То, что я хочу рассказать, — не историческая правда. Я просто буду говорить о событиях, в которых участвовал, добавляя те немногие сведения, которые до меня доходили. Но то, что я знал, влияло на мою оценку ситуации и мой тогдашний образ мыслей. До сих пор я хранил это в себе, держал в животе. К нам не относились всерьез — ни тогда, ни потом. И все последующие шестьдесят лет, как и тогда, мы оставались на политической обочине. Non omnis moriar. Позволительно ли сейчас видеть вещи такими, какими они виделись тогда? Или нужно мыслить по-новому? Пропускать воспоминания через фильтр сегодняшних знаний? Кажется, когда Циранкевича (а он тогда был уже болен) попросили описать свою версию сотрудничества с большевиками, он отказался. Сказал: «Никогда». И не оставил нам ни слова о том, что сделал в лагере в Освенциме, как работал на Народную Польшу. Возможно, это правильно. Возможно, надо молчать. Но я хочу говорить, хотя о большинстве событий знал только по слухам, поскольку жил на обочине и других, более достоверных источников у меня не было. Может быть, с возрастом меня все сильнее тяготит молчание? Ладно, хватит вздыхать.
18 апреля
В тот день, как мы договорились, должно было состояться заседание штаба ЖОБа. Накануне Антек вышел из гетто как наш новый представитель и связной с штабом АК, а практически — как связной ЖОБа с Генриком Волинским, представителем лондонского правительства. После того как несколько недель назад Юрек Вильнер попал в уличную облаву и был вывезен в трудовой лагерь, находящийся всего в нескольких километрах от Варшавы, руководство АК оборвало контакты с нами. Кажется, существовало такое предписание: если кто-то из членов организации арестован, с ней на шесть недель прекращаются всякие контакты. Мы об этом не знали и, когда Юрека загребли, назначили нашим следующим представителем Зигмунта Фридриха, а после него — так как он не сумел установить связь с Волинским — Михала Клепфиша.
До сих пор связь осуществлялась очень просто. Каждую среду представители встречались перед Политехническим институтом на углу Львовской улицы. Нам было очень важно восстановить этот контакт. После январской переброски оружия — АК тогда выделила нам 50 пистолетов «парабеллум» и 50 кг пороха — мы от них ничего не получали. Михал, правда, организовал производство ручных гранат, которые мы делали из разрезанных на куски труб, а чекой служила торчащая с одного конца веревочка, но это было малоэффективное оружие. Граната разрывалась слишком поздно, и осколков получалось немного.
У нас были претензии к генералу Гроту, потому что он три месяца не отвечал на наши письменные послания. Мы считали, что он очень недоброжелательно к нам настроен. И понимали, что забота о безопасности — всего лишь отговорка, способ, которым генерал воспользовался, чтобы прервать с нами отношения. Тогда мы написали письмо Леону Файнеру с просьбой вмешаться и убедить гражданские власти Подпольной Польши (Polskie Państwo Podziemne) возобновить с нами контакты. Это был окольный и долгий путь. Мы доказывали, что с момента возникновения ЖОБа у нас не было ни одного провала и никого из наших связных не следует опасаться. Через некоторое время пришел ответ, что таковы существующие в АК правила.
