Ледяное озеро

Эдмондсон Элизабет

Сколько загадок хранит история двух старинных дворянских семей с севера Англии?

Что связывает их — любовь или преступление, дружба или предательство? О чем здесь не принято упоминать — и о чем необходимо и вовсе молчать?

Как влияют секреты прошлого на судьбы представителей нового поколения, впервые за долгие годы собравшихся близ одетого льдом озера, разделяющего их поместья?

Молодая женщина снова и снова пытается отыскать ответы на эти вопросы, еще не понимая, что некоторым тайнам лучше бы никогда не всплыть на поверхность…

 

Пролог

«Манчестер гардиан», апрель 1921 г.

ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ

Житель Уэстморленда [1] погиб в результате несчастного случая при горном восхождении

В начале этого месяца Невилл Ричардсон, старший сын сэра Генри и леди Ричардсон, из поместья «Уинкрэг» сорвался со скалы и погиб, совершая восхождение в Андах. Погибшему был сорок один год, у него остались жена Хелена, сын и две дочери. Младший сын сэра Генри, Джек Ричардсон, награжденный за храбрость «Военным крестом», погиб во Франции в 1917 г.

«Манчестер гардиан», декабрь 1936 г.

…Особенно красив местный ландшафт, когда озеро от края до края покрывается прозрачным льдом и разноцветные солнечные блики придают ему вид опала в девственно-белой оправе. Ближе к закату одетые снегом холмы приобретают все оттенки, какие только может произвести солнце, — от густо-малинового до бледно-золотистого. Мороз обрамляет реки и ручьи, словно ледяными пальцами причудливым узором украшает окна, изысканной, неземной паутиной оплетает изгороди и окрестные холмы. На воздухе замерзает дыхание. Черные спины низкорослых лошадок на горном склоне припорошены белым, их гривы и ресницы тронуты инеем, а косматые шкуры выносливых местных овец, добывающих корм из-под снега, обвешаны сосульками.

Такого мороза, как нынешний, не бывало с зимы 1920/21 г., и весть о том, что озера на севере одеваются льдом, достигла не только наших местных газет, но и колонок крупных лондонских изданий, а оттуда разносится по всему свету. В то время как северяне точат коньки и придирчиво вглядываются в ясные синие небеса и звездные ночи, выискивая признаки нежелательных перемен в погоде, выходцы из этих мест ностальгически вспоминают морозные дни и закрывают глаза при виде серых городских улиц. Они грезят об ослепительном зимнем небе, о воздухе, не пожелтевшем от дыма, копоти и ядовитых испарений. Мысленно летят они на коньках от одного края окруженного горами озера до другого: острые лезвия режут сверкающий лед, уши и пальцы щиплет мороз, а душа полна неудержимой радостью.

 

К СТАРЫМ МЕСТАМ

 

Глава первая

Лондон, Челси

«Почему бы тебе на Рождество не поехать на север?»

Аликс Ричардсон разбила в миску два яйца и начала взбивать их вилкой. Слова Сеси Гриндли не несли в себе оттенка критики или осуждения и не казались вмешательством в чужие дела — она всего лишь задала простой и естественный вопрос. Подруга детских лет знала об отношении Аликс к бабушке, но не видела в этом веской причины держаться вдали от «Уинкрэга».

Наверное, Сеси права. Аликс без энтузиазма взирала на желтую смесь в миске. Она не слишком-то любила омлеты, но ела их часто.

Пища одинокого человека.

Люди встречали Рождество со своими семьями. Это было обычным и привычным делом, пускай даже всякий раз кто-нибудь сожалел об этом и зарекался: больше никогда. Те, у кого отсутствовала настоящая семейная жизнь, воображали встречи кульминацией счастья и человеческого тепла, хотя правда состояла в том, что подобные сборища могли обернуться полным провалом. Семейные дрязги, застарелые обиды, зависть и вражда, распаленное негодование выплескивались на поверхность. И все это — на фоне блюд с праздничным жарким и наполненных бренди бокалов.

Аликс зажгла газ и следила, как кусок масла, шипя, распускается на сковородке. Нет, Рождество в «Уинкрэге» было иным. Строго и удивленно взлетали брови бабушки, но никогда не повышались голоса. Неуравновешенность, гнев и споры не находили места в этом доме. То, что было предназначено для детской, всегда оставалось в стенах детской, а за пределами хранительных стен привитые хорошие манеры и страх перед бабушкой обеспечивали в доме неизменное спокойствие и порядок. На поверхности, во всяком случае.

Она вылила взбитые яйца в горячее масло и затем несколько раз поворачивала сковородку. Да, бывали времена, когда в «Уинкрэге» слышались беззаботный смех и счастливые голоса. Это когда они жили все вместе, одной семьей: родители, Аликс с Эдвином, их старшая сестра Изабел.

Мысленным взором Аликс увидела сестру в тот памятный год: как она, приехав на рождественские каникулы, возвращается домой после целого дня охоты — это было еще до холодов. В четырнадцать лет Изабел являлась первоклассным стрелком в отличие от остальных членов семьи, которые иногда доставали ружья, но ничуть не разделяли страсти соседей к этому виду спорта.

Потом ударил мороз, с гор понесло снегом, и Аликс хорошо помнила, как они с братом-близнецом Эдвином резвились на озере, катались на коньках и санках.

Праздники в тот год начались звоном восторженных детских голосов и веселым топотом ног, а закончились холодными и черствыми, случайно подслушанными словами… Их последнее совместное Рождество…

Аликс плавно скинула омлет в вынутую из сушки над плитой тарелку и отнесла в комнату на стол. Налив бокал вина, подцепила кусок яичницы на вилку и отправила в рот, совершенно не чувствуя вкуса.

Тогда происходили какие-то таинственные разговоры. Они резко обрывались, когда в комнату входили она или Эдвин. С внезапной и пугающей ясностью она вспомнила, как мать повышает голос на бабушку и бабушкино злое, приглушенное шипение в ответ.

Аликс отпила вина — вместо него вполне мог быть уксус или лимонад, она не ощущала вкуса.

…Изабел была больна, так сказали близнецам. Им не объяснили, что с ней — что-то инфекционное, и что приходилось держать ее взаперти в дальнем крыле дома. Глядя глазами забытого детства, Аликс абсолютно отчетливо представила, как однажды, войдя в холл, застала там дворецкого Роукби, растерянно снимающего рождественские гирлянды. Там же была тетя Труди, сдиравшая с елки свечи и украшения и распихивающая их как попало, вместо того чтобы, бережно завернув каждый предмет в бумажную салфетку, аккуратно уложить в деревянный ларь до следующего раза.

Аликс сдвинула остаток омлета к краю тарелки. Тушеное мясо… как давно она не ела настоящего тушеного мяса с овощами. В Лондоне люди понятия не имеют о таких кушаньях. Или об овсянке к завтраку — с желтым сахаром и густыми сливками, прямо с фермы. Дедушка любил овсянку на шотландский манер, с солью, но Аликс — только со сливками и сахаром. А шоколадный пудинг… Если она поедет домой, кухарка непременно приготовит ей свой фирменный, неземного вкуса пудинг с горячим шоколадным соусом — десерт, который славится на все озера и рецепт его тщательно хранится под замком.

Аликс встала, отнесла тарелку и бокал в кухню. Поставила их возле раковины — приходящая уборщица утром вымоет. Потом стала готовить кофе, невидящим взглядом уставившись на пузырящуюся в кофейнике горячую жидкость.

Она оборвала связи с «Уинкрэгом», уехала, чтобы начать собственную жизнь. Значили ли для нее что-нибудь традиции? Тосковала ли она по рождественским гимнам, праздничному пудингу с изюмом и черносливом, подаркам под елкой?

Нет.

Но вот по чему она тосковала — так это по озеру и холмам. И по ощущению морозного воздуха на горящих щеках. И порой до боли хотелось опять мчаться по льду под холодным и чистым голубым небом. Поесть тушеного мяса с овощами и шоколадного пудинга. Не говоря уже о восхитительных состязаниях, которые устраивались в это время года. Сейчас невозможно купить настоящего хлеба в Лондоне. А в «Уинкрэге» мальчик от булочника, как встарь, каждое утро доставлял корзинку с буханками, завернутыми в ткань, чудесно теплыми.

Есть ли риск, что, если она вернется, бабушка опять зажмет ее в кулак? Конечно, нет, теперь уже нет.

Если Аликс отправится в «Уинкрэг» на Рождество — а это всего лишь несколько дней, — то сможет проводить долгие часы с Эдвином. Болтать, смеяться, бродить пешком, кататься на коньках, как раньше. Аликс избегала брата с тех пор, как уехала на юг, хотя знала, что несколько раз в году он бывает в Лондоне. Она скучала по нему, но их прежняя тесная дружба заставляла ее опасаться встреч. Эдвин слишком хорошо знал ее и понимал, и Аликс чувствовала, что это будет больно задевать ее обнаженные нервы. Она сделала свой выбор, решив покинуть север и семью, а брат предпочел остаться. Ему было проще. Бабушка не властвовала над ним с той суровостью, какую проявляла к своим потомкам женского пола; так что он мог иметь свое отдельное жилье в близлежащем городишке Лоуфелле да еще держать маленькую квартирку в Лондоне — привилегии, которые бабушка никогда не даровала бы внучке.

Аликс вдруг испытала страстное желание увидеться с братом. Еще есть их младшая сестра Утрата — ее она тоже три года не видела. А ведь это целая дистанция — между возрастом в двенадцать лет и в пятнадцать; разве она хочет, чтобы сестра выросла ей чужой?

С дедушкой Аликс виделась два-три раза в год, когда он приезжал в Лондон. Какой бы ни стала она умной, энергичной, самостоятельной — это не сделало ее бессердечной. Он ей писал, подробно рассказывая обо всем, уведомляя о прибытии, а затем вел обедать в один из своих излюбленных ресторанов — тихое старомодное респектабельное место, где официанты двигались бесшумно и благопристойно, а еда была основательной, красиво сервированной, дающей ощущение надежности и комфорта.

Весной они вместе отправлялись на неделю в Германию. В молодости он много времени провел в этой стране и там же учился. Дедушка хотел, чтобы его дети и внуки говорили на этом языке, и нанимал им немецких гувернанток и учителей. Он неодобрительно качал головой по поводу нынешней ситуации в Германии — кислом плоде Версаля, как он ее называл. Аликс с удовольствием вкушала эксцентричное обаяние Берлина в компании молодых родственников друзей дедушкиной молодости. Она надеялась, что ему невдомек, насколько отличаются ее ровесники от тех серьезных, дисциплинированных граждан, которых некогда так хорошо знал он, — впрочем, дедушка всегда имел свойство не замечать того, чего не мог изменить. Аликс любила его, но сознавала, что ее мир, пути и представления этого мира были для него закрытой книгой — да и слава Богу! Как дедушка обрадуется, если она в этом году появится в «Уинкрэге»! На днях она разорвала, прочтя наспех, пришедшее, как обычно, в конце года мечтательное, ностальгическое письмо от него. В письме был чек на щедрую сумму и говорилось, как сильно дедушке будет не хватать Аликс на Рождество.

