За несколько минут до того, как Рэм Викторович постучался в дверь кабинета Анциферова, тот положил на рычаг телефонную трубку.
Теперь он узнал все, что хотел. Вернее, что узнавать было — нечего.
Он несколькими днями раньше решился наконец и позвонил в прежнюю свою «контору».
И вот теперь получил ответ.
Не ответ, думал он отрешенно, глядя из окна на Старую площадь, на памятник ветеранам Плевны, на толчею у входа в метро, а просто конец вопросам, пустышка, ноль. Теперь-то уж он совсем один, окончательно.
С Лубянки ему сообщили ровным, безличным голосом — впрочем, и он задал им эти вопросы некоторое время назад таким же официальным тоном, будто речь шла вовсе не о нем самом, не о бывшей его жене и сыне, а о совершенно посторонних людях, судьба которых почему-то, он не был обязан объяснять почему, заинтересовала ЦК, — наведя наверняка основательно и тщательно справки, ему сообщили, что лица, о которых он запрашивал, погибли, возвращаясь из заграничной командировки, в авиакатастрофе еще в войну, сын же их, остававшийся в Москве у бабушки, окончил впоследствии суворовское училище и пошел в кадровые военные. Погиб, выполняя свой интернациональный долг в одной из братских стран, — в какой именно, не сказали, это и по сей день оставалось государственной тайной. Он был женат, и у него, в свою очередь, был сын, родившийся в пятьдесят седьмом году, но ни о его вдове, ни об их сыне достоверных сведений нет.
Анциферов, молча слушавший то, что ему докладывали по телефону, не сразу понял, что он дед, что у него где-то есть внук. Лишь когда в кабинет вошел запыхавшийся, в растрепанных чувствах, Иванов и он обернулся к нему от окна, он сообразил это и понял, что теперь ему искать не сына, а внука, и в уме попытался подсчитать, сколько же сейчас внуку лет. И еще подумал, а нужен ли ему, внуку, он, дед, и вправе ли он искать его и тем самым вмешиваться в жизнь уж и вовсе незнакомого ему человека, может быть, а то и наверняка, и не слышавшего никогда о деде.
Иванов молча протянул ему полученную от Логвинова книгу, и Анциферов сразу увидел название: «Доктор Живаго».
— Поговорили? — только и спросил.
— Поговорили…
Анциферов долго смотрел на него, потом решительно сказал:
— Тогда пойдем. — И первым направился к двери.
Проходя вперед Иванова, вернул ему книгу и осуждающе кинул на ходу:
— Так и будешь ходить с ней по Москве?.. Хоть в газетку завернул бы. Вернулся к столу, взял с него газету, протянул Иванову: — На. — И едко на ходу усмехнулся: — Конспираторы…
Был конец рабочего дня, Анциферов и Иванов шли пустым коридором, спустились на первый этаж, пересекли огромный, как футбольное поле, вестибюль, прапорщик на выходе, покосившись на мгновение на их пропуска, козырнул им.
Выйдя на улицу, Анциферов пошел налево, спустился в подземный переход, вышел из него к чугунной часовне гренадерам Плевны, пошел вниз по бульвару, поискал вокруг глазами и, найдя пустую скамейку рядом с детской песочницей, сел на нее и велел Иванову:
— Садись, в ногах правды нет.
На что тот, припомнив те же его слова, сказанные семь лет назад под снегом в сквере у Большого театра, повторил их с невольным вызовом:
— Как нет ее и выше. Пушкин.
— А ты на другое надеялся, лейтенант? — устало отозвался Анциферов. Докладывай.
Рэм Викторович, стараясь не упустить ни слова, пересказал их с Логвиновым разговор.
Анциферов слушал внимательно, не перебивая и не задавая вопросов. Когда Рэм Викторович кончил, кивнул подбородком на завернутую в газету книгу, и Иванов, в который уже раз за годы знакомства с ним, не понял — одобряет ли его тот или же осуждает.
— И ты сказал — да…
— Я не сказал — да! — вскинулся Рэм Викторович. — Он мне и слова не дал выговорить, даже не спросил, согласен я или не согласен!