День 18 апреля был чудесный, солнечный. Заседание штаба должно было состояться в квартире Анелевича на Налевках. На улицах гетто в тот день по случаю Песаха царило какое-то безумное движение. А тут еще в полдень поползли слухи о том, что завтра начнется акция по депортации. Якобы эта новость пришла из-за стены, и ее подтвердила Вера Гран, позвонившая с арийской стороны. Я пришел на Налевки. Заседание получилось какое-то неформальное. Была Целина, был Геллер, которого Анелевич, когда получил известие о предполагающейся завтрашней акции, вызвал с территории фабрики Шульца. Была также Мира Фухтер. Мы все стояли в большой комнате возле большого круглого стола, и вдруг Целина спросила: «Ну хорошо, если завтра будет акция, кто из нас останется жив? — И обратилась ко мне: — Марек, ты, наверно, знаешь…» А я, дурак, показал пальцем: «Ты — да, ты — да, ты — нет, ты — нет…»
А вообще ситуация в штабе была очень напряженная, потому что Координационная комиссия, после того как Анелевич застрелил на Милой веркшуца и забрал у него оружие, а немцы в тот же день в ответной операции на Милой, между Заменгофа и Мурановской площадью, убили около двухсот пятидесяти человек, потребовала, чтобы я на заседании штаба поднял вопрос о вотуме недоверия Анелевичу и чтобы мы сменили руководителя ЖОБа. Я понимал, что это невозможно, и ждал, как развернутся события. А невозможно было потому, что сама лишь постановка вопроса о недоверии привела бы к расколу в ЖОБе. Но из-за того, что атмосфера была такой напряженной, об этом, к счастью, и речи не зашло.
Юрек Вильнер был уже в гетто. Его выкупил друг… как же его звали? Ага, Генек Грабовский. Он выкупил Юрека, а потом, чтобы перед возвращением в гетто немного подлечить, взял к себе и несколько дней выхаживал. Юрек не мог ходить. У него пятки были разбиты до кости, просто черные стали от битья. Но он никого не выдал.
В тот день был первый седер. Говорили, что раввин на улице Майзельса (бывшей Купецкой) приготовил роскошный праздничный стол — шикарная сервировка, красивые белые скатерти, — а когда разошелся слух, что назавтра будет акция, все перенес в убежище. Все, вместе с посудой и скатертями. И там был торжественно отмечен седер. Так рассказывали, и это стало одной из легенд гетто, но правда ли — неизвестно. Никто из нас этого не видел.
Заседание штаба закончилось, и все разошлись по своим постам. Я остался один. Ни с центральным гетто, ни с территорией Тёббенса и Шульца связи не было. Пришли Михал Клепфиш и Зигмунт Фридрих. Зигмунт принес оружие, а Михал — пятидесятикилограммовую пачку пороха и рецепт ускоренного приготовления так называемых коктейлей Молотова. В полночь я лег спать на столе, расставленном посреди комнаты. Рядом легла Рута Блонес. Я чувствовал ее голову чуть пониже груди. Пухленькая, теплая девушка. А к ней пристроился Янек Биляк. Мы лежали, но спал ли кто-нибудь в ту ночь, не знаю. Над нами, опершись на стол, стоял Адам Шнайдмиль; резиновая полицейская дубинка, которую он держал в руке, гнулась в такт его словам — Адам все время повторял: «Невозможно, чтобы это уже был конец». Не знаю, удалось ли кому-нибудь заснуть.
Рассвело. Меня позвал Зигмунт, который провел ночь на кушетке. Я подошел к нему. Он сказал, что уверен: ему не пережить того, что нас ждет, — и поэтому просит, чтобы я, когда уже все закончится, позаботился о его пятилетней дочке, которую он спрятал в монастыре в Восточной Польше. Я сказал то, что обычно говорят в таких случаях: «Не болтай чепухи».
Вскоре затем, около шести утра, мы услышали первые выстрелы из центрального гетто. Распознавали взрывы гранат: это наш взрыв, это их, это наш, это их. Потом я узнал, что это были отголоски боя на углу Заменгофа и Милой. Наши атаковали с четырех сторон. Это продолжалось довольно долго. Вдруг до нас донесся звук сирены «скорой помощи», а потом наступила тишина. У нас, в нашем секторе, по-прежнему было спокойно. Так что мы сидели в углу комнаты и разговаривали. О том, как плохо, что АК нам не доверяет и мы остались в одиночестве, отрезанные от мира. А ведь мы всеми возможными способами старались установить связь с главным штабом АК. Даже пытались через Тосю Голиборскую напрямую добраться до Волинского. Помню встречу с Волинским у Тоси на улице Промыка. Мы сидели в потемках, а Волинский беспомощно разводил руками и говорил: «Я ничем не могу вам помочь».
