Эту заповедь можно трактовать как запрет супружеской измены — большинство наверняка с этим согласится. Однако по сути ее смысл гораздо шире: запрет распространяется на всю интимную сферу жизни. Только вот сегодня такие запреты многим могут показаться неудачной шуткой. Тут секс и здоровье, а там — ограничения? Нет, в современном мире того, кто попытается вмешаться в эту сферу, подымут на смех — у него нет шансов на успех. Так, может быть, сейчас из этой заповеди следует извлечь еще один смысл — может быть, речь в ней идет просто о прочности чувств? Ну а как себя вести в экстремальных ситуациях?

Марек Эдельман в книге «И была любовь в гетто» вспоминает сочельник 1942 года, когда в квартиру, где жили четыре связные Еврейской боевой организации, неожиданно, перед самым комендантским часом, постучался старый еврей, только что сбежавший из полицейского участка. Идти ему было некуда, и он остался у девушек на Рождество, а потом все пятеро легли спать на полу. И «одна из наших связных целую ночь на глазах у всех занималась с ним любовью. <…> Этот старый еврей с длинной полуседой бородой влюбился в нашу связную и остался с ней. Они не расставались до начала Варшавского восстания. Такая большая была любовь, что они забыли про всякую осторожность и ходили по городу, держась за руки».

* * *

— У вас бывали в гетто приятные минуты?

— Ну, целоваться с девочками было приятно.

— Вы говорите, что самое главное — жизнь, а свобода на втором месте… и часто повторяете, что в гетто, кроме смерти, страха, голода, была и любовь.

— Без любви никто бы не выжил. Без близости, без ощущения безопасности, без поддержки… Это необязательно должен был быть парень, это могла быть мать, сестра… Одному было очень трудно. Кое-кто из парней еще мог быть один, но девушки — нет.

Помню Злотогурского и его девчушку… Здоровенный был мужик, выходил из гетто, приносил нам хлеб и другие вещи. А она была крохотная, но прехорошенькая. Блондинка. В комнате, кроме них, спали и ходили между кроватями еще двадцать человек. Встаешь утром, а эта девочка лежит у него на плече, вся величиной с его руку, — видно было, чувствует себя в безопасности, потому что он рядом, потому что она целиком поглощена им, их любовью. Конечно, потом оба погибли, но это совершенно не важно. То время, что они были вместе, они прожили в покое. Такая девчушка ни дня не прожила бы одна. А так ей выпали два-три месяца радости, любви, тепла, безопасности. Ясно, что безопасность была относительная. Но, повторяю: в тех условиях ей обеспечил минимум безопасности этот огромный парень, к которому она могла прижаться, обнять рукой за шею. Она не была одна.

Одиночество — страшная штука. Одинокие люди сплошь и рядом погибали. Да, были активные ребята, которые продержались в одиночку, хотя и у них всегда была какая-то поддержка — товарищей, родных или кого-нибудь на арийской стороне.

Поэтому так важно было иметь свиве — не столько «среду», «окружение», сколько ощущение поддержки, особой ауры: сейчас мы вместе.

— Не само ли сознание, что в любую минуту можно погибнуть, вызывало такое жадное желание жить на полную катушку?

Вы рассказывали о девушке, чья мать покончила с собой, чтобы дочке достался ее «талон на жизнь», то есть справка, свидетельствующая, что, несмотря на ликвидацию гетто, обладатель такой справки все еще нужен для работы — это позволяло прожить на несколько месяцев дольше. Та девушка влюбилась в какого-то парня, он был ее первый мужчина, и они занимались любовью, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Наконец-то она начала что-то получать от жизни и хотела в максимальной степени это использовать.

— Неправда. Она осталась одна в большой квартире на Павьей, 2. Пришел парень, она в него влюбилась, а у него была возможность выйти на арийскую сторону, и они вместе вышли. Это была ее первая любовь, она впервые легла с парнем в постель и три месяца была счастлива. Ее выдали, оба погибли, но эти три месяца для нее были… лучше не бывает.

В одиночку она и дня бы не прожила, потому что в гетто постоянно были облавы, а этот парень повертелся-покрутился и нашел способ вывести ее на арийскую сторону, где у него было какое-то жилье.

Обратите внимание: мало кто выжил на арийской стороне без всякой помощи. Это было невозможно. Почти у всех там были какие-то связи: либо с подпольными организациями, либо с друзьями, либо с довоенными организациями, либо со знакомыми.

