Если удачная шутка оппонента обратила Витгенштейна в бегство — что ж, тогда Поппер действительно герой. Надо сказать, в интеллектуальных дуэлях он крайне редко допускал переход на личности, но на сей раз сделал это. Он прицелился, выстрелил — и поразил цель. Раненый соперник покинул поле битвы, уступив его Поппе-ру и его секунданту, Расселу.

Однако, взвесив все «за» и «против», мы убедимся: крайне маловероятно, чтобы с просьбой привести пример морального принципа к Попперу обратился сам Витгенштейн. Питер Гич и покойный Казимир Леви — специалист по философской логике, уроженец Польши — обвинили Поппера во лжи, и похоже, что на их стороне истина, сколь бы резко она ни прозвучала. Даже те, кто, подобно сэру Джону Вайнлотту, вначале утверждал, что вопрос был задан Витгенштейном, впоследствии признались, что не помнят наверняка и уже сомневаются.

Такое эффектное событие — председатель Клуба задает вопрос, ответная колкость оппонента приводит его в замешательство, он в ярости отшвыривает кочергу и выбегает из комнаты, громыхнув дверью, — не могло не отразиться в протоколах собрания. Если внимательно читать Unended Quest, тоже возникают сомнения в достоверности рассказа Поппера. Поппер сообщает, что он изложил заранее заготовленный им список проблем, а Витгенштейн все их отмел, продолжая гнуть свою линию: никаких проблем нет, есть только головоломки. Но ни разу Поппер не упоминает о том, чтобы Витгенштейн задал ему какой-то вопрос. И вдруг, ни с того ни с сего, тот требует привести ему пример морального принципа! Это явно инородное тело, которое не укладывается в общий ход дискуссии.

Да, Витгенштейн, как было ему свойственно, наверняка перебивал докладчика и нападал на приводившиеся Поппером примеры философских проблем — проблему индукции, вопрос о возможности чувственного познания, существование или несуществование потенциальной и даже актуальной бесконечности. Но изложение «принципа кочерги» гораздо лучше укладывается в тот допрос с пристрастием, который учинили Попперу ученики Витгенштейна, после того как их учитель ретировался с поля боя. Например, Питер Гич попытался заманить его в ловушку, спросив, могут ли по праву считаться научными эксперименты сэра Генри Кавендиша. Кавендиш, прославившийся как первооткрыватель водорода и других газов, был замкнут и скрытен настолько, что даже соорудил в своем доме специальную лестницу для слуг, чтобы не сталкиваться с ними, и, судя по некоторым свидетельствам, произнес за свою жизнь меньше слов, чем монах-траппист. Поппер же настаивал на том, что подлинно научной теорию можно считать только в том случае, если она фальсифицируема и открыта критической проверке. Поэтому на вопрос Гича он и ответил просто: «Нет».

Обмен репликами с Расселом — вот это и впрямь могло послужить катализатором демонстративного ухода Витгенштейна в тот вечер. Если кто-то и мог по-настоящему глубоко задеть его, то именно Рассел. Витгенштейн всегда оставался Витгенштейном: не могло быть и речи о том, чтобы его удержали соображения приличий и элементарной вежливости. А тут его еще и лишили возможности произнести свой обычный монолог — и вот тут виной был Поппер.

Что же до внезапности и резкости ухода Витгенштейна — Поппер, разумеется, не знал и знать не мог, что, хотя Витгенштейн и был председателем Клуба моральных наук, это отнюдь не мешало ему покидать заседания раньше других, даже когда он был в более спокойном расположении духа. Выходил он всегда стремительно, по-военному печатая шаг, и, по словам Питера Мунца, ни разу не закрыл за собой дверь тихо. В предыдущем семестре, когда перед Клубом моральных наук выступал А. Дж. Айер, Витгенштейн удалился, не дождавшись конца доклада и не обменявшись с гостем даже парой слов. По свидетельству самого Айера, уход Витгенштейна был «шумным». Так что напряженному и взвинченному Попперу вполне могло показаться, что Витгенштейн вылетел прочь, в бешенстве грохнув дверью.

