Юлиу Эдлис

Прощальные гастроли

Действующие лица:

Актрисы провинциального театра:

Щипалина Евгения Ростиславовна

Рудакова Вера Николаевна

Гаранина Нина Владимировна

Донцова Виктория Дмитриевна

Проводник в поезде дальнего следования

Шестидесятые годы прошлого века

 

Действие первое

Последнее от входа в вагон купе — рядом с закутком проводника и туалетом.

Шум перрона — голоса, смех крики носильщиков: «посторонись!», радиомарши, невнятный голос диктора по вокзалу, объявляющего о прибытии и отправлении поездов.

В вагон входит с тяжелым потертым чемоданом в руках Щипалина- сорокапятилетняя по самым скромным подсчетам, актриса местного театра. Она одета не без изящества и вкуса, но и то и другое принадлежит моде по крайней мере пятилетней давности.

Щипалина (волочит по полу чемодан, обмахиваясь только что купленным в киоске журналом). Господи, шуму-то, народу, будто не в Москву, а в космос нас провожают… (Изучает номера мест на дверях купе, при этом поочередно заглядывает в каждое.) Один, два, три, четыре… Извините, ошиблась… (Идет дальше.) этого Земцова убить мало — билеты раздает перед самой посадкой, а ты бегай, высунув язык, вдоль всего состава, ищи свой вагон… (Открыла дверь в купе.) Извините, пожалуйста. (Идет дальше.) Наверняка и на этом нагрел руки, мимо него и копейка не проплывет, чтоб он ее не уполовинил… (Глядит в свой билет.) Тридцать второе… (Заглядывает в купе.) А тут вообще пусто. Нарочно продают билеты — в ближних купе пусто, а ты тащись в самый конец, да еще с этим рундуком!.. (Остановилась, запыхавшись.) Никаких сил… (Пнула чемодан ногой.) Ну, Земцов!.. Ну, жулье!.. (Идет дальше.) Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. (Открыла дверь.) Ой!.. Простите, пожалуйста, кто мог знать — поезд еще не тронулся, а вы уже… Опять пусто, а билетов в кассе за неделю нет!.. (Заглянула в дверь следующего купе.) Простите… У-уф!.. Хоть ба окошко открыли, не продохнуть!.. Двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два. (Сверилась со своим билетом.) Слава Богу! (Поставила чемодан на пол, поправила сбившиеся волосы, постучала в дверь.) Можно?.. (Открыла дверь — в купе никого.) Я первая, оказывается… (Входит внутрь, оставив чемодан в коридоре.) Ну конечно, последнее купе, рядом с туалетом, кому бы он еще посмел такое место всучить! Вот дура набитая — не посмотреть, какое купе!.. (Взглянула в окно, кого-то там увидела.) Легок на помине… (Стучит в стекло.) Земцов! Семен Борисович… Не слышит, сукин кот! (Пытается открыть окно.) Откройте окно!.. (Выглянула в коридор.) Проводник! Проводник!.. (Вернулась в купе, взобралась коленями на столик.) Забито, оно что ли? Так лето же, прямо душегубка… (Стучит в окно.) Семен Борисович!.. Услышал… (Кричит ему.) Я говорю, почему туалет рядом?! Не понимаешь?.. Начальству ты небось билеты — в эс-вэ, а рядовому коллективу… Что? Что вы говорите?.. Сейчас, сейчас!(Влезла на столик. пытается открыть окно, неловкое движение, и она летит кубарем вниз.) Что же ты со мной делаешь, мерзавец!

К дверям купе подходит Рудакова, в руках у нее чемодан и видавшая виды спортивная сумка, за плечами — набитый доверху туристский рюкзак, к которому приторочена еще и гитара. По ее лицу струится пот, дешевенькое платье липнет к ногам, подмышки взмокли.

Рудакова (натыкается на чемодан Щипалиной). Это кто еще тутбаррикады понаставил?..(Перешагивает через чемодан, входит в купе.) Ну конечно, Щипалина, кто же еще! Ты что на полу расселась? Чемодан в коридоре, сама лежит трупом… В чем дело?

Щипалина (все не придет в себя). Упала…

Рудакова (снимает с себя рюкзак). Думала не дотащу, ан нет — обыкновенный тяжеловоз русской породы, хоть сейчас на ВДНХ… Почему ты на полу все-таки? Ты что, действительно упала? Откуда? (Щипалина указывает рукой на окно.) Из окна?! Ты что, влезла в окно?.. Зачем? Как ты там оказалась?.. Хотя с тобой обязательно должно что-нибудь случиться. Во всем городе одна лужа — ты непременно в нее по пояс, в соседней области грипп — ты тут же подхватишь…

Щипалина (поднимается с трудом на ноги, вскрикивает от боли). Ой!..

Рудакова. Может, сломала себе что-нибудь? Хорошо бы не тазобедренный сустав, в твоем возрасте хуже не придумаешь.

Щипалина. При чем тут возраст? И ты, между прочим, на четыре года меня старше.

Рудакова. То-то и не сигаю в окошко. Может, доктора позвать? На вокзале наверняка есть «скорая помощь». (Стучит в окно.) Земцов! Земцов! Доктора! Щипалина опять в историю попала!..

Щипалина. Какого еще доктора? Не надо, только засмеют… Просто ушиблась, надо растереть хорошенько и все.

Рудакова (с готовностью). Точно! Спиртом. У меня все с собой, айн момент. (Достает из рюкзака бутылку водки, ставит на столик). Как знала, что ты кости переломаешь. Раздевайся. Где растирать-то?

В дверях купе как из-под земли появляется проводник.

Проводник (о бутылке). Категорически! Увижу еще раз — ссажу! Чтоб и духу ее не было!

Щипалина (испуганно). Да это мы так… растирание. А вы что подумали?!

Проводник. Подождали бы хоть, пока тронемся. Скажи, нетерпеливые, прямо-таки подперло, видишь ли!.. (Громко на весь вагон.) До отправления три минуты, провожающих прошу освободить вагон! Попрошу провожающих! (Ушла к выходу.)

Щипалина. Зачем ты бутылку-то захватила? Опять, Вера, да? Опять?! Смотри, Вера!..

Рудакова. А посошок на дорожку? И вообще, мало ли. Например, у тебя вечно — настроение. Поправиться. Больно?

Щипалина. Ничего, пройдет. Понимаешь, туалет рядом…

Рудакова. Может, еще и туда тебя отвести? Конечно, с Веркой можно не церемониться, об нее хоть ноги вытирай, все пользуются…

Щипалина. Да никуда мне не надо! Просто я в окошко Земцову — мол, не нашел других рядом с уборной поселять?! Ну и рухнула…

Рудакова. Чего захотела! Дирекцию, местком, партком — он небось в эс-вэ! Не говоря уж о «мадам», это уж само собой! «мадам», это уж само собой!

Щипалина. Не завидуй! Вечно ты всем завидуешь!

Рудакова. Это я, что ли, из-за какого-то паршивого санузла в окно, как на амбразуру поперла? Тебе бы только кого-нибудь оговорить, кашей не корми! Хоть первую подругу. Рюмки-то у тебя есть?

Щипалина. Зачем мне? З

Рудакова. Не мужики, из граненых. (Достала из рюкзака дорожные пластмассовые рюмки.)

Щипалина. Сказано тебе, до отправления запрещено.

Рудакова. Принципиальная…

К двери купе подходит Гаранина. В руках у нее ничего, кроме большой дорожной сумки.

Гаранина. Чей это чемодан? Не пройти.

Рудакова (поспешно ставит бутылку на верхнюю полку). Этого еще не хватало!

Щипалина. Чего ты испугалась?

Рудакова. Теперь до Москвы — сухой закон.

Щипалина (выглянула из купе). А-а… Нина Владимировна! С нами? А мы думали вы в эс-вэ… (Убрала свой чемодан в купе). Милости просим.

Гаранина (входя). Земцов наш что-то нахимичил с билетами… И Вера здесь!

Щипалина. Сейчас мы мигом уберем все под полки, устроимся замечательно.

Гаранина. А четвертый кто?

Рудакова. Да уж Земцов нам кого-нибудь подсунет, можете не сомневаться. (Они укладывают вещи под нижние полки). У вас небось нижнее?

Гаранина. Не знаю.

Рудакова. Да уж этот подхалим не ошибется, кому что. У меня-то, само собой, верхнее, со мной можно по-простому.

Гаранина (проверила свой билет). Ты угадала.

Рудакова (агрессивно). Придется вам его жене уступить. Целы ли у нее ребра, еще не известно. А уж про сотрясение мозга и говорить нечего.

Гаранина. Ужас какой!

Рудакова. Из окна выпала и бряк на пол. Хорошо ее год кошачий, на вс четыре лапы приземлилась.

Гаранина. Как это тебя угораздило, Женечка?

Рудакова. А падать много ума не надо.

Голос диктора по радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Харьков — Москва отправляется со второго пути. Провожающих просят выйти из вагонов. Повторяю, скорый поезд Харьков — Москва отправляется со второго пути…» Марш. Поезд дернулся, бутылка упала с верхней полки.

Рудакова (подхватила ее на лету; Гараниной). Растирание для Жени. Как в воду глядела, что она откуда-нибудь свалится.

Гаранина (усмехнулась). Наружное?

Рудакова (с вызовом). Не обязательно.

Гаранина (о рюмках на столе). Скорее гомеопатическое, уж больно тара мелка.

Поезд тронулся, пошел, плавно набирая ход.

Рудакова (еще более демонстративно). Можно взять у проводника стаканы.

Щипалина. Куда ты все торопишься, Вера? До Москвы нам ехать и ехать, целых четыре часа.

Рудакова (согласилась). Тогда уж лучше из этих наперстков, не так скоро прикончим.

В купе входит проводник.

Проводник (о бутылке). Русским же языком! Хотите, чтоб с поезда сняла? И на работу сообщим, и куда надо, теперь это просто.

Рудакова (ей). Откуда ты такая бдительная на нашу голову?!

Щипалина. Ну почему ты сразу так грубо, Вера! (Проводнику.) Не обращайте внимания, это она так к слову.

Проводник. Ну, артисты…

Щипалина. Да, на гастроли в Москву. В столицу!

Проводник. Ну, в нее-то теперь только ленивый не ездит. (Недоверчиво.) А что, и вправду — артистки?

Гаранина (усмехнулась). Не похоже?

Проводник. Да как сказать… На открытках- то у них лица — одно к одному… Билеты и по рублю за постель. Трое вас пока?

Рудакова (отдает ей свой и Щипалиной билеты и деньги.) И ты к нам, мать, Посторонних не подсаживай смотри. Тут все свои.

Проводник. Подсажу, куда вы денетесь. Вон в Харькове спальный один не прицепили, а билеты по линии проданы. Обязательно подсажу.

Гаранина (отдает ей билет и деньги.) Как это — не прицепили?

Проводник. Спасибо, тепловоз не забыли подать, а то бы вам до Москвы пешком пришлось. Вот этих, которым билеты проданы, и будем по другим вагонам распихивать.

