ГЛАВА I. Большой шлем

Игра шла за двумя столиками. Дружеские встречи за картами в доме Войцеховских стали своего рода традицией. Сам профессор Войцеховский, известный химик, не слыл уж столь страстным игроком в бридж, но любил принимать у себя узкий круг друзей. Поводом для таких встреч как раз и были столик и две колоды карт. Один-два раза в месяц приглашались три или четыре пары. Обычно в субботу, часам к пяти пополудни.

Для начала подавался кофе с тортом или шарлоткой, специально испеченной по такому случаю хозяйкой дома. К этому – небольшой столик на колесиках с богатым набором коньяков, ликеров и вин. Около часа велась легкая, непринужденная беседа. Затем четверо усаживались за карты, а Эльжбета Войцеховская на правах хозяйки дома, пользуясь привилегией первой «не играющей», сервировала стол к ужину. Ужин подавали часам к восьми. Хозяйка неизменно старалась блеснуть перед приглашенными дамами каким-нибудь новым «фирменным» блюдом.

Играли по маленькой. Это называлось «на газету», то есть по пятьдесят грошей, а когда цены на газеты повысились, то соответственно и ставки поднялись до одного злотого. Невзирая на столь мизерные «материальные стимулы», за карточным столом завязывались довольно жаркие баталии, порой доходило даже и до острых перепалок – бридж есть бридж. Особенно часто такое случалось, если в игре принимал участие давний приятель профессора адвокат Леонард Потурицкий. Адвокат, довольно сильный игрок, никогда не признавал своих ошибок и каждый раз старался переложить вину на партнера. Немногим лучше в этом смысле был и доктор Витольд Ясенчак. Дамы играли значительно сдержаннее, они с пониманием относились к слабостям своих партнеров, особенно если это были их мужья.

Все здесь давно друг друга знали, знали и сильные, и слабые стороны игроков. Если Эльжбета Войцеховская объявляла игру без козырей, всем было понятно, что на руках у нее «бомба» и она увереннее себя чувствует при разыгрывании масти. А если доктор Ясенчак объявлял козыри и, поддержанный партнером, вдруг переходил на игру без козырей, все тоже знали, что на руках у него сильная карта или не более двух мелких.

Сегодня бридж был несколько необычным. Во-первых, из Англии приехал в Варшаву довольно известный физик, доктор Генрик Лепато, поляк по происхождению. Он должен был прочесть две лекции в Политехническом институте. Ректор института попросил профессора Войцеховского позаботиться о физике во время его пребывания в Варшаве, зная, что они знакомы, встречались на каком-то международном конгрессе. Кроме того, в институт полимеров, который возглавлял Войцеховский, прибыл его коллега из Гливиц профессор Анджей Бадович.

В сложившейся ситуации Войцеховские решили пригласить обоих ученых на свой субботний бридж, а число гостей увеличить до десяти, чтобы можно было играть сразу за двумя столиками. Кроме адвоката Потурицкого и жены его, Янины, доктора Ясенчака и его жены Кристины, были приглашены Мариола Бовери – молодая очаровательная киноактриса, еще не потерявшая надежды сыграть свою главную роль, но, увы, с весьма прозаичным именем по паспорту: Мария Сковронек – и доцент Станислав Лехнович. Все, кроме англичанина и гостя из Гливиц, знали, что Мариола Бовери – очередная «невеста» доцента.

Играли в двух комнатах, перегороженных раздвижной стеной. Одна гостиная, вторая библиотека. На книжных полках вдоль стен покоилось не менее двух тысяч томов, главным образом книги на иностранных языках по химии. Войцеховские жили в Варшаве на Президентской улице в собственной вилле. В цокольном этаже у них был гараж и химическая лаборатория. На первом этаже – две вышеупомянутые комнаты, кухня, ванная и туалет, на втором – три комнаты: пани Эльжбеты, профессора и их шестилетнего сына Михала Себастьяна. Почему Себастьяна? Этого никто, даже сам Войцеховский, объяснить не мог, поскольку поклонником Баха профессор никогда не был.

До ужина игра шла довольно вяло. Так обычно бывает, когда за бридж садятся малознакомые люди. После обильного ужина с хорошей выпивкой игра заметно оживилась. Пошла азартнее. Профессор Войцеховский дважды объявлял малый шлем, правда, оба раза неудачно, но исключительно из-за на редкость неблагоприятного расклада карт. В гостиной играли четверо: доктор с англичанином против пани Бовери и адвоката. Хозяйка дома была свободна от игры. В библиотеке сражались мужчины против женщин. Профессор Войцеховский играл в паре со своим коллегой из Гливиц, а Янина Потурицкая с Кристиной Ясенчак. Лехнович в этой партии не играл.

Пани Бовери сдала карты. Обе стороны игру приняли. Мариола спасовала. Англичанин после недолгого раздумья объявил черви. Потурицкий, которому эта масть была исключительно на руку, тоже спасовал. Доктор Ясенчак, оказавшийся вообще без червей, не раздумывая, ответил пиками. Мариола снова спасовала. На этот раз англичанин объявил три пики. Адвокат в ответ – «пас». Ясенчак ответил четырьмя бубнами. Торг теперь шел только между Ясенчаком и англичанином, поскольку и Мариола, и адвокат пасовали. Англичанин на четыре бубны ответил пятью трефами. Доктор Ясенчак перешел на пики, тогда англичанин объявил малый шлем на этой же масти. У Ясенчака даже пот проступил на лбу. С минуту он раздумывал и наконец громким, хотя и чуть дрогнувшим, голосом объявил:

– Большой шлем на пиках!

– Вистую, – ответила Мариола, имея на руках козырную даму и короля червей.

Последовали три, одно за другим: «пас», «пас», «пас», и пани Мариола выложила на стол восьмерку треф.

В обеих комнатах воцарилась тишина. Даже играющие в библиотеке, за другим столиком, прервали игру. Большой шлем, особенно в такого рода «любительской» игре, надо признать, событие не столь уж частое. Свободные от игры – Эльжбета и доцент Лехнович – тут же очутились за спиной у доктора Ясенчака.

Англичанин, силясь сохранять спокойствие, выкладывал свои карты на стол.

Ясенчак молча обдумывал план игры. Не пошла ли пани Бовери, случаем, из-под короля? Он хорошо знал, какие порой трюки предпринимаются в такой игре. От разгадки ее хода зависело, удастся ли разыграть шлем.

– Надо бить тузом, – подсказал Лехнович.

– Позвольте, – воскликнул Потурицкий, – вы заглядываете в карты!

– Я сам решу, как играть, – огрызнулся доктор, однако побил восьмерку треф тузом.

– Я не играю. – Потурицкий демонстративно швырнул карты.

– Успокойтесь, – попыталась вмешаться Эльжбета.

– Это не по-джентльменски, – заметил англичанин. – Кто не играет, должен молчать и не вмешиваться.

– Я и сам пошел бы с туза, без всяких дурацких советов, – вспыхнул Ясенчак.

– Сами вы дурак. Я же видел, как вы взялись за валета, – рассмеялся Лехнович. – В игре надо рисковать, в противном случае нечего и браться. Мариола вистует, значит, следует ходить под нее с младшей пики.'

– Станислав, ты не читал роман «Внезапная смерть игрока»? – разозлилась на своего приятеля Мариола.

– А после этого, – Лехнович пропустил мимо ушей ее вопрос и вел себя так, словно стремился вызвать скандал, – надо сыграть так, чтобы вынудить адвоката сбросить бубны или черви, и уж.тогда вам, доктор, удастся…

– Ну, это уж слишком, – возмутился Ясенчак.

– Чему вы удивляетесь, доктор, – голос Потурицкого дрожал от едва сдерживаемого бешенства, – доносчик всегда останется доносчиком.

– А продажный адвокатишка – продажным адвокатишкой, – не остался в долгу Лехнович.

Адвокат вскочил, с грохотом отбросил стул. Лехнович со сжатыми кулаками двинулся на него.

К счастью, между ними оказалась Эльжбета.

– Ну что вы сцепились, словно драчливые петухи. Возьмите себя в руки. Как вам не стыдно!

– Он… он… – Потурицкий задыхался от гнева.

– Я не позволю себя оскорблять. – Лицо Лехновича налилось кровью.

– Должен признать, пан доцент, – вмешался англичанин, – вы ведете себя в высшей степени непристойно.

– Действительно, что он вмешивается в чужую игру? – подлил масла в огонь доктор Ясенчак. – Я не первый день играю в бридж!

Еще минута, и скандал грозил разрастись. Могло дойти и до рукоприкладства. Профессор Войцеховский счел нужным вмешаться, прийти на помощь жене.

– Прошу вас, успокойтесь. О чем идет речь? Не жизнь же вы проигрываете, в самом деле! Поистине ведете себя как десятилетние мальчишки. Ну что особенного случилось? И без того видно, что шлем выигрывается, а такой великолепный игрок, как доктор, не мог, конечно, не справиться со столь простой задачей. Ты удивляешь меня, Станислав. Где твоя обычная сдержанность?…

– Стах в последнее время плохо себя чувствует, – вмешалась Мариола. – Сколько раз я советовала ему поехать хоть ненадолго куда-нибудь отдохнуть.

– И ты тоже хорош, адвокат называется… – пытался обратить в шутку неприятный эпизод Войцеховский, – одно замечание выводит тебя из равновесия. Садись на место.

Потурицкий послушно последовал совету хозяина дома.

– И меня простите за резкость. – Господин Лепато, хотя и поляк по происхождению, демонстрировал свое истинно английское воспитание.

– Предлагается всем по глотку коньяка для успокоения, – заключил профессор. – У кого какие цвета салфеток?

На передвижном столике теснилась целая батарея разных бутылок. Сюда же играющие ставили и свои бокалы, каждый на свой цветной бумажный кружок, чтобы не путать. Гостям только надо было запомнить цвет.

– У меня красный, – отозвался Ясенчак.

– Я, как всегда, на зеленом, – улыбнулся адвокат.

– У меня – белый, а у господина Лепато – желтый, я запомнила, – откликнулась Мариола.

Войцеховский не спеша разливал коньяк. Обстановка постепенно разряжалась.

– А у тебя, Стах? – спросила Эльжбета.

– Голубой, – буркнул тот.

Хозяйка подошла к столику, взяла два бокала, один подала Лехновичу и, подхватив его под руку, увлекла в сторону от играющих.

– Ты ведешь себя, как бурбон, – проговорила она тихо. – Просто стыдно за тебя.

– Прошу, прости меня, – сказал доцент, целуя хозяйке руку, – но, знаешь, я действительно в последнее время скверно себя чувствую. Не пойму толком, что со мной.

Говоря это, Лехнович залпом осушил бокал и даже передернулся от столь крепкого напитка.

Минуту он стоял неподвижно, полуоткрыв рот. Затем лицо его исказила гримаса боли, он схватился рукой за сердце, бокал упал на ковер. Доцент зашатался, рухнул на пол возле дивана и застыл в полусидячем положении, уткнувшись головой в сиденье. Глаза его были широко открыты.

Все повскакали со своих мест.

Доктор Ясенчак первым подбежал к доценту и пытался нащупать пульс.

– Помогите мне. Его надо положить на диван.

Войцеховский с англичанином подняли Лехновича и положили на диван. Доктор расслабил Лехновичу галстук, расстегнул рубашку, приложил ухо к сердцу.

– Он умирает, – ужаснулся доктор. – Срочно вызывайте «скорую помощь», попросите выслать реанимационную машину.

– Я позвоню, – отозвалась Эльжбета.

– Нет, лучше я сам. – Ясенчак прошел в библиотеку, схватил телефонную трубку и торопливо набрал нужный номер. – Говорит доктор Ясенчак. Я звоню с Президентской улицы, дом пятьдесят пять, угол Фильтровой. В квартире профессора Войцеховского у одного из гостей сердечный приступ. Думаю, острая сердечная недостаточность. Состояние крайне тяжелое. Срочно вышлите реанимационную машину. Спасибо, ждем.

Доктор снова торопливо бросился к больному, пытался нащупать пульс.

– Умер, – произнес он глухо. – Увы…

– Не может быть! – вскрикнула Мариола.

– Увы… это так.

– Его надо спасать! – с мольбой протянула руки к доктору Янина Потурицкая.

– Боюсь, уже поздно.

Эльжбета разразилась рыданиями. Ее с трудом

успокоили. Мариола тихо плакала. Остальные столпились возле дивана. На нем неподвижно лежал человек, который еще пять минут тому назад был жив.

– Может быть, искусственное дыхание? – неуверенно предложил англичанин.

– Теперь уже ничто ему не поможет.

– Какое страшное несчастье! – не могла прийти в себя Кристина Ясенчак. – Что же теперь делать?

– Надеюсь, мне удастся убедить врача «скорой помощи» забрать умершего в больницу. Это наилучший выход. Иначе Зигмунту не избежать хлопот.

– Что ты имеешь в виду?

– Внезапная смерть в чужом доме безусловно повлечет за собой проведение расследования со всеми вытекающими последствиями, то есть допрос присутствующих, вскрытие тела, постановление прокурора о выдаче тела семье и разрешение на погребение. Я сам много лет был судебно-медицинским экспертом и хорошо знаю, как все эти формальности «приятны» для семьи, для тех, у кого в доме такое случилось. Милиция рассматривает их как подозреваемых.

– Какой страшный случай! – простонал Войцеховский.

– Готовься к тому, что у тебя будет еще немало неприятностей, если мне не удастся уладить дело со «скорой помощью». Таков закон.

В эту минуту послышался сигнал «скорой помощи», затормозившей у дома. Спустя минуту в комнату вошел врач. Это был молодой человек в наброшенном на плечи белом халате с чемоданчиком в руке.

– Где больной? – спросил он, не тратя времени на формальности.

Ответа ему ждать не пришлось – он сам увидел Лехновича, лежавшего на диване.

– Коллега, – доктор Ясенчак подошел к прибывшему врачу,. – боюсь, ваше вмешательство уже не потребуется. Доцент Станислав Лехнович умер за минуту до прибытия «скорой помощи».

– Вы… – Молодой человек вопросительно взглянул на говорящего.

– Витольд Ясенчак, к вашим услугам, – доктор протянул руку.

– Жаль, что довелось познакомиться с вами, доктор, при столь печальных обстоятельствах, – сказал молодой врач. Поскольку фамилия Ясенчака, одного, пожалуй, из самых известных в Польше кардиологов, говорила очень многое, он с уважением пожал протянутую ему руку, а затем подошел к дивану.

– Да, – подтвердил он заключение Ясенчака. – Факт смерти бесспорен.

– Классический случай внезапно наступившего инфаркта, – пояснил Ясенчак. – Я сразу почувствовал, что тут ничто не поможет.

– Увы, да, – согласился врач.

– Эльжбета, детка, – обратился Ясенчак к хозяйке дома, – где бы мы могли спокойно поговорить?

– Пройдите в кабинет Зигмунта.

Оба врача поднялись на второй этаж.

 

ГЛАВА II. Бестактный молодой врач

Комната профессора была обставлена на редкость скромно. У одной стены стояла тахта, накрытая пестрым покрывалом, вдоль другой тянулись полки с книгами. Кроме этого, в комнате стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами, удобное вращающееся кресло, журнальный столик и возле него два небольших кресла. Сюда и привел доктор Ясенчак своего коллегу. Усадив его в кресло, он протянул пачку американских сигарет.

– Спасибо, не курю.

– Увы, такое о себе сказать не могу. Знаю, как вреден мне табак, но ничего не могу поделать. Несколько раз пытался бросить – все напрасно. Но я, конечно, не затем вас пригласил, коллега, чтобы толковать о вреде курения, когда внизу в комнате лежит умерший человек.

– Неприятная история, – заметил молодой врач.

– Крайне неприятная. Дружеский ужин, дом полон гостей. Бридж. Небольшая ссора за карточным столом, как это нередко бывает, и вот тебе на – человек вдруг хватается за сердце. Едва мы успели уложить его на диван, и он тотчас скончался.

– Тут уж ничего не поделаешь. Даже если бы мы приехали в самый момент приступа, вряд ли удалось бы ему помочь.

– Несомненно. Но что теперь делать? – Ясенчак вопросительно взглянул на собеседника.

– Лично я здесь больше не нужен. Сообщу в милицию и вернусь в больницу на дежурство.

– Именно об этом я и хотел бы с вами поговорить.

– О чем «об этом»? – холодно спросил молодой человек.

– Думаю, вы сами прекрасно понимаете. Какая это неприятность для профессора Войцеховского…,

– Хозяин дома – наш прославленный химик? – изумился врач.

– Именно он. Высокий седовласый господин, который открывал вам дверь.

– Да, для хозяина дома это действительно большая неприятность, – согласился молодой человек. – Милиция, допросы и все прочее… Но я, собственно, тут бессилен.

– Мне хотелось бы избавить профессора Войцеховского от всего этого. Огласка может нанести ему непоправимый ущерб. Вы, вероятно, слышали, что его кандидатура выдвигается на Нобелевскую премию?

– Даже так? Нет, не слышал, хотя знаю, что профессор Войцеховский – крупный ученый с мировым именем. Один из ведущих специалистов в области полимеров.

– Поэтому, я полагаю, мы должны оградить этого человека от излишних неприятностей, к тому же от него не зависящих. Ну посудите сами, его ли вина, что гость, приглашенный на бридж, во время игры внезапно умирает?

– Конечно, Войцеховский тут ни при чем, – согласился врач «скорой», – но вы же знаете, доктор, каковы инструкции…

– Прекрасно знаю, – кивнул Ясенчак. – Как и всякий начинающий врач, я в свое время тоже подрабатывал дежурствами на «скорой». Вместе с доктором Храбонщем, нынешним директором этого почтенного учреждения. Довелось мне поработать несколько лет и судебно-медицинским экспертом.

– Значит, вы понимаете…

– Понимать-то, конечно, понимаю и знаю все требования закона. Но закон законом, как говорится, а жизнь – жизнью. Надо уметь эти вещи различать. Primum поп nосеrе – прежде всего не вредить, это азы врачебной профессии.

– Покойному мы ничем уже не поможем и не повредим.

– Но живым следует помочь.

– Каким образом?

– Весьма простым. Допустим, вы приехали пятью минутами раньше, и доцент Лехнович умер бы тогда не на диване профессора Войцеховского, а в машине «скорой помощи». И никаких проблем. В свидетельстве о смерти значилось бы, что летальный исход наступил от острой сердечной недостаточности во время оказания помощи по пути следования в больницу, а место смерти – ваша больница на Хожей.

– И вы предлагаете мне?…

– Надеюсь, коллега, вы не сомневаетесь, – голос доктора Ясенчака зазвучал строже, – что я не ошибся в диагнозе, сказав вам, что Лехнович умер от инфаркта. Что ни говори, а за плечами у меня два десятка лет практики и я немного разбираюсь в кардиологии.

На лице молодого человека отразилась растерянность.

– Конечно, доктор, – поспешил согласиться он, – даже первокурсникам известно ваше имя. Вы же главный эксперт в стране по кардиологии, один из лучших врачей Европы.

– Ну, вы, вероятно, несколько преувеличиваете, коллега, – благосклонно согласился Ясенчак, питавший слабость, как, впрочем, и всякий, к похвалам в свой адрес.

Воцарилось краткое молчание.

– Ну что ж, будем считать вопрос решенным, – заключил кардиолог. – Вы забираете умершего, а я при оказии рассказываю об этом случае моему другу доктору Храбонщу.

Молодой человек опустил голову.

– Простите, доктор, но я не могу.

– Как не можете? Я же вам сказал, что это инфаркт!

– Но я действительно не могу. Ведь это нарушение инструкции. Мне непозволительно ее нарушать.

– Вам нечего опасаться. Санитар и шофер ничего не поймут, сочтут, что больной без сознания. А чтобы окончательно их сбить с толку, я в их присутствии сделаю Лехновичу укол. Ему это вреда не причинит, а они поверят, что он жив, находится в глубоком обмороке. Ведь вы же понимаете, ради чего это делается…

– Да, но…

– Что вас смущает?

– Я не могу, я действительно не могу.

– Если все это вас смущает, я могу поехать в машине, вместе с вами и сам подпишу свидетельство о смерти. Не предполагал, что молодые врачи ныне так опасливы. Неужто должность врача «Скорой помощи» так трудно получить?

– Не в этом дело. – Молодой врач впервые чуть повысил голос и продолжал более решительным тоном. – Я поступил в медицинский институт и окончил его затем, чтобы исцелять больных, а не участвовать в каких-то сомнительных аферах. Даже если эти аферы кому-то необходимы для получения Нобелевской премии. Надеюсь, вы меня понимаете.

– При чем тут афера? Речь идет просто о товарищеской услуге одного врача другому.

– Я не вижу в этом никакой товарищеской услуги. И вообще удивлен, как вы, врач с мировым именем и безупречной профессиональной репутацией, можете такое предлагать. Я категорически отвергаю ваше предложение. Как врач «скорой помощи» я констатировал факт внезапной смерти. Подлинные причины смерти при обычном осмотре установить нельзя. Порядок здесь предельно ясен и категоричен: вскрытие трупа и проведение расследования компетентными органами, то есть милицией и судебно-медицинским экспертом. Моя первейшая обязанность – уведомить эти органы о случившемся.

– А они тут же арестуют всех присутствующих по подозрению в убийстве, – с иронией подхватил доктор Ясенчак.

– Что предпримут власти – это их дело. Мне же надлежит выполнить свой долг.

– Вы так считаете?

– По-другому я не могу.

– Это ваше последнее слово?

– Мне крайне неприятно. – И врач встал с кресла, давая понять, что дальнейший разговор считает бесполезным.

Ясенчак тоже встал.

– Ну что ж, такое не забывается.

Витольд Ясенчак не любил проигрывать. Ни в бридж, ни в жизни.

Оба молча спустились вниз. Все гости собрались в библиотеке. Возле умершего сидела только Мариола Бовери – она уже успокоилась и не плакала Эльжбета напоила ее крепким чаем. Все присутствующие вопросительно смотрели на врачей.

– Мой коллега считает необходимым уведомить о случившемся милицию, – нехотя проговорил Ясенчак.

– Мне крайне неприятно, но это мой долг, – пояснил молодой человек. – Инструкции на этот счет совершенно однозначны.

– Я вас Понимаю, – согласился Войцеховский. – Пожалуйста, вот телефон, – и он указал на письменный стол.

– Минуточку, – вмешался Потурицкий.

Врач, протянувший было руку к трубке, остановился.

– Адвокат Леонард Потурицкий, – представился он. – Мне хорошо известен существующий порядок, и я понимаю, что вы должны немедленно уведомить милицию, хотя причины смерти нашего друга для нас более чем ясны и очевидны. Dura lex, sed lex . Позвольте мне выполнить за вас эту обязанность.

Врач улыбнулся. Он все еще опасался, что сейчас его снова начнут убеждать нарушить требования закона, а меж тем в лице симпатичного адвоката он нашел человека, который не только его понимал, но и готов был прийти на помощь, готов освободить от выполнения этой неприятной процедуры. Благодаря такому обороту дел даже конфликт с прославленным кардиологом как-то смягчался.

– Пожалуйста, – сказал врач и, словно опасаясь, как бы адвокат не передумал, торопливо протянул ему трубку. – Мне безразлично, кто сообщит в милицию, лишь бы все было как положено.

Потурицкий по памяти набрал номер.

– Можно попросить к телефону полковника Адама Немироха? О, простите, бога ради, я вас не узнал. Это я, Леонард. А супруг дома? Спасибо. Адам, мне нужна твоя помощь. Мы оказались в прескверной ситуации. Я звоню тебе из квартиры профессора Войцеховского. Да, именно его. Это мой старый друг. Представь себе, какое несчастье. Мы у него играли в бридж, и совершенно неожиданно один из наших друзей умер от инфаркта. Доцент Станислав Лехнович… Ты угадал, именно при розыгрыше большого шлема. Он, бедняга, видно, разволновался, и сердце не выдержало… Помощь была оказана сразу же – с нами здесь доктор Ясенчак, ты его знаешь – кардиолог. «Скорая помощь» тоже оказалась на высоте, уже здесь. Но, к сожалению, все напрасно, он умер… Ты понимаешь, какая это ужасная неприятность для Войцеховских… Я знаю, что определенных формальностей избежать не удастся, но хотел бы тебя просить уладить это дело без лишней огласки, как можно тактичнее… Именно об этом я тебя и прошу… Да, передаю ему трубку. – Адвокат повернулся к Ясенчаку. – Полковник Немирох хочет поговорить с вами.

– Витольд Ясенчак… Рад, дорогой полковник, что вы еще помните меня, скромного судебно-медицинского эксперта… Не преувеличивайте, не преувеличивайте, пан полковник. Это вы действительно гроза преступников, как-никак начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений Варшавского управления милиции. Можно сказать, первое лицо в этой епархии. А я как был, так и остался скромным врачом, хотя порой, конечно, и мне кое-что удается… Что же касается данного случая, то нет ни малейших сомнений: речь идет о сердечном приступе, инфаркте, наступившем вследствие нервного перенапряжения… Иногда с азартными игроками такое случается… Вот здесь, рядом со мной, коллега из «Скорой помощи», он может подтвердить мой диагноз.

Врач «скорой» стоял рядом с каким-то растерянным выражением на лице. К счастью, полковник не счел нужным с ним говорить и удовлетворился авторитетным мнением известного кардиолога.

Ясенчак протянул трубку Потурицкому.

– Полковник просит вас…

– Да, я слушаю… Ну, большое тебе спасибо, старик… Конечно, будем ждать приезда милиции… Нет, ничего не трогали. Только больного после приступа уложили на диван в этой же комнате. На нем он и умер… Еще раз спасибо.

Адвокат положил трубку и обратился кприсутствующим:

– Как вы слышали, я разговаривал с полковником Немирохом, моим давним другом, ныне начальником отдела по расследованию особо опасных преступлений. Полковник обещал прислать сейчас оперативную группу, которая по возможности быстро и без лишних сложностей уладит все формальности. Полковник просят до прибытия милиции ничего не трогать и оставаться на местах. Вы удовлетворены, доктор?

– Большое спасибо, пан адвокат. И прошу меня простить, но я действительно не мог поступить иначе: милицию необходимо было уведомить.

– Ну что вы, доктор, – ответил профессор Войцеховский, – мы прекрасно все понимаем. Жаль, что вы уже ничем не могли помочь нашему несчастному другу.

Профессор проводил доктора к выходу, сердечно с ним простился и вернулся обратно в библиотеку. Все собравшиеся в молчании ожидали дальнейшего развития событий.

 

ГЛАВА III. Очень тактичный молодой поручик милиции

На этот раз машины подъехали без всяких сигналов. На обычном «фиате» не было даже опознавательных знаков милиции, а на санитарной машине – только красный крест. Из «фиата» вышли четверо в гражданском, из санитарной – врач, естественно, в белом халате. Все быстро вошли в дом.

– Поручик Роман Межеевский, – представился один из молодых людей. – Сотрудник Варшавского управления милиции.

– Зигмунт Войцеховский, хозяин дома, – представился профессор. – Мы вас ждем.

– Полковник Немирох сообщил о случившемся, сказал, что среди присутствующих есть адвокат Потурицкий.

– Потурицкий – это я. – И адвокат пожал руку поручику.

– Полковник просил вас рассказать, что здесь произошло, и помочь разобраться.

Через открытую дверь Потурицкий указал на соседнюю комнату, где на диване лежал умерший.

– Мы играли в карты. Точнее говоря – в бридж. Внезапно у доцента Лехновича случился сердечный приступ, и, хотя среди нас здесь есть врач и доценту немедленно была оказана помощь, он умер.

– А «скорую» вызывали? – спросил прибывший с оперативной группой врач.

– Да, конечно, – ответил Войцеховский. – Вызвали «скорую», надо сказать, она довольно быстро приехала, но первую помощь оказывал доктор Витольд Ясенчак, вот он стоит.

– Простите, доктор, я вас сразу не заметил, – растерялся врач, узнав прославленного кардиолога. – Можно осмотреть тело?

– Да, пожалуйста…

– Одну минуту, – остановил поручик. – Приступ У доцента начался именно на диване?

– Нет, – ответил адвокат, – Лехнович стоял вот здесь, а потом вдруг схватился за сердце и, потеряв, видимо, сознание, упал на ковер, а уж затем мы перенесли его на диван, пытаясь оказать первую помощь.

– Мертв? – на всякий случай спросил Межеевский.

– Да, мертв.

– В таком случае наш врач уже ничем не поможет. Для начала надо сделать снимки.

Он дал команду своим помощникам, и милицейский фотограф в несколько минут отснял всю комнату.

– Отпечатки пальцев снимать не будем, – решил поручик. – Теперь вы, доктор, можете заняться умершим.

Врач склонился над лежащим, бегло осмотрел тело и выпрямился.

– Могу лишь констатировать, что смерть наступила час назад. Самое большее – два. На теле нет никаких повреждений, свидетельствующих о насильственной смерти. Никоим образом, конечно, я не ставлю под сомнение заключение моего авторитетного коллеги, доктора Ясенчака, о том, что смерть наступила в результате инфаркта, но подтвердить это можно будет только после вскрытия. Я не вижу препятствий для отправки тела в морг.

– Хорошо, – согласился Межеевский. – В таком случае, доктор, займитесь выносом тела, все остальные, прибывшие со мной, тоже могут ехать. Я здесь задержусь.

Вслед за этим опергруппа покинула дом. Поручик достал блокнот.

– Я хотел бы завершить без проволочек все неприятные формальности, – извиняющимся тоном начал он. – Дело, конечно, ясное, но порядок есть порядок. Расскажите мне, пожалуйста, как все это произошло. Может быть, начнем с вас, пан адвокат?

Потурицкий подробно описал, кто за каким столиком играл, не скрыв при этом, что во время объявления большого шлема, а точнее, чуть позже возникла ссора между игравшими и свободным от игры в этой партии Лехновичем, который, зная карты всех, стал, по мнению участников, бессовестно подсказывать… Адвокат не скрыл, что в этой ссоре и сам принял активное участие и что у них с доцентом дело едва не дошло до драки.

– Надеюсь, никто никого не ударил? – поинтересовался поручик.

– Ну что вы! – воскликнул адвокат. – До этого, конечно, не дошло. К тому же хозяйка вмешалась и быстро разрядила обстановку. Мы снова расселись по своим местам, выпили по рюмке коньяку и только собирались продолжить игру, как вдруг Лехновичу стало плохо. Он стоял вот здесь, в такой позе, – Потурицкий показал, где именно находился и как стоял в ту минуту доцент, – а потом вдруг мы увидели, как лицо его исказила гримаса боли, и он, словно рыба, вытащенная из воды, судорожно глотая воздух широко открытым ртом, схватился за сердце и упал на ковер. Вы можете себе представить, какое ужасное впечатление все это произвело на нас?

– Да, неприятный случай, – согласился поручик.

– Я тотчас бросился на помощь, – вмешался в разговор Ясенчак, – положил его на диван. Расстегнув рубашку, прослушал сердце: полная аритмия, пульс едва прослушивался, человек умирал. Никаких лекарств со мной не было, я тут же позвонил в «Скорую помощь», попросил срочно прислать реанимационную машину. Она приехала довольно быстро, но, к сожалению, уже было поздно.

– Кто-нибудь из вас считает нужным еще что-нибудь добавить? – спросил поручик.

– Больше, пожалуй, ничего, – за всех ответил Войцеховский.

– Я хочу вот что добавить, – вмешался англичанин. – Когда мы укладывали. доцента на диван, я взглянул на часы – было семнадцать минут одиннадцатого. В этот момент, мне кажется, он был уже мертв.

Поручик старательно записывал в блокнот показания присутствующих.

– У покойного есть родственники? Кто-то, кого надо уведомить о случившемся?

– Насколько мне известно, у него никого нет, кроме его невесты пани Мариолы Бовери, она здесь, – уточнил Войцеховский.

– Мы собирались пожениться в начале следующего месяца, – сказала Мариола, прижимая платок к глазам.

– Вам либо кому-то еще, кто возьмет на себя организацию похорон, надлежит получить разрешение прокурора. Это всего лишь формальность, но я считаю нужным сообщить вам об этом, – объяснил поручик.

– Этим займусь я, – проговорил профессор. – Покойный был моим учеником и близким другом. Смею сказать – самым способным учеником из всех, какие у меня когда-либо были. Я-то думал, что это он будет меня хоронить и продолжит мое дело. К сожалению, судьбе угодно было распорядиться иначе.

– Мне хотелось бы как можно скорее освободить вас от своего присутствия, – сказал поручик. – Я прекрасно понимаю, как это вас всех тяготит. Но тем не менее я должен переписать ваши фамилии, имена и остальные данные.

– Вы будете нас допрашивать? – удивился адвокат.

– Этого не удастся избежать.

– Удивительно, право. Я пятнадцать лет выступаю в роли адвоката и еще ни разу не давал показаний, не был подозреваем и не попадал даже просто в свидетели. Но на этот раз, вижу, мне кажется, этого не миновать.

– Пожалуй, так, пан адвокат, – согласился поручик. – Понимаю, что сейчас вы все возбуждены, взволнованы, так что перенесем эту неприятную процедуру на следующий раз. Сегодня я лишь запишу ваши фамилии и адреса, и мы договоримся о времени, когда вы завтра подъедете к дворцу Мостовских, где находится Варшавское управление милиции. Я там буду с девяти утра до двух часов дня. Вы не представляете, с каким огромным желанием я отказался бы от этих допросов, но, направляя дело прокурору – ведь только он может закрыть его, – мы должны представить соответствующие обоснования. Поверьте мне, все это отнимет у каждого из вас не более пятнадцати минут.

– В любое время я к вашим услугам, – заверил поручика Войцеховский. – Если позволите, я буду у вас ровно в девять утра.

– А я могу приехать вместе с мужем? – спросила хозяйка дома.

– Безусловно.

– У меня завтра в суде два дела. Одно в девять, второе – в одиннадцать, я, наверное, смогу к вам подъехать что-нибудь около двух часов. – И Потурицкий вопросительно посмотрел на поручика. – А если разбирательство затянется, как тогда быть?

– Тогда приезжайте послезавтра или же завтра в любое время, обратитесь к дежурному офицеру. Он будет в курсе дела и составит краткий протокол опроса свидетелей – вы все будете давать показания как свидетели.

Межеевский переписал фамилии и домашние адреса игроков в бридж и договорился, кто и когда явится в управление для дачи показаний. Захлопнув блокнот, он спрятал его в карман и, уже прощаясь, обратился к хозяйке дома:

– Позвольте выразить вам сочувствие, весьма прискорбно, что в вашем доме произошло столь трагическое событие, и вы, пани Бовери, примите мое соболезнование. Еще раз извините, что я вторгся в ваш дом, но служба есть служба, ничего не поделаешь.

Профессор проводил его до двери.

– Какой приятный молодой человек, – отметила Потурицкая. – Какой тактичный.