Это было глупо. Просто такой период года, с его навязчивостью, нарочитой сердечностью, — бестолковая сентиментальность рождественской поры.

Конечно, она не поедет на север. Дурацкая мысль.

Мысль, которая вообще не пришла бы Аликс в голову, не столкнись она с Сеси во время предпраздничных покупок в универмаге «Хэрродз». С Сеси Гриндли из «Гриндли-Холла», поместья их ближайших соседей по Уэстморленду, одной из своих старых подруг.

Аликс обрадовалась ей больше, чем ожидала, — ее такой знакомой улыбке, глазам, весело поблескивающим из-под круглых очков, копне светлых волос, стремящихся выбиться из узла. Сеси была из прежней жизни, когда Аликс, безрассудно оборвав старые связи, ринулась очертя голову в сумасшедший, беспорядочный круговорот. А вот теперь была благодарна, что осталась какая-то частица человеческих отношений, которую она не отвергла и не растоптала.

Последние несколько недель, думала Аликс, оглядываясь на те утомительные, бессмысленные дни, побудили ее страстно пожелать тепла простой, искренней дружбы. Дружбы, а не бездумного стремления скоротать одиночество — днем или ночью. Телефонная книжка, в какой-то момент ставшая ее библией, до отказа набитая фамилиями и телефонами людей, которых она теперь больше не желала ни видеть, ни слышать, лежала на письменном столе.

Аликс до сих пор не понимала, почему, проснувшись однажды утром раньше обычного — неприятно разгоряченная, с ощущением похмелья, — испытала слепящую ненависть к раскинувшемуся рядом человеку, к свешивающейся с кровати мужской ноге. Он был ничем не хуже иных — пожалуй, даже приятнее, потому что безобиден и не лишен обаяния. Но главное — годился устранять одиночество, хоть на несколько мгновений страсти отнимать у ночи ее отчаяние и безысходность.

Внезапно Аликс не захотелось его больше видеть. Она дернула за ногу, побросала в него одежду, выставила вон из своей квартиры. Вернувшись вечером с работы, сорвала со стены телефон, отсоединила дверной звонок и долго отмокала в ванне, читая детские книжки, купленные в перерыв: вроде «Алисы в стране чудес» и других, что любила в детстве.

Она надеялась, что это настроение пройдет, вскоре ее потянет в прежний круг — но этого не случилось. Вся их веселость показалась болезненной, жизнерадостность — бесцельной и пустой, карусель вечеринок и ночных клубов — бессодержательной, изысканность — наигранной и мнимой. Она была как змея, сбросившая кожу и ожидающая, в какие новые узоры сформируется ее чешуя. Аликс подолгу лежала в ванне, пила очень мало, отказывалась от всех приглашений, сворачивала за угол или заскакивала в магазин, чтобы избежать встречи с теми, кто были ее сотоварищами последние месяцы.

И вот теперь объявилась Сеси, улыбающаяся, как прежде. Аликс испытала угрызение совести от того, что забросила старых друзей. Да, оторваться от семьи — прекрасно, но Сеси-то к ее семье не принадлежала. Аликс знала, что та живет в Лондоне, проходит стажировку в одной из крупных больниц, но не предпринимала усилий, чтобы встретиться.

Она предложила подруге пойти в кино.

— В «Одеоне» новый фильм с Кэри Грантом. И с Беттиной Бранд. Очередь, наверное, на весь квартал.

— Ничего страшного, — отозвалась Сеси. — Преодолеем очередь и посмотрим.

Программа оказалась хорошей — с мультфильмом и кинохроникой перед фильмом. Они нашли мультик очень забавным, хотя беззаботное настроение было порядком подпорчено неприятными кадрами о массовом митинге в Берлине.

— Маршируют хорошо, в этом им не откажешь, — сказала сидящая позади женщина.

— Немного дисциплины не повредило бы и нашим бездельникам.

— Этот Гитлер будто лает. Гляди, как надрывается и вскидывает руку. А его усы — ты видела что-нибудь глупее?

— У меня от него мороз по коже. И от всех этих в форме, которые без конца шастают туда-сюда.

— Тсс…

Кадры с герром Гитлером, выступающим на митинге, уступили место пышущим здоровьем немецким красоткам в оздоровительном лагере нацистской организации «Сила через радость», которые синхронно махали шарфами, выписывая в воздухе одинаковые фигуры, а затем — группе членов гитлерюгенда, которые с непомерными пивными кружками в руках расслаблялись на деревянных скамьях бывшего бревенчатого постоялого двора, на фоне одетых в снежные шапки горных вершин.

— Ну наконец-то, — усаживаясь поудобнее, произнесла Сеси, когда смолкли торжественные аккорды, занавес закрылся и вновь раздвинулся, а на экране появилась долгожданная заставка киностудии «Метро-Голдвин-Майер» с рыкающим львом.

Поздно улегшаяся спать, истомленная бессонницей, Аликс лишь перед самым рассветом забылась беспокойным сном. В результате едва-едва успела на службу в срок — вписав свою фамилию в журнал прибытия за минуту до девяти. Дежурный в приемной бросил на нее кислый взгляд — он-то надеялся на сей раз ее поймать.

— Спасибо, мистер Миллсом, — бодро проговорила она и, презрев древний лифт в центре лестничного колодца, припустилась пешком по трем этажам, к своему кабинету в машинописном бюро.

Впрочем, «кабинет» — слишком громкое слово для закутка, выгороженного из чулана, где едва хватало места для маленького письменного стола, стула и шатающихся книжных полок. На полках разместился набор устаревших инструкций, остроумно заткнутых туда другими сотрудниками, энциклопедический справочник (существенно важное пособие, всегда разыскиваемое и оперативно водворяемое на место), словарь 1912 г. (более современную версию взял на время кто-то из копировального отдела, да так и не вернул), потрепанный экземпляр «Анатомии» Грея (незаменимый при обслуживании выгодных клиентов-фармацевтов с их скучной продукцией «от всех недугов»), альманах Уиздена за прошлый год (откуда взялся — необъяснимая загадка), словари цитат и пословиц (охраняемые почти также тщательно, как «Тезаурус» Роджета) и несколько отброшенных за ненадобностью бульварных романов, взятых в библиотеке сотрудниками машбюро в тусклые, пасмурные дни и теперь пылящихся здесь за неимением иного пространства.

Утренняя спешка с отчетом для компании желудочных средств «Изи-Тамз» — «…против болей в печени, которые отнимают вкус у нашей жизни…» — к обеду со срочной работой было покончено, и без десяти час Аликс стояла в телефонной будке на углу улицы.

Сначала она попыталась позвонить Эдвину в студию — если повезет, не придется звонить в «Уинкрэг». Она сняла трубку, набрала номер оператора и попросила по межгороду Лоуфелл. Последовала долгая пауза, звуки щелчков, оператор попросила ее опустить монеты. В трубке послышался до боли родной голос ее близнеца:

— Аликс?

— О Эдвин! Да, это я! Хотела спросить… Это правда, что озеро застывает?

— Схватывается отлично. Еще несколько дней такого мороза — и мы встанем на коньки. Все клянутся, что нет никаких признаков изменения погоды. Давай приезжай, неужели ты не можешь оторваться от блеска лондонских огней?

— Будь я только уверена… Я как раз думала об этом… Но бабушка…

— Она обрадуется.

— Прошло свыше трех лет.

— Что за срок, и к тому же это твой дом. Приезжай, как сумеешь вырваться. Но не привози с собой мужчину, который на данный момент сопровождает тебя по жизни.

— Такого не существует.

Молчание на другом конце провода было красноречивее слов.

— Эдвин? Ты еще там?

— Дай мне знать, каким поездом прибудешь, Лекси, чтобы тебя встретили, — отозвался он.

Прозвучавшее из уст брата давнее детское имя заставило Аликс болезненно зажмуриться.

— Лучше я сначала позвоню бабушке.

— Я сам ей скажу. Сообщу, что звонил тебе и уговорил приехать на праздники. И позабочусь о твоих коньках — отнесу подточить, если лезвия затупились.

В разговор вклинился равнодушный голос оператора:

— Абонент, ваши три минуты истекли.

 

Глава вторая

Лондон, Уайтхолл

Сол Ричардсон посмотрел из высокого окна вниз на улицу. Там, внизу, деловито сновали по Уайтхоллу взад-вперед машины: такси и просто легковые — множество черных жуков. Красные двухэтажные автобусы веселыми вспышками пестрели посреди дождливого сумрака. Мимо, звеня по асфальту копытами, рысью протрусил отряд конногвардейцев — голубая форма и блеск кирас всадников добавляли яркий мазок в цветовую гамму пейзажа. Черные лошади встряхивали хвостами и гривами, горя нетерпением поскорее добраться до своих конюшен, подальше от ледяного дождя.

Сол повернулся и посмотрел в другом направлении — на Парламентскую площадь. Вестминстерское аббатство и приземистая церковь Святой Маргариты чернели от копоти и выглядели древними, холодными и неприветливыми. Готическая громада здания парламента не оживляла вид. У ворот здания палаты общин стоял на посту в шлеме одинокий констебль. Флаг над башней Святого Стефана не развевался: палата была распущена на каникулы по случаю Рождества, и ее члены разъехались по своим избирательным округам, а не то — шатались за границей, в различных комиссиях по расследованию, либо паковали вещи, собираясь в отпуск, в теплые края. Только такие члены парламента, как Сол, парламентский заместитель министра в кабинете его величества, оставались в городе, служа королю и стране.

Дверь открылась, и молодой человек, лощеный и прилизанный — в том, что касалось одежды, волос и выражения лица, — вошел в кабинет.

— Утренние газеты, сэр. Я отметил одну-две заметки, на которые вам стоит взглянуть.

— Спасибо, Чарлз, — ответил Сол, не отрывая взгляда от окна.

Чарлз кашлянул. Сол повернул к нему голову.

— В чем дело?

— Озера замерзают, так пишут в «Таймс».

— Озера? Какие озера? О чем вы? О Канаде? О Соединенных Штатах?

— Ваше озеро, сэр. Я полагал, вам будет интересно.

— Мое озеро?

— В Уэстморленде.

— Я просмотрю газеты через минуту.

— Вот эти письма также требуют вашего внимания.

— Оставьте их на столе.

— Будут еще какие-нибудь распоряжения?

— Нет-нет… А что?

— Если я не понадоблюсь вам некоторое время, то схожу на Даунинг-стрит и заберу письма из секретариата кабинета министров.

— Разве они не могут послать курьера?.. О… хорошо, отлично.