Но главным тут были вовсе не знакомства, главным было это ощущение безопасности, когда рядом друзья. Взять хотя бы доктора Голиборскую: она имела все возможности перебраться на арийскую сторону, но считала, что, поскольку до войны заведовала лабораторией в больнице Берсонов и Бауманов, то и во время войны обязана продолжать там работать. И хотя могла не идти в гетто, пошла туда и руководила этой лабораторией. Потом вышла на арийскую сторону, жила у своих друзей на Жолибоже. Но когда во время Варшавского восстания мы прорвались на Жолибож, она не ночевала в своем надежном убежище, а приходила к нам и спала на кровати без матраса, на голых пружинах. Потому что у нас была атмосфера безопасности. Хотя ее друзья, муж и жена Глинские, замечательные люди, прятали ее в своей квартире и она чувствовала себя в безопасности, но душой была с нами — с теми, вместе с кем пережила три или четыре года войны.

Здесь была ее жизнь — и дело было не в любви к мужчине, а в любви к людям, с которыми Тося чувствовала себя связанной. В гетто она была опорой для своих лаборанток. Потом все эти девушки погибли, Тося осталась одна, и ее опорой стали мы.

Она выжила, но из Польши уехала. В 1945 году жила в Лодзи, работала в лаборатории. Но к ней стали приходить какие-то люди, запугивали ее, она сломалась психологически и уехала в Австралию. Там сделала большую научную карьеру. И усыновила троих еврейских детей с парохода, который Австралия не захотела впустить в свои порты. Люди садились в лодки, проплывали в территориальных водах 12 миль и забирали с этого парохода детей. Тося взяла девочку и двух мальчиков. Вырастила их, все трое получили высшее образование, прекрасно. Девочка стала лаборанткой, один мальчик — специалистом по кораблестроению, профессором в Норвегии, второй — архитектором, строил Шанхай. А Тося разработала метод исследования крови, с помощью которого можно было быстро определить группу крови у любого жителя Австралии. Но потом ей сказали «до свидания», и она осталась на бобах. И вот у нее уже заканчиваются последние деньги, она думает, что теперь будет, а тут приходит чек на 40 тысяч долларов в благодарность за ее работу. Она купила себе домик и жила с того, что сдавала комнаты. Но опять осталась одна.

— Вы виделись с ней после войны?

— Да, она приезжала в Польшу. Тося дружила с Генриком Волинским. Это благодаря ей мы установили первый контакт с Армией Крайовой, благодаря ей я познакомился с Волинским.

— А может быть, люди, чувствуя, что жить им осталось несколько недель или месяцев, хотели, по крайней мере, нагуляться вволю? хотя бы выпить водки?

— Вы оперируете какими-то абстрактными понятиями. Думаете, когда жизнь в опасности, хочется удариться в разгул? Понятное дело, если выдастся свободный вечер, можно поиграть в карты, чтобы убить время, но ведь угроза чувствуется постоянно. Даже ночью в карты играть опасно, потому что в любую минуту может прийти вахман и перестрелять всех, не спрашивая, зачем они собрались. Или вдруг явится какая-нибудь боевая группа и заберет деньги, которые лежат на кону. Так что особо не погуляешь.

Да, водку пили, конечно. Одна женщина варила потрясающий фасолевый суп, ешь его и наслаждаешься. В основном-то ели снетки, хотя бывало и кое-что получше, из контрабандных продуктов. Но никто не ставил перед собой такой цели — нагуляться вволю.

Когда месяцами стоишь на краю могилы, не до разгула. И не до танцев. А даже если танцуешь или надираешься… мир-то вокруг все равно особый. По теперешним понятиям тот мир — абстракция. Сегодня пойти в кабак означает совсем не то, что тогда: в кабаке было так же опасно, как в любом другом месте. Над людьми постоянно висела угроза смерти — даже когда играли в карты или пили водку.

— В гетто была водка?

— Разве в Польше хоть где-нибудь водка недоступна? Вы прямо как дети.

— Снетки — это рыба?

— …длиной в пару сантиметров. Их продавали на вес, и ели эти вонючие снетки с каким-то соленым соусом.

— А тот замечательный фасолевый суп, которым вас иногда кормили в какой-то столовой?