Однако обвинение против Поппера состояло не в том, что он ошибся и что-то перепутал. Карла Поппера — ведущего философа современности, ниспровергателя Платона и Маркса, любимца президентов, канцлеров и премьер-министров — обвинили в том, что в своей внятной и логически последовательной автобиографии он просто-напросто солгал.

Обвинение во лжи выдвинул Питер Гич, но теперь, по прошествии лет, он склонен трактовать этот эпизод более мягко и снисходительно. Гич цитирует шекспировского Генриха V, который представляет себе ветерана битвы при Азенкуре:

Но это не столь великодушное оправдание, как может показаться на первый взгляд. Заявить, что ты дал отпор противнику прямо в лицо, в то время как на самом деле ты сделал это за его спиной, за глаза, когда он уже покинул поле битвы, — это наводит скорее на мысль о Фальстафе, чем о храбрых воинах Генриха V. Вообще, если как следует прочесть монолог Генриха, становится ясно, что Гич, прибегнув к этой цитате, сам себя и опроверг. Король Генрих имеет в виду, что ветеран Азенкура не забудет столь значимое событие, пусть он даже слегка приукрасит свои подвиги, рассказывая о нем, — главное, что он будет его помнить, даже если позабудет многое другое. Говоря «старики забывчивы», профессор Гич милостиво прощает Поппера, но тем самым допускает несправедливость по отношению к нему. Ведь когда Поппер писал автобиографию, предназначенную в первую очередь для «Библиотеки современных философов» Шилппа, ему не было и семидесяти. Он совсем недавно оставил преподавание в Лондонской школе экономики, чтобы полностью посвятить себя научной деятельности; двум большим и важным его работам еще предстояло выйти в свет; он был по-прежнему полон идей и энергии.

Примечательно, что в Unended Quest больше нет ни одной ошибки в изложении — ничего не забыто и не перепутано, нет ничего такого, что можно было бы отнести на счет провалов в старческой памяти. Рассказ Поппера о событиях 25 октября — единственная за всю книгу живая, красочная, полная живописных подробностей история такого рода; больше ничего настолько личного в автобиографии нет. В этом эпизоде Поппер особенно тщательно подбирал слова и много раз переписывал его вручную. Так, пытаясь объяснить цель своего приезда в Кембридж, он перебрал множество вариантов — «побудить», «искусить», «поймать на приманку», «бросить вызов», — пока, наконец, не остановился на окончательном: «спровоцировать Витгенштейна».

Поппер прекрасно понимал, что его версия истории с кочергой весьма спорна. В его архивах сохранилась недатированная запись — рукописные заметки на немецком, являющие собой, по всей видимости, поправки к новому изданию Unended Quest, — в которой он опровергает пущенные критиками слухи, что Рассел якобы не присутствовал на той встрече. Сохранилось и письмо, написанное в мае 1968 года и содержащее комментарий к изложенной профессором Маклендоном версии событий 25 октября. Поппер ясно и недвусмысленно подтверждает свое повествование и отмечает, что память у него «очень хорошая, за исключением дат».

Иными словами, Поппер, когда брался за перо, в полной мере отдавал себе отчет в своих действиях. Вопрос в другом: он намеренно искажал события или свято верил в то, что писал? Ответ наверняка заключается в его отношении к себе и к собственной роли в эпизоде с Витгенштейном.

В контексте всей книги Unended Quest инцидент с кочергой служит самой яркой иллюстрацией представления Поппера о себе как об аутсайдере, перевернувшем устоявшиеся философские взгляды. Не зря он так гордился званием вечного оппозиционера. На каком-то этапе он даже собирался начать свою интеллектуальную автобиографию именно с эпизода с кочергой; из одного этого уже ясно, что в его глазах это был не просто эпизод, но славный триумф. Малахи Хакоэн считает, что Поппер воспринимал эту историю как «битву титанов… которую он выиграл». Однако в итоге Поппер решил, что, если начать книгу с «кочерги», это будет воспринято как бахвальство.