— Но книгу — взял, — не стал слушать его оправданий Анциферов, — нечего в кошки-мышки играть. — И Рэм Викторович вновь угадал в его глазах то же презрение, что и при давнишней их встрече у Большого театра. Однако Анциферов совершенно неожиданно перешел на совершенно другое: — А я его, представь, этой ночью как раз еще раз одолеть пытался, не спалось…
— Кого? — не понял Иванов.
— С тем же успехом — об каждое слово спотыкаешься… — Подумал, спросил самого себя: — А может, так и надо, чтобы не всякому по зубам?.. — Опять кивнул на книгу в руках Иванова: — А вдруг тебе этот самый роман и впрямь не понравится?
— Да не в этом же дело, как вы не понимаете?! А в том, кем он для меня всю жизнь был, а теперь я, выходит…
— Не в этом, очень даже понимаю, — прервал его Анциферов. Надолго замолчал, внимательно, будто в первый раз ее увидел, глядя на свою искалеченную руку. Знаешь, за что я сидел? В двух шагах отсюда. — И, мотнув головою, будто не хотел вспоминать, да не мог не помнить, продолжил ровно, даже равнодушно: — А бумажка, которую требовалось подписать, была про моего лучшего друга, он комбриг был, кавалерией командовал. — Отвлекся на минуту: — Кавалерия — против их танков, против «тигров», представляешь, как мы успешно готовились к войне?! — Вернулся к своей мысли: — Короче говоря, от меня требовалось всего ничего подмахнуть свою фамилию… Ему — вышка, да и мне бы, не начнись на счастье война… — Опять взглянул на свою искореженную руку. — Вот в нее-то и совали мне перо…
— Не подписали… — не спросил, а утвердил как бы в обвинение самому себе Иванов.
— А как война началась, — не услышал его Анциферов, — расстрелять-то и не успели, зато, прежде чем в тыл к немцам кинуть, обратно в тот же кабинет вернули, а того молодчика, который… — Но спохватился, не стал продолжать. Ладно, тебе это неинтересно. — Усмехнулся невесело: — Я потом целую неделю его «Казбек» докуривал, он как раз паек получил недельный, забыл с собой унести…
— А я книгу — взял… — сказал не ему, а себе Рэм Викторович.
Анциферов очнулся от своих воспоминаний, голос его опять стал жестким:
— Я тебе эту байку рассказал не для примера, так, на ум пришла черт знает с чего. — И, глядя в сторону: — К тому же, если тебе роман и на самом деле не покажется…
— Я же сказал — не в этом дело! — почти крикнул Иванов. — Понравится, не понравится… А как бы вы, если б вам доказали, что ваш друг-кавалерист был и вправду враг?!
— Не поверил бы, — твердо сказал Анциферов. — Но я и с самого начала не поверил, сказал «нет», а ты как-никак книгу-то взял, наложил, извини, полные портки… Теперь тебе одно остается…
— Что?.. — вдруг обмяк, обессилел Рэм Викторович. — Что?!
— А зарубить себе на носу, — очень спокойно, но и, как послышалось Иванову, брезгливо отозвался Анциферов, — что уже всю жизнь тебе с этим жить. С полными портками, — не осуждая, а лишь констатируя факт, заключил Анциферов.
— Я не согласился! Я же ничего не обещал! — взмолился Иванов.
— Это — раз, — был неумолим Анциферов. — А во-вторых, — недобро усмехнулся, считай, тебе повезло. Пока вы там с товарищем Логвиновым насчет изящных искусств рассуждали, — и опять, как в тот раз, в Берлине, поразил Иванова в устах Анциферова «князь тьмы», так сейчас эти «изящные искусства», — из Швеции пришло сообщение, да на пятом этаже застряло, до четвертого пока не дошло, это у нас дело долгое, пришла шифровка из посольства, что Пастернаку за этот самый роман — гляди, кстати, не потеряй книжку, все экземпляры на строгом учете, Пастернаку за него Нобелевскую премию дали, единогласно. Не за самый роман, конечно, а как раз за то, что его у нас на амбарный замок решили запереть. Чистой воды политика. — И будто сам на то удивляясь: — Куда ни кинь политика!.. Ничего, — как бы успокоил он Рэма Викторовича, — ничего, через годок-другой, глядишь, и нашему кому-нибудь дадут, по закону симметрии, никуда они не денутся. Так что теперь уже не до обсуждения романа, теперь хоть наизнанку вывернуться, но чтобы либо отменили шведы премию, либо он сам от нее отказался, третьего, как говорится, не дано.
