Список зрителей, которым довелось увидеть сцену в комнате НЗ, еще не полон. Да, с одной стороны, там были студенты, в большинстве своем — восторженные поклонники Витгенштейна, которые ходили, говорили, одевались и вели себя как симулякры своего кумира. Но с другой стороны, там были и преподаватели, и все они, за исключением Джона Уиздома, испытывали к Витгенштейну неприязнь, личную или профессиональную. Существование философских проблем было основой их научной жизни, sine qua поп их карьеры. Они преподавали философию самым традиционным способом: Декарт и Кант, этика и эпистемология, философская логика и философия разума. И в тот вечер их симпатии были на стороне гостя, также родом из Вены — доктора Поппера.

Если не говорить о Витгенштейне, то к 1946 году расцвет кембриджской философии миновал. Слава ее столпов, Бертрана Рассела и Дж. Мура, клонилась к закату. Правда, в случае Рассела этот закат напоминал скорее северные летние сумерки в период белых ночей: ему было за шестьдесят, но впереди оставалась еще четверть жизни. Но так или иначе, главное в философии им уже было сделано. То же можно сказать и о Муре, современнике Рассела, человеке, служившем воплощением интеллектуальной и культурной элиты Кембриджа накануне Первой мировой, — того самого Кембриджа, который Витгенштейн взял штурмом.

Теперь Мур был на пенсии; Дороти, его жена, ограждала супруга от назойливых посетителей. Время от времени он появлялся на заседаниях Клуба моральных наук, но в тот вечер его не было. И Поппер, и Витгенштейн наверняка были бы рады его присутствию — что, впрочем, говорит скорее о Муре как о человеке, нежели как о философе. Он был застенчив, чуток и предупредителен, терпим, отличался простодушной преданностью и непоколебимой честностью; все это, вместе взятое, производило впечатление «какой-то необыкновенной чистоты», как выразился Рассел. Он однажды спросил Мура, доводилось ли тому когда-нибудь лгать. «Да», — ответил Мур, и это был, по мнению Рассела, единственный раз, когда Мур сказал неправду.

Поппер не впервые встречался с большинством кембриджских преподавателей — в том числе и с Муром, который в 1936 году приглашал его прочесть краткий курс лекций, а позже дал ему рекомендацию, когда речь шла о должности в Новой Зеландии. Витгенштейна с Муром связывали куда более долгие и близкие отношения. Через три недели после приснопамятной встречи, собираясь выступить в Клубе моральных наук с откликом на доклад Поппера, Витгенштейн отправил Муру письмо — для него было бы большой честью, писал он, если бы Мур составил ему компанию. Однако нет свидетельств, что Мур принял это приглашение. Миссис Мур старалась ограничить контакты мужа с Витгенштейном, после которых Мур часто чувствовал себя изможденным.

Витгенштейн и Мур впервые встретились в 1912 году. История их знакомства позволяет живо и ярко представить и самого Витгенштейна, и его отношения с Кембриджем. Мур, уже знаменитый ученый, был мгновенно очарован молодым австрийцем — единственным студентом, на лице которого во время его лекций отражалась упорная работа мысли. Позже он писал: «Вскоре я почувствовал, что как философ он гораздо умнее меня, и не только умнее, но и глубже, что он гораздо лучше меня видит действительно важные, наиболее достойные исследования задачи, и к тому же находит наилучшие способы такого исследования».

И действительно, равновесие сил между ними вскоре нарушилось. В 1912 году Мур выехал из своих комнат на верхнем этаже Уэвелл-корта, уступая место Витгенштейну — не только в буквальном, но и в символическом смысле. Показателем того, насколько сильно качнулась чаша весов, может служить поездка Мура в Норвегию в 1914 году. Предпринял он ее неохотно, исключительно по настоянию Витгенштейна, и всю дорогу страдал от морской болезни. Витгенштейн тогда отправился в добровольную ссылку в деревушку к северу от Бергена, где вел уединенную жизнь, много гуляя и размышляя о логике. Преподаватель, едва обосновавшись, принялся под диктовку записывать мысли студента — это было его основное занятие. А Витгенштейн затем правил эти записи и приходил в «невероятную ярость», когда Мур чего-то не понимал.