– С огорчением вынужден признать, что офицеры милиции по воспитанию и такту на голову-выше молодых врачей. Особенно тех, что работают в «Скорой помощи». – Доктор Ясенчак явно не мог простить своему коллеге из «Скорой помощи» его неуступчивость.

– Думаю, нам не повредит, если мы выпьем по чашечке крепкого черного кофе, – предложила пани Эльжбета. – А может быть, после всех этих треволнений немного перекусить? Есть прекрасный бигос, я сейчас разогрею.

– Спасибо, Эля, но я так взволнована, что не смогу ничего проглотить, – отказалась Кристина Ясенчак. – Мы, пожалуй, пойдем.

– Да, Эля, – поддержала ее Янина Потурицкая. – Чем скорее мы уйдем, тем лучше. Я вижу, ты едва Держишься на ногах, и профессор выглядит усталым.

– Еще бы, после такой встряски, – добавил Анджей Бадович. – Я думаю, всем нам следует отдохнуть. Завтра опять придется возвращаться к столь трагическим последствиям сегодняшнего вечера.

Хозяева не стали удерживать гостей и лишь Мариоле Бовери предложили остаться переночевать. Но та отказалась, англичанин любезно предложил проводить ее домой.

Расходились молча. Каждый все еще переживал про себя случившееся. И лишь доктор Ясенчак, стоя в прихожей уже в пальто, мрачно пошутил:

– Пся крев! Раз в жизни выпал большой шлем, но так и не довелось его разыграть.

 

ГЛАВА IV. Все лгут

Два дня спустя в кабинете полковника Немироха раздался телефонный звонок.

Полковник выслушал краткий доклад.

– Изложите все это письменно по форме и пришлите, как только будет готово. Прямо на мое имя, – распорядился он.

Положив трубку, он вызвал секретаршу, пани Кристину.

– Вызовите ко мне срочно поручика Межеевского со всеми материалами по делу Лехновича.

Не прошло и пяти минут, как поручик был уже в кабинете шефа с серой папкой в руках.

– Как движется дело?

– У меня все готово, – не без гордости доложил Межеевский. – Фотографии, описание места происшествия, протоколы опроса свидетелей. Жду только результатов вскрытия, после чего отправлю все материалы прокурору с предложением закрыть дело.

– Покажите материалы. Меня интересуют показания свидетелей.

Поручик достал из папки пачку листов машинописного текста и протянул полковнику. Сверху на каждом листе типографским способом крупно отпечатанный заголовок:

«ПРОТОКОЛ ОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ».

Немирох углубился в чтение протоколов в том порядке, в каком они лежали. Начал он с показаний профессора Войцеховского.

«…доцента Станислава Лехновича я знал с 1961 года, то есть с момента его учебы в институте. Уже тогда он обращал на себя внимание своими незаурядными способностями. Позже Лехнович стал моим ассистентом, затем защитил у меня степень-магистра, а позже – доктора наук.

…звание доцента Лехнович получил позднее, в институте органической химии Академии наук, в это время он уже занимался проблемами гидрогенизации угля и наши непосредственные научные контакты прекратились, хотя я по-прежнему поддерживал с ним дружеские отношения и мы оба с супругой считали его членом нашей семьи. Как правило, он бывал у нас на всех торжествах и регулярно проводимых в нашем доме партиях в бридж.

…свидетелем самого инцидента, если, впрочем, в данном случае вообще уместно говорить об инциденте, я, собственно, не был, поскольку играл за другим столом в соседней комнате. Правда, я слышал, как доктор Ясенчак объявил большой пиковый шлем, а вскоре после этого за столом вспыхнула словесная перепалка между Ясенчаком, адвокатом Потурщким и Лехновичем. Но что именно послужило поводом для разногласий и какие при этом употреблялись выражения, я не слышал, да, честно говоря, и не помню. В конце концов, я вошел в их комнату с намерением вмешаться и успокоить слишком уж возбужденных игроков. Все уладилось само собой. Надо сказать, что в бридже подобного рода вещи порой случаются. Для успокоения нервов я предложил выпить коньяку, разлив его, я раздал бокалы, стоявшие на цветных салфетках. Некоторые бокалы были полны, я наливал в пустые. Наливал, насколько помню, «мартель».

…убедившись, что игра вошла в нормальное русло, я направился к своему столику и тут вдруг услышал стук падающего тела и сразу же крик жены. Я обернулся: Лехнович лежал на полу, привалившись головой к дивану, прижав руку к сердцу, и мне показалось, что он никак не мог вдохнуть. Доктор Ясенчак тут же бросился на помощь. Кто помогал ему укладывать Лехновича на диван, не помню. Доктор, понимая, что Лехнович находится в тяжелом состоянии, немедленно вызвал «скорую помощь». Увы, Лехнович скончался до прибытия реанимационной машины. Надо сказать, что в последнее время он довольно часто жаловался на плохое самочувствие и даже был у врача. Его внезапная смерть –  тяжелая утрата для нашей науки: в его лице мы потеряли подающего большие надежды молодого ученого. Для меня это тоже тяжелый удар: я потерял друга и ученика, которым по праву гордился».

– Гм… – хмыкнул полковник и принялся за очередной протокол.

Из показаний Эльжбеты Войцеховской следовало, что она – инженер с ученой степенью, работает в институте химии на Жолибоже научным сотрудником. Со Станиславом Лехновичем была знакома еще во время учебы в Политехническом институте: она училась на первом курсе, а будущий доцент в том году защитил диплом и был оставлен ассистентом на кафедре. Он пользовался симпатией и уважением студентов, всегда охотно помогал им. Как ассистент, он не ограничивался лишь формальным проведением семинаров, коллоквиумов, и приемом зачетов, но и считал для себя делом чести добиваться, чтобы все его «подопечные» действительно хорошо знали преподаваемые им предметы. Часто он помогал и по другим предметам.

«Докторская диссертация Лехновича, – читал далее полковник, – стала настоящим событием в институте. Это была новаторская работа, она потом была опубликована в крупных специальных журналах Соединенных Штатов, Франции и Советского Союза».

В то же примерно время Эльжбета стала женой профессора Зигмунта Войцеховского, знакомство с доцентом переросло в подлинную дружбу с любимым учеником мужа. Эта ничем не омрачаемая дружба продолжалась до самого дня трагической смерти Лехновича. В субботнем бридже поначалу предполагалось сыграть впятером: хозяева дома, Потурицкие и Кристина Ясенчак без мужа, поскольку доктор готовился к какой-то важной научной конференции. Но когда пришлось пригласить англичанина и профессора Бадовича, решили увеличить число игроков до десяти. Войцеховский уговорил Лехновича прийти к ним вместе со своей невестой, хотя они предполагали поначалу провести вечер как-то иначе. Лехнович был человек обязательный и охотно принял приглашение своего учителя, а Мариола Бовери своей красотой украсила вечер, чему особенно, кажется, был рад гость из Англии. Ссору, возникшую за картами, по мнению Эльжбеты Войцеховской, следует рассматривать как явление во время игры вполне обычное. Тем более что адвокат Потурицкий за бриджем вечно ссорится со своими партнерами, а малейшая подсказка других игроков доводит его буквально до белого каления. Обычно все играющие давно и хорошо друг друга знали, а потому никто не принимал этих вспышек близко к сердцу, сам же адвокат быстро успокаивался и становился прежним очаровательным собеседником и партнером. Одним словом, такого рода инциденты за карточным столом случались и прежде.

Эльжбета Войцеховская знала, что Лехнович в последнее время много работал, сильно уставал, жаловался на здоровье и на боли в области сердца. Друзья советовали ему обратиться к врачу, подлечиться, но доцент любил работу больше, чем себя, и визит к врачу постоянно откладывал.

Лишь дурным самочувствием пани Войцеховская объясняла тот факт, что во время возникшей за картами перепалки Лехнович вел себя запальчиво и неуместными репликами будто намеренно вызывал на скандал адвокат», и без того известного своей чрезмерной вспыльчивостью. Как хозяйке дома ей пришлось в конце концов вмешаться, отвести Лехновича в другой конец комнаты. Он сразу же успокоился, попросил у нее прощения и в знак примирения поцеловал руку. Однако Войцеховская заметила, что у него было какое-то странно изменившееся лицо. Его бокал с коньяком она сама взяла со столика, он стоял на голубой салфетке. Выпив залпом коньяк, Лехнович вдруг умолк на полуслове, лицо его исказила гримаса боли, он зашатался и как подкошенный рухнул прямо у ее ног. Едва она успела наклониться, хотела его поднять, как на помощь сразу же бросились мужчины, первым подбежал доктор Ясенчак. В память ей врезались его слова: «Он умирает». Больше она ничего не помнит, пришла в себя лишь после того, как ей подали какое-то лекарство и стакан воды. Как хозяйка дома, Эльжбета Войцеховская корит себя за то, что они пригласили Лехновича. Не сделай они этого, быть может, он остался бы жив. К сожалению, как и все остальные, они не предполагали, что у него так плохо обстоит дело со здоровьем.

Полковник перешел к показаниям английского подданного Генрика Лепато.

«…теперь моя фамилия –  Лепато, я родился в самой Варшаве, до выезда в Англию носил фамилию –  Лепатович. Однако в Англии я решил труднопроизносимую для англичан фамилию изменить. Во время оккупации жил в Варшаве и принимал участие в работе подпольной организации «Шарые шереги» [2] . В 1943 году был арестован гестапо, сначала попал в тюрьму Павяк, а затем был переведен в концлагерь Маутхаузен. Сразу же после окончания войны нанялся в английские «караульные роты» и потом попал в Англию. Там я окончил физический факультет Эдинбургского университета, в настоящее время профессор в Кембридже, занимаюсь физикой.

С профессором Зигмунтом Войцеховским познакомился по линии польско-английского научного сотрудничества. Войцеховский читал в Лондоне цикл лекций о достижениях польской химии. Меня, как поляка, эти лекции весьма заинтересовали, хотя я не химик по специальности. У меня сложилось впечатление, что Войцеховский крупный ученый, сделавший ряд серьезных открытий в своей области. Мы с ним познакомились в Лондоне. Когда же мне предложили прочитать две лекции в Политехническом институте в Варшаве, я согласился с большой радостью. После долгого перерыва я попал на родину. Профессор Войцеховский очень радушно опекал меня в Варшаве. Я был приглашен в его дом, для меня это была большая честь…

…в бридж играю, признаться, слабо, но в общем-то кое-как справлялся и даже был в небольшом выигрыше. Словесные перепалки за карточным столом меня в общем-то не удивляют. Вопреки широко распространенному мнению о бесстрастии и сдержанности англичан за бриджем, они нередко ссорятся куда более азартно, чем это имело место в ту субботу за карточным столом у профессора. В последней перепалке я участия не принимал, поскольку шлем объявил мой партнер, ему и предстояло его разыгрывать. Я лишь выложил свои карты на стол.

…с доцентом Станиславом Лехновичем я прежде знаком лично не был, хотя в английских научных журналах встречал его имя и знал, что в Польше это восходящая звезда. Молодой ученый произвел на меня благоприятное впечатление. За. ужином мы сидели рядом и вели интересную беседу о новейших достижениях и перспективах развития науки. Я был поражен тем, как он хорошо разбирается в моей области –  токах высокой частоты.

…эта последняя словесная перепалка была жарче предыдущих споров за карточным столом. Начал ее сам Лехнович своими подсказками, он посоветовал доктору Ясенчаку, как ему разыграть пиковый шлем. Подсказывал он, в сущности, верно и, конечно, мог вывести из себя противников доктора, поскольку лишал их возможности выиграть. Да и Ясенчака он раздражал, ибо тот считал себя знатоком, не сомневался, что самостоятельно решит, как играть и выиграть, не так уж это было сложно. Я слушал и не вмешивался –  как-никак, я был все-таки человеком новым. Хозяева быстро уладили спор, и пани Эльжбета увела Лехновича от столика, они стояли в стороне, о чем-то переговаривались; похоже, доцент просил прощения, даже поцеловал ей руку. Лехнович уже тогда, по-моему, чувствовал себя плохо. Я обратил внимание, когда он поднес ко рту полный бокал, рука у него дрожала, он даже расплескал коньяк на ковер. Это вряд ли можно объяснить только возбуждением, вызванным перепалкой за карточным столиком. Коньяк он выпил залпом, словно воду, так обычно пьют водку, а не благородный французский напиток. Такой человек, как Лехнович, не мог не знать, как принято пить коньяк.

…да, я действительно помог положить Лехновича на диван. Он был без сознания и, кажется, вообще не дышал. Не знаю, был ли он еще жив –  ведь я не врач. Правда, я предложил сделать ему искусственное дыхание, но доктор Ясенчак сказал, что мертвому это уже не поможет.

…все мы были невероятно удручены трагическим происшествием. У хозяйки дома чуть ли не началась истерика, да и другие дамы, особенно невеста доцента, пани Бовери, нуждались в медицинской помощи. К счастью, доктор Ясенчак нашел в домашней аптечке какие-то успокаивающие средства.

…припоминаю, что, приехав в Варшаву, я просил профессора Войцеховского познакомить меня с доцентом Лехновичем. Надо думать, и моя просьба явилась в какой-то мере поводом для встречи за этим злосчастным бриджем в доме профессора. Крайне сожалею, что косвенным образом явился причиной трагических событий того вечера».

– Гм… – не сдержавшись, хмыкнул полковник Немирох и взял листки с показаниями Мариолы Бовери.

«…со Станиславом Лехновичем познакомилась пять месяцев назад. Можно сказать –  взаимная любовь с первого взгляда. Эти месяцы –  самая счастливая пора моей жизни. Смерть Стаха совершенно меня сломила. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь оправиться. Я все никак не могу смириться с мыслью, что его нет в живых. Мне никогда не доводилось встречать человека более благородного и порядочного. Он совершенно не думал о себе, о своей научной карьере и особенно о здоровье. Нередко бывало, что лицо его искажалось от боли, он хватался за сердце. Я умоляла его пойти к врачу.

…тот субботний день мы собирались провести спокойно, вдвоем, у Стаха. Но когда позвонил профессор Войцеховский и рассказал о своих заботах, так как неожиданно приехал профессор из Англии и еще один профессор из Гливиц, Стах, не колеблясь, согласился выручить своего любимого «метра» –  так он всегда называл профессора Войцеховского. Я лично не была знакома ни с профессором, ни с его женой, пани Эльжбетой. До этого мы только раз встречались в театре. Профессор тогда предложил после спектакля зайти к ним поужинать, но Стах отказался. Уже тогда он чувствовал себя неважно.

…мужчины за бриджем вечно ссорятся, словно от их проигрыша зависят судьбы мира, но, признаться, я была удивлена, что в тот вечер спор принял столь резкий характер. Видимо, потому, что Стаху сильно нездоровилось. Обычно он умел держать себя в руках, а на этот раз, казалось, просто намеренно нарывался на скандал. Мне пришлось даже сделать ему замечание. После вмешательства профессора и его жены вроде бы все успокоилось. Стах отошел с хозяйкой в глубь комнаты. Я сидела к ним спиной и вдруг неожиданно услышала женский крик и стук упавшего тела. Когда я обернулась, Стах лежал на ковре возле дивана. Я пришла в ужас и никак не могла успокоиться. Такой кошмар… Я и до сих пор не могу прийти в себя…»

– Ну, ясно, – глубокомысленно протянул полковник Немирох, – именно таких показаний и следовало ожидать. Но давай пойдем дальше.

Говоря это, он взял в руки очередной протокол; показания адвоката Леонарда Потурицкого.

«…Станислав Лехнович был моим школьным товарищем. Еще до войны мы вместе учились в гимназии имени Миколая Рея. Позже, во время оккупации, посещали подпольную школу. Экзамены на аттестат зрелости сдавали уже после войны. Затем, хотя и учились в разных институтах: я в юридическом, а он в политехническом, наша прежняя дружба сохранилась. Мне всегда нравился его острый ум, глубокие знания. Он был прирожденный ученый, потому и выбрал именно эту стезю, хотя после института ему предлагали завидные должности в промышленности. Должности куда более высоко оплачиваемые, чем должность старшего ассистента. Стах, однако, без колебаний отверг все эти предложения. Меня лично нисколько не удивляла прямо-таки сногсшибательная научная карьера Лехновича. Если бы не эта бессмысленная и трагическая смерть, нет сомнений –  он стал бы ученым-химиком с мировым именем. Кроме того, он был человеком необычайно отзывчивым и скромным. Лучшее тому доказательство –  его отношение к профессору Войцеховскому, которого он почитал за отца и учителя, хотя его последние научные достижения ничуть не уступали трудам самого Войцеховского.

…я увлекаюсь бриджем и должен признаться, что во время игры нередко, как теперь говорят, слишком «завожусь». Но мои друзья знают эту присущую мне слабость и обычно особенно на нее не реагируют. Между мной и Стахом дело не раз доходило и до более серьезных стычек. А,в детстве, бывало, мы даже и расквашивали друг другу носы, но это отнюдь не мешало нашей дружбе.

…да, на подсказки Лехновича я прореагировал резко. Неиграющему нечего соваться в игру. А тем более если разыгрывается большой шлем. Я абсолютно убежден, что доктор Ясенчак –  игрок, честно говоря, довольно слабый, без подсказки Стаха шлем ему бы не разыграть. Доктор для видимости сердился, но в глубине души был рад помощи опытного игрока. Тут я не сдержался и сказал Стаху пару «ласковых» слов. Не припомню сейчас точно, какие именно выражения я употребил, но не думаю, что они могли до такой степени задеть его и вызвать сердечный приступ, хотя все знали, что в последнее время со здоровьем у Стаха не совсем благополучно. Мы искренне ему сочувствовали и всячески советовали подлечиться.

…благодаря вмешательству профессора Войцеховского, призвавшего всех к благоразумию, конфликт был улажен. Мы вернулись к игре. Пани Эльжбета увлекла Стаха в глубь комнаты. Профессор для успокоения предложил выпить по рюмке коньяку. Я хорошо видел пани Эльжбету и Стаха. Он, насколько я помню, попросил у нее прощения за свое бестактное поведение, поцеловал руку. Она подала ему бокал с коньяком. И тут произошло непредвиденное –  Стаха словно поразило громом. Он схватился за сердце, раскрыл рот, будто хотел что-то сказать, и как подкошенный рухнул на ковер. Мне кажется, когда мы укладывали его на диван, он был уже мертв.

…не могу себе простить, что так вспылил из-за подсказки Стаха. Промолчи я, быть может, ничего бы и не было. Эта перепалка могла оказаться той пресловутой каплей, что переполнила чашу».

– Браво, адвокат, весьма удачно сформулировано, – не удержался полковник, комментируя показания своего приятеля. – Любопытно, а что по этому поводу сказал нам Витольд Ясенчак?

«…Станислава Лехновича я знал много лет. Правда, не припомню сейчас, при каких обстоятельствах мы познакомились. Вероятнее всего, это произошло в доме профессора Войцеховского, с которым я учился в одной школе несколькими классами младше. Признаюсь, я весьма ценил Лехновича, этого молодого талантливого ученого. Встречаться с ним мне доводилось и у Войцеховского, и у других общих знакомых. Частенько мы вместе играли в бридж. Порой, как это бывает за карточным столом, между нами сличались небольшие перепалки, особенно если кто-то проваливал интересную игру. Лехнович играл хорошо, но относился к той категории игроков, которые считают своих партнеров пригодными лишь для того, чтобы держать в руках карты, а играть предпочитают всегда сами.

…несколько раз Лехнович действительно жаловался на то, что «у него побаливает сердце», и просил даже прописать ему «какие-нибудь капли». Я обещал положить его в свою клинику и там тщательно обследовать, а потом уж соответственно и полечить. Лехнович в принципе соглашался, но никак не мог выбрать время, тянул. Так продолжалось более года. Я никак не предполагал, что со здоровьем у него так скверно.

…ссора за бриджем не имела, собственно, под собой никакой почвы. Расклад карт был таков, что даже начинающий игрок без труда справился бы с задачей. Само собой напрашивался лишь один вариант. Независимо от того, что советовал Лехнович, играть можно было только так, и никак не иначе. Потурицкий известен своей несдержанностью в игре, потому я нисколько не удивился, когда он стал скандалить. В то же время меня, как врача, удивило поведение Лехновича. Обычно он умел владеть собой, был хорошо воспитанным человеком. Однако на этот раз проявил несвойственную ему нервозность. Такого рода поведение, кстати сказать, нередко проявляется у людей в предынфарктном состоянии. В свою очередь, нервное напряжение, повышенная возбудимость провоцируют сердечный приступ.

…тот факт, что раньше у Лехновича вообще не было инфаркта, ни о чем еще не говорит. Нередко первый инфаркт оказывается и последним. Мнение, что самым сильным является третий инфаркт и, кто его переживает, тому уже ничего не страшно, – это всего лишь легенда, распространяемая дилетантами. Любой сердечный приступ следует рассматривать сугубо индивидуально, любой из них может окон' читься трагически. Здесь нет никаких закономерностей.

…будь у меня под рукой все необходимые медикаменты и реанимационная аппаратура и даже знай я заранее, что у Лехновича случится сердечный приступ, я все равно не сумел бы его спасти. Сердце у него остановилось внезапно и навсегда, от начала приступа до наступления смерти, это я могу утверждать с полной определенностью, прошло всего каких-нибудь тридцать –  сорок секунд…

…я абсолютно убежден и, как кардиолог, могу подтвердить это всей своей практикой, что при том состоянии здоровья, которое было у Лехновича, инфаркт мог произойти в любое время, даже не будучи спровоцированным какой-либо ссорой или другим нервным перенапряжением. В равной мере одинаково это могло случиться с ним в квартире Войцеховского, или несколькими часами позже, на улице, или в собственной постели…

…случись этот приступ в другое время и в иной обстановке, был бы он столь же тяжелым и повлек ли за собой летальный исход? Я не ворожей, а врач и не могу ответить на этот вопрос с полной определенностью.

…констатировав смерть Лехновича –  а это было еще до приезда «скорой помощи», – я занялся женщинами, в первую очередь пани Бовери. Внезапная смерть жениха повергла ее в состояние глубокого нервного шока. Не лучше себя чувствовала и хозяйка дома, для которой трагическая смерть одного из ее гостей явилась тяжелым психическим потрясением».

– Да, конечно, – полковник отложил прочитанный протокол, – доктор Ясенчак изложил все это весьма убедительно. Особенно в той части, что сердечный приступ у Лехновича неизбежно наступил бы и при любых других обстоятельствах. Посмотрим, что же утверждают другие гости профессора.

«…я профессор Силезского политехнического института, – принялся он за чтение показаний Анджея Бадовича. – В Варшаву приехал, чтобы проконсультироваться с профессором Войцеховским, поскольку работаю сейчас над научной проблемой из той области, в которой в настоящее время он является, пожалуй, крупнейшим в Польше специалистом. Мое пребывание в Варшаве, рассчитанное на три дня, несколько затянулось, и я оказался вынужденным остаться еще на субботу и воскресенье. Вполне понятно, что я охотно согласился на предложение профессора принять участие в субботнем бридже…

…людей, собравшихся у Войцеховских, я, собственно, не знал, за исключением доцента Лехновича. С ним мне несколько раз доводилось встречаться на различных научных конференциях. Я рад был повидаться с ним и даже договорился о встрече в понедельник днем. Надо сказать, Лехнович добился выдающихся успехов в области химии, и ему сулили блестящее будущее. Меня лично особенно в нем привлекало доброе его отношение к профессору Войцеховскому. Профессор относился к нему буквально как к любимому сыну, а Лехнович, вполне уже сложившийся, можно сказать, ученый, к тому же работающий в совсем иной области, чем Войцеховский, по-прежнему продолжал считать себя его учеником и неизменно поддерживал с ним научный контакт, делился со «своим метром», как он его называл, не только горестями, но и достижениями. Такие взаимоотношения между профессором и ассистентом в наше время довольно редки и заслуживают всяческого уважения.

…я играл в бридж за другим столиком и не был очевидцем всей ссоры. Я, конечно, слышал, как в соседней комнате объявили большой шлем –  это все-таки не часто случается. Потом до меня донеслись возбужденные голоса. Немного погодя профессор Войцеховский, игравший вместе со мной и только что выложивший карты на стол, встал и со словами: «Надо пойти разнять этих петухов» –  направился в соседнюю комнату. Мы тоже прервали игру. Когда я вошел в комнату, доктор Ясенчак поднялся с дивана, на котором лежал Лехнович, и проговорил то ли «он умер», то ли «он скончался». Не припомню, кто вызвал «скорую помощь» –  я тоже был растерян и поражен случившимся. Зато хорошо запомнил, что милицию вызывал адвокат; его фамилии я не знаю, так как видел его впервые, хотя и играл вместе с его женой, Яниной, за одним столом».

– Ну, ясно, – полковник Немирох иронически усмехнулся, – пан профессор из Гливиц тоже нашел добрые слова и в адрес хозяина дома, и в адрес его умершего гостя. Так что же поведали нам почтенные дамы?

Обе женщины дали краткие и почти одинаковые показания. Обе утверждали, что были знакомы со Станиславом Лехновичем многие годы. Встречались с ним исключительно в кругу друзей. Дома у них он не бывал, но общих друзей и знакомых у них много. О Лехновиче они неизменно слышали только лестные отзывы. Особенно о его выдающихся научных достижениях. Знали, что Войцеховских с доцентом связывали чувства подлинной и глубокой дружбы. Сам Войцеховский с восторгом отзывался о необыкновенной одаренности своего ученика.

В бридж в тот вечер обе женщины играли против Войцеховского и Бадовича. Они слышали, как за столом в соседней комнате доктор Ясенчак объявил большой пиковый шлем. Слышали они и какой-то спор, возникший между адвокатом, доцентом и доктором, но, занятые своей игрой, особенно не вникали в то, что делалось в соседней комнате. Да, они видели, как профессор встал и пошел успокаивать спорщиков. Но по-настоящему встревожились, услышав крик Эльжбеты и звук падающего тела.

Когда они вбежали в гостиную, Лехнович был уже мертв. Женщины хлопотали вокруг Мариолы Бовери и Эльжбеты Войцеховской – обе находились в состоянии глубокого нервного шока.

– Как в сказке! – удовлетворенно кивнул головой полковник.

Поручик Межеевский тоже был доволен показаниями опрошенных игроков.

– Как приказано, пан полковник, – щелкнул он каблуками, – действовал деликатно, старался никого не обидеть и дело провести без лишней шумихи. Кажется, это действительно удалось. Среди лиц, имеющих отношение к Политехническому институту, смерть Лехновича вызвала, конечно, удивление, но никто не связывает это с профессором Войцеховским и уж тем более с игрой в бридж в его доме. Очень помог мне адвокат Потурицкий. Теперь осталось приложить к документам медицинское заключение о вскрытии, и можно считать дело законченным. Все тихо, гладко, без шума.

– Да, все оказались на высоте, – согласился Немирох. – И мы с тобой как работники милиции, и все девять свидетелей. Требует исправления только одна небольшая ошибка. Так, пустячок…

– Какой?

– Мне только что звонил из морга доктор Малиняк. Речь его была краткой, но ясной: «Ваш химик нашпигован таким количеством цианистого калия, что его хватило бы умертвить все поголовье свиней во всех госхозах воеводства или, если вам больше нравится, – не менее половины жителей Охоты , Одним словом, не поскупились». Официальное заключение Малиняк пришлет завтра утром.

– Что-о-о? – У поручика слова застряли в горле.

– Классический случай – Лехнович умерщвлен цианистым калием, который ему подсыпали в коньяк. При столь большой дозе смерть, понятно, наступила мгновенно. Что же касается свидетелей, все они лгут. И не только убийца, но буквально все как один, и мужчины и женщины.

– Как же теперь быть?

– Да, вляпались мы… Точнее, я вляпался. Вот старый болван – дал себя объегорить Потурицкому, этому крючкотвору!

– Ну, еще неизвестно, замешан ли здесь Потурицкий. Не исключено, что он действовал по неведению.

– Голову даю на отсечение, – прервал полковник, – что все присутствовавшие в тот вечер в доме Войцеховского нутром чуяли: смерть Лехновича отнюдь не простая случайность. Именно потому все их показания так тщательно выверены, изобилуют взаимными комплиментами и до небес превозносят покойного. Послушать их, так Лехнович прямо-таки агнец, эдакая ходячая добродетель, ангел с крылышками, сошедший на грешную землю, чтобы играть в бридж и спасать грешные души заблудших.

Поручик счел за благо не перечить шефу.

– Ладно, один раз я дал себя провести, но теперь хватит! С этой минуты начинаем вести следствие по делу об убийстве по всем правилам. Никому – никаких поблажек! Преступник должен быть выявлен как можно быстрее. На мне лежит основная вина за служебную халатность, потому я беру ведение следствия на себя, а вы, поручик, будете мне помогать. Эти игроки еще убедятся, что Немирох не так уж наивен, как они полагают. Над чем вы смеетесь, поручик, – взорвался вдруг полковник. – Надо мной или над собой?

– Простите, полковник, просто я рад, что буду работать под вашим непосредственным руководством. Нам, молодым офицерам, не часто выпадает такая честь.

– Смотрите, как бы не пришлось жалеть.

– Уверен – не придется.

– Ну ладно, ладно! – Немирох махнул рукой, как бы давая понять, что считает вопрос исчерпанным.

– С чего начнем?

– Соберите мне завтра всю эту честную компанию к десяти утра. Уж я с ними поговорю! Посмотрим, будут ли они по-прежнему петь друг другу дифирамбы. Думаю, у них быстро пропадет охота врать. Они у меня иначе запоют! Быть должны все, без исключения! Никаких уверток, никаких отговорок, экзаменов, семинаров и разных прочих выкрутасов. В случае чего – доставить приводом.

– Слушаюсь. – Межеевский поспешил ретироваться, опасаясь, как бы под горячую руку не досталось и ему.

 

ГЛАВА V. Подозреваемых – девять, преступник – один

Явились все. Попыток уклониться не предпринимал никто. Но самое удивительное – никто даже не спросил, что означает этот внезапный переполох через два дня после первого опроса. Явились в точно назначенное время. Некоторые даже минут на пятнадцать раньше. Сидели в приемной молча. Обменялись лишь краткими приветствиями. Эта группка людей ничем сейчас не напоминала то оживленное общество, которое собралось в субботний вечер в уютном доме профессора Войцеховского в тот так трагически закончившийся день.

Ровно в десять в приемную вошел поручик Роман Межеевский. На этот раз – в милицейской форме. Слегка поклонившись, он объявил:

– Полковник Адам Немирох, начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений, ждет вас у себя в кабинете. Прошу следовать за мной.

По лестнице поднялись на второй этаж. Дверь, за ней небольшая комната, стол секретарши со множеством телефонных аппаратов. Вторая дверь, обитая звуконепроницаемым материалом, и, наконец, огромный кабинет. В кабинете за столом – мужчина лет под шестьдесят, седоватый, худощавое лицо, на лбу – давний шрам, серые холодные глаза, узкие, плотно сжатые губы, волевой, чуть выступающий вперед подбородок. Нос крупный, слегка вздернутый.

У стола – в ряд девять стульев. Десятый – в стороне у стены.

При виде вошедших полковник встал, легким кивком поздоровался и жестом указал места напротив себя.

Затем сухо произнес:

– Я счел необходимым пригласить вас, чтобы довести до вашего сведения некоторые важные обстоятельства, выявленные при расследовании. Первое – вскрытие тела Станислава Лехновича показало, что он умер в результате отравления цианистым калием, подмешанным ему в коньяк. Доза была столь велика, что смерть наступила мгновенно.

– Невероятно! – воскликнул Потурицкий.

– Здесь у меня на столе протокол вскрытия, подписанный медицинским экспертом. Ни о какой ошибке не может быть и речи. Будь иначе, я не стал бы вас вызывать.

Никто не произнес ни слова и даже не шелохнулся.

Поручик Межеевский, наблюдавший за присутствующими со стороны, не заметил на их лицах не только волнения, но даже простого удивления. Полковник продолжал:

– Мне вряд ли надо говорить вам, что в доме профессора Войцеховского в субботу вместе с хозяином находилось десять человек. Следовательно, кто-то из этих десяти, именно кто-то из них, подсыпал яд. Поскольку самоубийство в данном случае можно, я полагаю, исключить, число подозреваемых, таким образом, сокращается до девяти. Итак, один из вас – убийца. Я говорю «один», хотя допускаю, что, возможно, и «одна».

– Этот бокал с коньяком Лехновичу подала я, – прервала полковника Эльжбета Войцеховская. – Значит, вы хотите обвинить меня в убийстве?

– Пока имен я не называю. Хотя следствием кое-что уже установлено, но предъявить конкретных обвинений мы еще не можем. Тем не менее вы все являетесь подозреваемыми. Поэтому мы обязаны предпринять ряд мер, и сегодня вы должны дать подписку о невыезде из Варшавы без разрешения органов милиции. Прошу иметь в виду, что вас будут вызывать на допросы, и не раз.

– Да, но я живу в Гливицах! – воскликнул профессор Бадович.

– А я в Кембридже, – счел необходимым сказать Генрик Лепато.

– Это не имеет ровно никакого значения, – возразил полковник. – Вы сможете выехать из Варшавы лишь в том случае, если это не помешает ведению следствия.

– А что установлено в ходе предварительного расследования? – поинтересовался адвокат Потурицкий.

– Прежде всего то, что все вы, давая свои показания, совершенно откровенно лгали.

– Ну, знаете, это уж чересчур! – возмутился адвокат.

– А с вами, пан адвокат, у нас при случае будет еще особый разговор. – Немирох произнес это таким тоном, что у Потурицкого мурашки побежали по коже. – Быть может, я дал не совсем точное определение – в ваших показаниях есть, конечно, и правдивая информация, но это касается лишь тех фактов, которые и без того не вызывают никаких сомнений. В то же время во всех ваших показаниях есть немалая доля неправды или же просто замалчиваний. А ведь вас предупреждали об ответственности за дачу ложных показаний, и, несмотря на это, вы все-таки говорили неправду.

На этот раз Потурицкий не выказывал своего возмущения.

– Уже на основании этого, – продолжал Немирох, – можно возбудить против вас уголовное дело. Однако на первый случай пока этого делать не будем. При условии, конечно, что в своих последующих показаниях вы будете более строго придерживаться подлинных фактов. Я не рассчитываю, что находящийся среди вас убийца сам признается, но восемь правдивых показаний полностью могут гарантировать раскрытие преступления.

Поручик Межеевский напряженно наблюдал за лицами всех сидящих перед полковником. И вновь вынужден был признать свою несостоятельность. Ни на одном лице ему не удалось ничего прочесть. Перед ним были словно каменные маски.

