Рахбарин

Тысячелетняя традиция позволяла людям каждое полнолуние и новолуние приходить в царский дворец в поисках милости и правосудия. В отсутствие царицы Билкис ее племянник сидел на Солнечном троне, принимая прошения и верша суд. И отвечая на вопросы. Или, по крайней мере, пытаясь. За полгода, минувшие со дня отъезда царицы, отвечать на вопросы о ней стало не только тяжело, но и скучно.

«Почему людям вообще хочется носить корону?» На этот вопрос Рахбарин тоже не мог ответить. Заменяя царицу, он чуть не сошел с ума. Он больше не мог распоряжаться своим временем. Следовало тщательно взвешивать каждое слово. Все женщины и мужчины, обращавшиеся к нему, нуждались в справедливом решении.

И вот он в очередной раз пытался вынести справедливое решение, внимательно слушая двух женщин: они спорили о том, кому должен достаться белый верблюжонок.

– Верблюдица моя, значит, и верблюжонок от нее мой.

– Да, Куррат, но кто дважды одалживал тебе золото? Разве не благодаря моей помощи удалось тебе вырастить самую быстроногую верблюдицу в Саве? И что я получила за свою помощь?

– Довольно. – Рахбарин поднял свой скипетр, украшенный золотой головой леопарда. Блеснули зеленые глаза, сделанные из изумрудов. – Это второй верблюжонок после второй случки этой верблюдицы? Отвечай только «да» или «нет».

Женщины смотрели друг на друга. От его резкого тона в их глазах поубавилось жадности и недоверия.

– Да, царевич, – сказала наконец одна из них.

– А был ли выплачен долг?

– Наполовину, царевич, – признала другая.

– Тогда Куррат, хозяйка верблюдицы, может не возвращать оставшуюся часть долга, но отдаст тебе верблюжонка. Запиши это решение, писец.

«А ты, о Матерь, избавь меня от споров, которые в состоянии уладить даже сельский дурачок!»

Отпустив обеих спорщиц, частично удовлетворенных его решением, Рахбарин кивнул, и глашатай позволил следующему просителю приблизиться к Солнечному трону. Это оказалась полная, опрятно одетая женщина, по виду – торговка тканями. Она вышла вперед и встала перед Рахбарином.

– Я – Хавлия из сословия торговцев тканями.

– Зачем Хавлия из сословия торговцев тканями пришла к Солнечному трону?

В начале разговора и просительница, и правитель придерживались выученной наизусть формулы, заданной много поколений назад.

– Чтобы задать вопрос.

– Это твое право.

Глядя на лицо женщины, Рахбарин подавил вздох. Ее тяжелая нижняя челюсть не предвещала ничего хорошего. И Рахбарин уже догадывался, о чем его спросят.

– О царевич, наша царица оставила нас много полнолуний назад. Это тринадцатый суд при дворе без царицы. Когда она вернется к нам?

«Я так и знал, – мрачно подумал Рахбарин. Последние царские приемы не обходились без этого вопроса. – Разве ее можно винить? Царица уехала много месяцев назад, и с тех пор о ее возвращении не слышно ни слова». Нет, он не упрекал подданных своей тети, ведь они задавали вопрос, на который он сам хотел бы узнать ответ. «Но я устал это слышать!»

Еще больше он устал давать уклончивые ответы. А не ответить он не мог – этого не допускал обычай.

– Солнечный трон благодарит Хавлию за ее вопрос. – Это было несложно: начало ответа подсказывала традиция.

Самое сложное ожидалось впереди, ведь он припас лишь успокаивающие отговорки. Женщина и все пришедшие в этот день на суд ждали слов Рахбарина. А у него уже закончились все объяснения.

И он сказал правду:

– Я не знаю. Наша царица каждое новолуние присылает известия о том, что у нее все хорошо и что она вернется тогда, когда будет на то воля Матери Аллат.

– И когда же?

– Я уже сказал, что не знаю. Неужели я, сидя на Солнечном троне, сказал бы тебе неправду? Наша царица исполняет повеление самой Аллат. И она вернется к нам, когда исполнит его.

– Какое повеление? – спросила торговка.

Рахбарин колебался, обдумывая дальнейшие слова. Тетя не открыла истинную причину своего путешествия никому, кроме ближайших советников. Теперь царевич сомневался, что она поступила правильно. Билкис надеялась вернуться, привезя в Саву свой дар – наследницу. Может быть, для ее подданных настало время узнать, на что она решилась ради них?

«Обратись к Аллат и поступай, как она прикажет и как ты сам сочтешь нужным», – так говорила сама царица. Сейчас предстояло решить, что он считает нужным. «Выиграть время». Эти слова вползли в его разум, тихо, как змеи. Матерь ли направляла его или джинн пытался свести с ума? Или это он сам не желал произносить очередную утешительную полуправду? И как он мог различить?

«Нужно что-то сказать».

– Наша царица вернется, – начал Рахбарин.

– Когда? Сколько еще ждать? – послышались голоса.

Рахбарин поднял скипетр. Золотой леопард сверкнул ярко, словно огонь. Все смолкли, и Рахбарин продолжил:

– Наша царица вернется, привезя нам наследницу престола. Сама Аллат обещала нам этот дар. Я не знаю, когда это случится. Я поведал вам то, что Аллат Светлоокая открыла Солнцу наших дней, и, если вам не нравятся мои слова, вы можете пойти во Внутреннее Святилище и спросить сами. Если Аллат ответит вам, приходите на следующий царский суд и расскажите нам, что она ответила.

Все молчали. Наконец Хавлия произнесла:

– Прошу тебя, царевич, отправь на север весть. Скажи нашей царице, что нас тревожит ее долгое отсутствие.

«Поторопить ее, чтобы возвращалась? Неужели вы думаете, что я сам не боролся с этим желанием долгие месяцы?»

– Разве мы глупцы, что нас нельзя оставить одних даже на малый срок? Разве мы дети, с плачем зовущие мать, едва она ступила за порог? Нет, я не пошлю ей такую весть.

Это в любом случае не имело смысла. Рахбарин не сомневался, что царица вернется только с наследницей. Или совсем не вернется.

– Я подчиняюсь Матери Аллат и царице, а не своим страхам – или вашим.

Когда суд закончился, Рахбарин сел на лошадь и выехал за стены Мариба, надеясь обрести покой в тишине, вдали от большого города, где от него бесконечно чего-то требовали. Но вид раскинувшихся вдоль дороги зеленых плодородных полей не мог унять тревогу на его сердце. Он направил свою кобылу между холмами, и она легким галопом взлетела на одну из вершин. Там Рахбарин остановил ее и спешился. Положив руку на ее гладкую теплую шею, он смотрел на север.

Внизу простирался один из знаменитых савских лесов – ряды благовонных деревьев, более ценных, чем золото. Дальше виднелись очертания большой Марибской плотины, чуда, которое даровало Саве воду для столицы и садов. А дальше…

За большой плотиной раскинулись дикие каменные и песчаные пустыни, охранявшие Саву.

Где-то за этой пустыней, несущей смерть, лежало царство Соломона. «И там держат нашу царицу».

Холодок пробежал у него по спине, легонько царапая кожу, словно струйка песка. Когда он неожиданно напрягся, кобыла заволновалась. Она вскинула голову, и большие кисточки, украшавшие ее оголовник, задели его щеку.

– Тише, милая, тише, – сказал он ей, схватив поводья и лаская кончиками пальцев горячую бархатистую кожу ее морды. – Ты права: я зря волнуюсь. Царь Соломон не станет удерживать нашу царицу против ее воли. Она вернется к нам.

Кобыла, навострив уши, коснулась губами его руки. Рахбарин улыбнулся и еще раз погладил ее морду. Царица вернется. Конечно вернется. Но когда?

Ее не было уже полгода. «Означает ли такое долгое отсутствие успех или неудачу?» Рахбарин не мог себе представить, чтобы его тетя потерпела неудачу в чем бы то ни было, будь то выполнение божественной воли или любое другое дело. Билкис всегда царствовала как победительница.

Тени начали удлиняться. Солнце почти коснулось горизонта на западе. Он смотрел на розово-золотое пламя заката и пытался убедить себя, что новая царица, может быть, прямо в этот момент движется в Саву Путем Пряностей. Но в пылающем небе он ничего не видел, лишь тучи, раскинувшиеся над горизонтом, словно крылья огненной птицы.

Возможно, этот феникс предвещал хорошее будущее. А может, просто переливался гаснущий свет. Царевич решил считать это добрым знаком. Аллат не отправила бы царицу в такую даль, если бы этот путь не имел смысла.

Но в ту ночь он не мог лечь спать со спокойным сердцем, и сон отказывал ему в своих темных ласках. В конце концов он сдался, встал и вышел на стену, чтобы мерить шагами старые камни, беспокойно, словно запертый в клетку леопард.

«Уже столько времени прошло после ее отъезда!» При дворе он мог проявлять почтение и благочестие, но здесь, на стене, следовало сказать правду хотя бы себе. «Полгода – и ни единой весточки, кроме приказаний ждать».

Под ногами он чувствовал камни стены, все еще хранившие тепло дня. Над головой возвышался небесный свод. Созвездие Короны пылало в ночи белым огнем. Рахбарин нашел взглядом самые яркие звезды, но их холодное сияние ничего ему не открыло.

«Прошу тебя, Пресветлая Богиня, скажи, что мне делать». Он молился и приносил все необходимые жертвы, но все еще не получил ни единого знака. Почему Аллат не хотела с ним говорить?

«Потому что ты и так знаешь, что нужно делать». Рахбарин смущенно опустил голову. «Неужели я стал настолько слабым, что прошу помощи Богини в том, что должен делать сам?» Он знал, что ответила бы его тетя на такие глупые просьбы: «Богиня даровала тебе разум и тело. Она надеется, что ты сумеешь ими воспользоваться».

И разве последний приказ царицы не заключался в том, чтобы он поступал, как сочтет нужным? Чтобы делал то, что посчитает наилучшим для Савы, для царства, а не для себя. Ведь, если бы он делал то, чего хотел сам, он поскакал бы на север и вернулся с царицей. Но это ничего не решило бы.

Нет, ему следовало выполнять свой долг здесь, охраняя Саву и трон до возвращения царицы.

«А если наша царица никогда не вернется?»

Рахбарин смотрел на звезды, пылавшие белым огнем. «Если она не вернется, она пришлет вместо себя наследницу. А я буду хранить для нее трон. И, когда новая царица въедет в ворота Мариба, я буду ждать, готовый служить ей».

Песнь Ваалит

Теперь, когда мне случается думать о тех днях, я чувствую жар. Меня заливает горячая волна стыда за мои поступки. В то время я не находила себе места, словно голодная пантера. Я не впускала в железные стены, которые воздвигла вокруг себя, даже Нимру и Кешет, а ведь я любила их как сестер. Я сама себя сделала одинокой безо всяких причин и позволила гневу уничтожить мой покой. Впрочем, я ведь была очень молода, а в молодости мы часто жестоки даже к себе самим. И мой разум не находил покоя. Гуляла ли я по саду царицы Мелхолы, каталась ли на Ури, пряла, училась или играла в мяч с младшими братьями, слова царицы Билкис неслышно пели у меня в крови: «Ты создана для того, чтобы править, ты рождена быть царицей».

Эти слова открыли мне двери к мыслям, которые я давно себе запретила даже во сне. Теперь я вспомнила, почему нельзя слушать пение сладкоголосых сирен: оно приносит лишь печаль.

«Создана для того, чтобы править», – да, с этим я могла согласиться без ложной скромности. Я знала с тех самых пор, как научилась ходить, что смогла бы править лучше, чем мой брат Ровоам. Там, где он упрямился, я проявляла твердость, он был жестоким там, где я была добра, и вспыхивал, словно сухой трут. А еще он не умел правильно судить о людях. Тем более о женщинах. Мой брат презирал женщин, считая их слабыми. Я подозревала, что он втайне презирает и нашего отца. Ровоам путал терпимость со слабостью, терпение со страхом, уступку с поражением. Его главный порок заключался в надменном отношении к другим.

«Создана для того, чтобы править». Да, теперь я поняла, что всю свою жизнь училась этому. Я хваталась за любую возможность, которую отбрасывал мой высокомерный брат. Я принимала к сведению все слова учителей и внимательно слушала отца, изучая его двор так же прилежно, как свои задания. А еще я слушала все, что говорили мои мачехи, даже самые глупые. Я прожила четырнадцать лет в отцовском дворце, и теперь я понимала, что не потратила впустую ни единого дня из этого времени. Каждый день я искала знаний и училась. Я подготовила себя к тому, чтобы царствовать, сама не зная об этом.