Трудно не заметить склонность Поппера к самовозвеличению. В собственных глазах он — главный творец событий. Конечно, авторы автобиографий становятся главными героями по определению, таков закон жанра. Однако в Unended Quest Поппер не только укрощает дракона, сиречь Витгенштейна, но и совершает еще два подвига. Во-первых, именно он сокрушил логический позитивизм — «Боюсь, я вынужден признать себя виновным». И, во-вторых, — еще один пример попперовской тенденции приукрашивать факты — именно он помог Фридриху Вайсману вырваться из нацистской Вены:

«[В Новой Зеландии] была просто обычная должность, в то время как Кембридж предоставлял место именно беженцам. И моя жена, и я — мы оба предпочли бы Кембридж, но я решил передать это любезное приглашение тому, кто в нем больше нуждался. Поэтому я принял предложение из Новой Зеландии и обратился одновременно в Совет поддержки ученых и в Кембридж с просьбой пригласить вместо меня Фрица Вайсмана из Венского кружка. И они согласились».

Создается впечатление, что Поппер отказался от кембриджского приглашения специально, чтобы им мог воспользоваться Вайсман. Однако ни одно из писем Поппера того времени не подтверждает этого. Да и в любом случае, временная лекторская должность в Кембридже была ad personam — ее создавали именно для Поппера. Действительно, Вайсману впоследствии тоже предложили аналогичную стипендию от Совета поддержки ученых и лекторскую должность в Кембридже; действительно, Поппер горячо рекомендовал Вайсмана и Кембриджу, и Совету, — но это ни в коей мере не означает, что в случае отказа Поппера предложенное ему место автоматически перешло бы к Вайсману или к кому бы то ни было другому. Вайсман даже не упомянул Поппера в числе своих рекомендателей.

Вспомним также, как в лекции 1952 года Поппер якобы вскользь, небрежно, бросает: «Когда я в последний раз виделся с Витгенштейном…» Эта строка явно призвана создать впечатление, что таких встреч было несколько, хотя точно известно, что Витгенштейн и Поппер виделись один-единственный раз.

Так что же это — намеренная ложь? Скорее, все-таки ложная память, псевдовоспоминание, подсказанное услужливым воображением. Поппер искренне верил в правдивость своего рассказа.

«Память — самое парадоксальное из чувств, — пишет Питер Фенуик, специалист по нейропсихиатрии из Лондонского института психиатрии. — С одной стороны, она способна хранить даже самые мимолетные, казалось бы, навсегда забытые впечатления и воспроизводить их в мельчайших подробностях годы спустя; с другой стороны, она настолько ненадежна, что вполне может подвести и предать». Оценить достоверность воспоминания очень сложно. Из-за наслоения более поздних сведений, истинных или ложных, человек может запомнить не совсем то — или даже совсем не то, — что было на самом деле. Вновь и вновь прокручиваемая в воображении версия событий с легкостью берет верх над реальной: человек начинает верить, что он это не воображает, а помнит; при этом настоящее событие из памяти стирается. «Мы пока не знаем, как и когда образуются ложные воспоминания. По мнению одних исследователей, они фиксируются в мозге в момент события; другие считают, что человек сначала представляет себе некую схему событий, а потом подгоняет под нее другие события, которые не происходили на самом деле, зато согласуются с этой схемой».

Вероятно, и в Вене, и в Новой Зеландии Поппер не раз и не два представлял себе эту схватку один на один. Для него — и как для философа, и как для человека — не было высшего счастья, чем победа над Витгенштейном. Он тщательно готовился, разрабатывал план атаки, старался учесть все возможные возражения. Однако были вещи, которые он никак не мог предусмотреть: явная враждебность со стороны студентов, а главное — кочерга. На Поппера потрясание кочергой могло произвести совсем другое впечатление, чем на кембриджскую аудиторию. Они-то давно привыкли к Витгенштейну — хотя в тот вечер, даже по их меркам, он был чересчур взволнован.

