, что не призваны «заводить отношения», как все нормальные люди, мне надо держаться подальше от всего этого, если даже не брать в расчет самого себя, то надо подумать о том, чтобы не причинять страдания другой стороне.

Поговорить обстоятельно и свободно о таких вещах в общественных местах не получится, поэтому, не успев хорошенько подумать, я предложил ей приехать ко мне домой. Только потом я понял, что мои слова легко было расценить как настоящее приглашение. Однако моей целью было положить конец нашему знакомству.

Вам, наверное, кажется, что я рассказываю обо всем слишком подробно? Но я описываю эти события, потому что сам до конца не могу их понять, мне хотелось бы знать ваше мнение, если только это возможно.

И когда она пришла, мне вновь показалось, что она привлекательна! Это причинило мне боль: выходит, я не могу положиться даже на свои собственные ощущения? Но еще мне было больно оттого, что я решил твердо придерживаться своего решения — терпеть не могу в себе это непостоянство!

Я сказал ей, что я безнадежно эгоцентричный человек, совершенно ни к чему не способный, а может быть, даже не склонный выходить за пределы «своего внутреннего мира». Я выразил уверенность, что не смогу дать ей то, в чем она так нуждается, объяснил, что иногда вообще сомневаюсь, могу ли называть себя «человеком».

После таких слов, которые, по моему расчету, должны были отвратить ее от меня, на глазах у нее появились слезы. Она стала заверять меня, что на самом деле я очень ранимый, чуткий, совестливый и даже имею «больше прав называться человеком, чем многие другие».

У меня просто язык не повернулся сказать ей, что мы больше не будем встречаться.

Вечер закончился тем, что мы оказались в постели.

С утра мне снова показалось, что она дурнушка. Эта двойственность приносила мне много страданий.

Мы расстались и снова увиделись и очень скоро стали людьми, между которыми возникли «отношения».

Я почувствовал себя «мужчиной, у которого есть женщина». Но мое восприятие Эллы постоянно менялось: то она представлялась мне лучшим, что случилось со мной в этой жизни, то меня мучили сомнения и я разглядывал ее критическим взглядом, так что каждая пора, каждый оттенок в ее лице наполнял меня отвращением, и вся она со своей неизменной болтовней и смехом казалась ужасно назойливой.

14

Я не верю в «судьбу». Скорее просто по несчастливой случайности в один прекрасный день на исходе февраля я встретил в городе своего бывшего коллегу Маркуса М., к тому времени мы были знакомы с Эллой около двух недель.

Как я уже упоминал, мне всегда хотелось быть «хорошим человеком», что бы это ни означало.

И поскольку я заметил, что М. М. сам на себя не похож: от старого, доброго, смешливого парня и следа не осталось, я не ограничился лишь беглым приветствием, а остановился спросить, как идут дела.

И тут выяснилось, что он только что развелся с женой и ему негде жить.

Я был ошарашен. М. М. всегда представлялся мне образцом доброго семьянина, работящего и жизнерадостного.

А теперь дошло до того, что на нем была дырявая куртка и жил он у какого-то знакомого, с которым не очень-то ладил.

Хотя в нем было нечто подобострастное и потому отталкивающее, я немного прошелся с ним вдоль Свеавеген, потому что мне надо было купить золотой краски, чтобы нарисовать генеалогическое древо.

Помню, он сказал: «Да, знаю, ты ведь никогда не хотел работать учителем, тебе было ближе искусство», словно полагал, что мой преждевременный уход на пенсию достаточных оснований не имеет.

Я решил, что бедняга, наверное, немного завидует.

Перед тем как попрощаться, он протянул мне грязный клочок бумаги со своим телефоном и сказал, чтобы я позвонил ему, если услышу, что кто-то сдает квартиру.

Всего лишь несколько дней спустя, когда мы с Эллой прогуливались от картинной галереи «Лильевальхс» в сторону центра и я как раз пребывал в том состоянии духа, когда находил ее необыкновенно милой, красивой и умной, она вдруг повела разговор о своем бедственном финансовом положении — она и раньше об этом заговаривала. У нее было много долгов, аренда ее недавно отремонтированной однокомнатной квартиры обходилась совсем не дешево, пособия по безработице не хватало. Она одолжила денег у сестры, с которой была не в лучших отношениях.

Через день после нашего разговора мне и пришла в голову эта идея.

Обычно мне бывает очень сложно изменить своим привычкам. Но иногда вдруг на меня находит необъяснимое желание совершить какой-нибудь «радикальный» поступок, сделать что-то новое и мне несвойственное — возможно, лишь для того, чтобы переубедить критический голос, звучащий у меня внутри и подчас довольно упрямо указывающий на то, что я человек скучный, брюзгливый и вообще настоящий «зануда».

Так вот, когда у меня возникает идея фикс, я, как правило, воплощаю ее в жизнь или, по крайней мере, всецело ей отдаюсь.

В тот раз ночью мне показалось, будто на меня снизошло озарение: ведь Элла может сдать свою квартиру М. М. и некоторое время пожить у меня, таким образом мы оба заработаем «немного деньжат», в особенности если учесть, что она вложила несколько сотен в обстановку квартиры.

Речь шла о том, чтобы сдать ее приблизительно на полгода, потому что в сентябре — октябре в моем доме будут менять трубы и часть жильцов временно переселят в другое место.

По моим подсчетам, за полгода Элла могла бы накопить больше двенадцати тысяч крон, а я — больше восьми, если она будет платить половину моей квартплаты, которая для двоих была относительно невысокой.

Я попытался напомнить себе, что создан для одинокой жизни, но тогда моя идея представлялась мне необыкновенно привлекательной, я не мог от нее отказаться.

Пусть Элла иногда бывает чересчур экзальтированной, человек-то она, в общем, хороший, у нее есть свои интересы, дурные привычки отсутствуют, у каждого из нас будет своя комната. К тому же мы могли бы помочь моему несчастному сослуживцу, который оказался в такой переделке. Поэтому я «отмел все сомнения» и после бессонной ночи позвонил Элле, чтобы изложить свой план.

Сначала она колебалась, у нее было много вопросов и опасений, но они казались не слишком серьезными, и разрешить их особого труда не представляло.

Я позвонил М. М., и, несмотря на высокую арендную плату, он тотчас загорелся этой идеей. Уже на следующий день он явился к Элле посмотреть квартиру, причем пришел он в обществе неожиданно юной дамы, которая показалась мне несколько «развратной», хотя Элла была от нее в полном восторге.

Мне уже не было так отчаянно жаль его, когда я увидел его спутницу.

Как только мы уладили этот вопрос, я стал переживать по поводу того, что наше с Эллой совместное проживание может оказаться далеко не таким беспечным, не исключено даже, что это будет мучительно для нас обоих. Но к тому моменту все уже было решено окончательно и бесповоротно, к тому же инициатива принадлежала мне самому.

Я часто задумываюсь о том, что же за человек Элла и что такого она во мне нашла.

Она ведь была не просто влюблена в меня, она временами была настолько «страстной», что мне становилось неловко.

Возможно, вы понимаете, что я имею в виду? Или я так сильно отличаюсь от остальных мужчин, если хочу, чтобы женщина в постели сохраняла немного достоинства, а не набрасывалась на мужчину, как дикий зверь?

Я, конечно, понимаю, что у нее долгое время «никого не было», прежде чем она повстречала меня. Эта мысль меня тоже немало беспокоила, потому что каждому мужчине хочется выбрать женщину, которая нравится другим, и иногда я вновь думал, что она «немного не в себе», что на ней стоит печать социального изгоя и — что совсем уж невыносимо — такая печать стоит и на мне.

Сейчас, после того случая с окном, мне сложно вновь почувствовать себя «нормальным членом общества», и мне конечно же до сих пор причиняет боль мысль о том, что в обществе меня сбросили со счетов, «забраковали», и, так или иначе, по мне это было всегда заметно.

Ведь я обычно уделял особенное внимание надлежащему поведению в обществе — как в отношении других людей, так и самого себя, я старался заслужить уважение, быть «полноценным». Неужели теперь у меня больше нет этих амбиций? И что же появилось взамен?

Никак не могу закончить, просто оторваться не могу от тетради. Когда я встаю и думаю: «Там, снаружи, меня ждет жизнь», меня начинает трясти, словно в лихорадке. Надеюсь, лекарства и вправду постепенно приведут меня в «гармоничное состояние».

15

Вы не раз просили меня подробнее рассказать о семье, я ведь только и сказал, что мой брат весит сто пятьдесят килограммов и никогда не выходит из дома, а мать, несмотря на свой преклонный возраст, «ухаживает» за ним.

Помню вашу реакцию, когда я сказал, что они — то есть мать и Торгни — «только обрадуются», если услышат, что я вытворял (слава Богу, они об этом никогда не узнают!).

Вы спросили, почему я так думаю, и в действительности я не смог найти этому подобающего логического объяснения.

Итак, почему же они обрадуются?

Не знаю. Все это у меня на уровне ощущений, точно так же у меня есть чувство, будто они оба считают мои проблемы с ушами «психическими симптомами» и веселятся на эту тему, потому что в таком случае я «ничем не лучше» Торгни, который болен агорафобией, хотя на самом деле он просто-напросто стыдится показываться на улице из-за своего непомерно жирного тела.

В голове не укладывается, как он ухитрился так чудовищно растолстеть. Сам я всегда держу себя в форме, даже если пребываю в подавленном расположении духа и совершенно не хочу предпринимать лишние телодвижения, я ведь знаю, что настроение повышается, если с физическим состоянием все в порядке.

Он и правда очень много ест, любит закусить перед сном, но, может быть, у него проблемы с обменом веществ? Он всегда был неуклюжим и не склонным к каким-либо действиям, но иногда я спрашиваю себя, не я ли довел его до такой жизни, поскольку в детстве слишком часто его «задирал»?

С другой стороны, ему сорок три года, и он, безусловно, сам отвечает за себя и свой характер на сегодняшний день.

Конечно, иногда я был «злым ребенком», но ведь старшие братья всегда верховодят над младшими, и винить их за деградацию последних в более взрослом возрасте просто бессмысленно.

Но я так и не ответил на вопрос, почему они обрадуются.

Может быть, они оба видят что-то смешное в том, чтобы бороться с самим собой, в стремлении измениться, в желании идти дальше, развиваться и расширять горизонты?

«Поделом ему, — скажут они. — А то ишь губу раскатал, думает, он лучше нас».

Хотя сейчас я уже сомневаюсь. Возможно, я их недооцениваю. Если человек чему-то и учится с годами, так это тому, что обычно все получается не так, как он предполагал, не надо строить догадки.

Я конечно же ни слова пока не сказал о своей матери, кроме того, что она позволяет Торгни жить «дома», не взимая за это платы.

Что же она за человек? Не могу судить о том, какова она в глубине души, — возможно, ее переполняет горечь из-за своего «несостоявшегося женского счастья»?

Не уверен.

Она всегда казалась мне человеком поверхностным, которому не хватает смелости придерживаться каких-то оригинальных взглядов или испытывать серьезные чувства. С другой стороны, я ведь знаю — по крайней мере, мне так кажется, — что она считает меня грубым и эгоистичным, то есть себя она находит натурой весьма чувствительной.

Она, например, рыдала, когда паром «Эстония» потерпел крушение, хотя не знала ни одного человека из тех, кто был на борту. Я ей тогда сказал, что, по-моему, это лицемерие. Вообще-то я этого не стал бы говорить, если б она не обвинила меня в черствости.

Безусловно, то, что «Эстония» утонула, просто ужасно, этого отрицать нельзя. Но факт есть факт: я не могу испытывать глубокой скорби по поводу смерти незнакомых мне людей.

Понимаю, что в определенном смысле я человек очень равнодушный, в подростковом возрасте я часто задавался вопросом, не психопат ли я.

Но все-таки пришел к мысли, что психопата нельзя до слез тронуть музыкой. А может, это, напротив, типичный признак психопатии: необычайная чувствительность, почти сентиментальность, по поводу и без, когда психопаты вдруг сталкиваются с чем-то прекрасным или возбуждающим, их застают врасплох бьющие ключом чувства, даже не столько сами чувства, сколько осознание того, что они в кои-то веки действительно что-то чувствуют.

А такое в моей жизни случалось довольно часто.

Постойте, я ведь хотел рассказать о своей матери. Но сейчас мне ровным счетом нечего вам о ней сказать. Вернемся к этому разговору чуть позже.

До чего ж у меня иногда выходят длинные предложения, подчас даже не вполне грамматически правильные, отмечаю я про себя, перечитывая написанное. Надеюсь, вы по возможности будете ко мне снисходительны. Вы ведь сами сказали, что мне не надо «выражаться литературно, оттачивать фразы». Вам и так известно, что я человек образованный, я мог бы заполнить эту тетрадь всевозможными цитатами, аллюзиями и учеными размышлениями на разных языках или даже стихами, если на то пошло.

Но по какой-то причине этого не произошло. Этот текст, кажется, творит себя сам. Меня поразила удивительная мысль: быть может, мое образование — это дом, а этот текст — окно, в которое я кричу?

Мне кажется, я пишу вещи, которые писать нельзя, но остановиться не могу.

Наверное, я начинаю выражаться слишком «запутанно и непонятно», мне надо немного прийти в себя.

Собственно говоря, я начал рассказывать о том, как мы с Эллой зажили вместе.

16

Сначала я пытался быть любезным и думал, что скоро привыкну к ее соседству.

Ведь у нее, как уже было сказано, имелись свои дела. Мы купили немного мебели, перевезли ко мне ее электрическое пианино, на котором она, к счастью, могла играть совершенно беззвучно, слушая свою игру через наушники. Окружающим были слышны лишь постукивания клавиш (но и это, к сожалению, иногда может очень действовать на нервы).

Да еще и все эти ее лоскутки, подрамники и прочие принадлежности для аппликаций. Спала она на диване. Я никогда не мог спать с кем-то в одной кровати.

Мое настроение по-прежнему менялось самым непредсказуемым образом. Иногда я был очень рад, что мы живем вместе, это давало мне ощущение уюта и своего рода «нормальности», которое я действительно высоко ценил. А мешало мне то, что у нее, как я уже сказал, случались приступы безрассудной влюбленности и «страсти», которые приводили меня в растерянность.

Я ведь предупреждал ее, говорил, что я равнодушный, но все равно у меня оставалось чувство, будто я должен быть с ней помягче, стать более к ней внимательным. Порой она спрашивала — казалось, почти выжимала из себя этот вопрос, — люблю ли я ее. И тогда я ощущал, что она на меня давит.

Безусловно, иногда случались такие моменты, когда мне казалось, что мои чувства можно назвать любовью.

Помню, однажды вечером я слушал музыку — удивительную сонату для фортепьяно Моцарта, думаю, это была до-минор, KV 457, которая всегда наполняет радостью мою душу, я становлюсь доверчивым и наивным. Я пошел к ней в комнату, чтобы поговорить об одной вещи, и нашел ее лежащей на диване с закрытыми глазами. Мягкий солнечный свет струился через окно, музыка звучала, словно аккомпанемент к этой картине, я рассматривал черты Эллиного лица. Меня охватило потрясающее благоговение, благоговение перед непостижимостью «другого человека», в то мгновенье Элла показалась мне невыразимо прекрасной.

Словно бы музыка Моцарта, игра солнечных бликов и ее облик слились в единое гармоничное целое, и от этого на глаза у меня навернулись слезы.

Возможно, у вас сложилось впечатление, что мои чувства к ней — пока они еще были живы — носили исключительно «духовный» характер. Это не так. Разумеется, я не избежал страстного возбуждения, часто оно находило на меня неожиданно, и я претворял его в жизнь далеко не самым изящным образом.

Мне никогда не понять, как устроена моя «сексуальность». Впрочем, наверное, так обстоят дела у многих людей. Часто у меня «возникает желание», когда ситуация для этого вовсе не подходящая, и я, напротив, остаюсь абсолютно холодным, когда все кругом «говорит о сексе».

Но, как бы то ни было, я считаю нужным упомянуть о том, что в наших отношениях с Эллой случались периоды далеко не «аскетические» и «платонические», при этом долгое время Элла пребывала в растерянности из-за отсутствия у меня интереса к телесной сфере жизни.

Значит, наши отношения все-таки следует называть любовной связью?

Когда это сожительство становилось для меня невыносимым, я предавался чтению.

Кроме того, я плавал и бегал. Часто я старался внушить себе мысль, что продлится это недолго.

17

На июнь я запланировал поездку в Италию, мой бывший коллега Ф. посоветовал мне домик в Сан-Джиминьяно, небольшое поместье с собственными виноградниками, которое можно было на время снять.

Мой дядя умер несколько лет назад и оставил после себя кое-какое наследство, из которого мне причиталась сумма, как раз подходящая для воплощения этих моих намерений.

(Торгни потратил свою часть наследства на покупку компьютера с сидиромом и модемом, чтобы «получить доступ к Интернету» и обзавестись виртуальными знакомыми, разделяющими его идиотский интерес к черной магии, фэнтези и т. д.)

Сам я предпочел — несмотря на боязнь перелетов — на свою часть дядиных денег совершить настоящее путешествие.

Италия и итальянский язык всегда занимали особенное место «в моем сердце».

Элла, верившая во всевозможные суеверия, в частности в переселение душ, иногда заявляла, причем наверняка чтобы позлить меня (у нас было много дискуссий, порою весьма ожесточенных, о «духовности», «Боге», смерти и пр.), что «в прошлой жизни» я был итальянцем.

Я, конечно, в это не верю, но меня всегда притягивали к себе итальянская культура и история, а, по правде говоря, именно тот период, который принято небрежно называть Ренессансом.

И вот тогда передо мной встал вопрос: отправиться в путешествие одному или пригласить с собой Эллу? Ведь сейчас она сдает квартиру и такая поездка ей вполне по карману.

Я взвесил все за и против. В те дни, когда я находил ее восхитительной, милой и одухотворенной, я испытывал страстное желание взять ее с собой, показать ей страну, которая так много дала мне, но внутренний голос говорил, что ее компания будет мне только мешать, она станет ярмом у меня на шее.

Наконец, в один прекрасный день, когда нам было так хорошо вдвоем, я не смог противостоять порыву и предложил ей поехать вместе со мной.

Она сразу загорелась этой идеей, и, несмотря на то что впоследствии я испытывал определенные сомнения, мы сразу же купили билеты, хотя сначала я собирался отложить покупку на потом.

Я предложил устроить для нее «интенсивный курс» итальянского, и в последние месяцы перед поездкой мы занимались довольно много. Это было не так уж и просто, она считала, что я чересчур строгий учитель. Несколько раз она даже принималась плакать.

К сожалению, обучение языку требует от ученика особенного внимания и усидчивости. То, что Элла, к несчастью, принимала за строгость, в действительности было преданностью и любовью к языку, желанием передать ей эту любовь, услышать из ее уст свободный поток слов, который льется красиво и непринужденно.

Но, как бы то ни было, она так и не смогла прочувствовать музыкальность итальянского языка.

Как-то раз я читал ей вслух отрывок из «Божественной комедии», рифма и звуки которой так красиво звенели в воздухе, что мне казалось, будто необязательно понимать слова, чтобы ощутить тот благоговейный восторг.

Во время чтения я мельком взглянул на нее и увидел лишь застывшее измученное лицо, отчего ужасно растерялся. Боюсь, я даже на нее разозлился. А она заплакала во весь голос, словно ребенок, и от этого все стало еще хуже.

Человеку свойственно желание посвящать других в свои самые яркие переживания прекрасного.

Но каждый раз, когда я читал вслух для Эллы или исполнял прекраснейшие музыкальные сочинения, например «Les nuits d’été» Берлиоза, части «The Fairy Queen» Перселла, «Il ritomo d’Ulisse in patria» Монтеверди, на лице у нее появлялось все то же мучительное выражение.

В конце концов я сдался.

Помню, я испытывал безотчетный ужас перед полетом на самолете.

А она нет. Она сказала, что не боится смерти, с тех пор как однажды познала «жизнь души за пределами тела».

Ну что ты на это скажешь? Меня это раздражает, мне кажется, такие высказывания — своего рода «нежелание смотреть правде в глаза».

Что до меня, то я воспринимаю смерть как конец жизни.

Единственное, что с уверенностью можно сказать о смерти: когда мы умираем, наши тела гниют, мы разлагаемся. Мы сгниваем и окончательно исчезаем из этой жизни. Это факт.

18

Была и еще одна причина, по которой я сомневался, брать ли с собой Эллу.

Не думаю, что я когда-либо говорил вам об Эви-Мари. Нет. Я отправил воспоминания о ней на своего рода «полочку» у меня в голове, чтобы они покоились там до поры до времени. Конечно же они живы внутри меня, я не «вытеснил» их, ведь это мои воспоминания, а не чьи-то еще, но в моей повседневной жизни за последние двадцать лет я научился как бы отдаляться от них, так что больше они не трогают меня с прежней силой, а, скорее, представляются историей, которую рассказал мне кто-то другой, или, может быть, фильмом.

Иногда в городе я встречаю женщин, очень похожих на Эви-Мари, и тогда тело мое сотрясается, воспоминания оживают и снова обретают «реальность», снова принадлежат мне. Но тотчас же вновь ускользают из фокуса, словно мое сознание не в силах на них сосредоточиться.

Думаю, человеческая психика устроена таким образом, что самые тяжелые впечатления забиваются в какой-нибудь дальний уголок, а жизнь идет дальше.