«Рождена быть царицей…»

Но царица Билкис ошиблась. Все мои годы безотчетных поисков прошли впустую. Ничего не значили мои умения, таланты и разум. Да и я сама ничего не значила в сравнении с тем, что Ровоам родился царским сыном, а я – всего лишь царской дочерью.

Никогда я не смогла бы стать такой царицей, как она. В лучшем случае мне предстояло стать царской женой.

Лишь на это я могла надеяться. И этого мне было мало.

Кешет

– Что-то не так.

Нимра мерила шагами сад. Дойдя до конца дорожки, она повернула и пошла вдоль клумбы лилий. Длинная коса билась о ее спину.

– Что, по-твоему, не так? Иди сюда, сядь рядом со мной.

Кешет похлопала по краю фонтана, но Нимра не позволила себя уговорить.

– Не знаю. Царевна неспокойна.

– Что может ее тревожить?

– Не знаю, – повторила Нимра, – но, что бы это ни было, с нами она не поделится. Ты ведь заметила, что она подолгу где-то пропадает?

– Она и раньше убегала из дворца, – улыбнулась Кешет, – как и все мы.

– Да, но вместе. А теперь – не знаю, чем она занимается, но нас с собой не берет. Это меня тревожит.

Перебрав в памяти дни, прошедшие с последнего новолуния, Кешет поняла, что Нимра права. Слишком часто Ваалит попросту не удавалось найти. Она больше не делилась с ними своими тайнами.

– Да, – согласилась Кешет, – она совсем забросила нас, и меня тоже это беспокоит. Думаешь, она встречается с возлюбленным?

Нимра покачала головой:

– С кем? К тому же об этом она нам сказала бы. Наверное, дело в другом. Это что-то опасное. Все началось с того, что сюда приехала царица Савская, – нахмурилась Нимра.

– Кажется, ты права, – согласилась Кешет, обдумав эти слова, – но она проводит время не с царицей. По крайней мере, не все свое время. Так где же она пропадает?

– И почему не доверяет нам?

– Не знаю, – еще раз повторила Кешет. – Почему бы нам не спросить ее?

Нимра задумалась.

– Да, – сказала наконец она, – так и сделаем.

Но это решение не принесло им покоя, ведь, когда они, раздевая царевну перед сном и расчесывая ей волосы, попросили уделить им немного времени, Ваалит в ответ на их беспокойные расспросы сказала:

– Я гуляю, чтобы привести в порядок свои мысли, вот и все.

«Она избегает наших взглядов, она врет нам». Сама мысль о том, что царевна может их обманывать, расстроила Кешет. А то, что царевна считала их способными проглотить такое бестолковое объяснение, разозлило ее.

– Это не все, – резко сказала Кешет. – Ваалит, мы знаем тебя как себя, так что, если уж решила нам солгать, придумай, по крайней мере, что-то получше!

Кешет надеялась, что от этих язвительных слов Ваалит потеряет осторожность и выдаст себя, – ее гнев пылал так же ярко, как любовь. Но царевна лишь посмотрела на Кешет, затем на Нимру и ответила:

– Не могу. Поэтому, вместо того чтобы вас обманывать, я лучше вообще ничего не скажу.

И в дальнейшем никакими словами Кешет и Нимра не смогли добиться от нее другого ответа. В конце концов они оставили свои попытки – по крайней мере, на тот вечер.

– Но мы разгадаем ее секрет, – прошептала Кешет Нимре, когда они легли в свою постель, бодрствуя и прислушиваясь, не донесется ли с кровати Ваалит какой-нибудь шорох. – Мы должны. Можем ли мы защищать ее, ничего не зная?

– Не можем. Засыпай, Кешет.

Но, хотя сама Нимра лежала спокойно, ее дыхание выдавало, что она не спит. Позже Кешет раздумывала о том, спал ли вообще кто-либо из них той ночью. Если сама она и заснула, ей снилось, что она бодрствует и слышит тихие шаги Ваалит, уходящей и оставляющей их в темноте.

Веная

Когда его спрашивали, что он думает о визите царицы Савской, Веная чаще всего просто пожимал плечами. А если собеседник упорствовал в своих расспросах – хотя мало кто осмеливался упорствовать, беседуя с царским главнокомандующим, – и если Веная в тот день чувствовал прилив красноречия, он мог произнести несколько слов:

– Великая царица, достойная нашего великого царя. Хотя войско у них так себе.

А однажды, когда сам царь Соломон спросил, что Веная думает о гостях, тот ответил:

– Царица чего-то хочет от тебя. Наверное, со временем ты это выяснишь. Женщины глупы в военных делах, но коварны в интригах.

Царь засмеялся и сказал, что Веная слишком подозрителен и недоверчив.

– Для царского главнокомандующего это не так уж плохо, – ответил тот. – Прошу тебя, господин мой, будь осторожен, имея дело с женщинами.

Если бы он сам помнил эти слова и следовал собственному совету, теперь он не страдал бы от неизвестности и сомнений. Но, едва он увидел ту девушку, к ней устремилось его сердце.

«А разум последовал за ним», – сказал себе Веная. Со своим противником он не мог бороться ни силой, ни хитростью. Ведя эту войну, Веная боялся проиграть. Он боялся, что есть лишь один исход: плохой.

«Лучше бы мне ее не видеть! Если бы я не увидел ее, я был бы избавлен от этих мук. Лучше бы…» Но Веная оборвал мысли о том, что не желал бы ее видеть. Да, это спасло бы его. И в то же время уничтожило бы. «Чистое безумие – полюбить в моем возрасте, да еще и такую девушку».

Чужеземку, язычницу, к тому же годившуюся ему в дочери! «Нет, старик, скажи правду хотя бы самому себе: она годится тебе во внучки».

Но этот противник поверг великого полководца Венаю. Он оказался бессилен перед неистовым взглядом чужеземки. Поэтому теперь он стоял у ее ворот, нетерпеливый и не находящий слов, как юнец-пастух, ожидающий благосклонности своей возлюбленной.

Никаулис

– Он снова здесь, – объявила Хуррами, – спрашивает тебя. Сказать ему, чтобы уходил?

– Царский главнокомандующий? Не глупи, девица, я поговорю с ним.

Хотя Никаулис пыталась овладеть собой, у нее колотилось сердце, а по телу пробегала дрожь. Она встала и прошла к двери. Хуррами кинулась следом и преградила ей путь:

– Ты что, так и выйдешь к нему? И так быстро, словно тебе не терпелось броситься на его зов? Пусть подождет, пока ты переоденешься и заплетешь волосы. А еще можно подкрасить тебе лицо…

Качая головой, Никаулис попыталась обойти Хуррами.

– Веная прекрасно знает, как я выгляжу и одеваюсь. Я не буду играть в глупые игры. Либо я выхожу, либо нет. А теперь отойди. Я не хочу заставлять хорошего человека ждать.

Хуррами со вздохом отошла:

– Хорошо. Но жаль, что ты не позволяешь мне раскрыть твою истинную красоту. Никто не захочет жениться на воительнице.

– Пожалуй. Но и я не хочу ни за кого выходить замуж.

Никаулис быстро вышла, надеясь побороть собственное смущение из-за этих слов, наполовину правдивых и наполовину лживых. Ведь она знала, что Веная хочет жениться на ней, несмотря на то что она воительница. Он ничего ей не говорил, он даже руки ее не коснулся, но она знала, что он, несмотря на доводы рассудка и здравого смысла, желает ее. А ее, несмотря на принесенные клятвы, не оставляло равнодушной такое сильное желание.

«Но я не поддамся». Ее девственное тело могло не подчиняться, но воля все еще принадлежала ей. Лунные девы не выходили замуж, не отдавали себя во власть мужчин. Но ни один закон и ни один обет не запрещал ей говорить с Венаей, прогуливаться с ним или мериться силой и ловкостью.

«И ничего большего я не допущу. Между нами не может быть ничего, кроме дружбы. Нельзя позволять ему просить о большем». Если он никогда не произнесет этих слов, то не придется отказывать. А отказать пришлось бы. Она посвятила свое целомудрие богине, а свою верность – царице Савской, и не могла принести еще и третий обет, не разорвав узы чести первых двух.

Поэтому не следовало позволять Венае просить о том, чего он никогда не сможет получить. Не следовало позволять ему произносить эти слова, ведь Никаулис чувствовала предательское желание их услышать.

Веная

«Я не должен приближаться к ней». Но, когда Веная увидел, что Никаулис идет к нему, двигаясь изящно, словно дикая кошка на охоте, он понял, что не сможет следовать этому решению. Впервые желание одержало верх над здравым смыслом и железной волей. «И не будь ее воля столь же сильна, мы бы уже много раз позволили себе это безумие».

Никаулис остановилась перед ним. Она была с ним одного роста и смотрела прямо ему в глаза.

– Ты хотел видеть меня. Я пришла.

– Я рад.

Веная хотел сказать больше, но он не был Давидом Великим, чтобы от его песен женские сердца таяли, словно сладкий мед. Не был он и Соломоном, чтобы завоевать ее сердце мудрыми словами и остроумием. «Я простой воин и говорю просто».

Но казалось, что госпожу его сердца это не смущает, ведь так говорила и она сама. «Никто из нас не бросается словами, но за сказанное мы отвечаем».

– Ты улыбаешься, – заметила она.

– Я думаю о том, что сказал бы другой мужчина при виде женщины, затянутой в кожу, с мечом на поясе.

– Я слышала, что обо мне говорят другие мужчины. Они недооценивают противника – извечная ошибка глупцов.

– Ты права. Но ни одна женщина не выстоит против мужчины в бою.

Никаулис улыбнулась как воин:

– Думаешь, не выстоит?

Она вскинула голову. Серебряная полоска, защищавшая шею, блеснула ярко, словно гордый взгляд воительницы.

– Я не думаю, я знаю. Нет, я признаю, что женщины могут хорошо сражаться. Я не слепец и видел, как ты упражняешься со своим мечом и луком. Но, если поставить против тебя мужчину, столь же искусного в бою, придется тебе уступить его силе.

– Ты говоришь, что сила всегда побеждает искусство? – Никаулис твердо посмотрела на него своими ясными глазами. – И на что же ты готов поспорить, царский главнокомандующий?

Его вдруг захлестнуло странное желание – скрестить меч с этой девушкой, встать против нее и не сдаваться до победы одного из них.

– Или ты боишься бросить мне вызов, зная, что я могу тебя превзойти?

– Я не боюсь ничьего вызова. Что же касается ставки, пусть это будет поцелуй. – Слова сорвались с его языка прежде, чем он успел спохватиться.

Она молча смотрела на Венаю, а он – на нее. Главнокомандующий не желал покоряться буре чувств или брать свои слова назад.

– Ты молчишь, воительница. Боишься, что ставка слишком высока?

Та же самая гордость, что внушила ему эти слова, придала ей твердости.

– Я не боюсь мужчин. Ставка принята.

Бок о бок они прошли на площадку для воинских упражнений, которую Веная когда-то приказал разбить за оружейным складом. В это время суток там никого не было – именно по этой причине Веная выбрал такое время и место. Никаулис одобрительно кивнула. Никто из них не хотел, чтобы на них смотрели.

В центре плотно утоптанной площадки Веная остановился.

– Хочешь ли ты сдаться?

– Мы еще даже не обнажили мечи. Нет. Я буду честно сражаться.

– Хорошо. Я тоже. И не буду делать тебе уступок, хоть ты и женщина.

– И я не буду делать тебе уступок, хоть ты и мужчина.

Глаза Никаулис сверкнули в солнечном свете. Веная улыбнулся и достал меч.

– Сражаемся, пока не сдашься, – сказал он.

– Пока ты не сдашься, – засмеялась Никаулис, обнажая свой меч.

И они начали.

Металл звенел о металл. Выпад – отступление. После первых нескольких выпадов Веная понял, что легко добыть победу не удастся. И осознание этого ударило в голову, словно горячее вино. Очень давно он не встречал противника, по-настоящему способного помериться с ним искусством. Никаулис отвечала на каждый его выпад, на каждый взмах меча. Она двигалась быстро, проворная, как пантера, гибкая, как змея. Он двигался медленнее и походил скорее на быка.

Разворот, блокировка удара, снова разворот, выпад, разворот. Танец с мечами, неизменный и всегда разный. Сначала он думал, что его сила окажется более стойкой, чем ее проворство. Но во время поединка Веная постепенно начал осознавать, что она не уступит.

Она была хороша. Так же хороша, как он.

Выпад, отступление, шаг вперед, разворот. Под лязг железа о железо, все с той же силой. Ни один боец не давал другому ни мгновения передышки. Веная знал, что заплатит за это ссадинами и тупой болью в мышцах, но до этого было еще далеко.

