Прежде чем передать Давида часовому, который должен был отвести его в камеру, лейтенант спросил Давида, нет ли у него какого-либо пожелания.

Есть, ответил Давид. Чтобы его сторожил не тот жандарм, что застрелил Франсиско Жорди.

Его просьба была удовлетворена.

Через сутки он подумал: почему я вместо этого не попросил сигарет, или писчей бумаги, или книгу — все равно чего, лишь бы только заставить время идти хоть немного быстрее…

У него было достаточно времени, чтобы подумать, увидеть, как все произошло, — но также и произвести переоценку ценностей, подвергнуть все сомнению.

В первый день ему казалось, что он окружен неким ореолом героизма: все-таки он что-то совершил. Пытался помочь человеку выбраться на свободу.

На второй день слова «если бы» стерли весь ореол.

Если бы Жорди не… Если бы я не…

…то, может быть, бродил бы сейчас Жорди живым-живехонек среди своих веревочных тапочек.

А сам он не сидел бы в тюремной камере.

Медленно тускнел дневной свет в крохотном окошке, надвигалась еще одна ночь.

…с моим морским вертолетом мы можем опуститься на самые большие глубины, сказал Юрген, его старый школьный товарищ, собиравшийся стать океанографом.

Они спускались вниз, через первобытные девственные леса раскачивающихся водорослей, целые миры исчезали вместе с корнями у них над головами.

Наконец они оказались внизу, во тьме, среди пугающих, таинственных форм жизни, среди каких-то хрящеобразных плиток, расположенных на дне слой за слоем, как исполинские грибы семейства polyporos. Они были на пороге мира в двух измерениях, где все было только протяженностью и ничего глубиной или высотой.

Это так действует давление, сказал Юрген. Давление сверху.

Каракатицы, похожие на переливающиеся диски, присасывались к стеклу, угри, тонкие, как хлысты, оставляли снаружи, в кромешной тьме, фосфоресцирующие следы в виде одних линий. Но вот в круге света от их прожектора появилась серебристо-серая рыбина, не похожая ни на диск, ни на хлыст…

Теперь будем подниматься, сказал Юрген.

Давид протянул руку через толстое стекло и схватил рыбину, ему захотелось взять ее с собой, в головокружительное путешествие наверх.

Но когда они поднялись в те слои моря, где свет солнца отливал зеленым и леса водорослей шевелились в медленных, плавных ритмах, серебряная рыбина лопнула. Взорвалась, исчезла.

Давление! — закричал Юрген. Это противодавление!

И морской вертолет рухнул в пустоту…

Давид поднялся с полу, окоченелый, со сдавленным сердцем; он упал со своих узких нар. Но то ли ему снился этот сон потому, что он упал, то ли он упал потому, что снился такой сон, он не понял. Боже, какие идиотские у меня эти морские сны…

Он их стыдился. Писака, которому снятся литературные сны; личность, подвергающая себя психоанализу: через некоторое время ей удастся видеть сны в таких именно символах, какие требуются; от подобных снов всегда за версту несет фальшью.

Но что это означало, как не то, что и ночью мозг его работал — или играл — теми же орудиями, которые случайно оказались на виду, забытые после трудового дня.

Он защищался от этого сна. Сон делал его ответственным за смерть Жорди.

Не в том наивном смысле, что «если бы не…» Не из-за того или иного поступка, которого можно было бы избежать.

Сон показывал только взаимосвязь явлений.

Весь образ жизни Жорди был для него терпимым, пока он жил среди других, приспособленных к тому же давлению — немного более сильному, немного более слабому, но в сущности одинаковому.

Он, Давид, и Люсьен Мари сделали этот образ жизни для Жорди непереносимым.

Они сделали его непереносимым, не видя необходимости и не имея возможности пропустить Жорди через шлюз в свой собственный мир. В мир, где давление сверху меньше и жизнь имеет какую-то возможность развиваться в различных формах.

С нестерпимой болью Жорди понял, что тот, кто слишком долго приспосабливается к обстоятельствам, чтобы выжить, становится в результате расплющенным и желеобразным в духовном отношении.

Несколько раз Жорди принимался бунтовать. Неловко, неумело. Но в конце концов он избрал для себя самое простое: выйти из дома и посмотреть на горы, где воздух такой легкий.

О Господи, если бы только можно было начать все сначала…

Давида вызвали на допрос к лейтенанту, в ту же контору, где он столько раз по-дружески болтал с сержантом Руисом.

Руис… Теперь его товарищ по несчастью.

Допрос ни к чему не привел.