Рудакова (не скрывая радости.) Так это же наши, начальство, накрылись! Как бы «мадам» на боковую полку в общий бесплацкартный не турнули!

Проводник. так что ждите гостей. (О бутылке). А уж насчет этого… (Ушла).

Рудакова (деловито — о бутылке). Надо было мне ее клюквенным морсом закрасить, не догадалась…

Щипалина. Кого?

Рудакова. Кого-кого… Ладно, чуток отъедем, страсти улягутся. А за что она рубль-то взяла? Нам же не спать, Четыре часа и — «здравствуй столица, здравствуй, Москва!»

Щипалина (напела). «Здравствуй, московское небо…»

Гаранина. Четыре часа езды, а сколько лет не бывала — так, чтобы не проездом… А ведь я, подумать, коренная москвичка…

Рудакова. Ну я-то не одного выходного не пропускаю — за продуктами. Бытсектор в месткоме, захомутала общественность. Правда, в очереди столичной постоять — одно удовольствие, такого наслушаешься…

Щипалина. Москва, институт… Лучшие, можно сказать, годы, как вспомнишь. (Вздохнула). Тогда-то казалось, руку протяни — и ты во МХАТе, в Вахтанговском, в Камерном… Не получилось.

Рудакова. Что это у тебя не получилось-то?

Щипалина (без жалобы). Жизнь.

Рудакова. Удивила!..

Щипалина. Общежитие на Трифоновке, комната коек на двадцать, и наши гитисовские, и консерваторские, и из циркового, и еще кто-то… Музыканты запирались в уборных — гаммы играть, иначе оглохнуть было можно, особенно духовики… Стипендия крохотная, а цены коммерческие, не подступишься. Голодные, одно платье на все случаи жизни, а вся жизнь — институт, курс, репетиции… И все Джульетты, Дездемоны, Нины заречные… и ни одной бездари, каждая — Ермолова, Комиссаржевская… Господи!.. А потом — всех на периферию, в провинцию… Нет, я-то за Львом Никитичем, я за ним тогда — хоть на край света! (Рудаковой). Видела бы ты его!.. Он только-только с фронта вернулся, молодой, красивый, высокий, голубоглазый… И костюм у него тоже был голубой, трофейный… даже не голубой, а какой-то прямо-таки небесный! Ах, какой он был тогда!.. Вот только со вкусом у него плоховато обстояло, как выяснилось.

Гаранина. Это еще почему?

Щипалина. А сколько за ним девчонок с курса в эту тьмутаракань поехало, а он (о Рудаковой) ее из самодеятельности на главные роли взял, да еще сверх того и женился. Прямо патология какая-то!

Рудакова. А что он потом на тебе женился — от большого вкуса, скажешь?

Щипалина. Ну, после тебя-то ему и небо в овчинку показалось. (Помолчала.) Одного себе не прощу — что детей у меня от него не было.

Рудакова. Чтоб камень на шею навесить, да? Чтоб — твой и ничей больше?!

Гаранина (Рудаковой). Не знаю, как ей, а тебе бы пошло хоть дюжину нарожать.

Рудакова. А много ты в театре желающих в отцы видела?! Даже мы с ней, хоть и побывали вроде замужем, так и то за одним и тем же мужиком, такая статистика тебя устраивает? Не считая уж, что он и от нее опрометью сбежал к «мадам». Три бабы — на одного лысого гипертоника. А ты — дети!..

Гаранина. Ну, гипертоником он был не всегда…

Щипалина. И лысым тоже, между прочим. (Рудаковой.) Даже после тебя и то волосы еще вились, такая волна, когда зачесывал…

Рудакова. А я вперед смотрела — НА тебе боже, что нам не гоже. А вот уж после тебя-то он достался «мадам» — выкрасить и выбросить.

Щипалина (неожиданно). А все-таки это очень хорошо, что ее попрут из эс-вэ в общий бесплацкартный! Рано или поздно, а справедливость торжествует.

Гаранина. Ох, и не обожаете же вы Викторию Дмитриевну!

Рудакова. Много чести! Начхать мне на нее!

Щипалина. А я вот отношусь к ней вполне нормально. А что выставляется, так хотела бы я посмотреть (Рудаковой) на тебя на ее месте, можно себе представить!

Рудакова. Не смешите меня, Евгения Ростиславовна!

Щипалина. К ней я отношусь нормально, а Льва Никитича люблю, да, если уж ты это от меня хотела услышать. Несмотря ни на что. я в нем художника люблю, большого.

Рудакова. Только не надо, Евгения Ростиславовна, не надо! Это мы уже проходили — «она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним». Не надо! Баба мужика любит не за что-нибудь, а вопреки всему!

Гаранина. Бедняжки вы мои, вот что.

Рудакова. Бедняжки!.. Тебе-то откуда знать, ты-то за ним замужем не была, как мы с ней, две чокнутые. И в любовницах не числилась.

Гаранина. Не городи чепухи, Вера!

Рудакова (о Щипалиной). Разве что при ней. При мне-то и муха не пролетит!

Щипалина (не без язвительности). Как видишь, пролетела…

Рудакова. Это ты-то?! (Гараниной.) Ты — умная, Нина, тебя на этот крючок не подцепить, твое счастье.

Гаранина (усмехнулась). Да уж… пронесло.

Щипалина. Прямо вижу, как она тащится через весь состав — шляпка сбилась набок, краска сползла, лохмы во все стороны… Встретилась бы она мне сейчас!..

Рудакова. За чем дело стало? Пойди навстречу, в поезде не разминешься. (Неожиданно.) А за что мне его любить — то?.. За то, что жизнь мне сломал?..

Гаранина. Ну уж и сломал…

Рудакова. Я не о том, что женился, а потом бросил, с кем не бывает. А то, что взял из самодеятельности и голенькую на сцену вытолкнул… Знаете, сколько мне в автобусном парке в месяц с премиальными набегало?.. Втрое против моей теперешней ставки. Не о том речь, наплевать. Но я же и вправду первый талант у нас в драмкружке была, а как пела, плясала — сама у себя перед глазами стою! Гибкая, тоненькая, улыбка с утра и до вечера во все зубы…

Щипалина (не удержалась.) И куда все подевалось?..

Рудакова. А он меня — в гадюшник этот ваш, на съедение!

Щипалина. Так ты и дашь себя съесть! Сама, кого хочешь слопаешь, не поперхнешься! И обижаться тебе на Льва Никитича нечего — он тебе сначала роль за ролью давал.

Рудакова. Роли?! Да я всю жизнь только саму себя и играла! Одних ткачих передовых, доярок, штукатуров с полсотни переиграла, и все на одно лицо. Я на сцене только и делала, что выполняла — перевыполняла. А вокруг — хоть шаром покати — ни хлеба, ни ситца, ни жилья, сплошная разруха, война еще не забылась… И что самое смешное, в зале верили, получали удовольствие, хоть про себя каждый знал, что — брехня. Да от меня таланта тогда никто не требовал, а Левушка ваш распрекрасный — первый! Искусство, видите ли, нужное народу!.. А народ от него был как от земли до неба! Народ, он в антракте — только его и видели. Я сама, покуда в ваш гадюшник не попала, была народ! А стала — пристебай кобыле хвост. Но тут-то, слава богу, репертуар этот — побоку, другая мода пошла, психология всякая, переживания, душевные переливы, а они мне не по зубам оказались. И выяснилось, что без меня очень даже можно обойтись. Сунули в постоянные месткомовские деятели, и дело с концом. И очень даже хорошо. Наигралась в эти ваши игры, спасибо, цела осталась…

По коридору идет проводник, за нею — Донцова. Она подтянута, модно одета, ей можно и не дать ее лет.

Проводник. Тут у меня одно место свободное. Да и ваши там, артистки. Если не врут, конечно.

Донцова. Это просто замечательно, спасибо вам. А то я было совсем растерялась — муж в Москве уже, а администратор едет следующим поездом…

Проводник. Вы то хоть похожи… а они просто, извиняюсь, и не подумала бы.

Донцова. Что вы, они замечательные артистки, а что не красавицы, это уж, как говорится…

Проводник. По-моему, если артистка — так лопни, а держи фасон.

Донцова. Увы…

Проводник (заглянула в купе). Я вам напарницу привела, для комплекта.

Донцова (входя внутрь, чуть наигранно). А вот и я, вот и я!

Щипалина (ошарашена). Виктория Дмитриевна?!

Рудакова. Накаркала…

Гаранина. Входи, Вика, тебя-то нам как раз и недоставало.

Щипалина (никак не придет в себя.) Надо же…

Рудакова (ей). Ну?.. Ты, кажется, мечтала обменяться впечатлениями. И идти никуда не надо, с доставкой на дом.

Донцова (садясь). Шла через весь поезд — куда деваться?! И вот как славно получилось.

Рудакова. Дальше некуда.

Проводник. Чаю принести? А то титан остынет.

Донцова. Конечно. Покрепче, пожалуйста. И мне — без сахара.

Рудакова (решительно проводнику). Вот что, мать, для начала принеси нам четыре пустых стакана, поняла? Чаи потом гонять будем, времени вагон.

Проводник. Сказано — запрещено! (Ушла к себе в купе.)

Щипалина (кротко). А вы разве не в эс-вэ, Виктория Дмитриевна? Я-то думала, уж кто-кто, а уж вы-то… (Возмущенно пожала плечами.) Не знаю, не знаю!..

Донцова. Что-то там напутали на железной дороге, до сих пор не приду в себя. Хорошо вы меня подобрали.

Рудакова. Можно подумать, Виктория Дмитриевна, вы подкидыш какой-нибудь приблудный.

Донцова (пропустила колкость мимо ушей). Пришлось разбрестись всем по разным вагонам.

Щипалина (еще более кротко). Все-то — ладно, не велики птицы, но вы-то, вы-то!..

Донцова (опять сдержалась). Если нужно, я бы и в общем вагоне поехала.

Рудакова. Прямо!..

Щипалина. Не знаю, право… В прежние времена Лев Никитич никогда бы этого не допустил — чтобы героиню, не говоря уж, собственную жену, — в общий, на боковую полку…

Гаранина. Уймись, Женя! Просто- таки как дети…

Донцова. Дети не злые, Нина Владимировна, не садисты.

Щипалина. И вообще, в мое время…

Рудакова. Это при царе-то Горохе?

Щипалина. В мое время героиня — самое заметное лицо в городе, всеобщее обожание, цветы на премьерах, записочки, поклонники на каждый спектакль, как мухи на мед слетаются…

Рудакова. Ну мухи-то не на один мед садятся, что в твое время, что сейчас. Теперь-то публика по телевизору, да еще на цветном экране, Пугачеву насмотрится — и сыта по горло. (Донцовой.) Так что не принимайте, Виктория Дмитриевна, исключительно на свой счет. (Взяла с полки гитару, негромко запела.) «Я ехала домой, я думала о вас, душа была полна…» Господи, как я пела, даже не верится!..