И вдруг Витгенштейн исчезает — совершенно неожиданно и, похоже, просто разозлившись на слова, сказанные не Поппером, а другим человеком. Битва ничем не закончилась, она не выиграна и не проиграна — ее как бы и не было вовсе.

Когда долго и тревожно мечтаешь о чем-то и это «что-то» наконец происходит, то ты вновь и вновь прокручиваешь его в голове, останавливаясь на самых важных для себя-моментах. Другие, менее важные, изглаживаются напрочь; события меняют порядок и последовательность; образуются новые причинно-следственные связи. Результат этого процесса закрепляется в памяти и становится воспоминанием.

Остается еще вопрос, почему Поппер в своей автобиографии привел неверную дату — 26 октября. На него ответить куда проще. В 1968 году, когда его попросили проверить версию Маклендона, Поппер обратился к тогдашнему секретарю Клуба моральных наук, и та сверилась с протоколом; протокол же Васфи Хайджаб расшифровал на следующий день после заседания, в субботу, и дату поставил соответствующую: 26 октября. Если бы Поппер перерыл у себя дома в Пенне горы бумаг, состоящие из тысяч писем, статей, речей и разнообразных черновиков, он мог бы найти и записи к тому докладу, — а на них стояла подлинная дата, 25 октября.

Однако нам еще предстоит выяснить, какую роль мог сыграть в этой истории Бертран Рассел. Что, если именно Рассел, который не ладил с Витгенштейном и принципиально не одобрял его подход, подбил Поппера на борьбу за благородное дело: спасать философию, пока она окончательно не выродилась в болтовню за чашкой чая?

Это занимательное предположение выдвинул в своей статье Айвор Граттан-Гиннес, по-своему интерпретировав письмо, которое Поппер написал Расселу сразу после встречи, — точнее, следующие его пассажи:

«С огромным удовольствием вспоминаю проведенный с вами день и возможность выступить вместе с вами вечером против Витгенштейна…

Подготовленный мною текст был очень краток, о чем, как вы наверняка помните, я вас предупредил; именно поэтому я решил обсудить нечто другое…

Мне очень помогло то, что вы упомянули о Локке. Теперь, я чувствую, ситуация ясна до предела…»

И после обсуждения логических аргументов:

«Вот почему я должен был выбрать (и в конечном итоге, послушавшись вашего совета , действительно выбрал) эту тему» [курсив наш].

Однако эти замечания можно толковать как минимум двояко. Очевидно, что Поппер заранее обсудил с Расселом свой доклад. Но когда именно? Непосредственно перед собранием, когда они пили чай в Тринити-колледже, или раньше?

Конечно, этот разговор мог происходить за чаем, особенно если Поппер не привез с собой доклада как такового, а одни лишь заметки к нему. Более того: не исключено, что Поппер приехал в Кембридж, так и не решив, о чем именно будет вести речь, и именно Рассел подсказал ему тему и убедил в ее важности.

Однако в Unended Quest трудно найти аргументы в пользу этой версии. Не подтверждают ее и документальные свидетельства. Когда определилась дата доклада в Клубе моральных наук, Поппер написал Расселу письмо (в архивах не сохранилось). Рассел ответил ему 16 октября, предлагая встретиться в пятницу в 16-00 или в субботу утром. Судя по формальному тону этого послания, не похоже, что между ними была какая-то предыдущая договоренность или что они собирались обсуждать тему доклада — иначе откуда бы взялась альтернатива «или в субботу утром»?

Позже, уведомляя Поппера о том, что получил его послание, написанное по возвращении из Кембриджа в Лондон, Рассел, в частности, напишет: «Я все время был целиком и полностью на вашей стороне, но не принял более активного участия в дискуссии, потому что вы и сами великолепно защищали ваши убеждения». Здесь нет и намека на какую-то предыдущую договоренность; напротив, фраза «защищали ваши убеждения» предполагает, что Рассел, с его собственной точки зрения, ни о чем не сговаривался с Поппером заранее. «Я все время был целиком и полностью на вашей стороне» — если бы именно Рассел подбил Поппера на конфликт, эти слова были бы попросту лишними.

