На другое утро, когда Давид — довольно поздно — постучал в дверь к Люсьен Мари, она сидела, выпрямившись, на краю кровати, еще не одетая. Глаза у нее подозрительно блестели и немного опухли.

— Мы должны поторопиться, чтобы вовремя успеть в консульство, — сказал он.

Она отвернула лицо и ответила едва внятно:

— Может быть, нам следовало бы подождать…

— Подождать? Зачем?

Только сейчас он заметил, что она сидит и беззвучно плачет. Немного виноватый, немного разочарованный, он спросил:

— Ты огорчилась, что я вчера вечером ушел?

К его облегчению, она сделала отрицательный жест, отметая подобное подозрение, как бессмыслицу.

— Тогда в чем же дело?

С неожиданной резкостью она протянула вперед свою левую руку.

— Вот в чем! Я не могу…

Она жалобно закричала, но голос ее пресекся и он едва расслышал:

— Она ни на что не годится. Я не могу даже одеться.

В монастыре ее обслуживали полностью. Там было в порядке вещей, что она ничего не может делать сама. Но теперь, когда она оттуда выписалась и должна бы быть совсем здорова…

Только что, перевязывая себе руку и накладывая на нее широкий пластырь, она увидела, как атрофировались ее мускулы за эти несколько недель. Рука стала в два раза тоньше — как ей показалось — чем раньше, и никак не выпрямлялась. И тут Люсьен Мари охватила паника. Она представила себе, как ее круглая, изящная рука постепенно превращается в громадный кривой коготь — она увидела перед собой свое будущее — будущее инвалида.

Давид обнял ее и почувствовал, как дрожит все ее тело, как болезненно оно напряжено.

— Милая моя, дорогая девочка. Как плохо работает моя фантазия во всех практических вопросах… Я бы давно должен был прийти к тебе и помочь, — с раскаянием произнес он.

Она его слегка отодвинула от себя.

— Мы должны все спокойно и трезво взвесить, — сказала она, хотя дрожь ее тела противоречила словам. — Я не могу выйти за тебя замуж, если я буду тебе только обузой. Лучше нам немного подождать… А пока я поеду домой.

Вот что, оказывается, нашептала ей паника. Скорей на самолете в Париж, Заползти в серый, разношенный уют своей семьи, спрятаться среди трех женщин, там, где физические недостатки и недуги естественны и никого не пугают. Никогда больше не лелеять опасных грез о побеге в иную жизнь.

Давид взял ее за плечи и посадил на край постели. Рассказал, что знал сам, о воспалении мускульного мешочка. Требуется время и упражнения, чтобы потерявшие чувствительность сухожилия и увядшие мускулы смогли начать работать опять.

— Да, конечно, но…

— Потом у тебя ведь есть еще и правая рука…

— Я знаю, — сказала она, не поднимая глаз. — Я знаю, я должна быть благодарна, что…

Она резко втянула в себя воздух, продолжала:

— Я знаю, что есть на свете инвалиды и всякое такое; весь ужас только в том, что к ним нужно отнести саму себя.

— Но ведь ты себя к ним не относишь? — спросил Давид. — Он заставил ее смотреть ему в глаза.

Она вздохнула — продолжительно, глубоко.

— Нет, кажется, — согласилась она. — Но кто может поручиться…

Она прервала себя. Что-то было не то в ее восприятии проблемы, даже перед самой собой. Паника не сама по себе затронула ее, а только в сочетании с судьбой Давида.

Он сказал интуитивно:

— Ты мне не слишком доверяешь.

— Я не доверяю? Прилетела к тебе…

Он слегка улыбнулся и покачал головой. Оба смутно понимали, о чем идет речь. И тот и другой помнили, как произошел разрыв с Эстрид. Люсьен Мари волей-неволей пришлось узнать кое-что не очень привлекательное о Давиде…

(Он догадался об этом, стиснул зубы, было мучительно увидеть в глазах другого человека моментальный снимок себя самого в таком неприглядном виде, уже недоступном для ретуши.) Ее любовь уже пережила крушение иллюзий. Она согласилась принять его таким, каков он был: не выдерживающим больших нагрузок. В критические минуты на него положиться нельзя.

(Но иногда у Давида в душе вновь и вновь поднималось чувство протеста: это не совсем так. Почему она не хочет разобраться?)

Инстинкт материнства заставил ее напрячь все силы, сделал саму ее слабость действенной: что ж, придется тогда этим заняться мне, взять на себя тот груз, который оказывается самым тяжелым…

Эта мысль не испугала ее. Наоборот, сняла то таинственное и опасное, чего она боялась в характере Давида.