Сол подождал, пока дверь за секретарем закрылась, и ринулся к своему столу, схватив газету. Проигнорировав беспорядки в Турции (проклятие, в этой Турции всегда беспорядки!), тревожные новости с Дальнего Востока и напряженную обстановку в Испании, Чарлз, этот наглый молодой осел, отогнул газету на той странице, где была помещена сделанная с воздуха фотография заснеженных гор, возвышающихся над — о, такой знакомой! — гладью воды, сверкающей в ледяном великолепии.

Сол прочитал заголовок и текст, сопровождающий фото. Потом швырнул газету на стол и, скрестив на груди руки, вернулся к окну. У него возникло странное чувство, что в нем сосуществуют два человека. Один — в официальном черном пиджаке и серых полосатых брюках, с бледным лицом и аккуратно приглаженными волосами государственного мужа. Другой пребывал за три сотни миль отсюда — этот был в твидовом костюме, коричневых ботинках и на коньках, волосы растрепаны ветром, щеки горят на холоде.

Он протянул руку к телефону и снял трубку:

— Будьте добры, соедините меня с миссис Ричардсон.

Через минуту телефон пронзительно зазвонил.

— Джейн? Я отменяю рождественскую поездку в избирательный округ. Мы отправляемся на север. Позвони маме и скажи, что мы приезжаем. После выходных, я полагаю. На машине. Поручаю все приготовления тебе.

Сол положил трубку на рычаг, пересек комнату, снял с вешалки пальто, надел, обмотал вокруг шеи мрачный темный шарф и со шляпой-котелком в руке вышел из комнаты.

— Я вернусь… о… примерно к четырем, — произнес он, минуя женщину с похожим на каравай лицом, заседающую за огромных размеров пишущей машинкой. — Велите Чарлзу заняться теми бумагами. Нет, со мной нельзя будет связаться.

Сол шагнул в коридор и двинулся в сторону лифтов. Он не хотел покидать Лондон, не повидавшись с Мэвис.

 

Глава третья

Лондон, Найтсбридж

Длинные гудки в телефонной трубке тянулись бесконечно. Джейн Ричардсон воспринимала происходящее на другом конце провода так же явственно, как если бы находилась там сама. Как пронзительно звенят телефоны в «Уинкрэге», настойчиво рассыпая свои тревожные трели по всему дому: в большом холле, в буфетной у Роукби, в кабинете Генри, в гардеробной у Каролин.

Наконец на середине звонка трубку сняли, и Джейн услышала резкий, неприятный голос с французским акцентом:

— Алло?!

— Кто это? — раздраженно спросила Джейн.

— Липп.

— Липп… Мне следовало бы догадаться… Почему вы отвечаете на звонки?

— Потому что большее некому. Это миссис Сол?

Как же она ненавидела, когда ее называли миссис Сол!

— Липп, после стольких лет службы вам, безусловно, известно… Когда отвечаете на звонок — если уж вынуждены это делать, — соблаговолите называть сначала номер, а не просто говорить «алло». Это бессмысленно. Человека могут ошибочно соединить с кем угодно. Я не понимаю также, почему вы должны снимать трубку. Где Роукби? Вам положено знать. — Конечно же, Липп знает, она всегда знает, кто где находится.

— Роукби помогает сэру Генри с генератором.

— О, право же! Это весьма прискорбно.

«Господи, почему человек такого возраста и общественного положения, который вдобавок держит полный штат прислуги, обязан лично заниматься генератором?» — с досадой думала Джейн. Это выше ее понимания.

— Пожалуйста, пойдите и сообщите леди Ричардсон, что я хотела бы с ней поговорить.

Последовал глухой звук — Липп опустила трубку на стол. Джейн услышала удаляющееся цокание каблуков: горничная ее свекрови поднималась по ступенькам. Видимо, она оставила трубку слишком близко к краю стола, потому что послышались шорох и глухой стук, а затем несколько повторных громких ударов. Трубка явно болталась на шнуре, ударяясь о ножку стола. Вскоре в ней послышались противный хруст, новые стуки и удары, и Джейн услышала голос Каролин:

— Джейн?

— Мне здесь положить трубку, миледи? — вклинился голос Липп.

— Да! — одновременно воскликнули Джейн и Каролин.

Бамц!

— Эта ужасная женщина! — сквозь зубы пробормотала Джейн.

— Ты что-то сказала? Ничего? Я отчетливо слышала, как ты что-то произнесла. Впрочем, не важно. Как себя чувствует Сол?

— Прекрасно. Он хочет, чтобы мы приехали в «Уинкрэг» на Рождество.

Из трубки донеслись холодные, твердые, как кристалл, интонации Каролин. Столь ясные и отчетливые, несмотря на расстояние, будто она стояла перед ней собственной персоной. Голос Каролин всегда так звучал по телефону.

— Я вас ожидала. Когда вы прибудете?

— Сол пока не решил. Он намерен ехать на машине, так что захочет выбраться из Лондона заблаговременно, пока не начались рождественские дни. Наследующей неделе я дам вам знать. Полагаю, на этой неделе приезжает на каникулы Утрата? А кто еще будет?

— Эдвин хочет убедить Аликс приехать.

— Аликс! Господи помилуй, после такого перерыва? Вы получали от нее какие-то известия?

— Я получала известия о ней, чего было вполне достаточно. Впечатление, что она попала в неподходящую компанию.

— Аликс достаточно взрослая, Каролин, чтобы самой решать, какая компания для нее подходящая, а какая нет. Она уже не ребенок. Если вы станете наседать на нее, как только она ступит на порог «Уинкрэга», то может получиться, что она сразу повернется и уедет. Я бы на ее месте так и сделала.

— Не думаю, что твое мнение имеет какое-то значение в данном случае.

Так же, как и в любом другом; по крайней мере с точки зрения Каролин.

— Кроме того, я не ожидаю ее появления.

Послышался звук положенной на рычаг трубки, затем пауза, и другой, каркающий, голос:

— Вы огорчили мадам.

Опять Липп!

— Мадам огорчила меня.

— Она уже немолода, вам следует иметь уважение.

— Благодарю вас, Липп. Вы хотите что-нибудь добавить?

— Мадам желает, чтобы вы пошли на Бонд-стрит и забрали постельное белье, которое она заказала. Вы можете привезти его с собой в машине.

— До свидания, — твердо произнесла Джейн.

Она положила трубку с нарочитой аккуратностью, после чего какое-то время сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Ни один волосок не выбивался из ее прически. Вся она: от элегантных серых туфель, бледно-серой юбки и серой кашемировой двойки со сдержанной бриллиантовой брошью до чистого, безупречной красоты лица и гладких, словно отполированных, волос — являла собой картину совершенства.

Внешне это было воплощенное спокойствие. Внутри у нее все кипело. Джейн испытывала жгучее желание швырнуть телефон через комнату, замолотить руками по столу, завизжать и затопать ногами. «Уинкрэг»! Как же она ненавидела «Уинкрэг»! Почти так же сильно, как тот их нелепый фахверковый дом в графстве Суррей с его напыщенным стремлением выглядеть как настоящая мыза. Почти так же сильно, как эту квартиру с ее нескладной, долговязой французской мебелью, дорогими коврами, картинами и зеркалами. Совершенную. Стерильную. Приличествующую положению. Точь-в-точь как она сама: в наивысшей степени безупречная, совершенная, приличествующая положению жена перспективного политика. Она щелкнула портсигаром и зажала губами сигарету. Прикурила от тяжелой серебряной настольной зажигалки в форме соусника — тошнотворно омерзительной! — и, ожесточенно распахнув экземпляр «Сельской жизни», принялась перелистывать страницы, заполненные фотографиями высококачественной недвижимости, предназначенной на продажу.

Ее взгляд выхватил маленький черно-белый снимок. «Особняк „Импи-Мэнор“, — прочитала Джейн. — Загородный дом пятнадцатого века, с многочисленными сохранившимися самобытными чертами, нуждается в модернизации и усовершенствованиях. Сады, место для парковки, конюшня, заросший парк, маленькое озеро, выгул для лошадей — всего девять акров».

«Не в этой жизни», — подумала она. Только в мечтах. В тех мечтах, где она жила в деревне, в простом, безыскусном комфорте, в старом доме сочно-желтого цвета, полном извилистых переходов и неожиданно возникающих лестниц. Собаки. Пони. Голуби, шумно и суетливо машущие крыльями вокруг голубятни. Зимние грязь и лед. Внезапно разражающаяся весна. Густые запахи лета, свежескошенной травы, подсохшего сена, роз. Осенние деревья в пламени красок. Дети в резиновых сапогах, шуршащие ногами по опавшим листьям.

Это как сыпать соль на рану. Погружаться в такие мечты невыносимо. Джейн оторвалась от грез, оттащила себя обратно в реальный мир, состоящий из «здесь и сейчас». «Забудь о маленьких старинных домиках, о деревне и о розах», — сказала она себе.

О детях…

О детях, которых Сол не позволит ей иметь. Или, вернее, которых не позволяла ей иметь мать Сола, поскольку они с мужем кузены и риск межродственного скрещивания, как Каролин столь прелестно это именовала, неоправдан.

Джейн захлопнула журнал, поднялась, яростно затянувшись сигаретой, мысленно составляя перечень. Первым делом вещи Сола. Об одежде позаботится слуга. Его коньки: здесь они или в «Уинкрэге»? Бинокль. Книги, подарки — ей придется завершать свои покупки в спешке. Мысли Джейн скользили от предмета к предмету. Вечернее платье, нуждающееся в замене. Ее ежедневник для планирования светских мероприятий, день за днем, после Рождества и Нового года, заполненный коктейлями, зваными обедами и балами. Каждое мероприятие предстоит отменить, надлежащим образом извинившись, сглаживая острые углы, тщательно следя за словами. Любая небрежность может стоить потери голоса на выборах.

Поездка Сола в избирательный округ являлась периодом, когда необходимо действовать с чрезвычайной осмотрительностью, буквально проходить по лезвию ножа. Проклятие, придется врать и изворачиваться! «Сэр Генри, отец мистера Ричардсона, нездоров». Какая нелепость: отец всегда в полном здравии, свеж и бодр как огурчик, его энергии хватит на троих. Но избирателям Сола не суждено об этом узнать: слава Богу, он представляет в парламенте другой округ, южнее.

А если его мать? Леди Ричардсон? Они нарисуют в воображении хрупкую красавицу, передвигающуюся, опираясь на палку, серебристо-седую, эдакую увядшую розу… Ну и пускай рисуют — учитывая, что им никогда не придется увидеть воочию эту приземистую крепкую женщину с набрякшими веками над ястребиными глазами и с волосами, все еще сохраняющими следы того густого каштанового цвета, каким обладали в молодости. Что привлечет больше симпатий к Солу — поспешать к ложу больного отца или матери?

Как же она устала от всего этого! Подумать только, как она радовалась, когда его избрали! И радость мужа была так очевидна — скорее восторг маленького мальчика, получившего подарок, чем взрослого мужчины, начинающего политическую карьеру.

Со сдерживаемой яростью Джейн погасила сигарету и позвонила горничной.