– Я понимаю, что, решаясь на преступление, убийца имел какие-то серьезные мотивы, толкнувшие его на этот шаг. И эти мотивы, возможно, известны не только ему одному. Считаю себя обязанным предупредить, что всякий умалчивающий об этом, то ли по соображениям сострадания, то ли из чувства солидарности или по каким-либо иным причинам, становится, хочет он того или нет, соучастником преступления. И это приведет его на скамью подсудимых. Потому я настоятельно прошу, чтобы те, кто не убивал Станислава Лехновича, не пытались в своих же личных интересах что-либо утаивать. Даже мельчайшие факты, детали, на первый взгляд кажущиеся кому-то несущественными, станут крайне важными для следствия и могут явиться той нитью, которая позволит распутать весь клубок. Надеюсь, все вы хорошо меня поняли?

Никто не ответил. Адвокат Потурицкий попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась жалкая гримаса. Остальные слушали полковника с застывшими лицами.

– Все вы в ближайшие дни получите повестки с вызовом на допрос. Допрашивать буду я лично или поручик Роман Межеевский, мой помощник. Запомните вот еще что: вам не обязательно ждать вызова, если кто-то сочтет нужным что-либо сообщить, может сделать это в любое время дня и ночи, прийти сюда или связаться по телефону, запишите номера коммутатора нашего управления.

Все с готовностью достали из карманов и сумочек ручки, блокноты, записные книжки и старательно записали продиктованные им номера.

– Это все, что я имел вам сказать. Добавлю только – для убийцы Станислава Лехновича было бы лучше самому явиться с повинной и признаться в содеянном, ибо он все равно будет найден. Но тогда уж рассчитывать на какие-либо смягчающие вину обстоятельства не придется. Останется лишь статья уголовного кодекса, предусматривающая смертную казнь или тюремное заключение сроком на двадцать пять лет за убийство. Пусть тот из вас, кто убил Лехновича, надлежащим образом подумает, пока не поздно.

Но и на этот раз никто не шевельнулся, не изменился в лице.

– Вы свободны. Во всяком случае – пока… Сожалею, но подать вам на прощанье руку не могу. Убийцам руки не подают.

Все встали и один за другим вышли из кабинета. Молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на площадь. Здесь эти добрые друзья и знакомые распрощались, тоже не подав друг другу руки.

Войцеховские сели в ожидавший их перед зданием «мерседес». Англичанин задержал проезжавшее мимо такси. Потурицкие уехали на красном «фиате». Бадович сел в трамвай. Ясенчаки пошли пешком в направлении Маршалковской.

– Ну и как? – спросил полковник своего подчиненного, когда они остались одни. – Удалось что-нибудь заметить?

– Ни у кого не дрогнул ни один мускул на лице, когда вы сказали, что Лехнович был отравлен. Никто не выразил удивления, слушая это. Да и потом никто из них ничем себя не выдал. Сидели, словно каменные изваяния.

– Это можно было предвидеть. Убийцу мое сообщение не застало врасплох, поскольку он прекрасно знал, что означает повторный вызов в милицию. Другие могли догадываться.

– Держались они на высоте, но вы здорово задали им жару.

– Ты полагаешь?

– Я просто диву давался, как вы им врезали. Что ни слово, то прямо в точку,

– Ну ладно, ты мне дифирамбы не пой, – отмахнулся полковник, хотя, в сущности, похвалы поручика ему были приятны. Да он и сам понимал, что разговор получился.

– Честно говорю. Будь я на их месте, у меня бы волосы на голове дыбом встали от страха. Вы хорошо закончили, отказавшись подать им руку на прощание. Не зря, выйдя на улицу, никто из них, прощаясь, не подал друг другу руки. Похоже, вам удалось поколебать их солидарность.

– Может, и удалось…

– Наверняка удалось. Теперь каждый из них будет печься только о спасении собственной шкуры – и о том, как бы его не заподозрили в соучастии или пособничестве преступлению.

– Твоими устами да мед пить.

– Бьюсь об заклад, что теперь большинство из них не станет дожидаться официального вызова, а тайком от других явится к нам. И первым, пожалуй, будет адвокат Потурицкий. Вы его здорово приложили. Собственно, только у него одного и появился на лице испуг, когда вы сказали, что с ним еще будет особый разговор.

– Конечно, будет. Обвел меня, шельмец, вокруг пальца. И кого? Меня, старого доку. Уговорил распорядиться проявить при расследовании деликатность. Ну ничего, он меня еще попомнит!

– Готов держать любое пари, что адвокат явится еще сегодня, – не успокаивался поручик.

До пари дело не дошло, к счастью для Романа Межеевского, иначе он проиграл бы его с позором. Адвокат явился много дней спустя, лишь получив официальный вызов. Зато через час после разговора в кабинете полковника позвонила Янина Потурицкая и попросила к телефону поручика.

Она сказала, что хотела бы дополнить свои показания, поскольку припомнила некоторые подробности, которые, возможно, могут иметь для дела существенное значение. Супруга адвоката добавила, что звонит из ближайшего кафе и может быть в управлении через несколько минут.

 

ГЛАВА VI. Словоохотливый свидетель

Поручик Роман Межеевский, назначив Янине Потурицкой встречу через полчаса и положив трубку, сразу же отправился с докладом к полковнику Немироху.

– Одна уже раскололась, – смеясь, доложил он. – Через полчаса здесь будет жена адвоката. Я-то думал, что сам адвокат сочтет нужным явиться к нам.

– Возможно, он ее подослал.

– Вы сами будете с ней говорить?

– В этом нет нужды. Моя роль сводилась к тому, чтобы вызвать среди них переполох. Теперь ты для них лицо более предпочтительное, чем я, они охотнее будут обращаться к тебе. Я буду разговаривать лишь с теми, кто станет категорически на этом настаивать. Прошу тебя, после разговора с Яниной Потурицкой тотчас ознакомь меня с ее показаниями.

– Слушаюсь.

– Но имей в виду и следующее, – продолжал Немирох, – все это люди по занимаемому ими положению достаточно влиятельные, имеют вес в обществе или в научных кругах. Знакомы друг с другом долгие годы, за исключением, конечно, англичанина и профессора из Гливиц. Такого рода люди не совершают преступлений без весьма серьезных к тому поводов. Из-за пустяков они не станут рисковать своим положением и карьерой. А если все-таки и идут на это, скажем, ради денег, то идут ради денег больших и не в нашей валюте. Говорю тебе об этом на всякий случай, поскольку не думаю, что доцент располагал такими деньгами.

– У него даже автомобиля не было.

– Ну, это само по себе ни о чем еще не говорит. Я знаю людей, без сомнения более состоятельных, чем доцент, которые, однако, тоже предпочитают пользоваться такси, а не трепать себе нервы в авторемонтных мастерских или автомагазинах нашего «Пальмосбыта».

– Это верно, – рассмеялся поручик.

– Следовательно, между доцентом и кем-то из остальных членов этой компании, вполне возможно, возникли какие-то сложные проблемы эмоционального или материального характера, что и привело к преступлению. Вскрыть это не удастся, если анализировать лишь теперешние их отношения и связи. Займитесь их прошлым. Быть может, даже весьма отдаленным прошлым. Помимо допросов, необходимо всесторонне изучить их биографии. В том числе и Лехновича. Ведь все они, не исключая англичанина и профессора из Гливиц, нахваливают доцента, готовы поставить ему памятник чуть ли не из чистого золота. Он-де и безукоризненный человек, и отзывчивый товарищ, и благодарный ученик, и будущее светило отечественной науки, и вдруг на тебе! – такого идеального человека его же ближайшие друзья потчуют коньяком с цианистым калием. Надо проверить, впрямь ли уж этот «ангел» сотворен из благородного металла, не покрывал ли только снаружи тонкий слой позолоты обычную глину, а то и вообще кое-что похуже. Истоки конфликта между убийцей и его жертвой могут уходить в далекое прошлое. Нам со стороны довольно трудно будет в этом разобраться. Как угадаешь, что в глубине чужой души давно зреет ненависть, притаился страх или дает себя знать оскорбленное самолюбие.

– Ваши указания понял, все будет в точности исполнено. Можно будет попросить вас передать мне акт о вскрытии, его надо подшить в дело. Я даже и не читал его.

– Да, конечно, я совсем забыл о нем. – Немирох выдвинул ящик стола и достал нужный документ. – Обрати внимание, доктор Малиняк, как обычно, верен себе и соблюдает осторожность: констатировав смерть в результате отравления большой дозой цианистого калия, подмешанного, по всей вероятности, в алкогольный напиток, он все же не преминул отметить, что сердце покойного находилось в плохом состоянии, и поэтому не исключает возможности сердечного приступа. Это, конечно, несколько оправдывает доктора Ясенчака, не сумевшего отличить отравление ядом от сердечного приступа. Тут нелишне иметь в виду, что Малиняк и Ясенчак – старые друзья, и я отнюдь не уверен, что наш милицейский эскулап не отметил этого факта намеренно, с целью спасти репутацию приятеля.

– Разрешите идти. Потурицкая, наверное, уже ждет.

– Да, только еще одно: не забудь, Ромек, люди куда откровеннее говорят «не для протокола», а в доверительной форме. Для нас главное – найти убийцу Лехновича, а не строго придерживаться всех формальностей. Поэтому при необходимости можешь позволить себе при допросах некоторые отступления от процессуальных норм. Но лишь в случае, когда этого будут требовать обстоятельства.

Межеевский вернулся к себе, вскоре к нему в кабинет вошла Янина Потурицкая. Поручик вежливо с ней поздоровался, поцеловал руку, как бы давая понять, что никак не считает ее убийцей, усадил в кресло и предложил сигарету.

– Спасибо, я не курю.

Наступило молчание. Поручик умышленно не прерывал его. Ждал, когда Потурицкая начнет сама.

– Мне трудно говорить, – извиняющимся тоном произнесла наконец она, – в прошлый раз… в прошлый раз, когда я говорила с вами, я сказала не все.

– Ну, это пустяки, случается, что свидетель что-то забывает, а потом дополняет свои показания.

– Но вы знаете, мне не хочется, чтобы все сказанное мной или, точнее, хочется, чтобы не все сказанное мной рассматривалось как мои официальные показания и полностью было внесено в протокол. Ведь известно, что с материалами дела рано или поздно знакомится обвиняемый, защитник и судьи. – Потурицкая как жена адвоката знала процессуальный кодекс. – А это все люди нашего круга, где мы часто бываем.

– Я вас понимаю, – поспешил на помощь Межеевский. – Вы хотели бы довести до нашего сведения некоторые данные сугубо конфиденциально.

– Именно. Вы очень точно это сформулировали: сугубо конфиденциально.

– Ну что ж, прекрасно. Поговорим без протокола.

– Спасибо. – Потурицкая облегченно вздохнула. – Думаю, мои наблюдения представят для вас некоторый интерес. А может быть, даже выведут на след убийцы.

– Для нас только это и важно, – откровенно признался поручик.

– Значит, так, – начала свой рассказ Потурицкая. – Как вы знаете, мы живем на Жолибоже, а Войцеховские на Охоте. У нас машина. Польский «фиат-132». Очень хороший автомобиль. Муж на него просто не нарадуется. А прежде у нас была «шкода». На нее тоже не приходилось жаловаться. Но «фиат-132» совсем другое дело. Едешь – одно удовольствие! И скорость, и комфорт!

Поручик не прерывал. Пусть себе выговорится. Возможно, разговорившись, расскажет и то, о чем поначалу хотела умолчать.

– Мы сочли нецелесообразным к Войцеховским ехать на машине: у них всегда подают хорошие напитки и превосходный стол. Зигмунт – человек широкий, хлебосольный, а Эля – хозяйка, каких мало. Одним словом, мы поехали на трамвае и знали, что, кроме нас, на вечере будут еще Ясенчаки. Войцеховский, когда приглашал нас к себе на субботу в гости, ясно сказал, что будем только мы и они.

– Простите, – перебил Межеевский. – Когда именно Войцеховский приглашал вас?

– Это было дней за восемь. В пятницу или даже в четверг на предыдущей неделе. Короче говоря, предупредил заблаговременно, чтобы мы не занимали эту субботу ничем другим. Вы же понимаете, адвокаты – народ зависимый и не всегда вольны в выборе знакомых, а их популярность в большой мере зависит от различного рода личных контактов. Именно поэтому нам часто приходится бывать в гостях и в свою очередь приглашать к себе. И не всегда тех, кого бы хотелось.

– Понимаю, – согласился поручик. – Прошу вас, продолжайте.

– Ну так вот, как я сказала, мы поехали к ним на трамвае. Вышли на Фильтровой и свернули на Президентскую. И тут я вдруг увидела, что впереди нас идет Лехнович с каким-то мужчиной. Это не столько нас удивило, сколько огорчило. Знай мы заранее, что доцент будет у Войцеховских, мы бы ни за что к ним не пошли.

– Почему?

– Вы не знаете, что это за человек! Интриган и сплетник. Муж всегда называл его не иначе как «каналья».

– Они же школьные товарищи.

– Да, но их дружба давно кончилась. Лехнович сделал мужу немало гадостей. Писал на него доносы. У Леонарда из-за этого была масса всяких неприятностей, прежде чем ему удалось отмыться от грязи, которой Лехнович его поливал. Я, правда, не знаю подробностей» всех этих дел – все это происходило еще до нашего супружества, – но мы всячески избегали встреч с этим господином. У Войцеховских в последние годы его тоже не принимали.

– Почему? Он же любимый ученик профессора. Во всяком случае, все единодушно так утверждали в своих показаниях.

– А что нам оставалось делать? Ведь все действительно думали, что у него сердечный приступ. О мертвых, как известно, плохо не говорят. А что касается «любимого ученика», то Лехнович, возможно, и был таким, но очень давно. Потом он стал распространять о своем профессоре такие сплетни, что Войцеховские не только закрыли перед ним двери своего дома, но ему вообще пришлось уйти из Варшавского политехнического института. Будь профессор мстительным человеком, Лехнович не остался бы в Варшаве.

– Что, он приударял за пани Эльжбетой? Распространял слухи о ее изменах? – попытался уточнить поручик.

– Возможно, она, бедняжка, и стала бы изменять, – Потурицкая не была бы женщиной, если бы упустила случай уколоть свою приятельницу, – будь она хоть чуточку красивее, а так, кто на нее позарится? Лицо, как полная луна, ноги, словно тумбы. Муж лет на двадцать пять старше ее и вряд ли может ей соответствовать.

Поручик мысленно сравнивал слова Потурицкой с тем обликом жены профессора, который сохранился в его памяти. Оценка была явно несправедливой. Пани Войцеховскую, конечно, не назовешь красавицей, но зато она была очень женственна, стройна, с удивительно милой улыбкой, ноги у нее, правда, были чуть-чуть полноваты, но отнюдь не как тумбы.

– Лехнович порочил не только Эльжбету, но и профессора. Все это в конце концов дошло до ученого совета и доставило Войцеховскому немало неприятностей. Научная карьера Лехновича висела буквально на волоске. Но ему удалось все-таки как-то выкрутиться. Он, надо сказать, не такой уж простак, настоящий игрок. Но их дружбе пришел конец.

– Любопытно.

– Мы были так озадачены при виде Лехновича, шедшего к дому Войцеховских, что муж просто хотел тут же повернуть обратно. Мне едва удалось его уговорить не делать этого. В конце концов, один вечер можно и потерпеть общество человека, который тебе неприятен. Да и хозяев не хотелось обижать. В кругу наших знакомых упорно ходят слухи, что профессор рассчитывает получить Нобелевскую премию. К счастью, порой мне удается убедить мужа.

– Ничуть не сомневаюсь, – искренне согласился Межеевский.

– Итак, мы шли вслед за Лехновичем и его спутником. Как потом оказалось – англичанином, профессором Кембриджского университета. Они нас не замечали, хотя мы были в трех шагах от них.

– Они разговаривали между собой?

– Да, конечно. Не в моих правилах подслушивать, но волей-неволей кое-что я услышала. По-моему, англичанин немного глуховат и потому, вероятно, говорил очень громко. Я слышала, как он сказал: «Вот уж никак не предполагал, что, приехав в Варшаву, сразу же встречу тебя». Он сказал – «тебя», следовательно, они были прежде хорошо знакомы. И потому меня крайне удивило, что Лехнович, когда мы наконец остановились все вместе возле дома Войцеховских, заявил, что гостю из Англии на редкость повезло: представляете, разыскивая Президентскую улицу, он обратился именно к нему, Лехновичу. А потом они оба в тот вечер обращались друг к другу только на «вы».

– А что ответил доцент на слова англичанина?

– Я не расслышала. Но лицо Лехновича не выражало в этот момент особого восторга. Весь вечер я ломала себе голову: зачем они скрывают ото всех свое знакомство? Но так и не разгадала. Потом этот трагический случай, о разговоре англичанина с Лехновичем я совершенно забыла и только сегодня вдруг вспомнила и решила, что вам это должно быть интересно.

– Да, факты действительно интересные и могут иметь существенное значение для следствия.

– Вот, пожалуй, и все. Больше я ничего не знаю, – проговорила Потурицкая.

Поручику сейчас больше всего хотелось очутиться подальше от этой комнаты и вообще от всей этой атмосферы, но он себя пересилил:

– Могу я просить вас еще об одном одолжении?

– Да, конечно, пожалуйста.

– Вы частый гость в доме Войцеховских и хорошо знакомы с принятыми у них порядками. Не можете вы мне объяснить, что это за особая система у них с бокалами для гостей?

Потурицкая улыбнулась.

– Вы знаете, Войцеховский очень любит, чтобы в доме у него всегда были хорошие напитки. Чуточку этим даже похваляется. Поэтому во время игры в бридж для начала вкатывают небольшой столик на колесиках со множеством всяческих бутылок. Коньяки, ром, ликеры; к этому – подсоленные сухарики, орешки, шоколад. Гостей прежде всего угощают кофе. К нему – домашнее печенье и богатый выбор разных напитков. Профессор обычно сам наливает всем напитки, а бокалы ставит на круглые бумажные салфетки, потом каждый по цвету салфетки легко находит свой бокал. После кофе и светской, так сказать, беседы все ставят свои бокалы только на свои салфетки. Если во время игры кто-то захочет выпить, то подходит к столику, выбирает напиток и наливает себе сам в свою рюмку или бокал. Перед уходом домой все допивают, «дабы благородный напиток не прокис», как любит шутить доктор Ясенчак. Вообще говоря, эти цветные салфетки – идея довольно удачная. Зигмунт привез ее из какой-то своей заграничной поездки. Оттуда же привез и салфетки. Честно говоря, я тоже переняла у Войцеховских этот обычай.

– Судя по вашим словам, любой из присутствовавших в доме профессора мог подойти к столику и, зная цвет салфетки Лехновича, спокойно всыпать яд в его бокал?

– Конечно, мог. За те пять-шесть часов, что мы находились у Войцеховских, каждый хоть раз подходил к столику, чтобы что-нибудь выпить, и, вполне понятно, никто при этом друг за другом не следил.

– Из того, что вы рассказали, следует также, что всыпавший яд в бокал Лехновича мог совершенно уверенно ждать финала, поскольку перед уходом все гости непременно допьют свои бокалы, так сказать, «на посошок».

– Ядумаю, – Потурицкая была женщиной сообразительной, – что обычая пить «на посошок» в доме Войцеховских могли не знать только профессор из Гливиц и англичанин. Они были у них в гостях впервые.

– Вы так полагаете?

– Абсолютно уверена. Как вы понимаете, просидев в гостях шесть часов кряду, притом с обильными закусками и выпивкой, человек неизбежно испытает потребность посетить туалет. Оба гостя не знали расположения комнат, и Зигмунт обоим показывал дорогу.

– Да, – улыбнулся поручик, – из вас получился бы неплохой детектив.

– Вы знаете, все говорят, что я отличаюсь редкой наблюдательностью. – К числу, достоинств пани Потурицкой, как видно, относилась еще и скромность. – Впрочем, это вовсе не исключает, – тут же торопливо добавила она, – что один из них мог оказаться убийцей Лехновича. Им нетрудно было заметить, что доцент любит приложиться к рюмке. Еще до ужина он несколько раз подходил к столику. Следовательно, можно было предполагать, что он не преминет сделать это и позже.

– Вы оказываете нам просто неоценимую помощь, – продолжал расточать комплименты поручик, стремясь вытянуть из нее как можно больше сведений. – В милиции с такими способностями вы бы сделали карьеру.

– Куда уж мне, таких старух в милицию не берут, – кокетничала Потурицкая.

– Если бы все были такие «старухи»… – не сдавался Межеевский.

– Вот уж не думала, что милиционеры могут быть так любезны, – не осталась в долгу пани Янина. – Вы совершенно не похожи на своего грубияна полковника.

– Скажите мне откровенно, сугубо, конечно, доверительно, никто из женщин, находившихся в доме Войцеховских, не состоял в близких отношениях с Лехновичем?

– Любовницей его была эта горе-актриса, Мариола Бовери, но, как я слышала, роман их подходил уже к концу. Лехнович все никак не мог придумать, каким образом выкурить из своей квартиры эту особу, прочно обосновавшуюся у него с намерением надолго бросить там якорь.

– А что, у Мариолы Бовери нет своей квартиры? Ведь она же артистка?

– Она живет с родителями, хотя ей уже под тридцать. Да и какая она артистка! Она все цеплялась за разных псевдорежиссеров и операторов, их было больше, чем фильмов, в которых она играла крохотные роли служанок. Ни на что большее она не способна.

– А супруга Ясенчака? Она ведь совсем недурна собой и могла понравиться Лехновичу. Я слышал, он вообще-то питал слабость к прекрасному полу.

– Слабость – мягко сказано, он был просто бабник. Отвратительный бабник. Говорят, еще в бытность ассистентом в Политехническом институте он принимал зачеты у студенток только у себя на квартире.

– Следовательно, мог клюнуть и на привлекательную супругу доктора?

Янина Потурицкая рассмеялась.

«– Так вы действительно ничего не знаете?

– А именно?

– Ну как же, ведь Кристина была первой женой Лехновича. И лишь после того, как он ее бросил, окрутила Ясенчака. Доктор, правда, намного старше ее, но зато известный врач с положением в обществе и с хорошими деньгами.

– Что вы говорите! Для меня это настоящая сенсация!

– В свое время это был крупнейший скандал в нашем столичном мирке. Все были просто шокированы. Лехнович сделал Ясенчака всеобщим посмешищем.

– Не удивляйтесь моему невежеству – я четыре года провел в офицерской школе в глубокой провинции. Да и потом не сразу вернулся в родную Варшаву, а служил в небольших городках и, таким образом, не мог следить за столичной хроникой.

– Лехнович разделался с Кристиной в один день. Спровоцировал скандал и попросту вышвырнул ее на улицу. По специальности она была медицинской сестрой, и, хочешь не хочешь, пришлось ей пойти работать, чтобы хоть как-то существовать. Попала она в клинику Ясенчака, а он также был падок на молоденьких хорошеньких девиц. Короче говоря, принялся утешать отвергнутую женщину, утешал довольно успешно, и Кристина забеременела. Доктору пришлось жениться, куда денешься? Скандал мог подорвать его удачно начавшуюся карьеру. Ясенчак как раз в то время добивался назначения на должность эксперта при ООН. Ребенок родился всего через каких-нибудь три-четыре месяца после свадьбы.

– Случай не столь уж редкий, – рассмеялся поручик.

– Да, но главная сенсация была впереди. Лехнович обратился в суд с заявлением, в котором просил не признавать Ясенчака отцом ребенка, поскольку тот женился на ней всего лишь за месяц до рождения ребенка и, следовательно, он, Лехнович, является отцом ребенка.

– А в действительности?

– А в действительности он бросил ее за два года до рождения ребенка, но развод свой они официально не оформили. Лехновича вовсе не интересовал ребенок, ему важно было втянуть Ясенчака в скандальную историю. На суде он доказывал, что Ясенчак стар, а он, Лехнович, человек молодой и полный сил. Этот процесс стал подлинной сенсацией в «варшавском свете». Правда, проходил он при закрытых дверях, но в коридорах толпились сотни людей. А сам Лехнович в перерывах между судебными заседаниями пространно комментировал в кулуарах все происходившее в зале суда, все свои выступления и речи. Короче, он надолго сделал Ясенчака всеобщим посмешищем.

– Но процесс, конечно, проиграл?

– Естественно. Не только проиграл, но и вынужден был оплатить судебные издержки. Но главную комедию он разыграл чуть позже, на глазах у всей публики.

– Что же он сотворил?

– При выходе из зала суда Лехнович улучил момент и оказался в дверях одновременно с Ясенчаком. Ни один из них, конечно, и не думал уступать другому дорогу. Они вместе стали протискиваться в довольно узкую дверь. Тогда Лехнович грохнулся наземь и во весь голос закричал; «Спасите! Милиция! Меня бьют!» Прибежал милиционер. Взбешенный Ясенчак сгоряча обругал не только Лехновича, но и ни в чем не повинного капрала. Кончилось все тем, что кардиолога в сопровождении милиционера доставили в отделение милиции, где по решению административной комиссии ему пришлось уплатить крупный штраф. Чуть ли не пять тысяч злотых. Но никакие деньги, конечно, не шли в сравнение с тем позором, на который его выставил Лехнович.

– Зачем ему это понадобилось?

– А в этом как раз вся суть Лехновича. Сделать кому-нибудь пакость. Осмеять человека без всякого к тому повода. И дело тут даже не в какой-то бессмысленной зависти. Просто он – настоящая свинья. Широкую огласку получила и «шутка», которую он сыграл с профессором Политехнического института Стшалецким…

– Я об этом ничего не слышал, – признался Межеевский.

– Стшалецкий хотел получить паспорт для поездки в Соединенные Штаты. В те времена, лет пятнадцать назад, нелегко было получить и паспорт, и визу. Работник паспортного бюро обратился в ректорат института, чтобы уточнить, так ли уж необходима эта поездка. К несчастью, ему попался Лехнович, и на вопрос, не задумал ли, случаем, профессор остаться в «свободном мире», Лехнович, в то время старший ассистент, ни минуты не раздумывая, ответил, что профессор только о том и мечтает и вообще «не такой он дурак, чтобы возвращаться обратно в Польшу». Вы понимаете, что значили такого рода заявления? А Лехнович, когда ему предложили объяснить, с какой целью он бросил тень на репутацию профессора, беззаботно ответил, что он просто пошутил.

«– А как он себя вел в субботу, в гостях у Войцеховских?

– До момента ссоры он был просто очарователен. Дамам расточал комплименты, к Зигмунту всячески подлизывался. Называл его «мой учитель». В разговоре с англичанином неустанно подчеркивал, что всем, чего он достиг, обязан профессору. Словом, это был совсем другой человек. И лишь позже, изрядно подвыпив, не удержался и устроил этот скандал за карточным столом.

– Не заметили ли вы, что в субботу в гостях у Войцеховских кто-нибудь вел себя необычно или неестественно? Вы ведь так наблюдательны.

Такой комплимент не мог не вызвать на лице Янины Потурицкой довольную улыбку.

– Вполне понятно, что и мы, и Ясенчаки на Лехновича поглядывали косо. Войцеховский, улучив момент, объяснил моему мужу, что на его голову внезапно свалились еще два гостя и он оказался вынужденным пригласить Лехновича. Пани Бовери была неестественно оживлена и весела. Она совершенно открыто завлекала англичанина. Но более всего бросилось мне в глаза явно недоброжелательное отношение к Лехновичу со стороны профессора из Гливиц. Он чуть ли не демонстративно отказался играть с ним за одним столом и в разговоре довольно резко его обрывал.

– А Лехнович?

– Все стерпел. И даже, казалось, вообще на это не реагировал, что уж совсем на него не похоже и потому выглядело весьма странным.

– Как вы думаете, кто мог отравить Лехновича?

– Прошу вас, поручик, не заставляйте меня бросать тень на друзей.

– Ну что вы, – Межеевский поцеловал пани Потурицкой руку, – у меня и в мыслях того не было… Просто хотелось бы воспользоваться вашей проницательностью и редкостной интуицией. Только и всего.

– Ну хорошо. Я скажу вам, кто наверняка не повинен в отравлении Лехновича.

– Я внимательно слушаю вас.

– Прежде всего это не я. Кроме мелких сплетен, Лехнович не сделал мне ничего дурного. И не мой муж. Не оттого, что у него не было повода. Лехнович в свое время нанес ему очень тяжелое оскорбление. Но это было много лет назад, а мой муж не настолько злопамятен. Кроме того, чтобы убить человека, надо обладать сильным характером. О, я бы, например, смогла убить, но мой муж – нет. Определенно нет.

– Вы – вне всяких подозрений. Иначе вряд ли бы вы пришли к нам и дали столь ценные показания.

– Наверняка не повинен в убийстве и Войцеховский. Он для этого слишком добрый человек. Притом все интриги Лехновича против него давно перестали его волновать. С тех пор он слишком высоко поднялся. С какой стати профессору подвергать риску свою карьеру? Из мести?

– Да, вы, пожалуй, правы.

– Можно исключить и Эльжбету Войцеховскую. Она не настолько глупа, чтобы всыпать яд в бокал и самой подать его своей жертве. Если бы она сыпала яд, то, вероятнее всего, стала бы ждать, пока Лехнович сам возьмет свой бокал, или предложила бы всем гостям выпить. Как хозяйке дома, для нее это не составило бы особого труда. Она могла бы, к примеру, предложить: «Стах, пригласи, пожалуйста, гостей выпить». Он подал бы гостям бокалы и, пользуясь случаем, выпил бы сам. А Эля тем временем сидела бы как ни в чем не бывало с картами в руках. Собственно, так и поступил убийца. Кроме четырех человек, названных мной, все остальные могли совершить преступление.

– Остается, таким образом, пять человек. Это очень много. Ведь ищем мы одного. Кроме того, по-прежнему неясен нам мотив преступления.

– За исключением меня, пожалуй, у всех остальных, – рассмеялась Потурицкая, – был повод его убить, Да и у меня порой появлялось такое желание.

Не скупясь на комплименты, поручик поблагодарил жену адвоката за «беседу». Респектабельная пани была так очарована молодым офицером, что намекнула даже на возможность встречи «на нейтральной почве». Она обещала, если вспомнит еще что-нибудь, позвонить.

После ухода Потурицкой поручик кратко записал содержание беседы, которая, надо прямо признать, была весьма ценной для следствия. Она по-новому освещала некоторые уже известные факты.

Полковника Немироха крайне интересовало, с чем приходила к ним жена адвоката, и он вскоре вызвал Межеевского к себе.

 

ГЛАВА VII. Два честных слова

– Я вижу, ты покорил ее сердце, -рассмеялся полковник, ознакомившись с показаниями Потурицкой. – Мой подчиненный решил довольно оригинальным способом вступиться за честь своего старого полковника, которого некий адвокат бессовестно обвел вокруг пальца. Ну что ж, надо признать, пани Потурицкая дамочка пикантная.

– Ну что вы, полковник, – отнекивался Межеевский, – я думал только об интересах дела.

– Ладно, шутки шутками, но от Потурицкой мы действительно узнали немало интересного. Как я и предполагал, «памятник» оказался не из чистого золота, а из обыкновенного гипса. По описанию Потурицкой он вообще предстает в довольно мрачном виде.

– Не знаю только, можно ли ей верить.

– Наверняка можно. Вопрос только, все ли она сказала, о чем умолчала, а что приукрасила. Историю, например, об этом нашумевшем процессе Лехновича с Ясенчаком я слышал. Доцент тогда немало потешил Варшаву. Я как-то совершенно выпустил из виду, что речь идет именно о Ясенчаке и Лехновиче. Эта история абсолютно достоверна.

– А все остальное?

– Будем проверять. Во всяком случае, благодаря Потурицкой у нас есть теперь исходная точка. А это уже нехмало…

– По моему мнению, наиболее интересным представляется тот факт, что Лехнович с англичанином были прежде знакомы, и притом настолько коротко, что обращались друг к другу на «ты». Любопытно, почему они скрывали это от остальных гостей? В своих показаниях англичанин совершенно твердо заявил, что лично с Лехновичем знаком не был, и просил Войцеховского устроить ему встречу с доцентом. Тут какая-то загадка. Ведь, казалось бы, господин Лепато ничем не рисковал, признаваясь, что при тех или иных обстоятельствах познакомился с Лехновичем: доцент, как известно, не раз выезжал за границу, в том числе и в Англию. И тем не менее англичанин, исходя из каких-то соображений, счел за благо скрыть от нас знакомство с Лехновичем.

– Кстати, о Лепато, – проговорил полковник, – он час назад звонил мне и просил принять его. Так что нам представляется возможность выяснить у него эту любопытную деталь.

– Когда он будет?

Полковник взглянул на часы:

– В два, следовательно, через десять минут. Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре и вел протокол. Лепато хотя и поляк по происхождению, но привык к английским порядкам. У них подписи под показаниями придается чрезвычайно важное значение. За ложные показания следует весьма суровое наказание. Во всяком случае, куда более суровое, чем предусматривает наш кодекс. Теперь он, видимо, изрядно трусит, поскольку фактически уже дал ложные показания. Вряд ли после этого он рискнет лгать.

Генрик Лепато появился в кабинете Немироха с точностью до одной секунды. Он не требовал разговора с глазу на глаз и не выразил удивления при виде поручика за пишущей машинкой и магнитофона на столе полковника. Держался спокойно, с достоинством невиновного человека.

Предложив посетителю стул и выдержав небольшую паузу, полковник с подчеркнутым огорчением в голосе проговорил:

– Вы пытались ввести нас в заблуждение…

Англичанин рассмеялся:

– Все понемногу лукавили, и всяк старался перещеголять остальных. Уже в доме у Войцеховских. Я не столь наивен, чтобы в сложившейся ситуации одному выступать в роли правдолюбца и навлекать на себя подозрения со стороны милиции и собратьев по несчастью.

– Понятно. Ну а теперь давайте правду. – Полковник удобнее уселся в кресле.

– Все, конечно, сразу поняли или же догадывались, что смерть доцента неестественна. Была предпринята попытка убедить врача «скорой помощи» взять тело в реанимационный автомобиль, а в свидетельстве о смерти указать, что больной умер по пути в больницу от сердечного приступа. Конечно, разве такой известный кардиолог, как пан Ясенчак, не мог отличить сердечный приступ от цианистого калия? Ну хотя бы по запаху горького миндаля?

– А вы бы отличили? Ведь цианистый калий был подмешан в коньяк, а коньяк многие из вас заедали миндальными орехами.

– Возможно, я бы и не отличил, но уже студент третьего курса института обязан отличать.

Полковник махнул рукой:

– Ну, это все не то. На вашей совести есть более серьезные грехи.

– А именно?

– Вы показали и эти показания заверили собственноручной подписью, что прежде не были знакомы с Лехновичем. А это неправда. Вы его знали, и притом знали довольно хорошо.

Англичанин заметно смутился.

– Именно потому, пан полковник, я к вам и пришел. Я хочу просить вашего разрешения вернуться в Лондон. Я не могу долее здесь задерживаться. Даже в случае, если вы возьмете на свой счет мое дальнейшее здесь пребывание, на что, впрочем, я не рассчитываю. В Англии меня ждут лекции в университете и срочная научная работа – опыты, которые нельзя надолго прервать или откладывать.

