Варшавское восстание описывалось многократно, с разных позиций, и мне было бы нечего добавить, если б не то, что моя ситуация как его участника отличалась от ситуации большинства повстанцев. У меня был повстанческий мундир с бело-красной повязкой на рукаве и оружие, но моя еврейская физиономия определяла отношение ко мне людей, с которыми я сталкивался. Хорошее и плохое. Доброжелательное и неприязненное. Я описал все что мог, возможно, без ладу и складу, но это — клочки моей памяти.

 

1 августа 1944 года

Мы с Антеком и Целиной тогда жили на улице Лешно, во флигеле дома рядом с евангелической церковью, в одной из двух квартир на третьем этаже. В одной комнате этой квартиры профессиональным каменщиком была по всем правилам сложена дополнительная стена, за которой образовался тайник. Квартиру «прикрывала» Марыся Савицкая, которая вместе со своей тетей, Анной Вонхальской, участвовала в организации нашей жизни на арийской стороне. «Прикрывала» значит снимала на свое имя, ну и приходила к нам туда, приносила еду и новости. В тот день она пришла еще засветло и сказала, что на углу Желязной и Твардой задаром раздавали «Информационный бюллетень». Она слышала, что напечатано 50 тысяч экземпляров, но все уже успели разобрать, и ей ни одного не досталось. На Вольской она видела едущие в направлении Ловича немецкие подводы, они везут мебель, узлы и раненых солдаты. Настроение в городе удивительное, все радуются. Хотя, по слухам, мобилизация в очередной раз была отменена и вроде бы неизвестно, что начало восстания назначено на сегодня, город охватило возбуждение.

И вдруг, около пяти, мы услышали на лестнице топот множества ног. Выглянули в щелку в дверях и увидели, как от соседки с нашего этажа один за другим выходят вооруженные молодые люди. Эту соседку мы все время считали ненадежной и даже побаивались, полагая, что она за нами следит, потому что, когда у нас открывалась дверь, она неизменно высовывалась на площадку. На самом же деле, поскольку у нее дома был арсенал, она никому не могла доверять и, конечно, именно поэтому с таким подозрением за нами следила. Молодые люди спустились во двор, и мы из окна смотрели, как они там собираются и надевают на рукава бело-красные повязки. Как они выходят на улицу и вообще что там делается, мы не видели, потому что квартира наша была во флигеле. Однако уже вскоре издалека донеслись выстрелы. Сперва отдельные, потом стрельба участилась. Восстание! А мы сидим в квартире, и никакие новости до нас не доходят. И все время мучаемся вопросом: выходить или не выходить?

В такой неуверенности мы провели часа два. Вдруг, около семи, услышали условный стук в дверь. Открыли. На пороге стоял Александр Каминский. Он принес известие: Юрек Гразберг, харцерский деятель, еще довоенный постоянный сотрудник Каминского, вместе с которым он теперь редактировал «Информационный бюллетень», погиб. С этого для нас началось восстание. Гразберг, как и мы, скрывался. Он жил на Панской, в конспиративной квартире. Каминский приходил туда регулярно раз в неделю и забирал отредактированные Юреком сообщения о событиях в стране. Узнав о начале восстания в первые же его минуты, Юрек взял оружие и вышел из квартиры, чтобы присоединиться к повстанцам. Не успел он спуститься вниз, как был задержан повстанческим отрядом. И немедленно расстрелян: раз у еврея есть оружие, значит, он провокатор. Буквально через несколько минут там появился Каминский, который пришел за Юреком, но во дворе нашел только труп. А от отряда, который занимал тот дом, уже и след простыл.

Каминский, едва переступив порог нашей квартиры, предостерег нас: «Вы должны найти отряд, который захочет вас принять, нельзя бросаться к первому же попавшемуся — присоединяйтесь только к тем, кто гарантирует вам безопасность». Сказал и ушел.