 

Глава четвертая

Пароход «Глориана», Бискайский залив

Под белой пеной брызг волны казались длинными, глубокими и темными. Хэл Гриндли стоял на палубе, плотно закутавшись в макинтош, подняв воротник и засунув руки глубоко в карманы. Шляпы на нем не было: ветер тотчас сорвал бы ее с головы.

В последнее время он стоял здесь, у поручней, каждый вечер — с того дня, как пароход вышел из Бомбея. Это был последний этап его путешествия. Отсюда, с третьей палубы, Хэл Гриндли смотрел, как гигантская луна встает над отблескивающим темным морем, а южные звезды уступают место более знакомым, северным созвездиям, с точечной яркостью сияющим в холодном декабрьском небе. Тут ночь за ночью он чувствовал со всей глубиной странную ирреальность окружающего мира, какая возникает в морском путешествии. Он думал о Марго, стараясь привести в порядок чувства, притупить боль, заново обрести ощущение соразмерности.

Она присутствовала в его мыслях все эти месяцы, с момента отплытия из Сан-Франциско. О ней он грезил, пересекая Австралию, сидя на открытых верандах под небом Индии, слушая необъяснимые и жутковатые, потусторонние звуки Востока, беспокойно метаясь в постели, изнемогая от ночной жары и духоты. И вот наконец в тех краях, где моря утратили яркость красок, пришло долгожданное равнодушие. Словно опустился позади некий занавес — и больше не было всех этих лет, проведенных рядом с ней, и ее предательство обратилось лишь в отзвук разбившейся волны, рассыпавшейся тысячью мелких брызг и истаявшей в массе воды.

Сегодня, когда пароход «Глориана» тяжело продвигался по вздымающимся волнам Бискайского залива, звезд не было видно.

На палубе открылась дверь, и оттуда донеслись стихающие звуки колокольчика, созывающего пассажиров к ужину. Бросив последний взгляд в черноту ночи, Хэл вернулся в тепло, свет и равномерный гул пароходных двигателей. Он уже переоделся и в каюте лишь поправил сбившийся под плащом черный галстук, затем вышел и двинулся по качающемуся коридору. Ему, впрочем, ничуть не мешало то, что пол норовит уйти из-под ног.

Просторная столовая была полупуста. Подошедший стюард шепнул Хэлу, что обычный порядок рассаживания за столики на время отменен, поскольку ужинает мало пассажиров; эти немногие доверительно улыбались Хэлу улыбками людей, как и он, невосприимчивых к морской болезни.

На всех столах виднелись маленькие деревянные защитные приспособления, предназначенные предупреждать соскальзывание при качке серебряных приборов и фарфора. Когда официант выдвинул для него стул, бокалы возле прибора зазвенели, ударившись друг о друга, но официант ловко и умело привел их в порядок, и Хэл, расстелив на коленях толстую полотняную салфетку, перевел внимание на соседей по столу.

Разумеется, одним из этих сотрапезников неминуемо оказалась леди Гаттеридж, жена губернатора Центральных провинций, везшая своих дочерей на родину к началу ежегодного лондонского сезона. Этой даме шторм был нипочем. Лишь какие-нибудь форс-мажорные обстоятельства могли сломить ее беспредельную жизненную энергию, и, уж конечно, она не потерпит никакого вздора со стороны каких-то волн. Хэлу невольно подумалось: рады ли две ее дочери представившейся возможности побыть одним в своих каютах, вдали от неослабного надзора их требовательной матери?

Девушки почтили Хэла вниманием — урывая краткие моменты, когда за ними не следило бдительное материнское око. Одна сестра сочла его слишком старым, чтобы заинтересоваться, а скорее почувствовала, что добыча не по зубам: он очень уверен в себе, с ним заигрывать сложно. Другая была заворожена именно этими его качествами, а вдобавок — худощавой фигурой и смуглой внешностью. Сардоническое выражение лица Хэла приводило ее в необъяснимый трепет; когда же он веселился, то его почти черные блестящие глаза и подвижный рот, сложенный в кривую усмешку, будоражили ее воображение.

«Собирается ли он быть в Лондоне в предстоящий сезон?» — задавалась она вопросом, бросая на него мечтательные взгляды во время игры в метание колец на палубе.

«Зря теряешь время, — сказала ей сестра. — Хэл Гриндли все равно не будет числиться в мамином списке. Да и с какой стати, сама подумай: мы ровно ничего не знаем ни о нем, ни о его семье». Сам предмет воздыханий был сдержан на сей счет, умалчивая насчет своей школы, полка и университета — этих столпов общественного положения, а его одежда классификации не поддавалась. Хотя хорошо скроенный вечерний костюм Гриндли мог выйти только из-под рук лондонского портного — но при чем здесь желтые носки?

Ходили слухи, что он родом с севера Англии, жил в Америке, изъездил всю Австралию и бог знает что еще, — явные признаки того, что данный экземпляр ни в коей мере не является приемлемым партнером: ни для танцев, ни для жизни.

Все это вполне справедливо, но ущерб душе уже нанесен и весь последующий год девушка будет настоящим отчаянием для матери, отвергая желательных и превосходных молодых людей, продефилировавших перед ней. В конце концов она сделает максимально неподходящий выбор в лице хотя и подающего надежды, но не слишком молодого политика от лейбористской партии («среди всех чудовищных вариантов, моя дорогая!..») — лишь потому, что в нем было нечто от того подвижного склада ума и естественной, небрежно-властной манеры, которые так околдовали ее в загадочном мистере Гриндли.

Сидевший напротив Хэла колониальный епископ спросил, куда он намерен направить стопы, когда они пристанут к берегам Англии.

«В Уэстморленд, — не задумываясь ответил тот. — Туда, где сейчас замерзают озера и где проживают мои родственники».

Он не прибавил, что посещение родственников отнюдь не являлось частью его первоначального плана, однако заметки в газетах, доставленных на борт при заходе судна в порт Гибралтара, всколыхнули скрытую тоску по родным горам. Разослав тогда нужные телеграммы, Хэл вернулся в каюту внезапно наполненный воспоминаниями о зимах своего детства на берегах озера, в окружении гор. О катании на коньках и свежем прозрачном воздухе, о санях и скутерах, о горячих пирогах, которые съедаешь на морозе, вцепившись в них холодными пальцами. А еще — о няне, неодобрительно хмурившей брови, когда он приходил замерзший, голодный, усталый до изнеможения, готовый проспать двенадцать часов кряду, а затем снова — на лед, чтобы скользить и кувыркаться вместе с друзьями.

Мысленным взором он увидел перед собой «Гриндли-Холл». Много ли изменений произвел там Питер? Как его новая жена? Судя по слухам, неинтересная, несомненный шаг вниз по сравнению с живой и веселой Делией. Хэл обожал ее, а она однажды летней ночью сбежала от Питера с каким-то шотландским поэтом. Что ж, она заплатила дорогую цену за свою новую жизнь в замке, среди шотландских гор, потому что Питер дал выход своей боли и ярости, запретив ей всякие контакты с детьми. Хэл знал, что она может общаться с ними тайно, отсылая письма няне, и не в «Гриндли-Холл», а на отдельный адрес.

Хэл не винил ее. Он фактически и сам бежал. Менее скандальным, но столь же осязаемым образом. Как и Делия, Хэл, спасаясь от семьи, искал прибежища среди богемы и художников, однако в отличие от нее знал, что те, кого он покинул, не испытывают по поводу его отсутствия ничего, кроме облегчения. Хэл считался неким дурачком, слабоумным, чужеродным элементом среди Гриндли, не разделяя с остальными их всепоглощающего интереса к убиванию диких тварей и деланию денег.

После ужина, который, несмотря на качку, потянул на обычные пять блюд, они с епископом укрылись от ее светлости в курительной комнате, месте слишком специфическом, чтобы туда могла последовать за ними даже столь решительная дама. Там, среди успокоительного аромата хороших сигар и кожаных кресел, они сидели, не без приятности, вполне компанейски: епископ — потягивая бренди, Хэл — с бокалом бурбона.

Разговор о морозной зиме, выдавшейся на севере Англии, вывел епископа на предмет одного из сильнейших пристрастий его жизни — на тему рыбалки. В частности, об ужении на муху. Его преосвященство с удовольствием пустился в долгое, монотонное разглагольствование о методах забрасывания удочки, о видах мух, об уединенных водоемах и потерянной добыче, сорвавшейся с крючка.

Хэл обнаружил, что вполне мирно внимает этой саге, поскольку вырос в окружении ружей и удочек, а также материальных свидетельств этой одержимости клана Гриндли — таких, например, предметов восхищения, как чудовищных размеров лосось в стеклянном футляре, окруженный ярко-зеленым камышом и с табличкой, извещающей, что рыбу поймала Гертруда Гриндли в 1898 г.

Данный трофей по какой-то причине перекочевал в его спальню, где поначалу вызывал у мальчика кошмары, а затем просто присоединился к перечню вещей, за которые Хэл не любил свой дом. Впрочем, он в отличие от остальных предпочитал рыбу оленьим головам с их печальными глазами, а также чучелам горностаев, ласок и лисиц. Их рьяно собирал помешанный на таксидермии предок, и они торчали на тумбочках в каждой комнате.

Хэла вернули к реальности слова епископа: «…и, конечно, я ходил туда удить вместе с вашим дядюшкой Робертом Гриндли. Теперь он уже умер, я слышал».

— С дядюшкой?

— Вы ведь сын старого Николаса Гриндли, не так ли? Он тоже умер, разумеется; никого из того поколения уже не осталось, кроме сестры — вашей тетки Дафны. Вы же самый младший брат Питера? Мы с Питером вместе учились в школе, когда-то он целый год был у меня на посылках. Мы называли его Джейкс. Из-за вашего семейного бизнеса, понимаете?

— А?.. Да.

Их семейная фирма носила название «Джауэттс». Хэл хорошо помнил собственную школьную кличку: Джейс, а еще — Вантуз. Другого их брата, Роджера, называли Бачок — что его, впрочем, не беспокоило.

— Как поживает Питер? Держится? Я слышат о его жене: скандальное дело, скандальное. Он ведь женился вторично?

— Да. Я редко с ним вижусь, поскольку живу за границей.

— Да-да, вы всегда были немного чужаком, отрезанным ломтем.

Хэл вдруг почувствовал волнение.

— Пожалуй, я попрошу вас не упоминать, что вы знакомы с моей семьей. Я хочу сказать: при леди Гаттеридж. То есть…

Епископ со смехом покачал головой:

— Нет-нет, естественно, нет. Я с самого начала сообразил, что здесь ей нечего ловить, а я не имею желания причинять ущерб. Кстати, если позволите: по моему разумению, «Гриндли-Холл» и все прочее — это хорошо, но я бы предположил, что ее честолюбивые планы простираются дальше младшего сына северного сквайра. Уж простите мне мое мнение.

— Вот именно. Однако когда имеешь дело с подобной женщиной, лучше перестраховаться.