И что же потом оказалось? Что доносчиков среди нас не было. Мы все знали друг друга с детства, все были друг в друге уверены и знали, что никто никого не предаст. А как сложилась судьба генерала Грота? Его выдал товарищ по оружию, с которым они вместе воевали в 1920-м, а тому помогали «надежные ребята» из разведки АК. Видно, Грот и его окружение плохо разбирались в людях. Предателям в АК еще долго продолжали доверять. И те, пока не утратили доверия своего командования, успели выдать немцам несколько сот человек. А мы оказались не достойны доверия, хотя наши люди, наши друзья никогда никого не выдали. И как можно было после этого относиться к генералу? Те, кто слепо следуют правилам, не заслуживают хорошего отношения. Надо ведь учитывать характер человека, обстоятельства, знакомства. Мы очень старались установить контакт с АК. Еще утром 18 апреля говорили по телефону с Леоном Фейнером. Надеялись, что через Зарембу (и руководство ВРН) ему удастся повлиять на генерала, убедить того изменить к нам отношение. Не получилось. Никто с нами связи не установил. Ну и как мы могли, обсуждая это, тепло говорить о генерале Гроте, относиться к нему с любовью? У кого было больше надежных людей — у нас, в ЖОБе, или у них? А для нас, запертых за стенами, отсутствие контактов с АК было бедой. И все равно очень жаль, что генерал погиб, да еще в результате предательства.
Мне неприятно вспоминать о предателях — кроме этих, были еще и другие. Но когда агенты из «Меча и плуга», организации, сотрудничавшей с гестапо и советской разведкой, искали контакты с евреями, они не к нам прислали своего человека, а к еврейским ревизионистам из организации Жаботинского.
Заканчивается ночь с 18 на 19 апреля. Акция по окончательному уничтожению гетто продолжается.
19 апреля
В десять часов утра командование принимает Штроп. Начинается новое наступление на гетто.
День занялся чудесный, погожий, но не жаркий. Даже прохладно. В нашем секторе (территория фабрики щеток на Свентоерской) — около десяти веркшуцев. Сидят в своей караулке на первом этаже. Мы заглядываем туда через окно. На стенах висят автоматы. А они сидят в расстегнутых мундирах и пьют чай. Можно было бы бросить в окно гранату и, безоружных, взять их в плен или расстрелять. Захватили бы много оружия. Но эти люди не сделали нам ничего плохого. И мы не решились. Умно это было или глупо, нам никогда не узнать. Идем дальше. Прохладно, я в летнем пальто. В кармане у меня непристрелянный револьвер. В последнем, третьем, проходном дворе дома на Свентоерской встречаем еще двоих веркшуцев. Идем за ними. Можно без труда их застрелить и забрать оружие. Да, у меня есть револьвер, но ведь я никогда из него не стрелял, я вообще никогда не стрелял, я еще не умею стрелять. Представил себе, что могу, не вынимая револьвера из кармана пальто, запросто в них выстрелить. Но тут они поворачиваются к нам и с улыбкой говорят: «Поглядите, там дерутся, а у нас спокойно». Слова иногда могут разоружить врага успешнее, чем если у него отобрать оружие. Мы дошли с этими ничего не подозревающими веркшуцами до конца двора и позволили им свободно уйти.
А между тем из центрального гетто опять стали доноситься выстрелы и взрывы. То наши, то их… И так продолжалось до сумерек. Ночь мы провели там же, на своей «базе».
20 апреля
И этот день занялся чудесный и солнечный. Все еще царило спокойствие. Тишина. Похоже, ночью все хорошо спали — ничего особенного мне не запомнилось.