Снова я его увидел только в 1945 году в Лодзи, на семинаре бабушки Радлинской. Хелена Радлинская — известный и уважаемый социолог и педагог, а точнее, создатель социальной педагогики, до войны возглавляла Свободный университет. Теперь она была очень больна. Семинар, на который приходили не только социологи, но и студенты почти всех факультетов университета, и я в том числе, она проводила в своей квартире в старом лодзинском доме, лежа в кровати в большой комнате. Был морозный зимний день, я пришел раньше других и потому смог выбрать место получше: стоял, прислонившись к теплой печке. Пришел Каминский, встал рядом со мной у печки, покосился на меня, но как будто не узнал, во всяком случае, не ответил на мой поклон. Потом мне сказали, что он — сотрудник Радлинской. Тогда он уже был автором книги «Камни для редута», которую все мы взахлеб читали. Больше я никогда с ним не сталкивался, хотя он жил в Лодзи. Как-то, уже во времена КОРа, будучи у Юзефа Рыбицкого, я спросил его, почему Каминский не вступил в КОР. Рыбицкий неторопливо встал с кресла, подошел к кровати, на которой был разложен весь его архив, и из груды бумаг извлек густо исписанный листок. «Я его пригласил — вот тут ответ. Как сами понимаете, отрицательный, иначе не был бы таким длинным». Я спросил, можно ли его прочитать. «Нет, это наша частная корреспонденция». Кстати, этот «кроватный» архив должен представлять большой интерес.

Итак, Каминский дал нам совет и ушел. А мы продолжали ломать голову, что делать. Никакого такого отряда мы не знали. Вдобавок главная связная между нами и Каминским, Зеленая Марыся, не пришла. Потом мы узнали, что он отправил ее с каким-то поручением под Варшаву, а когда началось восстание, она уже не смогла пробраться в город. Но это выяснилось гораздо позже.

Мы все остались дома. Однако около восьми, когда уже смеркалось, я пошел на угол Желязной и Гжибовской к Бронеку Шпигелю и Халине Белхатовской, которые недавно вернулись из леса. Стемнело. Мы проговорили всю ночь. Они рассказывали о том, как партизанили, почему пришлось уйти из леса, как они выбрались из окружения. Обоих еще не отпустило напряжение. Халина, более уравновешенная, деловитая, сказала: «Ну, наконец-то мы будем жить».

Утром я вернулся на Лешно. Антек с Целиной и Стася все еще были там. По-прежнему никто из нас не знал, что делать. И куда идти. Около десяти примчался Казик. Сказал, что ночь он провел в Судах на Лешно. Этот проныра повсюду должен был сунуть нос, всё должен был знать. Что он там делал — неизвестно. Потом, тоже неизвестно зачем, отправился на Старе Място. На Длугой, перед гарнизонной церковью, нашел какой-то листок, который — когда он его рассмотрел — оказался запиской, выброшенной нашим товарищем, Юлеком Рутковским (он же Фишгрунд, сын Сало Фишгрунда). Юлек писал, что его задержали жандармы, контролировавшие тот район, и что он у них в участке. Казик покрутился, повертелся и туда пролез. Какой-то майор допрашивал Юлека: его обвинили в том, что он еврейский шпион и диверсант, поскольку нелегально владеет оружием. На двенадцать часов было назначено заседание повстанческого военно-полевого суда. Казик пробился к майору и стал ему объяснять, кто такой Юлек. Наплел с три короба про его заслуги, представив чуть ли не главным руководителем подполья. А рассказывать Казик умел — заслушаешься; в общем, Юлека отпустили. Выходя из участка, он столкнулся со своим школьным товарищем, бойцом одного из подразделений батальона Чвартаков Армии Людовой, и у них остался. Вот так Юлек стал коммунистом.

Антек, услышав, что где-то есть коммунисты, начал искать своих знакомых — ведь он все время вел двойную игру, поддерживая связь и с коммунистами, и с АК. В конце концов ему удалось отыскать на Подвалье кого-то из командования АЛ. Если не ошибаюсь, он встретил Ковальскую. Вечером вернулся бодрый и радостный: нашелся отряд, который готов нас принять и гарантирует нам безопасность. Назавтра должны были состояться переговоры о создании боевой группы ЖОБа. Но при мне Антек словом не обмолвился, что это коммунисты. С самого утра он побежал на переговоры. Вернулся с таинственным видом: все будет хорошо! Но пока — ничего определенного, сплошной туман. Зато Казик привел к нам свою девушку, а поскольку оба были непоседы, они все время куда-то бегали — и никогда не было известно куда.

Настал третий день восстания, а тут по-прежнему полная неясность. В центр пробраться невозможно. Ни с кем из знакомых связаться я не могу. А за два дня до восстания наша связная, разумеется, вместе с Казиком, получила на улице Фраскати первую посылку, предназначенную для сионистской организации. Там было сорок тысяч долларов, слиток золота и еще что-то. Я, кажется, впервые в жизни увидел сразу столько денег, и мы, вместо того чтобы с толком их использовать, устроили в нашем тайнике на Лешно еще один тайник и все туда спрятали.