Однако нельзя не признать, что фраза Поппера «в конечном итоге, послушавшись вашего совета, действительно выбрал» по-прежнему остается загадочной. Любопытна ее связь с жалобой Поппера на неточность, протоколов собрания: «Мой доклад назван в них (как и в печатной программе заседаний Клуба) "Методы в философии", а не "Существуют ли философские проблемы?" — а ведь именно это, последнее название я выбрал в конечном итоге», — пишет он в Unended Quest. «В конечном итоге» — но когда именно? Уж не во время ли чаепития, с подсказки коварного Рассела? Что, если Поппер огласил новый вариант только во время доклада, когда программа уже была напечатана, а секретарь, ведущий протокол, пропустил новое название мимо ушей?..

Так или иначе, сохранились заметки Поппера к докладу, и по ним видно, как тщательно готовил он обращение к Клубу моральных наук. Начинаются эти записи с основополагающего тезиса: «Мы изучаем проблемы с помощью рациональных методов. Это — реальные проблемы… не проблемы языка и не языковые головоломки». Далее идет, по всей видимости, план доклада, озаглавленный «Методы в философии»:

I Почему я выбрал эту тему.

И Замечания по истории философского метода.

III Оценка и критика лингвистического метода в

философии.

IV Несколько тезисов о философии и методе. [16]

За этим следует страничка, исписанная убористым почерком, текст разбит на колонки, а отдельные записи теснятся на полях. Среди прочего, там высказано и такое соображение: «Философия запуталась во вступительных замечаниях к вступительным замечаниям. Честно говоря, если это и есть философия, то мне она неинтересна». К следующей странице обдумывание уже явно завершено, и перед нами — сам текст доклада. У нас есть редкая возможность услышать ipsissima verba Карла Поппера.

«Меня пригласили сюда для обсуждения какой-либо философской головоломки», — начинает Поппер, прежде чем приступить к критическому анализу термина «головоломка»: «Метод языкового анализа псевдопроблем. Проблемы исчезают. Иногда в сочетании с тезисом о природе философии — скорее деятельности, чем теории, — деятельности по прояснению головоломок. Своего рода терапия, сравнимая с психоанализом».

Вот тут-то Поппер и высказывает протест против формулировки приглашения:

«Именно это подразумевается в приглашении, и именно поэтому я не смог его принять. Иными словами, в вашем приглашении ощущается весьма определенный взгляд на природу философии и философский метод, — взгляд, который я не разделяю. Таким образом, именно тот факт, что я его не разделяю, в большей или меньшей степени побудил меня выбрать «быть» [sic] в качестве темы моего доклада».

Должно быть, именно здесь Витгенштейн впервые вмешался в монолог — и схватка началась.

Ничего из сказанного выше не позволяет сделать вывод о сколь бы то ни было существенном вмешательстве Рассела. Все заметки Поппера изложены на бумаге Лондонской школы экономики. Крайне маловероятно, чтобы Поппер писал их урывками, в промежутках между чаем, обедом в Кингз-колледже с Брейтуэйтом и собранием, начавшимся в 20:30. Наиболее правдоподобным видится следующее объяснение: Поппер действительно говорил за чаем о предстоящем докладе, Рассел поддержал его аргументы, и Поппер, стремясь укрепить отношения со своим кумиром, а может быть, и желая польстить ему, в своем письме несколько преувеличил значение этой беседы.

С помощью этого письма, в котором явственно ощущается желание одновременно убедить и угодить, Поппер, вне всякого сомнения, надеялся установить более прочные отношения с человеком, чье имя, по его мнению, стояло в одном ряду с именами Юма и Канта. Однако и в этот раз, и потом Поппера ждало разочарование — Рассел так и не ответил ему взаимностью.

Хайрам Маклендон утверждает, что на следующий день, в субботу, Рассел — его научный руководитель — сообщил ему, что чрезвычайно возмущен «варварским приемом», оказанным доктору Попперу, и уже написал тому письмо с извинениями. Поппер, сказал Рассел Маклендону, — это «человек, чьи знания и эрудиция стоят больше, чем всех тех, наверху, вместе взятых». Однако архивы свидетельствуют, что прошел почти месяц, прежде чем у Рассела дошли руки до письма, которое мы уже цитировали в этой главе. И в этом письме не было ни упоминания об общей победе, ни развития философских тезисов Поппера.