Щипалина. Свежо предание…

Рудакова (искренне удивилась). И как скоро, как быстро, не заметила даже, а жизнь возьми — и вся… (Поет.) «Я ехала домой…»

Проводник (принесла стаканы). Мне не жалко, но если что…

Рудакова (ей). Комар носа не подточит, спи спокойно.

Проводник уходит.

Щипалина. А что я сказала? Ничего такого я не сказала!

Рудакова. Когда ты молчишь, ты хоть кажешься умной. (Поставила на стол бутылку.) Трубка мира.

Гаранина. Только сели, Вера, а ты — с корабля на бал. Угомонись.

Щипалина. Тем более духота такая. Неужели нельзя окно открыть?!

Рудакова. Была бы честь предложена. А то бы самое время выпить за успех нашего безнадежного дела.

Донцова. Почему — безнадежного?

Рудакова. До тебя, Виктория Дмитриевна, как до жирафа насморк — юмор на вторую неделю доходит.

Донцова (несколько свысока). Мы один из лучших театров на периферии, едем в кое-то веки на гастроли в Москву, уже есть проект нас академическим сделать… Все надежды с этими гастролями связаны!

Гаранина. То-то и оно — за ушко да на солнышко… как еще обернется?

Донцова. Не вам, казалось бы, Нина Владимировна…

Щипалина. Действительно, Нина Владимировна, звания — вам, ордена — вам, квартиру — вам…

Гаранина (спокойно). А на то я и первая актриса нашего театра, моя милая. Из песни, уж извини, слова не выкинешь. (Помолчала.) И к тому же одна я помню, каким он был когда-то, наш Лев Никитич… Да что там говорить!..

Щипалина. Лев Никитич, если уж на то пошло, именно сейчас достиг своего пика, вершины. И только теперь его оценили по заслугам!

Гаранина. Что ни говори. Поднаторел, не споткнется, пальцем в небо не попадет… Как старая цирковая лошадь — по кругу, по кругу…

Донцова. Что же, в таком случае вы за ним как нитка за иголкой — из города в город, из одного театра в другой?!

Гаранина. Да уж, из одной дыры в другую. (Помолчала.) Разрушенные города, нетопленные полупустые залы, жизнь впроголодь, пьески, которые и вспоминать-то стыдно… Все было. А не бросила, потому что … Хотя сама себя все чаще спрашиваю — какого черта?!

Донцова. Вот видите!

Гаранина. А такого, что выходит, не судьба… (Помолчала.) Ладно, другим разом как-нибудь.

Рудакова. Да что вы в самом деле! Ну провалимся, не провалимся, а в Москву едем! Арбат, Тверской бульвар… И уж в магазины — ни ногой!.. Не хотите пить, так хоть яблок покушайте. (Сняла с верхней полки рюкзак.) Господи, как я его только дотащила!.. (Достала из него яблоки, выложила горкой на стол.) Со своего участка, между прочим. Ешьте.

Гаранина. Целый мешок везешь?!

Рудакова. И чемодан, и сумку страшенную, чуть не надорвалась. Ешьте, не покупные.

Донцова (взяла яблоко, надкусила). Замечательные. Антоновка?

Рудакова. Антоновке еще рано. «Симиренко», селекционное. (Положила руку на стол.) Это рука артистки?.. Маникюр хотела в дорогу, так все ногти обломанные, черные, никто не взялся сделать. (Взяла руку Донцовой.) Вот это рука!.. Белая, мягкая, пальцы нежные, коготочки один к одному… При такой руке и талант не нужен.

Щипалина (со значением). Талант — он от Бога.

Рудакова. А удача от кого? От черта?.. Кушайте яблоки. Угощайтесь, для того и руки уродую.

Щипалина. Ну ты и на базар не брезгуешь…

Рудакова. А урожаю пропадать? Гноить мне его, что ли?! Уж ты-то сколько их у меня ни жрешь, а все что-нибудь да остается.

Щипалина. Ты только в Москве смотри не вздумай!

Рудакова. Тебя не спрошусь! И сказано тебе было, Щипалина, у тебя что на сцене, что в жизни лучше всего паузы получаются, твоя сила в молчании! (Взяла гитару, опять запела.) «Я ехала домой…» (И вновь не допела.) И чего это мы лаемся, интересно?! Чего нам делить-то? Левушку золотого-ненаглядного?.. Так давно поделили, плюнули и растерли. Я лично ни к кому претензий не имею. Что было, было6 чего нет, так уж окончательно. Всем сестрам по серьгам. (Донцовой.) Ты — жена главного, дорвалась, от тебя он уже не уйдет, разве что на пенсию, некогда ему уже перебежками-перебежками. У меня мои садово-огородные радости, (о Щипалиной) у нее — кошки. Пять штук, одна другой злее, все в хозяйку. (Тронула струны гитары.) Как я когда-то пела, господи, как я пела!..

Щипалина. Заладила…

Рудакова (поет). «Я ехала домой…»

Голос диктора по поездному радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Харьков — Москва прибывает на станцию Курск. Стоянка поезда двадцать минут. Повторяю, скорый поезд Харьков — Москва…»

Рудакова. Дурак, песню испортил!..

Щипалина. Двадцать минут! Я выйду, дышать нечем. (Рудаковой.) Ты не хочешь со мной?

Рудакова. И тебя не пущу. Сиди и не выделяйся, тридцать три моих несчастья!

Проводник (заглянула в купе). Стоим двадцать минут, туалет я заперла, так что… (О бутылке.) На стоянке уберите со стола, с перрона видать. (Ушла к выходу.)

Щипалина (Рудаковой.) Ты как хочешь, а я пойду. (Уходит.)

Рудакова (идет за ней). Да уж идем, крест ты мой тяжкий, знать бы хоть, за какие-такие грехи…

Поезд замедляет ход, останавливается.

Донцова (после молчания). Что я им такого сделала? За что они меня ненавидят?!

Гаранина. Ошибаешься, девочка. Просто они до сих пор любят Леву, только и всего. Им много не нужно.

Донцова. А каково при этом мне, не задумывались?!

Гаранина. А за все в жизни приходится расплачиваться, детка.

Донцова. За что расплачиваться? В чем я виновата?

Гаранина. А кто тебе сказал, что платить приходится только за грехи? За счастье или даже за случайную удачу — еще дороже. Ни в чем ты не виновата. Разве что… Ну это разговор отдельный. Просто-напросто Левушка всякий раз до обморока влюбляется в ту актрису, которая ему всех нужнее, без которой ему не построить свой карточный домик. А поскольку он не бабник, а порядочный человек, то женится всякий раз, как новая мода на героинь приходит. По его жизни можно изучать историю. После войны — Вера, потом, в шестидесятые, когда другие ветры подули — Женя, теперь вот — ты. Новый тип женщины — деловая, знает себе цену, самостоятельная, ей не счастья надо, а довольно и победы. Победительница — так она о себе думает. А если со стороны…

Донцова. Охарактеризовали, спасибо…

Гаранина. Таких героинь нынче принято выводить на сцену, приходится и Леве быть на уровне. Иначе за что бы нас пригласили в Москву, по головке погладили?

Донцова. Это не репертуар, а жизнь меняется…

Гаранина (перебила ее). И каждый раз — как по приказу? Разом у всех? Скопом?! (Помолчала.) А ведь когда-то у Левы своя правда была, его и ничья больше…

Донцова. Вы только и знаете, что постоянно вспоминать эту вашу довоенную студию, ни себе, ни Льву Никитичу не даете покоя…

Гаранина. А больше — и нечего… (Помолчала.) Сами текст сочиняли, стихи, музыку, сами играли, сами красили декорации, сами шили костюмы… В начале июня показали премьеру, а через три недели… Ты знаешь, кем он был тогда для нас, Левушка Лукомский? Не кумиром, нет, мы все были — ровня, просто он — лучший из нас, самый умный, талантливый… Он подвижник был. Чистый, смелый, восторженный… Грохот, пятилетки, индустриализация, враги народа, война вот-вот начнется, а от него какой-то нежный звон вокруг… Такая тишина на премьере в зале была, такое молчание святое, будто на всех — одна душа… А тут — война… Война, и все добровольцами, первый — Лева. (Помолчала.) И никто не вернулся, только он да я… Нет, не могу. (Долго молчит.) Теперь-то вы все, молодые, ту нашу жизнь представляете совсем не так, как мы ею жили, и может быть, ваша правда, на расстоянии виднее… (Горячо.) Но мы верили! Мы были искренние! Не искали корысти! Если и лгали, так от души, сами о том не догадываясь. «Если завтра война» — песня была такая, значит, так надо, иначе нельзя, народу на войне не голая правда будет нужна, а энтузиазм, единство, сплоченность рядов… Мы даже того не замечали, что за эту нашу веру сами же платим страхом, подозрительностью, немой покорностью… Но — война, а кроме нас с ним никто не вернулся, а значит — расплатились сполна, с лихвой. И за слепоту, и за вранье, и за восторженность нашу рабскую, которая пусть глаза и застила, да души не тронула. Мы ни у кого не в долгу. (Помолчала.) Разве что у самих себя. Вот с этим-то, похоже, по сей день никак не расквитаемся…

Донцова. И после такого, после всего этого — теперь вы первый ему враг?!

Гаранина (не поняла). Кому?!

Донцова. Льву Никитичу.

Гаранина. Ничего-то ты, девочка моя, не поняла, зря я порох тратила… (Помолчала.) Они давно уже два разных человека — тот и этот. Я даже знаю день и час, когда это с ним случилось. День и час. На моих глазах — был один человек, стало два. Или и того хуже — один умер, другой родился. Я его не виню, не он тогда первый, не он последний… Они вот не вернулись с войны, а вот он — с того собрания…

Донцова. Чепуха, я не верю ни одному вашему слову!

Они и не заметили, как плавно тронулся поезд, пошел, набирая ход. В вагон вбегает Рудакова.

Рудакова (кричит). Отстала! Я как предчувствовала… Остановите поезд! Где у вас тормоз? Немедленно остановите поезд! (Схватилась за стоп кран.) Стой, тебе говорят!..

Проводник (настигла ее, оттащила от крана). Отойди! Запрещено! Кто отстал, следующим доедет!

Рудакова (вырываясь.) Не подходи! Она же пропадет без меня! Остановите поезд!

Из купе вышли поспешно Гаранина и Донцова.

Проводник (удерживая Рудакову). Следующий через полчаса по расписанию, в Орле нагонит. Ну артисты на мою голову!..

Рудакова. Она же не догадается на него сесть!

Гаранина. Что случилось, Вера?

Рудакова. Женя отстала! (О проводнике.) Скажите ей, чтобы остановила поезд!

Донцова. Кошмар какой!

Рудакова. Или я сама сейчас выскочу на ходу!

Гаранина. Ты так убиваешься, Вера, можно подумать, она в авиакатастрофу попала. Сядет на следующий, только и всего.

Донцова. Конечно.

Рудакова. Да она не сообразит. Или сядет в обратном направлении, надо же ее знать!

Проводник. Я начальнику поезда скажу, он телеграмму даст дежурному по станции или в милицию. (Хочет уйти.)