Антек вел переговоры с коммунистами (как я наконец узнал) вплоть до шестого дня восстания. В результате они договорились, что при АЛ создается боевая группа ЖОБа. Набралось около десяти человек: нас четверо плюс Казик со своей девушкой, а еще отыскались две наши связные, которых восстание застало на Старом Мясте. Была с нами также Марыся Савицкая.

Утром седьмого августа отправились. Командование АЛ находилось на Подвалье, наискосок от гарнизонной церкви на Длугой. Когда мы туда явились, нас прикомандировали ко второму взводу третьей роты — а может, наоборот? — который располагался на Свентоерской, в подвале дома, куда можно было попасть через проходные дворы с Длугой. Командиром был Витек — трамвайщик, чудесный малый. В середине дня Антек и Целина сообразили, что все деньги остались в тайнике на Лешно. А на углу улиц Пшеязд и Лешно, за пассажем Симонса, если смотреть от нас, была повстанческая баррикада, и наша квартира на Лешно оказалась на немецкой стороне. Не знаю, как Антек уговорил Казика пойти за этими деньгами. С собой Казик взял свою девушку, Марысю Савицкую, Стасю и еще двоих или троих.

Часть улицы Лешно с нашим домом находилась в руках у немцев, но добраться туда было возможно: посты пока еще были редкие. Ребята отправились. Час проходил за часом, а они не возвращались. Стемнело, ночь на дворе, я начал беспокоиться. Но и у меня были свои связи. Через Яся Стшелецкого я раздобыл пропуск, позволявший пройти на немецкую сторону. Подошел к командиру поста на углу Лешно и Пшеязда, показал пропуск, и меня без разговоров пропустили.

Я вышел на четную сторону Лешно и быстро направился к нашему дому. Однако оказалось, что в евангелической церкви уже стоят немцы. Они увидели меня со двора и принялись стрелять. Я забежал в подъезд, кажется, дома номер двенадцать. Все дома вплоть до улицы Пшеязд уже были подожжены. Стоило мне высунуться, немцы начинали пальбу. Тогда я применил свой испытанный способ. Дождался, пока пыл немцев на минуту поутих, и перескочил в соседний подъезд. Оттуда подвалами, забитыми гражданским населением, провожаемый неодобрительными взглядами: мол, из-за повстанцев простые люди страдают, — я вернулся на пост на углу Пшеязда. Там меня задержал повстанческий патруль. Они посмотрели на мой пропуск и говорят: «Он что, еврей? К стенке его, наверняка шпион». Их было четверо, а я один. «Руки вверх, поганый еврей, это ты поджег Лешно!» Но эти идиоты меня даже не обыскали и не знали, что у меня есть оружие. Опыт расправы с евреями у этих сопляков, видать, был небольшой. Я стал вырываться. Все это происходило у двери, за которой спал их командир, тот самый, что выпустил меня на немецкую сторону. Я дотянулся ногой до этой двери и принялся в нее колотить. Мне повезло: командир вышел и подтвердил, что меня знает. Это меня спасло. Но сионистские деньги спасти не удалось.

Перед домом, где расположился наш взвод, как обычно, сидел Густав. Потом из него вырос генерал Эдвин Розлубирский. А тогда ему было лет восемнадцать, и он двадцать четыре часа в сутки держал наготове шмайсер — уж и не знаю, когда спал. Увидев меня, он удивился: было уже очень поздно. «Где тебя носит ночью?» — спросил.

Я вернулся к нашим, но перед тем как лечь спать, растолкал Антека и говорю: «Ну что, горят теперь ваши денежки?»

Почему я разрешил Стасе уйти с Казиком? Думаю, у меня уже вошло в привычку отправлять близких «за стену», туда, где безопаснее, где у них будет больше шансов выжить. А я благодаря этому обретал бóльшую свободу: не нужно было за них беспокоиться. Стася и вправду выжила. Все они выжили. Просидели недели две в подвале на Лешно, пока их не схватили немцы и не вывезли через Прушков на работы в Германию.