Это рутинное заседание Клуба моральных наук, одно из семи в тот семестр, таит в себе еще одну загадку. Наряду с вопросами: «Солгал ли Поппер?» и «Был ли Рассел подстрекателем?» возникает еще один: «Не притворялся ли Поппер, утверждая, что не знаком с трудами позднего Витгенштейна?» В аудитории НЗ он выглядел прекрасно осведомленным и во всеоружии. Конечно, Витгенштейн всю жизнь был очарован языком, однако образ философии как «терапии», как деятельности, сравнимой с фрейдовским психоанализом, принадлежал позднему Витгенштейну, равно как и термин «головоломка», и метафоры, подобные уподоблению философских проблем «лингвистическим судорогам». Однако позже Поппер уверял, что не читал работ Витгенштейна II, и целью его был Витгенштейн I. Такое признание — в том, что атаковал давно устаревшую цель, — звучит весьма странно и больше походит на очередной пример ложной скромности. Поппер, по его словам, «хотел узнать», не изменил ли Витгенштейн свою доктрину. Очень трудно поверить, что он не навел справок.

В то время как Поппер писал письмо Расселу, в который раз прокручивая в голове подробности стычки («Это был не тот Витгенштейн, которого я ожидал встретить»), объект его раздумий предавался размышлениям о философии. В воскресенье в его шифрованном дневнике появляется первый намек на событие сорокавосьмичасовой давности: «О тех, кто высмеивает лингвистические наблюдения в философии, можно сказать: они не видят, что сами глубоко запутались концептуально».

А что думал Витгенштейн о самом Поппере, после того как встретился с ним лицом к лицу? По этому поводу существует весьма красноречивое свидетельство. Вскоре после собрания в НЗ Витгенштейн написал записку Рашу Рису, своему бывшему студенту и близкому другу (который после смерти Витгенштейна перевел его «Философские исследования»). Записка, нацарапанная ужасно неразборчивым почерком, сообщает об «омерзительном собрании… на котором один осел, некто доктор Поппер из Лондона, нес такую вязкую чушь, какой я давно не слышал. Я, как всегда, говорил много…» Михаэль Недо, с его энциклопедическими знаниями всего, что касается Витгенштейна, разъясняет слово «осел» в этом контексте. По его мнению, оно означает человека, который действует не подумав. Это слово, полагает Недо, отсылает нас к немецкой пословице: «Бык и осел делают, а человек может и пообещать». А может быть, под «ослом» Витгенштейн подразумевал типичного обитателя Рингштрассе, недостойного внимания.

Но, чушь или не чушь говорил Поппер, Витгенштейн все же ощутил потребность ответить на его аргументы. Это было на заседании Клуба моральных наук три недели спустя. «Главной целью профессора Витгенштейна, — гласит протокол, — было исправить некоторые неверные представления о философии кембриджской школы (то есть самого Витгенштейна)». В этом же протоколе сохранилось и утверждение Витгенштейна: «…общий вид философского вопроса таков: "Я запутался, я не знаю, как мне найти выход"».

И, наконец, последний любопытный момент, связанный с попперовской версией событий, касается его возвращения в Лондон на следующий день после инцидента с кочергой. В Unended Quest Поппер рассказывает, как случайно услышал в поезде разговор двоих юношей, которые обсуждали рецензию на «Открытое общество» в «каком-то левом журнале» и интересовались, «кто такой этот доктор Поппер». Вопрос: в каком журнале? Почти все рецензии на «Открытое общество» вышли в январе 1946 года. Рецензия в Tribune появилась в январе, Хью Тревор-Роупер писал об «Открытом обществе» в Polemics в мае, в New Statesman в октябре тоже не было ничего подобного. Может быть, и на сей раз Поппера подвела память?