Давид сидел в пыльной конторе ратуши и ждал. Маленький бедный городок и соответствующая ему ратуша: такое помещение мог бы занимать редактор провинциальной шведской газеты, Но человек по другую сторону письменного стола, эль секретарио, так и раздувался от агрессивного сознания беспредельности своей власти. Оно действовало на него изнутри как динамо, разогревая его в этот холодный февральский день так, что он вынужден был снять пиджак и расстегнуть воротничок. Оно исходило от его винно-багровых, туго надутых щек и черных, похожих на пули, глазок, взгляд их внезапно мог стать неподвижным, напряженным и жестоким.
Нельзя сказать, чтобы эль секретарио был особенно невежлив. Нужно было только выполнить какую-то простую формальность, и Давид был убежден, что его паспорт давным-давно готов — он приходил за ним уже в третий раз — и что все это ожидание являлось своеобразным ритуалом, инсценированным и разыгранным жирным божком за письменным столом в свою собственную честь. Если бы Давид проявил нетерпение, стал бы нервничать и ругаться, если бы вспотел от волнения, божок чувствовал бы себя еще более довольным, он бы просто упивался всем этим как сладостным фимиамом.
Вместо этого Давид разрешил себе более мягкую форму раздражения божка — тем, что сидел терпеливо и независимо.
Здесь находился еще один, тоже в ожидании своей участи, бедно одетый человек. Давид встретил его в винном погребке Эль Моно несколько дней тому назад. У него были веснушки и забавный тупой нос, довольно-таки необычный для испанца. Он тоже сидел очень тихо, только время от времени вытирал пот со лба и под носом, быстро, как бы стесняясь. Исхудалое лицо с резкими чертами было бледным, даже серым, поэтому на нем так выделялись веснушки.
Он сидел тихо, но эта тихость была не раздражением и не смиренно выраженным превосходством: это была непрочная, вот-вот готовая разорваться пленка, прикрывающая очень сильное волнение. Вокруг него так и стояло силовое поле подавленных чувств, и Давид воспринимал это поле в своей груди как физическое воздействие. По своей воле или против, но он чувствовал себя обязанным помочь этому человеку, оба они ненавидели представителя власти за письменным столом.
Его звали Жорди. Франсиско Мартинес Жорди. Кое-что Давид о нем уже знал. Не то, почему он сейчас сидит здесь, а то, что было с ним раньше. Жорди принадлежал к числу побежденных в гражданской войне; после войны несколько лет просидел в тюрьме. Теперь вышел на свободу — как считалось. Но кто мог помешать без меры усердствующим местным властям уделять ему время от времени особое внимание? Вдруг, ни с того, ни с сего, в его лавку с разной дребеденью для туристов могли нагрянуть жандармы. Эта убогая лавчонка и не давала ему умереть с голоду — поскольку ему не разрешалось продолжать учебу и вообще заниматься какой бы то ни было интеллектуальной деятельностью. Его сажали в тюрьму, а через несколько дней выпускали опять, без каких-либо объяснений.
Давиду и раньше приходилось слышать, что это отличный, гуманный и удобный способ расправы с людьми, неугодными властям. В частности, это было сказано за стойкой в баре Эль Моно преданным правительству кабатчиком после ухода Жорди, и подобный комплимент вместе с рюмкой лучшей мансанильи получил от кабатчика эль секретарио, оказавший своим визитом честь его бару. Тот осклабился, а его и без того круглое, как арбуз, лицо стало еще шире.
Кабатчик был жирный и самодовольный, и эль секретарио был жирный и самодовольный, а Жорди совсем истощенный. Наверное, просто потому, что жизнь Жорди была не такой сладкой, как у них.
Одна мысль вдруг поразила Давида. Неужели именно тот разговор в Эль Моно послужил поводом к тому, что Жорди сидел сейчас здесь?
Все началось тогда с того, что Давид стоял у стойки, время от времени отпивая глоток мансанильи. Он рассеянно отметил, что хозяин дома, где он снимал комнату, Хуан Вальдес, шепотом сообщал своим сидевшим рядом друзьям-приятелям кое-какие сведения о нем самом и о том, откуда он прибыл. Хуан был добрый малый, иногда он рыбачил, иногда, если начинались археологические раскопки, помогал ученым, но большей частью все же проводил время в кабачках.
Неожиданно кто-то обратился к Давиду с прямым вопросом:
— Это в вашей стране все еще есть король?