Вернувшись в Кембридж, Мур принялся по поручению-Витгенштейна выяснять у университетского руководства, может ли работа Витгенштейна о логике служить основанием для присвоения ему степени бакалавра гуманитарных наук. Оказалось, что не может: работа не была подана в соответствии с правилами, в ней отсутствовали ссылки, введение и прочие формальности. Мур передал эту новость в Норвегию — и в ответ получил письмо, сголь жесткое и грубое, что отношения между ними были прерваны. Послание гласило: «Если я недостоин того, чтобы для меня сделали исключение даже в каких то ИДИОТСКИХ мелочах, тогда мне остается только идти прямо К ЧЕРТУ; если же я этого достоин, а вы не хотите этого для меня сделать, тогда — Бога ради — отправляйтесь туда вы\» Мур был огорчен и потрясен до глубины души: он-то искренне пытался помочь! Это письмо еще много месяцев не выходило у него из головы. Они не разговаривали очень долго, до тех пор, пока случайно не оказались в одном поезде, едущем из Лондона, — это было в 1929 году, когда Витгенштейн возвращался в Кембридж; после этой встречи между ними вновь установилось некое подобие дружбы.

До знакомства с Витгенштейном Рассел полагал, что Мур вполне соответствует его идеалу гения. Витгенштейн же никогда не был высокого мнения об интеллектуальных способностях Мура — по его мнению, Мур был живым примером того, каких высот можно достичь, «совершенно не имея ума». На самом же деле Мура наряду с Расселом почитали во всем мире как первооткрывателя аналитического подхода. Современные студенты философских факультетов привыкли к тому, что преподаватель в ответ на их бессвязные речи спрашивает: «Что именно вы хотите сказать?» Между тем патент на этот вопрос по праву должен принадлежать Муру: это был его конек, его девиз, и не было дня, когда бы он не звучал. Мур всегда настаивал на точности.

Широта его интересов впечатляла. Мур внес весомый вклад в обсуждение проблем реализма и идеализма, достоверности и скептицизма, языка и логики. Известный поборник здравого смысла, он однажды заявил — и это вошло в легенду, — что может доказать существование внешнего мира, просто вытянув руки и сказав: «Это одна рука, а это другая рука». Однако наибольшую славу ему принесла книга о морали — Principia Ethica. Она вышла в 1903 году и мгновенно приобрела популярность, а для Блумсберийского кружка вообще стала священным текстом — правда, таким, который чаще перелистывают, нежели изучают. Вирджиния Вулф в одном из своих писем спрашивала: «Вы читали книгу, которая сделала всех нас такими мудрыми и добрыми, — "Principia Ethical

В Principia Ethica Myp утверждает, что понятие «добро» в этике, по существу, не поддается определению — как, например, понятие «желтый». «Добро — это добро, — писал он, — и все тут». Попытки выразить понятие добра другими способами он заклеймил как «натуралистическую ошибку» — наподобие той, которую, по словам философа XVIII века Дэвида Юма, мы совершаем всякий раз, когда пытаемся вывести «должное» из «сущего», то есть ценность из факта. С точки зрения логики невозможно перейти от описания состояния дел («Люди в Бурунди голодают») к моральному суждению («Мы должны послать им еду»): второе не следует из первого логически.

Откуда же тогда мы узнаем, как следует поступать? Мур полагал, что мы постигаем добро интуитивно, что интуиция — это моральное око разума. Мы воспринимаем добро так же, как воспринимаем желтый цвет. Вместо родителей, учителей, государства, Библии высшим нравственным авторитетом становится совесть. Блумс-берийский кружок углядел в этой мысли Мура «зеленый свет» экспериментам и сексуальной свободе — или, как сказали бы не-блумсберийцы, распущенности и вседозволенности.

