Яркий, теплый солнечный свет первого весеннего утра разливался по большому городу. Слепящие лучи прокрались в комнату, где жил Йоханнес; на низком потолке дрожало и покачивалось световое пятно, отражаясь от подернутой рябью воды в канале.
Йоханнес сидел у окна и смотрел на преображенный весной город. Серый туман сменился блестящей солнечной дымкой, окутывающей старинные башни в конце улиц. Светлые скаты шиферных крыш отливали серебром, дома с четкими очертаниями сияли на солнце всеми своими гранями. Над каналами, вода в которых, казалось, ожила, мерцал бледно-голубой воздух. Разбухали коричневые, лоснящиеся почки ив; в ветвях бузили непоседы-воробьи.
Йоханнеса охватило неизъяснимое чувство при виде этой весенней картины. Солнечный свет сладко одурманивал. Забвение перетекало в наслаждение.
Он мечтательно взирал на рябь, лопающиеся почки, слушал веселое чириканье воробьев. Он давно не испытывал такого блаженства.
Это было солнце из его прошлого. Солнце, зазывающее его на улицу, в сад, где он часами нежился на теплой траве, в защищенном от ветра месте, подолгу рассматривая былинки и нагретые солнцем комочки земли.
Он упивался солнечным светом, дарившим ему благостное ощущение домашнего уюта, точно так же давно-давно он чувствовал себя в объятиях матери. И опять ему вспомнилось прошлое, но он не тосковал по нему и не оплакивал его. Он просто сидел и мечтал, желая продлить эти минуты счастья.
– Ты что там ворон считаешь, Йоханнес? – крикнул Изыскатель. – Ты же знаешь, я на дух не выношу мечтателей.
Йоханнес поднял на него умоляющий взгляд:
– Оставь меня одного ненадолго. Солнце так прекрасно.
– Что ты находишь в этом солнце? – спросил Изыскатель. – Это не что иное, как большая свеча. Какая разница, где сидеть: при свечах или на солнце? Видишь те переменные пятна света и тени на улице? Это всего лишь отблеск горящей свечи, ее хилого пламени, трепыхающегося на мизерном кусочке Вселенной. Там, там! За пределами голубизны, над нами и под нами, там повсюду тьма. Холод и тьма! Там сейчас ночь, сейчас и на веки вечные.
Эти слова Йоханнес пропустил мимо ушей. Теплые солнечные лучи пронзили его сердце, наполнив светом и негой.
Изыскатель отвел Йоханнеса в холодный дом доктора Цифры. Солнечные образы еще какое-то время витали в его душе, но постепенно истаяли, и к концу дня в ней вовсе потемнело.
Возвращаясь домой, из насыщенного вечернего воздуха Йоханнес вдыхал влажные весенние запахи. На тесных улочках не дышалось полной грудью, и лишь на открытых площадях его носа достигали живые пригородные ароматы трав и клейких листочков. Весна здесь проявлялась в виде мирно плывущих облаков и нежно-красного зарева в западной части неба.
Сумерки развесили над городом мягкую пелену, пепельную, тонких, пастельных оттенков. На улицах стало тихо, лишь шарманка напевала вдалеке грустную мелодию. На фоне малиновой вечерней зари дома выглядели черными многорукими призраками, возводящими к небу затейливые башенки и дымоходы.
Солнце будто дружески улыбнулось Йоханнесу, на прощание протянув городу последние лучи. Эта была улыбка, извиняющая глупость. Ласковый ветерок погладил Йоханнеса по щекам.
И вот тогда сердце Йоханнеса захлестнула тоска, столь щемящая, что идти дальше не было сил, и, глубоко вздохнув, он вскинул голову к небу. Весна звала его, и он услышал ее зов. Он хотел ответить, хотел двинуться ей навстречу. Обуреваемый чувствами раскаяния, любви и прощения, он с тоской смотрел в небо, и глаза наполнялись слезами.