Давид огляделся, не видя, кто спрашивает. Во всяком случае, не разбухший же агрессивный тип с глазами, похожими на пули, и не маленький рыхлый кабатчик.
— Да, у нас, — ответил Давид Хуану и его приятелям. — Плюс еще социал-демократическое правительство.
Молчание. Туго надутый субъект оглянулся по сторонам, неодобрительно раздуваясь на своем стуле.
— Так долго продолжаться не может.
— Это продолжается уже двадцать лет, насколько я помню.
— Красная диктатура, — буркнул эль секретарио.
— Совсем нет. Правительственная партия все время вынуждена бороться примерно с такой же сильной буржуазной оппозицией.
— Которая разрешена?
— Конечно разрешена. У нас свобода взглядов.
Худощавый веснушчатый человек, сидевший у самых дверей — один из посетителей, получивший не рюмку, а стеклянную кружку с длинным носиком — вышел вперед и встал рядом с Давидом. Он не произнес ни слова, только сделал тот особый жест, которым показывают хозяину кабачка, что нужно подать еще одну порцию вина.
Тут кабатчик исполнил настоящую пантомиму. Сначала изобразил изумление; потом повернулся к полкам и, не торопясь, выбрал бутылку с самым дешевым шерри, какое только у него было. Наливая одну небольшую рюмочку, он добавил в нее еще несколько капель своей насмешки и презрения, так что получился целый коктейль. Потом оскорбительно долго, не выпуская из пальцев рюмку, выжидал, пока человек с веснушками вытащил, сколько требовалось, денег из карманов и положил их на стойку. Только тогда он передвинул рюмку Давиду.
Давид внутренне собрался в комок. Сначала он не понял, что угощение предназначалось для него. Но, встретив быстрый, робкий взгляд карих глаз бледного человека, он понял, что не принять угощения было бы больше, чем преступлением, не говоря уже о том, что в Испании такой отказ вообще воспринимается как оскорбление.
Дело было не в нем самом. Не проронив ни единого слова, этому человеку удалось произнести тост за демократический строй общества — и сделать это прямо под носом у эль секретарио, самой могущественной личности в городке, и кабатчика Эль Моно, всем известного правительственного шпиона.
Давид выпил свою плохую мансанилью, преисполненный уважения. Когда он захотел ответить на любезность, человек уже исчез.
Позже Хуан рассказал кое-что о Жорди, о его прошлом и о тягостном настоящем.
Поэтому теперь, в участке, Давид глядел на него с беспокойством и размышлял, не приходится ли тому держать ответ за свой импульсивный поступок.
Давид жил сейчас в стране, где все жгло, как огонь. Его-то самого защищала здесь асбестовая одежда гражданства в демократической стране, его паспорт, консулы, Организация Объединенных Наций и Бог знает что еще. Все это придавало ему мужества и уверенности в себе, можно было отважиться и на игру с огнем. А такие как Жорди? У них не было асбестовой одежды: они и получали раны от ожогов.
Нетерпеливым движением, как будто теперь ему самому надоело, что Давид все еще сидит здесь в ожидании, эль секретарио протянул ему паспорт. Давид вздрогнул, собрался с мыслями и даже посидел еще немного, подобрав свои длинные ноги; потом заплатил за штамп в паспорте и вышел. Обернулся в дверях, помедлил; подумал, что оставляет Жорди в беде. Решил, что все это вздор, речь наверно на этот раз шла только о торговых делах. Ведь еще при нем эль секретарио вынул пачку бумаг и со снисходительной вежливостью начал: «К сожалению, мы не имеем возможности разрешить…»
Давид прошел мимо жандармов на первом этаже и кивнул одному из них, сержанту Руису, несмотря на оливково-зеленый мундир и черную лакированную каску, обладавшему обезоруживающей штатской улыбкой. Для отца многочисленного семейства блага, предоставляемые в жандармерии в виде муки и масла, играли весьма существенную роль…
Давид неторопливо шел по улице в мягких лучах нежаркого солнца; чугунное кружево испанских балконов они вырисовывали на белых стенах домов в смело укороченных пропорциях. Потом остановился в рассеянности перед старинной лавкой, где раньше торговали пряностями, а теперь этикетки с испанским текстом призывали прохожих купить бульонные кубики Магги и стиральный порошок Персиль.
Тут человек с веснушками вышел из ратуши.
— Добрый день, — приветливо сказал Давид. Ему хотелось с ним поговорить.