«Последний достойный бой. По-настоящему равный мне противник». Многие ли мужчины могли этим похвастаться? Имело ли значение, что соперник, равный ему в мастерстве, оказался женщиной? «Если бы это могло длиться вечно…»

Но его бойцовский опыт подсказывал, что поединок скоро закончится.

Пот блестел на лбу и на руках его девы-воительницы. Она дышала быстро и тяжело. Веная понимал, что она так же измучена, как и он сам. Но сдаваться она не собиралась. Никаулис сражалась бы, пока от напряжения не начали бы дрожать не только мышцы, но даже сами кости, и пока ее тело не предало бы ее, отказавшись подчиняться.

«И я тоже не сдамся». Веная знал, что не сможет уступить, пока все еще способен дышать. Однако поединок следовало заканчивать как можно скорее, пока от усталости кто-то из них не потерял осторожность и не ранил другого…

Никаулис развернулась и высоко вскинула меч. Он тоже поднял меч, чтобы защититься, а потом опустил его одновременно с Никаулис. Клинки с лязгом скрестились. Веная смотрел в ее глаза. Они сверкали, распаленные битвой. Она улыбнулась, и белые зубы блеснули, словно звериные.

– Никаулис, – Веная старался говорить тихо и спокойно, не хватая воздух ртом, – Никаулис, мы должны это прекратить. Опусти свой меч.

– Нет. Я не сдамся.

– Я не прошу тебя сдаться. Никаулис, никто из нас не победит в этом поединке. Опусти меч, а я опущу свой.

Несколько долгих мгновений Веная боялся, что она не услышала его или не поняла. Потом жестокий блеск в ее глазах погас.

– Я опущу свой меч после тебя, – сказала она.

Ее мускулы дрожали от долгого напряжения, меч трясся в ее руках, с легким звоном упираясь в закаленный клинок Венаи. Военачальник уже не смог бы сказать, дрожь ли это ее измученного тела или его собственного.

– Вместе, – сказал он, – мы вместе опустим мечи. – Она колебалась, и он добавил: – По твоей команде, воительница.

Она кивнула и произнесла:

– Сейчас.

Веная разжал пальцы, и меч упал на горячий песок. Ее меч упал рядом, железо звякнуло о железо. Они стояли над клинками и смотрели друг на друга.

– Ты не победил, царский военачальник.

– Ты тоже.

Амазонка ничего не ответила. Они молча ушли с арены, молча вытерли клинки кусками полотна.

– Хорошего тебе дня, Веная, – промолвила Никаулис и ушла.

Веная смотрел ей вслед, пока она не исчезла в переулке, ведущем к воротам Малого дворца. Он оглянулся на площадку, где они сражались. От их шагов светлый песок покрылся ямками и рытвинами и был весь истоптан. «Нужно его разровнять».

Военачальник спрятал меч в ножны и отправился искать ничем не занятого солдата. Этому беззаботному бедняге предстояло узнать: если шатаешься без дела, тебе его найдут. Хорошие солдаты всегда выглядят занятыми.

Билкис

– О царица! – Хуррами проскользнула в комнату, где Билкис диктовала послания в Саву. Позолоченная кожаная завеса опустилась за служанкой. – О царица, к тебе пришли поговорить царские женщины. Примешь ли ты их, Солнце наших дней?

Билкис и девушка-писец уставились на Хуррами.

– Царские женщины пришли сюда?

Это означало лишь неприятности.

– А кто из них пришел?

– Царица Меласадна. Она принесла с собой всего одну собачку, завернула ее в шаль, как ребенка. И госпожа Гилада. И царица Улбану. И госпожа Двора. И госпожа Лиоренда.

«Целое посольство из гарема».

Билкис подняла руку, отпуская девушку-писца:

– Я выйду к ним. Проводи их в сад и распорядись, чтобы принесли крепкого вина.

– Как прикажет царица. – Хуррами быстро оглядела госпожу. – Прежде чем царица выйдет к этим женщинам, не хочет ли она одеться более…

– …по-царски? Ты уже начинаешь говорить, словно Ирция. Нет, если уж они пришли, у них явно что-то срочное. Я выйду к ним так.

Проходя через покои Малого дворца в старый сад, она пыталась угадать, что могло привести полдюжины царских женщин на поклон к их главной сопернице. Несомненно, что-то очень серьезное, если забеспокоилась даже безмятежная госпожа Лиоренда. Но египтянка и хушитка не пришли. Дочь фараона, конечно, не обращала внимания ни на какие неприятности, что же касается Македы… «Даже слабоумный не посмел бы задеть змеиную невесту».

Не пришла и Наама, и колхидская молодая жена Соломона. «Что ж, они разделились на два лагеря, это ясно. А я должна помирить эти воюющие группы и царя».

Когда царица вышла в сад, уже подали вино, как она и приказывала. Она улыбнулась незваным гостьям.

– Ваш визит – большая честь для меня. Прошу вас, угощайтесь и расскажите мне, чем я могу вам услужить.

«И давайте сделаем вид, что все мы тут – сестры и равны между собой». Когда рабыня наполнила кубок царицы вином, та поднесла его к губам, делая вид, что пьет. Другие, осмелев, тоже начали пить. Это могло помочь им говорить свободнее. Они очень спешили к ней, и привела их какая-то беда. Расплетенные косы госпожи Гилады свисали прядями. Госпожа Улбану пришла босиком. На щеках Меласадны виднелись потеки сурьмы – она только что плакала. Шаль, в которую она кутала щенка, была порвана. Собачка выглядывала из складок, белая, как жемчужина, а ее носик и глазки блестели, словно агаты.

– Пейте, – снова сказала Билкис, делая вид, что пьет сама.

Затем она отставила кубок и улыбнулась. Наклонившись, она погладила щенка по голове, а тот облизал ей пальцы. Она взяла каждую женщину за руку и поцеловала в щеку.

– А сейчас, сестры, поделитесь со мной своими тревогами и расскажите, как я могу помочь вам.

Все посмотрели на Меласадну. Она, сдерживая всхлипы, заговорила:

– Все началось с того, что Пирип, щенок, побежал за царевичем Халевом. Это сын госпожи Дворы, хороший мальчик, добрый к собакам…

Билкис мягко задавала вопросы, придавая смелости рассказчице, хотя уже успела понять, что произошло: помогли долгие годы правления и множество дел, разобранных на царских судах. Царевич Халев и щенок стали играть. Они попались на глаза Ровоаму, а тот поймал щенка и решил отдать его царице Даксури.

– Она поклоняется божеству, которое требует, чтобы ему каждое новолуние приносили в жертву собак!

Конечно, царевич Халев бросился к матери, которая, в свою очередь, поспешила к Меласадне, а та смело отправилась к госпоже Даксури, чтобы вырвать Пирипа из ее рук. В результате вспыхнувшей ссоры Меласадна и ее подруги выступили против матери наследника и ее союзниц. Вскоре дело зашло так далеко, что в Женском дворце разгорелась самая настоящая война, которую никто не мог остановить, и казалось, что дальше будет только хуже.

– Никто не может навести порядок. Если бы только царица Мелхола была жива!

«Судя по тому, что я успела узнать, царица Мелхола скорее приказала бы зашить вас всех в мешки и сбросить с городской стены, чем позволила бы тревожить Соломона!» Она мрачно улыбнулась этой мысли, но сказала лишь одно:

– Это очень печально, сестры мои. Чего бы вы хотели от меня?

Все женщины заулыбались, радуясь, что она приняла на себя руководство. Царица Меласадна прижала к груди щенка и попросила:

– Поговори с царем. Он ценит мир превыше всего. Он положит всему этому конец.

«И каким же образом, сестра?» Впрочем, этого она вслух не произнесла, лишь улыбнулась и заверила, что сделает все возможное. Услышав это ничего не значащее обещание, царица Меласадна и госпожа Гилада заулыбались. Билкис вздохнула. Вмешательство чужака часто приносило больше раздора, чем покоя. Но она дала слово. Она действительно собиралась поговорить с царем и надеялась не слишком его опечалить.

Билкис рассказала об этом деле так мягко, как только смогла, но не имела возможности подсластить суть своих слов. И, как она и боялась, царь счел виновным не Ровоама, и не колхидскую царевну, и не кого-либо из женщин, которым не хватало ума жить спокойно и не подливать масла в тлеющий огонь, вызывая пожар. Нет, царь обвинил во всем себя:

– У меня ничего не получилось, Билкис. Я не знаю, что сделал не так. Я справедлив ко всем женщинам, никого не выделяю перед другими и одинаково отношусь ко всем своим сыновьям. Почему же тогда в моем доме не больше мира, чем было в отцовском?

– О Соломон, милый мой… – Она проглотила вертевшееся на языке слово «мальчик», не желая напоминать ему, как он молод по сравнению с ней.

– Билкис, ты женщина и царица. Просвети же меня. Что я делаю не так? Разве я не отношусь ко всем своим домочадцам справедливо?

– Скорее я бы сказала, что я царица и женщина. – Она погладила его плечо, снимая напряжение. – Что ты делаешь не так? Наверное, ты слишком справедлив с ними.

– Очередная загадка, о царица Утра?

– Нет, будь это загадка, Соломон Премудрый непременно знал бы ответ.

– Возможно, Соломон не так мудр, как о нем говорят.

Он накрыл ее руку своей. Ее кожа была прохладной, как воздух на рассвете.

– Разве можно вести себя слишком справедливо?

– Истинная моя любовь, мудрый мой царь, ты ведешь себя так, что им не за что бороться. Хотя нет, они видят перед собой награду, которую никто не может завоевать.

– И что же это за награда?

– Царское расположение.

– Я не буду возвышать одну женщину, принижая остальных.

– Когда-то ты возвышал одну женщину больше всех.

– Это было много лет назад. Я тогда был моложе.

– И ты был влюблен.

– Да, я был влюблен.

«Ависага», – подумал он, пытаясь воскресить в памяти ее лицо. Напрасные попытки. Соломон закрыл глаза, уткнувшись лицом в волосы Билкис. Ее гладкие волосы пахли корицей. Корицей и розой.

И от этого аромата воспоминания нахлынули, как весеннее половодье. Вот Ависага ждет его в солнечном саду, сладкая, словно мед. Вот она рискует всем, чтобы предупредить его, когда вероломный Адония посягает на корону. Ависага стоит на царском балконе в их первую брачную ночь, и тело ее окутывает лишь свет звезд и распущенные волосы. Ависага сияет, как золотой плод граната: ее тело наконец готово дать жизнь ребенку, их ребенку, который убьет ее…

Ависага.

– Теперь ты понял? – прошептала ему на ухо Билкис, тихо, будто ночной ветерок. – Они борются с призраком, Соломон. А мертвые всегда побеждают.

Билкис

Но через несколько дней Билкис подумала, что могла ошибиться. Может быть, живая душа наконец победила. Утро выдалось ясным, и, когда к полудню все во дворце затихло, Соломон пришел к ней, страстный, словно юноша.

– Хороший день, – сказала она, угадав его настроение и стараясь вести себя так же. – С самого моего приезда сюда я не видела такого голубого неба.

– Да. – В его глазах словно пылал огонь. – День для…

– Для царя и царицы? – игриво спросила она, испытывая его.

– День для влюбленных. – Он улыбнулся, явно не обращая внимания на то, что она снова подшучивает над ним. – День для Соломона и Билкис.

Да, его испытали, и он прошел испытание. И все же она оставалась настороже, ведь этот мужчина казался слишком совершенным, превосходящим обычных людей.

«Или не заслуживающим именоваться человеком». Но он стоял перед ней, ожидая, протянув к ней руки, молчаливо умоляя этим терпеливым жестом. И она вдруг почувствовала, что устала от настороженности и осмотрительности. Ей надоело взвешивать каждое свое слово. Надоела вечная невидимая битва. «Я целыми днями и ночами рассматриваю со всех сторон чужие жизни, я думаю о чужом счастье и благе. А сегодня…»

– Билкис идет со мной? – спросил Соломон, словно увидев, что ей нужна помощь, чтобы переступить последний порог.

И от беззаботной бурной радости кровь, спокойно бежавшая по жилам, закипела, превратившись в горячее пьянящее вино.

«Сегодня царица Утра снимет оковы с Билкис. На один день царица выпустит женщину на свободу».

Она медленно подала ему руки, и он сомкнул на них пальцы в безмолвной ласке.

– Да, Соломон, сегодня Билкис идет с тобой.

Она не знала, что задумал Соломон. Он и сам не знал. По крайней мере, так он сказал, хотя она не поверила: ведь у царей даже порывы должны быть упорядочены и тщательно продуманы. «Впрочем, я не стану портить этот день вопросами. Сегодня мы не будем испытывать его мудрость и мою проницательность».

То был день свободы. И она лишь улыбнулась и последовала за ним.