Вот так. Между тем Антек целыми днями совещался с коммунистами. Не знаю, о чем можно было столько говорить, но, видно, у них находились общие темы. Он c важным видом ходил взад-вперед по Длугой и Подвалью. Девушки готовили ему еду, и так он проводил целые дни. Из нашей жобовской группы я один выходил на пост. Однажды, когда я оттуда вернулся, ко мне подошел Настек Матывецкий и сказал: «Марек, нечего тебе спать в подвале, с сегодняшнего дня будешь спать со мной на газоне, внизу тебя рано или поздно убьют». С тех пор мы спали на газоне перед домом, укрывшись плащ-палаткой Настека, — рядом, он у меня за спиной.

А Ясь Стшелецкий частенько брал меня под руку, и мы прохаживались по Длугой. «Пошли прогуляемся — я это делаю назло одному майору, но кому, не скажу», — говаривал он.

На пост я ходил на Мостовую, в белый домик, как мы его называли. Сейчас в этом доме театр «Старая Проховня». Не могу сказать, что там было спокойно. Пост находился в том месте, где Мостовая (дальше, спускаясь к Висле, она переходила в улицу Болесть) пересекалась с идущей вниз по обрыву привисленской улицей Бугай (с нашей стороны Мостовой превращающейся в улицу Рыбаки). На колокольне костела Св. Анны на Краковском Предместье расположился немецкий снайпер и отдельными выстрелами убивал людей, пересекавших улицу Бугай. Примерно напротив нас, но ниже по направлению к Висле, стоял дом из красного кирпича, который мы называли красным домиком. Он был занят немцами, страшно портившими нам жизнь. Они беспрестанно нас оттуда обстреливали. Однажды ночью, захватив пачку пороха и запал собственного изготовления, мы подкрались к стене красного домика. Подложили порох, подожгли запал и убежали. Обрушилось полстены. Но толку от этого было мало: немцы соорудили баррикаду из мешков с песком и продолжали нас обстреливать. И так целый месяц восстания мы воевали с немцами: белый домик против красного.

Был у нас связной — мальчуган, от силы лет двенадцати. Все время был с нами, куда мы, туда и он. Мы его звали Воробей. Если требовалось, бегал на Длугую, на Подвалье, в штаб. Такой вот маленький взрослый.

Дела шли все хуже. Было ясно, что Старе Място нам не удержать. Уже накануне стало известно, что завтра будем уходить. И именно в этот день на улице Фрета погибло все командование АЛ. Не знаю, кто распорядился, чтобы наш отряд отступил на Жолибож. Генек, подпоручик и наш непосредственный командир, объявил об эвакуации, а Воробью приказал остаться в арьергарде. Все уходят, а этот малыш остается и должен нас прикрывать. Мальчик расплакался. Он боялся остаться один. И Генек его застрелил за невыполнение приказа. Потом, на Жолибоже, Генека отстранили от командования, он должен был предстать перед судом — но до этого так и не дошло. Целых три недели он ничего не делал, только крутился, принарядившись, по двору. Но справедливость все же восторжествовала. После войны его назначили военным атташе в Югославии. Он отправился туда на машине, но до места не доехал. Погиб по дороге в автокатастрофе. Не скажу, чтобы ребята из нашего взвода — те, что остались живы, — сильно горевали. Но в живых остались немногие. Я встречал их потом возле гостиницы «Полония», где они скупали доллары (наверняка с ведома органов безопасности).

Со Старого Мяста мы уходили каналами. Спустились в коллектор ночью. Вначале канал был довольно низкий, с полсотни метров пришлось шагать согнувшись, но потом… высокий удобный канал, можно было идти в полный рост, не боясь намочить оружие. Просто шикарная дорога. Вода бежала быстро, поэтому каждый держался за пояс идущего впереди. Только под люками следовало соблюдать тишину: наверху нас могли подкарауливать немецкие патрули. Так мы добрались до главного жолибожского коллектора. Там, чтобы переправиться через бурный поток, текущий из Жолибожа прямо в Вислу, нужно было держаться за веревку. Я справился без труда. Следующей была Целина, которая раньше шла за мной, держась за мой ремень, но при переправе через коллектор нам пришлось разделиться. Секунда — и ее подхватило течение. Я тогда был ловкий малый, но, пока удалось ее поймать и вытащить из воды, Целину унесло в сторону Вислы на добрых пять-шесть метров.