Но теперь она попала в противоположную ситуацию. Теперь она сама стала обузой. И ожил опять страх, что Давид изменится, замкнется в себе, станет чужим и непонятным, ускользнет. Страх, трудно выражаемый словами. Холод в руках и дрожь во всем теле. Неверие в возможность выздороветь и наладить свою жизнь.

— …А ты был таким добрым ко мне все это время, — прибавила она, смутно ощущая все же угрызения совести.

Давид стоял молча. Он был достаточно чутким, чтобы хорошо понимать ее чувства, — и заразительная меланхолия всеми своими щупальцами потянулась от нее к нему. Ощущение беспомощности, того, что как раз тогда, когда мы больше всего нуждаемся в помощи, мы не можем ее ни давать, ни принимать. Именно в этот момент человек осужден на одиночество, никто не в состоянии проникнуть к нему внутрь, никто не достанет снаружи.

Но попытка оказалась неудачной, щупальцам меланхолии не за что было ухватиться. В следующее мгновение он уже с поразительной уверенностью знал: я могу. Я гожусь. Я в состоянии помочь ей и себе.

— …«Добрым», — усмехнулся Давид. — Разве человек добрый, если не дает своему ребенку упасть в колодец, а своему дому сгореть?

— Нет, но…

— Вот и я «добр» к тебе именно таким образом. Яснее ясного. Потому что ты самое дорогое, что у меня есть. Чего еще у меня нет…

Он произнес это без всяких сантиментов, поворачивая ее спиной и застегивая бюстгальтер.

— А моя рука…

— Плевать мне на твою руку, — сказал он.

Тем временем она попыталась надеть себе нейлоновые чулки, но с одной рукой это было особенно трудно, левая ей только мешала. Она так рассердилась, что впилась вдруг в нее зубами.

Он взял ее ни в чем не повинную руку и поцеловал след от зубов.

— Ну, ребеночек! Сейчас тебе уже лучше?

Да, это уже была разрядка. Она устало оперлась на его спину, пока он сидел рядом, наклонясь вперед, и не чувствовала больше никакого стеснения, что он натягивал ей чулки.

Когда она была уже одета и они стояли друг против друга, слегка улыбаясь, еще не оправившись от смущения, он спросил:

— Ну, а… с венчаньем как? тебе уже больше не хочется?

— Нет, что ты. Только… нет, я хочу, — подтвердила Люсьен Мари.

— Тогда ты должна обещать мне одну вещь.

— Ну?

— Не убегать от меня, если с тобой случится что-нибудь плохое.

— Со мной?

— Да, ты-то определенно не оставишь меня в беде, если случится что-нибудь со мной. Дай такую возможность и мне. Подумай о словах в Священном писании: «Ради этого женщина должна оставить тетю Жанну и держаться своего супруга…»

Она посмотрела в серые глаза Давида, в который раз удивилась его застенчивости, его манере шутливо говорить о самых серьезных вещах. В ней вдруг огнем вспыхнула жаркая надежда на их счастье в браке, на такой союз, в который ни он, ни она не решались верить, не осмеливались мечтать.

Через некоторое время Давид сказал:

— Если бы ты знала, как у меня замирает сердце, когда ты перестаешь владеть собой… Была бы ты похитрее, всегда могла бы использовать это для шантажа.

Люсьен Мари пришло в голову, что нежность и заботливость Давида по отношению к ней не что иное как еще одна сторона его же характера, такого тяжелого во время кризиса с Эстрид. Чего он не мог вынести, так это мысли о том, что он причинил кому-то непоправимое зло. Поэтому он и стал по отношению к ней жестким и ненадежным.

— Ну как, готова теперь? — спросил он.

— Да, все в порядке.

— Минутку, — тихо пробормотал он и исчез в своей комнате. И вернулся с букетом. Не с французским букетом для невесты из белых лилий, а с розами нескольких оттенков. В их положении они были более уместны.

Несколько лощеных молодых испанцев любезно провели их в приемную консульства, предложили посидеть, и на ломаном шведско-английском языке по телефону доложили о них консулу. Через некоторое время консул пришел, представился и пригласил их к себе в кабинет.

— Какие-то осложнения с паспортами, насколько я понимаю…

— С паспортами? — удивился Давид. — Да, я, конечно, упоминал, что нам бы хотелось иметь один общий паспорт. Но главное — это то, что мы решили зарегистрировать наш брак.

— Как зарегистрировать? Где? — в свою очередь удивился консул.

Давид ошеломленно показал на пол.

— Здесь. Теперь. В двенадцать часов.

— Это невозможно. Я не обладаю полномочиями для заключения брака. Кто вам назначил время?

— Я позвонил сюда. Спросил того, кто мне ответил — консул, мол, уехал — имеете ли вы право нас зарегистрировать, тот ответил, что да, несколько раз, на нескольких языках, и назначил время.