Соломон в очередной раз удивил ее. Она думала, что он выведет ее за стены Иерусалима, в какое-нибудь укромное место, но вместо этого они, петляя по тесным дворцовым коридорам, дошли до вьющейся вверх лестницы.

– Сюда, – указал он и повел ее по узким ступеням.

Они поднялись на башню, залитую чистым солнечным светом, и Билкис остановилась, пораженная открывшимся видом.

«Да это же крыша мира!» Но она всего лишь поднялась на крышу царского дворца. На самую высокую его крышу. Отсюда открывался вид на весь Иерусалим, дремавший в золотой летней дымке. За городскими стенами раскинулись холмы, посеребренные рядами оливковых деревьев, а дальше на север и на восток простирались горы. На западе зелено-желтая равнина спускалась к беспокойному морю. А на юге… На юге ждала Сава.

«Нет, я не богиня и не могу заглянуть за край мира. Я царица и должна заботиться лишь о том, что вижу перед собой. Но не сегодня. Сегодня…»

– Красиво, правда?

Соломон отпустил ее руку и обвил рукой ее стан, так непринужденно, словно они и впрямь были свободными молодыми любовниками.

– Да. – Она обернулась к нему, оставляя за спиной Саву и ожидавшие ее там обязанности. – Ты снова удивил меня, царь Соломон. Наверное, такие укромные места находит для свидания пылкий влюбленный где-нибудь в горах?

– Поверь мне, в горах нет укромных мест. Не для нас. Если бы я приказал запрячь лошадей, половина людей во дворце узнала бы, куда я еду и зачем. И сообщили бы всем остальным еще до того, как я взялся бы за поводья. А уж если бы я уезжал с красивой женщиной… – он засмеялся, продолжая обнимать ее и проводя рукой по ее щеке, – то мы с таким же успехом могли бы выступить под знаменами, словно войско.

– И ты привел меня сюда.

Теперь она заметила, как хорошо все устроено на этой крыше. Половину ее затенял навес, а под его пурпурными и золотыми полосами на твердых камнях раскинулись ковры, на которых были вытканы оазисы. На коврах лежали подушки, обещая еще больший уют, когда придет время. Рядом стоял накрытый столик с вином и фруктами, хлебом и сыром. И повсюду – цветы в ярких кувшинах. «Он долго трудился, чтобы создать для нас этот сад. Как ему удалось сохранить все в секрете?»

– И я привел тебя сюда. Каждый мужчина может привести свою возлюбленную на крышу.

– И каждая женщина может подняться на крышу со своим возлюбленным. Я принадлежу своему возлюбленному, а он мне – на это время. Ведь очень многие любят тебя, царь моего сердца.

Соломон улыбнулся. Она и не думала, что он может выглядеть таким измученным.

– Да, меня любят, Билкис, но по обязанности. Меня любят потому, что я справедливый человек и милостивый царь, а еще потому, что я не тревожу людей вещами, которых они не желают понимать. Но меня не любят по-настоящему, так, как любили моего отца Давида, несмотря на все его грехи, несмотря на всю тяжесть, которую он взваливал людям на плечи. Они его любили безо всяких причин. Просто любили.

Она взяла его за руку, и их пальцы сплелись.

– Забудь о людях, Соломон, их любовь не имеет значения. Благоденствие, счастье и свободу ты даешь им и так, потому что ты их царь, земной посредник между ними и их Богом.

– Да. Но приятно было бы, если бы меня любили, несмотря на мои недостатки.

– Или за них?

– И за них тоже.

Она засмеялась, пытаясь снова пробудить в нем веселость.

– В таком случае тяжело тебе придется, любимый мой, ведь у тебя нет недостатков.

– Тогда я хотел бы ими обладать.

– Нет, я ошиблась, один недостаток у тебя есть.

– И какой же?

– Ты слишком мрачен, сердце мое. Иди ко мне, забудь на время о своих неблагодарных подданных.

– Они достаточно благодарны. Они даруют мне свое уважение и послушание.

– И даровали бы своих дочерей, если бы ты их принимал. Твоя умеренность чрезмерна, Соломон. Менее великий царь завел бы себе гарем из тысячи красавиц, чтобы они скрашивали его ночи.

– Разве умеренность – это недостаток? Может, и так, – пожал плечами он. – Я умеренный и терпимый, и меня называют Соломоном Премудрым. Соломоном Справедливым. – Он смотрел на город внизу. – Но Иерусалим они продолжают называть городом царя Давида.

– Все изменится.

Он покачал головой и отвернулся от города:

– Нет, не изменится. Даже через тысячу лет они будут называть Иерусалим городом царя Давида.

Ей стало страшно от усталости и безнадежности, звучавших в его голосе. Он словно бы отказался от давней надежды. Она не стала ждать его поцелуя, а обняла и прижала к себе, словно больного ребенка.

– Не думай об этом, любовь моя, – прошептала она ему, – это не имеет значения. Говорю тебе, через тысячу лет о царе Давиде будут помнить лишь то, что он породил Соломона Премудрого.

Соломон отстранился и обхватил ладонями ее лицо:

– Любимая, мудрость твоя – словно хмельное вино, и лжешь ты по-царски. – И, прежде чем она успела возразить, он поцеловал ее. – А поцелуи твои, как мед. Иди ко мне, прекрасная моя, единственная моя возлюбленная…

– Единственная? А сколько женщин до меня поднималось по этим ступеням вместе с тобой? Видя, как хорошо здесь все подготовлено, любая женщина спросила бы об этом своего возлюбленного.

– И сколько же, по-твоему?

– Я думаю, до меня – лишь одна.

На миг ей показалось, что она зря это сказала. «Пусть даже сегодня день свободы, все равно мне не следовало так опрометчиво напоминать ему об ушедшей любви!»

Но он не отстранился и не замкнулся в себе. Напротив, его взгляд смягчился и засиял, словно хрусталь.

– Лишь одна, а после нее – никто. – Он провел рукой по мягким завиткам ее волос. – До тебя – никто.

Соломон нащупал одну из украшенных драгоценными камнями заколок из слоновой кости, удерживающих ее тяжелые волосы. Он вытащил заколку так осторожно, что Билкис поняла это лишь тогда, когда драгоценный камешек звякнул о каменную плиту под ее ногами.

– Ни одна женщина.

Соломон

Когда царица снова накинула на себя свои наряды – она позволила ему застегнуть яшмовые пряжки у себя на плечах и собрать заколками из слоновой кости мягкие завитки своих волос, – когда царица ушла, оставив после себя легкий аромат роз и корицы, Соломон еще долго оставался на крыше, в своем убежище, которое так давно создал. Здесь он мог отдыхать, и никто его не тревожил. Здесь он мог обнимать свою возлюбленную.

Здесь он мог насладиться покоем и одиночеством.

Конечно, покой и одиночество он лишь воображал себе. Царь может владеть чем угодно, кроме собственной жизни. Но убежище хотя бы создавало видимость этой доступной всем остальным роскоши.

И даже оно тяжело ему досталось. Вообще-то ему помог слуга Товия. Самому царю было бы трудно, да что там, невозможно достать все необходимое и в одиночку пронести на башню. Но Товия никогда не выдал бы секрет, об этом Соломон не беспокоился. И было бы заносчивым безумием исчезнуть по-настоящему. Хотя бы одному человеку следовало знать, где можно найти царя при необходимости.

А все остальное Соломон сделал сам.

Ничьи руки не касались подушек, на которых отдыхали они с Билкис. И он сам принес вино и фрукты и расставил на низком мозаичном столике.

Больше всего нравились ему цветы, ведь они потребовали от него особой ловкости и усилий. По всей крыше стояли ярко раскрашенные глиняные кувшины, а в них – ирисы, гиацинты, розы и лилии. Сладкий сильный аромат разносился в горячем воздухе. Маленький садик, зато принадлежащий лишь ему.

«Подумать только – я создал это убежище только сейчас. Только сейчас я снова обрел этот покой – лишь потому, что хотел уединиться со своей возлюбленной царицей…»

Еще один дар, за который следовало поблагодарить Билкис. Ведь здесь, на этой вершине, предназначенной для влюбленных, Соломон мог отдыхать и наслаждаться, зная, что его не отвлекут незначительные мелочи. Лишь важное и неотложное дело могло заставить Товию подняться по узкой извилистой лестнице сюда, в тайный царский сад.

«Здесь я могу поступать, как мне нравится, не заботясь о том, мудро ли это, справедливо ли, осмотрительно ли». Соломон, улыбаясь, раскрошил горбушку хлеба на согретые солнцем камни. Сразу же слетелись воробьи, ожесточенно ссорясь за царскую милость.

«Совсем как мои подданные. Хотя птицы честнее. А люди были честны, когда поставили над собой царя, чтобы он взвалил себе на плечи их тяготы и грехи?»

Что если сто лет назад, еще до появления богатой страны и царства, все шло куда лучше? Тогда в Израиле и Иудее не было царя, двора, подданных, чиновников. Лишь гордый свободный народ, державшийся в стороне от соседей. Земледельцы, пастухи и торговцы.

«Не было города царя Давида. И храма».

Произошло столько перемен, к тому же так быстро. В течение срока всего лишь одной долгой человеческой жизни эта земля изменилась до неузнаваемости.

«Когда царица Мелхола была девочкой, нашей страной правили только судьи. Все немногочисленные законы тех времен установлены ими». Тогда каждый делал то, что сам считал правильным, – так до сих пор говорят о тех диких временах. «А это путь к хаосу». Но Мелхола успела увидеть, как ее отец покорил этих гордых диких людей. Он стал их первым царем, а ее муж – вторым, и сама она вырастила третьего. Теперь Соломон правил не только Израилем и Иудеей, но и Моавом, Идумеей и полудюжиной других царств. Под его влиянием принимали свои решения правители повсюду, от Египта и Тира до Вавилона.

«Саул правил одним царством, а Давид двумя. Я правлю империей. А что ожидает моего сына?»

Задав себе этот вопрос, царь помрачнел. Даже взгляд любящего отца не мог отыскать в Ровоаме качеств, нужных царю. Впрочем, он был еще юн. «Я должен дать ему время. И учить его.

Но я не стану об этом думать. Не здесь и не сейчас. Я не стану думать о будущем или прошлом. О чем-либо, кроме этого момента. Момента, когда я снова могу лежать в этом саду, смотреть в глаза женщины и видеть светящуюся в них любовь».

Над головой сияло небо, синее, как фаянсовая чаша. Повсюду разносился аромат принесенных Соломоном цветов. На такую высоту не долетали звуки города. Вид отсюда открывался далеко за городские стены, до самой серебристой дымки, окутывавшей край света. Красота, тишина и – наконец-то – свобода. И все это невольно подарила ему Билкис и ее любящее сердце.

«Даже без нее все это приносило удовольствие. А с ней…» С ней этот сад на крыше превращался в настоящий рай.

Билкис

Они встречались в своем тайном саду днем, в то время, когда тот, кому случилось бы их искать, мог подумать, что они в другом месте и заняты чем-то целомудренным и благоразумным. Но в тот день она получила от царя знак – жемчужину, чистую и безупречную, как полная луна. Присланный подарок был завернут в черную ткань, расшитую серебряными блестками. И она поняла, что в этот раз – возможно, единственный – они придут в сад наслаждений ночью.

И, когда царь поднялся по лестнице и вышел на крышу, Билкис уже ждала его. Весь долгий вечер она принимала ванну с розовым маслом. Служанки умащивали ей кожу притираниями с ее запахами – ладана и амбры – и расчесывали ее длинные волосы гребнями из сандалового дерева, пока все блестящие пряди не пропитались ароматом.

Но в ответ на мольбы Ирции позволить накрасить ей глаза малахитом и сурьмой и подвести губы царица только покачала головой. Она лишь разрешила Хуррами сбрызнуть ароматом Ависаги – розой и корицей – свои ладони, шею, грудь, колени и живот.

Отказалась она и от массивных золотых украшений, на которых настаивала Ирция, и от цепочек с редкостными драгоценными камнями, которые Хуррами предлагала вплести ей в волосы. А когда Ирция и Хуррами начали возражать ей, она просто ответила:

– Нет. Сегодня Соломон увидит женщину, которая любит его, а не царицу Юга.

Это заставило их замолчать. Она спокойно ждала, пока Ирция опустится на колени и застегнет у нее на щиколотках тонкие цепочки с золотыми колокольчиками, пока Хуррами закутает ее в черную накидку. И вот они закончили, глядя на нее с гордостью, словно две бабушки, готовившие внучку к замужеству. Глаза их блестели, они не скрывали слез.