– Я ничем не могу тут вам помочь, – развел руками полковник. – Печальная необходимость.

– Я, конечно, прекрасно понимаю, стоит мне обратиться в английское посольство, а ему соответственно – в достаточно высокие инстанции вашего Министерства иностранных дел, и вам не удастся удержать меня в Варшаве. Я не убийца, и обратного никто мне не докажет. Но я пришел к вам с оливковой ветвью и не хочу войны, а предлагаю мирное соглашение.

– Какого рода?

– Я расскажу вам всю правду. Все, что мне известно. Для вас это будут важные сведения. Возможно, вы сумели бы установить их и сами – у меня нет оснований сомневаться в высоком профессионализме польской милиции, но это займет у вас несколько недель упорной работы. А я все это расскажу вам за несколько минут.

– И что же вы хотите взамен?

– Взамен я возвращаюсь в Англию без всяких препятствий с вашей стороны.

– А какие есть гарантии, что вы скажете правду и ничего не утаите? Мы не проверяем подозреваемых с помощью тестов, и у нас нет «детекторов лжи».

– В качестве гарантии мое честное слово. Честное слово поляка, бойца польского движения Сопротивления и английского профессора Кембриджского университета. Полагаю, этого достаточно. В конце концов, я ведь тоже могу спросить, какая есть гарантия того, что, получив мои показания, вы позволите мне беспрепятственно выехать из страны?

– Немирох улыбнулся:

– Честное слово полковника.

– Хорошо. Я согласен. А вы?

Полковник минуту размышлял, затем утвердительно кивнул:

– Согласен, но хочу предупредить: сначала я должен буду проверить ваши показания.

– Что ж, будем считать, соглашение достигнуто.

– Итак, я вас слушаю.

– Начну с того, – Генрик Лепато уселся поудобнее, – что я знал Лехновича еще во времена оккупации. Мы с ним были в одной группе «Шарых шерегов». Мне тогда не было еще и семнадцати. Вместе мы принимали участие в различных операциях. И вдруг – провал. Все наше звено попало в руки гестапо. Схватили нас на месте сбора при подготовке к очередной операции. Не оказалось с нами только Лехновича. С первых же допросов стало ясно, что немцам известно о нас почти все. Из Повяка вскоре нам удалось переправить на волю записку, в которой мы сообщали, что нас предал, по всей вероятности, Лехнович. У каждого из нас были тогда громкие подпольные клички, но знали мы друг друга и по именам, поскольку до войны состояли в одном харцерском отряде . Одним словом, я знал, что Ястреб – это Станислав Лехнович.

– Вам известно, чем завершилась вся эта история? Ваша записка попала к адресату?

– Не знаю. Часть нашей группы была расстреляна в развалинах гетто. Остальных разбросали по разным концлагерям. Выжить посчастливилось немногим. После войны я не вернулся в Польшу. Но вот, много лет спустя, мне попалась в одном из научных журналов фамилия польского ученого-химика Станислава Лехновича. Я тут же вспомнил и подполье, и провал, и те подозрения, которые пали тогда на Ястреба.

– И оттого приехали в Польшу?

– Нет! Я действительно приехал лишь прочесть лекции. Естественно, одной из причин поездки был, конечно, интерес к родине, к тому, как живут теперь мои бывшие соотечественники. И все те минувшие дела, о которых я рассказал, меня, понятно, мало уже интересовали. Теперь я – гражданин Великобритании. За пребывание в застенках гестапо и в лагере я получил от ФРГ достаточно высокую компенсацию, а на Западе я привык к тому, что любое дело можно урегулировать посредством денег.

– Даже дело чести?

– Даже дело чести. Правда, как у поляка по происхождению, у меня свой взгляд на этот счет. Но в рассказанном мною случае речь о чести, или, во всяком случае, о моей чести, не шла; о чести Лехновича – может быть. Собираясь в Варшаву, я заранее решил непременно повидаться с бывшим Ястребом. Тем более что с его именем у меня были связаны и некоторые другие сомнения.

– А именно?

– Дойду и до них. В Варшаве профессор Войцеховский принимал меня очень любезно и сердечно. Я высказал ему пожелание познакомиться с доцентом Лехновичем, о котором слышал как о восходящей звезде польской химии. Профессор лестно отзывался о своем бывшем ученике и, казалось, остался доволен моей просьбой. Как выяснилось позже, доцент тоже жаждал повидаться со мной и даже убедил Войцеховского организовать в субботу у него в доме дружескую встречу за карточным столом, где бы мы и встретились.

– И встреча состоялась именно там?

– Нет, еще днем Лехнович позвонил мне в гостиницу «Бристоль», где я остановился, и предложил вместе пообедать, а затем уже ехать к Войцеховским.

– И вы согласились обедать в обществе человека, который, возможно, выдал вас в руки гестапо?

– Я вижу, романтизм не угас еще в Польше, – улыбнулся англичанин. – Лично я отнесся к этому несколько иначе и согласился встретиться с Ястребом – мне интересно было узнать, что он расскажет. А сомневаться не приходилось, что он коснется прошлого.

– И ваши ожидания оправдались?

– Лехнович опасался, не приехал ли я с целью его разоблачения. Он стал уверять меня, что невиновен и еще во время оккупации был создан специальный суд, который занимался расследованием дела и установил подлинные причины провала. Нас выдал якобы некий агент гестапо – жених сестры одного из наших товарищей. Он узнал через нее некоторые сведения о нашей группе, и гестапо установило за нами слежку. Лехнович сказал также, что этот предатель по решению подпольного суда был расстрелян через месяц после нашего провала. А он, Лехнович, не смог тогда явиться к месту сбора, поскольку попал на Праге в облаву и несколько часов просидел в каком-то подвале. Он утверждал, что в Военно-историческом архиве сохранились документы по этому делу и я могу при желании с ними ознакомиться.

– Вы проверили его слова?

– Нет. Просто не счел нужным. Я же говорил вам, полковник, что весь этот давний пламень в душе моей уже угас. В заключение нашего разговора Лехнович попросил меня не разглашать этой истории, сохранить в тайне наши прежние отношения и принадлежность к «Шарым шерегам».

– Вы не станете возражать, если мы все-таки проверим эту подробность биографии Лехновича?

– Пожалуйста.

– Был ли между вами разговор о Войцеховском?

– Да. Лехнович много рассказывал мне и о нем, и о его супруге, которой я прежде не знал.

– Как он о них отзывался?

– В самой превосходной степени. Я, признаться, был даже несколько удивлен. Обычно доценты не слишком-то жалуют своих профессоров. Они ведь мешают их карьере. Обычно ждут их смерти, тогда появляется возможность возглавить кафедру. Жену профессора Лехнович превозносил как образец всех человеческих добродетелей: и как примерную мать, и как заботливую жену, и как друга профессора, хотя тот намного старше ее.

– Высказывал ли Лехнович какие-либо суждения о людях, с которыми вам предстояло встретиться в доме у Войцеховских?

– Да. Он говорил, что там будут интересные и приятные люди. Известный кардиолог с очаровательной супругой и не менее популярный адвокат тоже с очень милой и привлекательной женой. Упомянул, что будет и его девушка, киноактриса. Вообще Ястреб старался держаться как старый добрый друг. Он даже предложил мне деньги, сказав, что готов помочь, если я нуждаюсь.

– Одолжить деньги с условием вернуть валютой в Англии, надо полагать?

– Ничуть не бывало. Об этом не было даже и речи. Он просто сказал: старик, если тебе нужны деньги, не стесняйся, могу дать сколько нужно.

– Судя по этому предложению, он тоже считал возможным урегулировать давние недоразумения посредством денег? Очевидно, дело с вашим провалом обстояло далеко не совсем так, как пытался представить это Ястреб.

– Во всяком случае, держался он очень уверенно, хотя, возможно, и темнил.

– Что еще вы можете добавить?

– Если иметь в виду само происшествие и смерть Лехновича, то я совершенно точно все осветил в своих предыдущих показаниях, умолчав лишь о том, что рассказал вам сегодня. Честно говоря, у меня с самого начала закрались сомнения относительно сердечного приступа.

– Кто же его мог отравить, по вашему мнению?

– Тот, кому смерть его была выгодна, – ответил англичанин.

– Is fecit cui prodest, – повторил Немирох классическую формулу римского права. – Но суть в том, что мы до сих пор все еще не можем выяснить, кому выгодна была его смерть.

– Мне не известны отношения между людьми, собравшимися в субботу на вилле у Войцеховских, и потому трудно судить, кто, кого, в какой мере и за что мог ненавидеть. В то же время, исходя из норм жизни, принятых на Западе, мне это дело кажется совершенно ясным. Я дам вам, полковник, доказательства своей полной искренности, ибо то, что сейчас скажу, более всего, пожалуй, может быть обращено против меня самого. Так вот: поводом для убийства, я полагаю, послужило научное открытие, сделанное доцентом Лехновичем.

Полковник Немирох на откровенность ответил откровенностью и спросил:

– Какое открытие? Нам об этом ничего не известно.

– Как вы знаете, полковник, я специалист по токам высокой частоты. Наши лаборатории в Кембридже работают сейчас в этой области на уровне высших мировых достижений. У нас совершенно уникальное оборудование. Именно потому к нам за помощью обращаются самые крупные английские и иностранные концерны. Насколько я понимаю, и ваши научные учреждения тоже тесно сотрудничают со своей промышленностью.

– Разумеется, – согласился полковник.

– Ну так вот, несколько месяцев назад крупная американская авиационная фирма обратилась ко мне с просьбой исследовать физические свойства нового полимера. Вероятнее всего, они до этого и у себя провели необходимые испытания, но хотели, видимо, перепроверить полученные результаты. Кстати сказать, с этой фирмой, а точнее, с шефом исследовательского института фирмы я сотрудничаю уже много лет. Доставив в Англию необходимые для испытаний образцы, директор американского института по секрету сообщил мне, кто является изобретателем этого полимера. Фамилию директора и название фирмы я, с вашего позволения, называть не стану. Да это и не имеет никакого отношения к данному делу. Скажу только, что новый материал оказался подлинным открытием в области полимеров. Он значительно прочнее любой стали и намного ее легче. Хорошо поддается формовке, у него очень высокая термостойкость. Практически полностью огнеупорен и обладает хорошими диэлектрическими свойствами. Идеальный материал для авиастроения. Однако он требует еще существенных доработок и устранения некоторых имеющихся недостатков. К огромному своему удивлению, я узнал, что создателем этого материала является польский химик Станислав Лехнович.

– Вы предполагаете, что доцента подкупили, с тем чтобы он продал за океан свое открытие?

Англичанин чуть улыбнулся:

– Фу! Кто же теперь употребляет столь вульгарное выражение «подкупили». После скандальной аферы со взятками фирмы «Локхид» от такого рода методов решительно отказались. Теперь применяются иные, более утонченные. Допустим, к примеру, от той же фирмы, о которой я говорил, однажды поступает в Польшу приглашение познакомиться с ее предприятиями. Приглашаются несколько, а то и десяток директоров – для крупного концерна такие расходы сущий пустяк – и несколько ученых. В их числе, скажем, и Лехнович. Во время поездки дирекция фирмы предлагает обмен специалистами. Ну, положим, сроком на год. Такое предложение ваша промышленность, стоящая в сравнении с американской на ступеньку ниже, с охотой принимает. Или, предположим, другое: какой-нибудь американский «фонд» учреждает несколько стипендий для польских химиков и физиков. В каждом из предлагаемых списков фигурирует имя Лехновича.

– Понятно, – кивнул головой полковник. – И доцент, таким образом, выезжает вместе со своим открытием за океан.

– Вы близки к истине, но методы такого рода деятельности крупных концернов в нынешние времена стали еще более изощренными. Зная формулу и технологию производства какого-либо синтетического вещества, легко получить пусть несколько иной, но почти с аналогичными свойствами материал. Приведу простой пример: нейлон, перлон, стилон отличаются названиями и способами производства, но свойствами обладают практически одинаковыми.

– Сколько же мог получить Лехнович за свое открытие?

– Столько, сколько сумел бы выторговать. Полагаю, однако, не меньше ста тысяч долларов. Официально ему заплатили бы за какую-нибудь вполне безобидную разработку. Возможно, даже и другие польские Химики получили бы для камуфляжа относительно высокие вознаграждения за разного рода мелкие рационализаторские предложения. На крупных промышленных предприятиях не так уж сложно придумать какое-нибудь новшество, особенно для настоящего одаренного ученого. Не исключено, что Лехнович, получив изрядную мзду, не вернулся бы в Польшу, но и в этом случае дело повернули бы так, что ни тени подозрения не пало бы на фирму.

– Хорошо, но я все еще не вижу пока убийцы.

– Возможны два варианта: первый – это конкуренция. Получение одним из концернов такого, прямо скажем, уникального материала ставило бы в трудное положение другие конкурирующие фирмы. По крайней мере на ближайшие два-три года, пока им не удалось бы тоже получить аналогичное вещество. Прибегну вновь к известному примеру. Изобретение шариковых ручек привело чуть ли не к полному краху американские заводы, производившие авторучки и карандаши. И лишь после того, как они выкрали секрет изобретения и внедрили его в производство, им удалось избежать банкротства, хотя все равно они понесли миллионные убытки. Завершилась вся эта история многолетними судебными процессами.

В данном случае для конкурирующей стороны, чтобы заставить Лехновича навеки замолчать, расходы исчислялись бы стоимостью полуграмма цианистого калия. Если исходить из этой версии, то подозрение прежде всего падает на представителя конкурирующей стороны, то есть на меня. Но будь я преступником, вряд ли я стал бы раскрывать вам, полковник, весь этот скрытый механизм возможных действий.

– Вы упоминали о двух вариантах. К чему же сводится второй?

– Ну, это элементарно – польская контрразведка. Она ведь тоже должна быть заинтересована, чтобы стратегически важное для обороноспособности страны изобретение не перекочевало за океан.

– У вас буйная фантазия, профессор. В нашей стране подобные методы не применяются. Советую вам это запомнить.

– Ха, узнаю великолепный польский романтизм. Наверное, единственный оазис в Европе. Впрочем, в начале нашей беседы я оговорился, что смотрю на проблему глазами человека Запада. Делать из моих показаний выводы, какие вы сочтете необходимыми, – это уж ваша забота, полковник. Но вернемся к делу,– продолжал Лепато. – С точки зрения техники исполнения убийство Лехновича не представляло трудностей ни для кого из присутствовавших в доме Войцеховского. Бокалы стояли примерно на равном расстоянии от обоих столов. Время от времени кто-нибудь из игравших подходил к столику выпить глоток коньяка, ликера, сока или кока-колы. Цианистый калий – химическое соединение, легко растворимое в разных жидкостях. В том числе и в алкоголе. А Лехнович в тот вечер отнюдь не заботился о сохранности запаса вин профессора Войцеховского. Следовательно, ничего не стоило всыпать яд в его бокал и, продолжая игру, спокойно ждать, когда доцент подойдет к столику и… покинет этот лучший из миров, как образно говорят поэты.

– Не бросилось ли вам случайно в глаза, что кто-нибудь из присутствовавших еще до скандала за карточным столом был слишком возбужден или, напротив, сверх меры сосредоточен для такой в общем-то чисто развлекательной дружеской встречи.

– Вы имеете в виду убийцу?

– Я допускаю, – пояснил полковник, – что человек, решившийся всыпать яд в бокал или уже всыпавший его в коньяк Лехновича, не мог оставаться совершенно спокойным. Он один знал, что должно вскоре произойти, и потому либо проявлял повышенную нервозность, либо, наоборот, сдерживая себя, сохранял чрезмерное спокойствие и тем заметно выделялся среди других. Короче говоря, как в одном, так и в другом случае поведение его отклонялось от нормы. В конце концов, речь ведь идет не о человеке, привыкшем ежедневно отправлять своих ближних в дальний путь без обратного билета.

– Преступник был достаточно ловким человеком и прекрасно выбрал момент для того, чтобы всыпать в коньяк яд. Если даже он и был более возбужден, чем остальные, то после сытного ужина с обильными возлияниями, когда все уже находились в состоянии легкого опьянения, его возбуждение вряд ли могло обратить на себя внимание.

– Резонно.

– Пан полковник, – Генрик Лепато придал тону должную торжественность, – даю вам честное слово, я сказал буквально все, что мне известно. И даже, пожалуй, чуть больше, поскольку сам на себя бросил тень подозрения.

– Ваши показания, профессор, могут оказаться для нас весьма ценными. Благодарю вас. И прошу подписать протокол. Каждую страницу внизу и в конце показаний. Разборчиво, полностью имя и фамилию.

Англичанин выполнил все требования.

– Мне остается лишь, – полковник вышел из-за стола, – попрощаться с вами, профессор, и пожелать вам счастливого пути. Надеюсь, этот первый не очень удачный визит на родину не отобьет у вас желания приехать в Польшу еще раз.

 

ГЛАВА VIII. Подозреваемых становится больше

– Явесь так и кипел от злости, слушая эту английскую куклу. А когда он сказал, что Лехновича могла ликвидировать польская контрразведка, я вообще едва не выскочил из-за машинки и не врезал ему по бритой физиономии. А как он то и дело твердил: «Мы, люди Запада… мы, люди Запада…»

Немирох смеялся, глядя на возбужденного поручика.

– Дорогой мой, в известной мере Лепато прав. Там, на Западе, в Соединенных Штатах, да и в Англии тоже, конкурентная борьба не знает никаких пределов. Один труп – для них это сущий пустяк.

– Да, но при чем тут наша контрразведка!

– Наша, конечно, ни при чем. А другие?

– А еще называет себя поляком по происхождению! – не успокаивался поручик. – Это же надо такое придумать!

– Замечено, что новообращенные оказываются наиболее правоверными. А бывший Генрик Лепатович, нынешний Лепато, как раз и есть такой новообращенный в западную веру. Чего же ты от него хочешь?

– Меня и сейчас еще всего трясет.

– Тем не менее я полагаю, что на этот раз англичанин сказал правду и если что-то утаил от нас, то очень немногое. Задерживать его дольше в Варшаве не имеет смысла. Я не думаю, что преступление совершил он. А если даже и он, то мы всегда сможем предпринять соответствующие меры.

– При обыске квартиры умершего, – доложил Роман Межеевский, – не обнаружено никакой подозрительной корреспонденции, никаких научных работ, касающихся полимеров, и ни одного образца.

– Если Лехнович действительно сотрудничал с американской фирмой, то он достаточно стреляный воробей и не стал бы хранить дома какие-либо компрометирующие его материалы. Видимо, вам придется деликатно побеседовать на эту тему в институте химии ПАН.

– У меня есть там знакомый инженер. Возможно, от него удастся что-либо узнать. Сегодня же попробую связаться с ним по телефону и договориться о встрече.

– Ну что ж, хорошо. А вообще-то надо стараться избегать излишней огласки.

– Думаю, имеет смысл побывать в архиве Войска Польского, – предложил Межеевский. – Если в этой части показания Лепато окажутся ложными, у нас появятся основания сомневаться в достоверности и другой полученной от него информации.

Адам Немирох рассмеялся.

– Не горячись, Ромек. Я вижу, очень уж не понравился тебе этот профессор из Кембриджа. А ведь это не он ссылался на Военно-исторический архив, где имеются якобы документы, раскрывающие причины провала группы. Он передал нам лишь слова Лехновича, который утверждал, что с него снято подозрение и Лепато может при желании все это проверить. Тут есть разница. Но я согласен, завтра с утра отправляйся в архив, а с инженером договорись овстрече на два часа дня. Ну, на сегодня хватит. Мы и без того поработали неплохо. Кажется, следствие начинает понемногу двигаться.

– С черепашьей скоростью.

– А ты хотел бы сразу с космической? Прежде чем нам удастся установить, кто отправил Лехновича на тот свет, в Висле еще немало воды утечет. Но главное – дело сдвинулось с мертвой точки, а сплоченность игроков дала трещину. Теперь оставшиеся будут стараться вложить свой кирпичик в наше здание.

– Пока не воздвигнем камеру смертника для убийцы, – рассмеялся поручик.

– Можно и так сказать. Но что-то никто больше добровольно не объявляется. Ну что ж, возьмем тогда инициативу в свои руки.

– Кого вызвать на завтра?

– Завтра у нас маловато остается времени. У меня с утра совещание в Главном управлении, да и ты неизвестно когда вернешься из архива. Но где-то к часу дня я, вероятно, освобожусь, возможно, и ты к этому времени сумеешь управиться. Б таком случае одного человека можно пригласить на исповедь.

– Кого? Мариолу Бовери? Думаю, она не займет у нас много времени.

– Ну что ж, пусть будет Бовери. Очередность допросов не имеет принципиального значения.

На следующий день поручик появился в управлении только к полудню. Полковник Немирох успел уже вернуться с совещания и тотчас вызвал его к себе.

– Мне повезло, – докладывал Межеевский. – В архиве я попал к полковнику, который сам в годы войны состоял в «Шарых шерегах». Правда, лично не был свидетелем провала, но слышал о нем, а главное – знал, где искать нужные документы. Благодаря этому поиск материалов занял у меня всего каких-нибудь полтора часа.

– Ну и как?

– Англичанин сказал правду. Я нашел даже прежнюю его фамилию в списках «Шарых шерегов». И Станислава Лехновича тоже. По его делу действительно проводилось специальное расследование. Он оказался не виновным, и то, что рассказал англичанину, соответствует истине.

– Ну, одной заботой меньше, – удовлетворенно кивнул полковник. – А как с институтом химии ПАН? Удалось что-нибудь?

– Я договорился со своим знакомым о встрече на пять часов в кафе «Дануся».

Немирох поморщился:

– А потише места не мог выбрать? Рядом с вокзалом, всегда полно народу. И проезжих, и местных…

– Ему так удобнее, он живет под Варшавой. А из кафе до поезда два шага. Правда, он предупредил, что сегодня не сможет уделить мне много времени. Но это – ничего, главное – сказать ему, что нас интересует, пусть все разузнает. Человек он серьезный, болтать зря не станет и нас не подведет. На него вполне можно положиться.

– Прекрасно.

– Артистку вы сами будете допрашивать?

– Нет, предпочту довериться тебе. С молодой красивой особой, думаю, поручику легче договориться, чем мне, старому деду.

– Вы не одного молодого еще перещеголяете.

– Ладно-ладно, не льсти. А после допроса приходи сразу – расскажешь, что удалось узнать.

– Официальный протокол допроса оформлять?

– Решишь сам на месте, по ходу дела. Главное – побольше узнать о Лехновиче. Как-никак она прожила у него несколько месяцев и кое-что должна знать о своем женихе.

Пани Мариола заставила себя ждать целых десять минут и даже не сочла нужным извиниться за опоздание – она была уверена, что красивая женщина может позволить себе опаздывать и все обязаны ее ждать. Мариола Бовери действительно была красива, но того рода женской красотой, которую обычно принято считать вульгарной, слишком злоупотребляла всеми доступными видами косметики. Возможно, это казалось бы уместным перед кинокамерой или вечером в ресторане, но никак не днем и тем более в здании управления милиции.

Вопреки инсинуациям жены адвоката, пани Янины Потурицкой, актрисе на самом деле было всего лишь двадцать пять лет. С образованием, правда, дело обстояло хуже. Театральное училище ей даже не снилось. Аттестата зрелости, «ввиду плохого состояния здоровья», получить тоже не удалось.

Мариола ничего не имела против ведения протокола, хотя визит в управление милиции склонна была считать скорее как дружескую встречу.

– Как я рада, – щебетала она, – беседовать с вами, а не с этим старым полковником. Надулся, как индюк, и думает кого-то испугать. Такими только детей в детском саду стращать.

Поручик тактично молчал, а пани Мариола продолжала заливаться соловьем:

– Ах, как я вам завидую! Это чудесно – заниматься такой увлекательной работой! Не то что я: целыми днями десятки раз повторяю в студии перед камерой один и тот же жест. Порой до потери пульса! А режиссеры, как правило, сами не знают, чего хотят. Вот и сегодня – еле вырвалась. Просто ужас!

У Межеевского не дрогнул на лице ни один мускул, хотя ему было отлично известно, что Мариола уже довольно давно не снималась ни в одном фильме, даже в роли статистки. И не похоже было, что это положение в ближайшем будущем изменится к лучшему.

– Наша работа лишь внешне выглядит романтично. А в действительности это дотошное собирание разных сведений да возня с хулиганами, обворовавшими пивной киоск. Удовольствие беседовать с молодой, интеллигентной и красивой женщиной нам, к сожалению, выпадает редко.

Мариола ни минуты не сомневалась, что «молодая, интеллигентная и красивая женщина» – это именно она.

– Да и то нам довелось встретиться лишь по случаю трагического события на Президентской.

– Ах, это действительно ужасно. Я страшно жалею, что поддалась на уговоры Стаха и пошла к Войцеховским.

– Вы были с ними знакомы прежде?

– Нет. Очень нужен мне какой-то старый хрыч и его уродина. Если бы Лехнович так усиленно меня не упрашивал, я ни за что бы не пошла. Но в конце концов решила все-таки уступить ему на прощание.

– Что значит – «на прощание»? Вы знали, что он умрет?

Мариола разразилась смехом. Серебристым смехом, хорошо отрепетированным.

– Вы, может быть, еще подозреваете, что я его и убила? Да нет же, вы меня не так поняли. Просто он мне надоел. До невозможности.

– Да?…

– Скажу вам откровенно – это был отвратительный тип.

– Не может быть!

– Представьте себе. Просто какой-то ненормальный. Вы не поверите – он хотел мне изменить.

– Что вы говорите?! – Межеевский силился изобразить на лице выражение крайнего удивления.

– Да. И с кем бы вы думали? С одной вертихвосткой.

– Чудовищно!

– К счастью, я его вовремя раскусила. Он мне совершенно опротивел. Жадина, грубиян, никаких.приличных знакомств. К тому же болтун и хвастун. Чего он мне только не плел! Его послушать, так в Варшаве нет ни одной женщины, которая могла бы устоять перед ним. А в сущности, он ничего собой не представлял, мог лишь совращать студенток, которым нужно было получить хоть тройку на экзаменах. И ничего больше.

– Но, кажется, он был одаренным химиком? Мариола Бовери махнула рукой.

– Не знаю. Но уверена, что больше хвастался. Как обычно. У него все были дураками и только он один – гений. Его послушать, так Войцеховский ничего бы в жизни не добился, не будь его, Лехновича. Я специально пошла с ним в гости, чтобы посмотреть на этого Войцеховского. Старик, конечно, но сразу видно – в порядке. Вы обратили внимание, какой бриллиант на пальце у его Эльжбеты? Такой бриллиант и за двести тысяч не купишь. Одна вилла стоит полтора миллиона. А что Лехнович? Трехкомнатная кооперативная квартира и доцентское жалованье. Ну, подработает иногда кое-какие крохи. Я за одну главную роль в любом заграничном фильме получу столько, сколько этому пану доценту не заработать до конца своей жизни. А он еще равняется с Войцеховским. Сколько он пел мне о своих друзьях, а как дошло до дела, то оказалось, что не был знаком ни с одним режиссером даже в Польше. Прямо в глаза мне врал, что знаком с режиссером из Советского Союза. А когда я позвонила в Москву, этот режиссер сказал, что никакого пана Лехновича не знает и никогда ничего о нем не слышал.

– Но, кажется, Лехнович сделал какое-то крупное научное открытие?

– Научное открытие? Первый раз слышу. Скорее всего, он вам тоже наврал. Иначе он трубил бы об этом на всех перекрестках, а я ни словечка от него ни о каком открытии не слышала. Правда, однажды хвалился, что стоит ему шевельнуть пальцем – и все американские концерны передерутся между собой из-за него, если он захочет уйти из своего института. Но когда я сказала: ну сделай так, чтобы они передрались, он ответил, что не настало еще время. А если настанет, я, мол, еще о нем услышу.

– Лехнович получал письма из-за границы?

– Какие-то иностранные журналы приходили. Да еще разные рекламные проспекты. А больше ничего. Мой младший брат – заядлый филателист, но Стах не разрешал мне даже марки с конвертов для него отклеить. Он и'х сам собирал. Говорил, что отдает какому-то швейцару. А когда я один раз взяла с его стола одну-единственную красивую марку, кажется Мадагаскара, он устроил такой скандал, что я думала – убьет меня.

– Что ж, он был такой жадный?

– Да нет. Жадным может быть только человек богатый, а он был беден. Просто беден. Что у него было? Каких-то несчастных восемь-девять тысяч злотых в месяц. А может, и того меньше.

Поручик старательно поддакивал. Он не стал говорить, что эти «восемь-девять тысяч» – почти два месячных оклада офицера милиции.

– А красивая женщина, как вы понимаете, словно драгоценный камень, нуждается в соответствующей оправе. Особенно если она актриса.

– Безусловно, – поспешил согласиться поручик. – Но давайте вернемся к Лехновичу. Факт остается фактом, его убили. Как вы думаете, кто? Не удалось ли вам заметить что-либо подозрительное?

– Кто убил? У меня это не вызывает ни малейших сомнений.

– Кто же?

– Доктор. Постойте, как его фамилия?… Ах да, вспомнила: Ясенчак.

– Почему именно доктор?

– Ну как же! Вы бы только видели, как его любимая Кристина строила Стаху глазки. Будь ее воля, она прямо там же, на Президентской, утащила бы его наверх, в спальню. От меня такие вещи не скроешь. Да и доктор тоже не слепой. Он весь вечер следил за ними. Но все-таки не уследил. Был момент, перед самым ужином, когда Кристина отправилась на кухню, вроде бы заменить хозяйку – та в это время играла. А Стах как раз выложил карты на стол, поскольку его партнер вистовал, и сделал вид, будто направился в туалет. Но я-то хорошо видела, как он открыл в туалет дверь, но тут же ее закрыл, а сам шмыгнул на кухню и торчал там целый час, так что его партнерам пришлось даже прервать игру. Я думала, Ясенчака хватит удар – он тут же проиграл партию на каких-то дурацких трех трефах, оставшись без двух, хотя мог сыграть малый шлем.

– Ну и что ж тут такого? Из-за этого так уж прямо сразу и убивать человека?

– О, вы не знаете, на что способен стареющий муж, у которого молоденькая жена, да еще если ее вдруг потянет «налево». А может, и не вдруг. Возможно, этот треугольник сложился раньше. Я лично не ревнива и никогда не следила за Стахом.

– Удивляюсь, как это за игрой в карты люди могут поссориться чуть ли не до драки. Ведь не корову же они проигрывали.

– Вообще-то бридж в тот вечер проходил, можно сказать, довольно спокойно. Хотя мужчины, дело известное, вечно стараются поддеть друг друга. Но в этот раз виновником скандала был Лехнович.

– Как же все это происходило?

– Стах умышленно старался вызвать скандал. Сначала он, я-то уж хорошо его изучила, всячески пытался разозлить адвоката. А тот реагировал на его слова, как бык на красную тряпку. Начал огрызаться, швырять на стол карты. Я только до сих пор не могу понять, почему он назвал Стаха доносчиком?

– Наверное, в гневе выкрикнул первое, что пришло на ум. – Поручик сделал вид, что не придает значения этой детали. Никто из ранее допрошенных об этом не упоминал.

– Мы так мило с вами беседуем, – проговорил он, – я с искренним сожалением думаю о предстоящем прощании. Но, с другой стороны, прекрасно понимаю, для вас время дорого. В студии вас, вероятно, уже заждались.

Мариола взглянула на часы.

– На сегодняшние съемки я уже опоздала. Ох, и попадет же мне от режиссера! Ну да ладно.

– Простите меня бога ради и большое вам спасибо. Еще одна только маленькая формальность – надо подписать протокол.

Мариола взяла протянутую шариковую ручку.

– Прошу вас подписать разборчиво, подлинным именем, согласно паспорту.

– Ах, – вздохнула Мариола Бовери, – как я ненавижу этого Сковронека . Ну, посудите сами, можно ли сделать артистическую карьеру с такой фамилией. Представляете себе – афиша: «…в главной роли Мария Сковронек». Ужас!

– Зато «Мариола Бовери» звучит вполне пристойно. И весьма оригинально, – как мог изощрялся в галантности поручик.

Пани Мариола все принимала за чистую монету.

– Если я вам еще понадоблюсь, буду рада увидеться с таким милым офицером. Возможно, вам удобнее где-нибудь в городе? Но тогда поторопитесь, потому что мой импресарио сейчас заканчивает переговоры с одной иностранной кинофирмой Вероятно, придется надолго уехать: меня непременно хотят занять сразу в нескольких фильмах.

– В ФРГ?

– Возможно… Но сначала все-таки Париж и Рим. Не знаю, как мне удастся везде успеть. Но что делать…

– Как я вам завидую!

– Ах, всюду одна и та же каторга. А найти по-настоящему интеллигентного режиссера теперь так трудно!

После ухода актрисы поручик отправился с докладом к полковнику, но секретарша сказала, что «старик» уехал в министерство и сегодня, вероятно, его не будет. Межеевский привел в порядок материалы дела и отправился в кафе.

Ровно в пять он сидел в «Данусе». Несколькими минутами позже появился инженер Закшевский. Он внимательно выслушал рассказ поручика. Межеевский не стал посвящать товарища во все детали, лишь сказал, что ведет следствие по делу о смерти Лехновича, который якобы сделал какое-то сенсационное открытие в области полимеров. Закшевский был искренне удивлен.

– Я ничего об этом не слышал, хотя работал вместе с Лехновичем над одной и той же темой. Ты, часом, ничего не путаешь? Как говорится, слышал звон, да не знаешь, где он.

– Да ничего я не путаю, – обиделся поручик. – Если говорю, значит, знаю.

– Наш институт вообще не занимается полимерами. Над ними работает кафедра полимеров Политехнического института.

– Ну и что? Лехнович вполне мог заниматься этой проблемой частным порядком. В нерабочее время. Или вообще дома.

– Ну да, конечно… И в пробирке или в кухонной кастрюле на спиртовке сделал эпохальное открытие… – рассмеялся Закшевский. – Времена таких чудес, брат, давно миновали. Теперь, чтобы сделать какое-нибудь открытие, нужна хорошая лаборатория со сложным специальным оборудованием и множеством помощников и лаборантов. Требуется провести тысячи, а то и десятки тысяч опытов, прежде чем получишь нужный результат. Не обойтись тут и без современных компьютеров.

– И тем не менее я не ошибаюсь. Из вполне достоверного источника мне стало известно, что Лехнович создал какой-то совершенно уникальный полимер. По твердости превосходит сталь, по тугоплавкости – ванадий или тантал и поддается формовке легче, чем глина.

– Абсурд какой-то! – Закшевский пожал плечами.

– И все-таки я попрошу тебя навести справки в своем институте, поговори с людьми.

– Ты хочешь выставить меня идиотом?

– Не горячись, старик.

– Да как же не горячиться? Это все равно что спросить в пекарне, не изготовляют ли они колбасу.

– И тем не менее я прошу тебя об этом одолжении.