Рудакова (ей вслед). Только не в милицию, она от одного этого слова теряет сознание!

Проводник (уходя). А в кино смотришь — вполне вроде нормальные…

Гаранина. Успокойся, Вера, доедет твоя Женя как миленькая.

Возвращаются в купе.

Донцова. И на будущее урок — не выходи из вагона.

Рудакова (переведя дух). На будущее… Можно подумать, мы еще когда-нибудь поедем на гастроли в Москву…

Донцова. А почему бы и нет?

Рудакова. А сколько ей лет, Жене? Или мне, не говоря уж про Нину? Много у нас еще времени раскатывать туда-сюда?! Это ты, хоть не первой свежести, тебе еще живи — не хочу… А я — кого-чего ради?! Кроме Женьки, кто у меня есть-то, если подбить бабки?..

Гаранина. Долг перед театром.

Рудакова. Еще неизвестно, кто у кого в долгу: я у него или он у меня, театр он твой, пропади он пропадом! Пойти умыться, что ли, как мышь взмокла… Всю жизнь мне эта Щипалина — камень на шее, хоть на поводке ее выгуливай… (Ушла в туалет.)

Гаранина (после долгого молчания). Тогда на том собрании…

Донцова (оборвала ее). Увольте, Нина Владимировна, я не хочу об этом. И очень было бы хорошо, если бы вы и сами обо всем этом забыли. Не знаю, о чем, и знать не хочу, но лучше забудьте. И ему дайте забыть. (Сорвалась.) Ни жалости в вас, ни понимания, о милосердии я уж и не говорю! Разве вы не видите, какой ценой ему все достается?! Что он устал, что болен, ночами не спит — как дальше?.. Два инфаркта уже было, третьего ждете не дождетесь, Да?! Он и сам уж говорит — уйду, хватит, теперь молодые прошибают лбом эту глухую стену, нечего в кустах отсиживаться… Ведь он же на пределе сил!

Гаранина (помолчала). У меня такое чувство, что не на гастроли в Москву еду, а прощаться с прошлым. С опозданием, правда, зато — окончательно…

Долгая пауза.

Донцова. Вот даже вы не верите. Никто не верит, ни одна душа!

Гаранина. Чему — не верят? Что любишь его?

Донцова. Больного, старого, раздражительного, мнительного — да, да!.. И ничего мне от него не надо, ни ролей, ни званий, ни успеха… Я и то понимаю, что даже и захоти он мне все это дать — не дождусь, поздно, не успеет, А не станет его…

Гаранина (перебила ее). Как ты можешь об этом?!

Донцова. Не станет его — никому я не нужная, всем лишняя, мне первой в театре — на дверь, и еще посмеются вдогонку. Но мне все равно, что потом. Мне он нужен какой есть — старый, больной, всегда чего-то опасающийся, чего-то невесть чего, боящийся, будто все еще ждет опасности какой-то из-за угла, неизвестности… А ведь все уже было с ним, все худшее уже позади… А у него — давление, ишемия, ему — ни волноваться, ни переживать… Да если бы мне сказали — правую руку, только бы у него давление стабилизировалось, только бы забыл о страхах, опасениях… Да где вам это понять!

Гаранина не ответила. Молчание.

Донцова. Извините, я не хотела. Я хотела — мне совершенно не важно, что с ним было когда-то. И что вы по этому поводу думаете. Мне важно, что с ним сегодня. И что — завтра. А для него завтра — вот эти гастроли в Москве. Самое главное. От них все зависит. Чтоб его признали, убедились. Чтоб хотя бы поняли! Пусть и поздно, пусть и незачем уже, может быть, но ему это нужно, понимаете вы?!

Возвращается Рудакова.

Рудакова (садится, берет в руки гитару). Все пропало, и Женька в придачу… (Поет.) «Я ехала домой, я думала о вас…»

В вагоне появляется Щипалина, следом за нею — проводник.

Проводник (ей). А то бы по шпалам, по шпалам…

Щипалина (подошла к купе, услышала Рудакову, подпела ей). «Душа была полна…»

Рудакова (вскочила на ноги). Живая!..

Щипалина (очень возбужденно). Представляете, девочки, я было уже совсем отчаялась, поезд — ту-ту-ту, полным ходом, а тут один гражданин, оказалось — морячок, как подхватит сзади, как подсадит на ступеньку… Высокий голубоглазый блондин, погоны золотые…

Рудакова. Хорошо, со спины подхватил.

Щипалина. А что такого?

Рудакова. А то бы поинтересовался, на кого ты оставила одну в вагоне свою внучку.

Щипалина. Тебе обязательно — ложку дегтя, иначе ты просто не можешь!

Рудакова. Отдышись, горе мое. на тебе лица нет.

Щипалина (не справится никак с возбуждением). «Я ехала домой…»

Гаранина (ей). А ты бы из благодарности пригласила его сюда, своего гусара, выпить за твое спасение.

Щипалина (вскочила на ноги). И правда, как это я сама не догадалась! Он в четырнадцатом вагоне. Сейчас приведу! (Хотела было выйти.)

Рудакова (усадила ее силком на место). Да сиди ты! Во все тяжкие, видите, пустилась! Посмотри на себя в зеркало, бабуля! Твои гусары давно в отставке, клубнику на участке выхаживают.

Гаранина. Перестань ее воспитывать, Вера, дай девушке порезвиться.

Рудакова. А потом мне же ее незаконных детей воспитывать? Я ей все равно их не доверю. (Щипалиной.) Дать тебе глоток для бодрости?

Щипалина. А я и так захмелела, ей-богу! Гастроли, дорога, гусар…

Рудакова. Тебя послушать, так ты прямо Анна Каренина какая-нибудь.

Щипалина. Всю жизнь мечтала ее сыграть…

Донцова. Кто же не мечтал?

Гаранина. А я когда-то, сто лет назад, даже репетировала, но потом Вронский взял и уехал, ему в соседней области квартиру пообещали…

Рудакова. Вот-вот, Карениных под колесами — пруд пруди, а Вронского ни одного днем с огнем не сыщешь… (Неожиданно.) Нет, я совсем бы другую роль хотела сыграть…

Щипалина (насмешливо). Свою современницу, разумеется?

Рудакова (яростно). Саму себя, вот кого! Какая есть! Плохая провинциальная актриса с не сложившейся судьбой, с обломанными ногтями, вполне одинокая, ей давно уже не дают ролей, и вот теперь, когда все уже позади, все быльем поросло, она вдруг едет на гастроли в Москву…

Щипалина (прервала ее). Кому это интересно, кто это смотреть будет!

Рудакова. Неправда! То-то и оно… то-то и оно, что, несмотря ни на что, наперекор всему она… Вот провалиться мне на этом месте!

Щипалина. Нет, мне бы что-нибудь для души…

Рудакова. А где у тебя душа-то? Вся в кошек ушла!

Щипалина (едва не плача). Обязательно тебе надо в самую больную точку!.. НУ кошки, а что у меня еще есть?! Роли? Так давно ни одной порядочной. Играла, играла, а под конец что? Уже не героиня, еще не комическая старуха. Лев Никитич говорит — переходный возраст, подожди, скоро я тебе какую-нибудь грымзу дам сыграть. И дождалась вот! (Роется в своей сумке, достала из нее тетрадку с ролью.) Вот! Именно что грымзу! (Бросила тетрадку на стол, та соскользнула, упала на пол.) Ой!

Рудакова. Немедленно сядь на нее! Провалишься!

Щипалина (поспешно садится на тетрадку). Вечно ты со своими приметами…

Рудакова. Кашу маслом не испортишь.

Гаранина. Это которую читали перед самым отъездом? Я не была, болела.

Донцова. На четырех женщин. Лев Никитич очень заинтересовался.

Рудакова. На четырех баб, точно. Как бы на нас четверых ее и не распределили, может, для того и в одно купе закупорили, чтобы мы не теряли времени даром?.. Животики надорвешь!

Щипалина. Так комедия же! (Достает из-под себя тетрадку, остается сидеть на полу.) Вот, пожалуйста — «Прощальные гастроли», комедия в двух действиях.

Рудакова. Да уж смеху полны трусики!

Щипалина (читает). «Действующие лица — актрисы провинциального театра»… Кому это надо, про актрис? Других профессий, что ли нету? Нет, вы только послушайте — это можно играть?!(Читает.) «Наши дни. Купейный вагон в поезде дальнего следования. Шум перрона, голоса, смех, радиомарши, голос диктора, объявляющего о прибытии и отправлении поездов. В вагон входит с тяжелым, потертым чемоданом в руке сорокапятилетняя, по самым скромным подсчетам, актриса местного театра…» От одних этих ремарок тощища, скулы сводит… Как это играть, кто-нибудь мне объяснит?! (Читает.) «Она волочит по полу чемодан, обмахиваясь на ходу только что купленным в вокзальном киоске журналом». Нет, вы только послушайте этот текст!.. «Господи, шуму-то, народу, будто не в Москву, а в космос нас провожают… Этого Земцова убить мало, билеты раздает перед самой посадкой, а ты бегай вдоль всего состава, высунув язык, ищи свой вагон…» (Подняла глаза на остальных, поражена.) Что же тут смешного?!

Протяжный гудок тепловоза перекрывает ее голос.

 

Действие второе

Там же, те же. Только теперь купе заставлено под самый потолок множеством узлов, пакетов, плотно набитых сумок. Перестук колес.

Рудакова (она в новом, купленном в Москве платье, которое, однако, ей не к лицу, да и явно тесно). Туда ехали — кроме моих яблок, никакого багажа, а обратно — едва в купе разместились. Столица! Если с умом в очередях постоять, отоваришься на всю оставшуюся жизнь. (О своем платье.) Не удержалась, даже в дорогу обрядилась в обнову. Как на ваш вкус?

Щипалина. Пестренькое… Лет бы двадцать назад в таком — цены бы тебе не было.

Гаранина. Не слушай ты ее, Вера, это она из зависти.

Донцова (Рудаковой). Очень миленькое для своей цены.

Рудакова (ей). При моей-то зарплате и оно не по карману, последние выложила…(О свешивающейся с третьей полки корнях саженцев.) Зато саженцы достала — какой-то особый сорт, урожайность прямо-таки — хоть стой, хоть падай, если, конечно, не соврали в магазине… Вот приживутся ли они у меня, земля-то на участке — сплошное болото… (Донцовой.) А ты-то что, Виктория Дмитриевна, опять с нами, черной костью, а не в эс-вэ? Нина-то из принципа, она из себя простую строит, только так я ей и поверила. А теперь и ты туда же?

Донцова. Земцов билетов не достал. Да и не очень-то старался — Лев Никитич с директором в Москве задержались, станет он ради каких-то артистов из кожи вон лезть!

Щипалина. Но вот чтобы в тот же вагон, к тому же проводнику попасть — мистика прямо-таки!

Гаранина. Так ведь поезд, Женечка, один и тот же, туда-обратно.