Она прижала их к себе и поцеловала – сначала Ирцию, затем Хуррами, – без слов благодаря их. Хуррами накинула на нее расшитое покрывало и скрепила его застежкой, пряча ее лицо. Ирция поставила перед ней простые туфли. И она тихо вышла из своих покоев и Малого дворца, пробираясь через паутину садов и коридоров к башне. Накидка и покрывало защищали ее. Она шла по ночному дворцу, словно тень или призрак.

Поднявшись по лестнице в сад, Билкис открыла лицо. Накидка соскользнула вниз. Окутанная лишь темнотой, она с наслаждением вдохнула аромат, поднимавшийся от ее тела. На востоке взошла полная луна, круглая, словно присланная Соломоном жемчужина. В бескрайней ночи сияли звезды. А под ними…

Она медленно подошла к краю стены, окружавшей башню и хранившей их уединение. От каждого ее шага золотые колокольчики на ногах звенели тихо и нежно в прохладном воздухе. Внизу Иерусалим свернулся, словно огромный рыжевато-желтый зверь, припавший к земле, а факелы и очаги горели, как злые глаза. «Эта земля не любит меня. Я буду рада оставить ее наедине с ее гневом. Но я буду скучать по царю. Нет, по Соломону, моей самой драгоценной любви, моей последней любви».

Она закрыла глаза, борясь с болью, а потом открыла их и обернулась. Он стоял у входа в сад, тень среди других теней.

Когда луна поднялась высоко, они лежали, обнимая друг друга и защищая от полуночной прохлады. Она баюкала его, словно сына, и слушала.

Ведь той ночью, словно чувствуя, что их время на исходе, Соломон говорил о том, что привело его сюда, на эту крышу и в ее объятия. Он говорил о своей матери и о женщине, вырастившей из него царя. И о чувстве вины, оставшемся после давнего горя.

– Билкис, ты знаешь, что я не должен был стать царем? У меня был брат. Хороший, отважный человек. Даже царица Мелхола хвалила его и отзывалась о нем с нежностью. Его звали Амнон. Это был старший сын царя Давида. Амнон родился, чтобы царствовать. А еще у меня была сестра Фамарь…

Билкис слышала историю об Амноне и Фамари в том виде, в котором ее рассказывали теперь: изнасилование, убийство и война.

– И был еще один брат, – вставила она.

Соломон замолчал. Он долго не произносил ни слова, и она уже испугалась, что он не станет продолжать.

– Да, – промолвил наконец он, – Авессалом. Любимец нашего отца, одному лишь Господу ведомо почему.

Он взял ее руку и поднес к своему лицу. Она знала, что он вдыхает аромат корицы и роз, окутывающий ее влажную от любви кожу.

– У Авессалома и Фамари была общая мать, Мааха. Амнон же родился от Ахиноамы. Амнон любил Фамарь, а она любила его. Они хотели пожениться.

– Они стали бы хорошей парой.

Храбрый царевич нравился бы тем, кто считал, что лишь мужчины что-то значат в этом меняющемся мире. А царская дочь хранила бы наследие матери и прошлого.

– Наверное, – пожал плечами Соломон. – Царица Мелхола собиралась им помочь. Она обещала поговорить с Давидом, чтобы он согласился на этот брак. Я любил Фамарь, и Амнона тоже. Амнон всегда был добр ко мне, а Фамарь подарила мне игрушечную лошадку с хвостом и гривой из алой шерсти. Не знаю, почему мне это запомнилось.

– Потому что игрушку подарила тебе сестра, которую ты любил.

Она погладила его по плечу и почувствовала, что мускулы под его кожей напряжены.

– Но Авессалом – тот ненавидел Амнона и возненавидел Фамарь, когда она выбрала Амнона себе в возлюбленные. Он зарезал их.

– Да, любимый, я знаю. Эта история – не тайна.

– Авессалом солгал, что Амнон силой овладел Фамарью.

– Ложь долго живет, Соломон. Правда же обитает лишь в сердце. – Она погладила его по голове. – Это еще не все. Расскажи мне.

И он поведал ей конец истории. Каждое слово давалось ему с трудом.

– Царица Мелхола пообещала помочь Амнону и Фамари, и Авессалом тоже был там. Он ударил Фамарь, и Амнон поклялся жестоко избить его. Я слышал, как царица Мелхола и моя мать Вирсавия говорили о случившемся и о том, как они хотят помочь Амнону и Фамари против Авессалома, которого ненавидели. А потом в тот день я насмехался над Авессаломом, радуясь, что мой брат Амнон станет царем, моя сестра Фамарь – царицей, а Авессалом останется никем. Авессалом ответил, что наш отец никогда не разрешит им пожениться. И тогда… Тогда я сказал, что они должны пожениться, потому что уже лежали вместе, как муж и жена. В ту ночь Авессалом пошел в дом Амнона и зарезал их обоих. Мои слова направили его туда. Мои слова убили Амнона и Фамарь. Амнон должен был стать царем, а не я. Фамарь же…

– …могла умереть еще двадцать лет назад, рожая их первое дитя. – Она погладила Соломона по голове, нежно, словно успокаивая больного ребенка. – Любимый мой, неужели ты думаешь, что кровь их не на руках Авессалома? Да половина Иерусалима знала, что Фамарь ходит в дом своего брата! И ты думаешь, что все эти люди держали язык за зубами? Достаточно одного неосторожного слова слуги – и новость разлетается из уст в уста. Соломон, ты слишком много на себя берешь. Помни: ты всего лишь человек.

– Нет. Я царь, а царь не должен допускать таких ошибок.

Она положила руку ему на щеку.

– Царь – или царица – не обычные люди. Поэтому им случается допускать более страшные ошибки, чем обычным людям. Мы просто делаем то, что можем. Делать все возможное, а еще молить наших богов о помощи – большее не под силу никому.

– Да, я так и поступал. Видишь, как хорошо были вознаграждены мои усилия.

Он повернул голову, ее рука соскользнула с его щеки.

– С детства я знал – знал, Билкис, – что стану царем после Давида. Я знал, что этого хочет царица Мелхола, а у нее воля была сильнее, чем у кого-либо из известных мне людей. В конце концов она оказалась сильнее царя Давида – иначе я бы не оплакивал тут свои пороки.

– То, что ты называешь пороками, многие считают добродетелями. Ты справедливый и терпимый, и я никогда не встречала никого – ни женщин, ни мужчин, – кто так заботился бы о том, чтобы поступать правильно.

Она почувствовала, что его до сих пор что-то тревожит, что-то, уже давно грызущее его сердце, а еще почувствовала, что сейчас сумеет разрушить последнюю стену, разделяющую их.

Она посмотрела в сверкающее звездами небо и хотела было попросить помощи у Аллат, но затем, устыдившись, подумала: «Неужели ты ничего не можешь сделать сама, Билкис? Ты знаешь свое сердце и тяжелый груз, лежащий на нем, ведь ты должна оберегать свой народ. В этом ты – как сестра для Соломона. Ты страдала так же, как он. Будь разумной сегодня. Нет, будь любящей и познай наконец его душу».

– Ты молчишь, царица моего сердца, – сказал он.

Она отвела взгляд от звезд и посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся и убрал пряди волос, спадавшие ей на грудь.

– О чем ты думаешь, Билкис, глядя на звезды, освещающие город царя Давида?

«Сейчас или никогда».

– О тебе, Соломон. Что на самом деле терзает тебя? Ты слишком мудр, чтобы мучить себя за прошлое, зная, что не виноват в нем. Скажи мне, любимый. Скажи и освободись.

Лежа в его объятиях, она считала удары сердца и успела досчитать до сорока, прежде чем он заговорил:

– Если ты спрашиваешь, я расскажу тебе, и тогда ты поймешь, какой я глупец. Хочешь узнать, что терзает меня? Сон, Билкис. Сон, приснившийся много лет назад, когда я только что стал царем.

«И когда с тобой была твоя Ависага, и жизнь расстилалась перед тобой, как златотканый ковер».

– Сон, который все еще терзает тебя? Может быть, я смогу растолковать его? Я умею толковать сны, это одна из обязанностей Матери Савы.

Он улыбнулся, касаясь непослушного локона, упавшего ей на грудь.

– Кажется, у тебя много обязанностей, Билкис. Есть ли у тебя удовольствия?

В его голосе звучал смех, и она ответила в тон:

– С тобой, любовь моя, обязанность – это удовольствие.

– Главное, чтобы удовольствие не стало обязанностью.

Настала ее очередь смеяться. Она провела кончиками пальцев по нежной коже возле его губ.

– Расскажи мне свой сон. Царица приказывает.

– А царь должен повиноваться? – Затем, отбросив веселость, он отодвинулся, глядя в высокое небо. – Стояла такая же ночь, как эта. Темная и красивая. Луна и звезды светили так, что, казалось, вот-вот упадут и сожгут мир в своем огне. Мы с Ависагой пришли сюда. Ради сна и отдыха, чтобы сбежать от всего. Мой отец умер, я правил один и…

Он замолчал.

– И корона не давала тебе поднять голову. И не смолкали крики тех, кто хотел, чтобы ты решил то и приказал это.

– А потом они же спорили с моими решениями. Да, так все и было. И вот мы с женой поднялись на башню, и я положил голову ей на колени, и наконец мы оказались одни, в тишине.

Он говорил, а она видела перед собой ту ночь, словно исчезла завеса времени, обнажая прошлое. Соломон, который не находил себе места, такой измученный заботами, что едва мог уснуть. Ависага, которая смотрела не на великолепие пылающих звезд, а в тревожные глаза возлюбленного, лаская своими прохладными руками его изболевшуюся голову…

Билкис придвинулась к нему и обняла. «Я позабочусь о нем, Ависага. Я сделаю все возможное, клянусь». И при этой безмолвной клятве Соломон успокоился в ее объятиях, положив голову ей на плечо.

– И ты заснул, – продолжала она, гладя его по волосам, – и тебе приснился сон.

Он помолчал, затем пожал плечами, словно его слова мало что значили:

– Да. Во сне мне явился Господь и спросил, чем меня одарить – богатством, славой, долгой жизнью, победой над врагами? Он обещал дать мне все, о чем я попрошу. И из всего этого, из всех даров на земле под небесами я выбрал мудрость. – Он снова замолчал, словно слова давались ему с трудом. – Господь сказал, что доволен мной. – Соломон посмотрел на реку звезд, струившуюся в полуночном небе. – А я иногда думаю, Билкис, Господь ли хвалил меня или мое собственное тщеславие?

Он нащупал ее руку и сплел свои горячие пальцы с ее прохладными.

– Вот что приснилось Соломону. Как ты растолкуешь этот сон? Вправду ли я так мудр? Когда-то я считал себя мудрым. Но одно на земле недоступно царям – они не могут правильно судить о своих добродетелях и пороках.

«Тщательно подбирай слова, сестра». Билкис поняла, что этот голос принадлежит Ависаге. Сегодня ее дух сидел рядом, желая еще раз прикоснуться к своему возлюбленному.

– Ты попросил мудрости у своего Бога? А помнишь ли ты, с какими словами обратился к Нему?

– Так ясно, словно видел этот сон час назад: «Даруй мне сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло».

– И твой Бог?..

– Сказал, что даровал мне мудрое и разумное сердце.

– Твой Бог сказал тебе правду, Соломон, ведь именно таково твое сердце. Никогда я не встречала столь доброго человека.

Она даже без шепота Ависаги чувствовала, что это еще не все.

– Как закончился твой сон, любовь моя?

Он долго не отвечал. Она терпеливо ждала, считая звезды.

– Господь дал мне то, о чем я просил, – вымолвил наконец Соломон. – А потом Он сказал, что дарует мне еще и то, о чем я не просил, – все, чего может пожелать великий царь: богатство, славу и долгую жизнь. Но когда Он говорил, то сверкал, словно гладкое серебряное зеркало, стоящее передо мной. И мне показалось, что я смотрю…

– …на твоего Бога?

– …на себя самого. – Соломон закрыл глаза и устало склонил голову на грудь Билкис. – Я был там один.

«И поэтому ты подумал, что твой сон – ложь и твой Бог оставил тебя. Любовь моя, сколько раз я думала то же самое о своей богине, но всегда ошибалась». Она прижалась губами к его лбу и погладила по волосам, которых уже успела коснуться ночная прохлада.

– Ты воистину благословен, Соломон. Немногие получают столь явное доказательство милости своего Бога.

– О чем ты?

– Наконец-то загадка, разгадать которую Соломон Премудрый не может. – Она позволила себе говорить весело. – Что ж, настала моя очередь открыть тебе истину, о великий и мудрый царь.

– И в чем же истина?

– В том, что ты можешь сам воплотить все свои желания. Какой знак может яснее говорить об этом?

– Какой угодно, – мрачно ответил Соломон.

– Если бы я не знала, что в моих объятиях лежит Соломон Премудрый, я подумала бы, что это какой-то глупец.

