Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим»; сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.

* * *

— Вы отвергаете все заповеди? Мы знаем, вы говорите: оставьте его в покое, Он спит, однако…

— Не мучайте меня. Я правда их не знаю. Всё, закончили.

— Но вы сами говорите: нужно всегда быть с тем, кого бьют, независимо от того, кто он, и нужно его приютить, нужно спрятать его в подвале…

— Нужно. Но при чем тут заповеди?

— Есть заповедь: люби ближнего, как самого себя.

— Это правильно. Это то же самое, хотя и другими словами.

— Получается, некую систему ценностей можно оторвать от религии.

— Да, потому что ценность — она ценность сама по себе, а не потому, что ее таковой признает та или другая религия. Все ценности — мирские, а религии — католические или иные — их себе присвоили. Ну что вы привязались к этим заповедям? Небось мальчиками прислуживали на мессе.

— Даже если прислуживали — что в этом плохого?

— Мне это не мешает. Но я не скажу, что про вас думаю.

— Мы себе это представляем. А потом просыпаемся в холодном поту от страха.

— Ну конечно!

Я на вас не злюсь, просто не всегда нахожу с вами общий язык. Не говорите со мной так. Да и с чего бы мне злиться? И бояться меня не надо, я ведь вас не убью. Кстати, убивать мне нечем. Все, абсолютно все оружие у меня забрали, вернее, я сам, идиот, отдал. Когда в Польше после войны распускали Бунд, я взял такси то ли извозчика, собрал весь арсенал, который прятал у себя под печкой, и отвез в наше помещение, здесь, в Лодзи. Сорвал пломбы со шкафа — шкаф уже был опечатан — и все туда засунул.

— Когда вы впервые встали на защиту слабого?

— Я уже старый, не помню.

— До войны?

— Не знаю.

— Но встали. Откуда это у вас? Ведь это не так просто.

— Не знаю. Странный вопрос… Смотря что это значит: встать на защиту слабого. Когда мальчишки дрались в парке Скарышевского, неизвестно было, кто сильнее, а кто слабее. Или на Бялой улице: и там, и там бросались камнями, но кто был слабее, сказать трудно.

Все зависит от конкретных обстоятельств. Был, например, случай, когда одну девушку хотели загнать на Умшлагплац… Молоденькая такая, лицо пылает, вцепилась обеими руками в железное ограждение перед магазином, а двое полицейских ее оттаскивают. Она не была слабая, этакая бой-баба, но их-то было двое. А рядом уже шла толпа, которую гнали на Умшлагплац. Я с противоположной стороны улицы видел, что один из полицейских маленький, хилый и с ним можно справиться. Ну и набросился на них… Красиво получилось: эти двое мне уступили, и девушка пошла себе домой. Что с ней дальше сталось, не важно, во всяком случае, в тот раз она уцелела.

— Но откуда у вас взялся такой импульс?

— Разве человек знает, что откуда у него берется? Тащить кого-то на смерть — это свинство. Это плохо.

— Может, вы просто были так воспитаны? Вас учили, что надо помогать другим людям…

— Да, в школах ЦЕШО [Центральная еврейская школьная организация; в нерелигиозных школах ЦЕШО преподавание велось на идише и на польском. — Прим. В. Б. и К. Б.] молодежь учили солидарности, равенству, любви. Эти школы были организованы и содержались Бундом, хотя не все учителя были бундовцами. Но идея у них была одна: воспитать молодежь порядочными людьми. А человека тогда можно считать порядочным, когда он помогает тем, кто слабее него. Конечно, никто не говорил: бросайся на защиту слабого. Говорили только: людей надо оберегать от зла.

Вот так… Но сказать, почему человек поступает так или иначе, трудно. Как правило, это импульс. То есть мгновение, ты даже не успеваешь задуматься. Если бы задумался… это было очень опасно. Тут полиция, там немцы, то, сё… Если не задумываться и у тебя возникает импульс, ты по его подсказке и действуешь.

Только нужно, чтобы они были — эти правильные импульсы.

— И еще одно: вы любите повторять строчки из песни, где говорится, что не важно, к какой ты идешь цели, идти нужно по солнечной стороне.

— Да, самое важное — идти по светлой стороне.

— Что это означает на практике?

— Да хотя бы противостояние силе. Например: есть гитлеровская сила и есть сила коммунистическая, а демократия слабовата. Мощь демократии зависит от общего настроя населения. И защитить демократию удается только тогда, когда существуют какие-то силы, способные бороться с фашистами и с коммунистами, а также есть поддержка общества. Я уже говорил: городское партизанское движение невозможно без поддержки населения. Успех зависит от того, каков общий дух. Если большинство против, ничего не получится. Никто тебя не спрячет, не даст тебе хлеба, не даст воды и так далее. Но если люди на твоей стороне, они спрячут тебя под перину, когда увидят, что идет патруль. Оккупант может заметить, что под периной кто-то лежит, но может и не заметить.

Если общество борется за то же самое дело, что и маленькая группа, у которой есть десять пистолетов и она стреляет, то вместе они победят.

— А вам никогда не казалось, что вы можете придумать свои десять заповедей?

— Я бы не смог. Десять заповедей — это теория. А я поступаю в зависимости от обстоятельств. Человек совершает хорошие или плохие поступки, искренне веря, что именно так надо поступить. Об этом и поется в той песне.

Моя обобщенная заповедь могла бы гласить: всегда все делай из искренних побуждений. Иначе самые лучшие намерения могут привести к самым плохим результатам. А если искренне веришь, что поступить нужно только так, то совесть твоя чиста — даже если у тебя ничего не получилось.