Лишь иногда воспоминания встают передо мной четко и ясно, и я не могу убежать от них, не могу поменять перспективу. Тогда я не знаю, куда деваться.

Воспоминания… Можно ли им доверять? Если дело обстояло именно так, а не иначе, а вам очень надо, чтобы все было совсем по-другому, меняется даже сама картина, хранившаяся в голове, и вы убеждаетесь в том, что все именно так, как вам хочется.

И наоборот. Если у человека есть сильное подозрение, что случившееся было гораздо неприятнее, чем ему представляется, эти картинки могут исказиться и стать почти невыносимо ужасными.

Короче говоря, если человек может воспринимать себя как «хорошего» или «нормального», то и воспоминания его выглядят как подобает, а если человек считает себя злым, то и воспоминания становятся неприглядными?

Не знаю, понимаете ли вы, о чем я говорю. Но мне по-настоящему хотелось бы узнать больше вот о чем: хранятся ли у нас в памяти воспоминания или лишь представления об этих воспоминаниях?

Эви-Мари. Ей было двадцать четыре года, совсем как дантовской Беатриче. Вот я и рассказал про нее. Теперь я знаю, что мне надо бы вернуться к этой теме — если я не сделаю этого, вы начнете расспрашивать, и мне придется выложить все. Мысли в моей голове роятся безо всякой логической последовательности: всплывает то одно, то другое. Надеюсь, вы будете ко мне снисходительны. Пойду приму снотворное.

19

Разумеется, мне следовало бы написать подробнее о моей семье. Ведь семья так много значит, хотя сегодня и сомневаются насчет того, что важнее — «наследственность» или «среда».

Вы конечно же понимаете, что по отношению к матери и Торгни я главным образом испытываю ощущение отсутствия какой-либо родственной связи.

Вот почему мне было довольно неприятно, когда моя мать «пронюхала», что у меня живет Элла, и почти потребовала, чтобы я их познакомил.

Выяснилось, что Элла, со своей стороны, из чистого любопытства также очень хочет встретиться с ними, поэтому отказать я не мог.

Я ее предупреждал, говорил, что у них там царит приторное, натянутое и скучное настроение — не всякий такое выдержит.

Самое удивительное, что, когда мы туда пришли, она увидела все в совершенно ином свете. Сказала, что с ними ужасно весело. Торгни она нашла «оригинальным», а мою мать — «приятной»! (Они конечно же из кожи вон лезли, чтобы казаться милыми, когда мы пришли. Я-то уже тысячу раз слышал его вымученное подражание диснеевскому быку Фердинанду, а Элла удостоилась этой чести впервые.)

Как они обрадовались, что у меня «кто-то есть»! К тому же Элла такая очаровательная! Они стали боготворить ее с первого взгляда, а Торгни вел себя так вкрадчиво, что я думал, Эллу скоро СТОШНИТ.

Вообще-то я говорил матери, что Торгни не помешала бы своего рода «подружка» из Интернета, а то когда Элла приходит, он прямо весь извивается перед ней, как голодный пес.

Тогда мать передала мне слова Торгни о том, что Элла «не в его вкусе». Нет, он предпочитает женщин «с более ярко выраженной сексуальной притягательностью».

Думаю, он получает порнографию через Интернет. Должно быть, этим и довольствуется.

20

Перечитал написанное и понял, что о многом я написал чересчур мягко и уклончиво, безусловно, чтобы представить себя в наилучшем свете.

Не знаю, подразумевается ли, что этот текст представляет собой своего рода «исповедь». Да это и не имеет особого значения. Не могу удержаться и не рассказать про нас с Торгни следующее.

Нет никаких сомнений в том, что наша детская «перепалка» иногда перерастала в нечто более серьезное.

В том случае, о котором я хочу рассказать — как сейчас помню, — Торгни украл у меня пару стеклянных шариков. Теперь, будучи взрослым человеком, я понимаю, что на этих шариках свет клином не сошелся, но тогда мне казалось совсем иначе.

Сколько нам было лет? Наверное, пять и семь, мы тогда только что переехали из Гетеборга в Стокгольм.

Вероятно, мы были дома одни, потому что иначе я не смог бы сделать то, что сделал.

Мне не составило труда побороть его. Я связал ему ноги поясом от махрового халата и уселся верхом, чтобы удержать его руки, а затем стал душить его. Меня переполняла ледяная ярость, которая была вдвойне приятна оттого, что это был справедливый гнев, ведь Торгни украл! Он вор! К тому же он пытался соврать, значит, в довершение ко всему прочему он был еще и лжецом, что явилось отягчающим обстоятельством для того, чтобы презирать его с полным правом.

Он толком не мог сопротивляться, и я все сильнее сжимал его горло. Я чувствовал, что не в силах остановиться, хотя видел, как Торгни мучается от боли, — все происходило на полном серьезе.

Не знаю, как получилось, но вдруг я его отпустил. Наверное, понял, что жизнь брата в опасности.

Разумеется, он наябедничал, к тому же у него остался след, которым он долгое время безумно гордился.

Мать лишь вздохнула, поглядев на меня с немым вопросом: неужели я и вправду ее родной сын?

Отец увел меня к себе в комнату и, несмотря на то что был атеистом, рассказал библейскую историю про Каина и Авеля, из которой я понял только, что Каин был плохим, а Авель хорошим.

Не знаю, почему я смолчал и не нажаловался, что Торгни украл мои стеклянные шарики. Ведь отец жестко придерживался мнения, что кража вещь совершенно неприемлемая, а ложь — еще хуже. Но не думаю, что я хоть словом об этом обмолвился.

Я даже не помню, в чем заключалось мое наказание; возможно, меня на неделю лишили карманных денег. Побои в нашем доме были не приняты — по словам моего отца, образованные люди выше этого.

Лучше всего я помню странное чувство или идею, которая постоянно меня мучила. Может, она и раньше была у меня, но после того дня стала еще яснее и отчетливее. Она отличалась некоей двойственностью: с одной стороны, я чувствовал себя «злым», а с другой стороны, у меня было такое чувство, что вообще-то я имею полное право быть таким, какой есть, это была справедливая злость, данная мне природой, мир устроен так, что я могу дать выход этой злости, возможно, меня даже должны чествовать за нее.

Теперь я понимаю, что тогда мне, видимо, приходилось выбирать одну из двух крайностей: почувствовать себя человеком «низшего сорта», а других воспринимать как «хороших и правильных», или, наоборот, себя посчитать хорошим, а других плохими.

Мне кажется, я до сих пор ношу в себе одновременно два этих противоположных суждения, как бы странно это ни звучало.

21

Наверное, мне надо подробнее рассказать о моем отце, который умер, когда мне было пятнадцать лет. Тогда я не понимал его по-настоящему, я находил его почти нелепым. Сейчас, приближаясь к тому возрасту, в котором он меня родил, я думаю, что начинаю лучше его понимать и даже вижу между нами много сходства.

Он тоже был учителем. (То, что я стал учителем, «запланировано» не было.)

Помню, как на наших семейных прогулках он всегда называл латинские имена цветов: «Anemone nemorosa»! «Anemone hepatica»! — эти цветы больше не были обычными подснежниками, они приобретали достоинство, благословение и гордость.

Мать фыркала, услышав латинские названия, и, наверное, иногда это действительно звучало словно вызубренный урок. Но теперь мне кажется, я понимаю, к чему стремился отец: он хотел вызвать к жизни своего рода архаический «чистый мир», в котором вещи не живут под своими будничными именами, а становятся возвышенными, воскресают в своей идейной первозданности. Не стоит забывать, что отец происходил из бедной семьи, он всегда боролся, чтобы приблизиться к Парнасу, штудировал мифологию и много учился. Образование было его религией, лексика и грамматика стали священными науками. В то же время его железной хваткой держал невыносимый перфекционизм.

Возможно, другая женщина, непохожая на мою мать, могла бы смягчить отца, проявив понимание и заботу, увидеть в его тоске по архаическому миру нечто большее, чем просто ученое высокомерие, и воскликнуть: «Amo!» — вместо: «Если бы ты хоть иногда замечал, что ты ешь!»

Меня он хотел посвятить во все таинства, показать мне Елисейские Поля, Римский форум. Но когда я действительно захотел их увидеть, отец был уже «in locum refrigerii».

Интересно, что бы он сказал, узнав о моей незаконченной докторской диссертации, которая так и лежит в ящике?

22

Вы говорили, что я должен попытаться вспомнить сны, которые имели для меня большое значение.

Дело в том, что в отдельные периоды моей жизни мне снились невероятно яркие и отчетливые сны, иногда «сюрреалистического» характера. Некоторые из них приводили меня в ужас, а другие вызывали настолько приятные ощущения, что в реальной жизни ничто не могло с ними сравниться. Думаю, созерцание прекрасных картин, наслаждение культурными ценностями также обогатило мои сновидения.

Перед полетом в Италию мне приснился следующий сон: я плаваю в кристально чистой теплой воде, то ныряя, то всплывая на поверхность, среди островов и коралловых рифов, вижу рыб удивительных и невероятных цветов, изумительно красивые затонувшие города в духе Помпеи, с чудеснейшими домами и прекрасной настенной живописью, персонажи которой оживают и смотрят на меня почти с любовью, очень таинственно, головы их украшены венками из виноградной лозы, а сами они заняты полными значения обрядами, которые, впрочем, выполняют довольно лениво. Вода очень ясная, прозрачнее воздуха, двигаться в ней легко — то плавая, то шагая, то танцуя.

Гигантская голова статуи, своими огромными глазами напоминающая Константина, неуклюже лежит на форуме. Она заросла небольшими актиниями, и в каждой окаменелости живут маленькие крабы и рыбки, у которых, если внимательно присмотреться, человеческие черты лица, да-да, у каждого есть малюсенькое человеческое лицо, такое детское и счастливое, что я начинаю смеяться и просыпаюсь от собственного смеха.

Именно это чувство удивления и игривого блаженства я часто испытываю в моих самых прекрасных снах. Во сне я вдруг обнаруживаю, что правила и законы, которые ограничивают нашу жизнь, просто-напросто больше не действуют. К примеру, во сне я открываю для себя, что легко могу сочинять музыку, лишь только я о ней подумаю, как она тотчас начинает звучать вслух, оркестрованная невидимыми инструментами со скользящим, почти до боли прекрасным звучанием.

В другой раз мне снилось, что из моих уст свободно струится незнакомый иностранный язык в виде своеобразных иероглифов, получивших предметное воплощение, они похожи на облачка, сопровождающие героев комиксов, или на елочные украшения из «серебристого хрусталя», жарко сверкающие и абсолютно непохожие друг на друга.

Такие красивые сны случались у меня часто, когда я переживал тяжелое горе, страх или решал какие-либо проблемы.

И напротив, если мне казалось, что я пребываю в «гармонии», мне неожиданно снились отвратительнейшие кошмары.

Однажды, несколько лет назад, мне снилось, будто я несу портфель, в котором лежит что-то, что нужно спрятать подальше, и я повсюду ищу подходящее место, но нигде не могу найти, куда бы надежно укрыть содержимое портфеля. Дело происходит в каком-то городе, я не отличаюсь от окружающих людей ни одеждой, ни поведением; мне нужно лишь одно: побыстрее отделаться от того, что лежит в портфеле.

В конце концов я нахожу лестничную площадку с мусоропроводом. Я достаю из портфеля содержимое: это мертвый младенец, лежащий в полиэтиленовом пакете. Открываю крышку мусоропровода и вижу, что он забит до отказа. Кладу пакет сверху. Спускаясь по лестнице, я случайно замечаю, что на дверной табличке напротив мусоропровода значится мое имя, так что оставлять там пакет никак нельзя. Потом я просыпаюсь.

Надо сказать, что в моей жизни нет никаких оснований для такого сновидения.

Еще один из ночных кошмаров. Я работаю в какой-то лаборатории. Вдруг в помещение входит мальчик со злыми глазами. Он показывает на два трупа, лежащих в углу, — мужчины и женщины. Тела принадлежат взрослым людям, но размером они не больше детских телец. Они уже начали разлагаться. Мальчик, грязный и заброшенный, начинает объяснять мне, что любит играть с этими мертвецами, как будто они совокупляются. Их сложно друг к другу пристроить, говорит он. Меня переполняет дикое отвращение, я хочу сказать ему, чтобы он не играл с трупами, но, прежде чем что-то произнести, просыпаюсь.

Что значат эти сны? Неужели всем людям снятся такие кошмары?

23

Я принял душ. Моему телу нездоровится. Я не привык к такому малоподвижному образу жизни.

Пытался бегать по квартире, но сложно представить, что человек может по-настоящему двигаться таким образом. И все-таки каждый день я делаю минимум тридцать отжиманий и столько же раз качаю пресс. Сейчас мне кажется недостижимой мечтой, что когда-нибудь я смогу пробежаться по зеленому парку, свернуть на тропинку, почувствовать, как сердце, легкие и мускулы работают на полную мощность.

За окном светит солнце, прекрасный день для пробежки, но я не могу заставить себя выйти на улицу.

Думаю, лучше просто смириться с тем фактом, что со мной может произойти все, что угодно.

Но все равно пока не могу собраться с силами.

Слушаю Генделя, он меня успокаивает. Можно даже поверить, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Мне же сказали, что я словно исполнял «отрывок из оперы», когда стоял тогда возле окна. Некоторым образом это меня утешает. Мне кажется, голос у меня довольно красивый. Иногда, когда поблизости никого нет, я подпеваю каким-нибудь песням. Правда, не знаю, какой у меня голос: бас, баритон или тенор.

24

А теперь я расскажу о нашей поездке в Италию.

Сан-Джиминьяно — «средневековый город», который до наших дней частично сохранил свое старинное обличье. В период расцвета там было построено невероятное количество высоких башен; когда богатым семьям запретили строить просторные дома, они попытались «переплюнуть» друг друга по части высоты своих построек. На сегодня сохранилось всего лишь несколько башен.

Не буду утомлять вас пересказом истории города. Скажу лишь, что расположен он в очень живописных местах, его окружает типичный тосканский пейзаж: холмы, виноградники, рощи, горы, «синеющие на горизонте».

Несмотря на определенные разногласия, мы провели там несколько прекраснейших дней, хотя погода в начале июня была пасмурной, а иногда нас даже поливало нешуточным градом с дождем.

Мы взяли в аренду автомобиль и в перерывах между непогодой совершали вылазки, например, в Тарквинию, чтобы посмотреть на древние этрусские гробницы.

Искусство этрусков наполняет меня почти мучительным ощущением счастья. Все говорит о том, что их культура была «счастливой»! Глядя на изысканные фрески, я словно бы чувствую, как туманные, но «напоминающие о весне» звуки органа доносятся из глубины девятого столетия, когда земля была покрыта каштанами и дубами. И где только Д’Аннунцио разглядел в этих картинах и предметах страх и тоску?

Во время наших немногочисленных бесед вы много раз спрашивали: «Что вы тогда почувствовали?» Надо немного подумать над этим и попытаться описать, какие аспекты нашего путешествия сильнее всего воздействовали на мое «эмоциональное состояние».

Попытаюсь излагать события «в хронологическом порядке», не позволяя им забегать вперед; таким образом мой рассказ и само мое поведение предстанут в более очевидном свете.

Мне было мучительно больно, когда в начале нашего путешествия я обнаружил, что мой итальянский настолько плох. Как-то раз в ресторане я попросил «тертого сыра» и тотчас понял, что по-итальянски я требую «бесплатный (!) сыр» — слова очень похожи: grattugiato/gratuito.

К сожалению, Элла никак не могла взять в толк, почему я больше не хочу идти в этот ресторан. Она ныла, как там все вкусно, до тех пор пока я не сказал, что она может сходить туда сама, а я поем где-нибудь в другом месте.

Тогда она скорчила разобиженную мину и, между прочим, сказала: «Нельзя же все время воображать себя пупом земли».

Из этого я делаю вывод: она думала, будто меня там не запомнили.

А мои мучения по поводу пережитого инцидента она, насколько я понял, вообще в расчет не брала.

Сама она расхаживала повсюду в ужасающей «тинейджерской» майке с рисунком из роз, на которую обращали внимание все прохожие, и вскоре нас уже везде узнавали.

Все это спровоцировало ссору по поводу «человеческого достоинства». Среди прочего она обвинила меня в том, что я «считаю себя лучше других» и «презираю свою семью», а именно своего брата.

Она сказала, что я «произвожу впечатление человека, которому просто необходимо кого-нибудь презирать», а это также означает, что я «презираю самого себя», и поэтому моя жизнь стала невыносимой.

До чего же женщины любят всякую психологию! На самом деле это называется «в чужом глазу разглядеть соринку, а в своем бревна не увидеть».

Разве сама она не уехала подальше от своей семьи, которую с тех пор ни разу не навещала? Разве она не клеветала на свою сестру, хотя при этом не гнушалась брать у нее взаймы?

Она сказала, что ее сестра сильный, «властный человек», тогда как Торгни — «социальный инвалид».

Элла спросила меня, что будет с Торгни, когда умрет наша мать, я страшно разозлился и сказал, что в таком случае Торгни станет бомжом, это будет для него самым правильным лечением, но «окончательно» он себя вылечит, если вставит в рот горящий шнур от динамита. (Мы были немного пьяны.)

Она сказала, что я «рассуждаю, как нацист».

Затем, после недолгого молчания, она вдруг ни с того ни с сего выпалила, что ей «так жаль меня, ведь у меня всегда такие противоречивые чувства», и что она «знает, какие обостренные отношения обычно складываются между братьями и сестрами», просто не стоит это все «раздувать». Она стала сговорчивой и эмоциональной, что отнюдь не прибавляло ей привлекательности, именно в тот момент ей было это совсем не к лицу: в цветастой майке и с красным носом, обгоревшим на мягком солнце, она выглядела несимпатично.

Помню, как после этой беседы я в одиночестве сидел у окна и созерцал пейзаж: дождь хлестал по виноградным плантациям и деревьям, так что листва выворачивалась наизнанку, а вулканические карты на старинной разномастной черепице окрасились в самые насыщенные цвета. Молнии втыкали свои мощные вилы в небо на горизонте, словно «бог громовержец» решил заострить вершину горы.

Я стоял и думал: «Не могу больше, до чего она мне отвратительна. Не надо было ее брать с собой».

Помню, я чувствовал к ней какое-то чудовищное отвращение, главным образом из-за того, что она пожалела меня таким льстивым способом. Я подумал, что надо положить конец нашим отношениям, вот только подождем до приезда домой, ведь сейчас мы все-таки путешествуем вместе, надо извлекать максимальную выгоду из ситуации.

Поэтому я собрал все свое мужество и решил не показывать, как она мне противна.

Однако настроение у нас, безусловно, было не лучшим, она находила, что я веду себя «странно», устраивала истерики и все время спрашивала, «люблю» ли я ее.

А я лишь отвечал ей на это: «Элла, ты ведь меня знаешь, я все тебе рассказал. Сейчас мы в Италии, давай будем не выяснять отношения, а наслаждаться окружающей красотой, зачем отвлекаться на глупые мелочные споры?»

Ведь в этом и состояла цель моего путешествия. И большую часть времени мне удавалось не обращать внимания на темные стороны жизни, а наслаждаться прекрасным вокруг меня. Есть у меня такая способность, чему я несказанно рад, и способность эта редко мне изменяет.

По-моему, Элла поняла это и целиком погрузилась в свой «внутренний мир», которым утешалась оставшуюся часть поездки, и я смог вздохнуть свободно.

Несколько раз у меня, разумеется, появлялись мои симптомы, мне приходилось держаться подальше от всех, принимать болеутоляющее и отдыхать.

Но к этому мы оба привыкли.

25

Другое воспоминание о «моих чувствах», испытанных в Сан-Джиминьяно, носит совсем иной характер: мы с Эллой, прогуливаясь по направлению к городу, на выезде с главной дороги нашли маленькую летучую мышь, которая, должно быть, разбилась о лобовое стекло накануне ночью.

В тот день жара стояла невыносимая, несчастная тварь лежала в сухой траве возле дороги, задыхалась и не могла сдвинуться с места. Размером она не превосходила большой палец руки. Никогда не забуду выражение ее крохотной демонической мордочки: такое бездонное отчаяние! Самый малюсенький рот, какой только бывает у хищников, тельце покрыто густой шерсткой, похожей на бархат.

«I pipistrelli» — летучая мышь, которая выбирается из укрытия в ночное время суток, пищит и летает над нашими террасами так быстро, что не успеваешь ее разглядеть! Среди этих существ в ночном небе она своя.

В глазах у нее стоял немой вопрос: как она оказалась на краю дороги под этим палящим солнцем? Не знаю почему, но это потрясло меня до глубины души.

Элла сказала, что надо дать ей воды или убить ее. Мы не сделали ни того ни другого.

В городе мы купили маленьких абрикосов, но есть их я не смог, их бархатистая кожица напоминала мне о летучей мыши.

Мы поднялись на самую высокую башню города. Вид оттуда был просто неописуем. Как ни странно, мы были там совершенно одни. И когда Элла перегнулась через перила, чтобы выплюнуть абрикосовые косточки, я подумал: «А что, если она упадет?»

От этой мысли меня передернуло и стало так противно, что чуть не вырвало.

Я подумал об Эви-Мари и почувствовал, что воспоминания принадлежат мне, они перестали быть сном или фильмом о чужой жизни.