— Ясно, это Эмилио, — со вздохом произнес консул. — Честолюбив до невозможности, да и вообще слишком уж большой энтузиаст. Когда чего-нибудь не знает, все равно отвечает да — и полагается на провидение.

— А что там у нас не в порядке? — спросила Люсьен Мари, напряженно прислушиваясь к шведским словам и с пятого на десятое улавливая смысл.

— Никакой регистрации не будет, — отозвался Давид. — Оказывается, недоразумение. Консул не имеет права.

— О, — промолвила Люсьен Мари и опустилась на стул. Она посмотрела на свой свадебный букет. — И что же нам теперь делать?

Консул подошел к шкафу и вынул бутылку шерри и рюмки.

— Рановато, конечно, еще день в разгаре, но у нас с вами особые обстоятельства, — он слегка улыбнулся и налил своим гостям по рюмочке для поднятия настроения.

— Есть здесь пастор для шведских моряков? — спросил Давид.

Да, есть. Консул отыскал его по телефону — но тот тоже не имел права их обвенчать.

— А почему нельзя у испанского священника? — предложила Люсьен Мари.

Консул помог и в этом.

Первый вопрос испанского священника был: принадлежат ли и жених и невеста к католической церкви. После их ответа отпал и этот вариант.

— Придется нам съездить в Мадрид, в посольство, — сказал Давид. В его голосе послышалась вопросительная интонация.

— Я не уверен в том, что… — начал было консул, но в этот момент Давид добавил:

— Нельзя ли мне заглянуть в закон?

Консул позвонил и через минуту явился обольстительно улыбающийся Эмилио с толстенным томом, называемым «Законами шведского государства».

Перелистав его привычной рукой, Давид нашел Закон о заключении брака при посредстве шведских властей за границей. «На основании особого решения Его Королевского Величества полномочиями при регистрации браков обладают министры в Анкаре, Берлине, Каире, Париже и Тегеране, а также в Токио и Бангкоке, генеральные консульства в Бангкоке, Гамбурге, Шанхае и Танжере, а также консул в Иерусалиме».

Мадрида там не было. Дальнейшие изыскания в Своде законов привели их лишь к ограничениям: в одном случае разрешение распространялось на одних только шведских подданных, а в Париже, например, жаждущие сочетаться браком шведы могли это сделать лишь в свободный от праздников вторник.

— Так или иначе, а все равно, как ни верти, получается Париж, — резюмировал Давид. — В свободный от праздников вторник.

Люсьен Мари казалась смущенной. Когда консула позвали к телефону, она прошептала:

— Вчера вечером я отправила длиннющее письмо маме, и написала, что мы уже женаты. Я же думала, что мы с тобой на самом деле будем зарегистрированы, когда письмо дойдет. Пришлось мне взывать к ее романтическим чувствам.

Давид сразу все понял.

— Ясно, все дело будет испорчено, если мы вдруг теперь явимся туда, как снег на голову, а сами все еще не женаты?

Давид еще раз просмотрел весь закон.

— Если только прикинуться кочующими лапландцами. Или миссионерами в Китае. Вот для них имеется два-три гуманных исключения…

Наконец консул счел нужным пригласить незадачливых жениха и невесту с собой на второй завтрак.

— Не желаешь ли ты обвенчаться в Тегеране или Бангкоке? Или, может быть, в Иерусалиме? — с горечью обратился Давид к Люсьен Мари. И, обернувшись к консулу: — А что говорит Союз проживающих за границей шведов по поводу того, что только богатые люди имеют право и возможность сочетаться законным браком?

Люсьен Мари вдруг засмеялась.

— Нечего смеяться, — сказал Давид. — Ведь это типичный пример того, как мы тут, в Европе, опутаны законами и предписаниями, относящимися еще к прошлому веку. Мы с тобой европейцы, современные люди. Уж должны бы мы иметь те же возможности, что американцы. Наверняка те не страдают оттого, что один из них из Флориды, а другой, скажем, из Коннектикута.

— Я только подумала, что есть очень простое решение, — улыбнулась Люсьен Мари.

— Хотелось бы услышать, — хмыкнул Давид.

— Давай переедем границу и попросим мэра в первой же французской деревушке нас обвенчать.

И консул, и Давид собрались что-то сказать, но, взглянув друг на друга, сбились и умолкли.

Было как-то даже досадно, как все равно после проигрыша на международных соревнованиях — стоять вот так и смотреть, как Свод Законов бесцеремонно вытесняется Кодексом Наполеона. Но Люсьен Мари была француженка, бумаги у них в порядке, а мэр во Франции действительно имеет право регистрировать бракосочетания.