Щипалина. И все-таки… Даже не знаю, то ли к добру, то ли…

Рудакова (прервала ее). А ты что ожидала — тебя после гастролей домой на летающей тарелке отправят?! Я еще одной обновой обзавелась, сейчас покажу! (Роется в сумке.) Лакированные лодочки на среднем каблуке, прямо загляденье. И где бы вы думали, купила? В уцененных товарах!.. (Но вместо туфель извлекла из сумки бутылку водки. Поражена.) Вот те на!.. Та самая, представляете?! Которую тогда так и не распечатали! Я про нее и забыла!.. Вот это да!.. (Ставит бутылку на стол.) Ну теперь-то ей от нас не уйти!

Гаранина (ей). Неужто удержалась? Вот уж не похоже на тебя!

Рудакова. Во время гастролей — ни капли! Закон. Столица — лицом в грязь не ударили!

Щипалина. А уж как нас принимали, какие рецензии во всех газетах!..

Гаранина. Вежливые. Театр из глубинки, никто от него ничего и не ожидал.

Донцова (возмутилась). Ну, знаете, Нина Владимировна!..

Рудакова (Гараниной). Не тебе бы жаловаться, тебя-то уж расписали — прямо-таки звезда первой величины!

Гаранина. Есть такие звезды — свет до земли от нее еще доходит, а ее, собственно, давно уже нет, погасла, так, кусок мертвого льда вертится в небе…

Рудакова. А про меня если и пишут, так в лучшем случае — «верно поняла свою роль и артистка В. Рудакова». «И»!.. Каково, а?! Ничего, жива-здорова, чего и вам желаю.

Щипалина. И все-таки гастроли прошли на редкость удачно! А пор Льва Никитича так вообще в полстраницы — «мастер, чутко отзывающийся на все события жизни…»

Гаранина. Отзывается — эхо. А у живого человека — голос.

Донцова Что-то вы сегодня, Нина Владимировна, превзошли даже саму себя… Столько желчи, столько…

Щипалина. Не хотите же вы сказать, Нина Владимировна, что мы провалились в Москве!

Рудакова (достала гитару, тихо напела). «Я ехала домой, я думала о вас…» Домой, девочки, восвояси, радуйтесь! Я — к своим яблоням, Женя к кошкам, Нине очередное звание светит, Вика…

Гаранина (Щипалиной). Не провалились. Только очень может быть, уж лучше бы провал. Тогда бы хоть за голову схватились, пораскинули мозгами — что дальше, как жить, чем… А так — ни Богу свечка, ни черту кочерга… И опять нас, глядишь, по головке погладят, а мы заплачем от умиления. Стыдиться самих себя разучились, вот беда. Как та мертвая звезда — ей главное, чтоб думали, что от нее все еще свет идет.

Рудакова (чтоб разрядить обстановку). Вам бы только про умное поговорить, кашей не корми! Давайте-ка лучше похвастаем, кто за чем отстоял. Небось не я одна как угорелая по мосторгам носилась!

Донцова (твердо). Гастроли прошли замечательно. Даже не просто успех, а гораздо больше. Надо же хоть немножко себя уважать! И не стыдиться нам нужно, а…

Рудакова (предупреждая ссору). А выпить. Зря я, что ли, эту неразменную бутылку берегла, как сотню на свои собственные похороны! Тем более и причина уважительная! (Выглянула в дверь, громко позвала.) Проводник! Проводник!

Щипалина. Нет вы не правы, Нина Владимировна. Если не за себя, так хоть за Льва Никитича могли бы, кажется, от души порадоваться. Лично я всю жизнь этого ждала! И была уверена!

Гаранина (помолчала). У Чехова в «Чайке»: «Я теперь знаю, понимаю, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни…»

В купе заглянула проводник.

Рудакова (ей). Старинные уже, можно сказать, друзья-приятели, а как звать тебя — не удосужились?..

Проводник (увидела бутылку). Опять?! Или после столицы опохмелиться?

Рудакова. Дай-ка нам, мать, те самые четыре граненых, которые мы в тот раз — без употребления. И ты с нами за компанию.

Проводник. Это на работе-то да при нынешних строгостях?.. Тем более — когда? Орел скоро. (Ушла.)

Рудакова. Принесет, добрая душа, куда она денется. Нет, что ни говори, а после Москвы чувствуешь себя совсем иначе, вроде как в жизни все еще только-только начинается. Еще не вечер, девочки! Поверьте моему слову!

Щипалина. Теперь-то Лев Никитич на коне! Теперь-то все убедились!

Донцова. Кроме нашей милейшей Нины Владимировны, похоже.

Рудакова. Да уж, Нина в Москве только и делала, что о прошедшем печалилась, молодые воспоминания одолевали, столица навеяла.

Гаранина. Я не о себе печалилась, о нас обо всех. И о Льве Никитиче, заодно.

Щипалина. А о нем совершенно нечего! Он-то, слава Богу, теперь в полном порядке. И мы все тоже.

Гаранина. В порядке… Ведь эти гастроли в Москве, и рецензии, и обещанные звания — всего-навсего от начальства конфетка, что хорошо себя вели, не высовывались, не слишком о себе воображали… Так конфетка только аппетит перебивает. А Лев Никитич… что ж, еще разок погладили по головке, только-то. В порядке…

Рудакова. Как все, так и мы, что ты к Левушке цепляешься!

Щипалина (горячо). А он не как все! В смысле, большому кораблю — большое плавание. (Гараниной.) А вы — по головке погладили…

Рудакова. А хоть бы и так, и на том спасибо, по нынешним временам.

Проводник (принесла стаканы.) Вы бы хоть дверь-то прикрыли от чужих глаз… (Ушла.)

Донцова (Гараниной). Странно даже, знать Льва Никитича столько лет и так его не понимать… Я не хотела говорить, он запретил строго-настрого, да и пока все еще вилами по воде писано, но если уж на то пошло… Ему московский театр предложили.

Рудакова (ошарашена). Вот это да… новость, можно сказать!..

Щипалина (растерянно). А — мы?.. С нами что?!

Гаранина. Погоди приходить в отчаяние, Женя, рано.

Донцова. И не делайте вид, Нина Владимировна, что вы об этом слышите впервые, уж с кем, а свами он наверняка советовался.

Рудакова (возмущенно). За нашей спиной?! Хороша же ты, правдолюбица, нечего сказать!

Гаранина. Не мне решать, ему.

Щипалина (никак не придет в себя). А — мы?.. С нами что? Мы — зачем, вся наша жизнь?.. Зачем?!

Рудакова. Не умничай, Женя, тебе не идет.

Гаранина (про себя). Зачем… «Если бы знать, если бы знать»…

Рудакова. Не вам бы теперь об этом, Нина Владимировна!.. Нас с Женей, оказывается, очень даже просто — с глаз долой, из сердца вон?! А я-то, дура набитая, вам больше, чем самой себе верила!

Гаранина (Донцовой). Ты знаешь, отчего у него инфаркты были — один, второй?

Донцова. Третьего не будет, можете на меня положиться!

Гаранина. Оттого, что он за успехами на скорую руку, за удачей наспех того не замечал, что всю жизнь ломает себя сам. Что думает и верит в одно, говорит другое. Хочет одного, а делает — как велено, как все, твоя правда, Вера, в струю бы только попасть. В Москву собрался… Так ведь таких бойких там и своих хватает. Если хочешь, чтоб тебя с другими, да еще побойчее тебя не спутали, одного честолюбия мало.

Щипалина. Талант! А у него таланта — куры не клюют! Чего еще-то?!

Гаранина. А того хотя бы, чего нельзя закормить, оглушить одним успехом, аплодисментами, которым грош цена.

Рудакова. Совести, что ли? Так ведь и она, если по правде, поноет, поноет ночами и перестанет, за примерами далеко ходить не надо. Но сердце, его-то на кобыле не объедешь. (Помолчала.) Но чтоб он снами — так-то!..

Донцова. Вчера вернулся в гостиницу после разговора в министерстве — давление так подскочило, что я чуть Земцова не послала на вокзал билет сдавать!..

Гаранина. Земцовыми себя окружил, прихлебателями…

Донцова. Ему для себя ничего не нужно! Разве он это — для себя?! Уж кто-кто, а он такой бессребреник… Один костюм который год носит, на локтях, на коленях залоснился — стыдно на поклоны выходить. Зарплату не получит, пока не напомнишь… Нельзя работать с человеком, если не веришь ему, если не готов с ним в огонь и воду!

Рудакова. Где уж нам, одна ты — будь готов, всегда готов.

Щипалина. Я не верю, я не верю!..

Гаранина. Тем не менее, Женя.

Рудакова. Ну уж вы-то, Нина Владимировна, за себя можете быть спокойны — как тянул вас за собой всю жизнь, так и дальше будет тянуть. Это мы с Женей…

Гаранина. Боюсь, я у него одну только роль и играю — той самой ночной совести. А наутро…

Долгое молчание.

Рудакова. Та-ак… Хорошо, садом-огородом вовремя обзавелась, хоть что-то на плаву держит…

Щипалина. Не поверю, что мы с Верой ему стали в обузу! Нет, не смеет он с нами так!

Рудакова. Размечталась… Песок сыплется — она в Москву захотела! Да теперь тебе одно амплуа осталось — пугалом у меня на участке. Бессрочно, уж я-то тебя на пенсию не спишу. (Донцовой). Москва — твоя инициатива? Так ведь опять небось перемена репертуара, полная неизвестность. Тебе моего с Женькой примера мало? Это в нашей глубинке ты молодух до сих пор играешь, а столицу вокруг пальца не обведешь, там все твои тридцать восемь как на рентгене будут.

Донцова. Если вы надеетесь, что я унижусь и отвечу… (Вышла в коридор, встала у окна.)

В купе опять наступило молчание.

Щипалина. И — все?!.. Все?!..

Рудакова. Что все-то?

Щипалина. Жизнь!

Рудакова. Хватилась…

Проводник (выглянула из своего купе; Донцовой). Если чаю надумали, так титан я еще не раскочегарила.

Донцова. Нет, я так. Душно там. Вы бы кондиционер включили.

Проводник. А его включай, не включай… А если в туалет, так скоро Орел, я его запру.

Донцова. Спасибо. (Ушла в туалет.)

Рудакова (взяла гитару, напевает). «Я ехала домой, я думала о вас, душа была полна…» Да уж такое на душе… Как снег на голову!

Щипалина. Я не верю, не верю ей! Никому не верю!

Рудакова. Двое нас теперь осталось, Женечка, две сиротинушки… Так что — «ребята, давайте жить дружно». Только вот от кошек твоих прямо с души воротит. Может быть, Нина, что-нибудь задушевное спеть на прощание?

Гаранина (помолчала). Повода нет.

Рудакова. И напрасно, без тебя он и вправду пропадет. (Удивилась.) Надо же! Бросил нас, как стоптанные штиблеты, а у меня душа не на месте — как ему без нас там будет, боязно за него… Я вот всю дорогу думала — жизнь мне сломал, а теперь получается, по второму разу ломает?.. А я не жалею, вот! Артистку из меня так и не сделал, зарплату не прибавлял, а все равно — ни на сколечко. Все про него знаю, все вижу, не слепая, а — спасибо ему, вот провалиться мне на этом самом месте!