Спустя некоторое время Элла, увидев, что я не подхожу к перилам, сказала: «Рагнар, неужели ты так боишься высоты? Тогда нам лучше спуститься вниз».

Помню, как я пошел прогуляться в сумерках, один вдоль дороги, ведущей из города. Кое-где вспыхивали щелкуны, их светло-зеленые огоньки казались какой-то таинственной системой зашифрованных сигналов. Это мигание и пение цикад действовало на меня успокаивающе.

Я пробежал мимо дома, где через окна можно было увидеть все, что происходит внутри. На кухне ссорились мужчина и женщина, мне казалось, я смотрю какой-то итальянский фильм. Я немного задержался возле окна, втайне надеясь, что за ссорой последует сцена с физическим насилием.

Я стоял там, как загипнотизированный, пока не испугался, что меня обнаружат.

Помню, меня посетила мысль, которая часто приходит мне в голову: человеческая жизнь гораздо мучительнее, чем принято думать.

Но разве это кого-то утешит?

26

Мы поехали во Флоренцию. Но в тот момент я потерял свое «чувство прекрасного» и ничего красивого там не увидел.

Вам, возможно, знакомы слова Блаженного Августина о грехе, который он называл «voluptas oculorum» — сладострастие глаза.

Смотреть на красоту этого мира, испытывая слишком сильное наслаждение, на красоту, воплощенную в природе или в искусстве, — есть грех.

Во всей моей жизни этот «грех» служил мне величайшим утешением, почти составляя главный смысл моей жизни.

И, как я уже говорил, я прибегал к нему в тяжелейшие минуты своей жизни.

Но во Флоренции я забыл о нем, и все, что ранее казалось мне безусловно прекрасным — город со своими мостами, садами Боболи, церквами, произведениями искусства, — теперь представлялось некрасивым и лишенным всякого смысла. «Давид» Микеланджело был смешон, он так выпучил глаза, словно у него случился «запор», архитектура казалась мне мертвой и помпезной, искусство — смехотворным в своем мегаломанском стремлении возвысить «величественного хамелеона под названием человек».

Сейчас я понял, какой источник во мне породил этот «осколок в глазу».

Ведь в прошлый раз я был во Флоренции с другой женщиной — с Эви-Мари.

Пришло время рассказать вам о ней, теперь я в состоянии сделать это, и я сам этого хочу, я должен.

Мне пришлось вспомнить об этом.

Вот как все было.

Мы с Эви-Мари снимали номер в уродливом и дешевом «пансионе». Безвкусная разномастная обстановка, наверное, сохранилась здесь еще с семидесятых годов и уже тогда стоила очень дешево. Продавленная посередке кровать, пластмассовое распятие на стене, фотография Папы Римского, «Тайная вечеря» Леонардо в окружении пластмассовых цветов. Туалет в коридоре, душ за отдельную плату. Континентальный завтрак, состоящий из кофе, маленьких черствых булочек и крошечной упаковки джема.

В этом пансионе я проснулся посреди ночи от чудовищного кошмара: мне снилось, что я шел по Аппиевой дороге, все дальше и дальше, солнце немилосердно пекло, на шее у меня на тяжелой цепочке висел коровий бубенчик. Опустив глаза, я увидел, что мои ноги изуродованы язвами от проказы, кожа была толстой и полопавшейся, как старые сапоги, сквозь трещины виднелись кости, некоторых пальцев не хватало.

Эви-Мари умерла в Риме, ей было двадцать четыре года. Прежде чем умереть, она неделю провела в коме. Перевозить ее было нельзя, ее семья прилетела в Рим из Швеции и дежурила в больнице. Сам я не мог найти в себе силы пойти туда, я боялся с ними встречаться. Я бродил по городу в каком-то бреду. И действительно шел по Аппиевой дороге, когда сухое беспощадное солнце висело над городом, как молот над наковальней. Всю неделю стояло такое пекло, что мозги почти закипали в черепной коробке, а глаза готовы были свариться прямо в глазницах.

Мы с Эви-Мари повстречались на вечеринке у общего знакомого. Больше всего меня в ней пленила ее необычная внешность: она полностью соответствовала моей мечте об идеале женской красоты. Бледная «перламутровая кожа» и длинные золотисто-рыжие волосы делали ее похожей на женщин с картин Боттичелли «Venus» и «Pallas Athena».

Первая мысль при виде Эви-Мари была: «Это моя женщина, на все времена», и, что самое странное, она тоже с первого взгляда без памяти влюбилась в меня — если можно так про нее сказать.

К сожалению, внешность совсем не соответствовала ее внутреннему миру. Чувствительность была ей несвойственна, и «красноречивым молчанием» она тоже не владела. Она утомляла меня своей чрезмерной энергией, смехом и непрерывными разговорами. Я до сих пор не могу понять, «любила ли» она меня, ведь она постоянно смеялась над тем, какой я «скучный». Да, в своей «юношеской серьезности» я воспринимал ее смех как издевку, мне казалось, что она не уважает меня. Ей хотелось танцевать и ходить на рок-концерты (классическая музыка представлялась ей грустной). Она ничто не воспринимала всерьез, все было для нее «славным», «прелестным» и «клевым».

Она пыталась повлиять даже на мой внешний вид: например, все время не давала мне стричься. «Ты такой славный, когда не стрижешься, ты похож на херувима!» — говорила она, отчего внутри у меня все переворачивалось от возмущения.

Ей постоянно хотелось загорать и купаться. «Рагнар, ты же белый, как мрамор, ты скоро в статую превратишься!»

Несмотря на все эти издевки, она каждый день уверяла меня, что любит, а я был помешан на ее красоте, на ясных чертах лица, на этой свежести «primavera», не мог сказать «нет» такой красивой женщине. Я сам предложил ей пожениться, — может быть, я думал, что это ее изменит? Очень скоро я пожалел, но не мог взять обратно свое предложение, тем более что ее семья загорелась этой идеей.

Мне казалось, в ее присутствии я не могу свободно дышать, ее непрерывная трескотня обо всякой ерунде лишала меня ощущения собственного бытия; чтобы удивлять, мне нужна была тишина. В тот жаркий день в Риме она болтала без остановки. Что такого можно было найти в Колизее, кроме лишайных кошек с больными животами, которых ей непременно нужно было погладить и накормить салями? И знаете, как она отреагировала, услышав, что термы Каракаллы — это античные купальни? Она решила, что в них и по сей день можно купаться, и захотела купить себе новое бикини. Ее слова роились вокруг меня на жаре, словно мухи вокруг привязанного обессилевшего вьючного животного.

И тут она вышла на улицу.

Я видел, как она сделала шаг наружу, видел подъезжавший автомобиль. Я мог затащить ее обратно. Но моя рука словно отказывалась повиноваться, она будто бы подчинялась какой-то скрытой неподвластной мне силе, которая теперь потребовала права голоса. Так случается, когда пальцы забывают поставить будильник перед встречей, на которую вам совсем не хотелось идти, вот так же моя рука отказалась схватить ее и спасти.

Я не хотел смотреть, как она лежит на асфальте. Столпилась куча людей, вызвали «скорую». Я стоял немного поодаль и не пытался доказать, что мы вместе. И только когда «скорая» собралась уехать, я подошел к ним и еще ненадолго задержал их отъезд. Мне разрешили сесть в машину. Я почти не мог говорить. Понимал, что она получила очень серьезную травму и находится без сознания. Я все слышал, видел, как голова ударилась об асфальт и все остальное.

До сих пор не могу понять, почему я повел себя так малодушно. Только стоял поодаль, будто вовсе с ней не знаком.

Мне хотелось бы забыть эту ошеломительную тишину, которая окружала ее в больничной палате. Ее полную неподвижность, шипение респиратора, лицо, в котором единственным признаком жизни был огромный синяк, постепенно менявший свой цвет, — только он выдавал, что жизненные процессы все еще не прекратились в этих поврежденных тканях, они все еще теплятся за тонкой оболочкой ее тела.

Я бродил по городу, словно неприкаянный: жара, поток машин, выхлопные газы, постоянные гудки разнообразных кортежей, походившие на сирену «скорой помощи». Я смотрел на подрагивающий на раскаленной жаре Колизей, на руины, увитые плющом, на детей-попрошаек, которые притворялись одноногими.

Помню прохладу церквей, как я прокрался внутрь и услышал часть литургии — слова звучали обрывочно и утраивались, хаотическим эхом кружась под высокими сводами, нечеловеческий, но неумолимо прекрасный поток звуков, от которого слезы полились из моих измученных пронзительным солнцем глаз.

Я также помню ужасное чувство, что «действительность» каким-то образом внезапно уходит, я иду, выхожу из больницы, движусь по городу, оказываюсь в каком-то параллельном мире, где все кругом выглядит гораздо отчетливее, но словно бы сделано из тончайшего стекла, которое в любой момент может лопнуть, разлететься на крошечные осколки и обнажить свое ничтожество. И все-таки в этом ощущении была какая-то пугающая красота, которой я не понимал. Я был очарован этой красотой, словно заколдован.

Может быть, такое состояние возникло у меня из-за «шока». Вполне возможно, скорей всего, так и было.

В один из тех дней я поехал в музей виллы папы Юлия III, где со мной приключилось следующее.

Я смотрел на этрусскую пару, сидевшую на крышке саркофага: мужчина и женщина, слившиеся в символическом экстазе, как счастливое целое, в полном согласии, они были погружены в ритуальную мистерию, это была их культура, их жизнь. Нервы у меня натянулись до предела, и мне показалось, будто они говорят, они хотят поведать мне свою тайну. Разумеется, это были последствия «шока». Вот так рождаются суеверия, от мнимого чувства «утешения» или «чуда», когда психика напряжена до предела. Именно в такие моменты люди становятся религиозными — только потому, что иначе им не выдержать.

Я сам был к этому близок.

Она умерла в Риме, умерла от травмы мозга.

Вот о чем я размышляю после происшествия с окном: а может быть, это я подтолкнул ее? Может быть, я просто уже не помню?

Но в таком случае неужели люди вокруг нас никак на это не откликнулись?

Возможно, они «не поверили своим глазам».

27

К несчастью, на следующее утро после того, как мне приснился тот кошмарный сон, я рассказал Элле про сам сон и про то, что приключилось двадцать лет назад. И как меня только угораздило сделать такую глупость? О чем я только думал, оправданием мне может служить лишь то, что я был необыкновенно подавлен, словно «рыба, выброшенная на берег».

Сначала я сказал только, что Э.-М. вышла на улицу и ее сбила машина. После этих слов я стал истерически плакать, не совладав с нервами, отчего она тотчас заботливо закудахтала, растрогавшись, зарыдала сама и обняла меня — ненавижу ее объятия, все это выглядело так нелепо, но отступать было поздно, и я почувствовал, что меня словно разделили на две части: одна из них наблюдала за происходящим со стороны, а другая рыдала.

Я сказал, что должен был уберечь Э.-М., вытащить ее из-под колес.

Элла, разумеется, усомнилась и сказала, что я ни в чем не виноват, ведь никому и в голову не придет, что я сознательно не стал спасать ее. Это всего-навсего «способ помучить себя», утверждала Элла.

Я плакал в ее объятиях, как и ожидалось. А она была совершенно счастлива оттого, что могла выступать в роли доброй матери.

Но Правда стояла рядом — мое другое «я» смотрело на того, кто плакал, и говорило: «Ну конечно же ты убил ее, ведь ты из тех, кому нравится убивать».

28

На похороны я не пошел. Не смог. Зато пошла моя мать! Она сказала, что «это были красивые похороны, легкие и светлые, как сама Эви-Мари». На этом месте полились слезы и мать запричитала, какой же я все-таки «черствый», — хотя чему тут удивляться.

Как мне хватило сил пережить смерть Эви-Мари? Не знаю. Как в таких случаях поступают остальные?

Ведь человеческая психика суть «твердейшая из горных пород», созданная, чтобы принимать радиоактивные выбросы.

Я знаю, что в течение многих лет у меня не было абсолютно никаких мрачных фантазий. К женщинам я не приближался, никаких «теплых чувств» к людям не испытывал, а уж меньше всего — к самому себе.

Однако «чувство прекрасного» меня не покидало. Я часто слушал музыку, читал и с удовольствием рисовал перед своим «внутренним взором» всяческие пейзажи: местность в лучах белого солнца, фантастические виды Арктики, как в «The Ancient Mariner», и другие «чистые» картины, которые не напоминали о мучительном хаосе, называемом «жизнью».

Я так же усердно выполнял свою работу, хотя она причиняла мне сплошные страдания. Ведь я только что получил место учителя. Конечно же я мог взять больничный, но я всегда был из тех, кто хочет бороться, а не сдаваться так просто. Я говорил себе, что именно в те моменты, когда тебе меньше всего этого хочется, надо «засучить рукава» и пересилить себя, тогда ты станешь сильнее.

В одной из наших бесед вы спросили, что причиняло мне наибольший дискомфорт на работе.

Дело в том, что я постоянно чувствовал, что меня не воспринимают всерьез. Ты стоишь и рассказываешь о том, что для тебя священно, о том, что составляет суть твоей жизни, и понимаешь, насколько смехотворно выглядит твоя «миссия» в глазах этих слушателей.

Понимаю, они молоды, что знает о жизни человек в 13–18 лет?

Но словно с самого первого дня, когда я взошел на кафедру, меня заклеймили: «Рагнар Кальмен — смешной зануда».

Я до сих пор слышу, как они передразнивают меня за моей спиной, как они передирают и коверкают мелодичные звуки, которые я обожаю.

Разве ученики, добровольно выбравшие более или менее распространенный язык, не должны испытывать к нему особенного интереса? Он был лишь у немногих, и это не могло послужить мне «полноценной компенсацией».

Мне бы так хотелось, чтобы все они почувствовали то блаженство, которое приносит мне все итальянское.

С уроками английского дела обстояли еще хуже, ведь это был обязательный язык, и ученики были моложе.

В аду, без сомнения, существует специальное место для безропотных учителей: грешники там сидят, уставившись в серый асфальт, прикрыв свой голый худосочный зад годовым планом из министерства народного образования, тогда как повсюду кружатся клочки бумаги, играет музыка в стиле хип-хоп и пронзительные юные голоса повторяют: «Ну как облако может странствовать? Оно ведь просто виси-и-ит на небе!»

Есть ли в этом мире место серьезному человеку?

29

Я не расстался с Эллой и после того, как мы вернулись в Швецию. Ведь у нас был договор, что она поживет у меня.

Были у нас и приятные моменты, как я говорил, несмотря на то что после моей «исповеди» во Флоренции она продолжала относиться ко мне с «материнским пониманием», выносить которое я мог с трудом. Словно она нашла для себя приемлемое и трагическое объяснение моей холодности: смерть Эви-Мари, случившаяся двадцать лет назад.

Интересно, она в самом деле испытывала некоторое наслаждение от моей «трагической» истории: трагизм заключался и в самом событии, и в моем, по ее словам, совершенно необоснованном самобичевании. Вот вам настоящее дело для терпеливой женщины: осторожно выманивать «рака-отшельника» Рагнара из его жесткого панциря, который подпитывался двадцатилетней тоской, а затем заключить в свои объятия обнаженное и нежное существо.

Чтобы при этом не думать о собственных поражениях.

Это, как уже было сказано, давало ей еще больше терпения и внушало уважение ко мне, она стала с большим «пониманием» относиться к моей холодности и — что для меня немаловажно — ненадолго оставлять меня в покое. Это позволило мне вздохнуть посвободнее и расправить плечи, хотя я немилосердно корил себя за то, что вообще «открыл ей свое сердце», и иногда ненавидел ее за это.

Но приступы с упреками в том, что я ее «не люблю», не прекратились.

Однажды она разозлила меня не на шутку.

Как-то раз, утром, я увидел, как она одевается, — по всему было ясно, что она ужасно спешит. На мой вопрос она ответила всего лишь, что собирается в Упсалу.

И что же она там будет делать, хотелось бы знать?

Да так, ей надо встретиться «с одним человеком».

Оказалось, что она едет к гадалке! И эта гадалка берет пятьсот крон за консультацию в течение часа.

Я дико разозлился и припер ее к стенке. Спросил, неужели она не понимает, что ее обманут? Просто-напросто обведут вокруг пальца? На какие такие вопросы ей может ответить гадалка?

Элла, перебив меня, закричала, что больше всего она хочет знать, «люблю я ее или нет».

Я сказал, что об этом она может спросить меня и пятьсот крон за это платить необязательно.

Она заплакала, и я ухитрился ввернуть, что «люблю ее», — прозвучало это вполне правдоподобно.

После этого я, как обычно, спросил себя, было ли это ложью. Но в такой ситуации поступить как-то иначе было просто невозможно.

На поезд в Упсалу она опоздала, зато ей не пришлось платить гонорар. Насколько я знаю, она так туда и не доехала.

Иногда она была на грани истерики.

Задумывались ли вы — человек, который знает, что такое норма, — о «возможной гибели планеты Земля»? Как-то раз в парке Элла нашла цветок, который она посчитала «мутантом», и тут же разразилась тирадой о том, как мы опустошаем запасы природы.

Мое отношение к этой теме то и дело кардинально меняется. Порой испытываю грусть оттого, что природные ресурсы иссякают, но часто — особенно в последние годы — я задумываюсь, действительно ли это настолько печально, что «наша цивилизация» вымрет?

Возможно, это покажется странным, но при всем своем интересе к истории, искусству и, скажем так, «гуманизму» (и даже к политике — в прежние времена, хотя этот интерес все больше сменялся своего рода смирением перед кафкианским мироустройством) я испытываю парадоксальное равнодушие, почти облегчение при мысли о «гибели цивилизации».

Я объяснил Элле, что вовсе не обязательно так горько сожалеть об этой гибели, ведь многие крупные цивилизации потерпели крушение, многие виды животных уже отжили свой век.

Даже если «нам» удастся погубить большую часть Земли, прежде чем «мы» сами любезно окончательно вымрем, наверняка останутся другие формы жизни, которые будут процветать на «опустошенной» планете. Например, тараканы, они потрясающе стойкие и запросто умеют подстраиваться под обстоятельства, вот для кого рай наступит. В нашей гигантской Вселенной часто случается так, что биосферы разрушаются и жизнь начинает развиваться где-то в другом месте, — просто надо смотреть на вещи в более широкой перспективе.

Тогда она страшно разозлилась и сказала, что своей «холодностью» я могу разрушить все, что угодно.

Должен признать, ее высказывание задело меня за живое, ведь я сказал ей это, чтобы успокоить и избавить от невеселых мыслей.

Ну в самом деле, не могу же я каждый раз разрабатывать новую тактику поведения в зависимости от ситуации — так, чтобы угадать ее реакцию?

Но, как я уже сказал, наши отношения продолжались. Иногда я еле сдерживался, чтобы не произнести: «Это ошибка, предпосылки в корне неправильны», но так и не говорил, и у нас случилось еще несколько прекрасных деньков. Я думал: «Да, это любовь» — и снова откладывал разговор.

Надо сказать, что ситуация была вполне сносной вплоть до того вечера, когда у нас состоялась беседа за бокалом вина на веранде дачи моего дяди, которую мы тогда снимали, эта беседа изменила мое отношение, потрясла меня и пробудила во мне гнев.

Я знал, что отец Эллы развелся с ее матерью, когда Элла была уже взрослой, и женился на молодой женщине, которая была немногим старше его дочерей.

Мать отправили жить в близлежащий город, и теперь, на старости лет, ее поселили в каком-то приюте. Больше Элла об этом ничего не рассказывала, и мне показалось, что нет ничего удивительного, если я подробнее расспрошу ее.

И вот Элла, рыдая, поведала мне то, о чем ранее умолчала: ее матери поставили диагноз «болезнь Альцгеймера», уже в пятьдесят лет. Именно поэтому отец, который был в ответе за все их крестьянское хозяйство, «отправил» ее в город неподалеку и развелся.

Я спросил у Эллы, почему она раньше не говорила об этом.

Ей было стыдно, сказала она, так ужасно, что она не перенесла перемены, произошедшей с матерью, а просто-напросто скрылась из поля зрения, чтобы за ней не ухаживать. Ведь в противном случае вся ответственность легла бы на плечи одиноких дочерей. Как же она рыдала!

Отчасти из-за судьбы матери, отчасти из-за своего предательства. (Как уже было сказано, люди не видят бревна в собственном глазу!)

Во время нашей беседы меня вдруг посетило неприятное подозрение: ведь Альцгеймер часто передается по наследству, и прежде всего по женской линии. У матери Эллы симптомы появились, едва ей стукнуло пятьдесят, самой Элле было уже сорок два.

Сначала я даже не знал, как мне быть в такой ситуации; я понял: надо хорошенько подумать и решить для себя, что делать дальше, поэтому я взял себя в руки и целую ночь провел в размышлениях.

Теперь я понимаю, думал я, почему она так хотела «подцепить кого-нибудь на крючок», почему бегала с термосом и двумя кружками в сумке — настали тяжелые времена, с близкими родственниками и друзьями связи нет, и ей нужен был человек, который «будет о ней заботиться».

Я, конечно, все понимаю, у каждого есть свои слабости, у всех свои недуги, у кого-то неважное сердце или диабет, кто-то вообще инвалид. Сам я по прихоти судьбы абсолютно здоров (не считая проблем с ушами) и всячески стараюсь следить за своим здоровьем (наверное, из-за отца, которому сердце отказало так рано), но, понятное дело, я не воспринимаю людей как какие-то механизмы, человеку нельзя предъявлять те же требования, что и машинам.