Но трудно представить, чтобы преподаватели моральных наук образца 1946 года воплотили эту идею свободы в собственной жизни или стали по-отечески внушать ее своим питомцам. «Скука смертная», — лаконично выразился о них Майкл Волфф. Эти в высшей степени порядочные и добросовестные, пусть и не хватавшие звезд с неба преподаватели служили, однако же, важной цели. В те времена говорили: «Стоит студенту попасть к Витгенштейну — и на других преподавателей у него не остается времени». К этому следовало бы добавить пояснение: студенты «не обязательно выходили от Витгенштейна, чему-то научившись». Да, для фейерверка мысли, для высокого интеллектуального накала Уэвелл-корт был самым подходящим местом. Но сдавать экзамены студенты ходили к тем самым «скучным» преподавателям.

В отличие от Оксфорда, в Кембридже 1940-х годов было мало профессоров философии. В Оксфорде к тому времени ввели новый курс — «политика, философия и экономика»; он быстро набирал популярность, и каждый колледж обзавелся преподавателем философии, а самые большие и богатые колледжи даже двумя-тремя. При этом на весь Кембридж таковых было с полдюжины. Соответственно и философский центр тяжести сместился в сторону Оксфорда. В Англии набирала силу витгенштейнианская школа, и после Второй мировой войны ее сердцем стал Оксфорд. А в Кембридже, хотя некоторые преподаватели признавали влияние Витгенштейна и даже выражали благодарность ему в книгах и статьях, его идеи практически не отразились на их методах преподавания.

Основных преподавателей философии было четверо: Ч. Д. Броуд, Р. Б. Брейтуэйт, Дж. Уиздом и А. С. Юинг. Все они, кроме Броуда, присутствовали в тот вечер в НЗ. Если Витгенштейн делил свою жизнь между Кембриджем, Веной и Норвегией, то его коллеги все время проводили в университете. У них не было преданных учеников, и вряд ли они слишком заботились о том, чтобы ими обзавестись. Нельзя сказать, чтобы они оставили свой след в Кембридже или в философии, — но такова участь большинства университетских преподавателей. Внешне они служили образцом безупречных манер английских джентльменов и были бесконечно далеки от шумной венской экспрессивности, присущей как Витгенштейну, так и Попперу. Они высоко ценили толерантность и считали, что в дискуссии необходимо умение посмотреть на вещи с точки зрения оппонента. Говорили они вежливо, неторопливо, размеренно (хотя, с точки зрения многих студентов, выглядели при этом смешно и глупо), почти никогда не сердились и не повышали голос. Наблюдая накал страстей в Щ, они наверняка чувствовали себя неуютно и тревожно.

Ричард Беван Брейтуэйт, обитатель комнаты НЗ, сыграл, по воспоминаниям Питера Гича, эпизодическую роль в этом спектакле — ползком пробрался к кочерге и убрал ее с глаз долой. Брейтуэйт был знаком с обоими героями. С Поппером он впервые встретился в Лондоне в 1936 году, и после этого Поппер указал Брейтуэйта в числе поручителей, подавая заявку на грант Совета поддержки ученых — английского общества, оказывавшего финансовую помощь ученым-беженцам. Этот эпизод стал началом дружеских отношений длиною в жизнь, хотя дружба эта всегда была сдержанной, на почтительном расстоянии. В следующий раз — через несколько месяцев после того, как Поппер в начале 1946 года вернулся из Новой Зеландии, — они встретились на севере Англии, на совместной конференции Аристотелевского общества и ассоциации Mind; Брейтуйэт открывал заседание, а Поппер выступал с докладом о статусе правил логики. В Кембридже Поппер общался в основном с Брейтуэйтом — именно он рассказал гостю о расписании поездов из Лондона, пригласил пообедать за профессорским столом в Кингз-колледже и проявил радушие, предложив расположиться на ночлег у него дома.