— Да. Вы можете на меня положиться. М-да, Питер Гриндли… как это будоражит прошлое. Помню, мы брали пару удочек и отправлялись вверх по течению, в сторону Лоусуотера…

Хэл уже пожалел, что его попутчик подхватил какую-то тропическую болезнь, которая, видимо, так иссушила и изжелтила его, что он не смог долее продолжать свою заокеанскую миссию. Впрочем, собеседника не особенно заботило производимое им впечатление. И когда он перешел от былых рыбацких радостей к предстоящим, то ощущение непроходимой скуки, так часто одолевавшее Хэла в присутствии родичей и их знакомых, начало одерживать верх над добродушием и хорошими манерами. Он поднялся.

— Пойду к себе, — произнес Хэл, выбрасывая в сторону руку, чтобы удержаться на ногах, потому что судно сотрясла внеочередная волна.

— О, безусловно! — отозвался колониальный епископ, ум которого наполняли пары виски и супостаты в образе рыб.

В тот день, когда корабль пришвартовался в Тилбери, стоял жгучий холод, и Хэл, прощаясь с епископом возле конторы таможенного досмотра, пожелал ему всяческого благополучия. Дальнейший путь священнослужителя лежал в кафедральный город, располагавшийся где-то в западных графствах; Хэл же провел эту ночь в своем лондонском клубе. Ему предстояло посвятить следующий день профессиональным и коммерческим делам, а затем сесть в спальный вагон поезда, отправляющегося на север, к застывшим озерам.

 

Глава пятая

Графство Йоркшир

Утрата Ричардсон не ожидала письма от своей лучшей подруги Урсулы Гриндли, во всяком случае, не перед концом семестра. Тем не менее вот оно, засунутое между страницами старого сборника сюит Куперена — спрятанное туда услужливой и хорошо подкупленной школьной прислугой.

Письма в Йоркширском женском колледже, где обучалась и проживала Утрата, считались предметами опасными, и прочесть несанкционированное письмо было почти такой же проблемой, как его получить, поскольку за молодыми леди неусыпно следили. Двадцать секунд, проведенные в комнате для музыкальных занятий без единой сыгранной ноты, — и в дверях не замедлит появиться надзирательница, требующая ответа, почему отлыниваешь. Бдительные, всевидящие глаза сверлили тебя в библиотеке, пока идешь по коридору, в столовой; шпионы сновали повсюду: в спальнях и в общем зале. Некоторую возможность предоставлял туалет, но там было установленное общее время посещения и обычно у дверей в коридоре выстраивалась очередь.

Левая рука Утраты разразилась серией арпеджио, а правая заталкивала письмо за корсаж платья. Позже она как-нибудь исхитрится пропихнуть его в носок, а потом днем изобразит трюк с развязавшимся шнурком.

— Я не понимаю, что с тобой и с твоими шнурками, Утрата Ричардсон. Ты все время прерываешься. — Учительница по спортивным играм, с лицом, похожим на кирпич, заподозрила уловку, но не могла отрицать, что шнурок ботинка разорван надвое, и после произведенного досмотра такие заминки в игре были признаны неизбежным следствием ослабшей шнуровки.

— Я думаю, это оттого, что хоккейные ботинки мне малы, — с готовностью подсказала Утрата. — Наверное, поэтому шнурки постоянно и рвутся.

— Проследи за тем, чтобы к следующему семестру ты была обеспечена новой парой ботинок. Пойди и смени шнурок. Возвращайся через пять минут.

Этот срок она сумеет растянуть до семи и даже восьми, надеялась Утрата, трусцой припускаясь в раздевалку. Оказавшись там, она стащила с себя провинившийся ботинок — тот самый, который ранее выудила из ящика с утерянными вещами и натянула на свой собственный, совершенно исправный. Затем уселась на запирающиеся деревянные ящички с обмундированием, выхватила из потайного места припрятанное письмо и начала читать.

Письмо начиналось без преамбулы — предосторожность на случай, если бы оно попало в чужие руки.

«Я знаю, что совсем скоро конец семестра, но мне необходимо рассказать тебе все новости, так как здесь намечается грандиозная свистопляска. Главная причина в том, что к нам едет паршивая овца. На тот случай, если ты не знаешь, кто это, — сообщаю, что это мой дядя Хэл. Ты его никогда не видела — так же как и я. Или если я и видела, то когда была совсем младенцем, и не помню, потому, что он много лет назад уехал в Америку! Да, тот самый!

Ну, ажиотаж такой, что можно подумать, приезжает какой-нибудь великий преступник. И главное, я не понимаю, что он совершил такого ужасного, разве что еще в Кембридже стал играть на сцене, а потом уехал в Лондон, чтобы стать актером! Это было до отъезда в Америку. Я хочу сказать, ну что такого шокирующего в профессии актера, но ведь ты знаешь папины взгляды — он громко и напыщенно разглагольствует по поводу „людей этого сорта“. Кричит, что актеры — банда гомиков, а потом вдруг багровеет, если подумает, что я услышала, — он воображает, будто мне неизвестен смысл данного слова. Музыканты и художники у него тоже гомики — конечно, если они мужчины. Если женщины — то, значит, какие-нибудь дурно воспитанные и лишенные привлекательности, скорее всего с толстыми лодыжками, и должны находиться под присмотром отцов. С возрастом его взгляды не делаются менее викторианскими. Ему бы следовало сдерживать эмоции — не важно, при дочери или нет, — все эти приливы крови к лицу не очень-то полезны.

Я попросила няню рассказать мне о Хэле. У нее к нему слабость, это сразу можно заключить. Она проболталась, что братья называли его Запоздалый, потому что он намного их моложе. Она говорит, ему тридцать восемь лет, а папе уже пятьдесят пять, и дяде Роджеру пятьдесят два. Получается разрыв почти в целое поколение. Наверное, бабушка была уже очень старой, когда его родила. Скажу одну вещь: когда бабушка умерла, его не было на похоронах, и это ему ставят в вину. Но няня утверждает, что папа не посылал телеграмму до тех пор, пока не стало уже слишком поздно и было понятно, что из Америки Хэл не успеет добраться.

Весь этот сыр-бор не только из-за театра. Тут замешаны деньги. Не в них ли все упирается, когда речь идет о моей семье? После смерти дедушки, Хэлу перешла третья часть акций нашего бизнеса, и папу до сих пор это мучит. Учитывая, что, помимо акций, папе принадлежит дом и все прочее, думаю, он не очень-то справедлив. Они рассудили, что, будучи актером, то есть совершенно никчемным человеком (ведь за столько времени он ничем не прославился!), Хэл давно промотал свою долю и живет в нищете. Но ничего подобного: оказалось, все полученное числится за ним. Тут намечается какая-то сделка, и им нужна его доля, чтобы пустить в ход все акции вместе. Отсюда и паника: не станет ли он противиться?

Все Гриндли постепенно съезжаются на Рождество. Уже прибыли дядя Роджер и тетя Анджела, вместе с Сеси. Дядя Роджер по-прежнему бушует по поводу того, что она учится на врача. Тетя Анджела говорит: Хэл хороший человек, только не интересуется спортом, охотой и тому подобным. Еще он всегда был умным, а ты знаешь, как подозрительно относится папа к высоколобым: мол, книги, пьесы и все такое — пустая трата времени, а не реальная жизнь (имеются в виду ванны и унитазы). Ты не представляешь, как тебе повезло, что доходы твоей семьи поступают от старой доброй инженерии, а не от сантехники. Ник в этом семестре побил однокашника, поскольку был уже сыт по горло его высказываниями насчет того, что спускают в унитаз. Тем не менее он сейчас в немилости, отправлен домой за компрометирующий поступок, но ему наплевать, он терпеть не может школу.

Но и это еще не все. Бесподобная Ева (это новое прозвище моей ужасной мачехи, как оно тебе нравится?) настроилась против Хэла (уж не спрашивай почему) и полагает, что ему не следовало просто так взять и объявить, что приезжает, а должен был подождать, пока пригласят. Ну, тогда ему чертовски долго пришлось бы дожидаться. Тетя Анджела говорит: „Вздор, это его дом“, или что-то в этом роде, но Ева очень недовольна. Потом еще пришла телеграмма из Лиссабона, где упоминается название судна, на котором он прибывает, — пароход „Глориана“. Когда дядя Роджер это услышал, то стал кричать: „Это не трансатлантическое судно, это судно компании „Пи-энд-Оу“ [16] , оно ходит не в Америку, а в Индию и Австралию“. И от этого они еще больше возбудились: мол, получил ли он письмо по поводу акций, которое они отсылали ему в Нью-Йорк, и какого черта ему понадобилось в Индии и Австралии? Будто никто из них никогда там не бывал, а на самом деле они ездят туда постоянно.

Скоро из своего мюнхенского пансиона благородных девиц прибывает моя сводная сестра Розалинд. Ты ее не видела, но я рассказывала, какая она противная (а какой ей еще быть при такой мамочке?). Папа же считает ее замечательной: только и разговоров о ее прекрасных манерах да о том, как она вышколена, — можно подумать, она лошадь. Но ничего подобного: она красивая — на такой скучный, пресный манер — и ужасная ломака. Она ведет себя так, словно „Гриндли-Холл“ — уцелевший обломок Средних веков (у нее пунктик насчет Средневековья), и обращается со мной как с какой-нибудь крестьянкой. Саймон не сводит с нее глаз (в жизни не видела ничего приторнее!) и не желает слышать ни слова критики в ее адрес. Он сейчас вернулся из Кембриджа и, как обычно, мрачен — знает, что папа и слышать не хочет, чтобы он после университета пошел в армию: мол, старший сын должен идти в семейный бизнес, и все тут. Ей-богу, мои братья — два сапога пара, но Ник хотя бы не увлечен прекрасной Розалинд. Погоди, ты ее еще увидишь.

Надо заканчивать, а то получится так много страниц, что ты не сможешь спустить их в унитаз (надеюсь, он будет марки „Джауэттс“ — нам нужны деньги, оплачивать наряды Розалинд и косметические процедуры Евы). О, вот еще: у нас после Рождества будет бал. Ура! В честь семнадцатилетия Розалинд. Меня от всего этого уже тошнит. Вообрази себе папу, дающего бал в мою честь!

Жду не дождусь тебя увидеть и поболтать обо всем.

P.S. Сеси говорит, что пытается уговорить близняшку Э. (лучше не упоминать ее имени) приехать на рождественские праздники. Надеюсь, ей это удастся».

 

Глава шестая

Лондон, Блумсбери

Эдвин впервые столкнулся с Лидией на ступеньках Лондонского института фотографии. Точнее, он об нее споткнулся: стоя на коленках, девушка скребла лестницу, а он не смотрел себе под ноги.

— Blöder Idiot! — последовал гневный возглас.

— Oh, Entschuldigung, ich habe Sie nicht gesehen, — испуганно ответил он и добавил уже по-английски: — Я опрокинул ваше ведро.