Но ведь эта страшная болезнь поражает рассудок, делает человека неузнаваемым и неуправляемым! Это нечто совсем иное, чем обычный недуг или небольшое увечье. Что угодно, даже самые тяжелые формы раковых заболеваний, и то не настолько страшны.

Я ясно представил себе, как жизнь с этой новой неузнаваемой Эллой, с которой меня свела чистая случайность, разворачивается по настоящему сценарию фильма ужасов.

Меня переполнил примитивный ледяной страх, я почувствовал необыкновенную ярость!

И все-таки я не нашел в себе сил поговорить с ней об этом наутро. Мне не хотелось еще раз услышать, что я «нацист» и человеконенавистник. Надо найти какую-то другую причину для окончательного разрыва.

Я решил отложить это событие до тех пор, пока мы не поссоримся из-за чего-то другого, что послужит уважительной причиной для расставания, или в худшем случае можно подождать, пока не закончится договор о сдаче ее квартиры.

30

Что было потом, вам уже известно.

Да, об этом вы уже знаете.

Если бы я был человеком суеверным, я наверняка бы подумал, что мне выпало поучительное наказание, но если смотреть на вещи объективно, то можно сказать, что наказание в гораздо большей степени поразило ее, хоть конфликты в моей душе, которые к этому привели, вполне сравнимы с любыми «адскими страданиями».

Я до сих пор спрашиваю себя: насколько глубока моя вина? Насколько виноватым считала меня она?

Вы же знаете, какую новость мы получили в то роковое утро, когда по причудливому капризу судьбы провели ночь в наслаждениях и все еще лежали голые в объятиях друг друга. Вдруг зазвонил телефон: квартира Эллы сгорела и М. М. погиб при пожаре — предположительно потому, что заснул с непогашенной сигаретой.

Помню, как я стоял голый в коридоре и она вышла ко мне, тоже голая, с широко раскрытыми глазами, и поинтересовалась, что случилось. Я увидел, как она отвратительна, да и вся ситуация была достойна отвращения — непостижимая, абсурдная шутка.

Я с ледяной ясностью осознал, как только услышал эту новость, что Элла, разумеется, потеряет эту квартиру. Она ведь сдала ее без разрешения хозяина. По моему совету. К тому же несколько раз задерживала оплату.

Разумеется, при таких обстоятельствах я не мог «покончить» с бедной женщиной, это и ребенку понятно.

К тому же Элла была убеждена, что М. М. не курил. Это было ее непременным условием, когда они договаривались об аренде, потому что Элла была очень чувствительна к сигаретному дыму.

Я-то знал, что он курит, но во время нашего телефонного разговора он заверил меня, будто собирается бросить, и поставленное Эллой условие ему только поможет.

Когда мы как-то раз приходили к нему, запаха табака не чувствовалось, он аккуратно выполнял все свои обязательства и внушал доверие. Но все-таки курить он не бросил, а еще, по несчастливой случайности, стало очевидно, что он тогда здорово выпил.

Элла не переставая рыдала, я не знал, что делать, мне казалось, что теперь я в ответе за все происшедшее.

Симптомы, болеутоляющие таблетки. Конца края не видать этим бедствиям.

Кроме того, было неясно, потребуют ли, чтобы Элла заплатила за нанесенный ущерб, или нет — ведь дом был не застрахован. Не знаю, сколько звонков мне пришлось сделать, чтобы прояснить этот вопрос.

Тем временем Элла все плакала, и я, человек слабый, вынужден был играть роль «защитника», «помощника» и «скалы», хотя в глубине души совсем не хотел, чтобы Элла еще крепче ко мне привязалась, — напротив, по моему замыслу мы должны были разойтись по разным дорогам.

Ситуация была не из легких. Часто нам обоим приходилось принимать снотворное, перед тем как лечь в постель, чтобы спокойно заснуть. Единственной «отдушиной» мне служили спортивная ходьба и плавание до полного изнеможения и под музыку.

У меня было несколько текстовых заданий, за которыми я пытался забыться, но о рисовании и речи быть не могло.

Элла читала книги, дешевое «бульварное чтиво» (что я, безусловно, могу понять). Кроме того, она «утешала себя едой», а это внушало мне отвращение.

Больше всего на свете мне, разумеется, хотелось знать, считает ли она, что вся эта ситуация сложилась «по моей вине». Напрямую я у нее спросить не решался. Я сказал ей, что даже не подозревал, что М. М. курит, но в глубине души спрашивал себя, насколько она в это поверила.

Итак, я солгал, и я глубоко презираю себя за это. Еще ребенком я испытывал панический ужас перед враньем. Ложь казалась мне своего рода болезнью, у меня было смутное чувство, что от нее внутри у человека начинается «гниение», происходит нечто ужасное, люди заболевает раком, гангреной. И все-таки я лгал или, по крайней мере, почти лгал.

Помню, что в детстве я чувствовал необходимость наказывать себя за вранье. Я обжигал себя крапивой, а один раз даже сделал так, что меня укусила оса.

Были у меня и другие ритуальные штрафные меры: однажды я хотел заставить себя усесться на муравейник, предварительно сняв штаны, но так и не смог.

Я рассказываю это, чтобы вы поняли, какое воздействие оказывает на меня «сознательная ложь».

Белая ложь, «приукрашивание» правды или умалчивание не так опасны, и их я, разумеется, не смог избежать в своей жизни. К примеру, произнести: «Я люблю тебя» — мне всегда было трудно, но ведь можно при этом про себя думать: «В определенном смысле и правда люблю», тогда это не такая уж и ложь.

И вот она спросила, знал ли я, что М. М. курил.

А я ответил, что понятия не имел.

Разумеется, Элле сделали предупреждение и выселили. Сначала я подумал, что она может просто-напросто отказаться покинуть квартиру, но юридически подкованный человек — знакомый одного из моих преподавателей — объяснил нам, что, если владелец дома затеет судиться, он, вне всяких сомнений, выиграет процесс, особенно если учесть, что несколько раз Элла вовремя не заплатила за аренду.

Это дело было нам не по зубам.

31

Может быть, вам показалось, что я чересчур равнодушно воспринял смерть М. М.?

Да, так и есть. Злоба, которую я испытывал от его безответственного поступка и последствий, которые он повлек за собой, перевешивала чувство скорби и ужаса, вызванное его смертью.

Через одного из наших общих бывших коллег я узнал, что после развода М. М. совершенно утратил какое бы то ни было представление о приличиях. Сосед рассказывал, что у него там «плясали молоденькие девчонки» — подозреваю, что это подруги его «Лолиты», которой наверняка было лет девятнадцать. Вполне допускаю, что он их использовал, предварительно накачав «экстази» или чем-то подобным.

И только один раз я был по-настоящему тронут его судьбой — когда мы с Эллой забирали перед ремонтом ее вещи из той квартиры, то вошли в комнату, где начался пожар. Хотя диван обуглился, можно было разглядеть вмятины от его останков. На стене над диваном огонь нарисовал свою черную метку в виде пера.

Вам когда-нибудь приходилось бывать в квартире после пожара?

Словно оказываешься лицом к лицу с некой силой, которая издевается над общечеловеческим стремлением к надежности и защищенности. Я был решительно не готов к тому суеверному чувству ужаса, которое во мне проснулось.

Я пытался подбодрить и поддержать Эллу в этой мучительной ситуации, но явно делал это не так, как надо, потому что она истерически расхохоталась, и я помню, как мы поругались прямо посреди этого пепелища, над которым витал запах гари; пока мы убирали, упаковывали в сумки то, что уцелело, и выбрасывали все остальное, он насквозь пропитал нашу одежду.

До сих пор не могу понять, почему она не выбросила вещи, провонявшие дымом, а вместо этого стояла и причитала над каждой чепуховиной. Огромную кучу барахла — в основном тряпок — она потащила ко мне домой, где, по всей вероятности, хотела разобрать его (я не мог ей здесь помешать, других альтернатив моему жилью пока не было), там этому барахлу предстояло лежать и вонять дымом на всю квартиру, чтобы мы ни на минуту не забывали о случившейся катастрофе.

До сих пор помню, как она сидит там вся в саже, с растрепанными волосами и кричит, плачет — даже бьет себя. Я боялся, что у нее помутился рассудок.

По-моему, она походила на сумасшедшего тролля из какой-то страшной сказки, хоть я и знал, что Элла — всего лишь измученная и несчастная женщина, которую мне надо бы поддержать и утешить, а еще лучше — полюбить.

Как сейчас помню, что она представлялась мне отвратительной троллихой, и от этого меня так сильно мучила совесть, что хотелось провалиться сквозь землю.

32

Итак, мы оба оказались в «безвыходном положении». Я надеялся, что Элла придумает себе занятие, которое выманит ее из дома, получит место от комитета по вопросам развития рынка труда.

Ей пообещали такое место с вероятностью пятьдесят на пятьдесят — в качестве резервного человека в приюте, но из этого так ничего и не вышло, поскольку в приюте началась «всякая бюрократия».

Поэтому Элла осталась сидеть дома.

Я думал, что в комитете решат, будто она просто не хочет работать, она даже не выражала желания пройти какие-нибудь начальные курсы или обучиться компьютеру, не в силах была хотя бы притвориться, что ей интересно, или поискать другую работу — иными словами, записать координаты работодателей, которые заведомо не взяли бы ее на работу, — это было с самого начала ясно обеим сторонам.

Комитет, к сожалению, больше ничего сделать не мог — разве что посоветовать оформить социальное пособие.

Сейчас я понимаю, что именно тогда я утратил последний шанс на личную жизнь.

Я понял также, что не смогу вышвырнуть ее на улицу или хотя бы намекнуть, что хочу положить конец нашим отношениям, не растеряв остатки уважения к самому себе.

Теперь она крепко «сидела у меня на шее».

33

Вы тогда завели разговор о собаках.

С моих слов вы конечно же поняли, что еще несколько месяцев после известия о пожаре я пребывал в состоянии крайнего напряжения и страха, иногда словно «погружаясь в туман» от болей и воспалений в ушах.

И вот в один из тех дней, когда я сам не понимал, что творю, я повстречал собаку с коричневой шерстью.

Сначала я только и подумал: «Это та самая необычная порода, на которую я уже обращал внимание». Собака немного напоминала овчарку, но была гораздо стройнее и меньше, очень чуткая, с красивой блестящей шерстью ровного коричневого окраса, казавшегося необычным и привлекательным.

Кто-то привязал ее возле входа в супермаркет. Подойдя ближе, я встретил ее взгляд.

Мне показалось, что эти карие глаза проникли мне в самую душу. У собаки были настолько осмысленные, полные любви глаза, смотревшие на меня так пристально и внимательно, словно они принадлежали человеку.

Да-да, мне сразу показалось, что собака смотрит на меня с такой откровенной любовью и интересом, что я чуть не расплакался!

Мы стояли, глядя друг другу в глаза, не в силах отвести взгляда.

Через некоторое время я испытал странное ощущение, что собака уловила во мне некое «злое начало» и почувствовала ко мне агрессию. Я приготовился к отпору, если дело дойдет до нападения. У меня появилось желание ударить это красивое животное ногой по носу!

Но я сдержал себя и не ушел, попытавшись каким-то образом дать понять собаке, что «хочу ей добра».

Должно быть, это выглядело по-идиотски: мы стояли, глядя друг на друга, — даже не знаю, сколько времени так продолжалось.

К счастью, из магазина вышла «хозяйка», неприветливая и неряшливая женщина. Однако, несмотря на ее угрюмый взгляд, я спросил у нее, что это за порода, и она ответила: «Австралийский келпи».

Я уже говорил, что с собаками у меня сложились особенные отношения.

Как правило, я радуюсь при виде собак (за исключением некоторых нелепых пород вроде чихуахуа и йоркширских терьеров, которые внушают лишь отвращение).

Поэтому на протяжении многих лет я не раз подумывал: не завести ли мне такого «спутника жизни».

К сожалению, каждый раз все заканчивалось тем, что я никак не мог определиться, какая собака мне нужна. Я читал специальные книги, консультировался с экспертами из Государственного питомника и даже ездил на псарни, но «правильную» собаку так и не нашел.

Я мог часами разглядывать фотографии собак, взвешивать все за и против.

Наверное, я всех их сравнивал с Неро.

Я часто встречал черных лабрадоров, но такого умного и «особенного», как Неро, больше не попадалось.

Другим камнем преткновения в моих планах была мысль об ответственности за эту собаку.

Некоторые собаки страдают от генетических заболеваний, другие нуждаются в специальной дрессировке, чтобы проявить свои качества. Третьи — нервные и легкомысленные, а бывают и такие, у которых с годами развиваются слабоумие и полное безразличие ко всему.

Мне же хотелось собаку, которая стала бы естественной частью моей жизни, доставляла бы удовольствие, а не внушала чувство долга, была бы «прекрасным спутником жизни».

И когда я увидел этого келпи, у меня снова проснулась мечта о собаке. Возможно, такая собака стала бы «объектом любви», который был необходим нам с Эллой; она отвлекла бы нас от мыслей о случившемся несчастье и объединила бы нас, вызвав интерес у обоих.

Прежде чем обсудить это с Эллой, я связался с Государственным питомником и разузнал массу безусловно положительных фактов об этой породе: живая, умная, жизнерадостная, выносливая, любознательная, с хорошей родословной. К тому же довольно редкая и, как уже было сказано, эстетически привлекательная. Щенок стоил шесть тысяч крон.

Элла сразу сказала, что это было бы здорово, собака дисциплинирует. Я показал ей фотографии келпи и спросил ее мнение, потому что, хоть и предполагалось, что мы купим ее на мои деньги и хозяином буду я, мне не хотелось «сбрасывать со счетов» Эллу, собака должна была ей понравиться, особенно если принять во внимание, что нам придется держаться вместе: или, скорее, что я, несмотря на свои угасшие чувства, начал «привыкать» к ней — по крайней мере, не мог представить себе, что «вышвырну ее на улицу», прежде чем у меня родится какое-нибудь подходящее безболезненное решение этого вопроса.

Она сказала, что келпи, конечно, собака симпатичная, но шесть тысяч крон — это чересчур, не стоит забывать о моей обеспокоенности по части финансов («а что, если ты не сможешь сохранить за собой право досрочного ухода на пенсию?», как она это называла, но, разумеется, мы оба знали, что сама Элла теперь зависит от социального пособия. К тому же страховое агентство до сих пор не разобралось с вопросом выплаты возмещения за последствия пожара, поэтому она не хуже меня понимала, что бремя кормильца семьи возьму на себя я).

Из-за этого в душе моей возник конфликт, который разрешить было нелегко: я знал, что также повинен в сложившейся ситуации и поэтому мне не помешает быть поосторожнее с деньгами, которые, как я понял, вскоре могут потребоваться, чтобы она не умерла с голоду. В то же время я «подсознательно» понимал, что деньги все-таки принадлежат мне, и, если бы я жил один, я не задумываясь купил бы такую собаку.

Я понимал, что ей кажется, будто мы можем купить обычную дворняжку, эдакую маленькую «симпатягу», о характере которой нам ничего не известно.

Во всяком случае, одно можно сказать с уверенностью: в социальном отношении жизнь двух человек становится гораздо легче, если они обсуждают домашних животных. Даже семейные ужины вместе с мамой и Торгни бывали приятнее, когда на столе лежал справочник по собаководству. Мать вспоминала, как Неро был щенком, и показывала его фотографии.

Сейчас я также припоминаю высказывание, которое было немного странно слышать от женщины, всегда кичившейся своей «чувствительностью»: «Подумать только, звериные детеныши с самого своего рождения такие милые и смешные: А человеческие так долго остаются беспомощными уродцами!»

Элла мне потом сказала, что с ее стороны это прозвучало не «по-матерински», хотя в остальном она находила мою мать очень приятной.

Но на самом деле мать тоже можно понять в этом вопросе, ведь положа руку на сердце нельзя не признать, что созерцание задорного, лающего щенка приносит гораздо больше удовольствия, чем крики красноликого младенца с лысой головкой, которую он едва ли может удерживать без посторонней помощи.

34

Только что стоял и рассматривал себя в зеркало в ванной комнате как зачарованный. Мне кажется, я смотрел на себя так, как только в бытность мою подростком, — и вдруг мне стало интересно, а что бы подумал тот восемнадцатилетний Рагнар, если бы (разумеется, вопреки здравому смыслу) столкнулся с Рагнаром сорокапятилетним, с «нездоровой психикой» и преждевременно вышедшим на пенсию?

Каким я был в восемнадцать лет? Самонадеянным и одновременно страшно неуверенным в себе, особенно с новыми знакомыми, не говоря уже о девушках.

Свой дебют я совершил в восемнадцать — довольно поздно, если учесть, что на дворе стоял 1968 год. Возможно, это случилось бы еще позже, если бы я не прочитал «Доктора Гласа» Сёдерберга. Книга произвела на меня сильнейшее впечатление. Отчасти я узнал в главном герое самого себя и понял, что ни за какие коврижки не хочу быть таким. Ведь еще в предисловии было написано, что Глас «проявляет патологические черты характера», является «психопатом».

В тридцать шесть лет Глас по-прежнему был «невинен»! Мне во что бы то ни стало нужно было избавиться хотя бы от этого сходства.

Переспать с девушкой, которую бы я и вправду «любил», представлялось нереальным. (До того момента я «любил» лишь однажды — недостижимую девушку, которая была меня старше, закончила школу раньше меня и исчезла из поля зрения.)

Я решил приступить к делу самым серьезным образом.

Моя двоюродная сестра Кристер устраивала вечеринку по случаю отсутствия родителей на вилле в Сёдра-Энгбю, куда пригласили и меня. Среди гостей была девушка немного постарше меня, которая вела себя слегка «фривольно». Звали ее Марика. Поскольку о ней «ходили слухи», мне показалось, что с ней я могу совершить свой дебют, не мучаясь угрызениями совести. Я как следует выпил. В саду были достаточно густые сиреневые кусты, и мне каким-то образом удалось ее туда заманить. Все произошло в считаные минуты.

Но это небольшое происшествие привело к неожиданным результатам в виде разнообразных генитальных неприятностей, которые я терпел долгое время, пока не понял, что надо идти к венерологу.

Я потихоньку глотал пенициллин, ожесточившись против всего человечества.

Я отслужил в армии (в качестве кандидата в командный состав), не то чтобы с большим удовольствием, но восприняв это как своего рода опыт, а в университете учил английский и итальянский. Когда в двадцать с лишним лет я обнаружил Айн Рэнд и Мильтона Фридмана, то стал, как сейчас говорят, «неолибералом» (тогда сказали бы «неолибертарианцем»). По тем временам я придерживался довольно необычных взглядов. Меня считали человеком с вызывающей позицией.

Пожалуй, во многих смыслах я был «несовременным». Тогда мало кто интересовался тем, что принято называть «прекрасным». Уже в те времена у меня сформировался идеал красоты, воплощенный в итальянском Ренессансе, который со всей своей верой в человеческие способности никак не соприкасался с идеальным современным обществом.

Я воистину был «миссионером», и чем больше сопротивления я встречал на своем пути, тем сильнее я веровал в необходимость своей миссии. Что же погасило мой энтузиазм? Могу сказать только одно: действительность во вторую очередь, а в первую — то, что я увидел себя на фоне успешной толпы.

Былой «юношеский максимализм» недвусмысленно наморщил нос в отношении моей политической несознательности. Должен признать, что одна только мысль о возможности политической дискуссии — возбужденные голоса, упрямое и тщеславное требование, чтобы окружающие приняли твою точку зрения, а возможно, не только окружающие, но и весь мир, — наполняла меня усталостью.

Неолиберальные идеи, процветающие сегодня, как сорняки, прибрали к рукам люди, не имеющие жизненного опыта и не понимающие человеческой мелочности и жадности. Одновременно с этим налоги рванули вверх, а общественное устройство ухудшилось.

В настоящий момент я всего лишь один из тех, кто надеется, что «они» не отнимут у меня пенсию!

Я считаю, что заслужил ее после того, как в течение стольких лет подавал на стол свою душу — в жареном и вареном виде, а также приготовленную по разным педагогическим рецептам, — чтобы пробудить к жизни омертвевшие вкусовые рецепторы.

35

«Перверсия» — что это значит?

Я собирался писать не об этом, а о том, как развивались наши отношения с Эллой, но эта мысль пришла ко мне, наверное, потому, что недавно я вспоминал о своей юности и о воинской повинности — тут-то и появился «призрак»: самый странный и, вне всякого сомнения, самый отвратительный человек из тех, что я встречал в своей жизни.

Думаю, лицо его можно было бы назвать «классическим», если б в его чертах и во взгляде не проглядывало бы нечто пронзительное и в то же время по-детски бессовестное.

Он был необычайно маленького роста, не больше чем метр шестьдесят пять, но при этом прекрасно сложен, что вкупе вызывало странное ощущение неприязни, потому что казалось, будто он принадлежал к другому биологическому виду или эпохе, а может, и вовсе не был человеком.

Звали его Макс, то есть Максимилиан Херрсеттер. Возможно, он сам придумал себе такое имя. По слухам, сейчас он работает хирургом.

Тогда мы оба были кандидатами в командный состав.