Вскоре мы подошли под площадь Вильсона, где нас ждали и помогли выбраться из коллектора. День уже был в разгаре, ярко светило солнце. Было тихо и спокойно. Мы не спеша отправились в четвертый квартал предвоенных кооперативных домов на углу Красинского и Сузина, где нас разместили в пустых, видимо, специально с этой целью приготовленных квартирах. Очень хотелось есть. Я схватил какой-то мешок и побежал искать Тосю, которая, после того как вышла из гетто, снимала комнату на улице Промыка у Глинских. Но Тоси там не было, квартира оказалась пустой. У пани Новаковской — садик ее дома на улице Свенчицкого примыкал к садику дома Глинских — тоже никого не было. Улица Промыка и соседние улочки обстреливались русской артиллерией с другого берега Вислы, это, вероятно, и заставило жильцов покинуть свои дома. Но, к счастью, они оставили ванны, наполненные водой, и подвалы, неплохо снабженные провизией. Я набил мешок чем попало, а при случае еще пристрелял свой новый ППШ, который мне дали, когда мы вышли из канала, но, конечно, постоянно промазывал, и вернулся в нашу квартиру. Мы наварили каши, сдобрили ее смальцем и наконец-то досыта наелись, потому что на Старом Мясте это не всегда удавалось. Витек, наш командир, дал нам увольнительные до вечера и сказал, что на следующее утро мы занимаем пост в полицейских домиках между площадью Лелевеля и Потоцкой улицей.

Наш взвод стоял в последнем домике по Потоцкой. Вдалеке виднелось Пожарное училище, куда перебрались монахини из монастыря Воскресения Господня на углу Красинского и Столечной. Мы в нашем домике сменялись каждые двенадцать часов. Жильцов там, видимо, давно уже не было, и кто до нас занимал этот домик, неизвестно. Жуткая грязь, вонь и убожество. На нас немедленно набросились самые гнусные из паразитов — все возможные разновидности вшей. К себе в четвертый квартал мы возвращались, чтобы отоспаться. Днем приходила хозяйка квартиры, в которой мы расположились, пани Свенчицкая с двумя маленькими детьми. Она ставила на стол таз с ужасно горячей водой и приказывала мне какое-то время держать в нем голову. Когда я вытаскивал голову из воды, все вши плавали на поверхности; после этой процедуры пани Свенчицкая разрешала мне таскать детей на закорках. Для спанья в нашем распоряжении были пол и топчан, с которого хозяйка предусмотрительно сняла матрас. Уходила она, когда смеркалось.

Однажды к нам пришла Тося. Откуда-то она узнала, где мы, и с нами осталась. В нашей группе было человек пятнадцать. Видимо, постепенно разнеслась весть о еврейских повстанцах — к нам стали присоединяться евреи из ближайших окрестностей, среди них были муж и жена Киршенбаумы. Все разместились на первом и втором этаже.

И тут у меня был маленький — девятилетний — связной, которого мы тоже прозвали Воробей. Он все время старался держаться рядом. Ходил со мной на пост в полицейские домики. По улице Сузина мы доходили до улицы Словацкого, переходили ее и дальше шли по неглубокой траншее вдоль Креховецкой, круто спускающейся вниз через площадь Лелевеля. Это был самый опасный участок пути, потому что траншея заканчивалась слишком рано. Нужно было, выйдя из нее, перебежать в подвал единственного дома на левой стороне. Именно это место беспрерывно обстреливали немцы. Тут я применял свой испытанный способ. Взяв Воробья на руки, выжидал подходящий момент и, когда, по моему мнению, бдительность немцев ослабевала, перебрасывал мальчугана в подвал.

Немцы, должно быть, это видели, потому что пальба сразу же усиливалась, но они всегда опаздывали. Мне этот номер удавался. И другим тоже, пока не подстрелили капитана Испанца, человека, который не кланялся пулям. Днем вытащить его не было никакой возможности. Он потерял сознание. Только ночью Испанца удалось перенести в госпиталь на Креховецкой, расположившийся в подвале того самого дома, перед которым заканчивалась траншея. Там работал хирург, доктор Хмелевский. В его распоряжении был котелок с грязной водой, тряпка, обыкновенная иголка и нитки. Он промыл Испанцу забитую песком почку, зашил через край кожу и так его оставил. Кажется, той же ночью Испанец умер.