– Пошли, Йоханнес! Веди себя прилично, люди оглядываются! – тормошил его Изыскатель, дергая за незримую ниточку.
Постылые вереницы однотипных домов тянулись по обеим сторонам улицы, нарушая гармонию теплого вечера, диссонируя с голосами весны. Люди сидели на верандах, наслаждаясь теплом. Йоханнес воспринял это как насмешку. Замызганные двери были настежь открыты, убогие жилища без зазрения выставлены напоказ. Далекая шарманка все так же вымучивала из себя заунывную мелодию. «О! Вот бы сейчас улететь отсюда! Далеко-далеко! В дюны, к морю!» – подумал Йоханнес.
Но и Йоханнесу пришлось-таки вернуться в свою душную комнатку, где он в ту ночь не сомкнул глаз.
Йоханнес вспоминал отца, их длинные совместные прогулки, во время которых он то и дело чуть отставал от отца, а тот, замедлив шаг, чертил буквы на песке; пришли на память и фиалковые полянки, которые они вдвоем непременно отыскивали. Образ отца преследовал Йоханнеса всю ночь: он видел перед собой любимое лицо, на которое с нежностью смотрел вечерами при тусклом свете лампы, прислушиваясь к скрипу его ручки.
Каждое утро он умолял Изыскателя позволить ему хоть на денек отлучиться домой, к отцу, и хоть одним глазком взглянуть на сад и дюны. Йоханнес теперь не сомневался, что любит отца больше, чем Престо и свою детскую комнату, – скучал он именно по нему.
– Скажи, по крайней мере, как он поживает и сердится ли на меня все еще из-за моего долгого отсутствия, – просил Йоханнес.
Изыскатель пожимал плечами:
– Даже если я и скажу, что толку?
Весна тем временем звала Йоханнеса все громче. Каждую ночь ему снился темно-зеленый мох на склонах дюн и шаловливые солнечные лучи в молодой зелени.
«Так больше не может продолжаться, – думал Йоханнес. – Я больше этого не вынесу».
Часто, когда сна не было ни в одном глазу, он вставал с постели, подходил к окну и смотрел в ночь. Сонные, пуховые облака лениво проплывали в мягком свете полной луны. Он представлял, как далеко-далеко спят дюны и кустарники, где не трепещет ни один молодой листик и пахнет влажным мхом и березовыми почками. Слышалось, как, робко набирая силу, таинственным гулким пассажем разносится над спящими лугами хор лягушек, как одинокая птица пытается солировать в торжественной тиши, то вкрадчиво вступая, то обрывая трель, словно боясь нарушить поэтику ночи. Она звала Йоханнеса, все звало его. Он обхватил голову руками и заплакал:
– Не могу больше! Не могу этого вынести. Лучше умереть.
Когда на следующее утро Изыскатель разбудил Йоханнеса, он все еще сидел на подоконнике, уткнувшись головой в коленки.
Дни становились длиннее и теплее, но ничего не менялось. Йоханнес не умер, тяжелым грузом продолжая носить в себе свое горе.
Как-то утром доктор Цифра сказал Йоханнесу:
– Поедем со мной, я должен навестить больного.
Доктор Цифра стяжал славу ученого человека, и многие обращались к нему за помощью, борясь с болезнями и отдаляя смерть. Йоханнес уже не раз сопровождал доктора во время его врачебных визитов.
Изыскатель пребывал в то утро в превосходнейшем расположении духа. Он стоял на голове, кувыркался, пританцовывал и строил рожи, при всем при этом многозначительно улыбаясь, словно приготовил Йоханнесу сюрприз. Подобные всплески безудержного веселья не на шутку пугали Йоханнеса.
Доктор Цифра, как всегда, сохранял серьезность.
На сей раз им предстоял неблизкий путь: сначала поездом, потом пешком. Йоханнеса еще ни разу не брали с собой за город.