Сначала я почувствовал к нему какое-то инстинктивное отвращение, но потом услышал, что он любит музыку Палестрина; этот факт, помноженный на мое любопытство, и привел меня к Максу.

Должен признать, я всегда был очарован тем, что называют «границей между жизнью и смертью».

Позднее, как вы знаете по моим рассказам, у меня действительно появились основания об этом задуматься; возможно, мне даже хотелось об этом не забывать, но во времена службы в армии мои мысли постоянно крутились вокруг того факта, что тело может быть либо живым, либо мертвым, а разница между этими двумя состояниями зависела от целого ряда причин: от случая — слишком короткий шаг или, наоборот, слишком длинный, улыбка не тому, кому надо, неудачная ночь.

Ведь кожа такая тонкая, а скелет такой хрупкий и так далее. К тому же не стоит забывать, что есть люди, которые нарушили пятую заповедь и сделали непостижимое: они перешагнули, как сказал Макс, «границу».

Эти мысли наверняка покажутся вам пугающими, а может быть, примитивными. Или даже патетическими.

На самом деле я сам чувствую отвращение, почти тошноту, когда возвращаюсь к этим воспоминаниям.

Должно быть, у «душевно нездоровых» людей есть что-то, что влечет к ним других душевно нездоровых, потому что Макс с самого начала «унюхал» мои самые низкие мысли и тайны, хотя я в отличие от него не был так «откровенно и вызывающе» очарован людьми, перешагнувшими границу.

К насчастью, на свете есть люди, которые по-настоящему «злы». Или, быть может, их лучше назвать «испорченными»? Иногда в жизни приходится сталкиваться с такими людьми, и не факт еще, что после этой встречи останешься в живых.

Я понятия не имел, какое у Макса было детство. Он никогда об этом не рассказывал, словно никогда не был ребенком.

Зато он с удовольствием говорил об охоте и убое скота. Он мог произнести слово «мясо» так, что перед глазами тотчас вставали освежеванные, блестящие, неподвижные туши мертвых животных.

Макс рассказывал мне об одном князе, жившем в древней Персии — наверняка он сам его и выдумал, — который любил под пение и игру кастратов разложить свой гарем на освежеванных тушах животных, подстреленных на охоте и еще испускавших пар.

Он также показал мне точку на шее, куда, по его словам, можно особенным образом, сильно и быстро ткнуть пальцем, чтобы человек тотчас умер.

Он обладал интереснейшими познаниями в области фармацевтики и различных ядов, основал «клуб почитателей смерти», члены которого иногда занимались тем, что чуть ли не душили самих себя. Я понял, что меня тоже будут рады видеть в этом клубе — скорее, в качестве ученика. Интересно, может быть, Макс испытывал ко мне романтическое влечение с гомосексуальным оттенком, которое внушало мне неприязнь — не потому, что я принципиальный противник гомосексуализма, а просто потому, что меня самого к нему не влекло; я понимал, что Макса следует рассматривать как случай из клинической психиатрии.

Мне часто хотелось вернуть время назад и сделать так, чтобы мы никогда не встречались. Он мог внушить человеку мысль о том, что общепринятые правила морали и нравственности придуманы лишь затем, чтобы люди, которые сами не осмеливаются подумать, выполняли в этой жизни роль пешек. Человек, обладающий мужеством, по словам Макса, стоит в стороне от толпы и переступает все эти правила и границы, — разумеется, так, что никто его при этом не видит.

Он говорил мне: «Иногда на пути великих свершений стоит малодушие. Вот как, например, в твоем случае, Рагнар. Хотя люди предпочитают называть это „моралью“».

Он знал одну охотничью избушку и позвал меня туда, когда мы были в увольнении. Но я просто-напросто не решился идти с ним, ведь кто знает, какие границы он захотел бы перешагнуть, оказавшись там?

Каждый раз, когда я читаю газетный анонс о том, что молодая женщина была найдена разрезанной на куски, мои мысли невольно возвращаются к Максу, и я испытываю приступ тошноты и головокружения.

Надеюсь, вы верите мне, когда я говорю, что мысль, будто один человек может разрезать другого на части, наполняет меня отвращением, это просто не укладывается у меня в голове.

Макс говорил, что у него есть «подлинная фотография» мертвой голой женщины, лежащей в холодильнике. Не знаю, откуда она у него взялась.

Мне от всей души хотелось, чтобы Макс умер.

И все-таки иногда, погружаясь в «темные глубины своей души», я чувствую, что хотел бы пойти в ту избушку. Какая-то часть меня желала этого, хотела «потерять себя». Может быть, только «малодушие» помешало мне тогда пойти с Максом? А совсем не «мораль»?

Или это всего-навсего лишь представление, которое я устраиваю, чтобы помучить себя? Не знаю, но соблазн в этом есть.

Теперь, прочитав эти строки, вы вряд ли найдете меня человеком приятным. Когда несколько дней назад я уселся за письменный стол, то надеялся, что, прочитав это все, вы скажете: «Рагнар, как я вас понимаю. В вас нет ни тени дурного. Вас просто не поняли, а то, что кажется вам нездоровыми мыслями и порывами, на самом деле свойственно каждому смертному, просто большинство людей не хочет так глубоко задумываться и так тонко чувствовать, поэтому вас можно назвать своеобразным путешественником в темные глубины души».

Но когда я начинаю думать о том, что рассказываю, я понимаю: меня можно рассматривать только как человека убогого и инфантильного.

Или в ваши профессиональные обязанности входит обязательное условие не порицать человека?

Вы часто сталкиваетесь с подобным ходом мыслей у пациентов?

Встречались ли вы по долгу службы с «настоящими убийцами»?

Если да, то мне бы очень хотелось узнать, как они живут дальше со своей виной?

36

Про покупку собаки мы совершенно забыли и вспомнили только в середине августа, когда Элла с большим интересом читала объявления о домашних животных в «Дагенс нюхетер» и нашла там анонс с криком о помощи: некая женщина искала «друзей животных», которые позаботились бы о ее пяти дворняжках.

Мы решили съездить туда и посмотреть — главным образом, чтобы заняться чем-нибудь в эту невыносимую августовскую жару.

Автором объявления была эксцентричная пожилая дама, которая жила в заброшенной вилле в Альвике, а теперь собиралась «отчалить домой».

Нас подбросила туда Анчи, подруга Эллы (женщина, которая вообще-то казалась мне совершенно несносной, но она была единственным другом Эллы. Они любили смотреть вместе видео дома у Анчи в Мэлархёйдене; иногда, засидевшись допоздна, Элла оставалась у нее ночевать, и мне перепадало утро в одиночестве, которое приносило такое острое наслаждение, что я пугался, потому как знал: после такого находиться вместе в квартире будет еще тягостнее, я купался, наслаждаясь моментом, который был для меня «кульминацией всего дня» — проснуться очень рано, одному, позавтракать в тишине и покое, услышать, как за окном кричат первые чайки, словно ты находишься на вершине высокой скалы, далеко в море посреди спящего мира.

Теперь я снова могу предаваться этому удовольствию, если захочу; иногда я так и делаю, несмотря на свое запуганное состояние. Но запасы хлеба кончаются, и даже кофе придется «разделить на порции»; скоро придется идти в магазин).

Надо же было состряпать такие длиннющие скобки, а грамматика-то до чего путаная! Я так и слышу голос отца: «Рагнар, не позволяй перу нестись очертя голову вслед за твоими мыслями, так можно и про синтаксис позабыть».

«Папа, а синтаксис — это такая такса?»

Что-то я сегодня слишком развеселился.

Итак, мы с Эллой прошли по заброшенному саду в старый дом, где тошнотворная жара казалась невыносимой, вонь стояла ужасная, повсюду валялась какая-то дребедень, и во всем чувствовалось присутствие пяти мерзких уродливых дворняжек.

Элла и Анчи сразу застряли возле какой-то твари по имени Виф-Ваф; уродливой помеси белого пуделя и жесткошерстной таксы.

В голове у меня крутилась только одна мысль: поскорей бы уехать, это место и эти собаки вызвали у меня старые симптомы, я был сыт по горло домашними животными.

37

Когда мы вернулись домой, снова установилась напряженная атмосфера. Мы едва разговаривали друг с другом. Элла тотчас уселась за свои аппликации.

Ночью я лежал без сна и размышлял. Иногда на меня находит такое состояние, когда я начинаю расспрашивать самого себя, что со мной происходит. И вот я спросил себя, как и много раз прежде, разве я не конченый эгоист? И тотчас почувствовал наивное стремление стать «хорошим», великодушным, открытым, готовым к переменам! Надо отказаться от своих стереотипов, «принять мир» таким, каков он есть, перестать быть разборчивым, стать «человечнее», в конце концов. Хватит думать, хватит себя терзать. Я сказал себе в сотый раз, что должен «научиться любить». Мысль о злом начале внутри меня просто-напросто глупа, это инфантильная фантазия, разновидность самоедства; надо всего лишь позволить «добрым силам» выбраться из глубины души на поверхность, и я сразу стану таким же «жизнеспособным» и талантливым в любви, как все остальные люди.

Итогом этих ночных размышлений стало решение купить ту дворняжку — конечно, не ради любви к ней, а потому что я видел, как она понравилась Элле.

Утром я тотчас сообщил ей о своем решении.

Как же я был разочарован, даже почти зол, когда столкнулся с неожиданной нерешительностью, которую понял как знак недоверия к своим словам.

В конце концов мне пришлось сказать, что я сам хочу купить эту собаку. Затем я сразу пошел к телефону и позвонил той женщине.

Мы купили Виф-Ваф за символическую сумму — две сотни крон. К ней прилагались засаленная подстилка, несколько собачьих игрушек из яркой пластмассы и собачья корзинка (в которой она никогда не сидела; она желала спать исключительно в моем кресле, где я обычно сидел и читал).

Виф-Ваф ела только корм под названием «Роял канин». Были у нее и другие дурные привычки. Она любила «подпевать» музыке, особенно если это было хоровое пение, даже когда я слушал его в наушниках.

Из этого вы наверняка можете заключить, что мое чувство «открытости и любви» продолжалось недолго. Я возненавидел эту собаку, как только она переступила порог нашего дома.

Не думаю, что она была от меня в восторге. Она привязалась к Элле. Когда Элла шла с ней гулять, собака была «сама доброта». Когда мы прогуливали ее вместе, она тоже вела себя вполне сносно, но, если я гулял с ней один, она лаяла, как сумасшедшая, гадила в самых неподходящих местах и пыталась убежать.

Разумеется, наше появление на людях вызывало оживление. Каждый встречный останавливался и смеялся над нашей дурацкой собакой, и Элле это нравилось.

Конечно же прежнее имя мы оставить не могли и переименовали ее в Друсиллу. Скажу честно, меня радовало то обстоятельство, что собаке уже восемь лет.

38

Вообще-то у меня сегодня день рождения. Обычно я его «отмечаю», просто ради собственного удовольствия. У меня есть привычка покупать ко дню рождения и на Рождество маленькие изысканные вещицы, которые я прошу завернуть, чтобы потом распаковать их в день праздника.

Я помню, что на день рождения обычно дарят совсем не то, чего бы тебе хотелось, и всегда приходится скрывать разочарование и разыгрывать благодарность — а это причиняет немало страданий, ведь никому не хочется врать.

Дело не в том, что в детстве мне дарили плохие подарки, просто мне казалось, будто они предназначены какому-то другому маленькому мальчику, а вовсе не мне. Говорил ли я когда-нибудь, какой подарок мне хотелось бы получить? Или понапрасну надеялся, что они сами поймут, немного присмотревшись ко мне? Не помню.

В почтовый ящик упала открытка.

«Рагнар, поздравляем тебя с днем рождения! Мы знаем, что сейчас ты в отъезде, так что отпразднуем позже. Но открытку мы все-таки решили отправить. Торгни составил твой гороскоп, посмотри! Всего тебе самого доброго, мама и Торгни».

На открытке изображалась бутылка шампанского, увитая серпантином. Наверняка она купила ее за одну крону на прилавке с уцененными товарами.

39

Я думаю об отце. Он умер, когда мне было пятнадцать лет. Почти тридцать лет тому назад.

До сих пор помню, как это было.

Стояли летние каникулы, и я отправился в путешествие на велосипедах вместе со своим «товарищем» Берндтом, мы с ним прекрасно ладили, потому что оба были ненавязчивыми и не особо нуждались в каких-либо развлечениях. Соскочив с велосипедов, мы разбили палатку на лесной прогалине, почитали, поговорили о природе, которая доставляла удовольствие нам обоим. (У нас было одинаковое чувство юмора, мы часто от души вместе смеялись, но никогда не говорили об интимных вещах, девушек мы не обсуждали.)

Когда появлялась возможность, я звонил из телефона-автомата домой. Помню, как я стою возле какой-то лавки; мы только что ехали через лес и, прежде чем пойти за продуктами, разбили на опушке палатку. Я был словно опьянен красотой и свободой и домой звонил неохотно, просто потому, что так надо.

Я отчетливо помню, как на другом конце сняли трубку, но голоса не послышалось. «Алло?» — переспросил я. И тогда в трубке раздался рёв, какое-то неприятное «кваканье». Затем мать сказала: «Отец умер».

Сначала я не понял, чей «отец», но, поскольку мой дед был уже мертв, мне пришлось осознать, что она имеет в виду моего собственного отца. У него случился инфаркт. В тот момент ему было шестьдесят шесть лет, он только начал сживаться с мыслью, что вышел на пенсию. И тут такое! Помню, что голос у матери был возмущенный, словно она обвиняла в его смерти меня. Как будто бы по моей вине она вышла замуж за человека, который был на двадцать лет старше ее!

Разумеется, мне пришлось вернуться домой. Я и Берндт поехали обратно к палатке. Мы оба молчали, не зная, что говорят в таких случаях. Мне ужасно не хотелось покидать красивую лесную прогалину, озеро и свободу! К своему стыду, я обнаружил, что не расстроен, а зол: «И надо же было умереть именно сейчас!»

Да, я испытывал такие странные чувства, что мне хотелось некоторое время побыть в одиночестве. Берндт не возражал, он и сам прекрасно понимал, что ситуация ужасная и мучительная.

Я пошел в лес. Казалось, что внутри меня сейчас все взорвется, я не испытывал горя, только невыносимое «давление» извне.

Еще я отчетливо помню, что вел себя, как маленький упрямый ребенок: ели, голубое небо, летние облачка и птичье пение принадлежали мне одному! Мой «земной рай» утрачен: ледяной черный ангел вытолкнул меня за врата!

И я помню, как вдруг поддался порыву, прямо там, где стоял, — я часто занимался «этим», когда оставался один в лесу. Никогда не понимал, почему так происходило, может быть, вы найдете этому разумное объяснение?

Возможно, в знак протеста против неблагосклонной судьбы, против «ангела, выгнавшего меня из рая»? Или просто потому, что это вошло у меня в привычку, а привычки дают нам чувство защищенности?

Помню только, что мне было безумно стыдно и «больно», и вместе с тем я испытывал сильное возбуждение, спрятавшись за елями и проделав «это». Почти тотчас солнце зашло за тучу. Я подумал: «Нет, я не должен!» Возможно, своим патетическим юношеским протестом я выступал против всего мироздания. Понимаете?

И вот я стоял на лесной опушке, подавленный и одинокий. Мне казалось, я никогда не испытывал такого «мучительного одиночества», такого чувства «совершеннейшей извращенности».

Когда я, мучаясь от стыда, вернулся к прогалине, Берндт сидел там и ждал, он собрал палатку и упаковал ее, приготовился к отъезду; он был угрюм и расстроен, что можно понять, ведь каникулы испорчены. Мы поехали на ближайшую станцию, кажется «Шернхув», и молча сели в поезд.

Помню, что в поезде Берндт сказал: «Ну что, почитаем немного?» — и я всю дорогу до Стокгольма пялился на одну и ту же страницу «Игры в бисер» Гессе.

После этого мы не встречались.

Отец был уже в морге. Меня словно парализовало. Не помню, как я держался в те дни, но мать сказала: «Рагнар, ты совсем не скорбишь по отцу, а ведь ты был его любимым сыном!»

Когда он лежал на «lit de parade» в часовне, мы должны были с ним «попрощаться», но я не смог. Мне до сих пор стыдно за это. Мать с Торгни ездили туда и вернулись в каком-то оцепенении, оба они выглядели больными. Насколько я помню, Торгни ничего не сказал. А мать произнесла: «Это было ужасно, он уже не похож на человека, как будто он мраморный».

Удивительно, что я и сегодня с мучительной ясностью представляю себе труп отца, хотя в действительности никогда его не видел. Я вижу, как он лежит, словно каменное изваяние на крышке герцогского гроба, словно бледное подобие скульптур Лодовико и Беатриче Сфорца, с чертами, запечатленными в вечности. Как сейчас вижу его мраморное лицо: он мною недоволен, мне надо было прийти туда, я должен был посмотреть на смерть.

Торгни нашел в себе смелость. Маленький тринадцатилетний толстяк Торгни, такой демонстративно терпимый по отношению к матери. (Помню, что, придя из часовни, он стал как-то странно и неприятно пахнуть — вероятно, из-за того, что испытал сильный страх. Но все-таки он ведь нашел в себе смелость.)

Прости, отец. Прости, что не пришел попрощаться, и за тот идиотский поступок в лесу — прости. За незаконченную докторскую диссертацию и за все остальное! Когда я был подростком, мне казалось, что ты выглядишь смешно, что ты упрямец и закоснелый педант. Твой небольшой дневник в черной обложке… Сейчас я и сам такой пишу. Мне не хватает тебя, по-моему, я стал тебя понимать.

40

Интересно, что превращает человека в убийцу, что заставляет его «переступить черту»?

Помню, как-то раз, ночью, присутствие Эллы было особенно невыносимым. Не думаю, что она чем-то провинилась передо мной, все дело в моих собственных мыслях, моем беспокойстве относительно будущего, где она представала в виде кандалов у меня на ногах — и, естественно, в ее слезоточивой речи о любви: «Почему ты меня не любишь? Думаешь, я тебе не пара? Чересчур толстая? Скучная?»

Лично у меня эти ее вопросы вызывали довольно странную реакцию: каждый раз, когда она их повторяла, мои представления о ней снова менялись так, что она казалась мне еще более некрасивой, толстой и скучной. И соответственно мне каждый раз было все сложнее возражать ей: «Ты очень даже красивая, совсем не толстая и вовсе не скучная». А также непременное «я тебя люблю», которое она у меня вымогала, в конце концов стало значить в моих устах не больше чем бессмысленные и затертые «ваше здоровье» или «извините».

Я убежден, что двое обычных людей, находящихся в одной обычной комнате, способны излучать «психическую нищету», которая переходит в катастрофический ужас.

И все-таки иногда у нас случались «благословенные мгновения», когда мы бывали «счастливы» вместе, и тогда мне казалось, что изменилось все мироздание! Я стал хорошим и любящим человеком, настала другая жизнь!

Иногда безо всякой видимой причины меня охватывало своеобразное и очень насыщенное блаженство, которое почти пугало меня. Чувство было таким нереальным, словно у меня начиналась какая-то совершенно новая жизнь. Есть ли люди, которые проживают в таком состоянии весь свой век, или только «измученные души» ощущают эту головокружительную радость, когда на мгновенье останавливают водоворот жизни?

Но до чего же сложно сохранить в себе это чувство, если рядом с тобой есть кто-то еще! Как не обидеть другого? Лишь один раз, один-единственный раз — но этого мне хватило, — она сказала: «Тебе хотелось бы, чтобы меня постигла участь Эви-Мари».

Я был близок к тому, чтобы утратить рассудок.

Она тотчас попросила прощения, извинилась передо мной раз сто, поняла, что ее слова были как удар кинжала. Но они прочно засели во мне.

Интересно, понимала ли она, что я все время стараюсь бороться? Видела ли, что по ночам я ворочаюсь без сна? Знала ли, что все те вопросы, которых человек старается избежать, беспрерывно терзают меня?

Я хотел бы рассказать о своем воспоминании о той ночи, когда я никак не мог заснуть, несмотря на снотворное. Я встал и, проходя мимо двери в «ее» комнату, услышал какой-то шум и заглянул туда.

Перед моими глазами предстало «ужасное видение», то, что я увидел, было не «человеком по имени Элла», а чем-то иным, произвольный набор органов: «нос», «глаза», «губы», — но в самом факте их существования было что-то бессмысленное и непонятное.

Вы можете объяснить этот феномен?

Хочу подчеркнуть, что это переживание не доставило мне ни малейшего удовольствия, оно было мне неприятно. Оно «нахлынуло» помимо моей воли.

Я пришел туда и на следующую ночь, стоял у ее кровати и думал, кипя от злости: «В том, что я тебя ненавижу, есть и твоя вина, ведь я с самого начала объяснил, что я за человек: мне необходимо жить одному, я сам этого хочу. Я хотел уберечь тебя, уберечь нас обоих. Но ты уговорила меня. Зачем? Ты хочешь умереть?»

Стоя возле ее кровати, я думал, как легко, в сущности, можно умертвить человека. Особенно просто это осуществить его «близким» — есть столько прекрасных способов.

Сделав усилие, я представил себе весь этот процесс: например, как я задушу ее или прикончу ударом в «точку Макса».