Щипалина (разрыдалась, обняла ее). Единственная ты моя!..

Рудакова. Только давай без соплей, терпеть не могу. Не хватало еще, чтоб «мадам» твои слезы увидела. (О бутылке.) Может, откупорить все же?.. Самое время — горе веревочкой.

Возвращается Донцова.

Донцова (входя в купе). Извините, я только руки вытру.

Щипалина (вскочила с места, сквозь слезы). Я не могу, не могу!..

Рудакова (ей.) Пойдем холодной водичкой умоемся… Как что, так глаза у тебя сразу на мокром месте! (Выходя с ней; Донцовой.) Отзовутся еще кошке мышкины слезки… (Ушли.)

Долгая пауза.

Донцова. Только не надо считать меня дрянью, Нина Владимировна, А если я дрянь, так потому что люблю его.

Гаранина. Я тебя не виню. я просто тебя не понимаю. Успех, удача, победа, честолюбие — а что дальше? Когда все у него будет? Дальше-то что?! Не понимаю. Страшно за него, жалко, стыдно, но понять — нет не в силах.

Донцова. А меня жизнь долго учила — жизнь, Нина Владимировна! — что в ней ничего такого, чего нельзя было бы употребить на пользу, прибрать к рукам, не моя вина. Научила, спасибо. Только в одно поверьте, я ведь сейчас с вами как на духу, — я не для себя это, в Москву. За себя мне как раз и страшновато — как я там, не затеряюсь ли, не стану вот, как Вера или Женя, — бывшей?.. Это ему, Леве, нельзя больше в нашем захолустье, тесно ему, скучно. Телевизор убил все. Ему надо вырваться на волю, всей грудью надышаться, опять поверить в себя. И если не сейчас — когда же? Последний шанс.

Гаранина. Его одно может спасти…

Донцова (перебила ее). Только не надо его спасать, он сам за себя постоит!

Гаранина. Одно — все начать сначала. Если хватит сил и если не забыл еще, как это бывает, — сначала, с нуля. Как тогда, до войны — набрать учеников, молодых, жадных, доверчивых, работать ночи напролет, не ждать ни похвал, ни поблажек. И никому не позволять гладить себя по головке! Одно это.

Донцова. В его-то годы!..

Гаранина. Решился бы только.

Донцова. Похоже, это вы за него хотите все решить. Только я не отдам его вам, Нина Владимировна, не рассчитывайте. Он получит все, что заслужил, ни каплей меньше!

Гаранина. Так мало?.. А говорила — любишь…

Донцова. Как умею.

Гаранина. Театр — это вера, ты веришь — тебе верят.

Донцова (неожиданно). Вы еще по дороге в Москву начали о том собрании… Я имею право знать. Мне нужно. Что тогда с ним сделали?

Гаранина. Что?.. (Долго молчит.) Ничего. Руки не выкручивали, на дыбу не вздергивали… Вернулся с фронта, взяли опять в институт, дали курс, и он решил восстановить тот наш спектакль, пусть и с другими, а все, как тогда. Он это в память о тех, кто не вернулся, хотел. И за три года сделал, показал. А — сорок восьмой уже, мы и не заметили, как все переменилось вокруг, самый воздух стал другим… Что тут поднялось! И в статьях, и на обсуждениях — тогда не стеснялись, хоть и лежащего, а — ногами, побольнее, не то и тебя самого как бы в космополиты не зачислили… И Лева… (Оборвала себя.) Нет, неохота даже вспоминать.

Донцова. Что — Лева?..

Гаранина. Четыре года — в пехоте, от первого дня до последнего! А тут — покаялся, повинился, бил себя в грудь… Может, потому, что ребят наших — тех, довоенных — с ним рядом не было, один — против всей этой распоясавшейся своры… Я не виню его, у страха глаза велики, нам всем тогда казалось, что это — навеки, ничего уже не переменится. А ждать-то оставалось каких-нибудь пять лет, да кто же мог знать?! Леву — из института долой, из Москвы долой… И в провинцию его, в самую что ни на есть, подальше с глаз. Ну и я с ним, вот с тех пор и скитаемся. (Помолчала.) Все. Только тебе этого, слава Богу, не понять.

Донцова. Такая глупая?

Гаранина. Непуганая. И не дай тебе Бог узнать, что это такое — страх.

Донцова (после молчания). Почему вы не поженились с ним?

Гаранина (резко.) А уж это, детка, не твоего ума дело.

Донцова. Он вас любил. Он мне сам говорил.

Гаранина. Глупости!

Донцова. Все в театре знают. Почему?..

Гаранина. А если все знают, то и нечего… (Помолчала.) Никто не вернулся, только я и он. На всем белом свете — я и он. В какой загс с этим пойдешь?! Нам казалось, что, поженись мы, это будет… это будет почти изменой тем, кто не вернулся… Нет, это я теперь так понимаю, а тогда… Не знаю. Да и нельзя про это словами. Нас было двое, и — ни изменить друг другу, ни бросить, ни солгать, а поженись мы — кто знает…

Донцова. Он никого, кроме вас, не любил, никогда.

Гаранина. Кабы не любил, зачем бы ему — ты?…

Донцова. Любит, я знаю. И Веру любил, и Женю, и меня вот теперь… Но вас — не так. И я его ни к Жене, ни к Вере не ревновала никогда, нисколько. А вот к вам…

Гаранина. Не городи чепухи.

Донцова. Чепуха. И все же.

Гаранина. Он раньше меня на фронт уезжал, меня в разведшколу направили, только осенью забросили в тыл… А он сразу — в июле. Пришел прощаться… (С трудом.) Пришел прощаться, папа с мамой взяли и ушли, на всю ночь… оставили нас одних. Раньше приду после двенадцати — крик, слезы, упреки, а тут сами ушли до утра. Затемнение, Москва темная, пустая, мы сидим в комнате, не видим друг друга, я ему сказала — я сама этого хочу, сама, я не отпущу тебя так, а он только руки мне целует, одни руки… И все! Все. А вернулся…

Донцова (неожиданно и искренне). Хотите я вам тоже руку поцелую?..(Взяла ее руку, поцеловала.) За все…

Гаранина (убрала поспешно руку). С ума сошла, что ты, зачем!..

Донцова. Не знаю. Нет я не ревную его к вам, это совсем другое. Просто обидно, что я никогда не буду для него тем, чем были вы. И так любить он тоже никогда не будет. Обидно.

Гаранина. Просто у нас с ним была еще и война.

Донцова. Не ревную. Завидую.

Гаранина. Странная ты девочка, Вика… И не знаешь, с какого конца тебя разматывать. Деловая, себе на уме, своего не упустишь, и на тебе — слезы на глазах…

Донцова. Мне надо, надо, чтоб вы верили, именно вы, что я люблю его!

Гаранина. Зачем тебе?

Донцова. Чтоб знали — я за него на все пойду! Я не отдам его вам. Ни этому даже вашему прошлому, воспоминаниям этим, от которых у него до сих пор сердце щемит…

Гаранина (долго смотрит на нее). Любишь?..

Донцова. В Москве я нашла знакомства, ходы, пошла в клинику с его кардиограммой. Знаете, что мне сказали?

Гаранина. Ну?..

Донцова. Что с таким сердцем — чудо, что он вообще еще жив. Что ему надо бросить все — работу, театр, нервотрепку. Полный покой, никаких волнений, одни положительные эмоции. Иначе они ничего не гарантируют.

Гаранина (помолчала). Хорошо. Я понимаю. Пусть сам решает.

Донцова. Я хочу его живого, слышите, живого!

Возвращается Рудакова.

Рудакова (Донцовой). У Жени чуть родимчик приключился от твоей новости. Худенькая, сухонькая, откуда в ней столько слез берется?.. Заперлась, никого не хочет видеть. (Пауза.) Выходит дело, конец нашей дружной шарашке? Одна шайка-лейка были, и вот — прости-прощай. (О бутылке.) Пожалуй, почну, едва ли будет другой случай выпить на брудершафт с самой «мадам». (Пытается откупорить бутылку.)

Донцова. У меня и другие клички есть, пообиднее. Кто их только придумывает?!

Рудакова. Родной коллектив.

Донцова. Осиное гнездо!

Рудакова. Какой есть.

Донцова. Нет, бежать, бежать!..

Голос диктора по радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Москва — Харьков прибывает на станцию Орел. Стоянка поезда пятнадцать минут. Повторяю, скорый поезд Москва — Харьков прибывает…» Проводник выходит из своего купе, запирает дверь туалета на ключ.

Проводник (проходя мимо, заглядывает в дверь). Орел, пятнадцать минут стоим.(О бутылке.) Еще в тот раз предупреждала — с перрона все как на ладони! В случае чего — вы мне премию из своего кармана, да?! (Ушла.)

Рудакова (ставит бутылку на сиденье). Ну вот, опять не слава Богу! Прямо медленная казнь какая-то!..

Поезд замедляет ход.

Рудакова. И яблок моих нет уж, хоть бы пожевали. Замечательные яблоки, в Москве по три рубля шли. (Спохватилась.) Вообще — «Симиренко». (Донцовой.) Тебе побольше яблок есть надо, от яблок цвет лица — столица обалдеет.

Донцова. Я, пожалуй, по перрону погуляю, духота тут — спасенья нет. (Уходит.)

Рудакова (ей вслед). Отстанешь — не надейся, палец о палец не ударим! (После молчания.) Ну и чего делать будем, Нина?.. Ты у нас за старшую, тебе и карты в руки.

Поезд остановился.

Гаранина (глядя в окно). Орел… Мы и здесь с ним работали…

Рудакова. Да уж как Счастливцев с Несчастливцем — из Керчи в Вологду, из Вологды в Керчь. Уедешь?

Гаранина. Куда?..

Рудакова. С ним-то? Я бы на твоем месте — куда глаза глядят, хоть на все четыре стороны. Позвал бы меня — не задумываясь!.. Не позовет. Зачем я ему? Плюнуть и растереть.

Гаранина. Устали мои белы ноженьки за ним вприпрыжку, Вера.

Отчаянный стук в дверь туалета.

Рудакова (вскочила на ноги.) Ну прямо как ребенок Женька! Я ее и отведи, я и выведи за ручку, ничего сама не может!.. (Идет к двери туалета, пытается ее отпереть.) Уж и дверь сама открыть не в состоянии!.. Заперли тебя, что ли?.. Ну да, станция… Теперь я хоть спокойна, никуда не денешься. Я сейчас, слышь, Женя? Только ты не психуй! (Зовет.) Проводник!.. Как же, дозовешься ее… а когда не надо, тут как тут! (Щипалиной.) Она сейчас вернется, ты потерпи. И не сходи с ума, я здесь, рядом. Разве Верка кого бросит в беде? Верке хоть кол на голове теши, а она ни с места. И ничего страшного. Я здесь, здесь.