Денек выдался лучше некуда. Из окна поезда Йоханнес любовался проносившимися мимо зелеными лугами, на которых лохматыми метелками цвела трава и паслись коровы. Белые бабочки порхали над цветочным морем, а воздух подрагивал от летнего зноя.
Йоханнес ощутил внезапное волнение – там, впереди, взору открывались муаровые дюны!
– Ну вот, Йоханнес! – усмехнулся Изыскатель. – Теперь твое желание наконец исполнится!
Не веря Изыскателю, Йоханнес во все глаза смотрел на дюны, которые вот-вот нагонит поезд. Вытянутые канавы по обеим сторонам железной дороги вращались каруселью, потом замелькали отдельно стоящие уютные домики, а вслед за ними деревья: густые цветущие каштаны, обвешанные крупными белыми и красными кистями, голубовато-зеленые сосны, осанистые липы.
Это была правда – он снова видит дюны!
Поезд остановился, и троица продолжила путь пешком, под тенистой листвой.
Вот и темно-зеленый мох, солнечный свет в кронах деревьев, запах березовых почек и сосновых иголок.
«Это правда? Неужели это правда? – думал Йоханнес. – Неужели снова счастье?»
С сияющими глазами и колотящимся сердцем, Йоханнес начал верить в свое счастье. Он узнавал деревья, землю, лесную тропинку, истоптанную им вдоль и поперек.
На тропинке они были одни. Йоханнес, тем не менее, постоянно оглядывался, будто заметив слежку. Ему казалось, что за дубами кто-то прячется, но кто – было не разобрать.
Изыскатель хитро поглядывал на Йоханнеса.
Доктор Цифра двигался широким шагом, потупив взгляд.
Дорога становилась все более знакомой, Йоханнес знал здесь каждый камень, каждый куст. И вдруг он вздрогнул – перед ним во всей красе предстал его собственный дом.
В фасонистом наряде из белых цветков каштан раскинул у дома свои гигантские ветви с пятипалыми листьями.
Йоханнес услышал привычный скрип отворяющейся двери и вдохнул запах своего дома, где так дорог ему был каждый уголок. К сердцу подкатило щемящее чувство утраченного покоя. Все в этом доме было частью его жизни, его одинокой мечтательной детской жизни. Не так давно он, как с живыми, общался с предметами домашней обстановки, жил с ними в своей вымышленной вселенной, никого туда не впуская. Сейчас же он ощутил себя покойником, отрезанным от родимого дома с лабиринтом коридоров и комнат. И понимал, что утрата эта безвозвратна. Ему стало так грустно, как бывает грустно человеку на кладбище.
Хоть бы Престо выпрыгнул ему навстречу! Но Престо, скорее всего, уже умер.
А где же отец?
Йоханнес обернулся на озаренный солнцем сад, где у распахнутой двери в полный рост стояла фигура старухи, той, которая всю дорогу невидимо шла за ними по пятам. По мере приближения к дому она разрасталась, а переступив порог, огромной тенью, обдающей холодом, заполнила собой коридор. И в этот момент Йоханнес ее узнал.
В доме стояла гробовая тишина. Они молча поднимались по лестнице. Йоханнес помнил, что одна из ступенек прежде всегда скрипела. И впрямь, ее трехкратный скрипучий звук как будто вторил сейчас страдальческим вздохам, а при четвертом шаге ступенька приглушенно всхлипнула.
Наверху раздавался хриплый стон, тихий и мерный, как монотонное тиканье часов. Его тягостный, болезненный отзвук бередил душу.
Дверь в детскую была открыта. Йоханнес втихаря заглянул внутрь. Причудливые цветочные фигуры на обоях смотрели отсутствующим взглядом. Настенные часы остановились.
Они вошли в комнату, откуда доносился стон. Это была спальня отца. Солнце весело играло на опущенном зеленом пологе. Кот Симон сидел на подоконнике и наслаждался теплом. Воздух был пропитан запахом вина и камфоры.
Слышались шепот и осторожные шаги. Подняли зеленый полог.