– Вечно ты меня эксплуатируешь. Ну ладно, сделаю, но в последний раз. Постараюсь узнать, кто в Варшаве занимается полимерами, и попробую с ними связаться – может быть, они что-нибудь знают. Хотя вообще-то полимеры не моя специальность, но кое-что из этой области старик Войцеховский сумел вбить мне в голову.

– Лехнович прежде был учеником, а затем и ассистентом у Войцеховского. У него защищал диссертацию.

– Ну, тогда он наверняка разбирался в полимерах. Но ведь все это было, как я могу судить, лет десять назад. А по нынешним временам десять лет в науке – это гораздо– больше, чем три века в прошлом. Лехнович же десять последних лет работал в нашем институте и совершенно не был связан с полимерами. Ну, – Закшевский взглянул на часы, – мне пора. Завтра, возможно, я что-нибудь сообщу тебе. Позвоню по телефону часа в два.

 

ГЛАВА IX. Где взят цианистый калий?

– Да, забыл тебе сказать, – проговорил полковник, выслушав отчет Межеевского о проделанной работе, – я просил сегодня прийти Кристину Ясенчак, а профессор Анджей Бадович из Гливиц сам позвонил мне.

– Что, хочет дать показания?

– Нет. Довольно ехидным голосом спросил, сколько месяцев ему придется торчать в Варшаве, продлит ли милиция ему командировку и не оплатит ли расходы на питание и гостиницу?

– И что ж вы ему ответили?

– Ответил, что пребывание в столице доставляет ему, очевидно, удовольствие, поскольку он не спешит зайти к нам. Оплачивать же чьи-то удовольствия мы не намерены. Все, кому было нужно, давно уже посетили нас, уладили свои дела и даже выехали за границу. Если профессор решил ждать официального вызова, то он его получит, когда дойдет до него очередь.

– И он, конечно, сразу скис?

– Во всяком случае, сказал, что готов явиться хоть сейчас. Я назначил с ним встречу на десять часов. Будем принимать его вдвоем.

– А доктора Ясенчака вы не вызвали?

– Пока нет. Пусть еще немного созреет. На сегодняшний день он все-таки один из тех, у кого были наиболее серьезные мотивы убить Лехновича. Выставить человека на всеобщее осмеяние – это, пожалуй, лучший способ сделать его своим смертельным врагом. А Лехнович довольно жестоко посмеялся над доктором. Если даже не все, что рассказала нам пани Бовери о жене Ясенчака, соответствует действительности, мотивы для мести все-таки остаются.

– Но ведь с тех пор прошло много лет, события тех дней давно изгладились из памяти.

– А из сердца доктора?

– Трудно сказать, – признался поручик.

– Мы в ходе следствия упустили с тобой из виду одну важную деталь, – продолжал полковник. – Тебе надо будет срочно этим заняться.

– Слушаю вас?

– Яд. Как-никак цианистый калий на улице не валяется и его не купишь в первом попавшемся киоске.

– Я об этом думал, – ответил поручик, – но тут дело довольно-таки ясное. Ведь Войцеховские – химики. В подвале виллы у них прекрасно оборудованная лаборатория. Изготовить в ней четверть грамма цианистого калия не составит особого труда. Такими же возможностями располагает и профессор Бадович. О Лепато не приходится и говорить. Артисточка, пожалуй, для этого слишком глупа.

– Ну, если ты, офицер милиции, ведущий следствие, считаешь ее глупой, значит, она достаточно умна. Но причастна ли она к отравлению, покажет будущее. А пока надо проверить, имела ли она доступ к яду. Вполне возможно, что она могла достать его у Лехновича.

– У Лехновича?

– А почему нет? Он ведь тоже химик. Изготовление цианистого калия не составляло для него ни тайны, ни трудностей.

– Но он не дал бы ей яда.

– Почему? Ей ничего не стоило придумать, скажем, какую-нибудь байку о том, что надо травить крыс. И для убедительности использовала какое-то количество яда, а остальное приберегла для своего жениха. В такого рода историях следует принимать в расчет разные варианты.

– Слушаюсь, я проверю.

– Ну и ладно. А теперь приготовь все для ведения протокола. Скоро десять.

Профессор Бадович гневался только по телефону. В управлении спесь с него сразу спала. Он не упоминал больше о материальной компенсации и возвращении домой. Сведения о себе излагал тихим, спокойным голосом, за которым чувствовалось, однако, скрытое волнение.

– Вы, профессор, на предварительном опросе дали нам свои показания. К сожалению, в них, как, впрочем, и в показаниях других участников трагического события, просматривается немало несоответствий, – начал допрос полковник. – Мы хотим предоставить вам возможность уточнить ваши первичные показания. Вы, конечно, понимаете, что следствие по делу об убийстве – дело неординарное. Шутки здесь неуместны. Итак, я вас слушаю.

– В основе своей мои показания абсолютно достоверны, – возразил Бадович. – Я и сейчас их подтверждаю в полном объеме. В карты я действительно играл за другим столом и ссору слышал только краем уха. В соседнюю комнату я вышел, когда Лехнович был уже мертв или, во всяком случае, при смерти.

– А все остальное?

– Что – остальное? Мои лестные отзывы о Лехновиче? Что делать – такова традиция. О мертвых плохо не говорят. Разве вам доводилось читать хотя бы один некролог, в котором вместо: «Неоценимый, самоотверженный и знающий свое дело работник, чистой души человек» было написано: «С удовлетворением сообщаем о смерти имярек, наконец-то наш коллектив избавился от лентяя и дебошира» или «С душевной радостью встретила смерть своего пьяницы-мужа счастливая вдова».

При одной мысли о такого рода некрологе сидевший за машинкой поручик едва не прыснул со смеху. Полковник, в свою очередь, вынужден был про себя признать, что имеет дело с незаурядным противником, и поэтому решил говорить с ним жестко.

– Вы прекрасно понимаете, что в случае, когда речь идет об убийстве, подобного рода условностям не место.

– Давая первые свои показания, – профессор усмехнулся, – я находился под впечатлением заверений некоего известного кардиолога, что смерть Лехновича – классический случай инфаркта. У меня не было ни малейших оснований подвергать сомнению заключение врача. Надеюсь, вы не предполагаете, что я с самого начала знал правду? Ведь правду знал только убийца. Надеюсь, в убийстве вы меня не подозреваете?

– Подозреваются все, находившиеся в тот вечер на вилле Войцеховских. А у вас имелись серьезные мотивы разделаться с Лехновичем, – решил пустить пробный шар полковник.

Бадович остался спокоен.

– Тот факт, что вам известно о нашей ссоре с Лехновичем, – ответил он, – лишь упрощает дело Действительно, доцент совершил по отношению ко мне беспрецедентную подлость, но это отнюдь не по вод для убийства. Дать по физиономии этому мерзавцу или привлечь его к ответу на президиуме Академии наук – это еще куда ни шло. В конце концов. потеря для меня десяти – пятнадцати тысяч злотых не так уж страшна.

– В нашей практике встречаются случаи, когда убивают и за меньшие суммы, – не отступал полковник.

– Свою репутацию я защитил. К счастью, у меня имелись письменные доказательства того, что я просто-напросто был введен в заблуждение. А вот Лехнович, эта «восходящая звезда польской химии», действительно рисковал всей своей карьерой.

– Жажда мести порой лишает человека рассудка.

– Я не отношусь к категории людей, легко теряющих рассудок.

– Попрошу вас подробнее рассказать всю эту историю.

– К чему, если она вам известна?

– Известна, но не из ваших уст. Кроме тою, я считаю необходимым ее запротоколировать.

– Как вам будет угодно, – согласился Бадович. – Дело обстояло следующим образом. Силезский политехнический институт издавна сотрудничает со многими промышленными предприятиями. В том числе и с химическим заводом в Освенциме. За выполненные исследовательские работы институт выставляет счета, а специалисты, занятые выполнением этих работ, соответственно получают дополнительно надбавку к заработной плате или премии. Причем нередко вознаграждение они получают непосредственно от предприятий. Одним словом, формы оплаты практикуются разные. Но все сотрудники, конечно, заинтересованы в таких дополнительных заработках.

– Естественно, – согласился полковник.

– Более года назад мы, то есть возглавляемый мною коллектив, получили заказ от химического завода в Освенциме. Работа предстояла серьезная, а главное – интересная. Не стану здесь говорить, к чему она сводилась, ибо это не имеет отношения к следствию. Да и вообще речь идет о проблемах чисто научных и сугубо специальных. Скажу только, что на решение их требовался по меньшей мере год, а то и значительно больше. Завод спешил, да и мы были заинтересованы в скорейшем получении итоговой формулы. Я знал, что подобная проблема исследуется также институтом химии ПАН в Варшаве. Работал над ней Лехнович со своими сотрудниками.

– И тоже для Освенцима?

– Нет, они эту работу делали для Полиц или Дольного Бжега. Точно не знаю, меня это не интересовало. В целях ускорения работы я предложил доценту сотрудничество и взаимный обмен результатами экспериментов. Часть исследований должны были делать мы у себя в институте, а часть – они в Варшаве. Таким образом, и для них и для нас это упрощало работу и позволяло избежать дублирования в проведении многих экспериментов.

Различия в нашей работе составляли не более четверти. Все остальное было идентично. Вам не нужно объяснять, полковник, какой получался выигрыш во времени.

– По меньшей мере раза в два, – согласился полковник.

– Ну, может быть, не в два, но, во всяком случае, значительный. Мы добросовестно передали все результаты наших исследований в Варшаву, они прислали нам свои. И вот тут-то произошел подлинный конфуз. Наша разработка оказалась несостоятельной. При проведении испытаний завод понес большие убытки. Его дирекция не только не оплатила нашу работу, но и обвинила нас в недобросовестности. Когда же мы стали перепроверять всю работу с самого начала с целью выявить, в чем состояла ошибка, выяснилось, что Варшава дала нам ложные результаты своих экспериментов.

– Это действительно подлость, – заметил полковник.

– Редкостная подлость, – согласился профессор. – Мало того, зная об отрицательных результатах нашей работы, Лехнович предложил заводу свои услуги, с тем чтобы выполнить ее целиком в Варшаве в кратчайший срок, за каких-нибудь несколько месяцев. Дирекция, оказавшись в безвыходном положении – промышленность требовала скорейшего выпуска новой продукции, охотно приняла его предложение. А Лехнович взял наши материалы, дополнил их своими, на этот раз верными, и положил в карман изрядную сумму, не говоря уже о рекламе, которую таким неправедным образом себе создал. Ну как же! Силезский институт восемь месяцев бился над проблемой и не решил ее, а «восходящая звезда польской химии» преодолел все трудности за каких-нибудь три месяца.

– Надо думать, вы не оставили это без последствий?

– Представьте себе, этот шельмец выкрутился, сказал, что во всем виновата машинистка, которая, мол, по ошибке выслала нам не те данные. Мало того, он оказался настолько хитер, что ни один из присланных нам документов не был подписан им лично, а сопроводительное письмо вообще подписал какой-то административный работник, не имевший даже технического образования. Вся афера была проведена по высшему классу жульничества. Оправдательное письмо Лехновича изобиловало изъявлениями «сожалений» и уверениями, что «виновная» в допущенной ошибке будет строго наказана. А мне оставалось лишь хлопать глазами: ну как же! – не сумел решить пусть и трудоемкую, но, в сущности-то, довольно простую проблему. В глупом положении я оказался и в глазах коллектива, поскольку освенцимский химический завод после этого случая надолго прервал с нами всякие деловые отношения.

– В первых своих показаниях вы говорили, что условились о встрече с Лехновичем в понедельник.

– Да, я давно хотел с ним объясниться. Но он каждый раз ускользал, словно угорь. Знаю даже, он специально предварительно изучал списки разных научных собраний, конференций, съездов и, если находил там фамилию Бадович, попросту на них не являлся. Узнав, скажем, что я нахожусь в Варшаве, он тут же оформлял командировку куда-нибудь подальше, в другой конец Польши. Посчастливилось мне его поймать только у Войцеховских. Я пригрозил, что если в понедельник он со мной не встретится, я при первом же случае публично дам ему пощечину.

– О чем вы собирались с ним говорить?

– О сатисфакции. И не только от своего имени, но и от имени всего нашего института. Я хотел добиться от него официального признания, что он намеренно ввел нас в заблуждение, сообщив заведомо ложные данные, а также извинений в ведомственной печати и письменного уведомления на имя дирекции освенцимского химического завода о том, что именно институт химии ПАН, а не мы, несет ответственность за все случившееся.

– Вы полагаете, профессор, что Лехнович согласился бы добровольно отправиться на Голгофу.

– Я привез с собой письмо нашего декана, предупреждающее, что он поставит этот вопрос на президиуме ПАН и направит дело в Верховный суд. Уж так-то. И Лехновичу не удалось бы свалить с себя вину на машинистку. Вот, пожалуйста, это письмо, посмотрите.

Профессор протянул письмо полковнику; тот прочел его и вернул обратно.

– Лехнович, конечно, взвесил бы все «за» и «против», – продолжал Бадович, – и понял, что мы даем ему неплохую возможность с достоинством выйти из всей этой истории. Признать свою ошибку, и ничего более.

– Но в этом случае Лехнович поставил бы под сомнение свою научную репутацию.

– Он поставил бы ее под еще большее сомнение, попади дело на рассмотрение президиума Академии наук. А так он мог рассчитывать, что через год-два об этом забудут или вообще расценят всю историю просто как промах «молодого ученого».

– Ну, он был не так уж и молод. Все-таки, под пятьдесят.

– Доцент до гробовой доски остается «молодым»: пока доцент не станет профессором, он все будет считаться «молодым ученым». А получив наконец звание, как правило, становится слишком старым для назначения на столь долгожданную кафедру; возраст для наиболее эффективной научной работы оказывается уже позади. И, как правило, этот возраст проходит для науки бесплодно.

– Вы знали, что Лехнович будет в гостях у Войцеховского?

– Не только знал, но прослышав, что профессор восстановил добрые отношения с доцентом, я попросил его сделать мне одолжение и пригласить Лехновича, а Войцеховского предупредил, чтобы он не говорил Лехновичу о моем приезде в Варшаву.

– Профессор Войцеховский знал о конфликте между вами?

– Нет, я не стал его посвящать, иначе он мог не согласиться с моим планом. Кроме того, наш институт имел в виду пригласить именно Войцеховского в качестве эксперта, если дело дойдет до суда.

– Хотя Лехнович и был его учеником?

– Профессор Войцеховский известен своей беспристрастностью. Его заключения не посмел бы оспаривать даже Лехнович, хотя и своему учителю он умудрился наделать немало гадостей. Честно говоря, я был даже несколько удивлен восстановлением добрых отношений между Войцеховским и доцентом. Слишком уж легко Зигмунт предал забвению все его мерзкие выходки.

– Вы можете рассказать о них подробнее?

– Могу, конечно. Все это лишний раз свидетельствует о порядочности и великодушии Войцеховского. Надо вам сказать, всем, чего добился Лехнович, он обязан именно ему. Даже после того, как Лехнович стал работать самостоятельно, профессор никогда не отказывал ему в помощи. И притом помогал не только своими знаниями и опытом, но делился даже итогами своих не опубликованных еще работ. В «благодарность» Лехнович обвинил профессора в том, что тот ставит свое имя на работах своих аспирантов и учеников, а для выполнения своих научных работ использует якобы студентов и ассистентов.

– Серьезное обвинение.

– Весьма серьезное.

– А насколько справедливое?

– Все работы своих учеников профессор тщательно изучал. Нередко случалось, он поправлял не только ошибки, но и предлагал свои, принципиально новые концепции, которые затем вместе со своими учениками всесторонне обсуждал. В таких случаях работы, по существу, становились результатом совместного творчества, и Войцеховский имел полное право их подписывать. Кстати сказать, для молодых, начинающих ученых это и большая, честь, и хорошая рекомендация на будущее. В научном мире имя Войцеховского имеет очень большой вес. Блеск его славы падал, таким образом, и на соавтора. Наверное, можно определенно сказать, что никто на это не жаловался и не обижался. С другой стороны, я не знаю случая, чтобы Зигмунт «примазался» к чужой работе, которую только проверял! Это ему просто чуждо.

– А второе обвинение?

– Такой же абсурд. Проводя ту или иную исследовательскую работу, ни один профессор не ставит всех опытов лично. Он не подметает в лаборатории пол, не ходит на склад за нужными ему препаратами, не занимается их взвешиванием и не стоит у реторты, ожидая, когда раствор достигнет требуемой температуры. Для этого и существуют лаборанты и студенты, познающие таким путем все тонкости профессии химика. Ученый должен определять генеральное направление исследований, контролировать и проверять результаты опытов, а также принимать участие в проведении важнейших экспериментов, имеющих принципиальное значение для исследуемой проблемы. А если ученый в ходе работы пользуется результатами чьих-то разработок, сделанных до него, он обязан оговорить это в своем итоговом труде. Профессор Войцеховский всегда поступал именно так.

– Ну и чем же вся эта история закончилась?

– Профессор объявил, что подаст в отставку, если ученый совет не проведет расследования. А расследование выявило вздорность всех обвинений. Лехновича уволили из Политехнического института. Тогда он сумел пристроиться в институт химии ПАН и там уже получил звание доцента. Войцеховский прекратил тогда с ним всякие отношения.

– Однако на бридж он его все-таки пригласил.

– Зигмунт просто не способен долго помнить зло. Я сам был крайне удивлен, когда, приехав Варшаву, услышал от профессора сплошные похвалы в адрес Лехновича. На мой удивленный и прямой вопрос Войцеховский ответил, что с полгода назад Лехнович явился в институт и прямо в кабинете ректора публично принес Войцеховскому извинения, мотивируя свое недостойное поведение недомыслием и расстройством нервной системы, а затем повторил эти извинения в присутствии всех сотрудников профессора. Тут же он попросил разрешения преподнести Войцеховскому в дар свою новую научную работу, которую собирался тогда публиковать. Войцеховский не только его простил, но и был всем этим крайне растроган В сущности, он всегда питал слабость к Лехновичу, Тот и впрямь был лучшим его учеником. Наиболее одаренным и способным.

– А Лехнович?

– С той поры, кажется, он стал отзываться о своем учителе только в превосходной степени. Впрочем, должен сказать, что все это я слышал из третьих уст, поскольку как раз в то время Лехнович бегал от меня как черт от ладана. Хотя с полной ответственностью могу подтвердить, что в доме Войцеховских в субботу доцент буквально засыпал профессора комплиментами и всяческими похвалами.

– Кстати, опять об этом вечере. Что вы могли бы еще добавить по поводу случившегося в тот день?

– Ну что? Вполне понятно, всем собравшимся тогда у профессора хотелось хотя бы из уважения к хозяину избежать огласки этой истории. Старания в этом направлении доктора Ясенчака зашли, пожалуй, слишком далеко. Но я отнюдь не хочу этим сказать, что считаю его виновником преступления.

– А скажите мне откровенно, профессор, не были ли у вас с самого начала сомнения по поводу смерти доцента?

Бадович с минуту колебался.

– Поскольку я не терпел Лехновича, то, признаюсь, поначалу с чувством даже некоторою удовлетворения подумал: «Наконец-то черт его прибрал». А когда столь известный кардиолог, как Ясенчак, констатировал смерть от сердечного приступа, я был очень далек от сомнений в верности диагноза.

– А на какою цвета салфетке стоял ваш бокал?

– На фиолетовой. Хорошо помню, что такого же цвета была салфетка и у жены адвоката.

– И вы их не путали?

– Нет. Я пил коньяк, а она – ликер, по цвету похожий на денатурат и пахнущий фиалками. Притом ее рюмка была совсем другой формы.

– Скажите, в химических лабораториях трудно достать цианистый калий?

– Ну что вы! Вопреки мнению дилетантов, этот яд имеет довольно широкое применение в фармакологии, кожевенном деле и в других отраслях. Есть он и в наших лабораториях. Хранится в специальных закрытых на ключ шкафах. Всегда строго учитывается, кто, сколько и с какой целью его получает. Вы легко, например, можете убедиться, что лично я по крайней мере в течение года в своих работах не использовал этого соединения.

– Мы все, конечно, проверим. Это наша обязанность.

– Ничего не имею против. Но если речь идет о смерти Лехновича, нет нужды искать цианистый калий в Силезии. Он преспокойно стоит в домашней лаборатории профессора Войцеховского в подвале его дома.

– Вы видели там цианистый калий?

– Конечно. Профессор показывал нам свою лабораторию. Вход в нее из холла по лестнице вниз. На одной стене там висит предупредительная табличка:

«Осторожно – яд»,

и в шкафчике рядом – целый набор склянок. На одной из них я сам видел написанную от руки этикетку:

«Цианистый калий»,

а в скобках

«КСN».

Содержащегося в ней порошка вполне хватило бы отравить половину населения Катовиц.

– Шкафчик был заперт?

– 'Не знаю – не проверял.

– В течение вечера кто-нибудь заходил в лабораторию?

– Да, и притом не раз, и многие. Дело в том, что в лаборатории стоит мощная холодильная установка. В отличие от обычного холодильника она образовывает лед в несколько раз быстрее, и Войцеховские используют ее для приготовления пищевого льда. За ним в течение вечера несколько раз спускались и сам профессор, и его жена. Приносили лед Лехнович и, по-моему, доктор Ясенчак. В лабораторию можно незаметно спуститься и без всякого предлога, сделав вид, будто вышел в туалет или в ванную комнату. Никто ведь друг за другом не следил.

– Ну да, понятно.

– В этой связи еще одна деталь, – продолжал Бадович. – За ужином адвокат Потурицкий с увлечением рассказывал о недавно приобретенных им редких экземплярах бабочек, пополнивших его коллекцию – одну из лучших, как он уверял, частных коллекций в Польше. Бабочки – его хобби. А надо вам знать – энтомологи широко пользуются цианистым калием для умерщвления насекомых. Не думаю, что получить цианистый калий и для врача составляет особые трудности. Ведь основы химии преподаются во всех медицинских институтах, а изготовление этого соединения даже в домашних условиях – дело довольно простое. Тем более что различные соли калия можно купить в любой аптеке, был бы рецепт. Говорю все это для того, чтобы вы, полковник, не заблуждались, подозревая в преступлении только химиков. Даже не спускаясь в лабораторию Войцеховского, практически любой из его гостей мог принести с собой этот яд.

– Но как вы думаете, кто все-таки совершил преступление?

– Изобличение преступника – ваша прерогатива. И я лично желаю вам в этом преуспеть, хотя, как уже говорил, этой смерти не оплакиваю. Что касается меня, то я рассказал вам все, что знал. Если это поможет, буду рад.

Полковник Немирох поблагодарил профессора за «искренние на этот раз» показания и предложил ему подписать протокол. Бадович долго и внимательно читал машинописный текст, отпечатанный Межеевским, в нескольких местах попросил внести поправки и только потом поставил на документе свою подпись.

– И как долго мне придется еще оставаться в Варшаве? – поинтересовался он.

– Теперь это уже ваше дело, можете только до ближайшего поезда, идущего в Катовицы. Если вы нам понадобитесь, мы вас найдем. Правда, в случае отъезда куда-нибудь на длительный период прошу нас уведомить и сообщить свой новый адрес.

– Я никуда пока не собираюсь. – Бадович попрощался и вышел из кабинета.

– Чем дальше в лес, тем больше дров, – рассмеялся поручик, – с каждым допросом подозреваемых становится все больше. Поначалу мы Бадовича исключали, но теперь выясняется, что и у него имелись основания свести счеты с Лехновичем.

– Да, действительно, все, что мы узнаем о людях, собравшихся в прошлую субботу у Войцеховских, придает делу новую окраску, – согласился Немирох, – по-иному высвечивает и саму жертву, и игроков в бридж, но по-прежнему нет ответа на главный вопрос: кто и зачем?

– Для меня лично на сегодняшний день вызывает наибольшие подозрения доктор Ясенчак.

– Почему? – полюбопытствовал полковник. – Не оттого ли, что он пытался замять дело? Но, возможно, любой из нас на его месте поступил бы так же.

– Да нет, дело не в этом. Как-никак у него был не один, а два серьезных повода свести счеты с Лехновичем. Первый – скандальная история с судебным процессом, и второй – ревность. Не исключено, что жена Ясенчака сохранила какие-то чувства к бывшему мужу. Не зря же она на похоронах тайком смахивала платочком слезы. Даже наши ребята это заметили. На кладбище никто не был так убит горем, как пани Кристина.

 

ГЛАВА X. Еще один подозреваемый

Пани Кристина Ясенчак в противоположность Мариоле Бовери явилась в управление на пятнадцать минут раньше назначенного времени и казалась явно испуганной. Она молча села на указанный ей стул и отвечала на вопросы так тихо, что поручик Межеевский то и дело вынужден был их повторять:

– Имя и фамилия?

– Кристина Ясенчак.

– Девичья фамилия?

– Ковальская.

– Год рождения?

– Седьмое сентября тысяча девятьсот тридцать пятого года.

– Место рождения?

– Седльцы.

– Образование?

– Инженер, магистр химии.

– Место работы?

– Промкооператив «Соболь».

– Это скорняжное предприятие?

– Нет, кожевенное. У нас дубят ценные шкурки. Норку, лису, нутрию…

– Сколько у вас детей?

– Двое: сын и дочь.

– Кто их отец?

– Как вы смеете! – Лицо пани Ясенчак покрылось красными пятнами.

– Я спрашиваю об этом, поскольку вы продолжаете скрывать от нас, что доктор Ясенчак не первый ваш муж. А дети могут быть от разных браков.

– До этого я была замужем за Станиславом Лехновичем. От него у меня не было детей. Если вы имеете в виду судебный процесс о непризнании Ясенчака отцом моего ребенка, то это мерзкая инсинуация Лехновича, который любым способом стремился нам досадить.

– Прежде вы работали в больнице? Кем?

– Я была медицинской сестрой.

– Как вы стали химиком?

– После школы мне не удалось поступить в институт, и я окончила курсы медицинских сестер при обществе «Красного Креста». Затем училась на химическом факультете Политехнического института. После развода с Лехновичем – я была тогда на третьем курсе – осталась без всяких средств к существованию, поскольку благодаря стараниям моего бывшего супруга меня лишили стипендии. Пришлось прервать учебу и пойти работать в больницу на прежнюю должность. Позже, выйдя замуж за Ясенчака, я вернулась в институт и закончила химический факультет.

– Что послужило поводом вашего развода с Лехновичем?

– Не знаю. Наверное, я ему надоела. Что я тогда собой представляла? Провинциальная тихая девчонка, оглушенная столичной жизнью, приехавшая в Варшаву из небольшого захолустного городка, какими тогда были разрушенные войной Седльцы. Стах вскоре понял, что для дальнейшей успешной карьеры ему нужна респектабельная жена. И нет бы разойтись просто, по-человечески, так он решил разыграть целый спектакль. Однажды я вместе с одним из своих сокурсников готовилась к очередному экзамену. Мы часто готовились с ним вместе. У нас дома. Лехнович хорошо об этом знал, но почему-то в один из дней ворвался вдруг в квартиру, разыграл сцену ревности, устроил скандал, обвинив меня в измене, тут же буквально вышвырнул из дому, запер дверь на ключ и даже не отдал моих личных вещей, утверждая, что все они приобретены на его средства.

– Вы могли обратиться в суд.

– Я была молода и глупа. Мне тогда едва исполнился двадцать один год. А через два года Лехнович устроил новый скандал. На этот раз буквально на всю Варшаву, затеяв известный вам пресловутый судебный процесс.

– И невзирая на это, вы все-таки пошли на его похороны и оказались, пожалуй, единственным человеком, уронившим слезу на его могиле.

– Это лишний раз доказывает, что я до сих пор не поумнела.

– Должен вам задать еще один деликатный вопрос. Лехнович довольно открыто заявлял, что стоит ему только «свистнуть», как он выражался, и вы тут же к нему вернетесь.

Кристина опять покраснела.

– В этом весь Лехнович, фрондер и хвастун. По его словам, все женщины только и ждут, когда он их поманит. Он кому угодно готов был испортить репутацию. Даже тем, кого вообще не знал. Вы, очевидно, слышали о тех слухах, которые он распространял, будто ребенок Войцеховских – его сын. Хотя стоит только посмотреть на мальчика, чтобы убедиться в его на редкость поразительном сходстве с профессором. Но это ничуть не мешало Лехновичу оклеветать Эльжбету.

– Профессор знал об этих сплетнях?

– Эльжбета хотела принять решительные меры, но профессора все это мало волновало. Как я позже убедилась, Войцеховский не только простил Лехновичу все его подлости, но даже снова стал принимать в своем доме. Жаль, правда, что он заранее не предупредил нас об этом, иначе мы постарались бы избежать субботней встречи с Лехновичем и всех последующих неприятностей.

– Скажите, в кожевенном производстве применяется цианистый калий?

– Я понимаю ваш вопрос. Да, при дублении некоторых видов шкурок в раствор действительно добавляется цианистый калий, но в микроскопических дозах. Притом применяемый в нашем кооперативе яд во избежание несчастных случаев хранится смешанным с очень большим количеством обычной поваренной соли. Даже случайное употребление этой смеси не вызовет смерти, приведет лишь к легкому отравлению, от которого не умирают. Помимо того, цианистый калий у нас строго учитывается и хранится в постоянно запертом шкафу. В нашем кооперативе не было ни одного случая отравления. Могу вас уверить, что, вздумай я отравить Лехновича, воспользоваться цианистым калием нашего кооператива мне никак бы не удалось. Проще было взять его в шкафчике в лаборатории Войцеховского. Вам, конечно, известно, что дома у профессора прекрасно оборудованная лаборатория, в которой есть и цианистый калий. Только я думаю, что этот калий не стали бы брать для отравления Лехновича. Банка с ним стоит на верхней полке много лет, яд наверняка уже утратил силу, а тот, что всыпали в коньяк, был, видимо, совершенно свежим, так как подействовал мгновенно.

– Вы так полагаете? Но ведь эффект зависит и от количества порошка. Большая доза частично утратившего силу яда дает тот же результат.

– На самом деле все несколько сложнее. Цианистый калий обладает способностью выветриваться, или, говоря по-научному, окисляться. При этом образуется углекислый калий, а это соединение значительно хуже растворяется в воде и тем более – в алкоголе. На дне бокала в этом случае неизбежно образовался бы белый осадок, а сама жидкость несколько помутнела. Все это стало бы очень заметным. Вряд ли убийца пошел бы на такой риск. Зато чистый, свежий цианистый калий мгновение растворяется в алкоголе и не меняет его цвета. Советую вам прежде всего сделать химический анализ цианистого калия, хранящегося в лаборатории Войцеховского. – Едва пани Кристина заговорила о профессиональных вопросах, куда сразу девалась вся ее нерешительность.

– Из вас получился бы неплохой эксперт, – улыбнулся полковник.

– Химия – наука точная. Она учит мыслить логически.

– Вы, вероятно, задумывались над обстоятельствами смерти Лехновича и, обладая таким аналитическим умом, очевидно, пришли к каким то выводам. Что, по вашему мнению, послужило поводом для убийства?

– Месть.

– Как ни странно, но статистика преступлений доказывает, что месть – очень редкий мотив убийств. Чаще других мотивами убийств выступают вопросы материального порядка, за ними следуют убийства в драках. В этой статистике месть фигурирует лишь где-то на четырнадцатом месте. Почему в данном случае вы считаете месть наиболее вероятной?

– Я исхожу из состава гостей, собравшихся в тот вечер у Войцеховских.

– В каком смысле это следует понимать?

– Среди собравшихся в тот вечер не было, пожалуй, ни одного человека, за исключением, быть может, англичанина – о нем я ничего не знаю, – которому 'Лехнович не причинил каких-нибудь неприятностей, не исключая и меня.

– И вашего мужа тоже.

– Витольд не способен на обдуманное убийство. А со времени событий, о которых идет речь, хотя они и доставили нам много горьких минут, прошло более шестнадцати лет. Наш сын – повод пресловутого судебного процесса – через год получит аттестат зрелости. Все давно уже потеряло значение: и сама обида, и месть.

– Реакции человеческой психики бывают очень разными и порой неожиданными, – заметил поручик Межеевский.

– Это верно, – согласилась пани Ясенчак. – Но и у меня, и у моего мужа есть аргумент, доказывающий нашу невиновность.

– А именно?

– Собираясь в субботу на бридж к Войцеховским, ни я, ни Витольд не предполагали, что встретим там Лехновича. Он не бывал у них уже лет десять. Прежде профессор, зная о наших взаимоотношениях, ни когда не приглашал нас вместе. Мы не пошли бы к Войцеховским, зная, что встретим там моего бывшего мужа.

– В ваших рассуждениях кроются две ошибки, – возразил полковник.

– Какие же?

– Во-первых, вы упускаете из виду второй возможный мотив, который мог толкнуть вашего мужа на преступление.

– Какой мотив? – перебила его Кристина.

– Ревность. Доктор Ясенчак до болезненное и ревнив, а имея такую очаровательную жену…

– Жаль, что приходится слышать этот комплимент при обстоятельствах не особенно приятных. Вообще же, вы все, мужчины, немного ревнивы. Это, говорят, непременный атрибут любви. Но Витольд прекрасно знает, что я никогда не давала ему ни малейшего повода для ревности, а уж тем более к Лехновичу.

– Ревность слепа и в статистике преступлений занимает куда более почетное место, чем месть. Ваши аргументы легкоуязвимы. Допустим, вы не знали о приглашении Лехновича к Войцеховским. Ну и что ж? Решение об убийстве могло созреть и непосредственно у Войцеховских. А спуститься в лабораторию и взять цианистый калий ни для кого не составляло особого труда. Все, даже профессор Бадович, впервые попавший в дом профессора, знали, как выясняется, о наличии яда в его лаборатории.

– Ваши рассуждения справедливы только в случае, если цианистый калий в лаборатории Войцеховских не окислился. А это требует проверки.

– Это не совсем верно. Яд мог быть и окисленным. Но, как все единодушно утверждают, Лехнович в тот вечер проявлял повышенную нервозность и в таком состоянии вполне мог не заметить, что коньяк помутнел, а на дне бокала осадок.

Кристина Ясенчак с минуту молчала, потом воскликнула:

– Но клянусь жизнью своих детей, ни я, ни Витольд не причастны к убийству.

– Пани Кристина, в этом кабинете произносились и не такие клятвы и заверения. Хочется, чтобы ваши слова оказались правдой. Но мы никому не верим на слово и вынуждены проверять все показания.

– Я этого не боюсь. Я знаю, что мы оба невиновны.

– А кто, по вашему мнению, виновен?

– Потурицкий.

– Вы так думаете? Почему?

– У него, пожалуй, самый серьезный повод для мести.

– Уточните, пожалуйста.

– Об этом я узнала от Стаха. В свое время он этим даже похвалялся и лишь позже стал отнекиваться от всего.

– Я вас слушаю.