— Ты права, — согласился Давид. — Едем за границу.

— Я очень огорчен, что не смогу взять на несколько дней отпуск и отвезти вас в своей машине, — вздохнул консул; его забавляли их свадебные неурядицы, и, кроме того, хотелось узнать, чем кончится дело.

— Странно все-таки, что решение нашел человек, менее всех нас сведущий в законах, — заметил Давид.

Консул лукаво улыбнулся, но не сказал того, что думал, пока они не собрались уходить, а Люсьен Мари не скрылась в дамском туалете:

Женщины всегда гораздо хитроумнее и изобретательнее, чем мы, когда дело касается оформления брака, запомните это.

Волна тепла в марте прошла. Апрель явился в плохом настроении. Барселона была затянута дождем, когда они сели в поезд; через полдня они добрались до французской границы. Дождь и холод сопровождали их, когда они шлюзовались в таможенных очередях по ту и по другую сторону границы. Станционный поселок тоже не выглядел веселее от ненастья.

— Куда? — спросил Давид.

Люсьен Мари закрыла глаза, повернулась кругом и показала рукой — почти точно — на электричку, вот-вот готовую отойти. Они вскочили в нее наугад и вышли в какой-то горной деревушке у самых Пиренеев. Старое баскское селение, оно выглядело бы очень живописным, если бы не дождь и ветер. Затерянный мир среди диких гор.

Они отыскали гостиницу, а потом постепенно и мэра. Мэр — одетый в рабочую одежду крестьянин — возился у себя во дворе, среди старой хозяйственной утвари. Он оказался скептиком, с дотошной внимательностью просмотрел все их бумаги, как будто заподозрил, что они фальшивые, дал понять, что сначала должен позвонить об их просьбе в Париж, а будущих супругов, с сомнением покачав головой, попросил явиться на следующий день.

— Видишь, и здесь нам нельзя обвенчаться, — сказал Давид, разрезая плечом упругий горный ветер, когда они уходили от мэра. — И в самом деле, пожелать обвенчаться, как это подозрительно! Он сразу же решил, что мы авантюристы.

— Ну, что ты, он только вид сделал, — возразила Люсьен Мари, прячась от ветра за спиной Давида. Наверное из-за ветра она решила последовать примеру монахинь и спрятала руки в рукава.

— С чего ты это взяла?

— Нет, правда. Я тут разговорилась с его экономкой. У них есть корова, так она вот-вот должна отелиться, поэтому у него просто нет времени быть сегодня мэром.

Давид засмеялся, но если бы это была не Люсьен Мари, ему стало бы завидно. Люди всегда давали ему официальные объяснения, а ей они доверяли свои истинные побудительные причины — те, что всегда как-то надо оправдать перед собеседником.

— Ну, пойдем. Купим себе свадебный букет бессмертников, а завтра притащимся сюда, постаревшие еще на один день, — предложил он.

На следующее утро корова, наконец, отелилась, и у мэра появилось время быть мэром. Он потушил свой «галуаз», надел праздничный костюм, пригласил экономку и работника в качестве свидетелей, поплевал на палец и стал листать свой справочник.

Начало он прогнусавил в нос, внушительно, как мессу, но вопросы ее прокричал, как следователь на допросе в полицейском участке.

Правонарушители каждый раз вздрагивали и отвечали «да» — и стали таким образом мужем и женой. И даже получили об этом письменное свидетельство.

— Ну так как, теперь у тебя другое самочувствие? — обратился к ней Давид, когда они опять шагали по двору к калитке. Из хлева, пристроенного к дому, доносилось слабое мычание. Дождик на некоторое время перестал.

Он ожидал, что она отрицательно покачает головой и улыбнется, отвечая на его улыбку. Но она остановилась, оглянулась вокруг и серьезно произнесла:

— Ну совершенно по-другому!

Над серыми домами возвышались горы, там, на горных склонах, рождались облака — белые пушистые клочья, клубящиеся дымы, солнечные дороги из серебра — слоистый, меняющийся, подвижный мир.

— Совершенно по-другому, — повторила она и провела рукой по лбу, как будто у нее закружилась голова.

— Неужели ты это серьезно? — удивленно спросил он. — Ведь то была формальность самой чистой воды.

— Да, но не для меня. Вот стою я сейчас здесь — и фактически я совершенно новый человек. С новым именем. Новой национальности.

Что-то в ее тоне ужасно его растрогало.

— Это тебя пугает?

Вот теперь она улыбнулась и покачала головой. Он просунул свою руку под ее, и они зашагали дальше, в свободном, медленном темпе. Глубоко вздохнули, охваченные одним и тем же порывом, и одновременно произнесли:

— И не нужно будет теперь больше врать…