— Ничего, — пробормотала она, поднимаясь и вытирая руки о потрепанный фартук. Почему этот человек на нее так уставился?

— Извините, — промолвил Эдвин. — Могу я отнести ваше ведро?

Лидия схватила ведро и, прижав к груди, отступила.

— Нет-нет. Это неподобающе.

Эдвину было в высшей степени наплевать, будет это подобающим или нет. Он решительно забрал у девушки ведро и проследовал за ней по ступенькам в подвал, чтобы там его оставить. Потом поднялся обратно, вышел на тротуар перед дверью и, закурив, занял позицию у ограды.

Ему не пришлось долго ждать: вскоре Лидия появилась в дверях, в потрепанном темном пальто и неопределенного вида шляпке.

— О! Почему вы здесь?

— Жду вас. Вы уже закончили работу? Тогда я угощу вас чашечкой кофе. Нет, не возражайте, это самое малое, что я могу сделать после того, как опрокинул ваше ведро.

Эдвин заставил ее пройти довольно приличное расстояние до кафе, которое хорошо знал, неподалеку от универмага «Хэрродз». Венгр-кондитер открыл кофейню, пользующуюся громадным успехом, где изысканные пирожные и пирожки покупались и дегустировались искушенными представителями высших слоев общества.

Несмотря на свою бедную одежду, Лидия не оробела, не замялась в дверях, а, вскинув голову, шагнула внутрь. Хозяин окинул ее неодобрительным взглядом, затем принял хорошо сшитую, хотя и небрежную одежду спутника Лидии и проводил их к столику.

Эдвин заказал кофе с пирожными.

— Мне не нужно спрашивать венку, любит ли она это, — с улыбкой сказал он.

— Как вы узнали, что я из Вены?

— Ваш акцент. Я учился в Вене.

— У вас не венский акцент.

— Нет, я выучил язык в детстве, у меня была немецкая гувернантка.

— Вы всегда так таращитесь на людей? Разве это не считается невежливым для англичанина?

Он ничуть не смутился.

— Я фотограф. Всегда внимательно смотрю, когда вижу что-нибудь или кого-нибудь, кого хотел бы сфотографировать.

В больших темных глазах Лидии мелькнула настороженность.

— Сфотографировать?

— Не то, что вы подумали. Ничего дурного или постыдного.

Конечно, именно это она и подумала. Невозможно приехать ни в одну страну нищей привлекательной беженкой без того, чтобы тебе стали делать предложения определенного сорта. Выбери она этот путь, ей бы не пришлось мыть лестницу и носить такую одежду. Девушка промолчала и откусила кусочек пирожного, а когда почувствовала знакомый вкус этого восхитительного абрикоса, все воспоминания о Вене, столь решительно отгоняемые, нахлынули вновь.

Лидия улыбнулась. Просто не сумела удержаться и не предполагала, что это окажет такое воздействие на Эдвина, который сидел пораженный, остолбеневший, взирая на нее с неприкрытым восхищением.

Он считал, что у нее интересное лицо. Расположение скул, носа и рта взывало к чувствам художника, а не мужчины. Сейчас же он был сражен.

Она отказалась снова с ним встретиться, как не захотела и фотографироваться — желала лишь, чтобы ее оставили в покое. Девушка не заметила, как он следует за ней по тусклым, грязноватым улицам до самого дома в Блумсбери. Вставляя ключ в замок входной двери, которой не помешал бы слой свежей краски, бросила взгляд в оба конца улицы, будто чувствуя на себе его глаза. Но Эдвин вовремя нырнул за припаркованный фургон.

Неторопливой, прогулочной походкой он завернул за угол и вошел в магазинчик, где, судя по вывеске, продавались табак и газеты. Стоявший за прилавком невысокий человек с усами приветствовал его. В его голосе слышался иностранный акцент. В магазине не было других покупателей. Эдвин приобрел газету, пачку сигарет и легко завязал с продавцом разговор.

Спокойная, ненавязчивая манера Эдвина обычно поощряла людей к беседе, и скоро он имел краткую сводку обо всех жителях Гранмер-стрит, включая обитателей дома номер шестнадцать. Владельцами дома являлись пожилые супруги, которые сдавали комнаты, чтобы иметь прибавку к скудной пенсии. На данный момент их единственными жильцами была молодая пара: муж — англичанин, жена — из Австрии. Кроме того, у них уже несколько недель проживала сестра жены, недавно приехавшая из Вены.

— Музыкантша, — сказал низенький человек, и его глаза заблестели от удовольствия. — Играет на фортепьяно. Часами. Баха в основном. И еще Скарлатти. Прекрасно, прекрасно. — На его лице появилось настороженное выражение. — Вы, вероятно, представитель властей?

— Помилуй Бог, что вы! — поспешно воскликнул Эдвин. — Разве я похож на полицейского?

— Речь не только о полиции, но и о людях из министерства внутренних дел, которые приходят и задают неприятные вопросы в таких районах, как этот. Здесь проживает много иностранцев. Но миссис Дженкинс, сестра музыкантши, она замужем за англичанином, у нее британский паспорт, я сам видел, знаю, как он выглядит. Когда-то я был немцем, но теперь тоже имею британский паспорт.

— А у ее сестры есть паспорт?

— Если есть, то австрийский. Она приехала как беженка, это устроил ее зять. Ему это было нелегко, ведь он писатель и у него мало денег. Однако миссис Дженкинс работает и сама кое-что зарабатывает. Миссис Дженкинс очень беспокоилась о сестре, потому что они евреи, как и я. В наше время небезопасно быть евреем.

— Да, полагаю, что так, — невпопад отозвался Эдвин. — Мне известно, что сестра миссис Дженкинс… я забыл ее имя?.. — Он выжидающе посмотрел на владельца.

— Вайс. Лидия Вайс.

— Мисс Вайс работает уборщицей. Если она музыкантша, ей, конечно, не следует мыть полы, не так ли?

Человек крякнул и покачал головой:

— Нет-нет. Для ее рук это ужасно. Музыкантам надо беречь руки, а вода и холод плохо влияют на кости и мышцы. Но какая тут работа для музыканта, недавно прибывшего в страну? Их здесь можно купить по пенни за пару. Я сам знаю виолончелиста с мировым именем, поддерживающего существование тем, что моет посуду в ресторане. Скрипач, чудесный артист, работает смотрителем в общественном туалете; от его рассказов о том, что делается в подобных местах, просто волосы встают дыбом. Англичане странный народ. Другой мой знакомый, трубач, более удачлив. Он крупный сильный парень, его взяли на работу в ночной клуб. Вышибалой! — Маленький человечек простер руки в исполненном отчаяния жесте. — Лидии Вайс еще повезло: она хорошо образована, говорит по-английски. Если бы не так, ей было бы трудно устроиться даже уборщицей.

— Понимаю, — промолвил Эдвин.

Ему потребовалось два дня, чтобы завязать знакомство с Ричардом Дженкинсом, худым, приятного вида молодым человеком, занятым написанием длинного романа из жизни средневекового Уэльса. Труд, по его словам, должен был принести ему целое состояние. Эдвин в этом сомневался, а когда Ричард пригласил его вечером в гости поужинать, то увидел, что Лидия тоже в это не верит, но слишком добра, чтобы сказать. Он вручил обрадованной Анне Дженкинс еду, которую предусмотрительно принес собой, — та как раз ломала голову, как распределить консервированный томатный суп и банку сардин, чтобы их хватило на всех. А затем, обернувшись, нос к носу столкнулся с Лидией и был ей представлен. Она посмотрела на него так, словно увидела перед собой привидение.

Прежде Эдвин не был знаком с Ричардом, но они вращались примерно в одних и тех же кругах и у них имелись общие знакомые в богемном кругу писателей, художников и музыкантов, пытающихся заработать на жизнь своими талантами. К концу вечера Лидия избавилась от недоверчивого отношения к Эдвину. После ужина она села за старое разбитое пианино и сыграла им. Эдвин не сводил с нее глаз, его взгляд перебегал с сосредоточенного лица девушки на ее покрасневшие, распухшие руки.

Лидия стала навещать Эдвина в квартире, которую он снимал в Лондоне, где одна из комнат была оборудована под фотостудию. В первый раз она пришла вместе с сестрой Анной. Вскоре, после новых выходов в кондитерскую с венской выпечкой, посещения музыкального концерта в Куинс-Холле («Приятель попросил пристроить билеты, так не хочется выбрасывать») и вечера в кино, Лидия пришла к нему в квартиру одна.

Она отказалась выйти за него замуж.

— Но почему, почему? — вопрошал Эдвин в отчаянии, когда они лежали на его узкой кровати. — Я очень сильно тебя люблю, неужели ты ничего ко мне не испытываешь?

— Я иностранка и еврейка, а Ричард сказал, что ты из знатной богатой семьи. Она станет меня ненавидеть. Я старше тебя, а мужчина должен быть старше женщины, на которой женится.

— На четыре года! Вряд ли это можно назвать другим поколением. Одна из моих теток замужем за человеком моложе ее на пятнадцать лет, и они счастливы.

— Пусть даже так. А кроме того…

Было неловко признаться, что она спала с ним не потому, что влюбилась, а ради эмоционального облегчения и утешения. Лидии остро не хватало человеческого тепла и общения, она отчаянно стремилась подавить свою скорбь о погибших в железнодорожной катастрофе родителях, заглушить боль от потери первого возлюбленного, берлинца, отправленного в концлагерь за какой-то мелкий акт неповиновения власти и погибшего там при невыясненных обстоятельствах. После близости с Эдвином Лидия плакала у него на плече по людям, которых больше не существовало, по любимой стране, по погибшим евреям.

Эдвину никогда не доводилось быть свидетелем столь обнаженного и безудержного душевного переживания, он хотел дистанцироваться от всего этого, но обнаружил, что лишь сильнее влюбляется в свою темноволосую венскую иммигрантку.

Он узнал, что она, строго говоря, не пианистка, а клавесинистка. Что было не очень-то здорово, поскольку и хорошее фортепьяно трудно достать, а клавесины любого вида практически недоступны. Эдвин умолял Лидию бросить работу уборщицы и переехать к нему, если уж она не желает выходить за него замуж, но она отказалась и дважды в неделю брала уроки машинописи и стенографии, оплачивая их из своего скудного заработка.

Эдвину нужно было ехать к себе, на север. Он убеждал возлюбленную отправиться с ним. Его тамошняя студия находится не в родовом гнезде, объяснял он, а в близлежащем городке.

— В моем распоряжении целый домик, там есть спальни, ванная комната, кухня. Город маленький, но дружелюбный. И воздух свежий, там ведь горы, — беспомощно прибавил он.

Лидия покачала головой и встала с кровати, чтобы, облачившись в свою поношенную одежду, вновь отправиться мыть лестницы института фотографии. Эдвин двинулся на Гранмер-стрит и принялся сетовать на судьбу ее сестре Анне, которая смотрела на него с жалостью.