– Лехнович и Потурицкий – школьные товарищи. Они знали друг друга еще до войны. После войны тоже вместе учились и вместе заканчивали школу. Позже Потурицкий поступил на юридический факультет университета, а Лехнович – на химический факультет Политехнического института. В те годы, сразу после войны, придавалось большое значение, как вы знаете, «анкетным данным». Потурицкий в своей анкете в графе «социальное происхождение» указал: «из крестьян». В известной степени это соответствовало правде, поскольку отец его действительно был земледельцем. Потурицкие, носившие прежде графский титул, до первой мировой войны владели огромными поместьями на Украине. Но после войны, в границах межвоенной Польши, у них остались лишь крохи былого величия, хотя эти «крохи» составляли более двух тысяч гектаров.

– Одним словом, не столько «из крестьян», сколько «из помещиков», – рассмеялся полковник.

– Вот именно. Лехнович хорошо знал родословную своего товарища, поскольку до войны по приглашению родителей Потурицкого раз или два гостил во время каникул у них в имении. Когда Леонард Потурицкий перешел на третий курс юрфака, Лехнович, вводивший тогда в состав руководства студенческой организации, предал этот вопрос огласке. Потурицкого исключили из организации и по ее ходатайству – к чему Лехнович тоже приложил руку – из университета. Последствия оказались плачевными для всей семьи Потурицких: отца Леонарда уволили с работы из Министерства сельского хозяйства.

Немирох покачал головой, а Кристина Ясенчак продолжала:

– Леонард пять лет работал кондуктором. Его мать зарабатывала шитьем, а старый граф продавал старье на толкучке. Лишь много позже Леонард смог вернуться в университет, а его отец, агроном по образованию, получил работу по специальности.

– Что же толкнуло Лехновича на такой поступок по отношению к своему школьному товарищу? – не удержался от вопроса поручик.

– Трудно сказать. Но вообще-то Лехнович всюду и всегда стремился быть, что называется, «на виду». Стать «заметной фигурой». Вот и в молодежной организации ему непременно хотелось играть руководящую роль. Очевидно, он рассчитывал, что, выдав товарища, возвысится в глазах руководства и поднимется хотя бы ступенькой выше в этой организации.

– Замечу, однако, вы не очень последовательны в своих рассуждениях. С одной стороны, свои личные счеты с Лехновичем вы относите к делам давно минувшим и забытым, поскольку с тех пор прошло почти шестнадцать лет, а, с другой стороны, зло, причиненное Потурицкому, полагаете достаточным поводом для убийства, хотя рассказанная вами история имеет по меньшей мере двадцатилетнюю давность. Как это понимать?

Кристина Ясенчак заметно смутилась, но тут же нашлась:

– Все очень просто. Нас Лехнович выставил на всеобщее осмеяние. Но далеко идущих последствий это не имело. Витольд пользовался слишком большой популярностью, чтобы какой-то вздорный процесс мог оказать влияние на его авторитет врача. А я в то время училась в институте, и самое большое, что меня могло ожидать, – это лишь насмешки моих подруг. Зато для Потурицких, и не только для Леонарда, но и для его семьи, интриги Лехновича имели очень тяжелые и серьезные последствия.

– Все так, но ведь Потурицкому эта, хотя и неприятная, история в конечном счете все-таки не испортила жизни. Теперь он известный адвокат, отец его получает хорошую пенсию, свой довоенный дом на Жолибоже они сумели отстроить и всей семьей благополучно в нем живут.

– Да, конечно, но Леонард Потурицкий – человек злопамятный и мстительный. Он сам как-то рассказывал, что до сих пор не разговаривает с товарищем, с которым поссорился, когда им обоим было по двенадцати лет. Такие люди обычно не забывают нанесенных обид. А случая отомстить ему прежде, очевидно, не представилось.

– Ну конечно! И цианистый калий, надо думать, он десятки лет носил с собой в кармане, просто так, на всякий случай. А вдруг пригодится, – с иронией произнес полковник.

– Странно. Впрочем, я кажется понимаю вас, вы хотите отвести подозрения от своего приятеля, – решила перейти в наступление Кристина Ясенчак.

На этот раз заметно смутился Немирох: не станешь же отрицать, что они хорошо знакомы и друг с другом на «ты».

– Я никого не защищаю и никого не обвиняю. Я расследую дело и стараюсь оценить все возможные варианты.

– Цианистый калий в лаборатории профессора Войцеховского в равной мере был доступен как для моего мужа, так и для Потурицкого.

– Хорошо, с этим покончили. Меня интересуют еще некоторые детали.

– Пожалуйста, я отвечу, если смогу…

– Что вы пили у Войцеховских?

– За ужином – старку и ликер. Рюмку старки и рюмки две ликера.

– А что вы пили во время игры в карты?

– С кофе я пила ананасовый ликер. Одну рюмку растянула на весь вечер.

– А другие?

– Янка Потурицкая тоже пила ликер, по фиалковый. Эльжбета, как всегда, – красное вино. Ничего другого она не пьет. Мужчины пили коньяк. Но кто и какой именно, я не обратила внимания. На столике было много бутылок с разными марками коньяка, каждый наливал себе сам.

– Пили много?

– Перед ужином порядочно, а потом в основном освежающие напитки, кока-колу и фруктовые соки.

– Их приносили из холодильника?

– Нет, на столике стояло ведерко со льдом. Вре-1мя от времени профессор, Эля или кто-нибудь из свободных от игры гостей пополняли ведерко, принося лед из лаборатории, где стоит специальная холодильная установка. Определенно помню: лед приносили Войцеховский и его жена, потом Лехнович и, кажется, еще пани Бовери. Да, да,-совершенно точно: пани Бовери один раз спускалась в лабораторию. Я обратила на это внимание, поскольку ее вызвался проводить Лепато, свободный в то время от игры. Они спустились вниз и не возвращались довольно долго, – многозначительно добавила Кристина.

– А Потурицкие?

– Я не видела. Витольд не ходил, это точно.

– Вы помните цвет салфетки, на которой стоял ваш бокал?

– Да. Желтый.

– А у других гостей какие были цвета?

– Боюсь сказать, не помню.

– Ну хорошо, это, пожалуй, все, – заключил беседу полковник.

– Любопытно все-таки, – вышел из-за машинки поручик Межеевский, когда дверь за Кристиной Ясенчак закрылась, – почему она так настойчиво обвиняет Потурицкого? Ведь, строго говоря, у адвоката не больше поводов расквитаться с Лехновичем, чем у всех остальных.

– Ну, это как раз понятно. Все ее показания преследуют одну главную цель – выгородить Витольда Ясенчака. Она считает, что, обвиняя Потурицкого, тем самым отводит подозрения от мужа.

– А что вы думаете?

– Если хочешь знать мое мнение, то я считаю, что подлинного мотива убийства Лехновича мы пока не установили.

– Похоже на то, – согласился поручик.

– Плоховато идет у нас расследование. На каждом шагу мы допускаем ошибки. И все из-за того, что с самого начала недооценили этого дела, а теперь начинают выявляться разного рода последствия нашей оплошности. Не занялись и поисками яда. А следовало сразу же, узнав, что смерть наступила не от сердечного приступа, а в результате отравления ядом, устроить обыск в доме Войцеховского, изъять цианистый калий и отправить на экспертизу. Я ничуть не удивлюсь, если окажется, что цианистый калий исчез из шкафчика в лаборатории профессора. Отправляйся, Ромек, сейчас же на Президентскую и без склянки с цианистым калием не возвращайся.

– А если ее на месте не окажется?

– Придется искать. Обшарь всю виллу, вплоть до мусорных ящиков. Если склянка исчезла, немедленно звони мне. Прямо из дома Войцеховских. Пришлю тебе в помощь оперативную группу.

 

ГЛАВА XI. Защитник Лехновича

Поручику Межеевскому повезло. Склянка с цианистым калием стояла на месте. Пани Эльжбета Войцеховская была дома – после субботних событий ей все еще нездоровилось. Она сразу поняла, с какой целью милиция проявляет интерес к цианистому калию, и, как химик, сама предложила поручику провести тут же на месте эксперимент. Хотя это несколько и противоречило принятому порядку, Межеевский счел возможным согласиться. В один из бокалов, из которых в субботний вечер мужчины пили, налили до половины коньяку. Затем Войцеховская достала из шкафчика склянку с цианистым калием и стеклянной лопаткой всыпала в него примерно пол десертной ложки порошка.

– Это наверняка больше, чем было всыпано в бокал Лехновича, – пояснила она. – Такая концентрация, если цианистый калий даже частично и окислился, во много раз превышает смертельную дозу.

Белый порошок в коньяке почти мгновенно растворился. Напиток лишь слегка помутнел. Осадок на дне был едва заметен и практически не виден.

– Ну и как? – спросил поручик.

– Процент окисления очень небольшой. Полагаю, яд сохранил свои свойства по меньшей мере процентов на девяносто. Анализ в вашей специальной лаборатории даст, конечно, более точный результат.

Эльжбета вылила содержимое бокала в раковину и затем тщательно промыла и раковину и бокал, сначала водой, а потом каким-то раствором и опять водой. Лишь после этого насухо вытерла бокал и поставила на прежнее место в сервант.

– А не удастся ли нам найти тот бокал, из которого пил доцент?

– Его бокал выпал тогда у него из руки на ковер, но не разбился. Потом кто-то поставил его на столик. Утром, придя немного в себя, я убрала комнату и помыла посуду. Я ведь не знала, что Лехнович отравлен, и как все думала, что это был сердечный приступ. Однако хорошо, что вы меня надоумили – надо на всякий случай тщательно промыть все бокалы еще раз.

– Может быть, передать всю посуду в наш отдел криминалистики? Там и выявят бокал, из которого пил Лехнович.

– Ничего не имею против, но зачем? Ведь и без того известно, что Лехнович умер в результате отравления цианистым калием, а бокал ему подавала я.

– Надо позвонить полковнику. Пусть он решает.

Немирох разделил точку зрения Войцеховской и даже не выразил никакого неудовольствия по поводу проведения ею на месте эксперимента с цианистым калием. Но оставшийся порошок распорядился послать на экспертизу.

– Я сейчас чувствую себя уже лучше, и, если необходимы мои повторные показания, мне хотелось бы побыстрее выполнить эту формальность. Могу я прийти к вам в управление завтра утром? – вопросительно взглянула на поручика Войцеховская.

– Хорошо, будем вас ждать. Если вас не затруднит – в десять часов.

В управление Межеевский вернулся лишь к четырем часам дня. Здесь ему сообщили, что его разыскивал инженер Закшевский и просил позвонить. К счастью, поручик еще застал его в институте. Договорились о встрече опять в «Данусе».

– Вечно ты все путаешь, – встретил поручика Закшевский.

– Что ты имеешь в виду?

– Изобретение нового полимера, о котором ты говорил.

– Что именно я путаю? Нет такого изобретения?

– Изобретение есть. Но Лехнович никакого отношения к нему не имеет.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Я же тебе говорил, что наш институт полимерами в настоящее время не занимается. В центре внимания у нас гидрогенизация угля.

– А что это такое?

– Как, ты не знаешь, что такое гидрогенизация угля? – совершенно искренне удивился Закшевский. – Гидрогенизация угля – это получение из угля жидкого топлива. В том числе и бензина. Над усовершенствованием и повышением рентабельности технологических процессов в этой области сейчас работает весь мир. Запасов угля на земном шаре хватит на тысячи лет, а нефти – едва на десятки.

– Ладно, давай, однако, вернемся к нашим баранам, то бишь к полимерам…

– Этими проблемами занимаются Институт полимеров и Варшавский политехнический. В Политехническом действительно сейчас работают над новыми полимерами и, похоже, получают очень обнадеживающие и даже сенсационные результаты. Но Лехнович здесь абсолютно ни при чем. Вероятнее всего, он даже не знает об этих работах.

– А кто их ведет?

– Автором открытия, а говорить можно, судя по всему, не просто о каком-то усовершенствовании технологического процесса, а об открытии принципиально нового семейства полимеров, является крупнейший в нашей стране специалист в этой области профессор Зигмунт Войцеховский. Естественно, он работает не один, а с целым штатом сотрудников различных степеней и ученых рангов, начиная с доцентов и кончая лаборантами со средним образованием.

– На какой стадии находится это изобретение?

– Откуда мне знать. Таких вещей не оглашают, ими не похваляются. Лабораторные исследования, говорят, прошли успешно. Но до заводских испытаний и промышленного производства – путь далекий. Сколько еще на этом пути может встретиться препятствий.

Закшевский взглянул на часы и заторопился.

– Ну, старик, я уже опаздываю. Через пятнадцать минут мой поезд. В другой раз ставь вопросы поточнее и не морочь зря людям голову.

Когда на следующий день поручик доложил шефу о разговоре с Закшевским, тот, к его удивлению, никак на это не отреагировал. Зато похвалил Межеевского за приглашение Эльжбеты Войцеховской к десяти утра.

– Это ты хорошо сделал, – проговорил полковник. – Такая очередность встреч с нашими подопечными меня устраивает.

Ровно в десять снизу, от дежурного, доложили, что явилась гражданка Эльжбета Войцеховская. Полковник попросил проводить ее к нему. Встретил он ее приветливо, вышел из-за стола, поцеловал руку и усадил, но не на стул у своего стола, а в кресло возле низкого овального столика в углу. Затем попросил свою секретаршу, пани Кристину, принести три кофе.

Такой прием Войцеховскую явно удивил. Ей запомнилась последняя встреча, когда полковник почти кричал на всех свидетелей событий на Президентской улице.

– Как вы себя чувствуете? – участливо осведомился полковник. – Я слышал, вы очень тяжело пережили эту трагическую историю.

– Я все еще ее переживаю и никак не могу смириться с мыслью, что в моем доме совершено убийство. Когда умирает человек у тебя в доме – это страшный удар. Трудно смириться с ужасной мыслью, что среди друзей нашего дома скрывается убийца!

– Доцента Лехновича ваши друзья не очень-то жаловали, – заметил полковник. – Скорее, наоборот.

– Вы правы, многие не только его не любили, но даже ненавидели.

– Скажите, отчего вы так настойчиво приглашали Лехновича к себе в субботу? Вы ведь прекрасно знали об отношении к нему ваших друзей, знали, что Потурицкого и Ясенчака буквально трясет при одном имени Лехновича.

– Это не совсем так. Я отнюдь не настаивала на приглашении Стаха. Как вы, вероятно, знаете, Лехнович причинил моему мужу немало неприятностей. Да и мне тоже. Еще в бытность мою студенткой последнего курса, когда я выходила замуж за Зигмунта, Лехнович распространял не очень этичные шуточки по поводу разницы между нами в годах, вроде таких, например: «Старый дед покупает себе молодую телку». Я не скрывала, да и сейчас не скрываю, что была без памяти влюблена в профессора, а мои однокурсницы даже посмеивались надо мной. Это чувство к мужу сохранилось у меня и поныне. Я счастлива и горжусь, что стала женой такого человека. Все остальное для меня не имеет значения.

– Я вас прекрасно понимаю, – сказал полковник, целуя пани Войцеховской руку.

– Наши отношения с Лехновичем, естественно, ухудшились. Позже мы вообще прекратили с ним знакомство, а ему пришлось даже уйти из института. Но, надо сказать, Зигмунт всегда питал некоторую слабость к Лехновичу и даже после его ухода из института продолжал интересоваться его научной карьерой. Примерно полгода назад Лехнович сделал вдруг неожиданный шаг: он явился в институт и публично в присутствии ректора попросил у мужа прощения. Пришел он и к нам домой с двадцатью четырьмя розами, чуть ли не на коленях умолял меня простить его. В это же время он всюду, где только представлялась возможность, стал курить фимиам Зигмунту, не забывая при этом и моей скромной персоны.

– Такой вдруг крутой поворот? И без всякого повода?

– Без малейшего. Зигмунт по натуре очень добрый человек, я тоже не мстительна, в итоге возвращение «блудного сына» было встречено с радостью, а он сам – с распростертыми объятиями. Профессор всегда, и, надо сказать, справедливо, считал Лехновича самым способным из всех своих учеников и, пожалуй, единственным своим преемником.

– Все это тем не менее не объясняет, почему Лехнович был приглашен в ту субботу.

– Нет, отчего же? Зигмунт, видя, что доцент в корне изменился, решил примирить его со своими друзьями. Он, конечно, понимал, что Потурицкий и Ясенчак терпеть не могут Лехновича и оба они не придут, узнав, что он приглашен к нам. Но они достаточно воспитанные люди, чтобы, встретившись с ним в обществе, не выказать открыто своего неудовольствия ни ему, ни нам. Тем более что среди приглашенных были и посторонние люди: пани Бовери и профессора из Англии и Гливин. Зигмунт большой оптимист и рассчитывал, что его благие намерения увенчаются успехом.

– Довольно рискованный эксперимент.

– Я тоже опасалась, но мужу так хотелось привести в исполнение свой замысел, что он и слушать не желал моих возражений. В конце концов я уступила.

– Теперь видите, чем все кончилось.

– Увы, да. Поначалу все шло прекрасно. Лехнович изо всех сил старался произвести хорошее впечатление. Женщинам расточал комплименты, и даже Яика в конце концов повеселела, не говоря уже о Кристине. Для этого милого создания встреча со Стахом наверняка была приятной. Несмотря на все причиненное ей горе, мне кажется, она сохранила к нему добрые чувства. О каком-то флирте с ним не могло быть и речи. Кристина слишком для этого порядочна и глубоко уважает Ясенчака, очень к нему привязана. А это порой играет гораздо большую роль, чем так называемая любовь.

– Как давно вы были знакомы с Лехновичем?

– Когда я только поступила в Политехнический, он уже был ассистентом. Я сдавала ему зачеты, курсовые работы. Нередко профессор Войцеховский поручал Лехновичу принимать у студентов и экзамены и только уж совсем злостных двоечников приглашал в свой кабинет, чтобы убедиться, стоит ли их вытаскивать.

– Что вы сами можете сказать о доценте?

– Мне хотелось все-таки вступиться за него. Я не знаю, что вам говорили другие, но думаю, они живого места на нем не оставили. Как его только не называли: и интриганом, и доносчиком, и даже, простите, канальей. Наверное, никто не сказал о нем доброго слова. Ведь так?

Полковник улыбнулся:

– Вы правы.

– А это не совсем справедливо. Стах, в сущности, не был плохим человеком. Он необыкновенно способен. Талантливый педагог. Очень начитанный, с широким кругом интересов. Он великолепно рисовал, хотя никогда этому не учился. Опубликовал два томика стихов и несколько рассказов. Позже его целиком захватила химия, и он полностью посвятил себя науке. Ему страшно мешало его непомерное честолюбие. Везде и всюду он хотел быть первым. Добиться известности, возвыситься над другими – это было основное жизненное кредо Лехновича. Любой ценой, даже идя по трупам, как говорится, он стремился сделать научную карьеру. И у него это, несомненно, со временем получилось бы. Человек необыкновенно одаренный, талантливый и к тому же с просто нечеловеческой работоспособностью не может в конце концов не достичь многого. Но Стах не умел ждать. Ему все подавай сразу. Когда он стал ассистентом, «его» студенты не могли не быть самыми лучшими на факультете. Чтобы добиться этого, он порой просиживал с нами ночи напролет и помогал «грызть гранит науки». Став членом молодежной организации – это, впрочем, было еще до моего поступления в институт, но я об этом знаю, – он решил, что непременно должен пробиться в руководящие органы. Чтобы создать себе авторитет, он встал на путь «разоблачения» своих товарищей и не пощадил даже лучшего друга, Потурицкого, который когда-то немало ему помогал. Но для Лехновича нет ничего святого. Все, что мешало и преграждало путь к намеченной цели, он без колебаний отметал. «Цель оправдывает средства» – этот старый иезуитский постулат служил путеводителем и для него.

– Он был жаден на деньги?

– Нет. Жадным не был. Скорее напротив, деньги тратил не задумываясь. Хотя бы на ту же Мариолу Бовери. Лехнович во что бы то ни стало решил добиться ее, так как это тешило его самолюбие. Ну как же – такая красивая женщина, киноактриса! Ему открыт был вход в общество снобов-интеллектуалов. Он буквально осыпал ее подарками. Одел с ног до головы. А когда добился цели, она перестала его интересовать… И я знаю, он собирался расстаться с ней.

– А Кристина?

– Кристина была самой красивой из всех студенток на курсе. Ее выбрали даже «мисс» института. Женитьба на такой красавице тогда вполне отвечала честолюбию молодого ассистента. Однако Стах быстро-разочаровался в ней. Она из Седлец, в то время небольшого городка близ Варшавы, оттуда же и я, и Янка. Кристина по складу характера была глубокой провинциалкой, она никак не подходила для роли респектабельной жены подающего надежды ученого.

– Однако теперь она слывет одной из наиболее элегантных женщин столицы.

– В этом целиком заслуга Витольда. У Лехновича не было таких возможностей, да и желания. Ему сразу подавай элегантную жену, и все тут. На какие-то глубокие чувства, кроме любви к самому себе, Лехнович вообще не был способен и без всяких угрызений совести бросил Кристину. Позже, видя, как супруга доктора блистает в Варшаве, он, надо думать, не раз кусал себе локти.

– Кажется, Лехнович говорил, что стоит ему только свистнуть, и пани Кристина сразу же побежит к нему.

– Это очень похоже на Стаха. Но сам-то он хорошо знал, что это далеко не так.

– У него были враги?

– Я бы сказала, что он обладал просто редкой способностью наживать себе врагов, – рассмеялась пани Эльжбета. – Некто, скажем, после окончания института занял видную должность. А в институте этот «некто» с трудом успевал по предметам Лехновича, и Стах вынужден был заниматься с ним дополнительно, чтобы как-то его подтянуть. Такой чело-. век, естественно, питал чувство признательности к своему бывшему учителю. Но Лехновичу непременно надо было попрать это чувство благодарности какой-нибудь нелепой фразой, произнесенной в кругу общих знакомых, вроде: «Такой-то – настоящий рыцарь, подлинный железный лоб; на редкость устойчив против всякой науки. Сколько мне пришлось биться с этим чурбаном, чтобы вложить в него хоть каплю знаний. Такого редкого тупицу не часто встретишь». И все: человека, исполненного к нему чувства благодарности, он таким образом превращал в своего заклятого врага. И такого рода штуки выкидывал буквально на каждом шагу. А потом всюду плакался, что его недооценивают, ущемляют и преследуют. Даже Зигмунта он умудрился довести до белого каления. А уж на это действительно нужен великий талант. С другой стороны, нуждающемуся доцент мог отдать последнюю рубашку. Скольким студентам он помогал! Добивался для них стипендий, ректорских пособий, подыскивал возможность подработать тем, кто особо нуждался. В его квартире неделями жили студенты, не имевшие жилья. Обвиняя Лехновича во всех смертных грехах, обо всех этих фактах, как правило, забывают.

– Ну вот и будем придерживаться фактов. А факты свидетельствуют, – заметил полковник, – что Лехнович мертв. Точнее, отравлен цианистым калием, и к тому же в вашем доме, а у вас, кстати сказать, в домашней лаборатории он тоже имеется. В этой связи не могу не отметить, что вам надлежало знать о правилах хранения ядов: их держат в запертых шкафах и под строгим контролем.

– Шкаф был заперт.

– Да, но ключ торчал в замке, – вмешался поручик. – Даже после случившегося. Вчера я сам в этом убедился.

– Думаю, никто больше не воспользуется этим цианистым калием с той же целью во второй раз, – возразила Войцеховская. – Кроме того, правила хранения ядов распространяются только на государственные научные организации, а не на частные лаборатории. Шкафчик с ядами у нас висит отдельно от всех других химикатов, почти под самым потолком, на нем имеется соответствующая надпись.

– Однако для убийцы это не явилось препятствием.

– Думаю, и стальной сейф не стал бы ему помехой. Дело в том, что среди наших гостей не было человека, для которого достать цианистый калий составило бы проблему. Бадович, Лепато и Кристина – химики, Янина Потурицкая – фармацевт, Потурицкий – энтомолог-любитель, Ясенчак – врач. Возможно, лишь у Мариолы Бовери могли возникнуть какие-то трудности. У всех остальных яд наверняка есть или дома, или на работе,

– Кто из них, по вашему мнению, мог совершить преступление?

– Если уж я обязана назвать имя человека, наиболее мною подозреваемого, то это профессор Анджей Бадович.

– Почему?

– Я конечно, не подслушивала, но во время перерыва в игре, когда мы с Кристиной Ясенчак накрывали стол к ужину, я обратила внимание на беседовавших в холле Бадовича с доцентом, а проходя мимо на кухню, услышала, как Бадович говорил: «Я вас предупреждаю, что готов на все, вплоть до самых крайних мер». Даже на расстоянии чувствовалось, что он был чрезвычайно возбужден.

– А Лехнович?

– Лехнович смеялся. Казалось, гнев Бадовича его просто забавлял. Тут я пригласила всех к столу, и их разговор прервался.

– Вы хорошо помните детали событий перед роковой минутой?

– Буду помнить их до конца своей жизни.

– Расскажите, пожалуйста.

– В разгар ссоры, вспыхнувшей из-за подсказки Лехновича, Зигмунт подошел к играющим и сумел как-то всех успокоить. Я оттащила Лехновича в сторону, а муж разлил мужчинам коньяк. Помню еще, Зигмунт спрашивал у каждого, на салфетке какого цвета стоит его бокал.

– Сам профессор тоже выпил вместе со всеми?

– Нет. После ужина Зигмунт обычно не пьет. Только «на посошок», когда гости расходятся. Я резко отчитала Лехновича. Как ни странно, он воспринял это со смирением и тут же признал себя виноватым. Просил его простить. Стремясь окончательно загладить этот неприятный инцидент, я подала Стаху его бокал и взяла свой с вином – я пью только красное вино. Мы с ним чокнулись.

– Лехнович был взволнован?

– Да, это бросалось в глаза и, признаться, меня удивило. Прежде, даже в ситуациях куда более для него неприятных, он умел сохранять самообладание. А на этот раз рука его так дрожала, что он расплескал коньяк на пол.

– Вы наливали коньяк в бокал Лехновича из бутылки?

– Нет, его бокал был уже полон.

– Но коньяк ведь не принято наливать дополна.

– Да, действительно. Но тем не менее бокал был полон, что называется – «с верхом». Я тогда не придала этому значения. Стах тоже. И выпил коньяк залпом. И все… Остальное вы знаете.

– Еще один вопрос. Вы не помните, какого цвета салфетки были у ваших гостей?

– Я не обратила на это внимания. У нас этих круглых небольших салфеток разных цветов целая пачка. Зигмунт привез их как-то из Стокгольма, когда был там в командировке.

– Но вы же подавали бокал Лехновичу?

– Я спросила, какой у него цвет. Он сказал – голубой. Тогда я подошла к столику и взяла два бокала. Свой, с вином, я держала в левой руке, а в правой – коньяк Лехновича и тут же сказала ему, что он ведет себя как бурбон. Он еще раз извинился, посетовал, что очень неважно себя чувствует и вообще не может понять, что с ним творится. Хочу еще раз подчеркнуть, я никогда прежде не видела его таким взволнованным.

– Ну вот, у нас появился еще один подозреваемый, – не без огорчения констатировал поручик, когда Эльжбета Войцеховская вышла из кабинета. – Можно даже составить довольно любопытную схему, кто и кого обвиняет в совершении преступления.

– Войцеховская рассказала нам немало интересного. Ее показания могут иметь для дела решающее значение.

– Вы действительно думаете, – поручик взглянул на полковника, – что Бадович…

– Не о нем речь. Но чем больше мы выслушиваем лиц, причастных к этому делу, тем ярче вырисовывается облик убийцы.

– Что-то, честно говоря, я его не вижу.

– Нужно, Ромек, повнимательнее слушать, что, говорят люди, и вникать в материалы дела. А в нем есть уже почти все. Ничуть не сомневаюсь, что показания трех еще не опрошенных: Ясенчака, Войцеховского и Потурицкого – дополнят картину, Не знаю, кто является преступником, но шестое чувство мне подсказывает, что мы приближаемся к развязке.

Поручик Межеевский не разделял оптимизма полковника, но предпочел не спорить. К тому же он знал, что полковник Немирох редко ошибается в своих предположениях.

 

ГЛАВА XII. Серьезные аргументы врача

– Вы, полковник, спрашиваете, как это я, опытный врач-кардиолог, не сумел отличить отравления цианистым калием от сердечного приступа? Отвечу. Любой врач в случае скоропостижной смерти склонен всегда связать происшедшее с сердечной недостаточностью. Если, конечно, нет явных признаков инсульта, а они, как правило, бесспорны, и всякая ошибка исключается. Что мог предположить я в случае с Лехновичем? Совершенно здоровый человек после внезапной ссоры падает как подкошенный. А мне известно, что до этого он жаловался на сердце. Когда я подбежал к нему, он был уже без сознания. Вывод один – сердце. Мне ведь и в голову не могло прийти, что среди столь почтенных и уважаемых гостей мог оказаться убийца. У меня были все основания считать эту смерть естественной, так скоропостижно обычно умирают от инфаркта.

– Гм… – Аргументы доктора Ясенчака не до конца убедили полковника. – А запах горького миндаля?

– Я ведь слушал сердце умершего, а не обследовал его рот. Не стану отрицать: я действительно пытался убедить врача «Скорой помощи» увезти Лехновича в больницу, хотя хорошо знаю, что реанимационные машины не предназначены для перевозки умерших, и хотел также, чтобы врач зафиксировал смерть доцента по пути в больницу. Но руководствовался я при этом исключительно заботой о Войцеховских. Мне просто-напросто чисто по-человечески хотелось оградить профессора от массы неприятных хлопот и формальностей: вызов в милицию, допросы присутствовавших, ну и прежде всего, конечно, от неизбежных слухов, которые могли нанести ущерб престижу нашего известного ученого.

– А может быть, проще: хотелось скрыть преступление? – жестко бросил полковник.

– Абсурд. Я ведь не убеждал врача «Скорой помощи» оформить свидетельство о смерти, а лишь просил забрать тело. В больнице при всех обстоятельствах должны произвести обязательно вскрытие и установить причину смерти. Я был абсолютно убежден, что вскрытие подтвердит мой диагноз и все обойдется без скандала. Теперь же, конечно, совершенно ясно, что при вскрытии мой диагноз никак не мог подтвердиться и дело все равно передали бы в милицию.

– Вы знакомы с нашим судебно-медицинским экспертом Малиняком?

– Знаком. Мы когда-то вместе работали.

– Вы с ним говорили об этом деле?

– Говорили. Но звонил не я ему, а он мне. Уже после весьма милого приема у вас, в этом кабинете. Когда вы, весьма уважаемый полковник милиции, сочли возможным отнестись к нам как к банде преступников и убийц.

Полковник улыбнулся:

– Ну, к банде не банде, а факт остается фактом: кто-то из вас – преступник. Надеюсь, у вас в этом нет сомнений? Не думаю, что Лехновичу самому захотелось в гостях у Войцеховских выпить лошадиную дозу цианистого калия.

– Ценю ваш юмор, но одно могу сказать с полной определенностью: подозревать меня в причастности к этому преступлению по меньше мере смешно.

– А почему? У вас имелись весьма веские основания убрать Лехновича.

– Я знаю закон и положение о презумпции невиновности. Какие у вас есть доказательства?

– Их набралось порядочно. Ваша ненависть к Лехновичу широко известна. Достаточно вспомнить судебный процесс о непризнании вашего отцовства, дело об избиении или попытке к избиению доцента.

– Вы, полковник, ссылаетесь на факты шестнадцатилетней давности, – ощетинился Ясенчак.

– И тем не менее все эти шестнадцать лет вы продолжали питать ненависть к Лехновичу. Вы никогда не бывали у Войцеховских, если заранее знали, что там будет и он. На торжествах по разным поводам, например, на именинах профессора, вы всячески избегали встреч с доцентом. И в прошлую субботу вы наверняка не пришли бы к Войцеховским, если бы знали, что там будет и Лехнович.

– Тут вы правы – не пришел бы.

– Оказавшись в столь неприятной ситуации, вы вполне могли прийти к выводу, что наконец-то настал весьма подходящий момент разрубить этот гордиев узел. Тем более что склянка с белым порошком прямо просилась к вам в руки.

– Повторяю еще раз – все это сплошной вымысел. Кровная месть спустя шестнадцать лет? Какой вздор!

– У вас были поводы для преступления и значительно более поздние.

– А именно?

– Ревность.

– К Лехновичу? Он унизил мою жену куда как больше, чем меня. И она, естественно, ненавидела его сильнее, чем я.

– Следовательно, вы полагаете, – спокойно спросил Немирох, – что убила она.

Ясенчак обалдело уставился на полковника.

– Вы хотите поймать меня на слове?!

– Ничуть. Я только делаю логический вывод из вашего заявления.

– В таком случае прошу принять к сведению мое заявление: ни я, ни моя жена Кристина к этому преступлению не имеем никакого отношения.

– Пани Кристину я не подозреваю в убийстве.

– Спасибо и на том.

– Сколько раз в субботу у Войцеховских вы спускались в лабораторию за льдом? До ужина или после ужина?

– Я не ходил за льдом.

– А за чем вы ходили?

– Я вообще не спускался в лабораторию.

– Значит, в тот вечер вы не были в лаборатории Войцеховского? Должен вам напомнить: вы обязаны говорить только правду.

– Я был в лаборатории, – доктор захлебывался от ярости, – был вместе со всеми гостями Зигмунта. В обязательный ритуал приемов у профессора входит демонстрация гостям виллы, и в первую очередь лаборатории.

– И больше в подвальное помещение вы не спускались?

– Не спускался, не спускался, не спускался, не…

– А кто и когда спускался?

– Любой мог туда спуститься из холла. Дверь, ведущая вниз на лестницу, находится между ванной комнатой и туалетом. Я лично видел, – доктор понемногу успокаивался, – как сначала с ведерком для льда спускался Войцеховский, а потом – Лехнович. Это было еще до ужина, после ужина один раз лед приносила Эльжбета.

– А второй раз?

– Кристина, когда была свободна от игры в одной из партий, уходила на кухню мыть посуду. Вернувшись, она увидела, что лед растаял, и спустилась в лабораторию за льдом. Кажется, чуть позже туда отправились англичанин с артисточкой и довольно долго не возвращались – видимо, искали лед…

– Прошу вас, расскажите со всеми подробностями, как протекала ссора с Лехновичем за бриджем

Доктор подробно описал и начало, и весь ход ссоры. Он хорошо помнил даже, какие у него были тогда на руках карты и какие выложил на стол его партнер, профессор Лепато. Рассказ доктора полностью совпадал с предыдущими показаниями партнеров по бриджу и Эльжбеты Войцеховской.

– Вы сидели так, что должны были видеть пани Войцеховскую, подававшую коньяк Лехновичу. Как все это выглядело со стороны? – спросил Немирох.

Ясенчак надолго задумался.

– Эльжбета, – наконец заговорил он, – держала в руках два бокала. В одной – бокал с вином, в другой – с коньяком. Коньяк она подала доценту и при этом что-то ему сказала. Сказала тихо, так, что слов я не расслышал. Надо думать, она отчитала его за недостойное поведение, он тут же поцеловал ей руку, прося, видимо, прощения. И еще одно: доцент выпил полный бокал коньяка сразу, залпом.