В четвертом квартале квартировал штаб АЛ. Секретарем у них — в звании сержанта — была Божена Пухальская. Ей тогда было, наверно, лет шестнадцать — красивая девушка, с неизменной ослепительной улыбкой. В ее руках были все документы и печати. Поддельные и настоящие. Бланки кенкарт, пропусков, разрешений и еще всякие важные и полезные бумаги. Божена подчинялась Клишко. А Клишко считал, что этих документов слишком мало, и запретил выдавать фальшивые кенкарты евреям. Но хранились-то они у Божены, а она, на наше счастье, с его распоряжениями не считалась. Выписывала и ставила печати не только на кенкарты, но и на пропуска и другие документы. Вела себя как настоящий самостоятельный властелин бумаг. А поскольку у нее была чудесная улыбка, все были в нее влюблены.

Как-то, когда у нас был свободный день, немцы с Гданьского вокзала принялись обстреливать четвертый квартал. Один снаряд угодил в пустой шкаф в нашей комнате на втором этаже, но не разорвался. Второй приземлился на первом этаже, оторвав Киршенбауму ногу вместе с бедренным суставом. Мы даже не успели туда спуститься: за несколько минут Киршенбаум истек кровью и умер. Жена его осталась цела. В нашем отряде был специалист, кладбищенский служитель, по фамилии Зимний. Он знал, что еврею полагается вырыть могилу глубиной в девять локтей, и по всем правилам похоронил Киршенбаума и его ногу во дворе.

Вскоре после освобождения Варшавы Зимний под надзором Сало Фишгрунда провел эксгумацию. Жена Киршенбаума попросила, чтобы, когда достанут тело, из каблука мужнина ботинка извлекли двадцать золотых долларов, которые он туда спрятал. Окончания эксгумации она ждала на первом этаже в одной из пустых квартир, куда еще не вернулись жильцы. Кто-то пошел сообщить ей, что все готово, глядит, а она мертвая. Умерла, когда с ботинка ее мужа срывали каблук. Обоих отвезли на еврейское кладбище и похоронили вместе — где именно, я не знаю.

До конца восстания мы ходили на пост в наш полицейский домик. Немцы начали наступление на Жолибож. Русские обстреливали Потоцкую улицу из «катюш», а немецкие танки подъезжали к домикам и стреляли прямой наводкой. В окне нашего домика устроился пожилой — как мне тогда казалось — мужчина, по всей вероятности кадровый военный. Из обычной винтовки он отстреливался от немецких танков. Какого цвета размазанный по стене человек, в которого прямиком угодил выпущенный из танка снаряд? Розовато-лиловый. Танк, конечно, специально целился в этого мужчину, снаряд влетел через окно. Эта картина: розовато-лиловое пятно на стене — преследовала меня еще два дня, вплоть до капитуляции.

Из наших в последнем домике уцелел только я, а в соседнем — Кароль. Мы ничего не знали о капитуляции. Продолжали бегать от окна к окну, поочередно из каждого стреляя, чтобы казалось, будто нас много. Наконец, когда выдалась спокойная минута, я, глядя на бесстрашно летающих птиц, заметил, что монахини эвакуируются из Пожарного училища. Тогда я крикнул Каролю, мы вместе спустились в траншею на задах полицейских домиков и пошли по направлению к нижнему Жолибожу. Вначале мы разговаривали, но потом идти стало трудно, было не до разговоров. Я шел первым, Кароль за мной. Через несколько минут я обернулся и… никого позади не увидел. Не знаю, что с ним случилось. Вряд ли он погиб — тогда уже не стреляли. Может, мое общество его не устраивало? Больше мы с ним никогда не встречались.

Дальше я пошел один. Добрался до улицы Мицкевича, по которой со стороны Гданьского вокзала уже ехали немецкие танки. Сразу же за площадью Вильсона я спустился в подвал дома на Мицкевича, напротив парка. Там было полно людей. Я стоял, прислонившись к стене, и вдруг у противоположной стены увидел спину, показавшуюся мне знакомой, — женская фигура очень напоминала Целинину. Я протиснулся к ней через толпу. Это и вправду была Целина. На плече у нее висела старая российская винтовка, намного больше ее самой. Оказалось, что ее поставили в караул в седьмом квартале, а потом все про нее забыли. Во дворе из окон уже свисали белые простыни, а Целина, отличавшаяся редкостной исполнительностью, продолжала стоять в карауле — приказа ведь никто не отменял! Стояла, пока не пришли жильцы и не прогнали ее. Так она попала в этот подвал.