Час дня. Появляется связной из группы Гутмана, которая базируется на Свентоерской, у самых ворот со стороны Валовой. Перед воротами мина, установленная Клепфишем, датчик взрывателя — у них. Немецкий отряд в составе около ста человек останавливается у самых ворот, но никто им этих ворот не открывает. И тогда Гутман отстраняет двух часовых, стоящих в карауле, и включает взрыватель. Мощный взрыв. Из разорвавшейся трубы фонтаном бьет вода. Вода заливает всю улицу. Кареты «скорой помощи» с включенной сиреной увозят раненых немцев. Мы все идем туда. Думаем, сейчас начнется схватка. Но немцы, нацепив на себя белые ленточки, предлагают перемирие. У нас была всего одна винтовка, и только один умел из нее стрелять. Это был Зигмунт Фридрих, он уже отслужил в армии. Идем дальше. Зигмунт стреляет по белым ленточкам.
Идем дальше. На чердаке погибает Михал Клепфиш. Мы пробиваемся, пока еще все вместе. Немцы все-таки форсировали ворота. Мы бросаем в них бутылки с зажигательной смесью. Бутылки часто достигают цели, и мы видим, как тех, в кого они попали, охватывает пламя. Это продолжается какое-то время, пока немцы не отступают. Смеркается. Мы ищем, куда бы спрятаться. Из сада Красинских с Бонифратерской немецкие огнеметы поджигают наш сектор. Но мы еще об этом не знаем.
Мы уже были вместе с гражданским населением в большом замаскированном бункере на Свентоерской, 34. Несколько сот беззащитных людей и наша группа в тридцать человек. Была там еще группа из «Ханоар Хациони» — правой молодежной сионистской организации. И тут в наш подвал в панике вбегают два рослых статных парня из этой группы с криком: «Горим, все горит!» Кричат пронзительно, истерически. Их страх заразителен. Как обуздать панику? Парни на голову выше меня, но тем не менее оба получают по морде. Однако кричать не перестают, и мы выталкиваем их из подвала.
Случилось так, как предсказывал Антек. Не мы подожгли гетто — нас поджигают. Огонь уже близко. Слышно, как над нами рушатся балки горящей кровли. Быстро принимаем решение об эвакуации. Единственный возможный путь — в центральное гетто. Выходим во двор. И тут ко мне подходит Пнина, протягивает теплую руку: «Я боюсь, я никуда не пойду». — «Не бойся, — говорю я, — ты пойдешь со мной. Будешь все время рядом, я буду держать тебя за руку». И так и стало. Мы в полном комплекте. Приближаемся к тому месту, где в стене пролом. Тут можно перейти в центральное гетто. Но стена в этом месте ярко освещена прожектором и обстреливается из пушечки, установленной немцами на Бонифратерской (вот она, видна на снимках). Зигмунт, наш единственный снайпер — других нет, — одним выстрелом гасит прожектор. Уже почти все прошли: выскочили на улицу и через большой пролом в стене переходят в центральное гетто. Мы с Зигмунтом и Пниной последние: стоим в подворотне и смотрим, как остальные один за другим исчезают за стеной. Еще сейчас я чувствую теплую руку Пнины в своей руке.
Двое парней, которые сообщили о пожаре, подходят к нам и говорят, что не пойдут с нами, что у них хорошее убежище и там они будут в безопасности. Помню, с каким облегчением я это услышал. Все уже прошли, теперь наша очередь, ждем удобного момента. Вот и спокойная минута — нашей троице удается проскочить через пролом. Ребята по ту сторону стены нас ждут. А я понятия не имею, куда идти. Но мы откуда-то знали, что Анелевич на Милой, 18. Идем туда. Добираемся до угла Францисканской и Налевок и там, во дворе дома номер 30 по Францисканской, неожиданно сталкиваемся с Абрашей Блюмом. Он один. «Ну и что мне теперь делать, Марек?» — спрашивает он у меня. Я понял, что сейчас должен решать за всех. Но у меня нет никаких решений. Одна ответственность. Спускаемся в какой-то подвал. Засыпаем.