Брейтуэйт родился в 1900 году, в 1924-м был избран в совет Кингз-колледжа и даже сочтен достойным приглашения в тайное братство «Апостолы» — кембриджский клуб для избранных, для интеллектуалов высшей пробы. Он рано осознал значимость «Логико-философского трактата» ив 1923 году выступил перед Клубом моральных наук с докладом по книге Витгенштейна. А тридцать лет спустя, в 1953 году, он станет преподавателем философии морали в Найтсбридже, хотя этика никогда не была его специальностью. В этой роли ему предстоит стать одним из первых, кто привнесет в философию средства математики и теории игр. К тому времени экономисты уже осознали потенциал простых игр для моделирования сложных человеческих взаимодействий; Брейтуэйт применил те же методы к морали. Вот один из его гипотетических случаев: два холостяка, Матвей и Лука, живут через стенку. Лука обожает вечерами играть на фортепьяно, а хобби Матвея — игра на трубе в джаз-оркестре. Обоим для репетиций необходимы тишина и покой. С учетом разнообразных допущений об их предпочтениях Брейтуэйт доказал, что оптимальный вариант для Луки с его классической музыкой — семнадцать вечеров, а для Матвея с его джазом — двадцать шесть.

Поппер среди подобных головоломок чувствовал себя как рыба в воде. Но для его отношений с Брейтуэй-том куда важнее был их общий интерес к таким вещам, как философия науки, вероятность, бесконечность и причинность.

Тема причинности вообще обладала особым очарованием для кембриджских философов — не только для Брейтуэйта, но и для Броуда, и для Рассела. Все они были увлечены гипотетической задачей о двух фабриках — одна расположена в Манчестере, другая в Лондоне. На каждой из фабрик есть гудок, который ровно в полдень оповещает об окончании утренней смены. В таком случае, эмпирически может оказаться верно, что всякий раз в полдень, когда в Манчестере звучит гудок, труженики лондонской фабрики прекращают работу. И здесь мы видим, как сказал бы Юм, «смежность событий» — вслед за манчестерским гудком отправляются домой лондонские рабочие. Однако очевидно, что первое не есть причина второго. Вопрос: а почему, собственно? Где именно пролегает граница между случайной и причинно-обусловленной связью двух событий? Как распознать эту загадочную силу причинности — скрытую, вечно ускользающую, неуловимую, которую никто никогда не видел и не трогал? Может быть, причинность — всего лишь химера, обман воображения?

Утверждая, что это — подлинные философские проблемы, Поппер мог рассчитывать на поддержку Брейту-эйта. Но даже если бы последний и не разделял философских взглядов Поппера, у него все равно была причина стать в тот вечер на его сторону. Дело в том, что тринадцатью годами ранее Брейтуэйт был вынужден принести публичные извинения Витгенштейну на страницах журнала Mind — главного философского издания страны, которое читали все коллеги.

Корни этой истории кроются в пресловутой подозрительности Витгенштейна — он всегда боялся стать жертвой плагиата. Вернувшись в Кембридж из Вены в 1929 году, Витгенштейн стал проводить семинары, и Брейтуэйт их посещал. В 1933 году Брейтуэйт написал для University Studies статью, в которой пытался прояснить некоторые новые идеи Витгенштейна. Рассвирепевший Витгенштейн немедленно разразился посланием в Mind, отрицая всякую связь между своими идеями и теми взглядами, которые Брейтуэйт «ложно» приписал ему. В ответ Брейтуйэт направил в Mind покаянное письмо с извинениями за то, что помянул имя Витгенштейна всуе. Заканчивалось письмо, однако же, ядовитой ремаркой: «До какой именно степени я исказил идеи доктора Витгенштейна — об этом можно будет судить не раньше, чем выйдет книга, которую все мы с нетерпением ждем». Брейтуэйт имел основания подозревать, что Витгенштейн с его неустанным поиском совершенства так никогда ничего и не опубликует.