– А вы?

– Кажется, тоже, поскольку был перевозбужден. Ну еще бы! – единственный раз в жизни мне повезло разыграть большой шлем, и вдруг такой скандал! Я боялся, что Потурицкий, человек тоже крайне возбудимый, откажется продолжить игру.

– Меня особенно интересует бокал с коньяком Лехновича. Вы не обратили внимания на то обстоятельство, что вопреки общепринятым правилам бокал был налит доверху.

– Вы очень кстати об этом мне напомнили. Но, пожалуй, все-таки бокал был наполнен не доверху, а примерно на три четверти. Я не без удовлетворения отметил, что Лехнович тоже был раздражен. У него тряслась рука, и он расплескал коньяк на ковер. И. кажется, даже растер его ногой. Потом залпом выпил коньяк и тотчас, буквально мгновенно, рухнул на пол Я бросился к нему на помощь. Когда я склонился нал ним, то сразу понял, помощь ему уже не нужна – он был мертв.

– Скажите, такая скоропостижная смерть от сердечного приступа в принципе возможна?

– Конечно. Когда происходит закупорка крупно го сосуда, сердце сразу же останавливается, наступает мгновенная смерть. Поскольку Лехнович прежде жаловался на плохое самочувствие, я не усмотрел в его внезапной смерти ничего необычного.

– Какого цвета была у вас салфетка?

– Красная.

– А у других?

– Я не обратил на это внимания.

– Профессор Войцеховский предложил всем выпить, пытаясь успокоить спорящих. Он спрашивал, у кого какого цвета салфетки?

– Спрашивал. Я сказал, что у меня красная. У Потурицкого всегда зеленая – это цвет адвокатов. У артистки и англичанина были, кажется, коричневая и белая, но за точность не ручаюсь. Что касается игравших за другим столом, то тут я ничего не могу сказать. Женщины, по-моему, вообще не пользовались салфетками, поскольку пили ликер и рюмки у них были другой формы.

– Не бросалось ли в глаза в поведении кого-либо из гостей что-нибудь необычное?

– Да, пожалуй, нет. Но вот все-таки англичанин, или, точнее, этот английский поляк, был единственным новым человеком в нашем обществе, и если среди нас действительно оказался преступник, то, вероятнее всего, это – он.

– Думаю, самоубийство в данном случае исключается. Следовательно, кто-то из гостей профессора или он сам является убийцей.

– Войцеховского можно смело исключить. Он человек редкостной души и не способен обидеть даже мухи.

– Ну а что вы можете сказать о Генрике Лепато?

– Он вел себя как-то странно, словно какой-нибудь сыщик. В лаборатории все осматривал, обнюхивал, до всего ему было дело. Крышка стола и та привлекла его повышенное внимание. Сначала он провел по ней ножом, а потом загасил об нее сигарету Перед шкафчиком с ядами стоял минуты три и очень внимательно изучал его содержимое. Даже привстал на цыпочки, чтобы прочитать надписи на всех баночках и скляночках. Лично я вообще не знал, что у Зигмунта в доме есть цианистый калий, и, вероятно, так никогда бы и не узнал, не брось Лепато фразу: «О, у вас здесь, профессор, богатая коллекция ядов, и даже KCN», Затем, чуть позже, когда женщины накрывали на стол, а все гости собрались в одной комнате, англичанин остался в библиотеке и, могу присягнуть, заглядывал в ящики письменного стола. А когда мы осматривали второй этаж, Лепато в кабинете профессора подошел к столу и слишком уж внимательно присматривался к лежащим на нем бумагам. Вот так-то. А вы, – добавил Ясенчак не без ехидства, – позволили этому господину вернуться в Англию. Ну конечно, для вас убийца – Ясенчак, и в этом направлении вы ведете следствие

– Какую цель мог преследовать англичанин, устраняя Лехновича? Ну хорошо, допустим, Лепато действительно проявлял повышенный интерес к бумагам Войцеховского. Но это ведь никак еще не доказывает, что именно он отравил доцента. А тот факт, что англичанин привлек внимание всех присутствующих к склянке с цианистым калием в лаборатории профессора, скорее, свидетельствует в его пользу. Действительно, задумав воспользоваться ядом в преступных целях, вряд ли преступник стал бы привлекать внимание всех к содержимому шкафчика.

– Честно говоря, меня вообще удивляет, – вставил Ясенчак, – почему преступник, воспользовавшись ядом, оставил склянку с ним на прежнем месте? Он вполне мог высыпать остатки порошка в раковину, а затем тщательно промыть и раковину, и саму склянку, сорвать с нее этикетку и поставить ее среди множества точно таких же пустых, стоящих на столе.

– Ну, это потребовало бы времени, – ответил полковник, – а в лабораторию в любую минуту могли войти. Кроме того, убийца был заинтересован оставить банку на месте, чтобы следствие знало, что любой из гостей мог взять яд для своих преступных целей.

– Любой из гостей Зигмунта мог принести с собой цианистый калий, а не брать его в шкафчике.

– Допустим, это так. Но ведь, кроме хозяев, англичанина, профессора Бадовича и пани Бовери, никто не знал, что доцент приглашен на этот вечер.

– Ага, а эти «незнающие» – это я с женой и супруги Потурицкие? Так ведь? Вы, полковник, с завидным упорством возвращаетесь все на один и тот же полюбившийся вам путь: преступник – Ясенчак.

– Во всяком случае, он действительно один из наиболее подозреваемых, имеющих весьма веские мотивы для преступления.

– Вам следовало заранее меня предупредить, полковник, я прихватил бы с собой полотенце, мыло, зубную щетку и белье.

– Это вы всегда успеете сделать. Во всяком случае, сегодня вам удастся еще беспрепятственно покинуть это здание. Мне недостает нескольких деталей для завершения следствия. На этом давайте и закончим наш разговор.

Доктор Ясенчак встал, и, не прощаясь, вышел громко хлопнув дверью.

– Здорово вы взяли его в оборот, – рассмеялся Межеевский.

– Что делать? С одними можно добром, других надо брать за горло.

– Однако доктор не так уж много нам сказал,

– И тем не менее несколько любопытных деталей он все-таки прояснил. Например, интерес англичанина кбумагам в лаборатории профессора. Это действительно занятно. Во всяком случае, мы знаем теперь, что Лепато рассказал нам не всю правду.

– Вы полагаете, он лгал, рассказывая о Лехновиче? Но ведь я сам проверял документы в архиве.

– О Лехновиче англичанин рассказал нам очень много. И, конечно, не лгал. Речь идет сейчас не о том, что он нам говорил, а о том, что умышленно от нас скрыл. Впрочем, ладно. Как бы там ни было, с каждым днем мы узнаем все больше.

– Может быть, действительно не следовало разрешать Лепато выезд из Варшавы?

– Это не имеет значения. Он – не убийца.

– Значит, все-таки Ясенчак?

– Если бы я считал Ясенчака преступником, я разговаривал бы с ним иначе. А мне нужно было всего лишь заставить его говорить. И это мне удалось. Возможно, и не на все сто процентов, но, во всяком случае, процентов на восемьдесят. И это хорошо.

– Итак, мы допросили уже семь человек, – проговорил поручик. – Осталось двое: профессор Войцеховский и адвокат Потурицкий.

– Всего только двое, – уточнил Немирох.

– Все допрошенные до сих пор сумели в значительной мере доказать свою непричастность к преступлению. Следовательно, можно предположить, что убийца – один из двух оставшихся неопрошенными. Войцеховского все дружно защищают, не допуская даже мысли о его виновности. Таким образом, остается адвокат. Если, конечно, никто из семерых не ввел нас в заблуждение. Боюсь, как бы не пришлось начинать все сначала.

– Ну, не все так уж мрачно. Каждый из допрошенных внес свою определенную лепту в дело, дополнив общую картину принципиально важными деталями. Полагаю, от двух оставшихся мы тоже узнаем новые интересные факты. Это, знаешь, похоже на детские кубики. На каждом кубике – фрагмент картинки, но надо собрать все кубики, чтобы сложить картину Целиком. Я лично надеюсь, что Войцеховский и Потурицкий подбросят нам недостающие кубики И тогда перед нами предстанет портрет убийцы.

– А я никогда не умел собирать кубики.

– Ничего, ты еще молодой, научишься. – Судя по всему, полковник был явно доволен ходом следствия.

 

ГЛАВА XIII. Трудный путь открытий

Допрос профессора Войцеховского полковник проводил «доверительно». Без протокола хотя и в присутствии поручика Межеевского. Правда Немирох сразу же предупредил ученого, что будет вынужден пригласить его повторно для оформления официального протокола, а пока ему хотелось бы про сто поговорить о некоторых подробностях той трагической субботы.

– До сих пор не могу понять, кому и зачем понадобилась смерть этого молодого человека!

Что из того, что Лехновичу было уже сорок восемь лет? Для профессора Войцеховского он все еще оставался тем юношей, который совсем недавно поступил к нему в институт. Хотя это «недавно» исчислялось двадцатью пятью годами.

– Именно, – согласился Немирох, – мы до сих пор не можем найти мотивов преступления. Ведь не могло же не быть серьезного повода, заставившего преступника подсыпать в коньяк яд. Кстати, профессор, в каких целях вы держите у себя цианистый калий?

Профессор рассмеялся.

– Вы знаете, у меня есть хобби – «бытовая химия». Я развлекаю себя, изготовляя улучшенную пасту для обуви. Вот, пожалуйста, – с этими словами профессор открыл свой портфель, – я принес вам показать, – говоря это, он протянул две небольшие фарфоровые баночки, в каких обычно продают питательные кремы. – Великолепно защищает обувь от влаги и соли, которой в таком изобилии посыпают улицы и тротуары Варшавы.

– И придает обуви блеск? – улыбнулся полковник, припомнив, что ему рассказывали о хобби профессора и как, расхваливая пасту, сетовали, что она не дает блеска, и оттого знакомые профессора предпочитали ею не пользоваться.

– На это я не обращал особого внимания. А разве это так важно? – удивился ученый. – Но эту задачу легко решить, добавив в пасту пчелиного воска.

– И в эту пасту вы добавляете цианистый калий?

– Упаси боже! – замахал руками Войцеховский. – Цианистый калий я добавляю, и то в мизерных количествах, лишь в раствор для чистки замшевых вещей и меха.

– Ваша жена тоже увлекается бытовой химией?

– У Эли на это нет времени. Работа, дом, ребенок. Порой она заглядывает в лабораторию, но занимается исключительно косметикой. Изготовляет для себя разные кремы, духи, одеколоны. Надо признать, ей удалось составить довольно интересную ароматическую композицию для своих духов, их я позволил себе назвать «Эля».

– Вероятно, у вашей жены прекрасное обоняние?

– О да! Просто феноменальное. Она порой шутит, что ее родословная по прямой линии восходит, вероятно, к собакам, от этих предков она унаследовала свой нюх.

– А зрение?

– Вы знаете, и здесь сходство буквально до смешного. У собак, как известно, довольно слабое зрение. И Эльжбета тоже не может этим похвастаться.

– Скажите, профессор, вы хорошо помните, как развивались события в тот субботний вечер?

– Еще бы! И буду долго их помнить.

– Я, признаться, хочу понять, как мог Лехнович позволить себе учинить скандал в чужом доме. Он был свободен от игры и, следовательно, не заинтересован в ее исходе.

– За наружной сдержанностью в Стахе скрывался законченный неврастеник, способный порой на совершенно непонятные для окружающих поступки.

– Говорят, он был очень честолюбив.

– Беспредельно. Он всюду хотел быть первым. Ради глупой шутки, из-за стремления привлечь к себе внимание он на каждом шагу наживал себе смертельных врагов. Вероятно, вы слышали о его скандальном процессе с Ясенчаком и еще более гадкой истории с Потурицким, а позднее – и со мной.

Немирох утвердительно кивнул головой.

– Но в то же время я слышал, он отличался редкими способностями?

– У меня нет и никогда не будет столь одаренного ученика. У него был интеллект подлинного ученого. Вынужденный уход из Политехнического института серьезно осложнил его карьеру ученого. В институте Академии наук ему пришлось работать в совершенно другой области и начинать все с нуля. Но и там он довольно быстро стал заметной фигурой.

– Ему удалось сделать какое-нибудь открытие?

– Нет, но он проявил себя великолепным теоретиком. Некоторые выдвинутые им концепции обещают многое. Боюсь, его смерть приведет к свертыванию этих работ. Я лично не вижу достойного продолжателя.

– А Лехнович не хотел вернуться в ваш институт?

– Вам, думаю, известно, что он публично принес мне свои извинения и отказался от выдвинутых против меня обвинений. Впрочем, еще до этого я перестал питать к этому юноше какую-либо антипатию. Более того, я предлагал ему вернуться в институт. Скажу откровенно, лишь в нем я видел человека, способного продолжить мои скромные начинания. Но Стах отказался.

– Почему?

– Станислав сказал, что работы, которые он проводит в академии, представляют для него большой интерес. И, кроме того, его заверили, что в самое ближайшее время его выдвинут к присвоению звания профессора, а возвращение к нам в институт такую возможность на несколько лет отодвинет. В какой-то мере я мог его понять.

– А вам, профессор, в последнее время удалось сделать какое-нибудь значительное открытие?

Ученый улыбнулся.

– Видите ли, в современной химии ни один ученый в одиночку не сможет сделать никакого открытия. У себя в институте мы действительно работаем над совершенно новым веществом. Проведенные эксперименты дают многообещающие результаты. Однако прогнозировать пока преждевременно.

– Я слышал, что новое вещество прочнее любой стали, намного ее легче, обладает очень высокой термостойкостью. Одним словом, материал – находка для авиастроения и космонавтики.

– Все не так просто, – возразил Войцеховский. – Да, материалу свойственны эти качества, но он обладает и многими недостатками. Их надо исключить, а это требует проведения сотен, а то и тысяч опытов и испытаний. В наших условиях на все это уйдет по меньшей мере года два.

– Почему?

– Задача Политехнического института – готовить кадры, а не заниматься открытием веществ. Наши лаборатории хорошо оборудованы для учебных целей, но не имеют условий проводить научно-исследовательские работы. Аппаратуру подчас приходится изготовлять кустарным способом.

– А вы не боитесь, что какая-нибудь иностранная фирма сумеет добыть образцы вашего материала и присвоит себе ваше открытие? В современных условиях, надо думать, не составляет особого труда определить химический состав того или иного вещества. Даже наша лаборатория криминалистики наверняка бы справилась с такой задачей.

Войцеховский весело рассмеялся.

– Сразу видно, что вы специалисты совсем в иной области, а не в органической химии. Нет абсолютно никакой необходимости производить анализ химического состава нашего вещества, этот состав хорошо известен даже начинающим студентам. Это всего-навсего цепи углеводорода. Секрет кроется не в химическом составе, а в технологии производства, в использовании соответствующих катализаторов, ну и, конечно, в количественных пропорциях. Температура химической реакции, ее продолжительность – вот что главное! Все это проблемы сложные, и, смею думать, ни один из моих сотрудников не сумеет довести дела до конца, если меня вдруг не станет. Суть в том, что в любом исследовательском коллективе всегда есть толькоодин человек, знающий весь комплекс работ и определяющий их направление, так сказать – генеральную линию.

– Но вы готовили себе преемника. Вероятно, доцент Лехнович сумел бы справиться с проблемой?

– Пожалуй, только он один. Но ему для этого пришлось бы изучать все то, чего мы уже добились. Без этого он не смог бы вникнуть в суть проблемы, ведь он довольно давно отошел от того, чем мы занимаемся.

– Вы, кажется, покрыли этим новым веществом крышку стола у себя в домашней лаборатории, не так ли?

– Милиция и это сумела установить?

– Стараемся, как видите.

– Создавая любое новое вещество, его необходимо испытать в самых различных условиях. А покрытия рабочих столов в химических лабораториях должны быть огнеупорны, стойки к кислотам, щелочам и различным другим химикатам. Я распорядился покрыть новой пластмассой все столы в лабораториях нашего института, не забыл, конечно, и своего почтенного стола в подвале виллы.

– Вы беседовали с английским коллегой о своих последних работах?

– Однажды речь зашла на эту тему, но в самом общем плане. У меня создалось впечатление, что эти проблемы его мало интересуют. Он что-то ответил, но, по-моему, больше из вежливости. Заметно существеннее интересовала его личность Лехновича.

– Он говорил вам о своем прежнем с ним знакомстве?

– Нет. Он говорил лишь о том, что читал его работы. И вообще выказал крайнее удивление, узнав от меня, что Стах несколько лет уже не работает в нашем институте и не занимается полимерами.

– И еще одно, профессор. Если бы вы, допустим, имели в своем распоряжении такую лабораторию, какими располагает, скажем, Советский Союз или крупные концерны Соединенных Штатов, сколько бы времени заняла работа над завершением вашего открытия?

– Если бы все шло успешно и при наличии компьютера, полагаю, потребовалось бы еще минимум полгода интенсивной работы. Естественно, переход от экспериментальной исследовательской работы к промышленному производству потребовал бы еще по меньшей мере трех-четырех месяцев.

– Следовательно, можно сказать, что за год проблема была бы решена?

– В химии не бывает до конца решенных проблем: совершается открытие и сразу же начинается работа по его усовершенствованию. Искусственные материалы известны уже несколько десятков лет, а то и больше, а ученым удается находить все новые, лучшие, более дешевые и со все более широкой сферой применения. Созданная нами масса составляет лишь звено длинной цепи открытий в этой области. И думаю, не последнее.

– А какого мнения придерживался Лехнович о вашей работе? Он знал о ней? Вы, вероятно, не держали ее в тайне от него?

– Я вам говорил, полковник, что тут вообще нет какой-либо особой тайны, Просто некоторые технологические трудности. Стах, узнав, над чем мы работаем, поначалу, казалось, увлекся идеей. Не раз приходил к нам в лабораторию и помогал в проведении опытов. Взял образцы полученного вещества, чтобы в лабораториях своего института провести ряд опытов, которых мы не могли осуществить в нашей лаборатории. Потом он сказал мне, что результаты оказались негативными. Вероятно, этот факт охладил энтузиазм Лехновича, и он довольно быстро утратил интерес к нашей работе, хотя я и пытался втянуть его, поскольку такой одаренный, как он, работник нам наверняка бы помог.

– С вами так интересно говорить о химии, что я совершенно забыл о необходимости затронуть темы менее приятные. Вернемся, однако, к той трагической субботе. Как вы думаете, кто мог убить Лехновича? Ведь вы хорошо знаете своих гостей.

– За исключением троих: пани Бовери, которую видел тогда впервые, профессора Лепато, с которым хотя и познакомился в Англии, но ничего о нем сказать не могу, и, наконец, профессора Бадовича, которого знал мало, поскольку он работает в Гливицах.

– Кто был инициатором приглашения Лехновича на бридж?

– Исключительно я. Правда, и Лепато и Бадович хотели встретиться с Лехновичем, но идея организовать игру за двумя столиками полностью принадлежит мне. Эля была против, зная о сложных отношениях Лехновича с Потурицким и Ясенчаком.

– И у вас не вызывало опасений, что такого рода встреча может завершиться ссорой?

– Некоторые опасения у меня были. Оттого я решил предварительно поговорить со Стахом. Он с одобрением отнесся к этой встрече и выразил надежду, что она явится первым шагом на пути к примирению, а оба его недоброжелателя за давностью времени должны предать забвению его «глупости». Именно так он сказал о своем прежнем поведении В последнее время Лехнович действительно разительно изменился. За те полгода, когда между нами восстановились «дипломатические отношения», я просто его не узнавал. Это был совсем другой человек.

– Значит, после беседы с доцентом вы были совершенно убеждены, что все обойдется без эксцессов.

– Я не рассчитывал только на Лехновича, поговорил заодно с Потурицким и Ясенчаком. Оба высказа ли некоторые сомнения, но я сумел их убедить. Даже доктора, особенно скептически настроенного. В конце концов Ясенчак только попросил меня сохранить все это в тайне от Кристины, которая могла, бедняжка, от волнения расхвораться или вообще не прийти. Адвокат не ставил и таких условий: у его супруги не было никаких столкновений с Лехновичем, а ему самому Лехнович нанес обиду задолго до того, как он женился.

– Одним словом, все обещало пройти вполне спокойно, – кивнул головой полковник. – А скажите, Лехнович жаловался в последнее время на сердце?

– Да, и довольно часто. Он и меня убеждал обратиться к врачу, уверяя, что я плохо выгляжу и у меня наверняка что-то с сердцем. Он стал мне это говорить по меньшей мере с месяц тому назад. Напугал этим даже Элю, и она решила во что бы то ни стало затащить меня к врачу, чтобы сделать электрокардиограмму.

– И какой был результат?

– Никакого, – рассмеялся профессор, – я просто не пошел.

– Мы опять уклонились с вами от сути дела. Так кто же все-таки, профессор, мог, по вашему мнению отравить Лехновича?

– За всех своих гостей я ручаюсь и за Эльжбету – тоже. Следовательно, остается лишь моя скромная особа. Скажу честно, порой я ловлю себя на мысли, не я ли уж и впрямь всыпал этот несчастный цианистый калий в бокал своего ученика? Знать бы только – зачем?

– Два человека из числа ваших гостей имели серьезные мотивы для убийства. Ясенчак и Потурицкий.

– Абсурд. Потурицкого я знаю хорошо. Сегодня он не тот юноша, которого много лет назад исключили из молодежной организации за сокрытие социального происхождения. Он известный адвокат, к которому не так просто попасть на прием, прекрасно зарабатывает. Любит путешествовать. Каждый год проводит отпуск где-нибудь за границей. Греция, Турция, Испания. Его предкам-магнатам, владевшим огромными имениями на Украине, и не снилась подобная жизнь, И вы серьезно полагаете, что этот человек станет рисковать всем ради какой-то иллюзорной мести за дела двадцатипятилетней давности?

– А доктор Ясенчак?

– Витольда я знаю еще лучше – он мой товарищ по школе. По сути дела, он должен быть признателен Лехновичу. Благодаря ему у него прекрасная жена, чудесные дети. Ну, немножко над ним когда-то в варшавском «свете» посмеялись. Что с того? Все уже давным-давно забыто. Зато все знают прославленного кардиолога, доктора Ясенчака, и его красавицу жену.

– Тем не менее доктор всегда отзывался о Лехновиче не иначе как «скотина» или «каналья». Кроме того, он ревновал, ведь Лехнович всюду утверждал, что стоит ему только захотеть, и Кристина тут же к нему вернется.

– Я слышал об этом пресловутом «стоит мне только свистнуть». Возможно, за рюмкой Стах и сболтнул что-нибудь подобное, а так называемые доброжелатели, в которых у нас нет недостатка, разнесли это по всему городу. Тут уж ничего не поделаешь.

– Словом, есть труп и девять невиновных, – позволил себе шутку Немирох.

– Именно это – самое поразительное и ужасное во всем деле. Именно этого я никак не могу понять, – беспомощно развел руками профессор.

– Скажите, профессор, столь внезапная смерть Лехновича не показалась вам подозрительной?

– Ничуть, тем более что часа за два до этого Стах жаловался на сердце, а такой известный кардиолог, как Ясенчак, констатировал сердечный приступ.

Адам Немирох поблагодарил ученого за беседу и проводил до подъезда. Вернувшись, он, обращаясь к Межеевскому, многозначительно изрек:

– Ну вот и еще один кубик в нашей головоломке.

– Вы считаете, что показания профессора дали что-то новое?

– Самое главное профессор Войцеховский сказал мне на лестнице.

– Что же это?

– А то, что старый швейцар у них в институте – страстный филателист… Ну что ж, остался один Потурицкий. – Настроение у полковника явно улучшалось.

– Последний – значит, преступник, ведь всех остальных вы сочли невиновными.

– Мне кажется, этот последний допрос обещает быть очень интересным, – полковник не ответил прямо на вопрос своего подчиненного, – и даст нам недостающий фрагмент для воссоздания полной картины.

 

ГЛАВА XIV. Убийцей может быть и женщина

Вопреки ожиданиям Романа Межеевского увидеть испуганного и растерянного преступника Леонард Потурицкий явился во дворец Мостовских в элегантном темно-синем костюме и модном галстуке, в подобранных под цвет носках. А также…, предельно самоуверенным. Поздоровавшись легким кивком головы, адвокат, не ожидая приглашения, сел на стул напротив полковника Немироха, положил ногу на ногу и, достав из кармана пачку иностранных сигарет, демонстративно закурил.

– Я не угощаю вас, – сказал он, – ибо знаю, что от убийцы вы ничего не примете. – С видимым удовольствием он затянулся и продолжал: – Хорошо представляю себе, полковник, как вы гневаетесь на меня за мой субботний телефонный звонок. Ему я, видимо, обязан честью оказаться последним в числе допрашиваемых? Последним, но самым главным! Все оказались просто невинными барашками, и наконец, то явился настоящий преступник. Наручники, надеюсь, уже приготовлены и камера в тюрьме забронирована? Признаюсь, однако, что все же не огорчен своим обращением тогда непосредственно к начальнику отдела по расследованию особо опасных преступлений Варшавского управления милиции. Невзирая ни на что, мне удалось все-таки избавить добрейших Войцеховских, и в первую очередь самого профессора, от массы всякого рода неприятностей. Что делать, это несколько спутало шаблонный ход следствия, но, полагаю, с этим можно смириться.

– Мне; конечно, нельзя было забывать, что, имея дело с адвокатом, всего можно ожидать, – парировал полковник, которого не вывело из равновесия бесцеремонное поведение Потурицкого. Напротив, чем больше адвокат старался ему досадить, тем лучше, казалось, становилось у него настроение.

– Не с адвокатом, а с «паршивым адвокатишкой», ведь так вы хотели сказать, полковник? Полагаю, это меткое определение Лехновича достигло ушей хозяина кабинета, в котором я имею честь находиться?

– Вместе с «доносчиком».

– Хочу надеяться, что этим эпитетом мне удалось доставить ему «удовольствие», – зло усмехнулся адвокат.

– Не менее, чем бокалом коньяка с цианистым калием, – добавил Немирох.

– Да, это было великолепно, – явно продолжал провоцировать адвокат. – Сначала – кое-что для души, а потом и для тела.

Поручик сидел за машинкой, но ничего не записывал. Адвокат повернулся к нему:

– Прежде чем вы занесете в протокол мои анкетные данные, категорически требую зафиксировать страшную тайну, которую я должен вам открыть. – Он сделал небольшую паузу и, понизив голос до эффектного «театрального» шепота, добавил: – Мне крайне жаль: но это не я убил Станислава Лехновича.

– Об этом мне было известно с самого начала, – ответил полковник. – Какая же тут тайна. Перестань, Леон, наконец кривляться, словно старый, списанный актеришка.

– Благодарю. Адвокатишкой я уже был, теперь вырос до актеришки. Неплохая карьера. Откуда же вам, полковник, было известно, что убийца – не я?

– Есть два принципиальных соображения. Первое – твой звонок ко мне. Если бы ты отравил Лехновича, то не стал бы сам лично звонить мне, а подсунул бы эту идею Ясенчаку, который со мной тоже знаком. Второе. Тот факт, что ты не предпринимал попыток явиться к нам до официального вызова, свидетельствует: у тебя есть действительно важные для нас сведения, но ты по своему обыкновению выжидаешь в расчете на больший эффект.

Лицо у Потурицкого сразу как-то вытянулось: ну еще бы! Он приготовил «бомбу», а она не сработала.

– Откуда ты знаешь? – буркнул он нехотя.

– Уж я-то тебя знаю не первый год. Ты всегда был любителем эффектов. Ну ладно, хватит болтать, перейдем наконец к делу. Как ты сам понимаешь, при сложившихся обстоятельствах без протокола не обойтись.

На этот раз адвокат воздержался от каких-либо реплик и, послушно изложив свои анкетные данные, начал говорить:

– То, что я сейчас скажу, к сожалению, бросит подозрения на одного из близких для меня людей; но мой долг говорить правду, и только правду. Независимо от того, нравится она мне или нет. Во имя этой правды я вынужден также указать следственным органам на одну их серьезную ошибку.

– Слишком внимательное отношение к одному телефонному звонку некоего адвоката? – спросил Немирох.

– Нет. В своих поисках преступника вы упустили из виду одно важное обстоятельство. Яд – излюбленное оружие женщин. Еще со времен жен фараонов, потом Екатерины Медичи, Борджиа и до наших дней. Не стану касаться карточной ссоры – она, вероятно, запротоколирована у вас во всех деталях восемь раз, перейду сразу к главному вопросу. Эльжбета Войцеховская оттащила Лехновича от играющих и спросила: «А твой, Стах?» – имея в виду цвет салфетки, на которой стоял его бокал. «Голубой», – ответил Лехнович, Эльжбета подошла к столику на колесиках и подала Лехновичу бокал. Он выпил и тут же рухнул на пол. Поднялась суматоха. Все бросились на помощь, и только я один остался на месте. Меня будто парализовало. Перед самым моим носом, в каких-нибудь трех метрах, стоял столик с бокалами.

– Ну?

– На его черной полированной поверхности я четко видел небольшой голубой кружок и стоящий на нем полный бокал коньяка. Другой голубой салфетки на столике не было.

– Вы не ошибаетесь? – Межеевский был поражен показанием адвоката. – Это невозможно!

– Я абсолютно убежден в том, что тогда видел, а сейчас говорю. Эльжбета Войцеховская подала Лехновичу не его бокал, а другой, куда заранее был всыпан яд. Надо сказать, что на столике стояли и «ничейные» бокалы, без цветных подставок. Таким бокалом вполне можно было воспользоваться в подходящий момент в преступных целях. А ссора во время игры и оказалась таким «подходящим моментом», лучше которого нельзя было и придумать.

– У меня это просто не укладывается в голове! – не мог прийти в себя Межеевский.

– Должен признаться, – продолжал Потурицкий, – меня поражает ее хитрость. Тот факт, что она сама, как хозяйка дома, подала яд доценту, как бы автоматически снимал с нее всякие подозрения. Естественно, конечно, было предположить, что преступник всыпал яд в заранее намеченный им бокал и лишь ждал, когда жертва воспользуется отравленным напитком или получит этот бокал из чьих-нибудь третьих рук. Войцеховская, очевидно, предусмотрела такую вероятность и сделала нужный вывод: подавший яд окажется вне подозрений.

– Вы не ошибаетесь? – еще раз повторил вопрос поручик. – Какие мотивы могли быть у Войцеховской для отравления Лехновича?

– Не знаю, – откровенно признался Потурицкий. – Да и что, впрочем, мы, мужчины, знаем определенного о женщинах, их психологии и душевных порывах? Быть может, здесь глубоко скрытая и обманутая любовь, а может быть, Лехнович когда-то чем-то оскорбил Эльжбету и она годами вынашивала свою месть…

– Чем он мог ее оскорбить?

– Повторяю: не знаю. Ну тем, к примеру, что из двух близких подружек, Кристины и Эльжбеты, в свое время выбрал Кристину, а не Элю. Таких вещей женщины никогда не прощают. Отвергнутая, как правило, помнит об этом всю жизнь.

– Но ведь Войцеховская прекрасно устроила свою судьбу. У нее знаменитый муж, собственный дом, достаток, чудный сын.

– Действительно, муж – знаменитый, но старый, а быть может, она предпочла бы молодого доцента? Нам трудно об этом судить. Я говорю лишь то, в чем твердо уверен: я собственными глазами видел бокал с коньяком на голубой салфетке, а Лехновича мертвым на полу у ног Войцеховской. Это, впрочем, легко проверить. Правда, милиция, выполняя указание полковника Немироха, вела себя в доме Войцеховских в высшей мере тактично, но все же некоторые действия, необходимые для следствия, произвела. Милицейский фотограф нащелкал достаточно много фотографий на месте события, а поскольку вы наконец перешли на цветную пленку, возможно, на какой-нибудь из фотографий окажется столик с бокалами?

Полковник рывком открыл ящик стола. Вытащил толстый серый конверт. Из него высыпал на стол пачку цветных фотографий. Не на одной, а даже на трех оказался запечатленным столик на колесиках На двух снимках был отчетливо виден коньячный бокал с чайного цвета жидкостью, стоящий на голубом кружке.

– Вот, пожалуйста, неопровержимое доказательство моей правоты! – торжествовал Потурицкий.

– Действительно, – с горечью согласился Межеевский. Он никак не мог смириться с мыслью, что такая милая женщина – отравительница.

Адвокат, как видно, угадал мысль поручика.

– Для меня это тоже явилось глубоким потрясением, и я долго колебался, доводить ли это до сведения следственных органов. Ведь я знаю Эльжбету с восемнадцати лет. Почти с того же дня, что и свою будущую жену. Это были три очаровательные подружки, приятельницы еще по школе. Янка, Кристина и Эля. Первая была студенткой фармацевтического, две другие учились на химическом. Я выбрал Янку, Лехнович, с которым мне тогда опять довелось встретиться, ухаживал за Кристиной. Эля какое-то время оставалась свободной, а потом и она вышла замуж за профессора Войцеховскогс Через нее я, собственно, и познакомился, а затем и подружился с Войцеховским. Ему я в большой мере обязан и дальнейшими успехами в своей адвокатской практике, поскольку он ввел меня во влиятельные круги своих знакомых, а это для любого адвоката залог будущего успеха. А вот теперь я наношу ему такой страшный удар. Он ведь очень привязан к Эле.

– Да, да, она производит впечатление примерной жены. – Полковник ничем не выражал своего удивления, слушая сенсационные показания Потурицкого, и только теперь вмешался в беседу, утратившую характер официального допроса.

– Да, – согласился адвокат. – Эльжбета не из тех изощренных кокеток, что опутывают своими сетями стареющего мужчину ради выгодной партии. Напротив, поначалу из них двоих она была больше влюблена в Зигмунта, чем он в нее. Он даже несколько опасался этого супружества. Боялся показаться смешным в глазах своих коллег, вступая в брак со своей студенткой, которая на много лет была моложе его. Надо сказать, Войцеховский в годы войны пережил ужасную трагедию – во время Варшавского восстания под развалинами дома погибли его жена и двое детей. После этого он долго не решался на брак, только Эле удалось растопить лед, о чем ему, конечно, не приходится жалеть.

– И вот теперь этой женщине придется предстать перед судом по обвинению в преднамеренном убийстве, – огорченно покачал головой Межеевский.

– Для меня это тем более тяжело, что я приложил к этому руку, – вздохнул Потурицкий. – Скажу даже больше: я не осуждаю Эльжбету. С моей точки зрения, Лехнович всегда был и остался подлецом.

– Спасибо за исполненный долг. Я верю, Леон, что приход сюда с таким разоблачением был для тебя делом нелегким. И потому даже не в претензии, что ты медлил до самой последней минуты, рассчитывая, что нам самим удастся напасть на верный след. Должен признаться, мы с самого начала плохо вели следствие, наделали массу ошибок. В том числе и ту, что недостаточно внимательно изучили фотографии.