Потом, думал я, пока она еще не остыла (вы ведь знаете мое отношение к трупам), я заявлю на себя в полицию. Я во всем сознаюсь, и меня посадят в тюрьму.

Иногда мне казалось, что жизнь в тюрьме и то легче моего жалкого существования. Там не надо принимать решения, ты прекрасно знаешь весь свой «расклад», а если будешь хорошо себя вести, то можешь заняться учебой. Ты знаешь, что наказание когда-то закончится.

Неужели не странно, что я со своей колоссальной потребностью в «личной свободе» соблазнился преимуществами тюремной жизни?

41

Убийцы. О них всегда много пишут. Они завораживают людей.

Разве не странно, что на земле происходит так мало убийств?

Ведь, кроме меня, на свете существует великое множество людей, которых посещают похожие желания и мысли. Люди хотят стать убийцами, но не становятся. Эти люди стоят по ночам возле кроватей своих «возлюбленных», матерей, отцов, а может быть, даже детей и «прокручивают в голове эти мысли».

В каком-то смысле можно сказать, что эти люди переживают героическую борьбу, которая никогда не будет замечена и удостоена вознаграждения.

Даже в объявлении о смерти никто не напишет: «Мужчина сорока шести лет, не убивший свою жену».

Такие вопросы не принято обсуждать.

Быть может, вы думаете, что я вас разыгрываю или преувеличиваю? В таком случае оставьте эти мысли. Мне хотелось бы знать, как человек способен лелеять в себе такие чувства, тогда как на самом деле он должен любить?

Мне приходит на ум и другая мысль: если бы Элла осталась со мной, если бы мы продолжали жить вместе и оказалось бы, что у нее появляются признаки болезни Альцгеймера, то смерть была бы для нее только благом.

Я уже звонил в медицинскую консультацию и узнал, что наследственность при такой болезни далека от стопроцентной вероятности, но риск все же есть.

Мне по-прежнему претила мысль предать Эллу. Казалось, она будет сидеть у меня на шее, что бы я ни делал. Будем ли мы жить вместе или порвем отношения, она всегда будет внушать мне чувство вины.

42

Как получается так, что одни люди творят что угодно, не чувствуя при этом ни тени стыда, а другие, сделав малейший неправильный шаг, едва «преступив мораль», тотчас ощущают такой сильный прилив стыда, что, будь они японцами, сделали бы себе харакири?

Поскольку эти мои заметки начинают приобретать характер «исповеди», я считаю себя в полном праве продолжать исповедоваться.

Вы наверняка подумали, что я снова начну утомлять вас своими размышлениями об «убийстве» и «нечувствительности», но речь пойдет совсем о другом.

Возможно, вы помните, что я писал о юной девушке, которая общалась с М. М. в те времена, когда он начал снимать квартиру Эллы; она понравилась ей, несмотря на свое вульгарное поведение.

Однажды в августе, придя домой, я, к своему удивлению, обнаружил, что Элла сидит на кухне вместе с этой девушкой; они встретились на «Озерном фестивале», который посещали Элла и Анчи, идя на поводу у своего дурного вкуса.

Но к делу это не относится. Рассказываю об этом только потому, что история получила продолжение, о котором мне до сих пор мучительно вспоминать.

И вот эта девушка вновь появилась в отсутствие Эллы.

Я пригласил ее войти и предложил выпить кофе. Элла скоро вернется, сказал я, хотя прекрасно знал, что до вечера ее не будет.

Мне хотелось попробовать «пообщаться» с девочкой, войти в роль доброго «дядюшки Рагнара», вот я и предложил ей кофе с печеньем, как поступила бы на моем месте «тетушка Элла».

Ну как можно одновременно быть двумя совершенно разными людьми? Как можно совмещать в себе два параллельных «хода мысли»?

Один ход мыслей предполагал, что я буду утешать эту девочку, как делала Элла, буду добрым и понимающим взрослым, который внимательно относится к молодежи.

Другой ход мыслей выдвигал на первый план сексуальные фантазии, что, наверное, вовсе не удивительно, если учесть поведение самой девочки.

Я невольно попытался представить себе их сожительство с М. М. Какие услуги она оказывала стареющему учителю и что вообще могло ее в нем привлекать? Может быть, он платил ей? Купил ее? Или ей всего-навсего нравились взрослые мужчины?

Может быть, на квартире у Эллы он и она со своими подружками устроили сексуальный притон?

Не знаю, догадывалась ли эта девочка, что иногда я о ней фантазирую, но вела она себя неуверенно, почти боязливо, это мешало мне и задевало за живое.

Я спросил, сильно ли она расстроилась из-за смерти М. М., и она ответила почти вызывающе: поскольку он ее «обманул», она не то чтобы «ужасно страдает», просто ей не хочется о нем говорить.

Тогда я попытался завести разговор на общие темы; я спросил ее, каково живется молодежи в наши времена, в эпоху безработицы и тому подобного.

Она, казалось, была недовольна моими словами, и скоро стало очевидно, что ей хочется поскорее уйти. Я решил, что имею право потребовать, чтобы она немного расслабилась и поняла: я не желаю ей зла.

Честно говоря, я был оскорблен, когда она встала и пошла в коридор.

При этом она проскользнула так близко от меня, что я, к несчастью, не удержался от соблазна потрогать ее.

Наверное, все дело в ее молодости. Не знаю. Но я пришел в замешательство.

Мной овладело странное чувство, которому я не мог противостоять: мне захотелось укусить ее, прямо в обнаженное плечо, как кусают фрукт или вкусное кушанье.

Думаю, не последнюю роль здесь сыграло то, что меня возмутило отсутствие интереса ко мне.

Должен признаться, я не понимаю свой порыв, и воспоминание об этом происшествии — ведь я и правда ее укусил! — наполняет меня стыдом, меня почти что «тошнит».

Она прокричала: «Черт, ты что делаешь, чокнутый старикан!» И ударила меня по лицу.

Потом она ушла.

Разумеется, я был уничтожен. А что, если она расскажет о случившемся Элле? И как меня угораздило ее укусить? Можно ли найти этому какое-либо внятное объяснение?

43

Думаю, происшествие с девочкой стало последней каплей, повергшей меня в пучину самобичевания, сомнения и ненависти к себе; тошнотворное состояние духа, от которого жизнь становится отвратительной. Помню, как в те душные августовские дни отвращение не оставляло меня ни на минуту. Все, что попадалось мне на глаза, вызывало гадливость: пыльная сухая растительность, клюющие друг друга голуби, идиотские тексты газетных анонсов, голые ноги, толстые животы, губы ниточкой и отвислые груди пожилых дам — все, но в первую очередь бездумные лица людей, их тупое равнодушие.

Помню, как я гулял по улицам и паркам, сидел на скамьях, глядя перед собой, словно бездомный, ведь дома, где было так душно, я хотел проводить как можно меньше времени.

Как-то раз ко мне подошел ребенок, маленький мальчик; он улыбнулся так, как умеют улыбаться лишь дети, уверенные в том, что им улыбнутся в ответ.

И к нему я почувствовал ненависть, я решил: «Даже не подумаю это скрывать».

Я встретил его взгляд без всякой улыбки, я «позволил завесе упасть» и посмотрел на него из черной бездны моего отвращения.

Не знаю, как это выглядело со стороны, — наверное, я был ничем не хуже любого «чужого дяди»? Ну в конце концов, не дьявол же там сидел на скамейке и сверлил его взглядом, полным такой ненависти, что сжигал все живое?

Что-то было не так, потому что мальчишка истерично зарыдал и побежал к своей матери, которая улыбнулась мне, получив улыбку в ответ; человек скрывает свой взгляд, если глаза его в тот момент похожи на дула пистолетов (неужели у всех в запасе есть такой взгляд?).

Так и со мной. Отвращения во мне не пробуждали только некоторые собаки.

Друсилла к ним не относилась, это была не собака, а сплошное мучение. Я все время высматривал на улице келпи. К сожалению, больше он мне не встречался.

Главное в собаке не красота, а умные глаза и приятная манера держаться.

Тем временем Элла стала какой-то загадочной и «гордой», она перестала лить слезы и приставать ко мне. Я предположил, что она решила демонстративно выполнить обещание, которое дала мне во время нашей беседы о гибели всего живого на земле: никогда не заговаривать со мной о чувствах.

С одной стороны, я был рад, что она перестала на меня бросаться, но с другой — ее поведение меня раздражало. Я всегда предпочитал женщин с чувством собственного достоинства, почти «сдержанных», «плаксивому» типу женщин.

44

После того как фантазии, так сказать, «воплотились в действительность», они начинают казаться отталкивающими и непонятными — неужели так происходит со всеми людьми?

В моей жизни был период, когда я испытывал невероятный интерес к порнографии, до такой степени, что это превратилось в навязчивую идею. Чем ужаснее были фотографии, тем больше они мне нравились, хотя от некоторых сюжетов мне становилось дурно.

Наверное, мне хотелось увидеть худшее из того, что бывает на свете. Я отправился в Копенгаген и изучил магазины на Истедгаде.

К проституткам я подходить не стал (равно как не пошел в охотничью избушку с Максом). Только накупил порножурналов и вернулся обратно в свою дешевенькую гостиницу. Эта «нечистоплотность» доставляла мне удовольствие, мне нравилось ходить по этой улице и думать о том, зачем я сюда приехал.

Я представлял себе, как чужие дамы, одетые в дорогую одежду, смотрят на меня и думают: «Фу, какое ничтожество!» И даже это возбуждало меня.

Сейчас я припоминаю, что меня посещали странные фантазии, мне хотелось, чтобы меня презирали.

И все же меня всегда — по крайней мере, до того момента, как я до срока вышел на пенсию, — считали человеком «счастливым», приятным (ну, разве что чуточку скучноватым) и просто-таки «симпатичным»: случалось же, что некоторые женщины влюблялись в меня с первого взгляда.

Будучи ребенком, я немного «не вписывался» в социальный расклад, но мне казалось это нормальным, потому что я чувствовал себя взрослее своих товарищей и интересы у меня были другие. Я никогда не был «существом общественным».

В детстве у меня были причудливые фантазии. Например, такая: я — маленький попрошайка, которого жестоко бьют, хожу по городу и роюсь в помойках в поисках пищи, я грязен, со всех сторон на меня сыплются тумаки, подзатыльники и затрещины. Или такая: я — калека, уродливый идиот, пускающий слюни. Иногда, уже будучи подростком, я мог, сидя в метро, повинуясь внезапному порыву, вздернуть плечи и отвесить челюсть или вообразить, что я хромаю, начать дергаться и трястись.

Да, иногда на меня находило, мне надо было показать, что я «ничтожество».

Почему? Не знаю.

Конечно же человек сам не хочет вести себя таким образом.

При этом — что достаточно парадоксально — я испытывал совершенно противоположные чувства, покупая порножурналы: мне казалось, что я выгляжу смелым. Хотя я всегда просто на них смотрел, или почти всегда, скажем так.

Факт, что я, «какая-то часть меня» до сих пор нуждается в этом, мне хочется, чтобы вы сказали: «Рагнар, ты смелый».

И все-таки я понимаю: эта мысль, это чувство настолько же ребяческие, как бахвальство мальчишек, которые собираются, чтобы посмотреть видеофильмы — такие страшные, что им еще несколько недель будут сниться кошмары, по крайней мере, тем из них, у которых чувства еще окончательно не притупились.

Неужели я всего лишь маленький попрошайка, который смотрит на мир глазами нищего оборванца? Ведь глаза человека, его взгляд, «voluptas oculorum» — это единственное богатство попрошайки, его единственная сила.

Так, кажется, я чересчур патетичен.

Когда я был маленьким, мир моих фантазий был, разумеется, густо населен и совершенно другими обитателями. С тем же удовольствием я представлял, что был Томом Сойером или Д’Артаньяном, а больше всего мне нравилось быть героем греческой мифологии или поэзии: меня очень интересовали Одиссей и Ахиллес, а также боги вроде Аполлона и Гермеса. Но больше всего я был пленен Икаром, я любил представлять себе его полет к солнцу, ужасное падение, а также отчаяние и горе Дедала.

Да, пожалуй, герои Древней Греции значили для меня больше, чем все остальные.

45

Я вспомнил еще кое-что, о чем я вам не рассказывал: труба!

Другие дети хотели играть на пианино, скрипке, флейте, кларнете!

А Рагнар, десятилетний Рагнар, непременно желал играть на трубе. Почему?

Единственная музыка, в которой звучала труба, был концерт для трубы Гайдна, иногда я слушал фанфары.

Казалось ли мне, что у этого инструмента красивый звук? Нет, просто мне хотелось выглядеть оригинальным. И я был упрям. Родители пытались меня отговорить, вышучивали и старались направить ход моих мыслей в другое русло.

Отец говорил: «Знаешь что, Рагнар, если мы купим трубу, тебе придется научиться играть на ней. А это совсем не легко!» Он привел меня в магазин, где я мог попробовать поиграть на этом инструменте — в школе мне удалось избежать такой возможности, а из-за упрямства и стеснительности в магазине я этого тоже делать не стал. Я просто не смог! Впал в какое-то оцепенение. В конце концов я приврал, что многому уже научился в школе.

Отец сказал: «Так, значит, ты уверен, что хочешь научиться играть на трубе? Действительно? Если ты пообещаешь мне это с чистой совестью, я куплю тебе этот инструмент».

Я пообещал. Несколько дней спустя отец принес домой трубу. Он позвал меня в свою комнату: «Ну вот, Рагнар, теперь я хочу услышать первые звуки, которые ты извлечешь из этого инструмента».

Я сопротивлялся, хотел сделать это в одиночестве, но отец не сдавался. Он сказал, что я достаточно испытывал его терпение. Если я не подую в трубу, он сдаст ее обратно.

И я подул. Не знаю, ждал ли я, что оттуда польется приятная музыка или мощный и звучный сигнал. Но оказалось, что из нее вообще было сложно извлечь какой-либо звук. Под конец мне удалось выдавить из трубы нечто напоминающее звуки с усилием выпускаемых газов.

Тогда отец засмеялся. Вообще, смеялся он довольно редко, но сейчас он хохотал, как сумасшедший, совсем как ребенок, казалось, его безудержный неизбывный хохот не кончится никогда. Как же он веселился! Словно копил это веселье всю свою жизнь, чтобы сейчас выплеснуть его наружу.

Помню, что тогда этот смех совсем меня не обрадовал, я обиделся, хоть и попытался это скрыть.

«Все мы когда-то были детьми, Рагнар!» — сказал он, от смеха по щекам его текли слезы.

Потом он снова стал серьезным: «Так, Рагнар, имей в виду, я с нетерпением жду, когда оттуда польются красивые мелодии. Начатое дело надо доводить до конца, даже если это оказывается сложно. А если ты вдруг почувствуешь, что готов сдаться, то подумай вот о чем: что случилось бы с миром, если бы все люди не держали своих обещаний!»

Я выслушал его проповедь, покраснев от смущения. Тем не менее я старался не упустить ни одного слова, потому что мне показалось, что отец разговаривает со мной, как со взрослым, — я до сих пор помню все в мельчайших подробностях.

«Ведь именно это и делает человека человеком, — продолжил отец. — Он держит свои обещания. И не отказывается от данного слова, как бы ему ни хотелось забыть про свой долг, наплевать на ответственность, уйти туда, где солнышко ярче, а травка зеленее. Не забывай об этом».

Так началось мое сражение с трубой: я играл «Купите свежую колбаску!» и другие дурацкие пьески. Но дело в том, что инструмент мне по-прежнему ни капельки не нравился, даже после того, как я научился исполнять «мелодии». И учителя по трубе я совсем не любил, тело его распространяло слабый запах аммиака. В течение пяти лет, пока мой отец не умер, я «занимался» на трубе, каждый день, несмотря на то что я нехорошо себя чувствовал от напряжения, когда долго дул. Губы болели, а от кончиков пальцев неприятно пахло металлом и потом.

Я уверен, что окружающим моя игра причиняла страдания. Мать часто шутила по поводу «музыки». Вначале Торгни, хотя его за это ругали, любил извлекать из трубы отвратительнейшие звуки, пока в один прекрасный день я не дал ему по носу, о чем «злому мальчику Рагнару» потом нередко напоминали.

Отцовский смех и сейчас стоит у меня в ушах.

Понятное дело, ситуация показалась ему комичной. Почему бы ему не рассмеяться? Почему мне так сложно было выносить, когда надо мною смеялись? Надо во всем винить самого себя, а не придираться к людям.

46

Вернемся к рассказу об Элле.

Осенью в нашем доме собирались менять трубы. Из-за протечки ремонт начался раньше, нас едва успели предупредить.

Мы были в числе тех, кто только снимал там квартиру, и нам обещали предоставить другое жилище на время ремонта. Вместо этого пришлось довольствоваться времянками во дворе и делить душ, туалет и кухню с соседями, которых мы не знали.

Естественно, я сразу же понял, что не вынесу такой «tête à tête» с незнакомыми людьми. Одна только мысль об этом вызывала у меня болезненные симптомы, да и у Эллы не настолько стабильное состояние, чтобы подвергаться таким мучениями в течение нескольких недель. К тому же у нас была собака.

Анчи предложила спать у нее на матрасах, только не в первые четыре дня, потому что в это время у нее будут гостить родители из Шёвде, у них тоже была собака, все-таки это уже чересчур, мы и сами понимали.

Оставалась квартира моей матери.

Разумеется, мы можем обосноваться там на несколько дней, обрадовалась мать. Элла такая милая, а Друсилла просто очаровашка, она такая смешная, считала мать. Сыграем в какую-нибудь игру, Торгни научит нас «бродить по Сети».

Разумеется, я понимал, что с ее стороны это очень великодушное предложение.

И все-таки я сильно сомневался, стоит ли его принимать. Под конец я понял, что это лучший выход из ситуации, к тому же мы пробудем там всего четыре дня, а потом переедем к Анчи, а у нее есть работа, куда она уходит днем, так что у каждого из нас останется хоть какая-то «личная жизнь».

В кризисных ситуациях люди становятся другими, и я пытался внушить себе, что это в каком-то смысле хорошо, такое испытание пойдет нам на пользу. Отчасти из-за того, что «Лолита» не сможет найти Эллу и рассказать ей про меня — если она и вправду собирается это сделать, — а отчасти, наверное, потому, что мне не помешает более близкое общение с семьей, чтобы проявились все скрытые черты характера — как положительные, так и отрицательные, и, возможно, это приведет нас к какому-никакому сближению. Ведь что-то общее у нас все-таки было, думал я. Мы же одна семья, хотя моя мать постоянно подчеркивала, что я «точная копия» своего отца, которого она, судя по всему, всегда считала чужим человеком.

47

Иногда я спрашиваю себя, зачем вообще мои родители поженились?

Думая об их браке, я прихожу к мысли, что это был «брак по расчету».

Ведь ни один из них не был человеком «горячим» и страстным.

У обоих было тяжелое детство, они всю жизнь носили в себе свое горе и боль, особенно отец. А мать, была ли она довольна? К сожалению, я часто смотрю на нее поверхностно, рисую себе ее карикатурный портрет, тогда как не совсем понимаю ее. Какой она была до замужества?

Она ушла со своей работы на «Телеверкете», где у нее был дружный коллектив и много подруг, чтобы стать — или, может быть, только притвориться? — одной из тех «смелых» домохозяек, появившихся в 50-х годах.

В самом деле, о чем она думала, когда в тридцать лет порвала с социумом и ушла с работы, отказалась от корпоративных поездок на выходные и танцев ради почти пятидесятилетнего замкнутого мужчины, чьи интересы она не разделяла? Может быть, она сделала это потому, что почувствовала себя «за бортом»? А он, холостяк, учитель, единственный «образованный» человек из бедной богобоязненной деревенской семьи, — может быть, его подтолкнул страх перед старостью?

Почему он никогда не был женат? Он не любил рассказывать о своем прошлом. Знаю только, что у него была «несчастная любовь» к женщине, которую он, очевидно, никогда не мог забыть.

Та же картина с моей матерью: она тоже носила в себе воспоминания о несчастной любви.

Что их привлекало друг в друге? Одиночество? Или это произошло потому, что они оказались «в одной связке» — по той причине, что я был уже в проекте? Какая неприятная мысль: им пришлось пожениться только из-за того, что они ждали меня!

Однажды, когда у нас с Эллой все только начиналось, мать сказала: «Элла все-таки молодец, что не стала детей заводить!»

Мне вдруг пришло в голову, что мать, наверное, считает весь институт семьи и брака огромной ошибкой. Ведь «человеческие детеныши — такие беспомощные уродцы».

Но надо все-таки отдавать себе отчет в том, что ребенок — это тяжелая ответственность, и, решительно отказавшись от этой ответственности, я — хотя мне пришлось бы выполнять всего лишь отцовский долг, а не материнский — должен ее понять!

Вернемся к нашей теме. Наверняка, по крайней мере в начале их отношений, отец с матерью любили друг друга.

Насколько я знаю, они познакомились дома у сослуживца моей матери. У отца в возрасте сорока девяти лет появилась навязчивая идея — научиться танцевать.

Моя мать любила танцевать и, кроме того, была «свободна» — неужели это недостаточный повод для раздражения?

«Он танцевал, как будто кол проглотил, — рассказывала моя мать. — Мне стало жаль его. Несчастный одинокий холостяк».