Его вызвали снова, теперь уже к эль секретарио. Этот был еще более туго надут, чем когда-либо, его похожие на пули глазки источали враждебность. Эль секретарио все время возвращался к вопросу о том, не помогал ли Давиду кто-нибудь еще при подготовке побега. Он пытался застращать, он делал вид, что все и так знает, но ничего не добился.

— А вы?! — кричал он злобно. — Кто вам платит за то, что вы вмешиваетесь в эту историю с контрабандистами?

— Платит? — вспыхнул Давид, а сам подумал о своих потерянных деньгах. Не без удовлетворения он отметил, что сидевший в глубине комнаты лейтенант выглядел смущенным.

Эль секретарио опять уселся на стул и расстегнул свой воротничок.

— Значит, это было сделано по «идейным» мотивам? — он произнес это слово так, что из него фонтаном забил сарказм.

Давид промолчал.

Эль секретарио, как пистолет, направил на него свой указательный палец.

— Иными словами: настоящая провокация! Вы так называемый писатель?

— Да.

— И теперь хотите поехать домой, чтобы в марксистской печати распространять лживую пропаганду о терроре во франкистской Испании?

— Я не работаю ни в какой «марксистской печати», — сдерживая себя, возразил Давид.

— А как мы можем поверить вашим словам?

— Как раз это проверить легко. Книга — это ведь официальный документ. А в нашей стране есть ваше консульство.

Эль секретарио задумался.

Дались нам эти новые инструкции, по возможности избегать недоразумений с людьми из стран с демократическим строем. То ли дело было раньше, когда можно было проводить политику твердой руки…

Эль секретарио вышел из помещения и стал вполголоса совещаться с лейтенантом. Возвратившись, он решил переменить тактику и сделал попытку прийти к соглашению.

— Вы стали соучастником преступления по ввозу контрабанды. Вас может ожидать долгое тюремное заключение. Вы это знаете? — обратился он к Давиду.

— Да, — пересохшими губами вымолвил Давид.

— Но допустим, мы вас помилуем. У вас есть жена и маленький ребенок, не правда ли?

И на этот раз Давид сумел выдавить из себя только хриплый звук, означавший утвердительный ответ.

— Предположим, как я сказал, мы вас помилуем. Согласны ли вы дать честное слово, что никогда ни слова не напишете о деле Жорди — или вообще что-нибудь против режима в нашей стране?

На стене тикали часы. Эль секретарио улыбнулся чарующей, по его представлению, улыбкой. Давид вытер рукой лоб, как когда-то — он видел — в этой же комнате делал Жорди.

Было бы так просто… Он не был писателем-памфлетистом. А политическим писателем и того меньше. Какое бы имело значение, если бы он…

Но честное слово… его он не сможет нарушить. Оно будет у него затычкой во рту, оно станет душить его писательский голос.

— Нет, — ответил Давид напряженным, глухим голосом.

Неужели Морис и его сподвижники никогда не испытывали сомнений в подобной ситуации, никогда не знали искушения? Тогда он не из их породы.

Эль секретарио в бешенстве указал ему на дверь.

Давида увели обратно в камеру.

На следующий день его привели опять — на допрос, как он полагал.

На этот раз эль секретарио был застегнут на все пуговицы и в белом воротничке. Нет, никогда испанец не бывает смешным, даже этот маленький жирный человечек. Он стоял, а сзади него наискосок застыл лейтенант. Серьезность окутывала их, как плащи окутывают тореадоров. На миг Давид увидел их, как на картине — портреты испанцев, любого столетия: оба их лица, одно жирное, другое сухощавое и широкое, с крепко сжатыми губами и черными, непроницаемыми глазами католиков.

Эль секретарио держал в руках какую-то бумагу.

— Вот ордер на вашу высылку, — заявил он. — В течение двадцати четырех часов вы обязаны покинуть Испанию.

Давид не понял.

— Но ведь я не давал честного слова, — сказал он немного испуганно, как будто честное слово они могли вырвать у него во сне.

Эль секретарио и бровью не повел.

— Через двадцать четыре часа вы должны быть по другую сторону границы, — повторил он, повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Давид вопросительно посмотрел на лейтенанта.

— Вы свободны, — подтвердил тот. — Можете идти домой. При условии, о котором вам только что сообщили.

— Почему же я так легко отделался? — спросил Давид, как будто опасаясь расставленной ловушки.

Лейтенант пожал плечами:

— Вот видите, мы можем проявить и мягкость. К тому же оказалось, что ваше участие во всей этой истории было самым пустяковым.

Давид резко вскинул голову. Но слова, вертевшиеся у него на языке, к счастью, так и остались непроизнесенными.