Перейти улицу Мицкевича было невозможно. Со стороны города один за другим шли немецкие танки. Мы поднялись на площадку между этажами: оттуда была лучше видна улица. Стояли и ждали, а с нами еще десятки гражданских и солдат. В сумерки движение на минуту прекратилось, и тогда мы, человек двадцать, перебежали мостовую — и в парк. Дальше мы с Целиной побежали вниз, вниз, вниз — на улицу Промыка, к Тосе. По другой стороне парка можно было передвигаться уже беспрепятственно. До садика виллы, в которой жила Тося, мы добрались, когда совсем стемнело. Застали там толпу бойцов, безуспешно пытавшихся переправиться через Вислу. Накануне какая-то связная переплыла на другой берег и вернулась, договорившись с берлинговцами, что отведет отступающих из Варшавы повстанцев в условленное место, где их будут ждать лодки, чтобы перевезти через реку на Прагу. Поэтому над Вислой повис искусственный туман. Однако они вынуждены были вернуться — никаких лодок у берега не обнаружилось. Потом говорили, что, вероятно, вышла какая-то ошибка с указанием места встречи. Связная, хоть и была, кажется, хорошей пловчихой, не знала Жолибожа. Теперь все эти люди, сгрудившись в садике у Тоси, а точнее, у Глинских, решали, что делать дальше. Среди них был муж пани Свенчицкой, поручик Титус, который командовал одним из отрядов АК на Жолибоже. Я его знал, потому что нас поселили в квартире Свенчицких в четвертом квартале. Титус подошел ко мне и сказал: «Марек, ничего не попишешь, я иду сдаваться. Пойдем с нами. Я тебе дам нарукавную повязку и аковское удостоверение». Я только спросил, гарантирует ли он, что, когда мы будем переходить к немцам, никто из его людей не укажет на меня и не скажет, что я еврей. «Нет, этого я тебе гарантировать не могу». «В таком случае спасибо, я остаюсь», — ответил я.

Двор постепенно пустел. Начали подтягиваться наши. К нам с Целиной присоединились Антек, Зигмунт Варман с Марысей, Зося Скжешевская с раненым Юлеком Рутковским и еще несколько человек. Тося сказала, что у Глинских в подвале есть стеллаж, уставленный банками с разными заготовками на зиму, а за этим стеллажом — второй подвал, невидимый, с плитой, и прачечная, и там можно спрятаться. Так мы и сделали. Витек, наш командир, тоже пошел туда с нами, потому что был безумно влюблен в Андзю Эленбоген. И там мы под утро заперлись.

Наверно, каждый, кто прятался в этом убежище, не раз описывал, каково нам пришлось. Рядом, в одном из подвалов, немцы сооружали защитный бункер и заминировали все вокруг. А мы, с такими соседями, просидели в своем тайнике до 15 ноября. Много за это время было всякого… 15-го к нам пробралась Аля. Ей пришлось преодолеть минное поле, и эта умница, чтобы под ней не взорвалась какая-нибудь мина, разулась. Але не только удалось самой пройти — видно, везение ей сопутствовало: у немцев как раз был перерыв, они бросили работу и отправились обедать, так что мы смогли выйти из своего схрона.

Вот и все, что у меня осталось: обрывочные клочки памяти. Обычно, когда я это рассказываю, меня спрашивают, все ли тут правда. Да, правда. Один в один. А теперь все, точка. Конец.

 

Антек и Целина

Антек и Целина. Целина и Антек. Цивья и Ицхак. Ицхак и Цивья. Такие разные, а ведь одно целое. Он — высокий красивый блондин, голубоглазый, всегда улыбающийся, иногда задумчивый, спокойный, благоразумный. Она — среднего роста, черноволосая, с живыми глазами, решительная, мыслящая, женщина-лидер. Характерные черты: принципиальность, вера в человека и полное к нему доверие.

Нас объединяла дружба, и это определяло наши отношения.

С Антеком мы познакомились 15 октября 1942 года. Должен сказать, что я не очень-то доверял всем этим молодежным сионистским организациям. Не доверял в политическом смысле — в чисто человеческом я этих ребят не знал. На первом заседании штаба ЖОБа я услышал, что начальником штаба должен быть Анелевич. Потому что иначе все распадется. Я не знал ни Антека, ни Анелевича и не стал голосовать, но выбор оказался удачным. Мордехай Анелевич, закончивший частную гимназию Ла Ор, идеально годился в руководители. В отличие от Антека, который был скорее неразговорчив, Анелевич так и фонтанировал идеями — случалось, нереальными, — иногда агрессивно настаивая на своем. Я заметил, что единственным, кто умел его сдерживать и трезво оценивал реальность, был Антек, романтический задумчивый парень. Нас с Антеком сразу потянуло друг к другу: мы без лишних слов понимали, какие идеи разумные, а какие — всего только фантазии. И так продолжалось до второй акции по депортации в январе 1943 года.