По пути в центральное гетто мы хотели забрать с собой Руту Перенсон с пятилетним сыном и больной матерью, но мать не могла ходить, а Рута не хотела ее бросать. Сказала нам, что на другой стороне Валовой есть убежище, где она будет в безопасности. На следующий день Адам решил туда пробраться и все-таки переправить Руту к нам. Мы выглянули в окно, из которого видна была Валовая, и увидели, что дома, под которым было убежище, больше не существует. Груда развалин полностью завалила бункер. Там погибла группа «Ханоар Хациони», а с ними Рута с семьей.
21 апреля
Утром наши постовые высмотрели немцев. Мы с большим удовлетворением наблюдали, как они крадутся под стеной, как передвигаются короткими перебежками, на большом расстоянии друг от друга, как прячутся. Они нас боялись!
6 мая
Мы получили записку с арийской стороны. Оказывается, на Окоповой улице был подкоп, которым пользовались еврейские пекари. С арийской стороны передавали муку, а обратно — выпекавшийся в гетто хлеб. В записке говорилось: «Связь установим завтра ночью на Окоповой». Мы поставили там наблюдательный пост. Они прождали до утра, но из-за стены никто не появился. Мейлаха Перельмана, одного из постовых, ранили в живот, когда они уже оттуда уходили. Он дополз до Милой, 18, где оставался до самого конца. Сгорел живьем вместе с домом, его крики долго были слышны. Маша говорила, что до сих пор их слышит.
7 мая
Следующая ночь: к нам на Францисканскую пришли Анелевич, Мира Фухтер и Целина. Пробыли целые сутки. Вечером Анелевич с Мирой вернулись на Милую, а Целина осталась с нами. Она меня слушалась.
8 мая
До вечера никто с Милой к нам не пришел, так что около полуночи мы впятером отправились к ним. Помню, что со мной пошли Целина и Янек Биляк. Было темно. По дороге мы вдруг почувствовали, что Целины с нами нет. Над ней сломалась полусгоревшая балка, и она свалилась в подвал. Пришлось ее вытаскивать. На Милой — полная тишина, это производило странное впечатление. Мы несколько раз повторили пароль («Ян»), но не услышали отзыва («Варшава»). Вдруг из-под какой-то двери выкарабкалось человек пятнадцать. Только от них мы узнали про самоубийство, к которому призвал Юрек Вильнер, потому что из окруженного бункера якобы не было выхода. Но эти все-таки нашли выход и теперь в подробностях рассказывали нам, кто кого в какой момент застрелил и когда кто сам застрелился.
Что было дальше, я уже много раз рассказывал. В частности, о том, как неожиданно объявился Казик, которого я раньше отправил на арийскую сторону и который нашел для нас путь выхода из гетто.
10 мая
Приезжаем утром в Ломянки. Среди бела дня проехали через всю Варшаву в открытом кузове грузовика. В небольшом лесочке встретились с группой (человек сорок), которая раньше вышла с территории Тёббенса и Шульца. Вместе нас около семидесяти человек. Лесок молодой, редкий, низкий, место очень опасное. Днем из Варшавы приезжают Целеменский и Антек. Я говорю Целеменскому, что они должны срочно связаться с АК и увести отсюда людей в безопасное место. Кричу на него, что надо торопиться, пускай немедленно отправляется в Варшаву. Целеменский передает мое требование Фейнеру, но добавляет, что «Марек пал духом». Под утро Целеменский возвращается к нам с запиской от Грота: «Идите в Вышков, там вас ждут наши отряды». Еще рано утром Кайщак принес хлеб, и семьдесят человек двинулись в Вышков. При переправке через Буг неизвестно при каких обстоятельствах погибла группа Мердека Гроваса в десять человек.
Мы с Целиной вернулись в Варшаву. А наши партизанили под Вышковом почти целый год. Потом те, кому удалось уцелеть, тоже вернулись в Варшаву.
Судьбы их в Варшаве сложились по-разному. Часть погибла, сражаясь в Варшавском восстании, некоторые были убиты повстанцами. Пережили восстание не больше десяти человек, и все они очень скоро нелегально уехали — кто в Швецию, кто в американскую зону в Германии.