– А ты, старик, не сердись за тот мой звонок. – Потурицкий протянул полковнику руку, и они обменялись сердечным рукопожатием.

– Подпиши протокол, – остановил Немирох уже выходившего Потурицкого, – а то придется вызывать тебя еще раз.

– Постановление о задержании подготовить? – спросил Межеевский, когда адвокат вышел из кабинета.

– Не будь, Ромек, таким прытким, – рассмеялся Немирох.

– Что, разве этих доводов недостаточно?

– Доводы – лучше не надо. И для нас, и для прокурора. Достаточны они и для суда. Но зачем нам торопиться? Войцеховская от нас не убежит.

Поручик не мог прийти в себя от изумления. В его практике не было случая, чтобы полковник откладывал арест преступника, против которого имелись столь серьезные улики. А тем более – убийцы.

– Конечно, – возразил он, – Войцеховская не убежит в буквальном смысле этого слова. Я, правда, изъял из лаборатории профессора цианистый калий, но в шкафчике там осталось еще множество разных ядов. Некоторые из них действуют не хуже, чем цианистый калий.

– И это не страшно, – успокоил полковник своего юного помощника. – Отправь Войцеховской повестку с вызовом к нам на послезавтра на десять часов утра. В повестке укажи: «Для подписания протокола». А до того я хотел бы завтра побеседовать с паном Винцентием Коротко.

– Кто это такой?

– Милый пожилой человек. Страстный филателист. А кроме того, вот уже тридцать лет работает швейцаром в Политехническом институте, на кафедре профессора Зигмунта Войцеховского. Мне хотелось бы поговорить с паном Коротко завтра что-нибудь часов в двенадцать дня. Ясно?

 

ГЛАВА XV. Показания старого филателиста

Пана Винцентия Коротко, худощавого высокого старика с седой шевелюрой и пышными усами, с на редкость молодым взглядом добрых глаз, скорее удивил, чем встревожил вызов в городское управление милиции. Немирох усадил своего гостя в удобное кресло, угостил сигаретой и приступил к беседе:

– Мы пригласили вас сюда к нам, поскольку считаем вас человеком добропорядочным, достойным уважения. Все, что вы нам расскажете, останется между нами, разговор будет сугубо доверительный.

– Мы что, – заверил швейцар, – мы к власти всегда со всем нашим почтением.

– Мы это знаем и знаем, что мимо вас ничто не пройдет незамеченным. Потому хотели бы узнать, о чем говорят у вас в доме, что там делается, как работает участковый? Знаете, время от времени приходится их проверять.

– Это уж как водится. А участковый, что ж? Ничего участковый, плохого слова о нем не скажу. Участок у него великоват. Что он может сделать, если всяк день не успеешь во все углы заглянуть? Оно не вредно бы как-нибудь вечерком облаву устроить на хулиганов, что у нас в подъезде сборища устраивают. И не то чтобы там где-нибудь внизу, а все норовят повыше, на разных этажах, а всего чаще на шестом. Орут, курят, мусорят, без бутылок плодово-ягодного вина дня не обойдутся. А тут уж, глядишь, и жильцов начинают цеплять. А девицы с ними так, с извинением сказать, прежде под фонарями лучше стояли. Один стыд и божья срамота.

– Записывайте, поручик, – распорядился Немирох.

– Участковый, оно, конечно, старается, да что один может сделать? Зато вот дворника, или как он там теперь зовется – смотрителя дома, – не мешало бы хорошенько прищучить штрафом, да побольше, чтоб знал! Лестницу если протрет мокрой тряпкой в два месяца раз – и на том спасибо. А уж лифта, почитай, как дом построили, ни разу не мыл. Ни пола, ни стен. Грязища такая, что ни рукой тронуть, ни спиной прислониться. Того и гляди, приклеишься. Уж сколько я ему говорил, говорил, да и другие жильцы внимание обращали… Все впустую. Да разве такой тунеядец за дело болеет? Ему главное – квартиру получить, а там хоть трава не расти, ему все едино…

– Запишите, поручик, – снова распорядился полковник.

– В домоуправлении тоже не лучше. Сидят там такие размалеванные, надушенные куколки, будто тебе кафе какое, а не учреждение. Попробуй приди к ним с просьбой! Водопроводчика ждал больше двух недель. А явился, так не о работе думал, а как бы ему водки стакан поднесли. Месяца не проходит, чтобы горячую воду на несколько дней не отключали, а бывает, и неделями ее нет.

– Все записывайте, Межеевский.

– Слушаюсь, записал.

– Мусор вывозят – будто одолжение делают, когда из-под отходов уже баков не видать. Зимой-то еще полбеды, а летом от помойки несет на всю округу. Не приведи бог какой заразы! Обратно же, собственники – ставят автомобили под самыми окнами и давай в шесть утра газовать, моторы прогревать, весь дом перебудят! А на стоянку встать, что за детской площадкой, им, видишь ли, пятьдесят метров проехать трудно.

– Успели записать, поручик?

– Все записал.

– Спасибо вам, пан Винцентий. Мы вашему домоуправлению и этому тунеядцу поддадим жару, долго помнить будут. А что касается сборищ на шестом этаже, мы найдем для них другое помещение. Намного ниже и с железными занавесками на окнах.

– Это пойдет им на пользу. А то ведь пройти не дают человеку, чтобы не обозвать его грязным словом, даже женщин и детей.

– Положим этому конец, и без проволочек.

– Люди вам спасибо скажут. Жильцы у нас – народ порядочный, грех худое слово молвить, а этот сброд даже не знаешь, откуда собирается.

– Я слышал, пан Винцентий, вы у нас известный филателист?

– А что? – оживился швейцар. – Вы тоже собираете?

– Я-то нет, а мой младший брат собирает, – сочинял как по нотам Немирох: у него и брата никогда не было. – А что вы собираете?

– Вообще все, что попадется. У нас профессора и старшие студенты знают об этом и приносят мне марки, если получат заграничные письма. Это так, удовольствия ради, а иногда для обмена. Моя специальность – марки с произведениями искусства и Мадагаскара. Он теперь называется Малагасийская республика. Во всей Польше нас только три таких специалиста. Но тем двум куда до меня! Они начали только после войны, а у меня еще довоенный альбом с Мадагаскаром уцелел. Целые серии. На выставке в Праге два года назад мне за этот Мадагаскар диплом дали. А сейчас и медаль бы дали. Серебряную уж точно, а то, может, и золотую.

– Значит, коллекция ваша увеличилась?

– Увеличилась. А все спасибо пану доценту Лехновичу. Упокой, господи, его душу. Уважительный был человек. С полгода назад, помню, подходит ко мне и говорит: «Вы, пан Винцентий, кажется, марки Мадагаскара собираете? У меня есть друзья за границей, некоторые тоже марки собирают, так я попрошу, чтобы присылали подходящие для вашей коллекции. Обязательно напишу». С той поры, как ни придет к нам, обязательно принесет мне марку..Одна другой лучше. Пан доцент разбирался в этих делах, хотя сам и не коллекционер. Да он вообще во всем разбирался.

– Так вы были знакомы с Лехновичем?

– Известно, знаком. Я знал его еще сосунком, когда он первые шаги у нас делал. Способный был, бестия. Помню, на экзаменах у нас с профессором Войцеховским Лехнович всегда одни пятерки получал. Во время экзаменов я люблю сидеть в комнатенке возле кабинета профессора, дверь открою и слушаю, как сдают. Раз, помню, подговорил я профессора засыпать для интереса Лехновича. И чтоб ты думал? Войцеховский так и не смог ни на чем его подловить, хоть и гонял по всему материалу и самые что ни на есть каверзные вопросы задавал. После экзамена профессор ему и говорит: «Нет у меня для вас оценки, разве что только мое место». И подумать ведь, теперь уж доценту ничего больше не надо!

– Я слышал, у них были какие-то нелады с Войцеховским и Лехновича убрали из института. Было такое?

– А, что там! – Пан Коротко пренебрежительно махнул рукой. – Дело известное, ученые часто между собой ссорятся. Лехновича в том деле я не одобряю. Некрасиво поступил, что и говорить. Но опамятовался, хоть и через несколько лет. Просил у профессора прощения и старался, как мог, отработать свою вину перед ним.

– Что вы говорите? Теперь нечасто встретишь, чтобы человек добровольно признавал свою вину. Курите, – Немирох придвинул швейцару пачку «Кармена».

– Извинялся, а как же! В присутствии самого пана ректора. При мне дело было. А уж потом-то ночами работал, сюрприз профессору хотел сделать, от хлопот избавить.

– А разве у профессора есть какие-нибудь трудности?

– Пан профессор большой ученый. Письма к нему со всего света приходят. Но дело известное, как это с учеными бывает. У каждого свой… – швейцар оборвал себя на полуслове, – и у Войцеховского – свой. Приспичило ему изготовить какую-то такую массу, какой никто еще не изобретал.

– Ну и как, изобрел?

– Хрен там! Наварили какой-то грязно-серой каши, ни на что не годится. Профессор велел обмазать ею все столы в лабораториях, так я об нее три хороших ножа обломал. А для этой работы профессору, похоже, один министр большие деньги дал. Вот теперь и неприятности – деньги взял, истратил, а толку-то и нет.

– Как вы ладите со студентами? Через лаборатории ведь столько людей проходит. Вашей работенке не позавидуешь.

– Тридцать лет на том сидим. Вместе с профессором. С самого открытия института после войны. А с молодежью я управляюсь. Молодежь у нас неплохая, но и спуску давать ей нельзя. Чуть к ней подобрее, враз распоясывается.

– Профессор у вас чересчур добрый. Доцент, говорят, покруче был.

– Это уж точно – у профессора мягкое сердце, никого не обидит. А Лехнович, тот их гонял! Правда, сказать нельзя – в учебе помогал: разные там дополнительные занятия, опыты, семинары. Ну а если кто сачковал, то лучше сразу уходи. И академический отпуск не помогал: хоть через год, хоть через два, а пан доцент еще сам был ассистентом, потом старшим, а потом уж доцентом, все равно лентяя на чистую воду выведет.

– Значит, у профессора Войцеховского неприятности?

– Известно, невесело ему. Виду не показывает, работает что есть сил, но меня-то не обманешь – я все вижу. И все помощники его стараются.

– Лехнович, наверное, тоже ему помогал.

– Известно, помогал. Но профессор он и есть профессор – ему неловко пользоваться чужой помощью. Лехнович-то у нас не работает. Вот доцент и решил до поры не говорить профессору о своей работе: делает всякие опыты потихоньку, а когда уж найдет, где профессор маху дал, да все исправит, тогда культурненько и подскажет, что к чему. Чтоб, значит, профессора не обидеть. Профессор он на то и профессор, чтобы много о себе понимать.

– Благородный человек – Лехнович. Жаль, что умер.

– Чистая душа! Я, как узнал, что с паном доцентом сердечный приступ приключился, сам сердцем заболел.

– И долго так доцент приходил работать в лабораторию?

– А почитай, месяца четыре. Все больше по субботам после обеда, когда уж в лаборатории никого нет, кроме меня да уборщиц. Другой раз покойник, царствие ему небесное, всю ночь просидит да еще и воскресенье прихватит.

– Ну и что ж теперь будет после смерти доцента с этой самой массой?

– Так себе думаю – справимся. Тут пан профессор начал новую аппаратуру устанавливать, глядишь, на ней дело пойдет лучше. У нас в химии нельзя опускать руки после первых неудач, – со всей серьезностью провозгласил Винцентий Коротко. – Надо упорно добиваться поставленной цели.

– Мы с вами так заговорились, оглянуться не успели, целый час пролетел. Большое вам спасибо за сведения об участковом и вашем домоуправлении. Мы там наведем, как я вам обещал, нужный порядок. Поручик Межеевский возьмет все это под контроль.

– Спасибо, пан полковник. – Старый швейцар, в высшей степени собой довольный, с достоинством попрощался.

– Не понимаю, – эта фраза уже прочно вошла в разговорный словарь Межеевского, – что делать с этими его жалобами на домоуправление и тамошних хулиганов?

– Что делать? – повторил Немирох. – Направь бумагу в их отделение, пусть разберутся и, если жалобы подтвердятся, как следует накажут виновных, вплоть до вызова на административную комиссию. А сборище на лестничной клетке шестого этажа ликвидировать сегодня же!

– Не хватало нам хлопот.

– Не будь этих хлопот, не знали бы мы о «трогательном» участии Лехновича в «неудачах» профессора Войцеховского. Понятно?

– Это все понятно. И ловкие делишки Лехновича тоже, их можно подвести под статью об экономическом шпионаже…

– Что же тогда тебе не понятно?

– Я все еще не вижу повода, почему Эльжбета Войцеховская отравила Лехновича.

– Она будет завтра у нас в десять часов утра. Надеюсь, тогда все и разъяснится. Тешу себя мыслью, что завтра мы сможем завершить следствие.

– И передадим дело прокурору? – удивился поручик. – Сразу после допроса подозреваемой? К чему такая спешка? Не лучше ли более тщательно провести следствие, чтобы у прокуратуры не было к нам претензий.

– Завтра посмотрим.

 

ГЛАВА XVI. Цветные листы протоколов

– Поручик, – полковник говорил как никогда официальным тоном, – сейчас вы приведете сюда пани Эльжбету Войцеховскую и будете присутствовать при нашем разговоре. Прошу вас не задавать никаких вопросов, ни мне, ни жене профессора. Никаких реплик, сидите и слушайте.

– Ничего не записывать и не составлять протокола?

– Нет. Сядете сбоку, справа от пани Войцеховской. Значит, она будет сидеть слева от вас, а я на своем обычном месте за столом.

– Слушаюсь. – Межеевский никак не мог взять в толк, что бы значило это странное вступление шефа, но счел за благо ни о чем не спрашивать.

Немирох взглянул на часы. До десяти оставалось пять минут.

– Дежурного внизу предупредить, что Войцеховская будет задержана? – вопросительно взглянул Межеевский на полковника.

– Нет, на это у нас еще будет время.

Поручик вышел и вскоре провел в кабинет Эльжбету Войцеховскую, она, судя по всему, и не предполагала, что ее ждет, спокойно и дружелюбно улыбалась, без тени страха и нервозности поздоровалась с полковником. Села на предложенное ей место.

– Что нового с этим страшным делом? Я все время о нем думаю. Порой мне кажется, что это просто какой-то кошмарный сон, который скоро кончится, и все встанет на свои места, но он не проходит. Увы, это явь.

– Да, – согласился полковник. – Это событие – тяжелый удар для вас и вашего мужа. Надеюсь, что все скоро выяснится.

– Вы знаете, кто убил Лехновича? – спросила Войцеховская. – Но ведь это новый удар для нас – узнать страшную правду, что один из наших близких друзей – убийца. Кто он?

– К сожалению, в данную минуту я пока еще не имею права говорить, тайна следствия. Но не позже субботы истина будет установлена. Я понимаю, что должен вам объяснить некоторые вещи.

– Ах, разве дело в этом! Я вообще предпочитала бы ничего не знать.

– Возможно, нам придется попросить вас с мужем о помощи.

– Ну конечно же, пожалуйста. Мы сделаем все необходимое. Вы можете вполне рассчитывать и на меня, и на мужа.

– Об этом мы поговорим несколько позже. А пока, – продолжал полковник, – я хотел бы пояснить, с какой целью позволил себе пригласить вас сегодня к нам.

– Право, это мелочи.

– В предыдущую нашу встречу я допрашивал вас, можно сказать, неофициально, мы, скорее, просто беседовали о событиях той трагической субботы. Но закон есть закон, и в следственном деле должен фигурировать наряду с другими документами протокол допроса Эльжбеты Войцеховской.

– Поверьте, это все пустяки. Вы можете задавать мне любые вопросы и записывать все, что вам необходимо.

– Мне не хочется злоупотреблять вашим временем, поэтому, основываясь на нашем предыдущем разговоре, я составил краткий протокол. Вам остается его только прочитать и подписать. Если я что-нибудь исказил, пожалуйста, поправьте, а если упустил – допишите. Все это не только разрешается, но и крайне

желательно.

Говоря это, полковник достал из ящика пачку цветных листов с машинописным текстом, протянул их Войцеховской и добавил:

– Мы провели у себя интересное усовершенствование. Надеюсь, оно приживется в следственном отделе. Теперь мы будем готовить протоколы в нескольких экземплярах на разного цвета бумаге, и сразу будет ясно: белый – для суда, красный – для прокурора, зеленый, традиционно, – для адвоката, а голубой – для нашего служебного пользования, желтый – в архив. Это очень удобно. Прошу вас, прочтите и подпишите. Но не все, а только экземпляр на голубой бумаге для нас.

Войцеховская внимательно читала протокол.

– Знаете, у меня нет никаких замечаний, – сказала она, закончив чтение. – Здесь все верно.

– Ну и прекрасно. А то я опасался, что придется переписывать или, того хуже, проводить весь допрос заново.

– Тоже ничего страшного не случилось бы.

– Хорошо. Вот вам ручка, подпишите, пожалуйста, все голубые экземпляры.

Войцеховская подписала листы и вернула всю пачку полковнику.

Немирох вложил документы в папку и спрятал ее в стол.

– Большое спасибо и еще раз простите за беспокойство.

– Вы что-то говорили о нашей вам помощи?

– Да. У нас большая просьба к вам обоим, и к мужу и к вам.

– А в чем дело? Вы так об этом говорите, словно речь идет о чем-то чрезвычайно важном.

– Для нас это имеет принципиальное значение, – пояснил полковник. – Следствие все еще пока сталкивается с определенными трудностями, необходимо уточнить буквально по минутам, как протекала игра, момент начала ссоры и время смерти Лехновича. Показания свидетелей очень разнятся в деталях. Поэтому мы хотим обратиться к вам с просьбой разрешить провести у вас дома следственный эксперимент.

– Только и всего? – Пани Войцеховская сразу успокоилась. А я-то уж думала бог знает что! Конечно, мы согласны. А как вы сможете провести этот эксперимент?

– Очень просто. Мы соберем всех присутствовавших в тот вечер в комнате, где разыгрались трагические события, и секунда за секундой будем их воспроизводить.

– Но ведь господин Лепато уехал в Англию. Нет и профессора Бадовича. Ну и, к сожалению, нет Лехновича.

– Лехновича заменит поручик Межеевский. Он даже немного фигурой похож. Профессора Лепато я постараюсь сам заменить, а Бадович во время ссоры находился в соседней комнате, так что свидетелем фактически не был, без него можно обойтись.

– Как сочтете нужным, – согласилась Войцеховская.

– Давайте договоримся о времени.

– Когда вам будет угодно.

– Лучше, наверное, избрать такой день, чтобы не нарушить планов профессора. Мы ведь знаем, как он занят.

– Может быть, в субботу? В этот день у мужа лекции только с утра. После обеда лаборатория не работает. Поэтому обычно все дружеские встречи мы проводим по субботам. А в воскресенье муж любит повозиться у себя в домашней лаборатории либо пишет.

– Нас тоже суббота устраивает. А в котором часу?

– Может быть, в пять?

– Прекрасно. Итак, в субботу, в пять.

– Я должна сообщить всем остальным?

– Нет, не надо. На сей раз на бридж мы приглашения разошлем сами, думаю, нам никто не откажет.

– Все? Я могу быть свободна?

– Да, все. Еще раз, спасибо.

– В таком случае – до субботы.

– Поручик, прошу вас, проводите пани Войцеховскую.

– Спасибо. Я теперь и сама найду дорогу. – Войцеховская попрощалась и вышла из кабинета.

– Ну и женщина! Высший класс! – восхитился Межеевский. – Как она великолепно владеет собой. Не приходится удивляться, что у нее не дрогнула рука отправить Лехновича на тот свет. Она разговаривала с вами так, словно не имеет к делу ни малейшего отношения. Не будь мне известны показания Потурицкого и если бы я собственными глазами не видел фотографий, то готов был бы присягнуть, что она – сама ходячая добродетель.

– Таковы женщины, – философически заметил полковник.

 

ГЛАВА XVII. Все началось и закончилось бриджем

В субботу все явились точно в назначенное время. Буквально за несколько минут до пяти. Способствовало тому не только предупреждение, отпечатанное на оборотной стороне милицейского «приглашения на бридж», как назвал эту повестку полковник Немирох, но и простое человеческое любопытство.

В роли «хозяина дома» выступал поручик Межеевский. Он встречал гостей и провожал в библиотеку, где их ожидали профессор Войцеховский с женой и полковник Немирох. Тут гости располагались вокруг карточного столика и у письменного стола. Когда все собрались, Немирох обратился к присутствующим:

– Сейчас мы с профессором на минуту оставим вас, чтобы привести соседнюю комнату в тот вид, какой она имела в вашу последнюю здесь встречу.

– Что я должен делать? – спросил профессор.

– Мне нужен столик на колесиках, бокалы и цветные круглые салфетки, на которых они тогда стояли. Ну и еще, может быть, немного чая, который мы нальем вместо коньяка.

– Зачем вместо, у меня найдется и настоящий коньяк.

– Где стоял столик? – спросил поручик, вкатив его из кухни, где он обычно стоял.

– Вот сюда, пожалуйста, – показал профессор, доставая тем временем из серванта бокалы и салфетки.

Межеевский все расставил, как ему было указано, и в каждый бокал налил коньяка. Профессор с помощью полковника придвинул к карточному столику кресла и положил на зеленое сукно две колоды карт, стремясь максимально восстановить обстановку той трагической субботы.

– Да, еще: женщины тогда пили ликер, а Эльжбета – красное вино, – напомнил Войцеховский.

– Можно и без ликеров. Ведь все женщины находились тогда в соседней комнате, а вот фужер с вином надо поставить.

– Не будем обижать наших милых дам. – Профессор налил в две высокие рюмки ликер, а в фужер – вино.

– Прошу всех сюда, – раздвинул поручик стену, перегораживающую комнату. – Будьте добры, займите свои места. Полковник Немирох заменит отсутствующего профессора Лепато.

Гости сели за стол. Ясенчак машинально принялся тасовать лежащую перед ним колоду карт.

– Теперь прошу внимания, – продолжал Межеевский. – Сейчас мы должны постараться воспроизвести с предельной точностью весь ход событий с того момента, когда профессор Войцеховский подошел к столику, чтобы успокоить спорящих. Я заменю покойного Лехновича. Он здесь стоял?

– Нет, – поправила Мариола Бовери, – немного левее. Между мной и полковником, то есть тогда – между мной и господином Лепато.

Межеевский подвинулся и встал на указанное место.

– А где была пани Войцеховская? – спросил полковник.

– Я стояла за спиной доктора Ясенчака, но не произнесла ни слова.

– Будьте добры, встаньте на то же самое место, – попросил Немирох.

Пани Эльжбета послушно выполнила его указание.

– А теперь кульминационный момент ссоры: адвокат вскакивает со своего места, прошу вас, пан Потурицкий, а я – Лехнович – со сжатыми кулаками подхожу к нему. Так все было?

– Так, – подтвердили все присутствующие.

– Хорошо. Включайтесь вы, пан профессор. Кстати, я думаю, монологи и реплики мы без необходимости воспроизводить не будем, только действия или когда без реплик не обойтись. Прошу вас.

Войцеховский, точно так же как в ту трагическую субботу, спросил у всех присутствующих, на какого цвета салфетках стоят их бокалы, и, подойдя к столику, стал их раздавать.

– А твой, Стах? – включилась Эльжбета Войцеховская, воспроизводя свой вопрос, адресованный тогда Лехновичу.

– Голубой, – решительным тоном ответил поручик.

Хозяйка дома подошла к столику и вернулась с двумя бокалами в руках. В одной руке она держала бокал с вином, в другой – с коньяком. Коньяк она подала Межеевскому.

– Стоп! – воскликнул полковник.

Все вопросительно взглянули на Немироха.

– Сейчас прошу всех подойти к столику и посмотреть…

Все девять человек, собравшихся в комнате, окружили столик. Первой разобралась в ситуации Марио-ла Бовери:

– Но тут вообще нет салфетки голубого цвета, – воскликнула она удивленно. – Но зато здесь две розовых. А тогда – я хорошо помню – была одна голубая.

– Браво! – похвалил ее полковник.

– Ничего не понимаю, – пробурчал адвокат.

– Пани Эльжбета, – обратился к хозяйке дома полковник, – мне крайне неприятно, но, к сожалению, я вынужден выдать одну вашу маленькую тайну. Видите ли, – обратился он ко всем, – дело в том, что пани Войцеховская – дальтоник. Довольно редко случается, чтобы дальтоником была женщина, а кроме того, различая основные цвета спектра: желтый, зеленый, синий, красный, – не отличает некоторых пастельных тонов – к примеру, пани Эльжбета не отличает голубого тона от розового, если эти тона одинаковой степени интенсивности. А в итоге это кончилось трагически для Лехновича, которому пани Войцеховская ошибочно подала бокал, предназначенный не для него.

– Не для него? – вскрикнула Войцеховская.

– Как свидетельствуют имеющиеся у нас фотографии, да, впрочем, это заметил и адвокат Потурицкий, пани Эльжбета, не различая тонов, подала доценту бокал, стоявший на салфетке другого цвета. А его бокал, стоявший на голубой салфетке, остался нетронутым. К счастью, на фотографии отчетливо видно, на каких именно салфетках нет бокалов. Таким образом, стало ясно, что Лехнович выпил коньяк не из своего бокала, а из бокала, под которым была салфетка розового цвета.

– Позвольте, розовая салфетка была у меня! – Войцеховский был явно удивлен и взволнован.

– В том-то и дело, профессор, что цианистый калий, находившийся в этом бокале, предназначался именно для вас. Тем, что вы остались живы, вы обязаны, можно сказать, дальтонизму своей жены.

– Зигмунт! – Эльжбета лишь теперь осмыслила весь ужас происшедшего и импульсивно прижалась к мужу, словно стремясь убедиться, что он действительно жив и стоит тут, рядом с ней.

– Я чувствую себя обязанным объяснить вам всем и свое порой, скажем прямо, не слишком деликатное поведение, и весь ход расследования. Поскольку это потребует некоторого времени, может быть, нам лучше присесть, – предложил полковник.

Он придвинул к себе кресло, поудобнее уселся и, окруженный слушателями, начал рассказ.

– Скажем откровенно, дело с самого начала представлялось довольно загадочным. Не оттого, что в «приличном обществе» совершено убийство, такие вещи случаются. Но вот мотивы преступления казались нам либо недостаточно вескими, либо давно утратившими свою актуальность. Мы перебрали все возможные варианты, но концы с концами не сходились. Кроме одного… – полковник сделал многозначительную паузу.

Все с напряженным вниманием ждали продолжения.

– Да, так вот: кроме одного варианта, когда мы попытались перевернуть, если можно так сказать, картину наоборот и положить в основу рассуждений версию, что убийцей является сам Лехнович. И тут вдруг все факты начали совпадать и выстраиваться в логически четкую систему.

– Невероятно! – прошептала Эльжбета, все еще продолжая судорожно держать мужа за руку.

– В конечном итоге, – продолжал полковник – не составило особых трудностей выявить среди собравшихся в ту роковую субботу за бриджем потенциальную жертву Лехновича. Задача облегчалась тем, что яд был всыпан в бокал, стоявший на розовой салфетке, салфетке профессора Войцеховского.

– Но за что?! – Эльжбета никак не могла смириться с мыслью, что ее мужу грозила смертельная опасность, и притом от руки любимого ученика.

– Мотивы для убийства профессора Войцеховского Лехновичем в ходе следствия также выявлены с полной очевидностью. На путь преступления Лехновича толкнули непомерное честолюбие, жажда денег и карьеры. Денег и карьеры – любой ценой, – объяснил полковник, – даже ценой жизни своего учителя.

– Я всегда считал, что он редкий подлец, – пробормотал Потурицкий.

Полковник Немирох, сохраняя внешнюю невозмутимость, продолжал:

– Следствием доподлинно установлено, что Лехнович убийством профессора Войцеховского стремился не только расчистить себе дорогу к кафедре в Политехническом институте, но и присвоить открытие профессором нового полимера, над которым сейчас работает институт, с целью продажи этого открытия одной из американских авиационных фирм. Для этого ему необходимо было, чтобы работы над созданием нового вещества были задержаны или вообще временно прекращены. Таким образом, устранением профессора Войцеховского Лехнович рассчитывал убить сразу двух зайцев.

– Но позвольте, новый полимер проходит только стадию испытаний. – Войцеховский был явно растерян и озадачен. – Моя смерть приостановила бы всю работу. Более того, Лехнович не сумел бы ее продолжить, поскольку знаком был с ней только в самых общих чертах, он лишь изредка принимал участие в проведении некоторых опытов.

– Вы опять-таки ошибаетесь, профессор. Лехнович без вашего ведома, пользуясь доверчивостью некоторых работников института, проникал в вашу лабораторию и вот уже несколько месяцев работал над созданным вами веществом, сам проводил опыты. Несомненно, можно предположить, зная способности доцента, что он прекрасно ориентировался во всем комплексе проблем, связанных с этим изобретением. А возможно даже, продвинулся и дальше, чем его учитель.

– Вот мерзавец! – повторил Потурицкий.

– Лехнович стремился любой ценой задержать проведение испытаний, выиграть время и под предлогом выезда в Соединенные Штаты на стажировку или в каких-либо других научных целях, получив там в свое распоряжение специальную лабораторию и квалифицированных помощников, в кратчайший срок завершил бы все работы. Он сумел начать переговоры с фирмой и даже передал туда опытные образцы нового вещества. Вернулся бы он потом на родину, чтобы занять кафедру в Политехническом институте, или остался бы в США, если бы ему предложили нечто более отвечающее его ненасытному честолюбию, теперь можно только гадать.

– Чудовищно!

– Готовить преступление Лехнович начал давно. Чтобы внезапная смерть профессора не вызвала у окружающих подозрений, он сам стал жаловаться на боли в сердце и внушать профессору, что у него тоже больное сердце.

– Я и в самом деле понемногу начал в это верить, – признался Войцеховский.

– Если бы в ту субботу умер не Лехнович, а профессор Войцеховский, то, вероятнее всего, не возникло бы никакого дела.

– Почему? – удивилась пани Эльжбета.

– Просто потому, что врач «Скорой помощи» не обязан уведомлять о факте смерти милицию, поскольку больной умер в собственном доме в присутствии известного кардиолога, который констатировал смерть от сердечного приступа. У врача не было бы ни малейших оснований сомневаться в диагнозе, и он без колебаний подписал бы свидетельство о смерти. Никто бы ничего не заподозрил, тем более что за ужином шел разговор о плохом самочувствии профессора.

– Я сам ничего не говорил о плохом самочувствии, – заметил профессор.

– Кто именно говорил, осталось бы без внимания, важно, что разговор был, – возразил полковник. – Но вернемся к событиям той субботы. Все происходило следующим образом: Лехнович еще до ужина всыпал цианистый калий в бокал, стоявший на розовой салфетке, рассчитывая, что сразу после ужина профессор выпьет приготовленный для него «напиток». Доцент наверняка не рискнул воспользоваться ядом из лаборатории профессора, поскольку не знал степени его окисления и, следовательно, силы действия. А это для него было важно: приходилось принимать в расчет, что профессор вряд ли выпьет бокал залпом, а скорее всего будет отпивать коньяк небольшими глотками. Поэтому был необходим абсолютно свежий яд и очень высокой степени концентрации.

Но… час проходил за часом, профессор о своем бокале не вспоминал. Лехнович начинал все больше нервничать. Время подходило к десяти. Еще час, и бридж закончится, а бокал так и стоит нетронутым. Вот тут-то доцент и решает разыграть скандал, вызвав на ссору обычно не в меру эмоционального адвоката Потурицкого. Расчет его прост: после ссоры все захотят выпить, чтобы успокоить нервы; не минет на сей раз чаша и хозяина дома.

– Ах, скотина! – В третий раз не выдержал Потурицкий, стукнув кулаком по столу.

– Скандал развивался как по нотам. Но Лехновича ждало разочарование: предложив всем выпить, как и ожидал доцент, сам хозяин дома и на этот раз к своему бокалу не притронулся. Можно ли удивляться, что Лехнович находился в высшей степени напряжения – он ведь все-таки не был профессиональным убийцей – и у него дрожали руки, когда он принимал от пани Эльжбеты бокал с коньяком. Надо думать, он так и не успел сообразить, что выпил конь як, предназначенный профессору Войцеховскому – он ведь не мог предположить, что жена профессора – дальтоник.

– Ну и поделом ему, – буркнул адвокат.

– Что ж, сам угодил в свои же сети, – согласился Ясенчак.

Пани Кристина тихо вздохнула. Эльжбета продолжала крепко сжимать руку мужа.

– Изучение имеющихся у нас цветных фотографий места происшествия с полной очевидностью подтверждает тот факт, что в момент, когда Лехнович был уже мертв, его бокал с коньяком по-прежнему стоял нетронутым на голубой салфетке, а на розовой салфетке бокала не было. Это навело меня на мысль, что пани Войцеховская сама того не заметив, подавая коньяк, перепутала салфетки. И тогда я подумал: а не страдает ли пани Войцеховская дальтонизмом? Я пригласил ее к нам в управление и, сославшись на необходимость подписать протокол допроса, дал ей на подпись протокол, отпечатанный на бумаге голубого и розового цветов, попросив поставить свою подпись только на страницах, отпечатанных на голубой бумаге. Пани Эльжбета без колебаний подписала все.

Само собой разумеется, чтобы окончательно закрыть это оказавшееся столь запутанным дело, нам придется направить пани Войцеховскую к врачу-офтальмологу для детального Обследования состояния ее зрения. Но это простая формальность – в материалах дела должно находиться официальное заключение врача-специалиста.

– У меня нет никаких возражений. – Пани Эльжбета отпустила наконец руку мужа.

– Сегодняшний эксперимент имел целью под твердить наши предположения, и он полностью себя оправдал. Пан Войцеховский совершенно верно разложил на столике салфетки и расставил бокалы Но, когда он отвернулся, поручик Межеевский незаметно заменил голубую салфетку розовой.

– Да, вот, пожалуйста, эта голубая салфетка у меня, – поручик Межеевский достал из кармана голубую салфетку.

– Вся эта история – еще одно убедительное доказательство пагубности алкоголя, – мрачно пошутил Потурицкий, – особенно когда он в руках «данайцев, дары приносящих…». Ты же, Зигмунт, всегда считал Лехновича своим верным учеником.

– Полковник представил нам неопровержимые факты и доказательства, но мне просто не хочется в это верить, – с грустью проговорил Войцеховский. – Лехнович?! Мой лучший ученик?! Будущая гордость нашей химии… Непостижимо!

– Видимо, одаренность – это еще не все, главное – быть человеком… – заключил полковник Немирох, вставая.

– Так и не довелось тебе, Витольд, разыграть большой шлем, – с шутливой иронией адвокат похлопал по плечу Ясенчака.