— Одна женщина открыла столовую, потому что у нее были связи с каким-то типом, который промышлял контрабандой, и она варила супы. Тот фасолевый был настоящий, довоенный, густой суп. Не помню, сколько он стоил.

— Деньги в гетто имели какую-то реальную стоимость или ценились только товары? Человек, у которого много денег, был в лучшем положении?

— Тот, у кого были деньги, мог купить продукты получше. Хотя это зависело от ситуации с контрабандой. Бывали периоды, когда контрабанда процветала, а бывали, когда замирала. Но вообще, с деньгами было легче выжить. Деньги никогда не мешали.

Те, у кого денег не было, не могли, например, выйти на арийскую сторону. Ведь там надо было платить за жилье, связи, еду — за все. Это стоило огромных денег. Если кто-то был связан с организацией, она за него платила. У нас были деньги — хотя бы от эксов, и мы платили за жилье наших людей и тому подобное.

У нас была сеть явочных пунктов для встреч с девушками-связными, которые помогали тем, кто прятался на арийской стороне. Обычно у наших людей не было ни гроша за душой, так что деньги им давала организация.

— Вы лично тогда ненавидели немцев, да?

— Наверное, да. Хотя не помню. Во всяком случае, не любил. Желал им самого худшего.

— Что же в гетто в первую очередь помогало людям выжить? Ненависть? Или, может быть, наоборот — любовь?

— Ненависть нельзя съесть. А любовь… Если холодно, рядом с девушкой согреешься.

Магдалена Шрода

Мало о ком можно сказать: он всегда был «самим собой». Он не лицедействовал, не старался понравиться, приспособиться, говорить и вести себя так, как принято. Бывал ужасно язвительным, раздражительным.

Мало о ком можно сказать: он был таким аутентичным, каким только может быть человек, которому незачем доказывать миру или самому себе, что он — личность. Он был Личностью.

Помню, как однажды его попросили выступить перед огромной аудиторией, в филармонии, и сказать что-нибудь про будущее Польши. Его страшно раздражали и место, и тема. «Вы спрашиваете меня, старого еврея, о будущем, а что я могу о нем знать?! Я, кого будущее всегда заставало врасплох… Если бы я в молодости знал, что случится! А я не знал, ничегошеньки не знал, и теперь не знаю. Оставьте меня в покое!» — добавил и… стал рассказывать о прошлом. Это был прекрасный рассказ, из которого можно было сделать вывод, что в жизни надо поступать так, чтобы ничего не стыдиться в будущем. Только это он хотел сказать про будущее.

Мало о ком можно сказать: его жизнь была великим испытанием силы человека и человеческих возможностей. Важную ли роль в такой жизни играли Бог и Декалог? Эдельман, наверно, сказал бы, что один слишком далеко, а другой слишком разрекламирован. Так называемые основополагающие нормы, содержащиеся в Декалоге, существуют в каждой культуре. Декалог имеет значение историческое и символическое, но не практическое. Разве, чтобы быть порядочным человеком, необходимо верить в Бога? Разве в определенных ситуациях справедливость не требует от нас лжесвидетельства? Разве супружеская верность действительно очень важный показатель нравственности? Разве норма «не убивай» всегда обязательна?

Жизнь ставит перед нами столь разнообразные моральные проблемы, что Декалога для их решения недостаточно, а иногда проблемы эти носят такой трагический характер, что мы вынуждены забыть о Декалоге.

«Что здесь делают попы?! Повсюду эти попы», — покрикивал Эдельман на похоронах Лешека Колаковского. Сидящая с ним рядом профессор Барбара Скарга, в тот день не надевшая слуховой аппарат, спрашивала: «Что ты говоришь, Марек? Что ты говоришь — я не слышу!» — «Я говорю о попах — что они тут делают?!» — еще громче кричал Эдельман. Скарга и Эдельман вместе прощались с Лешеком Колаковским. Попрощаться с Эдельманом Скарга уже не успела. Их нет. Нет.

Магдалена Шрода — профессор Варшавского университета, философ, этик, публицист, феминистка, специализируется в области истории этических идей, политической философии и женской проблематики, была уполномоченным правительства по делам равноправия женщин и мужчин (в правительстве Марека Бельки). Редактор журнала «Пшеглёнд филозофичны», постоянный фельетонист «Газеты выборчей», автор нескольких книг, в том числе «Женщины и власть» (2009).