Улыбаясь, она отстранила его и обхватила его лицо своими надушенными пальцами. От них исходил аромат корицы и розы.

– Скажи мне снова, о чем ты попросил своего Бога, любовь моя.

– О разумном сердце и способности правильно судить.

– Хорошая просьба для молодого царя. Конечно, такие слова очень понравились твоему Богу.

– Чего же еще я мог просить? Разве я не владел и так золотом и драгоценными камнями без счета?

– Ты мог бы попросить громкой славы или смерти врагов. Ты мог бы молить о том, чтобы твое имя стало великим.

– Зачем? Если нет мудрости, чтобы хорошо править и справедливо судить, царь – лишь глупец. Глупец, даже обладая богатствами и славой, лишится их.

Щеки его горели под ее пальцами, словно она своими прикосновениями разжигала огонь.

– Ты мог попросить счастья, Соломон. – Она скользнула пальцами к уголкам его рта, провела по изгибу губ. – Ты мог попросить любви.

Он со вздохом взял ее за руки.

– Мужчина должен сам завоевать себе славу и выковать счастье. Что же касается любви – боюсь, даже Господь не может ее даровать.

Она снова привлекла его к себе, и некоторое время они лежали молча. Звезды в вышине горели белым огнем. За стенами дворца слышались звуки ночи, словно песня призраков или шепот.

– И, зная все, что ты рассказал мне, ты продолжаешь сомневаться в милости своего Бога? – спросила она наконец.

– В какой милости? Несмотря на Его обещание, мне, как и любому человеку, пришлось бороться, чтобы различать добро и зло и чтобы судить справедливо.

– В этом и заключается смысл твоего сна, Соломон. Когда ты смотрел на свое отражение, это твой Бог послал тебе знак, что ты уже и так наделен тем, о чем просил. Что тебе не нужно искать мудрости, ведь ты и без того одарен ею вдоволь.

– Таково твое толкование этого сна? – Соломон смотрел в бескрайнее ночное небо. – Ты очень добра, царица моего сердца.

– Это не доброта, любимый, это правда.

Она прикоснулась кончиком пальца к его лбу, к точке между бровями, где скрывался третий глаз, око, способное заглядывать за пределы этого мира в прошлое и будущее.

– Ты видишь ясно. Может быть, слишком ясно, Соломон, любовь моя, единственный мой! Ты и впрямь думаешь, что о мудрости просят глупцы и негодяи? Если так, то ты еще больший глупец, чем они!

Он наконец-то улыбнулся, на миг возвращаясь от своих призраков к ней.

– Величайшие цари – всегда величайшие глупцы, Билкис. И нет худшей глупости, чем говорить, когда следует молчать.

И, зная, чего он желает, она раскрылась перед ним, защищая собой от страхов, которые преследовали его во сне и омрачали его дни наяву. Она молча боролась с этим демоном, даруя Соломону единственный щит, способный укрыть от сомнений. «Возьми мою любовь. Возьми дары любви. И верь в себя так же, как верит в тебя твой Бог. И, когда я покину тебя, вспоминай меня, возвращаясь сюда. Пусть мой призрак гуляет по этому саду вместе с Ависагой. Мы обе будем ждать среди вечных звезд, когда ты наконец придешь к нам».

Песнь Ваалит

Вина за случившееся частично лежит на мне. Я недооценила Ровоама. Считая его тупоумным и жестоким, я не понимала, насколько ярко пылает в нем ревность, как отчаянно он желает заполучить то, что принадлежит мне, – отцовскую любовь.

Не знала я и о том, что он завидует моей близости к царице Савской. Я никогда не думала одновременно о царице и брате. Царица занимала все мои мысли и душу, а о Ровоаме я вспоминала лишь при необходимости.

Я всегда знала, что Ровоаму не хватает ума, но даже я не считала его глупым настолько, чтобы осмелиться украсть моего коня. Брат считал, что все решает сила, но как ему пришло в голову, будто он сможет ездить на Ури, наделенном не меньшей гордостью, чем он, и намного бóльшим благородством?

Я всегда слушалась отцовских наставлений, когда он говорил, что со слугами и рабами нужно обращаться как с равными. Сначала я поступала так, желая угодить отцу. Подрастая и начиная понимать больше, я увидела другие причины проявлять доброту. Сначала я заметила, что люди в этом случае стараются завоевать еще большее расположение и лучше мне служат. И лишь потом, когда я стала женщиной, мои глаза открылись и я поняла, что, обращаясь уважительно с другими, я заботилась о том, чтобы самой уважать себя.

Теперь я жалею, что не применила этот совет к своему брату Ровоаму. Может, это помогло бы. Но я ведь была всего лишь девчонкой, что бы я ни думала о себе и своей мудрости. А Ровоам… Даже повзрослев, он остался глупцом. Спросите любого из тех, кто служил ему.

Мы с Нимрой играли в кости с моими братьями Эльякимом, Ионафаном и Мезахом. Мне как раз выпало самое счастливое число – семь, как вдруг в мой сад вбежала Кешет. Одно это заставило нас недоуменно уставиться на нее, ведь Кешет всегда прохаживалась степенно, словно голубка, и была по-кошачьи опрятной. Когда мы хотели поддразнить ее, то растрепывали ей волосы или дергали ее за накидку, а потом смотрели, как она в мгновение ока приводит себя в порядок.

– Царевна, поторопись! – окликнула меня Кешет.

Я с сожалением посмотрела на свое счастливое число, но вскочила, сказав Ионафану, что он может доиграть за меня, и подошла к Кешет.

– В чем дело? – спросила я, и вдруг вся кровь словно бы отхлынула от моего сердца, так что я пошатнулась. – Отец? Что с ним?

– Нет! Нет. – Кешет схватила меня за руку. – Царевич Ровоам. Идем со мной.

Она повела меня к воротам, где ждала какая-то незнакомая девушка-рабыня.

– Это Мири. Мири, расскажи царевне то, что рассказала мне.

Мири склонила голову. Девушка явно смущалась, оказавшись в царских покоях, а не на кухне, и поэтому едва могла говорить, но все же ей удалось объяснить, в чем дело.

– Рувим, который работает на конюшне, велел мне передать тебе – передать царевне, – что царевич Ровоам пришел на конюшню и приказал, чтобы для него взнуздали коня царевны. Рувим просил сказать тебе, что он пока тянет время, но долго не продержится, поэтому нужно спешить.

Я до сих пор рада, что поблагодарила Мири, прежде чем кинуться на конюшню. Позже я одарила ее достаточно щедро, чтобы она могла найти себе хорошего мужа, отслужив положенные семь лет. Отблагодарила я и Рувима – его сообразительность спасла всех нас от страшного несчастья. Если бы Ровоаму удалось сесть на моего коня, не знаю, что сталось бы: разорвал бы он ему рот уздечкой, навсегда сломив его характер, или Ури сбросил бы Ровоама на землю и убил. При любом исходе я потеряла бы Ури навсегда.

Я прибежала на конюшню как раз тогда, когда Ровоам лишился даже тех крох терпения, которыми обладал, и начал хлестать Рувима своей плетью. К его величайшей чести, Рувим спокойно переносил удары, зная, что это тоже способ потянуть время. И все-таки он обрадовался мне. Увидев меня, он перехватил плеть, прекратив попытки брата ударами добиться повиновения.

– Царевич Ровоам, пришла царевна. Спроси ее сам.

Ровоам повернулся рывком, словно ожидая какой-то злой шутки. Я вдохнула поглубже, чтобы говорить спокойно.

– Брат, – начала я, – зачем ты бьешь Рувима? Ты знаешь, что наш отец не любит…

– Я не люблю слуг, которые не умеют подчиняться! Я наследник, и, когда я приказываю, чтобы мне подали лошадь, ее должны подать!

Ровоам задыхался, словно он, а не я, пробежал почти через весь дворец.

– Нет, не должны, – ответила я, – если лошадь не принадлежит тебе.

Сейчас я понимаю, что не следовало этого говорить. Лучше бы я изобразила наивность и позволила Ровоаму сохранить лицо. И тогда он, конечно, не узнал бы, что слуги могут делать для меня то, на что не готовы ради него: помогать, не думая о награде.

– Я наследник. Мое желание – это приказ. А ты… Ты…

– Лишь девчонка, я знаю. Но девчонка я или нет, а Ури принадлежит мне и только мне. Это подарок царицы Савской, и я запрещаю тебе прикасаться к нему.

– Запрещаешь? Ты запрещаешь мне?

– Да, запрещаю. А еще я запрещаю бить слуг. И если ты не подчинишься мне – потому что я всего лишь девчонка, – тогда давай пойдем к царю, нашему отцу, и попросим нас рассудить. И он тебе запретит, как я, и ты знаешь это, Ровоам!

Мы испепеляли друг друга взглядами, словно два петуха, готовых подраться. Рувим потом сказал, что не удивился бы, если бы мы зарычали и вцепились друг другу в горло, как две собаки. Ровоам был старше и сильнее меня, но я бы ни за что не отвела глаза и не отступила бы ни на шаг. Я знала, что отец поддержит меня. Это знал и Ровоам. В сущности, именно это растравляло его сердце.

Ровоам поднял руку, словно собираясь ударить меня, потом, опустив глаза, увидел, что плетки уже нет.

– Отдай! – скомандовал он, повернувшись к Рувиму.

Выхватив плетку, он, сдавший было позиции, снова пустился в бахвальство и угрозы. Рувима высекут и вышвырнут из конюшни, Ури заставят вращать жернов…

– Как Самсона? Уходи, Ровоам. Уходи и не приближайся больше никогда к моему коню, а не то…

– А не то что? Что ты можешь сделать? Я наследник.

Я посмотрела в его красивое злое лицо и поняла, что он прав. Ему предстояло стать следующим царем, и мало что можно было сделать против него. И вдруг я поняла, как девушка может поступить. Словно бы тихий юный голос нашептал мне эти слова, вкладывая в мои руки безотказное оружие. Слова падали тяжело, словно камни, и я едва узнавала собственный голос:

– Я могу солгать, брат. Я могу разорвать на себе платье, растрепать волосы и пойти к нашему отцу. И сказать ему, что мою одежду разорвал ты. Что ты пытался силой овладеть мной. Он тебе этого не простит, Ровоам.

Он стоял передо мной, вертя в руках свою плетку и поглядывая через мое плечо в стойло Ури.

– Не прикасайся к моей лошади. И никогда не бей слуг за то, что они хорошо выполняют свою работу. Никогда. Чтобы мне не пришлось произносить эту ложь. А теперь уходи.

И, к моему облегчению, он повиновался. Спотыкаясь, он вышел из конюшни, так крепко сжимая плеть, что побелели костяшки пальцев. И тогда сила, помогавшая мне выстоять против него, схлынула, как вода. Я пошатнулась, и Рувим, схватив меня за плечи, прислонил к стене.

– Не садись, царевна, ты испортишь свое платье. Постой здесь, я принесу тебе воды. Ты как?

Я кивнула, успокаивая его.

– А Ури?

Рувим улыбнулся:

– С ним все в порядке, Сиф повел его купать. Мне пришлось это придумать, чтобы выиграть время до твоего прихода. Подожди меня здесь.

Он отвернулся от меня, но я удержала его за руку и сказала:

– Ровоама очень разозлило это поражение, да еще от девушки. Если он попытается что-то сделать тебе или Мири, немедленно дай мне знать.

– Не волнуйся, царевна. А теперь я принесу тебе воды. Не могу же я отпустить тебя к твоим служанкам бледной как смерть. Ведь у госпожи Кешет язык острее, чем у тебя.

Рувим пошел за водой, а я прислонилась к стене, закрыв глаза, и поблагодарила тихий приятный голос, подсказавший мне правильные слова, чтобы остановить Ровоама. Я попыталась было подумать о том, куда пошел мой брат и кто теперь расплатится за его гнев, но почувствовала, что не могу.

В тот момент у меня осталось слишком мало сил, чтобы думать – даже о Ровоаме.

Наама

Когда сын ворвался в ее комнату, не приказав доложить о себе, Нааме хватило одного взгляда на его потемневшее от ярости лицо. Она отложила в сторону фиал с благовониями и косметическую палочку из слоновой кости.

– Оставьте нас, – приказала она трем усердным служанкам, которые помогали ей накрасить лицо и умастить тело.

Не обращая внимания на служанок, словно они были всего лишь настенными изображениями, Ровоам сразу заговорил.

– Я ненавижу Ваалит. Ненавижу, – выпалил он. – Ей достается все, а мне ничего. Это нечестно.