В сочельник 1942 года Антек поехал с Хавкой Фольман в Краков, где они приняли участие в какой-то операции ЖОБа. Там его ранили, а ее, семнадцатилетнюю девушку, схватили и отправили в концлагерь. Декабрьским днем Целина привела в больницу раненого Антека. У него была прострелена нога. Люба Белицкая-Блюм, сестра Абраши Блюма, сделала ему перевязку, после чего Целина взяла Антека под руку и отвела домой. Тогда я с ней и познакомился.

В январе 1943-го немцы приступили ко второй акции по депортации. На этот раз они встретили отпор: в гетто раздались выстрелы. Стреляли мы. В стычках с немцами участвовали Антек и Целина. Это были первые — в Польше и Европе — выстрелы в немецких солдат на улицах оккупированного города. Разрушился миф о непобедимости врага. Застигнутые врасплох немцы покинули гетто.

Это было чрезвычайно важно. У нас будто выросли крылья. К тому же на арийской стороне нас наконец заметили. Теперь ЖОБ мог активнее действовать и за стенами гетто. В середине апреля штаб ЖОБа отправил Антека своим представителем на арийскую сторону, к руководству Подпольной Польши. К сожалению, ему не хватило времени, чтобы до начала восстания в гетто установить официальные контакты с польским подпольем. Он оказался один во враждебном городе, где его жизни ежеминутно угрожала опасность. А принять участие в восстании, помочь сражающимся товарищам он не мог. В этом была его трагедия.

Целина осталась в гетто. Хотя для нас она была alter ego Антека, его места в штабе не заняла. Сама она считала себя рядовым солдатом ЖОБа, а стрелять, конечно же, не умела. Тем не менее ее авторитет среди боевых групп сионистских молодежных организаций был настолько велик, что они без возражений подчинялись ее указаниям — не было нужды обращаться к официальным представителям этих организаций. Целина принципиально не участвовала в заседаниях штаба ЖОБа, неизменно повторяя, что она лишь простой солдат. Приказы и постановления штаба были для нее святы.

Когда Казик чудом установил связь с Кшачеком, и они вывели из гетто последнюю группу бойцов — диву даешься, что это удалось! — Антек узнал об этом постфактум. Он сразу приехал в лес в Ломянки, куда привезли семьдесят уцелевших в восстании бойцов. Антек сказал только: «Хвала Казику и его молодости!» Он ни с кем не разговаривал, ни на шаг не отходил от Целины, черпал у нее силу и тепло. Целина, привыкшая давать, и сейчас отдавала ему всю свою энергию, буквально переливая ее в него.

Антек был очень дружелюбный и легко устанавливал контакт с самыми разными людьми. Поэтому неудивительно, что у него были хорошие отношения с военным руководством и гражданскими представителями польского подполья — как с АК, так и с ППР. Ни одному больше еврейскому деятелю это не удалось.

Целина, alter ego Антека, словно служила шеей его голове. Она влияла на его взаимоотношения с сионистскими организациями за границей. По ее подсказке сразу после разгрома восстания в гетто Антек написал Шварцбарду, представителю сионистов в лондонском Национальном совете: «Если вы нам не поможете, то еще десятое поколение будет вас проклинать». Под воздействием Целины Антек критически отнесся к деятельности ишува из Палестинены, которое появлялись в Румынии, Венгрии, Болгарии, но не старались добраться до Польши. Трезво оценивая ситуацию, она видела в этом проявление ошибочной политики Бен Гуриона.

Антек-романтик вечерами рассказывал друзьям, вместе с которыми жил, сказки, читал им Словацкого, подбадривал их. Он знал наизусть не только «Ангелли», но и стихи Каценельсона. В Варшавском восстании сражался в боевой группе Армии Людовой.

Для меня Антек был и остался самым близким человеком — человеком, который знал цену дружбе. А Целина до последней минуты ее жизни была — и осталась — самой близкой подругой. Она понимала меня и понимала, чем я руководствовался в своих поступках. Очень часто признавала мою правоту, отвергая романтические фантазии Антека. Более близких и преданных друзей, чем они, быть не может!