Сам же Брейтуэйт не испытывал каких-либо колебаний относительно публикации своих идей. Его лекции 1946 года вышли отдельной книгой, в которой были такие слова: «Совершенно ясно: я могу делать в философии то, что делаю, только потому, что в свое время мне посчастливилось учиться в Кембридже у Дж. Э. Мура и Людвига Витгенштейна». Однако в тексте книги Витгенштейн почти не упоминается. А когда в 1947 году Вит-тгенштейн оставил свою должность, Брейтуэйт утверждал, что это место должен занять кто-то из идейных оппонентов Витгенштейна. Кстати, Поппер принял решение не претендовать на должность, прежде занимаемую Витгенштейном: тот факт, что однажды он нагрубил профессору Броуду по поводу увлечения последнего паранормальными явлениями, явно не повышал его шансов. В итоге место Витгенштейна занял не Поппер, а Г. X. фон Вригт, преданный витгенштейнианец.

Возможно, в тот вечер в комнате НЗ был не один, а двое Брейтуэйтов. Судя по некоторым воспоминаниям, в числе слушателей присутствовала вторая жена Брейтуэйта Маргарет, экстравагантная особа, известная также под девичьей фамилией Мастерман. Ее отец, Чарльз Мастерман, министр либерального правительства, в Первую мировую войну создал департамент пропаганды. Маргарет раньше была секретарем Клуба моральных наук и теперь по-прежнему приходила на собрания и семинары в сопровождении супруга. Сидела она обычно на подоконнике. По свидетельству одного очевидца (возможно, обладающего чересчур богатым воображением), она отличалась привычкой не носить трусиков.(Он утверждает, что отвлекся от инцидента с кочергой, поскольку Маргарет то и дело перекладывала ногу на ноту.)

Супруги Брейтуэйт были щедры и радушны. Они всегда предлагали свое гостеприимство чете Попперов, когда те приезжали в Кембридж. Кроме того, как мы увидим позже, когда Витгенштейн отвернулся от своего коллеги Фридриха Вайсмана, бежавшего из Вены, именно Брейтуэйты предоставили тому все, в чем он нуждался: кров, немного денег и дружеское общение.

Еще один преподаватель, Алфред Сирил Юинг, которого Майкл Волфф припоминает как «серого тусклого человечка», наверняка не принимал участия в дебатах. Но если бы Поппер заметил Юинга в толпе, у него были бы основания вспомнить о нем с признательностью. Именно Юинг в 1936 году прислал Попперу официальное письмо с приглашением прочесть в Кембридже курс лекций, после того как Дж. Э. Мур, руководитель отделения, уладил финансовую сторону с Советом поддержки ученых.

Юинг, на год старше века, учился в Оксфорде, несколько лет преподавал в Уэльсе, а в Кембридже появился в 1931 году. Достопочтенный Морис Уайлз вспоминает лекции профессора Юинга: «Очень педантичен. Скажет пару вводных слов и заявляет: "Сейчас я буду диктовать, записывайте". Это действовало угнетающе. Как будто снова в школу вернулись. У него всегда на все был готовый ответ. Ни шага в сторону». Юинг ходил в тяжелых ботинках, подходящих скорее для горных походов, нежели для прогулок по равнинам Восточной Англии, — как будто «боялся промочить ноги». Математик Георг Крайзель описывал его так: «Он выглядел как человек, до сих пор живущий с мамочкой» — как оно, собственно, и было на самом деле.

Юинг был глубоко религиозен и серьезен до крайности. А. Дж. Айер, подшучивая над его верой в загробную жизнь, спросил, чего Юинг больше всего ждет в ином мире. Ответ последовал незамедлительно: «Бог скажет мне, существуют ли синтетические суждения a priori».

Насколько понятен был Юингу ход дискуссии, развернувшейся в НЗ, судить трудно. Морис Уайлз однажды сказал ему, что не понял ни слова из сказанного Витгенштейном. «Я тоже», — признался Юинг в ответ. Да и сам Витгенштейн не пытался скрывать свое презрение к Юингу, даже перед студентами. Увлекаясь солипсизмом — теорией, согласно которой знать что-то наверняка можно лишь о себе самом, — на одном из собраний Клуба моральных наук Витгенштейн привел Юинга в качестве примера: «Предположим — разумеется, чисто гипотетически, — что у Юинга есть ум». Не щадил он и работ Юинга, и здесь критика его была уже неприкрытой и уничтожающей. На одной дискуссии в Корнелле Витгенштейн вспомнил определение Юинга: «Благо есть то, что справедливо вызывает наше восхищение».