— Даже если неудача повлечет за собой печальные последствия?

— В любой поступок заложена возможность неудачи. На войне погибали твои подчиненные. Ничего не поделаешь. Скажем, ты вступаешь в бой с полсотней противников и трое или пятеро из твоих людей погибают. Но это как бы включено в риск операции.

Конечно, потом хочется разобраться, почему эти пятеро погибли. Обязательно должно было так случиться? Они погибли оттого, что ты плохой командир? Или, может, они не выполняли твоих приказов?

Но главное, надо быть глубоко убежденным в том, что ты все делал с наилучшими намерениями и использовал все свои знания. Тогда твоя совесть чиста и в целом все в порядке — независимо от того, была ли ситуация безнадежной или все-таки какой-то шанс существовал.

Я об этом толкую с самого начала, но до вас не доходит.

Ничего не доходит.

Кшиштоф Песевич

Командир Марек Эдельман. Я встречался с Ним раз десять-пятнадцать. Имел возможность — иногда долго, иногда недолго — вслушиваться в то, что Он говорил, или всматриваться в Него, потому что говорил Он мало. Важен был каждый жест, каждое слово Командира Марека Эдельмана. Слова были подобны приказам. Жесты — подобны поручениям; иначе быть не могло, ибо ощущалось, что за Ним стоит огромный опыт. И История, которая навечно отбросила черную тень на все, что было раньше. Его слова-приказы, часто обидные, открывали путь выхода из этой тени. Он имел право приоткрывать эту дверь.

Слова Командира, слова-приказы, звучали знакомо: «Да будет слово ваше: „да, да“; „нет, нет“». Командир говорил: «Какой Бог? Где там был Бог? Там был голод! Вы знаете, что такое голод? Вас мама кормила манной кашкой! Не говорите мне о Господе Боге! Сам человек — плохой!» Это слова-приказы Командира. Это — «да, да, нет, нет». Командир говорил, приказывал: не ссылайтесь на Господа Бога, сам человек плохой. А не призывает ли Командир, сознательно или бессознательно, своими простыми «да, да, нет, нет», продиктованными его порядочностью, следовать мудрой, глубокой и звучащей почти как приказ заповеди с Моисеевых скрижалей: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно»? Господь Бог «спит себе там», — тоном, не терпящим возражений, говорит Командир. Он в претензии к Богу? Или хочет этим сказать, что Бога нет? А ведь в конце — держа в руке горящую сигарету — Командир говорит: «Без близости никто бы не выжил… Тот мужик здоровенный был… а она крохотная, вся величиной с его руку… видно было, она чувствует себя в безопасности… конечно, потом оба погибли…» Командир говорит о близости. Говорит: «да, да, нет, нет», — нужна была надежда. Да — Командир не терпящим возражений тоном говорит, что любовь там была. Говорит: «Без любви никто бы не выжил». Да — близость, надежда, любовь там были необходимы. Мне бы хотелось спросить у Него: не должны ли эти слова — близость, надежда, любовь, которые Он произносит всегдашним своим приказным тоном, — писаться с заглавной буквы? Вслушиваясь в Его «да, да, нет, нет», я думаю, что, наверно, должны. С уважением относясь к приказам Командира, будем соблюдать первую часть Заповеди Любви. Не станем произносить имя Бога напрасно. Но дальше в Писании сказано: «Возлюби ближнего твоего как самого себя». «Да, да…» — Ему не требовалось этого произносить, Он сам был этими словами. Хотя и говорил, что человек — плохой, но все, что Он делал, с огромной силой утверждало «да, да…» — тому свидетельством Его поступки. А это горькое «нет, нет» относилось к злу.

Когда думаешь о Его позиции, Его словах-приказах, законно возникает вопрос: любить ближнего надлежит «как самого себя», то есть не больше, чем себя? Вероятно: «да, да…». Командир всегда будет ассоциироваться с тем, что современники называют правами человека. Эти права были сформулированы уже после трагедии нашей цивилизации и в значительной степени — как результат этой трагедии. Он имел к ним непосредственное отношение. Первая статья Декларации прав человека гласит: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах». Достоинство человеческой личности — источник всех прав и обязанностей. Оно неотъемлемо. Даже если за него приходится платить жизнью. Тут сразу в уме возникают понятия: героизм, мученичество, святость. То есть граница любви к ближнему — неотъемлемость достоинства. Думаю, под Его суровыми, поистине аскетическими, часто горькими словами подразумевались те права и обязанности, которые продиктованы именно человеческим достоинством.

А если бы спросить у Него сегодня, сохранится ли эта неотъемлемость достоинства спустя какое-то время? Сохранится ли опыт Его поколения будто высеченным в граните — опыт, говорящий, что достоинство — это всё? Мы бы увидели, как Он смотрит своими умными теплыми глазами, на минуту задумывается, затягивается сигаретой, но в тишине и молчании в ушах у нас будут звучать Его не терпящие возражений мудрые слова: «да, да, нет, нет».

Кшиштоф Песевич — юрист, сценарист, политик. Родился в 1945 году. Был обвинителем на процессе убийц ксендза Попелушко, защитником на суде по делу полковника Рышарда Куклинского; долголетний член Высшего адвокатского совета и эксперт «Солидарности». Соавтор многократно награждавшихся сценариев к семнадцати фильмам Кшиштофа Кеслёвского, в частности «Без конца», «Двойная жизнь Вероники», «Три цвета».

С начала 90-х годов активно участвует в политической деятельности, почти непрерывно заседает в сенате свободной Польши. Принимает участие в работе многих культурных институций.