— Здравствуйте, — ответил механически Жорди и прошел мимо, не задерживаясь, не замечая, что почти коснулся Давида. Давид увидел выражение горечи в его лице, опять, как удар, почувствовал внутреннее напряжение этого человека.
Пока они ожидали в ратуше, началась сиеста, и городок точно весь вымер; ставни были закрыты. Даже бродячие собаки лежали посреди улицы и спали, греясь в скупых солнечных лучах.
Жорди их не видел, даже наступил на одну. Поднялся лай и тявканье. Собака набросилась на Жорди, он отпрянул назад, сверкнул нож, и быть бы ей мертвой, если бы Давид не схватил Жорди за запястье, одновременно отбросив ногой собаку.
Разрядка. Компенсирующая разрядка. Жорди, придя в себя, перевел взгляд с ножа в своей руке на Давида.
— Спасибо, — вымолвил он только и спрятал нож.
Не потому, что его земляки восприняли бы патетически смерть какой-то жалкой собачонки, твари без бессмертной души — но хорошо все-таки, что лезвие ножа осталось чистым.
Как эти испанцы любят доводить каждое чувство, каждое действие до кульминационного пункта, а потом еще его переживать, да с такой явственной драматичностью, подумал Давид. Самого его такие вещи немного стесняли. И у него, и у его соотечественников — скандинавов — заключительная реплика чаще всего оставалась за кадром, а величественный жест редко доводился до конца.
Однажды он объяснил это и Люсьен Мари. Она даже отважилась посмеяться: как странно! Целая драма, разыгранная в будке суфлера…
Нет, не совсем так, конечно. Но все-таки многое пребывает внизу, под полом человеческого сознания, в темноте и в грезах. Иногда кое за чем люди спускаются вниз и выносят на свет божий, как запасы из подпола.
— Не хотите ли выпить со мной стаканчик пива? — спросил Давид. Бросив взгляд на другой конец площади, он увидел, что почта все равно закрыта. — Кстати, уже время для эль альмуэрцо. Может, закусим немного?
Испанец сразу же замкнулся в себе, как обычно, опять стал недоступным.
— Благодарю вас, — покачал он головой, — не сегодня. Мой магазин…
Они дошли до лавчонки Жорди, на единственном окошке там теснилось несколько пар веревочных туфель и дешевых соломенных шляп.
— Вы не боитесь показываться вместе со мной? — спросил Давид.
Жорди слабо усмехнулся.
— Пожалуй, это я не могу ни для кого служить примером отличного поведения.
Он сказал это тихо и печально, как будто сам соглашался с подобной точкой зрения. Давид опять почувствовал горечь в его словах. Каков же был этот человек с веснушчатым несчастливым лицом?
Раньше он был красным, революционером, сказал бы эль секретарио, и в тоне его послышались бы отголоски террора, того давнего кровавого сна.
Но Хуан нарисовал другую картину.
Молодой студент, очень идейный. Один из новых молодых людей, увидевших несообразности феодальной Испании, но по характеру своей натуры более остро ощущавший жажду знаний, чем жажду хлеба. Когда правительство объявило борьбу с неграмотностью, он предоставил себя в его распоряжение, прервал учебу и пошел учителем в деревенскую школу. Внес свой скромный вклад в осуществление жаркой мечты о свободной и просвещенной Испании.
Пришла гражданская война и потопила мечту в крови.
Позднее, когда Давиду удалось преодолеть его сопротивление, и они сидели, тихо беседуя друг с другом, Жорди сказал:
— Мы боролись за веру. Тогда. Мы бы охотно за нее умерли, тогда, Но они отняли у нас ту войну. Началась другая война.
Вероятно, именно эта мысль, так же как и преследования со стороны властей, оставили глубокие следы горечи в его лице.
— Что вы имеете в виду, когда говорите, что они отняли у вас войну?
— Иностранные генеральные штабы использовали положение, заставили испанцев убивать испанцев, а заодно получили возможность прорепетировать мировую войну.
В Испании Давиду не один раз приходилось слышать это высказывание об otra guerra, о другой войне.
Или они имели в виду новую войну?
Нет, отвечал Жорди, нет, отвечали другие, даже те, кто ненавидел еще сильнее, чем он. Только не гражданская война. Никогда в жизни.
Жорди не был сторонником насилия.
И все же Давид видел, как в минуту гнева у него в руках очутился нож. Против собаки, конечно. Но для Давида этого было достаточно, чтобы понять что-то важное в людях угнетенных и обездоленных.