Перед Йоханнесом возникло лицо отца, которое он так часто видел в последнее время. Оно преобразилось до неузнаваемости. Застывшее страдание вместо ласково-серьезного выражения. Землистого цвета, с желтушными подтеками. Из-под полусомкнутых век виднелись белки глаз, в приоткрытом рту желтели зубы. Голова утопала в подушках, чуть приподнимаясь и вновь заваливаясь набок при каждом стоне, который резкими, короткими толчками вырывался из груди.
Йоханнес, как парализованный, стоял у кровати, приковав взгляд к родному лицу. Было невозможно собраться с мыслями, пошевельнуться, сделать шаг и обхватить старческие бледные руки, безвольно покоящиеся на белых простынях.
Все вокруг почернело – солнце и светлая комната, зелень деревьев и голубое небо; все прошлое Йоханнеса затянулось черно-свинцовой кулисой, за толщей которой – беспросветность. И в этой ночи Йоханнес видел перед собой лишь мертвенно-бледное лицо. Лицо, искаженное болью, донельзя исхудалое, мученически дергающееся в подушках.
В какой-то момент стенания прекратились, глаза открылись и принялись лихорадочно что-то искать, в то время как губы пытались что-то сказать.
– Здравствуй, папа! – прошептал Йоханнес и, вздрогнув, будто его дернуло током, уставился в рыщущие по комнате глаза.
Тусклый взгляд на мгновение задержался на нем, и бесцветные губы тронула едва заметная улыбка. Скрюченная худая рука оторвалась от простыни и неуверенно дернулась в сторону Йоханнеса, но тут же безжизненно упала.
– Только не устраивай сцен! – прошипел Изыскатель.
– Отойди, Йоханнес, – сказал доктор Цифра. – Посмотрим, что можно сделать.
Доктор начал обследовать больного, и Йоханнес отошел от кровати к окну. Он смотрел на залитую солнечным светом траву и ясное небо, на раскидистый каштан, облепленный жирными синими мухами, поблескивающими на солнце. Стоны возобновились с той же частотой, что и раньше.
В заросшем травой саду прыгал черный дрозд, крупные красные и черные бабочки порхали над цветами, с деревьев доносилось вкрадчивое воркование лесных голубей.
Стон в комнате не прекращался. Йоханнесу ничего не оставалось, как слушать эти повторяющиеся, неотвратимые звуки, напоминающие ритмично падающие капли, способные свести с ума. В промежутках Йоханнес затаивал дыхание, но всякий раз стоны возвращались рефреном, словно леденящие душу шаги приближающейся смерти. А за окном разливалось благодатное тепло. Природа блаженствовала. Травинки подрагивали на ветру, листья радостно шелестели, высоко над деревьями в густой синеве парила одинокая цапля, лениво взмахивая крыльями.
Йоханнес ничего не понимал. Его огорошенная душа металась в потемках. «Как все это может умещаться в моем сердце?! – изнывал он. – Неужели это я, Йоханнес? И это мой отец? Отец Йоханнеса?»
Казалось, что он думает о чужом человеке. И все происходящее – всего лишь подслушанная им история. Про Йоханнеса, его дом и отца, которого он покинул и который сейчас находится при смерти. И вправду печальная история, крайне печальная. Но Йоханнеса она не касалась.
И все-таки, и все-таки… История была про него! Йоханнеса!
– Ничего не понимаю, – сказал доктор Цифра, выпрямляясь, – загадочный случай.
– Не хочешь взглянуть, Йоханнес? – спросил Изыскатель. – Весьма интересный случай.
Даже доктор не может разобраться.
– Оставь меня, – сказал Йоханнес. – Я не в состоянии думать.
Но Изыскатель, встав за спиной, по своей излюбленной привычке принялся назойливо шипеть ему в ухо:
– Не в состоянии думать? Ошибаешься. Ты должен думать! Можешь сколько влезет пялиться на небо – это тебе не поможет. Вьюнок не прилетит. А этот немощный человек все равно умрет. Ты сам в этом убедился. Как ты считаешь, чем он болен?