Отец отзывался о матери примерно так же: «Она была такой непосредственной. Такой свежей и безыскусной». Думаю, понятие «непосредственность» в устах отца применительно к этой ситуации постепенно переросло в понятие «вульгарность», а «свежесть и безыскусность» превратились в «поверхностность и тупость».

Впрочем, что я об этом знаю?

Мне кажется, в известной степени я его понимаю. Ведь я и правда похож на него в своем стремлении к одиночеству, которое было бельмом на глазу у моей, мягко говоря, «общительной» матери.

Если я, к примеру, задам матери патетический вопрос вроде: «Мама, ты уверена, что любила меня, когда я был маленький?» — она наверняка с возмущением ответит: «Ну конечно, Рагнар, как же иначе!»

Она и вправду меня любила, насколько была способна.

Думаю, все люди любят в меру своих способностей.

Даже убийцы. И любой человек, любое живое существо на земле, даже самая крошечная букашка любит в меру своих способностей.

Как же все-таки грустно, что когда-нибудь наша цивилизация исчезнет с лица земли.

48

Еще одно воспоминание об отце: за год до смерти, когда мне только исполнилось пятнадцать, он сказал: «Рагнар, я хочу, чтобы ты знал, если бы не семья, я, наверное, не дожил бы до сегодняшнего дня».

Я спросил: «Почему?»

Он ответил: «Вы просто-напросто заставили меня выдержать, и я за это вам благодарен».

Возможно, он имел в виду, что покончил бы с собой, если бы ему не приходилось нести за нас ответственность. Пока мне не удалось найти ответ на этот вопрос. Ведь если отцу так хотелось стать свободным и одиноким, о чем часто свидетельствовало его поведение, — разве это не означало, что он действительно верил, будто одиночество принесет ему «счастье»? Как тот человек с медной гравюры в комнате у отца.

Или, может быть, одиночество было слишком желанным, потому что тогда он с чистой совестью мог бы «покончить с собой»?

Не думаю. То, что он мне сказал, было своеобразным способом выразить свою «любовь».

Итак, я написал о своих родителях и о любви — поскольку предполагаю, что вам кажется, будто у меня было крайне тяжелое детство.

Было ли оно и вправду хуже, чем у других?

Что в таком случае значит «счастливое» детство? Какими бывают люди, у которых позади «счастливое» детство?

Существует ли риск, что если детство было слишком «счастливым», то человек всю свою взрослую жизнь сравнивает с тем временем и не получает удовольствия от настоящего?

Каковы жизненные стимулы и стремления тех, у кого детство было таким вот слишком «счастливым»?

Считаете ли вы, что люди становятся разными в зависимости от того, лежат ли они по ночам без сна, предаваясь своим размышлениям, или спят крепким сном? Или вы полагаете, что одни изначально более, а другие соответственно менее склонны к размышлениям и поэтому одни лежат без сна, а другие спят?

Кажется, пора принять снотворное. Я поделил оставшиеся продукты на порции и поэтому сижу голодный, из-за чего мне также сложно заснуть, а поспать несколько часов не мешает.

Утро. Кофе осталось совсем немного, и это ужасно. Без кофе у меня начинает болеть голова и возвращаются мои симптомы. Но очевидно, вам это вряд ли покажется интересным.

Надо принять болеутоляющее.

На этот раз я собираюсь рассказать вам, как мы провели те несколько дней у моей матери.

49

Мать и брат встречали нас в дурацких колпаках по случаю Праздника раков, хотя на ужин подали фрикадельки. У них была страсть ко всяким «розыгрышам», которую мне всегда было сложно понять, тогда как Элла это просто обожала и обычно принимала в них живое участие.

(К примеру, у моего брата была подставочка для яиц, изображавшая голову принца Чарльза, и ему никогда не надоедало всякий раз, ударяя ложечкой по верхушке яйца, говорить: «Ну что ж, отведаем королевских мозгов!»)

Я прошу простить меня за ироничную интонацию, но я не могу относиться к ним иначе. Не знаю, что в них не так, но я постоянно недоволен нашим общением и чувствую себя так напряженно. Я взял про запас книжек, а Элла чувствовала себя как рыба в воде: она помогала моей матери на кухне, играла в компьютерные игры или «бродила по Интернету» вместе с Торгни, а то и просто «зависала» перед телевизором.

На другой день, ложась спать, Элла обнаружила у себя на бедре какие-то волдыри и почувствовала слабость. Я подумал, что у нее аллергия.

Однако на следующий день мы решили прогуляться с собакой, и она снова пожаловалась на слабость и головокружение, а когда мы прошли часть пути, она вдруг осела на землю, закричала «Нет! Нет!» — и схватилась за живот — я подумал, что у нее воспаление прямой кишки или что-то в этом роде.

Ситуация была довольно-таки драматичная. Друсилла прыгала вокруг Эллы и скулила, как сумасшедшая, а та сидела на земле и говорила: «У меня перед глазами все белое!» Мы почти дошли до замка Хессельбю, и я спросил: «Что с тобой? Может быть, вызвать „скорую“?»

Она сказала, что ничего не видит, в глазах побелело и она сейчас потеряет сознание.

Но спустя какое-то время ей стало лучше, и, опираясь на меня, вся бледная, потная и с явными признаками лихорадки, она дошла до дома.

Мать позвонила врачу.

Оказалось, что у Эллы ветрянка — «только этого нам сейчас не хватало». В детстве она не успела ею переболеть. Вскоре она покрылась характерными волдырями и представляла собой довольно страшное зрелище, но сама относилась к болезни спокойно.

Я тоже был спокоен, по крайней мере, заразиться я не боялся. Мы с Торгни переболели ветрянкой в детстве, равно как и мать. Меня беспокоило только то, что Анчи этой болезнью не болела и, разумеется, заразиться ей не хотелось.

Не мог же я переехать к ней один, мы ведь были едва знакомы, да и вообще особенно приятной она мне никогда не казалась. В сарайчике тоже жить не хотелось. Получалось, что нам придется остаться у матери, пока не придумаем другого выхода.

И конечно же мы теперь по гроб жизни были обязаны матери с братом, еще раз хочу подчеркнуть, что об этом я не забыл.

Элла оказалась послушной больной. Мать поила ее горячим чаем с бутербродами, одолжила ей стопку журналов и купила какой-то успокаивающий крем, чтобы волдыри меньше чесались. Моей матери всегда нравилось заботиться о больных. Когда я был ребенком, то всеми силами старался не заболеть, а Торгни, наоборот, охотно ложился в постель и с удовольствием принимал заботу.

Думаю, Элле тоже нравилось, что за ней ухаживают.

Я же не мог для себя решить, как мне быть в такой ситуации. Мне казалось, что я здесь лишний. Никакой особой обязанности у меня не было, разве что выгуливать собаку и иногда покупать еду, которая обычно оказывалась совсем не той, что они просили.

Наверное, Элла понимала, что ситуация сложилась дурацкая, и, возможно, стыдилась своего «пятнистого» тела, которое представляло собой зрелище далеко не приятное. К тому же она располнела, что, как мне тогда показалось, лишний раз свидетельствовало о ее сговоре с Торгни и матерью, а это внушало мне отвращение.

Как-то раз я предложил почитать ей вслух «The Ancient Mariner» (она прекрасно понимала английский, а я с удовольствием читал вслух как по-английски, так и по-итальянски).

Она сказала, что сейчас не в состоянии слушать. Однако на другой день, когда я вернулся с прогулки с Друсиллой, я увидел, что возле ее кровати сидит Торгни и читает ей на своем ломаном невыносимом английском какой-то убогий роман в духе фэнтези. Было видно, что они приятно проводят время, и мне пришла в голову мысль, что Элла могла бы остаться у них, стать «девушкой» Торгни, взять на себя заботу о нем, когда мать будет не в состоянии ухаживать за своим стопятидесятикилограммовым ребеночком, и кормить его строго определенным сортом орехового масла, ветчиной и хлебцами, без которых он не может жить.

Вслух я этого не сказал, мне хотелось выглядеть ироничным. А тогда я думал обо всем этом на полном серьезе.

Ведь в таком случае эти «неэгоистичные» и «беззащитные» люди смогли бы поселиться под одной крышей и ухаживать друг за другом сколько им влезет!

50

Продолжаю думать о матери. Ну почему наши отношения так мучительны для меня? Надо же иметь элементарное уважение к пожилому человеку, каковым является моя мать, даже если у нее есть свои недостатки и иногда она ведет себя неподобающе (вы уже знаете, что я думаю о ее вечном нытье насчет моей «черствости», наверное, я нарисовал ее в неприглядном свете, но не могу же я вообще ее не уважать, надо найти какой-то способ «общения», ведь это все-таки моя мать!).

Но иногда она пробуждает во мне резкую неприязнь, так было и в те дни, что мы жили у них, не могу не признать.

Особенно мне запомнился следующий эпизод: войдя на кухню, я застал ее за тем, что она сжимала свои слишком большие и вызывающие для пожилой женщины груди.

Немного посмеиваясь, она сказала: «Вообще-то я не собиралась прощупывать свои желваки у тебя на глазах».

Я спросил, действительно ли у нее есть «желваки» и почему в таком случае она не пойдет к врачу?

Она ответила: «Когда человек так стар, он уже перестает волноваться о том, что с ним происходит».

Я: «Но если у тебя в груди какие-то новообразования, тебе нужна операция, причем как можно быстрее».

Она: «Раз уж я дожила до таких лет, мне хотелось бы умереть, имея при себе мою грудь».

Я: «Но ведь тебе надо думать не только о себе».

Тогда она сообщила мне, что Торгни запросто справится без ее помощи, а если нет, то «у него ведь есть старший брат».

И прибавила, почти со слезами на глазах, что Торгни всегда так любил меня, так мною восхищался, несмотря на то что я им пренебрегал.

«В таком случае, он тщательно это скрывал», — сказал я и получил в ответ такой взгляд, описать который невозможно.

После нашего разговора я, к несчастью, совсем расстроился и ко мне снова вернулись мои симптомы.

Я так много думал о будущем Торгни, что решил поговорить с ним об этом. Однажды вечером, когда мать и Элла уже заснули, а Торгни бодрствовал, углубившись в свой нескончаемый Интернет и сандвичи с ореховым маслом, ветчиной и бананом, я вошел к нему и сказал: «Мать стара, и мы оба об этом знаем».

Сначала он притворился, будто не понимает, о чем я. Потом, когда мне пришлось подробнее обрисовать ситуацию, выяснилось, что Торгни пребывает в убеждении, что это совсем не проблема, потому что у него ведь есть столько прекрасных друзей в Интернете, да и к тому же сам он наделен «особенным даром» (точнее говоря, «способностью» составлять гороскоп, выполнять определенные «магические ритуалы»; не знаю, правда ли он «сатанист», но некоторые его книги служат прямым тому доказательством; однако мрачное у него хобби), ему не стоит ни о чем беспокоиться, все будет хорошо. Разумеется, он останется жить в этой квартире, а все практические и экономические дела можно уладить через Интернет. Он подумывает о том, чтобы открыть так называемый «Магический клуб Звездатого Астарота».

Да-да, клянусь, он так себя называет: «Звездатый Астарот»!

Так что наша беседа не увенчалась успехом, я ушел от него, не зная, что на это сказать.

Как вы думаете, он действительно справится без матери? И насколько далеко простирается моя ответственность за его будущее с чисто человеческой точки зрения?

51

Конечно же наше пребывание в доме моего детства пробудило во мне старые воспоминания, ведь я прожил там с семи до девятнадцати лет.

Детская площадка, где я любил качаться на качелях по вечерам, осталась на месте, и даже дорога к школе местами была в точности такой же, как раньше, таким образом, у меня, к сожалению, появилась прекрасная возможность вспомнить «маленького Рагнара».

Не кажется ли вам, что некоторые люди не созданы для того, чтобы быть детьми?

Помню, я часто думал о том, как странно, что я ребенок, что ко мне относятся, как к ребенку, и ждут от меня того, что я буду вести себя, как ребенок, хотя сам я воспринимал себя просто как «я», то есть «Рагнар».

Часто ли у детей такое бывает?

52

В школе я чувствовал себя неуютно, хотя учился на отлично.

Помню, как в старших классах я был помешан на нашей преподавательнице по истории религии, а может быть, даже влюблен в нее. Она была молодой и красивой, с длинными черными волосами, собранными в тугой узел, тогда как у всех остальных учительниц волосы были распущены или уложены в уродливый «начес».

Когда я не спеша задумчиво шел той старой дорогой, я вдруг вспомнил то, о чем совершенно забыл: почему я, выучив все обо всех религиях мира, чтобы учительница обратила на меня внимание, вдруг, к полному отчаянию отца, совершенно потерял интерес к этой теме, с пятерки скатился до четверки и даже стал прогуливать некоторые уроки.

А произошло это потому, что красивая учительница, которая явно не особенно «разбиралась в человеческой психологии», однажды захотела поговорить со мной — в отдельной комнате после уроков. Чувства мои, разумеется, «накалились» — сейчас я получу доказательство того, что мои старания были вознаграждены, она каким-то образом продемонстрирует свою благосклонность, подаст мне какой-нибудь знак, что я избранный.

Но вместо этого она сказала следующее: «Рагнар, я знаю, что ты способный мальчик, ты всегда учишь уроки, но я хочу сказать тебе кое-что, чтобы помочь тебе в жизни: у тебя никогда не будет друзей, если ты не перестанешь блистать своими знаниями, не думая о других, тянуть руку в тот момент, когда отвечают другие, и ухмыляться, если их ответ был неправильным».

С того дня я возненавидел ее, так же сильно, как раньше боготворил. Моя ненависть была настолько сильна, что я представлял себе, как испорчу ее одежду, висевшую в шкафу, или положу какую-нибудь гадость ей на стул. Ничего подобного я, разумеется, не сделал, но мог часами проигрывать в голове разнообразные способы мести.

Она больше не казалась мне красивой, каждый день я находил в ее внешности новые изъяны и недостатки и втайне брал на заметку.

Поэтому годовая оценка по религии была у меня низкой.

Но когда учитель сменился, оценка снова стала хорошей.

53

Как вы думаете, правда ли, что большинство людей переживают сильные перемены в мировосприятии, мировоззрении в подростковый период?

Помню, как после обеда я возвращался из школы; мне было лет двенадцать, и вдруг я понял, что жизнь так невообразимо печальна, словно какой-то причудливый сон.

Я попробовал думать о том, что мне интересно: о моих моделях кораблей, космических скафандрах, которые я рисовал и разукрашивал, об английском языке, коллекции марок. Но совершенно неожиданно мир открылся мне в новом своем измерении; казалось, все в нем сделано из какой-то «резины», которую вовсе не обязательно называть «домом», «деревом» или «асфальтом», а можно просто сказать «вот это», а остальное будет уже очевидно.

А я сам, кто же тогда я? Неужели и я сделан из этой «резины», и почему мое «я», мои помыслы и мечты оказались замкнутыми в этот искусственный материал?

Меня пронзило такое леденящее душу чувство, что я опрометью кинулся домой — словно мог убежать от него! — но пока бежал, я почувствовал, или даже подумал, что мои бегущие ноги тоже сделаны из резины.

Мне не хотелось думать об этом, но я не мог удержаться.

Я проигрывал в голове самые ужасные мысли, вроде такой: «Возможно, моя жизнь — всего лишь сон, который кому-то снится», и таким образом мне удавалось вогнать себя в удручающее состояние непрерывного страха.

Помню, как-то раз, глядя на собственные руки, я почувствовал, что они стали совершенно чужими, я видел перед собой какие-то резиновые предметы под названием «руки», имеющие по непонятной причине по пять ответвлений, которые назывались «пальцами».

Как уже было сказано, меня всегда интересовало, типичны ли такие мысли для всех подростков, или я просто страдал небольшими отклонениями — мозговой или нервной деятельности, — вызывавшими такой эффект, который потом исчез.

Если я долго пытался на чем-то сосредоточиться, неприятные ощущения исчезали, поэтому я старался все время чем-нибудь заниматься.

Тенденция к «изменениям мировосприятия» постепенно прошла, окончательно она исчезла после того, как я всерьез посвятил себя спортивным тренировкам — начал отжиматься, плавать и качать пресс. Поэтому мне кажется, что люди, которые вечно плохо себя чувствуют, обычно выздоравливают, если начинают заниматься спортом — желательно как можно чаще и интенсивнее, заодно они становятся привлекательнее и чисто внешне.

Оттого что я постоянно пишу, у меня даже рука заболела. Надо забинтовать ее. Я обмотал ручку салфетками и надел сверху резинку, чтобы лучше держалось. Надо дать руке отдохнуть.

Хлеб кончился. На настоящий момент у меня остались два яйца, старая упаковка овсянки, полпакета спагетти. И еще немного кофе.

Отчасти для того, чтобы просто чем-то заняться, я перетер ступкой немного овса, смешал эту «муку» с водой и слепил несколько тонких лепешек, которые потом испек в духовке, — получился хлеб эпохи каменного века. Когда я ел их, то испытывал странное удовлетворение, как бывает, когда ребенком играешь в какого-нибудь героя, чудом выжившего в экстремальных условиях.

54

Я пишу, почти не отрываясь на сон, оставшуюся еду я поделил на небольшие порции, и время от времени из-за бессонницы погружаюсь в состояние своеобразного транса, у меня почти приподнятое настроение, иногда мне даже кажется, что я по-своему «счастлив».

Я плакал; ведь вы считаете, что это хороший признак?

Если мужчина в состоянии плакать, значит, еще не все потеряно, правда?

А если он много плачет, значит, он стал таким же добрым, как женщина.

Мне не хотелось бы, чтобы мои слова прозвучали с иронией, хотя такое случается часто. Я расскажу сейчас об одном воспоминании, которое сорок лет пребывало в забвении, а только что так отчетливо встало перед глазами, словно я пересмотрел старую кинопленку, которую мне показали в тот момент, когда я балансировал на границе между явью и сном.

Началось все с луны и солнца, двух символов, которые я иногда видел перед собой «своим внутренним взором» и соотносил их с образами, встречавшимися мне в геральдике итальянского Ренессанса.

Теперь я понял, почему я вспомнил луну и солнце.

Вслед за этими образами в голове всплыло воспоминание о событии, которое я записываю теперь вместе со своими взрослыми размышлениями.

Я уже говорил, что, когда я был маленький и мы жили в Гетеборге, у нас была собака по имени Неро, черный лабрадор.

Должно быть, у меня сложились совершенно особенные отношения с этим псом, потому что мне казалось, будто он понимает мои слова и даже читает мысли. Еще мне казалось, что он «оберегает» меня, как своеобразный «ангел-хранитель в зверином обличье».

У меня осталось смутное воспоминание о том, что мне казалось, будто бы у Неро есть доступ в какую-то «другую страну» (возможно, иногда я мечтал, что он умчит туда и меня и там я сам стану собакой).

В каком-то смысле Неро считался «моей собакой», Торгни его не любил и даже боялся, с тех пор как Неро, играючи, слегка цапнул его.

И вот в одно прекрасное утро я проснулся и увидел, что Неро исчез. Мать сказала, что его «на время взяла к себе бедная тетушка Виолет».

Тетя Виолет была одинокой дамой, которая всегда одевалась в одежду фиолетового цвета, впрочем, к делу это отношения не имеет.

Я ужасно разозлился, что Неро куда-то делся.

Мать сказала: «Поговори с отцом, когда он вернется».

Значит, отец мне все объяснит, и Неро снова будет со мной, он просто временно поживет у тети Виолет, чтобы немного ее развлечь.

Придя домой, отец сказал, что нам надо прогуляться в Слотсскуген.

Отчасти из-за неважного финансового положения мы жили в Мастхюггет на Шёмансгатан.

Надо было пройти всего одну улицу, и сразу же начинался зеленый район. Мы часто ходили в парк неподалеку, я, конечно же Торгни и папа, там мы пили сок и ели пирожные в кафе.

В этот раз мы пошли туда вдвоем с отцом.

Вдоль дороги стояли самые обычные фонарные столбы, на которых через один были наклеены эмблемы то луны, то солнца с человеческими чертами лица, так прочно отложившимися в моей памяти.

Как сейчас вижу все это перед собой: в тот день, когда мы шли вдоль дороги мимо водонапорной башни, через холм со стеной и деревьями, я заметил, что с луной и солнцем что-то не так: солнце улыбалось мило и добродушно, а луна была безумной и злой, она затеяла что-то недоброе. Я испугался, и, пока мы молча шли по дороге, я не спускал глаз с этих столбов: луна, солнце, луна, солнце… если на последнем столбе окажется солнце, значит, мир хороший и добрый и ничего плохого в нем случиться не может.

И там действительно было солнце! Но ничего не изменилось. Тягостное настроение продолжалось. Мы шли через парк в сторону кафе, где, как обычно, уселись за столик. По-моему, все это время мы хранили молчание. Я представлял себе, что отцовы глаза словно покрыты какой-то скорлупой, с ним такое часто бывало.

Мне было шесть лет, что я мог знать о добре и зле?

И все-таки кое-что мне было известно. Потому что вдруг мир показался мне невероятно злым, словно та безумная луна все-таки победила. Меня переполнил безграничный ужас, я готов был взорваться.

Я закричал, даже не заплакал, а именно закричал, как одержимый.

Такое поведение было совершенно недопустимым.

Отец тотчас встал из-за стола, и когда я наконец перестал кричать, то сначала не увидел его.

Потом я заметил отца, он стоял вдалеке под деревом и курил. В мою сторону он не смотрел.