Они ничего не узнали об Антонио.

Давиду выдали его портфель и под эскортом проводили до двери. Не нужно было даже возвращаться в камеру.

Его выставляют из страны.

Теперь мимо «Магги» и «Персиля», к площади с белым каменным фонтаном и балконами.

Там, у поворота, по другую сторону площади, пустая лавочка Жорди.

Люди останавливались, глядели ему вслед, множество глаз следило за ним из магазинов и из почты.

Удивлялся исходу дела не он один.

Он ни с кем не здоровался, никто не осмеливался поздороваться и с ним.

Четыре дня в тюрьме, — а у него было такое чувство, будто он восстал из могилы, будто снова вернулся к живым из мертвых.

Теперь он бы лучше понял Жорди.

Перед кинотеатром сторож наклеивал новую афишу о фильме с боем быков в новогодний вечер: «Завтра: эль матадор». Слово, как рыбья кость, застряло у него в горле. Эль матадор — это убийца. Тот, кто себе и публике доставляет изысканное наслаждение, закалывая затравленное животное.

Только когда он прошел мост и неизменных женщин, стирающих белье в реке, до него, наконец, дошло: я свободен. Я иду домой к Люсьен Мари и малышу.

Он пустился бегом.

Через пять часов они сидели в такси Гонзалеса и смотрели через большую дыру у тормоза, как красно-бурая земля убегает назад.

Дома у них началась страшная паника, когда Давид обнаружил, что они не успеют перебраться через границу до назначенного срока, если поедут завтра, хотя бы и утренним поездом.

И поэтому опять теперь бешеная гонка, с горы на гору, по скользкой дороге, с зияющими безднами по одну сторону — и с исполненными очарования пейзажами по другую.

— А вы не боитесь ехать с такой скоростью, сеньор Гонзалес? — спросила Люсьен Мари, едва решаясь дышать от страха.

— Никогда — ведь со мной за рулем сидит мой ангел-хранитель, — объяснил Гонзалес. — Вот, посмотрите — часто я вообще снимаю одну руку с баранки и даю править ему…

Они закрыли глаза, им оставалось только одно — положиться на искусство ангела-хранителя Гонзалеса.

Только что;

Печальное прощание с Анжелой Тересой, лежащей в постели, откуда ей, видимо, уже никогда больше не встать — далекой, отсутствующей, и с Анунциатой, ухаживающей за ней. Верной — как кошка.

С Консепсьон, их преданным другом; они оставили ей все, что не могли взять с собой.

Давид заглянул также и к Мигелю, немедленно напустившему на себя мину владельца кабачка — противника всех и всяческих субъектов, преследуемых полицией. Но потом, не поднимая век своих циничных глаз, он огляделся кругом. Убедившись, что поблизости нет ни одной оливково-зеленой личности, он сделал знак головой на своей негнущейся шее и провел Давида в свою личную комнату, пожал там ему руку и подарил на дорогу бутылку своего самого лучшего коньяка.

Старый король контрабандистов — не затрагивай только его святых и праздничных процессий, и он проявит широчайшую терпимость как к своему, так и к вашему прошлому.

По дороге домой Давид встретил Антонио. Они задержались на какую-то часть секунды, глядя в глаза друг другу. Это был прямой и честный взгляд, говоривший: он мертв. Нам не повезло.

Потом разошлись, не поздоровавшись.

После этого Давиду не хотелось больше ни с кем видеться.

Когда он вошел в рощицу из хвойных деревьев, в одиночество, где его никто не мог видеть, до него впервые в полной мере дошел весь трагизм судьбы Жорди, теперь уже без всяких побочных мотивов, часто вводящих в заблуждение. Его тело начали сотрясать рыдания, он обхватил руками ствол дерева и стал оплакивать своего друга Пако и свою, приведшую к катастрофе, попытку прийти ему на помощь.

Они успели к поезду, благодаря Гонзалесу и его искушенному в вождении машины ангелу-хранителю.

Туристский сезон еще не начался, им достались хорошие места. Они втащили свои чемоданы. Поезд тронулся. Они были в пути. Вместе.

Они тяжело опустились на деревянные скамейки, как будто у них подогнулись ноги.

Малыш заплакал, но вскоре опять заснул в своей корзиночке. Похищенный ими маленький испанец.

Люсьен Мари посмотрела на Давида, как будто не была уверена, что увидится с ним вновь.

— Куда мы едем?

— Домой.

— В Париж?

— Сначала. А потом — в Швецию. Если хочешь?

— Куда хочешь ты, — ответила Люсьен Мари.