— Будет легче, когда она устроится на другую работу, — пыталась Анна утешить молодого человека. — Когда перестанет держать целый день руки в воде. Тогда она опять сможет хорошо играть и вернет себе самоуважение.

«Как и вы», — подумал Эдвин, хотя был слишком добр и деликатен, чтобы произнести это вслух. Анна, имевшая диплом химика, благодарила судьбу за то, что сумела получить работу ассистента-лаборанта в школе для девочек.

— Пожалуйста, уговорите ее. Это совсем не из жалости, вы понимаете?

— Я знаю. Это потому, что вы ее любите. К сожалению, любовь приходит без приглашения… — Она сокрушенно пожала плечами.

После отъезда Эдвина уборка не сделалась легче и играть становилось труднее и мучительнее. Эдвин писал Лидии каждый день страстные письма, прислал фотографии холмов, озер и полуразрушенных часовен.

— Какой художник! — увидев их, восхитился Ричард.

Лидия согласилась и молча убрала фотографии на дно старого чемодана, где держала свое имущество. Она приготовила ужин: сестра неважно себя чувствовала. В последнее время Анне часто бывало нехорошо, но она объясняла свое недомогание запахом химикатов в школе. На самом деле Анна знала, что причина в ином, знала и Лидия, но ни одна из них не заговаривала об этом.

Пришли новые письма и новые снимки, на сей раз — с жанровыми сценками на снегу. Кадры в солнечную погоду и сделанные при лунном свете. Чарующе прекрасный мир — таким его воспринимала Лидия.

«Катаешься ли ты на коньках? Сознаю: это все равно, что спрашивать утку, умеет ли она крякать. Я помню, ты рассказывала мне о Рождестве в горах. Здесь скоро начнется катание на озере».

* * *

Вскоре Анна сообщила Ричарду свою новость, и он был вне себя от радости. Да, но как быть с работой? Там считали, что она не замужем, а откуда тогда брать деньги? Ричард отбросил прочь все ее сомнения. На его худом лице появилось решительное выражение, и через три дня он объявил, что устроился на работу — преподавателем в приготовительной школе для мальчиков в Суссексе. Работа предполагала проживание там же, в маленьком домике, предоставляемом школой. Нет, не надо переживать по поводу его писательских планов. Школьные учителя имеют длинные отпуска, он был просто дурак, что не позаботился подыскать подобную работу раньше. Да, он станет скучать по Лондону, но деревенские воздух и пища — то, что требуется сейчас Анне. Приступить ему предстояло в начале Великого поста, но в дом разрешили въехать, как только пожелает. Разумеется, Лидия тоже отправится с ними.

Лидия посмотрела в усталое, но сияющее лицо сестры.

— Может, позднее, — сказала она и постаралась набрать на работе больше сверхурочных, чтобы оплатить проезд на север и купить пару коньков.

 

Глава седьмая

Графство Суссекс

В помещении № 3 на производственной территории «Авиакомпании Гибсона» зазвонил телефон, и его резкий звук вернул к реальности сосредоточенно работавшего Майкла Рексхема. Растерянно моргнув, он поднял голову от стола, где занимался проверкой своих вычислений, и протянул руку.

— Майкл! — услышал он. — Это Фредди. Мы можем поговорить?

— Валяй.

Майкл Рексхем прижал трубку плечом и отметил галочкой что-то на большом листе бумаги. Он сидел на высоком табурете за чертежной доской. Прикрепленная к ней мощная лампа отбрасывала на рабочую поверхность яркий световой круг. За запотевшими окнами бревенчатой постройки в темноте летел невидимый снег. Здесь же, в натопленной комнате, было тепло, даже душно. Всего тут находилось три чертежных доски и столик с пишущей машинкой. Но Майкл был сейчас единственным обитателем: остальные давно ушли домой, и пишущую машинку закрыли чехлом ровно в пять тридцать.

— Замечаешь, какая погода? Или так поглощен своими треклятыми аэропланами, что снег остался вне твоего внимания?

Майкл перевел взгляд на ближайшее окно.

— Теперь, когда ты сказал об этом, вижу, что у нас идет снег.

— Он идет практически повсюду. Особенно на севере. Что ты делаешь на Рождество? Есть какая-нибудь возможность вырваться на несколько дней?

— В данный момент трудно, Фредди. Сейчас тут некоторая запарка.

— Ты всегда так говоришь. А теперь слушай. Я чувствую чертовскую потребность малость покататься на коньках. Знаю, что не сумею соблазнить тебя отправиться в Швейцарию, но как насчет того, чтобы съездить в Озерный округ? Ты, наверное, читал, что крупные озера сейчас замерзают. Мы могли бы остановиться на постоялом дворе — я навел справки по телефону, и оказалось, что есть две комнаты за умеренную плату в отеле «Фазан», в Уэстморленде; прежний заказ отменили. Семья забронировала номер, но отец семейства свалился с корью, представляешь, бедняга! Жаль, что они лишились такого удовольствия. Один коллега в больнице говорит, что там хорошо обслуживают и вкусная еда. Хозяин отеля, мистер Диксон, придерживает для меня эти номера до завтрашнего утра. Скажи, что поедешь. Мы могли бы как следует погулять и покататься, прекрасный шанс размять мышцы и глотнуть свежего воздуха. Мало будет от тебя проку, если безвылазно просидишь в своей конторе все благословенное время, что дарует Бог.

Майкл засмеялся.

— Должен признаться, я действительно устал. Но не уверен, что удастся вырваться. — Он замялся. — Ты же знаешь, какова обстановка… Слушай, дай мне время подумать. Я свяжусь с тобой скоро и сообщу: да или нет.

— Хорошо. Жду звонка.

— Пока, Фредди.

Майкл положил трубку и отодвинул телефон. Выпрямился на табуретке, размышляя. Уэстморленд… Он прикрыл глаза и увидел перед собой холмы, замерзшее озеро, скалистый ландшафт, памятный по детским каникулам. Сколько же лет он там не был! Шестнадцать, подсказал его любящий точность ум. Последний раз он был там двенадцатилетним.

Молодой конструктор вновь склонился над чертежной доской, с логарифмической линейкой в руках, бормоча под нос цифры. Распахнулась дверь, и сильный порыв холодного ветра ударил ему в затылок.

— Закройте дверь! — крикнул он и, обернувшись, увидел на пороге высокого бородатого мужчину; плечи его куртки были засыпаны снегом.

Глава компании Джайлз Гибсон потопал ногами, оставив вокруг башмаков лужу из тающего снега.

— Извините, сэр. Не понял, что это вы, — пробормотал Майкл.

— Уже поздно. Пора идти домой.

— Я хотел закончить с этими показателями.

— Для «Пегаса»?

— Совершенно верно.

— Еще много осталось?

Майкл выпрямился и провел ладонью по волосам.

— Часок, и будет готово.

— Заканчивайте, а затем подходите ко мне в кабинет, хорошо?

— Да, — откликнулся Майкл, мыслями уже вновь погруженный в работу.

— Час, не более. Сегодня я иду на званый обед. Мне нельзя опаздывать, а то Марджори будет недовольна.

— Скоро буду.

Кабинет Джайлза Гибсона располагался в другом бревенчатом помещении, на противоположном конце взлетно-посадочной площадки полевого аэродрома. Майкл почувствовал, как от холода у него перехватило дыхание, и пустился рысцой через продуваемое ветром пространство. Снег бил в лицо, заставляя жмуриться, мохнатые снежинки оседали на ресницах. Он одним махом преодолел три ступеньки, ведущие в помещение Гибсона, и постучал.

— Настоящая метель, — произнес он отряхиваясь.

Гибсон, уже в пальто, сидел за письменным столом, засовывая какие-то бумаги в выдвижной ящик стола, потом запер его и убрал ключ в карман.

— Идемте, я подброшу вас до вашего жилья, вам нельзя ехать на велосипеде в такую погоду.

— Не такая уж она и страшная! — запротестовал молодой человек. — Впрочем, буду рад, если вы меня подвезете.

— Побеседуем по дороге.

Гибсон выключил свет над письменным столом и последовал за Майклом к двери. Запер ее и толкнул, проверяя, хорошо ли держится. Пригнув головы, мужчины поспешили к главному зданию, к изрытой выбоинами площадке, где Гибсон парковал машину.

— Залезайте, — сказал Гибсон, обходя автомобиль и забираясь на водительское сиденье. — Будем надеяться, что он заведется.

Мотор издал несколько сдавленных звуков, зарычал и закашлял, а потом и вовсе заглох.

— Я сделаю, — произнес Майкл, беря из рук Гибсона заводную рукоятку.

— Осторожно, у нее дьявольский норов! — крикнул тот, когда молодой человек направился к передней части машины.

— Насчет норова — это вы правы, — промолвил через несколько секунд Майкл, садясь обратно в машину и потирая ушибленное плечо.

Он с силой потянул на себя дверцу. Хлюпая, они двинулись по изрезанной бороздами узкой дороге, Гибсон пристально всматривался сквозь ветровое стекло, на котором «дворники» вели неравный бой со снегом.

— Сегодня звонил один мой приятель, — проговорил Майкл. — Хочет, чтобы я отправился с ним в Уэстморленд на несколько дней. Озера полностью замерзнут, и можно будет покататься. Он очень увлечен зимними видами спорта.

— Превосходно, — одобрил Гибсон. — Как раз то, что надо. Свежий воздух и немного движения пойдут вам на пользу.

— Я сказал ему, что не сумею вырваться.

— Вот как?

— Если высадите меня тут, на подъезде, я дальше сам дойду. Тогда вы сможете отсюда повернуть направо и вернуться на главную дорогу.

Гибсон подрулил к обочине.

— Позвоните своему другу или пошлите телеграмму. Сообщите, что составите ему компанию. — Он протестующе поднял затянутую в перчатку руку, когда Майкл открыл рот, чтобы возразить. — Нет, это приказ. Закончите с «Пегасом», а потом я не хочу вас видеть до января.

Майкл вышел из машины, поблагодарил Гибсона зато, что подвез, и захрустел по чистому, девственному снегу к маленькому дому с террасой, где квартировал. В прихожей горел свет, но остальная часть дома была погружена во тьму. Квартирная хозяйка оставила ему записку: «Ужин в плите, чтобы не остыл, ушла к миссис Найт, она нервничает по поводу снега».

Миссис Найт нервничала по любому поводу. Сейчас она несомненно полагала, что какой-нибудь праздношатающийся снежный человек, нацеленный на грабеж и бесчинства, вдруг неожиданно постучит в ее дверь. Майкл скомкал записку и выбросил в огонь, тлеющий в кухонном камине. Он подбросил в камин угля и вытащил из плиты тарелку с едой. Застывший ломоть мяса и комковатое картофельное пюре. Кажется, Фредди утверждал, что в «Фазане» хорошо кормят?