В вагон возвращается проводник, в руке у нее телеграфный бланк.

Проводник (заглянула в купе, осторожно — Гараниной). Телеграмма вам, дежурный по станции по телефону принял…

Гаранина (удивилась). Мне?..

Проводник. Из Москвы.

Гаранина (взяла у нее телефонограмму). Странно… (Внезапно испугалась, переменилась в лице.) Я без очков… куда-то подевала… (Вернула ей телеграмму.)

Проводник. Я лучше воды принесу, у меня и капли есть…

Гаранина. Читай!

Проводник. Я уж там ее прочитала, на перроне… Хоть не неси… (Читает.) «Льва Никитича обширный инфаркт скончался скоропостижно не мучился подготовьте жену Земцов»…

Гаранина (зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать в голос). Как знала… я накликала, я!..

Проводник. Жена — это которая красивая из вас, молодая?

Гаранина (у нее сел голос). Где она?

Проводник. Гуляет… моченых яблочек купила, я видела… Тут, в Орле, яблочки моченые…

Гаранина. Ты ей не показывала?

Проводник. Да что я, нехристь какой, фашистка?! И такая вся из себя, а вот поди ж ты, господи… Я вам водички принесу с валерьянкой. Горе-то какое!..

Гаранина. Не надо… они догадаются. И никому ни слова, поняла?! Ни одной душе. Я сама.

Рудакова (увидела проводника). Где тебя носит? Заперла живого человека в одиночку, а с нее как с гуся вода! Ты хоть бы поинтересовалась, прежде чем толчок на замок.

Проводник (отпирает туалет). Не в гроб, прости господи, это там — на веки вечные, а тут… (Вышедшей из туалета Щипалиной.) Извините, конечно, но вы что, не могли голос подать?

Рудакова (ей). Еще учить будешь! (Щипалиной.) Душа небось в пятки ушла, как без меня осталась? То-то. Теперь я тебя ни на шаг.

Они возвращаются в свое купе, проводник — в свое.

Рудакова. Без меня тебе бы оттуда до страшного суда не выбраться.(Взглянула на Гаранину.) Что это, Нина, на тебе прямо лица нет?..

Гаранина (с усилием преодолевая себя.) Укачало…

Рудакова (Щипалиной.) Чего ты там битый час делала?

Щипалина (все еще в своих мыслях). Думала…

Рудакова. Ври больше!

Щипалина. На меня иногда как столбняк находит — задумываюсь. Прямо оторопь берет — вопросы, вопросы, и ни одного, представь себе, ответа С тобой такого не бывает?

Рудакова. Еще чего! И так вертишься, как карась на сковороде, только расхрабришься задуматься, а времени, глядишь, в обрез.

Щипалина. Понимаешь, там — зеркало…

Рудакова. И что ты в себе могла так долго разглядывать, интересно? Если следы былой красоты, так на это тебе не то что часа, всей жизни не хватит — сколько тебя помню, всегда была неопределенного возраста.

Щипалина. Смотрю и думаю, куда же это целая жизнь ушла? Во что?.. Репетиции — спектакли, репетиции — спектакли… роли учим наизусть, говорим чужими словами, думаем чужими мыслями… Все чужое, готовенькое, само от зубов отскакивает — «быть или не быть», например… Скоморохи ряженые… Но иногда — просто беда! Хочется хоть один разок самой себя спросить, самой ответить…

Проводник (принесла капли в рюмке и стакан воды; услышала ее последние слова.) Вот-вот, газет начитаешься, телевизора насмотришься — где уж собственным мыслям-то взяться?.. (Протянула Гараниной капли и воду.) Все же принесла, выпейте, от сердца отляжет.

Рудакова (взяла у нее капли и воду, отдала Щипалиной.) Умница, мать! (Щипалиной.) Меньше в зеркало глядеться надо, тебе вредно. Зеркало оно всю правду, а на что нам его правда? Пей.

Проводник (Гараниной.) Я еще принесу.

Гаранина. Не надо, спасибо.

Проводник ушла к себе.

Щипалина (выпила капли). Жизнь она такая короткая, что и состариться толком не успеваешь… Хоть бы у тебя. Вера, дети были, я бы их воспитывала, учила языкам. Я ведь французский знаю, правда, с пятого на десятое, да и то перезабыла, зачем мне, собственно, французский… Или музыке, например. А у меня одни кошки… О чем это я хотела? Сбилась…

Рудакова. Что задумалась.

Щипалина. Да, Искусство. Но ведь искусство — не когда говоришь чужими словами, а когда — про себя, про себя! Про то, чем ты сама жива, бьешься, бьешься, а ответов все нет как нет, но в них-то именно и правда!.. А публика только правде верит, ее не проведешь. Ну, не знаю я ответов, так хоть вопрос ей самый главный задать, может, она сама и ответит?.. Так ведь и вопроса этого у меня за душой нет, если по совести… Играем, прикидываемся, но ведь душа-то устает… именно от немоты устает, от молчания!..

Рудакова (удивленно). Ну ты даешь, Женька! Сроду от тебя такого не слыхивала!

Щипалина. И я подумала — значит, и нет у меня права выходить на сцену, если ничего не умею, как только прикидываться. Помните — «и я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал»?.. Про меня. И еще я подумала про Льва Никитича…

Рудакова. И про него успела, надо же!

Щипалина. Пусть едет. Ему так лучше — значит надо. Сколько лет мечтал о Москве, что же ему теперь, отказываться из-за нас?.. Пусть. Он заслужил. А мы будем к нему приезжать, смотреть его спектакли, радоваться за него… Обидно, конечно, что «мадам» опять будет все главные роли играть. А за Льва Никитича я просто рада, нет, честно!

Гаранина. Отнеси проводнику рюмку, Женя, все купе валерьянкой пропахло.

Щипалина. Да, конечно. (Встала.) Нет, правда, я от всей души за него рада. (Вышла.)

Гаранина (глухо). Нет больше Льва Никитича, Вера. Нету.

Рудакова (не поняла). Считаешь, бойкот ему надо объявить?

Гаранина. Умер Лева. Инфаркт. Мгновенно, не мучился. Вот. (Протянула ей телеграмму.)

Рудакова прочитала телеграмму, запричитала было.

Гаранина (зажала ей рот ладонью, как только что себе самой.) Молчи! Молчи! Потом, успеем… Ни слова им!

Щипалина (в коридоре, проводнику). Спасибо вам, хотя валерьянка на меня действует, как на моих кошек, — только возбуждает, места себе не найду.

Проводник (не зная, как теперь с ней говорить.) От кошки уют в доме…

Щипалина. А их у меня пятеро!

Проводник. Запах небось, не продохнешь…

Щипалина. Нет, они у меня интеллигентные. Я на первом этаже живу, они в форточку по своим делам и ходят. Конечно, запах есть, но терпеть можно. Зато пять живых душ рядышком, хоть и безгласных.

Проводник. Давеча вы насчет души верно сказали — устает. На нас, на бабах, хоть воду вози, хоть мешки пудовые, а душа устает, никуда не денешься.

Щипалина. И знаете, от чего устает? От лжи. Даже если во спасение — все равно ложь.

Проводник. Вот-вот, именно что от брехни! Хоть и притерпелись вроде бы, а все одно — доверие к жизни пропадает. (Осторожно.) Он что, ваш начальник, очень старенький был?..

Рудакова (Гараниной). Женьке — не надо пока! Женьке — я сама. Женьке ни словечка нельзя! Ты ее знаешь, она же руки на себя наложит!

Гаранина. А Вике — ей как сказать? Как?!

Рудакова. Одни мы с тобой, Нина, железные, хоть гвозди из нас делай…

Щипалина (проводнику). Это Лев-то Никитич старенький?.. Да он моложе нас всех! (Заподозрила что-то). Почему вы сказали — был?.. Он есть!

Проводник (отводя глаза). В вагоне-то у меня его нету, вот я и… (Чтобы переменить тему.) Или наоборот, к примеру, включишь телевизор — а по нему одни сплошные проблемы, одна другой непонятнее, ну прямо-таки, как в жизни. А если как в жизни — на что мне этот ящик?! Уж больно народ со всех сторон обложили — дескать, думай сам, шевели мозгами, до всего своим умом доходи… А передохнуть когда же?!

Щипалина. И все же вы как-то странно насчет Льва Никитича…

Голос диктора по радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Москва — Харьков отправляется со второго пути. Провожающих просят выйти из вагонов. Повторяю скорый поезд Москва — Харьков…»

Проводник (поспешно). Да ничего я и слыхом не слыхала, что мне до него… Это я вообще. Только-только — вот они мы, а глазом моргнуть не успеешь, след-то и простыл… Отправление, мне дверь запереть. (Ушла.)

Щипалина стоит некоторое время одна в коридоре.

Гаранина (Рудаковой). И зачем, зачем он эти гастроли в Москву затеял!.. Кому это когда удавалось вернуться вспять и чтоб сердце не разорвалось — что было и что стало?!

Рудакова. А не ты ли сама его все назад тянула, не давала забыть?.. Женька, как ей скажешь? Она же, дитя малое, все еще любит его…

Щипалина (Возвратилась в купе). Опять за моей спиной шепчетесь? О чем?.. И проводница что-то насчет Льва Никитича, я не поняла… Прямо будто все сговорились, а я, как всегда, последняя узнаю!

Вернулась в купе Донцова. Поезд тронулся с места, набирая скорость.

Донцова Там хоть дышать можно, а тут… Кондиционер у них, оказывается, сто лет уже как сломался.

Никто не отозвался на ее слова.

Донцова. Моченых яблок купила, так садилась в вагон — ужасно высокая приступка! — рассыпала все… Почему вы молчите, будто воды в тор набрали? Обиделись? На что?! Кому же, как не вам первым, мне было сообщить?.. А если на Льва Никитича, так уж и вовсе несправедливо. Во-первых, еще бабка надвое сказала, ничего-то пока и не было, кроме устного предложения, а во вторых, если он и получит новый театр, то неужели вы могли подумать, что он не возьмет вас с собой?!

Рудакова (после молчания). Нет уж, мне вообще театр этот ваш проклятый и даром не нужен.

Щипалина. Не греши на Льва Никитича, Вера!

Рудакова. Какие мои грехи…

Щипалина. Язык твой один чего стоит.

Рудакова. А вы меня больше слушайте…

Щипалина. Тебе только на зубок попадись, живого места не оставишь.

Рудакова. Кстати, я так в Москве и не успела в платную стоматологию пойти, жевать скоро будет нечем, а ты — зубы… (Устыдилась своей мысли.) Уйду, уйду, буду яблоки выращивать, вон и саженцы как раз добыла какие-то необыкновенные, если опять меня не обвели вокруг пальца. (Обняла Щипалину.) Перевезем твоих кошек ко мне за город, пусть хоть на последок подышат чистым воздухом. (Гараниной и Донцовой.) Мавра своего, главного любимца, она пожалела кастрировать; как март, так он такие свадьбы устраивает под окнами, соседи на нее уже в горсовет писали, а у меня ему — раздолье.