Я оставил свой сок и пошел к нему. Я конечно же понимал, что должен попросить у него прощения, но у меня язык не поворачивался. Мне кажется, всю дорогу домой я плелся, отставая от него на несколько шагов.

Вечером я узнал, что Неро вовсе не у тети Виолет. Его задавил пьяный водитель, когда отец гулял с ним рано утром. Бедный Неро! Бедный отец! Он был так потрясен случившимся, что не мог говорить.

Самого себя мне тоже было немного жаль. Я очень горевал, и, кроме того, меня посещали странные мысли. Сейчас мне кажется, что я думал — но возможно ли, чтобы у ребенка были такие мысли? — будто Неро погиб, поскольку я любил его больше, чем людей.

Прежде всего я должен был попросить прошения у отца за свое ужасное поведение в парке. Если бы я только мог! Эта невысказанная мольба о прощении сидела во мне, изнутри разлагала мою нечистую совесть, а отец больше никогда не вспоминал об этом происшествии.

Мы переехали в Стокгольм, где он получил новое место (по какой-то непонятной причине с прежней работы его уволили), и другую собаку так и не завели.

55

Кофе закончился. Скоро закончатся обезболивающие таблетки, и тогда мне придется выйти на улицу.

Ну что я могу сказать об оставшихся двух неделях, проведенных в доме у матери? Наверное, при всем моем уважении к самопожертвованиям с ее стороны я выдержал просто чудом. Я взял за привычку подолгу гулять, читать, сидя на скамье в центре Веллингбю или в кафе, если погода была неважной. Часто я выходил погулять с Друсиллой, но обычно мы с ней не ладили, по ее глазам я видел, что она не любит меня.

Вы наверняка считаете меня чересчур жестким, но мне всего лишь хотелось, чтобы они прекратили этот сговор против меня, я боролся за свой маленький мир, в котором царили знания и красота, в котором было место серьезным вещам, а не только внешней мишуре и «заботе о человечестве». К сожалению, не могу сказать, что за это время мы сблизились. Во мне это каждодневное общение вызвало лишь тяжелое ощущение безысходности, мои симптомы иногда обострялись до такой степени, что приходилось ложиться в постель, чего мне крайне не хотелось, поскольку тогда мать начинала усердно заботиться обо мне, казалось, она почти ликовала.

В очередном приступе «остроумия» Торгни предложил назвать нашу квартиру «лазаретом Кальменов», а мать переименовать в доктора Кальмен. Я ответил ему, что с нетерпением жду, когда меня отсюда выпишут, назначив стационарное лечение. Не знаю, обиделся ли он на меня, однако на лице у него появилось каменное выражение. Интересно, он меня ненавидит? Читает ли он «магические заклинания» против меня? Не хочу даже знать.

Через две недели Элла практически выздоровела, но на коже у нее все еще оставались волдыри.

Поскольку она больше была незаразной, мы на неделю переехали к Анчи, а потом вернулись ко мне домой, так как в квартире снова можно было жить.

Итак, мы вернулись в дом, который еще до конца не отремонтировали, все было завалено коробками и засыпано белой строительной пылью, несмотря на то что мебель накрыли газетами.

Приятного в этом мало. В доме до сих пор что-то непрерывно штукатурили и сверлили, что здорово действовало на нервы.

Был конец сентября. Наш переезд домой означал, что старые конфликты вернулись на круги своя, обострившись тем обстоятельством, что мы с Эллой, кажется, вечно будем жить вместе — аминь!

Иногда эта перспектива уже не казалась мне такой ужасной, как раньше, хотя время от времени прежние чувства давали о себе знать. По-моему, я смирился с судьбой.

Я опасался, что «Лолита» снова появится на горизонте, но вскоре мне удалось забыть и об этом.

Всегда думал, что для каждой ситуации надо вырабатывать «возможные позиции» или образ мыслей, из которых потом можно будет выбрать наиболее подходящий.

В данном случае я пытался внушить себе следующее.

Чего можно ожидать от таких отношений? Большинство людей, живущих вместе, надо полагать, недовольны своим браком, по-разному, конечно. Их партнеры зачастую представляют собой далеко не то, чего бы они хотели. Тем не менее им приходится принимать ситуацию такой, какая она есть, и искать убежища в своих интересах, пытаясь каким-то образом поддерживать добрососедские и уважительные отношения и, если выходит, продолжать сексуальный контакт.

Почему бы и мне в мои сорок пять лет не попытаться смириться с таким положением дел? Таков был ход моих мыслей.

Иногда я спрашиваю себя: может быть, зависти достойны те люди, которые умеют «держать синицу в руках, а не гнаться за журавлем в небе»? Разумеется, среди них встречаются и такие, которые свели свою жизнь «к нулю», и «для полного счастья» им достаточно посмотреть спортивную передачу по телевизору или повозиться с комнатными растениями, но они уже настолько «минимизировались», что их с таким же успехом можно считать мертвецами.

Хотя в этой группе есть также и довольные жизнью, наиболее «гармоничные» люди (наверное, среди них встречаются те, у кого было «счастливое детство», кто сидит в своей глубокой дыре и не стремится ничего изменить).

Итак, я вознамерился сделать из себя человека, довольного жизнью. Я ухитрился даже отделаться от мысли о болезни Альцгеймера. У меня наступил период, когда после всех случившихся бед я просто-напросто не мог больше переживать. И довольно долгое время, почти целый месяц, мы с Эллой, как мне казалось, «жили нормальной жизнью» — я читал, переписывал некоторые дипломы и немного рисовал, а Элла делала аппликации. Мы гуляли с Друсиллой по осеннему парку. По-моему, мы ничем не отличались от обычной пары «среднего возраста», разве что собака у нас была не такая симпатичная, как у большинства других.

Да и Элла красавицей не была. После ветрянки на лице у нее остались оспины, и скажем прямо: любой нашел бы ее довольно толстой.

Я почувствовал потребность поговорить с ней об этом и, если она сама этого не понимает, подчеркнуть важность моциона для женщины ее возраста.

Она только улыбнулась с загадочным выражением лица и почти с удовольствием, которое показалось мне неуместным, сообщила: «Знаешь, Рагнар, во время климакса женщины обычно толстеют».

56

Разумеется, после многих недель мнимой гармонии у нас разгорелся «большой скандал».

Она снова обвинила меня в том, что я не люблю ее, что я «замкнутый» и холодный. И это как раз в тот момент, когда мне казалось, что у нас все относительно хорошо.

Однако, по ее мнению, дела обстояли иначе, потому что я никогда не проявлял страсти. Она любила меня. «Ну почему?» — кричала она. Ей казалось, что я интересный мужчина, особенный и даже «красивый» (она так и сказала!), но почему я настолько бесчувственный, настолько «бездушный» по отношению к ней?

Ведь теперь нам надо «держаться вместе», больше чем когда бы то ни было, теперь по-настоящему речь идет о любви!

Я не понял, что она имеет в виду.

Тогда она закричала, что ждет ребенка.

К несчастью, я не сдержал хохота, поскольку был уверен, что либо она шутит, либо у нее ложная беременность, как бывает у старых собак. Ведь ей уже сорок три года!

Но она продолжала утверждать, что это чистая правда. Она сдавала анализ. И сейчас она на тринадцатой неделе беременности, почти на четырнадцатой. Об этом она узнала еще в августе.

Я рассвирепел оттого, что она ничего мне не рассказала.

А она лишь повторяла в ответ: «Я не собираюсь делать аборт! У меня в жизни ничего нет, я хочу ребенка!»

Но если она считает, что «у нас» недостаточно средств на покупку австралийского келпи, то откуда они «у нас» возьмутся на содержание ребенка, поинтересовался я.

«Я найду», — ответила она.

Преисполнившись «нечеловеческого спокойствия», которого я за собой никогда не подозревал, я сказал, что мне надо подумать. Отправился в парк Хага и провел в раздумьях не один час.

Моей первой инстинктивной реакцией было уговорить ее избавиться от ребенка, каков бы ни был срок беременности.

Сделать аборт или отдать его на усыновление. Нам не нужен ребенок. Я ненавижу его. Я хочу убить его. Избавиться от него.

Затем я развернулся на сто восемьдесят градусов и стал сентиментальным: а что, если ребенок изменит нашу жизнь, поможет проявиться нашим лучшим качествам и превратит нас (меня) в «настоящих людей»?

Я часто думал об этом, когда не мучился «приступами мизантропии» и наблюдал за семейными пикниками на зеленых лужайках.

Однажды, когда мы были в Сан-Джиминьяно, я увидел дорожного рабочего, в высшей степени «брутального парня», который весь просиял, просто-таки засветился в порыве отцовской любви, когда к нему подбежал его маленький сын и протянул пакет с завтраком. И, глядя, как эти двое улыбаются друг другу, я так сильно растрогался, что готов был заплакать.

Много раз при виде того, как дети общаются со своими родителями, я был сильно взволнован.

Я сказал себе: «Возможно, это лучшее из того, что могло произойти в моей жизни!»

Опьяненный этой мыслью, я шел домой, твердо решив начать новую жизнь в любви, создать семью, в которой ребенок будет желанным и сможет вырасти свободным, счастливым и умным маленьким индивидом.

Но потом меня осенила другая мысль: Элле уже сорок три года, а ведь у женщин после сорока лет велик риск родить ребенка с отклонениями, разве нет?

Я вспомнил, как совсем недавно в аптеке услышал что-то вроде мычания или рёва. Обернувшись, я увидел маленького мальчика, судя по всему, больного синдромом Дауна, сидевшего в коляске, для которой он явно был слишком велик.

Он, не переставая, мычал, и какая-то посторонняя дама, обратившая на него внимание, с вымученной веселостью принялась с ним возиться, словно он был «самым обычным ребенком», а может быть, даже более симпатичным и милым, чем остальные дети!

Мать делала вид, что ничего особенного не происходит, она охотно позволила обмануть себя.

Я быстро прикинул, как повести себя на месте этой несчастной матери:

1. Можно сказать себе, что ребенок нуждается в специальном уходе, который ты не в состоянии обеспечить, и отказаться от него.

2. Можно ухаживать за ребенком и превратить это в дело всей своей жизни, почувствовать себя сильным человеком, который заботится о слабом.

3. Можно воспринимать такого ребенка как «особенное», почти божественное существо, посланное тебе, чтобы ты по-настоящему научился любить и других, «обычных» детей посчитал бы даже менее интересными.

К тому же вполне возможно, что некоторые матери просто заставляют себя полюбить такого ребенка. Но насколько это нормально?

Мысль о такой возможности приводила меня в страшное замешательство, ведь меня пугала даже собака с отталкивающей внешностью! А как быть, когда мальчик подрастет и по-прежнему будет «мычать», несмотря на то что у него вырастет щетина, появятся сексуальные потребности и отвисший живот? Да это же просто пародия на нашего бедного Торгни! Отцом такого ребенка я не хочу быть ни при каких условиях.

Я решил, что Элла должна сделать анализ на предмет хромосомных нарушений.

Впрочем, что внушило мне мысль о том, будто я смогу полюбить «нормального» ребенка? Грудные младенцы пугают меня не потому, что они настолько безобразные и уродливые, а просто потому, что им так легко «причинить вред», поранить их.

А эти крошечные младенческие головки? Сейчас, в последние дни бабьего лета, они мелькали повсюду, на плече у отца или матери, посреди улицы, на скамье и даже на почте! Особенно страшно смотреть на макушки, где кожа такая тонкая, словно у какого-то фрукта; а пушок на родничке, сквозь который видно, как пульсирует кровь! Один вид этих родничков приводит меня в панику. Я не смогу и близко подойти к такой макушке, к этим маленьким ручкам и ножкам!

Самое ужасное, что ребенок всегда пребывает в неведении относительно опасности, которой подвергается ежеминутно: этот лепет, эта улыбка — как будто зла в мире не существует; ребенок не подозревает об острых углах, о жестоких руках, которые могут ударить, у него нет представления о грехе, он не слышал про бомбы, про танки, и даже мрачный взгляд дядюшки Рагнара, похожий на пистолетное дуло, ему не знаком.

Может быть, именно это пробудило во мне отчаяние, почти демоническую ненависть к самому себе: ребенок не знает! Он думает, что в мире царит добро!

Так меня швыряло из стороны в сторону на протяжении нескольких часов, я вернулся к Элле в совершенно разбитом состоянии, измученный моими симптомами, а она, разумеется, тем временем болтала по телефону с Анчи и закончила разговор, как только я пришел.

Друсилла была невыносимой, она словно чувствовала наше настроение. Я запер ее на кухне, где она стала лаять и выть.

Но все-таки я понимал, что нам «надо поговорить», поэтому принял несколько обезболивающих таблеток. Пока я ждал, что они подействуют, Элла стояла на пороге моей комнаты, как неприступная крепость, как святая мать, женщина, воплощение справедливости.

И вдруг я дико возненавидел ее! Я так сильно рассвирепел, что готов был убить ее, меня спасло только то, что я всю жизнь тренировался в искусстве владеть собой.

«Рагнар, — сказала она со своей „материнской“ интонацией, — я понимаю, что тебе нелегко».

Я заставил себя успокоиться, мне хотелось поговорить с ней спокойно, привести доводы здравого смысла, а не злобствовать, потеряв контроль над собой.

Я спросил: «Ты уже сдавала анализ на околоплодные воды? И ничего мне не сказала?»

Она ответила: «Нет, Рагнар, на моем ребенке не будет стоять клейма в виде знака качества».

И тут мое терпение лопнуло, от былого спокойствия не осталось и следа: «Но ведь это же наш ребенок, смею я полагать, если ты, конечно, не зачала его вместе с Торгни, пока я ходил на прогулки!»

Она сказала: «Ты сейчас не в себе».

Я ответил: «А может быть, это ты не в себе, раз решила оставить ребенка, хотя скоро превратишься в старуху, а может, и вовсе заболеешь Альцгеймером? А ты не подумала о том, что у него будет синдром Дауна?»

Тогда она издевательски ухмыльнулась и сказала, что голова — в жизни не главное. И потом добавила: «По-моему, если бы ты это понимал, то был бы гораздо счастливее».

Именно эти улыбка и смех, а совсем не ее слова были последней каплей. Этот оплот материнства, стоявший передо мной с дурацкой улыбкой на губах, выпятив грудь, с жировыми складками, с полным сознанием собственной правоты, всем своим видом, своей защищенностью на любви, своим триумфом убогостью жиром вытесняющим весь остальной мир своим лживым смирением скользким жадным эгоизмом который она пыталась выдать за материнство своим «я-лучше-знаю» своим телом этим телом которым хотела заполнить весь мир свиноматка которая барахтается среди поросят муравьиная матка вечная матка которой все поклоняются матка лежащая на алтаре чьи ожившие экскременты заполняют весь мир.

Я высказал ей то, что таилось в самой глубине моей души, да, закричал, сказал ей правду, потому что она должна знать: «Если ты родишь этого ребенка, я убью его! Ты же знаешь, как легко размозжить череп младенца!

Ты не знаешь, что я убийца, не знаешь, сколько раз я хотел убить тебя, я убил Эви-Мари, подтолкнул ее к мостовой, но ты не хотела мне верить, я ударю тебя в живот — что, помочь тебе?»

Она молча уставилась на меня. Постояла какое-то время. Потом пошла собирать сумку.

Самое странное, что меня удивила ее реакция, ее неприятие моих слов, как будто я ожидал услышать в ответ похвалу, одобрение, что-нибудь вроде: «Рагнар, ты сказал правду, ты поступил как настоящий мужчина!»

И я пошел за ней следом, конечно же я не собирался толкать или бить ее, она должна была это понять, иначе бы она убежала из дома, не собрав сумку.

Я просто стоял и смотрел. Комната будто бы стала больше размером, больше стала и сама Элла, и мне не хватало слов. Я стоял и смотрел на нее.

Под конец она сказала холодным, спокойным голосом — как же я ненавидел это ледяное сверхчеловеческое спокойствие, эту легкую улыбку, она выиграла это сражение, мне казалось, что сейчас она затянет псалом «Святый Боже», и она сказала: «Рагнар, я понимаю, что иногда человек думает о себе ужасные вещи, со мной такое тоже бывает. Но неужели ты действительно на полном серьезе веришь, что разбил бы ребенку голову? В таком случае мне тебя очень жаль».

Я молчал. На кухне выла собака.

Она сказала: «Сейчас я уйду, Анчи разрешила мне пожить у нее. Друсиллу я заберу с собой, тебе ведь ни к чему лишние хлопоты. Я только хочу сказать, что ухожу я не потому, что считаю тебя убийцей. Ты вообразил это, поскольку тебе кажется, будто ты уникален, — точно так же всем равнодушным людям кажется, что они слишком мало получают от жизни».

Голос у нее по-прежнему был холодным, но все-таки мягким, почти что льстивым, голос обиженной матери, которая лучше знает, она говорит со своим ребенком, с этим дурным мальчишкой, она хочет наказать его, но не выглядеть при этом злой, она хочет возвыситься до понимания, предстать перед ним матерью, у которой есть чувства, и она умеет этими чувствами управлять, это для нее все равно что играть в монопольку, переставляя фишки твердой материнской рукой.

Так она и сделала.

А потом ушла.

57

Вскоре она вернулась вместе с Анчи на машине, чтобы забрать свои вещи. Я ушел из дома и вернулся, когда их уже не было.

Некоторое время о ней ничего не было слышно. Я знал, что она живет у Анчи, но делал вид, будто ее вовсе не существует, у меня не было ни причин, ни желания поступать по-другому. Я жил своей жизнью и чувствовал тихое счастье, я так люблю октябрь. Вы слышали когда-нибудь, как поют времена года в «The Fairy Queen» Перселла? Как осень простирает вдаль свои бескрайние поля, а зима медленно сковывает весь мир морозом.

Я был благодарен судьбе за то, что Элла уехала. Меня охватило блаженство. Я плыл по волнам свежего утра, чайки кричали мне о свободе. Я чувствовал такую радость, словно скользил по ровной лыжне в длинный холодный день по тихому лесу, скользил и скользил вперед. Я слушал музыку — Палестрина, Деспретц, Гендель, Малер, Бриттен, — такую музыку, которая возносит к небу кафедральный собор вечности и красоты, рисует пейзажи скорби и плача, где нет Бога, эта музыка заполняла меня всего.

Мне казалось, что эта жизнь будет длиться вечно.

58

Но в начале ноября она мне позвонила. Сказала, что у нее есть новость, которая меня явно обрадует.

У нее был выкидыш, плод оказался мертвым. Она сказала, нам повезло, потому что ребенок был нежизнеспособный. И прибавила, что это обстоятельство наверняка должно меня очень порадовать. Врачи объяснили, что когда у зародыша такая сильная патология, то у женщин часто случаются выкидыши, и она сказала, что природа рассудила так же, как я: выродки ей не нужны.

Причиной стала «на редкость неудачная генетическая комбинация», посчитали врачи.

Зародыш почти целиком состоял из одной большой головы; тело его не развивалось, жизненно важных органов не хватало; например, у него не было даже намека на анальное отверстие.

В ее голосе звучало чуть ли не торжество, когда она произнесла: «Думаю, этот ребенок был весь в тебя».

Тогда я повесил трубку. И ни о чем не спросил. Я был рад, что ребенка не будет.

Я вышел на кухню, чтобы сварить себе кофе, но вдруг мне стало так душно, так тяжело дышать, что я решил немного проветрить.

Подошел к окну, чтобы открыть его.

59

Несколько часов я отдыхал. Руки у меня стали дрожать. Мне сложно писать дальше. Надо бы выйти на улицу и купить еды, чего бы это ни стоило.

60

Я выходил из дома. Те, кто видел меня, должно быть, решили, что я бездомный, старый алкоголик или «псих», но это не имеет значения. Я был на улице. Теперь у меня есть еда и обезболивающие таблетки.

61

Как вы думаете, у нас когда-нибудь еще состоится «беседа»? Ведь вы мне дали это задание.

Думаю, я его выполнил. Что мне делать, как мне жить дальше?

По-моему, мне нужна собака, такая, которую мне самому бы хотелось. Может быть, келпи?

С собакой надо гулять. Но зато ей абсолютно плевать на твое поведение, она всегда будет на стороне своего хозяина. Мне кажется, я смог бы «любить» собаку, хотя «полюбить» человека у меня не получается. А собака непременно любит хозяина. Возможно, просто потому, что у нее нет другого выбора; точно так же, как ребенок любит своих родителей.

Кто еще на земле, кроме детей и собак, способен любить бескорыстной любовью?

62

Верно, поэтому людям так сильно нравятся дети — им хочется, чтобы их любили так, как любят лишь дети.

Я принял решение. Созерцая собак в течение сорока лет, я наконец решился купить такого пса, которого действительно хотел бы иметь. Ведь теперь дела обстоят так, что я предпочитаю собачье общество человеческому, мне бы и самому хотелось стать собакой, если бы такое было возможно.

63

Думаю про Эллу. Может, она просто-напросто обманула меня, чтобы помучить? Может, она вовсе не была беременной?

Наверное, лучше думать именно так; так все и есть, ведь если я всю свою жизнь пытался смотреть на мир глазами правдоискателя и ничего хорошего из этого не вышло, то, возможно, теперь я мог бы сделать свою жизнь хоть немного более сносной, внушив себе эту мысль: наверное, никакого ребенка и не было.