Ровоам кинулся на ковер, и Нааме на миг показалось, что он сейчас начнет дрыгать ногами и махать кулаками, как в детстве, когда ему не давали сладостей. Это воспоминание вызвало у нее улыбку. Наклонившись, она погладила его по голове:

– Что нечестно, сынок? Расскажи своей маме…

«И она все исправит», – хотела добавить Наама. Но долгие годы осмотрительной жизни помогли сдержать эти слова. Следовало узнать, что потревожило ее сына, прежде чем бросаться необдуманными обещаниями. Она всегда следила за тем, чтобы не обманывать Ровоама, поэтому сохранила его доверие и не стала бы этим рисковать ради легкомысленного слова.

Ровоам сжал губы, покачал головой и начал молча выщипывать нити из ее дамасского ковра. Значит, следовало сначала успокоить его, но это было просто. Настроение у Ровоама менялось, как погода.

– Хочешь, я угадаю, что тебя растревожило? Тебя дразнил кто-то из братьев? Или – дай подумать – ты потерял свой кинжал? Нет? Тогда…

Ровоам посмотрел на нее мутными от гнева глазами:

– Мама, ты ничего не понимаешь! Зачем мне заботиться о словах своих братьев или о кинжале? Я наследник! Братья просто завидуют мне, потому что я стану царем, а они останутся никем!

– Так и будет, – улыбнулась она, – ты станешь великим царем, мой дорогой мальчик.

– Более великим, чем отец, – добавил Ровоам. – И чем его отец. Люди всегда будут помнить мое имя!

Наама поспешила мысленно пообещать Мелькарту в жертву самого лучшего быка, чтобы бог простил безудержное хвастовство ее сына.

– Тише, сынок, искушать богов – не к добру.

– О, ты их успокоишь.

При всем своем неразумии Ровоам не сомневался в ней. От его безграничного доверия у Наамы стало теплее на душе.

– Ты знаешь: я сделаю для тебя все, что в моих силах.

Она снова с улыбкой погладила его по голове, и Ровоам прижался щекой к ее колену.

– А теперь расскажи мне, зачем ты пришел и как тебе помочь, милый мой мальчик.

Придя в лучшее расположение духа, Ровоам был готов рассказать ей свою беду.

– Если ты не проклянешь мою сестру, я не знаю, чем еще ты мне поможешь. Отец всегда на ее стороне. Это нечестно. Я – будущий царь, а она всего лишь девчонка!

Что ж, извечное сетование Ровоама! Жаль, что ей не хватало смелости отравить Ваалит, но это означало слишком большой, к тому же ненужный риск.

– Милый мой Ровоам, как ты и говоришь, Ваалит – всего лишь девчонка. Ее скоро отошлют в далекую страну и выдадут замуж, и она больше никогда тебя не потревожит.

– Нет. Отец хочет выдать ее замуж здесь. Здесь, в Иерусалиме. Она останется во дворце, занимая в сердце отца место, которое должно принадлежать мне.

– Глупости, Ровоам. Это говорит твоя уязвленная гордость.

Царевны обладали ценностью лишь как фигурки на игральной доске властителей. Их выдавали замуж ради выгоды государства – за царей. Даже Соломон не сохранил бы единственную дочь при себе, выдав ее за какого-то ничтожного вельможу! Какую это сулило выгоду?

Ровоам поднял голову с ее колена и злобно уставился на нее:

– Не называй меня глупцом, ты, женщина!

На миг у Наамы сжалось сердце. Она не могла позволить себе потерять Ровоама! «И я не могу позволить, чтобы он увидел мой страх». Она выпрямилась и холодно посмотрела на него:

– Я твоя мать, Ровоам. Не говори со мной так. Лучше приходи позже, когда овладеешь собой.

Его лицо смягчилось, а в глазах промелькнула тень страха.

– Нет. Нет, мама, прости. Дело лишь в том…

– …что ты очень расстроен.

Наама распахнула объятия, и Ровоам кинулся к ней. Она баюкала его, словно младенца, а не почти взрослого мужчину. «Что если он говорит правду, если Соломон действительно хочет оставить дочь при себе? Тогда…»

И вдруг ее осенило. Она придумала, как помочь сыну. Решение пришло, ясное и безупречное.

– Не тревожься, – прошептала она ему на ухо. – Помни, твоя мать всегда заботится о твоем благе. Обещаешь ли ты быть покорным сыном и делать все, что скажет тебе мать?

Ровоам отстранился, подозрительно глядя на нее:

– Мама, что ты задумала?

– То, что сделает тебя счастливым, сынок. Это все, что тебе нужно знать. – Она положила руку ему на щеку. – Пообещай мне, что будешь делать то, что я скажу и когда скажу, и ты станешь любимцем своего отца.

– Правда? Он полюбит меня больше всех?

– Да.

Наама заставила себя говорить уверенно – ее сын не согласился бы на меньшее.

– Больше, чем мою сестру?

Наама улыбнулась, наслаждаясь картинами прекрасного будущего.

– Сынок, он будет любить тебя по меньшей мере так же. – Наклонившись, она поцеловала его в лоб. – А теперь иди развлекаться, чтобы улучшить свое настроение. Ты должен излучать радость, когда попадешься на глаза царю.

Несмотря на свое недовольство, Ровоам послушался и выскользнул из ее покоев, мрачный, словно упустивший добычу леопард. Но его мать в кои-то веки радовалась, что он ушел, так ничего и не узнав. Когда-то он полагался на нее в борьбе со своими детскими невзгодами. Теперь следовало научить его доверять ей в более важных делах. На чаше весов лежало ее собственное будущее.

Потому что, когда он займет трон, она станет царицей-матерью. Наконец-то она станет самой важной женщиной в жизни царя.

Ведь царь может иметь столько жен, сколько звезд в небе, но даже у царя мать всего одна.

Соломон

Когда Соломону сказали, что царица Наама просит о встрече, он подавил вздох – это время он хотел провести с Билкис. Но он улыбнулся и приказал слуге пригласить царицу. Наама как его жена имела право на его уважение и время.

И, когда она показалась в дверях и приблизилась к нему, улыбка далась ему легко, ведь Наама была очень красива и явно хорошо подготовилась к этой встрече. Она всегда тщательно выбирала свои наряды, а на этот раз выглядела еще более безупречно, чем обычно. Соломон протянул руку, приветствуя ее:

– Наама, ты воистину прекрасна, как произведение искусства.

От этого комплимента ее щеки залил легкий румянец. Соломон старался хвалить каждую из своих жен за то, что сами они больше всего любили в себе.

– Если я нравлюсь своему царю и господину, я рада. – Наама склонилась перед ним, изящно, как цветок под дуновением ветерка. – Позволит ли мой господин обратиться к нему?

«Я знал, что она чего-то хочет. Чего же?» Соломон с улыбкой указал на скамейку возле своего кресла.

– Разве я не всегда готов тебя выслушать? Говори, Наама.

Он любовался ею, пока она садилась, укладывая подол изящными складками. Потом она взглянула на него сквозь густые темные ресницы. На миг Соломон вспомнил, как впервые увидел ее в день свадьбы. Тогда она смотрела на него с таким же интересом и вниманием. Уже в юности Наама была совершенной, безупречной, опытной во всех женских искусствах…

«Да, и она пытается пробудить в тебе эти воспоминания». Значит, Наама сочла свою просьбу очень важной, достойной того, чтобы использовать все свои силы. «Что ж, не буду ее томить. Посмотрим, чего она желает столь сильно».

– Мы слишком давно женаты, чтобы играть друг с другом. – Соломон говорил весело, чтобы Наама не подумала, будто он гневается, и не сочла себя чересчур бесцеремонной. – Не бойся говорить прямо. Если я смогу выполнить твою просьбу, я тебе не откажу.

Она опустила ресницы, скрывая на миг свой взгляд, а потом подняла глаза и улыбнулась:

– Спасибо, господин мой, ты всегда так добр! Но я пришла просить о милости не для себя, а для другого. Или, скорее, для других.

– Это хорошо с твоей стороны. Но разве я так грозен, что ко мне посылают посредницей тебя, царицу? Кто же боится приблизиться ко мне?

– Я пришла не как посредница, господин мой, а как мать, говорящая от имени сына, – тихо засмеялась Наама.

«Что Ровоам натворил на сей раз?»

– Что ж, говори как мать, я слушаю, – вздохнул Соломон.

Она снова взглянула на него, словно не зная, с чего начать, а затем сказала:

– Не буду подбирать слова, а просто открою, что у меня на сердце. Господин мой, кажется, что мы совсем недавно провели первую ночь вместе, но прошло много лет, и наш сын – уже почти мужчина. Настало время ему жениться, и я пришла к тебе, его отцу, поговорить от его имени.

Не ожидавший таких слов Соломон посмотрел на нее с интересом.

– Ровоам хочет жениться? Что ж, это хорошая новость. Может быть, мальчик в конце концов остепенится.

– Ничто не вразумляет юношу лучше, чем женитьба, – с улыбкой согласилась Наама.

– Выбрал ли он невесту?

Тяжело было видеть в Ровоаме кого-то, кроме безрассудного мальчишки, но Соломон знал, что годы летят очень быстро. Конечно, Ровоам уже достаточно повзрослел, чтобы думать о любви. «Но женить его явно планирует Наама!» Что ж, для нее, женщины, естественно желать, чтобы сын нашел хорошую жену.

– Или это Наама выбрала себе невестку? – улыбнулся Соломон.

– Да, – ответила она, вертя на запястье широкий золотой браслет. На ее пальцах играли отблески изумрудов. – Я думаю, мой господин согласится с тем, что это хороший выбор. Но мудрость моего господина, несомненно, уже подсказала ему, кто эта девушка.

– Несомненно, моя мудрость ничего не подсказала, – парировал Соломон. – Не нужно игр, скажи прямо, кто эта девушка?

Царица отпустила браслет и простодушно посмотрела на него:

– Царевна Ваалит. Нет, господин мой, не говори ничего, прежде выслушай меня. Ты обещал, что позволишь мне сказать.

«Ваалит? Его сестра?» Но, хотя он отшатнулся от этой мысли, память о давно минувших годах вернулась, отнимая покой. Его сестра Фамарь и брат Амнон. Любовники в саду. Любовники, зарезанные еще одним братом, который использовал имя Господа, чтобы оправдать собственное уязвленное самолюбие.

И голос, звучавший из этого мертвого прошлого, нашептывал, что его отец благословил бы этот брак, ведь матери у них были разные…

– Правда ли это? Ровоам желает свою сестру?

– Единокровную сестру, – поправила его Наама. – Разные лона вынашивали их, разные женщины выкормили. Ничто не мешает им пожениться. Подумай только, царь мой и господин, если поженятся твой наследник и твоя единственная дочь, разве это не идеальный брак?

Ее слова искушали, соблазняли. Соломон попытался бесстрастно оценить их. «Оставить Ваалит в своем доме, всегда видеть ее рядом, и чтобы здесь играли ее дети…» Да, соблазн был велик. Но не означал ли соблазн вместе с тем и западню?

Зная, что нужно тщательно все взвесить, Соломон сказал:

– Ты говоришь о важных вещах, Наама. Правда ли мальчик этого хочет? А моя дочь? Мне кажется, им не очень хорошо вместе.

– Это лишь детские ссоры, – с улыбкой сказала Наама, – но они уже не дети. Их сердца теперь чувствуют другое.

– Неужели?

Если Ваалит и Ровоам действительно выросли и полюбили друг друга, как Фамарь и Амнон… Если это правда… Ему тяжело было бы отказать им. «И для меня стало бы отрадой, если бы дочь Ависаги навсегда осталась при мне…»

– Возможно ли это?

Наама улыбнулась и похлопала его по руке. Ему показалось, что этот жест, в отличие от других, не подготовлен заранее.

– Дорогой мой супруг, мать видит такие вещи, и, хотя я не знаю, что на сердце у царевны Ваалит, я вижу, как она смотрит на моего сына. Они оба пылают, царь мой и господин.

Соломон молчал, потому что не мог найти ответ в своих беспорядочных мыслях.

– Я обдумаю твои слова, – наконец сказал он.

– Лишь об этом я прошу. И о счастье моего сына.

– Все мы этого хотим – счастья для наших детей.

Наама встала, еще раз поклонилась и тихо вышла. Соломон сидел и смотрел ей вслед. Она говорила правильно. Такой брак решал многие проблемы. В некоторых странах цари только так и женили детей.

И однажды в стенах этого дома уже хотели пожениться брат и сестра, царевич и царевна. Их любовь принесли в жертву чужому честолюбию.

Амнон и Фамарь давно погибли. Иногда Соломону казалось, что никто, кроме него, не помнит о них. Об Амноне, овеянном славой герое, который высоко подбрасывал его и всегда ловил. О Фамари, девушке с огненными волосами, которая угощала его сладостями. От нее пахло розами и солнцем, и она подарила ему раскрашенную деревянную лошадку…

«Я не позволю, чтобы прошлое повторилось». Ровоам и Ваалит… «Если они действительно хотят пожениться, я разрешу им. Я не подтолкну влюбленных к отчаянию и гибели».