Щипалина. Да нет, видно, все-таки придется его к ветеринару вести… Ужас!

Рудакова. Мы с ней который год обходимся, а кота ей, видите ли, жалко!.. Ох и заживем мы с тобой, Женька, на лоне, не нарадуемся!

Щипалина. Нет, Вера, если Лев Никитич меня с собой позовет… хоть гардеробщицей, хоть билетером… не обижайся.

Рудакова (приняла это очень серьезно). Бросишь меня?! Не ожидала от тебя, Щипалина, вот уж не ожидала! (Заплакала.)

Щипалина. Почему ты плачешь, Вера?.. Из тебя выжить слезу — все равно что из камня, это я, чуть что, так… (Вновь заподозрила неладное.) Почему ты плачешь?!

Рудакова (пытаясь улыбнуться). А мне за твоего Мавра стало обидно — последней радости лишить…

Гаранина (самой себе). На могилы наших ребят поеду, я знаю, где кто похоронен… Всю жизнь собиралась поклониться, да все откладывала, откладывала…

Рудакова. Самое время…

Донцова. А я сейчас ходила по перрону, подумала — разве одно другому помеха? Получит он театр — почему при нем и студию не открыть? Сейчас в Москве модно — студии. На большой сцене — спектакли, на малой — экспериментировать…

Гаранина (не удержалась). И опять меж двух стульев сидеть? Одной рукой одно делать, второй — другое, одна душа — здесь, другая — там?! Опять рвать сердце пополам?.. (Спохватилась.) Господи, о чем это я!.. (Помолчала.) Но сперва — на могилы… Собирались вдвоем с Левой, и — вот…

Донцова. Почему же, он поедет. И я с вами, обязательно. В отпуск.

Рудакова. А мы с Женей уже не в счет?!

Щипалина (твердо). Я считаю, что поехать должны только Лев Никитич и Нина Владимировна, это их товарищи, их молодость, мы-то и воевать не воевали. А уж Виктория Дмитриевна, и вовсе после войны родилась. Нет, пускай едут вдвоем, так будет справедливо. Я вам не в пику, Виктория Дмитриевна, но вы и сами, кажется, могли бы понять.

Гаранина (сквозь неожиданные, неудержимые слезы). Господи, если б кто знал, какая это мука — пережить всех!.. Какая вина! Сорок лет, как они головы сложили, а я все жива, жива, жива… Зачем? Для чего? Что такого я должна была сделать за них, если они погибли, а я жива?! Ведь для чего-то они уберегли меня, зачем-то им это было нужно! Зачем?! Что мы с Левой обязаны были сделать, чего они не успели, ради чего и на войну-то пошли?.. И спросить уже не у кого, покаяться, душу облегчить… Одна, одна, и не замолить уже этот грех, на могилы и то сорок лет прособиралась. И теперь вот Лева тоже…

Донцова (встревожилась). Что — и Лева тоже?.. Какой грех? О чем вы, Нина Владимировна?!

Рудакова (поспешно). А она насчет того, что теперь и Левушка ее бросил, намылился в Москву. Переживает. А ты бы на ее месте, интересное дело?! (Гараниной.) Сталь, кремень всегда — и на тебе… Да не бросит он тебя, успокойся. Что он без тебя, без нас? Пустое место. В одной упряжке всю дорогу воз этот, будь он неладен, на себе тащим, попробуй без нас обойтись.

Гаранина (взяла себя в руки). Извините, девочки, сама не знаю, что это вдруг… Нервы. Едем, едем… куда, на что?..

Донцова. У всех у нас новая жизнь начинается!

Гаранина. Новая… За все про все она у нас одна, оглянуться не успеешь, а уж…

Рудакова (ей, с укором). Нашла время!..

Щипалина. А если, с другой стороны, все вспомнить — такая, иногда кажется, длинная, будто сто лет уже небо коптишь, даже устала от нее…

Гаранина. Нет, ничего не забыть, ничего из нее не вычеркнуть… И все равно просыпаешься утром и думаешь — все еще впереди, все еще только начинается… (Донцовой.) У тебя-то уж наверняка.

Донцова. Не моя вина. И пока у нас у всех есть Лев Никитич — все еще будет, ваша правда, Нина Владимировна.

Гаранина (ей.) Дай платок, куда-то свой подевала.

Донцова (протянула ей платок). Я думала, вы не умеете плакать…

Гаранина. Что мы друг о друге знаем?.. Под одной крышей всю жизнь, а будто на разных концах света…

Рудакова. Что верно, то верно. Вот ты, Вика, я ведь о тебе раньше думала — не приведи Бог, под лютой пыткой не скажу вслух, что я про тебя думала! А вот как оказались мы тут взаперти в четырех стенах, как поглядели друг дружке в глаза…

Донцова. И на том спасибо…

Рудакова. Когда мы еще в Москву ехали и ты объявилась в купе как гром среди ясного неба, у меня прямо руки-ноги отнялись — ну и террариум на четыре спальных места!.. (Едва удерживая слезы.) Четверо нас теперь, четверо, и никуда нам друг от друга не деться.

Щипалина (встревоженно). Что это с вами со всеми?.. Вера! Нина Владимировна!.. Что случилось? Я же чувствую, что-то случилось, а вы молчите… Что вы скрываете? Со Львом Никитичем?! Со Львом Никитичем, да?

Рудакова. А как бы мы узнали, если бы что и приключилось? В поезде что — телефон есть, телеграф?.. И по радио ничего, кроме — «прибывает, отправляется»… Что мы можем знать?

Щипалина. Нет, вы что-то знаете и боитесь проговориться!

Донцова. Вчера, после разговора в министерстве, давление опять подскочило, я даже хотела его в кардиологический центр подвезти, показать кому-нибудь из светил, я нашла бы связи, да разве его уговоришь!

Рудакова. А ты бы его хоть силком заставила, по рукам-ногам связала!

Донцова. Полегчало ему. Теперь-то уж все позади… То есть впереди — Москва, новый театр, настоящая работа, ему это лучше любой клиники!

Рудакова. Собрать в одном купе нос к носу три жены, и это, не считая Нины! Террариум, точно, любой здоровый мужик от одной этой автобиографии и тот давно бы дуба дал, а он… И самое смешное, самое ненормальное — все четыре окончательно чокнутые, готовы за ним ехать хоть в пекло, хоть к черту на рога… А — за что, положа руку на сердце?! Какое такое счастье нам — на блюдечке?.. Да и сам-то — лысый, как моя коленка, радикулит пополам скрутил, не говоря уж, что всю жизнь был на полголовы ниже любой из нас6 подушечки себе в ботинки подкладывал, а вот поди ж ты…

Щипалина (тревожась все больше.) Ты так говоришь, будто…

Рудакова (сдерживая слезы.) Да не о нем я, дурочка, о себе…

Донцова. Как вернется — в Кисловодск или еще куда-нибудь, в хороший санаторий… Да нет, его Москва встряхнет, поставит на ноги!

Гаранина (ей). Вот ты меня как-то спросила, зачем это, я всю жизнь за ним — из города в город…

Донцова. Сдуру, простите меня.

Гаранина. И я тебе ответила — не судьба. Неправда. Вот именно, что — судьба. И ни о чем не жалею. И если бы опять все сызнова, ничего бы не переменила. Разве что того времени страшного, того собрания чтоб не было… Или хотя бы забыть о нем…

Рудакова. Какого собрания? О чем ты?

Гаранина. Нет, и того не хотела бы. Забыть — простить, а я не хочу прощать. Больно, жжет, а — не прощу, нет. А потому за ним, за Левой, как нитка за иголкой, что — ломан, битый-перебитый, живого места нет, а жил не собою, не для себя. Театр для него — как свечка, перебитыми ладонями заслонял ее от ветра, чтоб не задуло. Пусть ему самому не светила, не грела, но — теплилась, не гасла, глядишь, кто-то другой от нее костер разожжет… Или взойдет, как он на костер. Отступал, оступался, грешил, старался в ногу, как все шагать, а свечку эту все равно ладонями заслонял. Всю жизнь на чемоданах, на перекладных, вечный странник, а театр для него — как последняя вода в пустыне, которой он только и хотел, чтоб с кем-нибудь поделиться, чью-то жажду утолить. Он не жертва, Левушка Лукомский, нет! Он — верил! А что не успел, не победил — не он, так другие, не мы, так еще кто-нибудь… (Слезы не дают ей говорить.) Счастье — оно ведь не всегда веселое…

Щипалина. Но дальше-то?.. Дальше-то что??!

Гаранина (помолчала). «Дальше — тишина»…

Донцова. А это вы к чему?..

Гаранина. Шекспир.

Рудакова. Ты еще скажи «весь мир — театр», так мы и это уже слышали, ничем нас не удивишь…

Щипалина (лихорадочно роется в своей сумке, достала из нее тетрадку с ролью). Зачем, зачем он перед самыми гастролями именно эту пьесу выбрал?!

Рудакова. Это про четырех-то актрис?..

Гаранина. А чтоб мы ее разыграли напоследок… Кроме нас — кто же?.. (Помолчала.) И опять — роли учить, репетиции, премьеры, провалы, слезы, аплодисменты…

Рудакова. Глуповатая, что ни говори, пьеса, пьеса — забились вчетвером в купе, говорят невесть о чем, перескакивают с одного на другое… Что тут играть?!

Щипалина. А что он еще написал, этот, как его… (Заглядывает в тетрадку.)

Рудакова (ей). Ну ты даешь, беспамятная!

Щипалина (она очень возбуждена). Нет, я что-то слышала… А может, и играла, у меня плохая память на авторов. Но что он хотел этим сказать? Вообще?.. Идея в чем?

Рудакова. Ну не нашего это ума дело. Придет Лев Никитыч, все объяснит, разделает под орех…

Донцова. Может быть, тут все дело, как водится, в подтексте?

Рудакова. Какие еще подтексты! У них же все наружу, артистки, что на уме, то и на языке.

Гаранина. Ты же говорила — хочешь саму себя сыграть, вот тебе и случай.

Рудакова. А что общего?! Только и совпадение, что руки у нее такие же, ни один маникюр не берет.

Щипалина. Но есть же, должен же быть в этом какой-то смысл! Иначе — зачем?! (Листает роль.) Чем это у него кончается все?..

Гаранина. Смысл… (Помолчала.) Лева как-то сказал, давно, до войны еще: искусство — это единственный доступный человеку язык, чтобы говорить с Богом и с самим собою. Вот и весь смысл. Мало?!

Щипалина (лихорадочно листает роль). Какой конец?.. У меня куда-то подевалась последняя страничка…

Рудакова (тихо пощипывает струны гитары). «Я ехала домой, я думала о вас, душа была полна…» Какой тебе еще смысл?..

Донцова. Теперь пишут пьесы — черт ногу сломит…

Гудок тепловоза

Щипалина (кричит сквозь слезы). Чем все кончается?.. Чем?!

Протяжный гудок перекрывает ее голос.

Конец