Он помотал головой: «Это определение ничего не проясняет. Три концепции, и все три туманны. Представьте три каменных обломка. Вы их поднимаете, соединяете, скрепляете —• и получается каменный шар. Глядя на этот шар, вы можете получить представление о форме каждого из трех его элементов. А теперь представьте, что в руках у вас — три мягких бесформенных комка грязи, и вы лепите из них шар. Вот Юинг и делает такой шар из трех комьев грязи».

И, наконец, в НЗ присутствовал еще один преподаватель моральных наук — Джон Уиздом, единственный из кембриджских философов, ставший впоследствии убежденным витгенштейнианцем. Уиздома любили студенты, он был не так чопорен, как его коллеги, и в целом ответственно относился к работе. Впрочем, бывало, что он отменял занятия и отправлялся на велосипеде на ипподром в Ньюмаркет — делая ставки, он проверял свои теории вероятности.

Как и Брейтуэйт, Уиздом встречался с Поппером ранее в том же году, на совместном заседании ассоциации Mind и Аристотелевского общества. Там он поднял вопрос о том, каким образом мы узнаем, что человек рассержен. Так же, как узнаем, что закипел чайник, — то есть по физическим признакам? Можно ли и о гневе — явлении из области чувств — судить только по внешним проявлениям?

Его подробные исследования употребления языка и проявляющихся в нем сложных и разнообразных грамматических структур основаны на творческом применении витгенштейновского подхода. До получения места в Кембридже Уиздом несколько лет преподавал в Университете Сент-Эндрю в Шотландии, но с переездом в Кембридж в 1934 году принципы и стиль его работы резко изменились. Именно тогда он начал посещать семинары Витгенштейна.

Как и многие поклонники Витгенштейна, Уиздом балансировал на грани между восторгом и страхом, желая нравиться, но в то же время не быть слишком навязчивым. -Это видно в первом же эссе из его книги «Иные умы» (Other Minds), где он пишет: «Сколь многое в этой работе сделано под влиянием Витгенштейна, способны оценить только те, кто его слушал. Я ему бесконечно обязан… Но не думаю, чтобы мой труд мог снискать его одобрение: он недостаточно добротен — поверхностен и плосковат». Так или иначе, он подражал методам и стилю Витгенштейна и тоже скептически относился к возможностям философии. Первокурсников, явившихся на первую лекцию и нерешительно топтавшихся на пороre, он обычно приветствовал двусмысленным вопросом:

«На философию? Мудрость, небось, ищете?»

Ч. Д. Броуда 25 октября в Кембридже не было, а если бы он и был, то вряд ли захотел бы почтить своим присутствием Клуб моральных наук; но не упомянуть его в этой главе никак нельзя. Броуд, предшественник Брейт-уэйта на посту преподавателя философии морали в Найтсбридже, был самым известным из нашей четверки. Некоторые уверяют, что видели его тем вечером в НЗ, но они ошибаются: в ту осень Броуд наслаждался творческим отпуском в Швеции.

В Кембридже Броуд представлял — и активно формировал — антивитгенштейнианское крыло. Благодаря своим основным работам двадцатых-тридцатых годов он завоевал прочную научную репутацию, выходившую далеко за пределы университета. Работы эти были посвящены вечным вопросам: связи между духом и телом, доказательству наших знаний о внешнем мире, о том, что происходит в сознании при восприятии объекта. К 1946 году Броуда в основном интересовала этика. В эссе, написанном незадолго до встречи в Клубе моральных наук, он рассматривал этику террористического акта, при котором, кроме заранее намеченной жертвы, страдают невинные. Витгенштейн никогда не тратил сил на вопросы практической этики. С его точки зрения, мораль всегда оставалась тем, что можно показать, но нельзя объяснить; она проявляется в образе жизни и не укладывается в законы логики.