А еще, может быть, этот брак воздаст должное брату и сестре Соломона, искупив их сломанные судьбы и оклеветанную любовь.

Ровоам

– Чтобы я женился на Ваалит? – Ровоам не мог поверить своим ушам. – Она моя сестра!

– Единокровная сестра, – поправила его Наама, – у вас только отец общий. Препятствий для брака нет.

– Она заносчивая и своевольная стерва. Я ненавижу ее!

– Это тоже не препятствие, чтобы царевич женился на царевне. – Его мать улыбнулась. – Сынок, не забывай, что со своей женой мужчина может делать все, что заблагорассудится.

Осознав, что мать права, Ровоам замолчал. Эта мысль опьяняла, как горячее вино. Да, жена принадлежала мужу, как лошадь или овца. Жена должна была слушаться мужа. Выйдя за него замуж, Ваалит превратится в его собственность, покорится его воле.

«Мое слово станет для нее законом. А за непослушание я буду ее бить». Или ее будут бить слуги – это безопаснее…

– Да, сынок, улыбнись. – Мать коснулась ладонью его щеки. – И обязательно продолжай улыбаться. Мы еще не завоевали царевну. Ты должен убедить отца, что она очень нужна тебе, что без нее твоя жизнь ничего не стоит.

Видение Ваалит, рыдающей у его ног, рассеялось. Ровоам мрачно уставился на мать.

– Он не поверит мне. Ваалит ненавидит меня так же сильно, как я ее.

– Милый мой мальчик, – засмеялась мать, – все девочки так относятся к братьям. Это детские ссоры, не больше. Но теперь уже нельзя вести себя по-детски, сынок. Ты должен завоевать сердце Ваалит…

– У нее нет сердца, – пробормотал Ровоам.

Наама резко потянула его за волосы, заставив поднять голову.

– Слушай меня, Ровоам. Не перебивай и делай, что я говорю, если не хочешь потерять все. Ты хочешь быть царем или нет?

– Я буду царем. Так сказал мой отец.

– Твой отец еще не умер, и ты еще не стал царем. Что если он передумает? Если кто-то другой завоюет его расположение? Он ведь царь и может поступать как заблагорассудится.

Потерять трон? По спине Ровоама пробежал холодок. «Мой отец может передумать и выбрать себе в наследники другого сына, а я не получу ничего…»

– Ты ведь об этом не думал, правда? – Мать обняла его, Ровоам прижался к ней. – Ничего, сынок, я уже давно поразмыслила об этом и все это время искала способ заставить царя Соломона сдержать свое слово. И вот я нашла его.

Ровоам положил голову матери на плечо. Сладкий шипровый аромат исходил от ее кожи. «Мать любит меня больше всего на свете, я могу доверять ей».

Она снова погладила его по голове:

– А теперь слушай, сынок. Ты должен жениться на своей единокровной сестре Ваалит. Как только она выйдет за тебя, на место царского наследника уже никто не сможет притязать. Мы знаем, что он безумно любит ее. Женившись на ней, ты станешь любимым сыном Соломона.

Ровоам не знал, что ей возразить, но и не знал, как ухватить эту яркую игрушку, которой мать его соблазняла.

– Ваалит за меня не выйдет, – ответил он. – Говорю тебе, она ненавидит меня.

– Значит, ты должен сделать так, чтобы она тебя полюбила. Соломон очень боится ее потерять. Он ухватится за любую возможность удержать ее при себе, а разве можно придумать что-то лучше, чем выдать ее за следующего царя? Соломон легко согласится, поверь мне. – Мать положила ему руку на плечо и отстранила от себя, чтобы заглянуть в глаза. – Но помни, Ровоам: если Ваалит выскажется против тебя, если она не захочет, он откажет нам. Значит, ты должен расположить ее к себе.

– И как мне это сделать?

– Сдержав свое обещание поступать так, как я скажу и когда скажу. Начать можешь с того, чтобы ласково говорить с сестрой и улыбаться ей. Не забывай, она лишь девушка, а ты – будущий царь. Какая девушка не мечтает выйти за царя?

Все это звучало очень хорошо, но Ровоам сомневался, что его сестру так легко удастся обвести вокруг пальца.

– А если она меня не послушает? Как ты заставишь ее подчиниться тебе?

– Не нужно заставлять ее подчиняться мне. Она подчинится своему отцу. Он не хочет ее терять и будет рад выдать за тебя. Но ты должен держать себя в руках, Ровоам, и улыбаться, когда отец тебя спросит об этом деле. Он любит, когда его дети улыбаются.

Песнь Ваалит

Отец часто звал меня к себе, но на этот раз, увидев у него Ровоама, я удивилась. Я склонилась перед отцом, и он попросил меня встать. Я искоса посмотрела на брата. Он был мрачен и явно знал не больше моего о том, почему отец потребовал нас к себе. Я заглянула в свою душу – нет, я не совершила против Ровоама ничего, на что он мог бы пожаловаться.

– Дети, я позвал вас к себе, потому что хочу узнать, что у вас на сердце. – Отец улыбнулся, излучая доброту. – Не бойтесь говорить правду.

Это насторожило меня. Я никогда раньше не боялась говорить правду отцу. О чем он мог спросить на этот раз?

– Хоть мне и нелегко признавать это, вы оба уже почти взрослые. – Он внимательно посмотрел на нас, словно видя впервые, и вздохнул. – Не знаю, куда утекли годы. Сын мой, ты почти стал мужчиной, а ты, дочка, почти женщина. Всему свое время. Время расти, время учиться – и время любить.

Казалось, он смотрел мимо нас, в какое-то далекое, невидимое нам прошлое. Мы с братом молчали, но по разным причинам. Я не хотела прогонять из отцовских глаз мечтательное и задумчивое выражение, а Ровоам явно не находил себе места от скуки. Ему не было дела до чужих воспоминаний. Я взглянула на брата, и он поспешил улыбнуться. Мне стало не по себе. Какую подлость задумал Ровоам на этот раз? «Что бы это ни было, я не позволю ему издеваться надо мной, или над Иевосфеем, или Авениром, или собаками Меласадны, или кошками Нефрет…»

– И время жениться.

Голос отца прервал мои размышления. Он улыбнулся мне и взял за руку.

– Дети мои, мне сказали, что вы думаете о браке.

Я недоуменно уставилась на него, а он взял за руку Ровоама.

– Скажите мне, правда ли это? Хотите ли вы быть друг для друга не просто братом и сестрой?

Ровоам смело посмотрел в глаза отцу:

– Да, все именно так, как сказала тебе моя мать.

– А что ответишь ты, Ваалит? – спросил отец.

– Ровоам ведь мой брат! – воскликнула я, когда ко мне вернулся голос.

– Единокровный, – быстро поправил меня Ровоам.

– Такие союзы возможны. Говори не стесняясь. Правда ли, что ты хочешь выйти замуж…

– …за Ровоама? Да я лучше умру!

По взгляду брата я поняла, что он тоже предпочел бы мою смерть. Когда спустя много лет я сложила песню об этом разговоре, мои слушатели всегда смеялись. Но в тот момент, стоя перед отцом и видя, как радость исчезает с его лица, я чуть не разрыдалась. Я почти пожалела, что не могу назвать Ровоама своей величайшей любовью или хотя бы просто согласиться выйти за него.

Отец отпустил наши руки:

– Вижу, я заблуждался. Не думайте об этом, дети мои.

– Это предложила моя мать, и я сразу сказал ей, что это дурацкая мысль.

– Нельзя так говорить о своей матери, Ровоам. Она просто хотела для тебя удачной женитьбы. А теперь забудем обо всем этом. Бегите и не дразните друг друга.

Может, отец и забыл об этом, но мы с Ровоамом не могли. Мы никогда не ладили, но теперь он меня ненавидел, а мне хватало ума бояться его. Ровоам был подлым и опасным, из тех, кто способен подложить скорпиона в кровать.

Выйдя от отца, я помчалась в Малый дворец. Мне бы никогда не пришло в голову утаить случившееся от царицы Билкис. И я совсем не удивилась тому, что она сразу меня приняла, – она стала мне как мать, а материнские объятия всегда раскрыты для дочери. Она улыбнулась, поцеловала меня в лоб и сказала, что у меня встревоженный вид. Я поспешила рассказать ей все, что случилось в тот день. Когда я закончила, я дрожала всем телом, словно только что спаслась от страшной опасности. Думаю, так оно и было. Вряд ли я бы долго прожила, выйдя замуж за Ровоама.

– А потом отец сказал нам «бегите», как малым детям! И чтобы мы об этом забыли! Он и впрямь думает, что Ровоам сможет забыть?

И тут, к своему ужасу, я разрыдалась. Царица обняла меня, укачивая и успокаивая.

– Он не забудет, а ты можешь, Ваалит. Поплачь и забудь, а потом выслушай меня. Я кое-что хочу сказать. Я должна задать тебе вопрос.

Я осушила глаза. Она села рядом со мной, взяв меня за обе руки. Я смогла улыбнуться, с любопытством ожидая ее слов. И впервые за все время нашего знакомства я увидела, что царица Юга не решается говорить, боясь то ли собственных слов, то ли того, что могло за ними последовать.

– Что же ты хочешь сказать? – спросила я наконец. – Ты знаешь, что я выполню любую твою просьбу.

– Не торопись обещать. Послушай, подумай и лишь тогда отвечай.

А потом, медленно, словно с трудом подбирая слова, она поведала мне истинную причину, по которой отправилась к Соломону Премудрому.

Я узнала, что она пережила смерть матери и сестер, затем дочери и внучки.

– Осталась лишь я. Одна. И я слишком стара, чтобы родить еще одну дочь. Я старалась, видит богиня, я старалась.

А потом, совсем отчаявшись, она пошла в главный храм Савы и там получила обещание.

– Богиня обещала мне наследницу, дочь для Савского царства. Правительницу, которая придет с севера. Царицу, которая сядет на Леопардовый трон и будет править Рассветными землями, когда меня не станет.

Я уставилась на нее.

– Так ты приезжала не для того, чтобы говорить с отцом о торговле пряностями? – только и смогла вымолвить я.

– Любой мой советник мог бы уладить эти дела. Я приехала на север в поисках большего, чем торговые соглашения. Я приехала за царицей. За тобой, Ваалит.

Огонь вспыхнул у меня в крови, ликование переполняло меня, и я почувствовала, что могу расправить крылья и взлететь. «Ты рождена быть царицей…»

– Так ты действительно думаешь, что я могу стать царицей и править?

– Да, дочка. Я знаю это. Ты царица, которую обещала нашей стране богиня Аллат.

– Ты же не сомневалась, что я соглашусь? Конечно, я поеду с тобой!

В Савское царство, к свободе и прекрасному будущему!

Царица подняла руку:

– Подожди, Ваалит, это еще не все. Неужели ты думаешь, что все эти полгода я присматривалась к тебе? Огненное мое дитя, я знала, что ты – та самая, с того дня, когда впервые увидела тебя.

– Тогда почему ты раньше меня не спросила?

– Потому что я недостаточно мудра и терпелива. Я не Аллат, а лишь ее земное отражение. Поэтому я допустила ошибку.

И она очень осторожно рассказала, как просила отца отдать меня ей. И как он отказал.

– Доченька, я не скрою от тебя ничего: когда он отказал мне в моей просьбе, я решила завоевать его сердце, чтобы он подарил тебя мне. Но…

– Я знаю, – улыбнулась я. – Весь город знает. Как ты могла не полюбить его или он тебя?

Она словно бы смотрела на что-то невидимое мне.

– Действительно, как? Но завертелось это веретено, и лишь боги могут выпрясть ровную нить. И вот теперь…

«Теперь ты боишься снова спрашивать обо мне, иначе потеряешь его». Я схватила ее за руки:

– Теперь я все знаю. Я отправлюсь с тобой в Саву и научусь всему, чем ты со мной поделишься. И когда-нибудь…

Когда-нибудь Билкис умрет и Ваалит станет царицей вместо нее. Впрочем, в тот день думать об этом не стоило. «Сегодня нужно радоваться солнцу, а не скорбеть о ночи».

Я поцеловала ее руки:

– Клянусь тебе, я приеду в Саву. Мой отец меня не остановит.

Царица уже не витала в своих мыслях, она внимательно посмотрела на меня, и печаль исчезла из ее глаз.

– Сава покажется тебе необычной, Ваалит. Но твоя судьба на юге. Думаю, ты будешь там счастлива. А твой отец действительно мудр, насколько мудрость вообще подвластна людям. Рано или поздно он увидит истину и отпустит тебя.