– Не знаю! Не хочу знать!
Йоханнес умолк и прислушался к стонам, звучащим жалобно и укоризненно. Доктор Цифра делал заметки в своем блокноте. Над изголовьем кровати нависла темная фигура их преследовательницы. Чуть склонив голову на грудь и протянув длинную руку к больному, впалыми глазницами она уставилась на часы.
Желчное шипение по-прежнему клокотало в ухе.
– Отчего же ты так грустишь, Йоханнес? – злобно шептал Изыскатель. – Ты получил то, чего желал. Вон там твои дюны и деревья в солнечных лучах, вон порхают бабочки и поют птицы. Чего тебе еще недостает? Ты ждешь Вьюнка? Если он существует, то он где-то здесь. Но почему он тогда не объявляется? Может, он боится нашей угрюмой старухи у изголовья кровати? Так она испокон веку при нас.
Пойми, Йоханнес, что Вьюнок – это лишь плод твоей фантазии! Слышишь эти стоны? Они стихают. И скоро совсем прекратятся. Ну и что? Знаешь, сколько таких вот стонущих страдальцев ушло в мир иной? В том числе и тогда, когда ты беззаботно резвился в своих дюнах среди шиповников. Почему же сейчас ты так расчувствовался? Почему не мчишься в дюны, как прежде? Смотри, там все цветет и благоухает, как ни в чем не бывало. Почему ты не ликуешь вместе с ними, не живешь такой же беспечной жизнью?
Сначала ты ноешь и тоскуешь. Потом я привожу тебя сюда, а ты опять хандришь. Я тебя отпускаю! Иди ложись в прохладную тень, слушай жужжание мух и вдыхай аромат свежей травы. Ты свободен! Ступай! Поищи своего Вьюнка! Скатертью дорожка!
Не хочешь? Неужели ты теперь веришь только мне? Веришь, что все рассказанное мною непреложная правда? Кто же лгал тебе – Вьюнок или я?
Прислушайся к этим стонам! Таким обрывистым и слабым. Вот-вот они стихнут.
Не гляди так испуганно, Йоханнес. Чем раньше они стихнут, тем лучше. Не будет впредь долгих прогулок и поисков фиалок. Как ты думаешь, с кем твой отец гулял эти два года, после того как ты сбежал? Нет, сейчас ты уже не можешь у него об этом спросить. Ты никогда этого не узнаешь. Тебе придется довольствоваться моими объяснениями. Если бы ты познакомился со мной раньше, ты бы сейчас не смотрел столь жалостливо. Ты еще далеко не тот, кем тебе надобно стать. Думаешь, доктор Цифра на твоем месте смотрелся бы так же жалко? Он расстроился бы не больше, чем этот котяра, урчащий на солнышке. И правильно. Что толку скорбеть, скажи на милость? Или тебя научили этому цветы? Но они-то ведь не горюют, когда одного из них срывают. Ну и прекрасно. Пустоголовые, они всем довольны. Ты же в свое время задался целью овладеть знаниями. Сию чашу ты обязан испить до дна, чтобы стать счастливым. Только я могу помочь тебе в этом. Всё или ничего. Послушай меня. Какая разница, твой это отец или не твой? Это всего-навсего умирающий человек – самое обычное дело. Слышишь стоны? Совсем слабенькие, правда? Как пить дать последние…
Йоханнес в ужасе бросил взгляд на кровать. Кот Симон спрыгнул с подоконника, потянулся и, мурлыча, улегся на постель рядом с умирающим.
Измученная голова в подушках больше не двигалась, лишь через приоткрытый рот прорывали сь прощальные стоны. Все тише и тише.
И вот Смерть отвела свой темный взгляд от часов, посмотрела на утонувшую в подушках голову человека и подняла руку. Все стихло. Едва заметная тень легла на окаменевшее лицо.
Тишина. Мертвая тишина!