— Но мне-то что от этого?! — не мог взять в толк это новое обстоятельство Рэм Викторович. — Мне-то все равно надо что-то делать!
Анциферов, задумавшись, долго молчал, глядя на детей, играющих в песочнице, на осыпающиеся листья старых кленов и вязов, на снующих дерзко у самых его ног голубей и воробьев.
— А ты думал всю жизнь куличики из песка выпекать?.. — Переспросил: Тебе-то?.. Теперь твоя записка, или как там ее ни называй, товарищу Логвинову уже ни к чему — поезд ушел, о другом надо позаботиться, уже не внутренний вопрос, международным на весь мир скандалом попахивает, а это уже епархия другого отдела. — Усмехнулся язвительно: — Кое-кому лавры покойного товарища Жданова покоя не дают!.. — Взял себя в руки: — Так что, вернее всего, твою записку теперь никто и читать не станет, не до того.
— Но написать-то ее я все равно должен… — не находил Рэм Викторович выхода из тупика.
— Никуда не денешься, — безразлично подтвердил Анциферов, — так уж устроена жизнь. — И добавил с таким откровенным ядом, что Иванов удивленно покосился на него: — По крайней мере на одной шестой суши, на которой нам с тобой выпало родиться…
— И вы… вы так прямо…
— Говорю с тобой? — И вдруг будто все, что передумалось, что мучило и терзало его в бессонные ночи, вырвалось наружу, и то, что он говорил, было похоже то ли на попытку оправдать самого себя, то ли на самообвинение, словно он хотел разом избавиться от этих ночных своих мыслей, либо, напротив, утвердиться в них. Или — отречься. — А потому что я член партии с двадцатого года, и не по убеждениям только, а — по душе, по совести! И кулаков раскулачивал по совести, и Троцкого, завернув в ковер, в Алма-Ату отправлял по совести, и по совести же врагов народа арестовывал, Бог миловал, допрашивать не довелось. По совести и сам под подозрением очутился. Я верил, понимаешь, как моя бабка деревенская в Христа-Спасителя верила, без оглядки, без корысти, и только это дает мне право не понимать, не принимать многое из того, что делалось и делается теперь в партии. Не по-ни-ма-ю! И не Хрущева с его кукурузой, он-то тоже по совести или по глупости все делает, по темноте, он тоже вроде меня верующий. А вот прохиндеев тех, что в одну власть, в должность, в сладкий пирог мертвой хваткой вцепились, из молодых, да ранних! Я бы таких собственной рукой — к стенке… Ты думаешь, почему я, старый и больной, неделями не спавший, работаю и работаю в ЦК?.. Чтоб они не расхватали вконец, что плохо лежит, чтоб не лезли тараканами из всех щелей, «младотурки» рукастые! Чтоб хоть что-то из того, во что я всю жизнь верил, не испоганили, не пустили окончательно под откос… И с твоим Пастернаком, будь он неладен, их рук дело, а от этого вреда будет больше, чем пользы, помяни мое слово!..Ему не хватило воздуха, он долго с трудом, сипло дышал, прежде чем совладать с собой.
Встал, сказал на прощание так, будто у них ни о чем серьезном и важном и разговора не было:
— Я пойду, а ты посиди, покумекай, авось до чего-нибудь путного и докумекаешь. А картину я тебе точно, как в аптеке, нарисовал. Будь здоров.
Ушел, а Рэм Викторович глядел вслед, как он прямо, не сутулясь, будто не седьмой десяток на исходе и не мучается он из ночи в ночь изнуряющей бессонницей, вышагивает твердо, уверенно, пока не скрылся в подземном переходе.