«Скорее надежен, чем талантлив», — проницательно охарактеризовал Рассел своего молодого ученика Броуда, который тогда был мало заметен в тени Витгенштейна. Броуд-преподаватель и его причуды — до сих пор излюбленная тема на встречах выпускников. Он заранее писал полный конспект своей лекции, а потом читал его студентам вслух, повторяя каждое предложение дважды, а шутки — трижды. По воспоминаниям Мориса Уайлза, это была единственная примета, по которой можно было догадаться, что прозвучала шутка. А вернувшись из творческого отпуска длиною в семестр, Броуд начал лекцию со слов: «Пункт Д…»

Невыносимо скрупулезный и столь же скучный на лекторском поприще, вне стен аудитории Броуд прославился как злостный сплетник и брюзга. За глаза он неустанно хулил Витгенштейна, да и в письменных работах не упускал случая сказать о нем что-нибудь язвительное. Броуд признавался, что не любит ходить в Клуб моральных наук. По его собственным словам, «ни ум, ни язык» его «не были достаточно остры для плодотворного участия в устных философских дискуссиях; и я не был готов каждую неделю часами торчать в густом табачном дыму, наблюдая, как Витгенштейн исправно прыгает через обруч, а верные поклонники с дурацки-благоговейными лицами так же исправно им восхищаются». В книге, опубликованной еще в середине двадцатых годов, Броуд прошелся по «философическим ужимкам и прыжкам» своих «юных друзей, пляшущих под дудку герра Витгенштейна с ее невыносимо пронзительными синкопами».

Витгенштейн до конца жизни платил Броуду такой же неприязнью. Джоан Беван, жена доктора, в доме которого Витгенштейн провел последние месяцы жизни, однажды решила подшутить над ним и сказала, что Броуд зайдет к ним на чай. Узнав, что это был розыгрыш, Витгенштейн сделался мрачнее тучи и два дня не разговаривал с хозяйкой.

И все же у Броуда была одна черта, которую Витгенштейн (да и Поппер) высоко ценил и всегда ассоциировал с англичанами. Речь идет о чувстве справедливости, которое неизменно брало верх над любыми другими соображениями. Именно поэтому в 1939 году, когда Мур вышел на пенсию, Броуд поддержал кандидатуру Витгенштейна на должность профессора. Известна его фраза: «Не дать Витгенштейну должность профессора философии — все равно что не дать Эйнштейну должность профессора физики». Впоследствии, во время войны, Броуд еще раз стал на сторону Витгенштейна в странном споре о том, следует ли платить последнему заработную плату. Витгенштейн настаивал на том, что не следует. Тогда, в 1942 году, Витгенштейн работал в лондонской больнице Гая, разносил лекарства из больничной аптеки по палатам, а на выходные приезжал в Кембридж читать лекции. Он был недоволен качеством этих занятий — возможно, потому, что тогда, в разгар войны, студенты были «не того калибра», — и потому предложил заменить лекции домашними семинарами, а его самого временно вычеркнуть из платежной ведомости и возмещать ему только необходимые расходы, пока он не удостоверится, что это нововведение себя оправдывает. Броуд, тоже взявший на себя дополнительную работу — казначея в Тринити-колледже — и называвший ее своим вкладом в военные действия, написал в Клуб моральных наук, что Витгенштейн — «чрезвычайно добросовестный человек с высочайшими нравственными стандартами; я не сомневаюсь, что большинство из нас на его месте приняло бы плату не раздумывая. И все же факт остается фактом: в этой ситуации он чувствует себя очень неуютно. Он не может не использовать любую возможность заниматься философией, и своего рода сократовский диалог с аудиторией — неотъемлемая часть этих занятий». Говоря это, Броуд был убежден, что Витгенштейн не кривит душой. «Зная Витгенштейна, я полностью уверен, что университет ничем не рискует, заключая договор такого рода».