Йоханнес ждал. Ждал.
Но страдальческих стонов больше не было слышно. Тишина. В комнате стояла беспредельная, звенящая тишина.
Напряжение последних часов миновало, и Йоханнес почувствовал, как его душа катится в бездну пустоты. Ниже и ниже. В ловушку тьмы.
Голос Изыскателя звучал глухо, откуда-то издалека:
– Ну вот, и эта история досказана.
– Хорошо, – сказал доктор Цифра. – Теперь вы можете узнать, отчего умер этот человек. Предоставляю это дело вам. Я спешу.
Как в полудреме, перед Йоханнесом блеснул нож.
Кот выгнул спину. Рядом с телом стало зябко, и он опять перебрался на солнышко.
Изыскатель взял нож, скрупулезно осмотрел его и направился к кровати.
И тут Йоханнес очнулся от летаргического сна и перегородил Изыскателю дорогу.
– Чего тебе? – обозлился Изыскатель. – Надо установить причину его смерти.
– Нет! – сказал Йоханнес. И его голос прозвучал низко, как голос мужчины.
– Что это значит? – взбеленился Изыскатель, грозно сверкая глазами. – Ты мне запрещаешь? Ты что, забыл, какой я сильный?
– Я не хочу, – сказал Йоханнес. Стиснув зубы и набрав побольше воздуху, он, исполненный решимости, посмотрел Изыскателю прямо в глаза.
Только Изыскатель приблизился к кровати, как Йоханнес схватил его за руки, и завязалась борьба.
Йоханнес знал, что силы Изыскателю не занимать, посему во избежание стычек никогда ему не перечил. Но сейчас он не дрогнул и не отпускал своего наставника.
Перед лицом блеснуло лезвие, из глаз посыпались искры, померещилось красное пламя, но Йоханнес не отступил и продолжал поединок. Он знал, что произойдет, если признать себя побежденным. Он видел этот кошмар на уроках доктора Цифры и не хотел, чтобы над его отцом издевались подобным образом.
Пыхтя от возбуждения, они продолжали бороться. А за ними лежало обездвиженное, мертвое тело: узкой полоской белели глаза, уголки губ приподнялись в застывшей усмешке. Лишь голова тихонько тряслась, когда соперники наталкивались на кровать.
Йоханнес не сдавался, несмотря на то что едва дышал и почти ничего не видел. Глаза застилала кроваво-красная пелена.
Но вот наконец под его хваткой сопротивление противника начало ослабевать. Мышцы обмякли, руки плетьми повисли вдоль тела. И прямо на глазах у Йоханнеса Изыскатель исчез.
У кровати осталась лишь Смерть.
– Ты хорошо поступил, Йоханнес, – сказала она.
– Он вернется? – прошептал Йоханнес.
Смерть покачала головой:
– Никогда. Тот, кто однажды его победит, больше с ним не встретится.
– А Вьюнок? Я с ним увижусь? – прошептал Йоханнес.
Старуха напряженно посмотрела на него. Ее взгляд был уже не пугающим, а по-доброму серьезным, манящим Йоханнеса, словно зияющая бездна.
– Только я могу отвести тебя к Вьюнку. Только благодаря мне ты сможешь найти книгу.
– Ну тогда возьми меня с собой. Все равно у меня никого больше не осталось. Возьми меня, как забираешь всех прочих. Я больше ничего не хочу…
Смерть еще раз покачала головой:
– Ты любишь людей, Йоханнес. Сам того не сознавая, ты их всегда любил. Ты должен стать хорошим человеком.
Быть хорошим человеком – это прекрасное предназначение.
– Я не хочу. Возьми меня с собой…
– Не правда. Ты хочешь. У тебя нет выбора!
В глазах у Йоханнеса помутилось, долговязая темная фигура расплывалась, превращаясь в разреженное серое облако, постепенно растаявшее в солнечных лучах.
Йоханнес, склонив голову над покойным, горестно заплакал.