Майкл съел свой ужин, а потом сидел за чашкой чая, глядя на играющее пламя. Да, он действительно устал, следует признать. После месяцев многочасовой работы без отдыха и перерывов устали даже кости. Влияла ли его усталость на качество работы? Что ж, пожалуй, даже простейшие вычисления давались сейчас с напряжением и занимали больше времени, чем раньше. Очевидно, Гибсон прав: нужно съездить отдохнуть.

Майкл закрыл глаза, мысленно уносясь на заснеженный север. Шестнадцать лет миновало с тех пор, как он был там в последний раз; шестнадцать лет с той поры, как чуть не умер от воспаления легких. Майкла тогда нашли скитающимся в лесу, он схватил жестокую простуду — так сказали ему, когда опасность миновала и он, очнувшись после горячки, обнаружил, что все события зимних праздников стерлись из памяти.

Майкл уронил подбородок на грудь, на колени ему вспрыгнула полосатая хозяйская кошка, впившись всеми когтями. Он слабо дернулся и погрузился в сон.

Здесь и обнаружила его вернувшаяся через пару часов хозяйка.

— Только погляди на него: спит как младенец, — сказала она, обращаясь к кошке. — Я приготовлю ему добрую чашечку какао, а затем разбужу, чтобы он перебрался в постель.

Она посмотрела на лицо своего квартиранта, интересное даже во сне; ей нравились правильные, настоящие мужчины, а этот вдобавок напоминал, каково это — быть молодым. Жаль только, что он проводит много времени на своей драгоценной работе; где уж тут ему познакомиться с хорошей девушкой, когда он весь в трудах?

Она перелила густое, тягучее варево в чашку и осторожно потрясла жильца за плечо.

— Проснитесь, мистер Рексхем, пора в кровать, а я приготовила вам чашечку какао.

Он моргнул и потряс головой.

— Я, кажется, уснул. Боже правый, столько времени? О, спасибо, вы очень добры. — Майкл с сомнением покосился на чашку: он терпеть не мог какао. — Я возьму это с собой наверх.

Он отнес напиток в ванную комнату и выплеснул в раковину.

 

Глава восьмая

Йорк

Где же Утрата?

В широком нефе Йоркского кафедрального собора находилось много девочек — ряды и ряды серых фланелевых пальто, целое море серых шляп, с пурпурной каймой каждая. Разумеется, барышни не были абсолютно одинаковы, они были разного роста и размеров, но в этом возрасте так быстро растут — его сестра за это время могла стать гораздо выше.

Вытягивая шею в попытках окинуть взглядом собравшуюся паству, Эдвин сбился со слов рождественского песнопения, чем заслужил презрительную усмешку от высокой женщины, сидевшей на скамье рядом с ним в простой, приличествующей случаю фетровой шляпе. Господи, те же рождественские гимны, что он сам пел когда-то в школе, тысячу лет назад; неужели ничего не изменилось? Гимн закончился, невидимый хор исполнил еще какие-то малопонятные песнопения на средневековом английском, затем женщина с жесткими седыми волосами и строго сжатым ртом, в кембриджской магистерской мантии, взошла на кафедру и начала читать историю Благовещения.

Служба завершалась, жизнерадостного вида епископ в розово-золотом облачении поднял посох, благословляя, органист громко заиграл вступительные аккорды гимна «Придите все люди», и величественная процессия, состоящая из высшего и младшего духовенства, школьной директрисы и церковного хора, потянулась к центральному проходу.

Среди хористок была и Утрата в белом стихаре, коротковатом, с темно-каштановыми волосами, гладко зачесанными и заплетенными в пару широко раскинувшихся косичек, с бледным и непроницаемым лицом, сохранявшим отрешенное выражение после возвышенного завершающего распева.

Повернув голову, Эдвин наблюдал за удаляющимся после службы хором. Удастся ли ему быстро выбраться отсюда? Он засунул программку службы в сетку на спинке переднего сиденья, между сборником церковных гимнов и молитвенником, и начал боком протискиваться мимо своих более набожных соседей, стоявших на коленях либо сидевших с молитвенно преклоненными головами.

Отцы семейств в темных пальто осуждающе взирали на него, не одобряя его неуместный наряд: коричневую твидовую куртку и брюки из рубчатого плиса. Их жены поджимали губы и возмущенно бормотали себе под нос что-то по поводу его невежливых стараний смыться. Но вот он уже достиг прохода и получил возможность устремиться в главную часть собора прежде, чем его затопит волна школьниц, изливающаяся туда же.

Начищенные до блеска коричневые ботинки всех размеров понеслись по его ногам, натренированные хоккеем мускулы оттесняли его с дороги, крепкие локти пихали в бока. Каким наслаждением было достичь безопасного местечка перед алтарной преградой и забиться в щель возле громадной вазы с декоративной праздничной зеленью. Эдвин не спускал глаз с хора, который постепенно утягивался в дальний конец северного нефа; без сомнения, рано или поздно все хористки пройдут этим путем.

Так и случилось. Они двигались мимо него, похожие на шахматные фигуры, в пурпурных сутанах и белых стихарях, ниспадавших с плеч и рук.

— О Эдвин! Здорово! Я так рада тебя видеть. Не знала, приедет ли кто за мной. — Утрата указала на свои мантию и стихарь. — Мне нужно убрать вот это в корзину и взять пальто и шляпу. Ты подождешь здесь?

— С места не двинусь, — сказал он. — Никогда не видел столько девчонок сразу, они вселяют ужас.

Она улыбнулась ему и ускакала.

Стараниями одетых в накидки учительниц, которые бегали туда-сюда точно овчарки вокруг стада, выстраивая девочек парами в одну линию и сгоняя отбившихся, в другом приделе церкви образовывался некий гигантский серый крокодил.

— Поторапливайтесь, девочки, нам надо успеть на поезд. Фиона, поправь шляпу. Матильда, где твои перчатки? Дирдре, сколько раз мне повторять, чтобы ты не стояла на одной ноге?

— У меня от чулок ноги чешутся, — оправдывалась несчастная Дирдре, которая перед этим яростно терла голень носком своего строгого, без излишеств, коричневого ботинка.

— Дирдре! Упоминать публично нижнее белье! О чем ты вообще думаешь?

В холодном воздухе Эдвин видел собственное дыхание; вначале показалось не так холодно, но стужа проникала сквозь древние камни, и его ступни начали коченеть, нос покраснел. У стоявших вокруг него девочек и их родителей почти у всех рдели носы и щеки.

Как бы ни были теплы пальто и шубы, ничто не могло защитить от арктической стужи Йоркского кафедрального собора в декабре. Погода стояла необычайно студеная даже для севера Англии, но Эдвин не мог припомнить случая, когда бы не замерз в этом соборе.

«Холодный, как казенная благотворительность». Именно эти иронические слова пришли ему на ум, когда он смотрел в дальний конец непомерно длинного нефа, туда, где стояли открытыми западные двери и прихожане вытекали наружу, на тусклый свет зимнего дня. Вскоре к нему присоединилась Утрата.

— Я рада, что ты приехал меня забрать. Эта ужасная поездка на поезде… Пять часов в душном купе и сидение на ледяных платформах, к тому же терпеть не могу без конца пересаживаться с поезда на поезд.

Еще один серо-стальной взвод учителей — серых даже не в смысле цвета одежды, а в смысле седины и выражения лиц — устремился к ним.

— Утрата Ричардсон!

Девочка поспешно высвободила руку, просунутую под локоть Эдвина.

— Это мой брат Эдвин, мисс Хартнесс.

Острые недоверчивые глаза внимательно обследовали молодого человека с ног до головы.

— На вид он слишком стар, чтобы быть твоим братом.

Эдвина это позабавило.

— Думал, моя бабушка дала вам знать, что я приеду.

— Полагаю, директриса получила телеграмму от леди Ричардсон с таким уведомлением. Обычно мы не отпускаем наших воспитанниц с братьями. Вы, девочки-сироты, создаете трудности для школы.

Эдвин повернулся к Утрате:

— У тебя есть какой-нибудь багаж?

Учительница ответила за нее:

— Чемоданы и сундучки девочек отправили по железной дороге два дня назад. У Утраты сумка с ночными принадлежностями.

На лице мисс Хартнесс все еще было написано подозрение. Неужели она считает его плутом и повесой, собирающимся похитить девочку? Он, конечно, любит сестру, но этой женщине следовало бы сообразить, что будь у него подобное намерение, то вместо нескладной Утраты Эдвин умыкнул бы девочку поярче.

Женщина продолжала говорить:

— Что ж, по правде сказать, полагаю…

Молодой человек был избавлен от ее нелестных соображений, ибо в этот момент из толпы выпорхнула и ринулась к нему похожая на яркую птицу элегантная фигура в алом пальто и модной шляпке, кокетливо сидящей на гладких блестящих волосах.

— Эдвин, дорогой, ты здесь, чтобы забрать Утрату? А это моя Грейс, пока еще малышка, первый семестр в женской школе; верно, дорогуша?

Крохотная девочка с белокурыми волосами, заплетенными в две тугие косички, посмотрела на мать снизу вверх и промолвила:

— Мама, не называй меня малышкой.

Эдвин приветственно поцеловал женщину, обменялся рукопожатием с серьезной девчушкой, которая одарила его тихим, невозмутимым взглядом, а затем отодвинулась и стала болтать с подругой.

— Здравствуй, Люси, — сказал он нарядной даме. — Ролло здесь, с тобой?

— Пошел посмотреть, куда исчез Уоткинс; всегда бывает такое столпотворение после праздничной службы в конце семестра. — Она приподнялась на цыпочки, чтобы тоже чмокнуть его в щеку. — Приятно видеть тебя, дорогой; говорят, озеро может полностью замерзнуть. Если так — обязательно приедем после Нового года, ничто нас не удержит. Передай мой привет Каролин и Генри, хорошо? До свидания, Утрата, желаю тебе чудесного Рождества! Конечно, иначе и быть не может, Рождество в «Уинкрэге» — просто рай.

Выражение лица мисс Хартнесс несколько смягчилось, хотя рот по-прежнему был крепко сжат.

— Я вижу, вы знакомы с миссис Ламберт.

Эдвин сделал вывод, что учительница была рада удостоверить его личность (как подлинного родственника, а не самозванца под личиной брата), однако не одобряла элегантную Люси Ламберт.

— Это наша кузина.

— Хорошо, Утрата, — произнесла мисс Хартнесс. — Можешь ехать.

— С Рождеством, мисс Хартнесс!

Он повлек за собой сестру, которая выкрикивала слова прощания и рождественские поздравления подругам и учителям.

— Поторопись, старушка. Нам предстоит долгий путь в Уэстморленд.

— Правда, что озеро замерзло?

— Еще нет, но Риггз говорит, мороз продержится. А если так, то непременно замерзнет — с севера на юг и с запада на восток.

— Замерзнет полностью? Я жду каждый год, но этого никогда не происходит. И мне можно будет проехать на коньках до самого острова?

— Конечно, можно, и с одного конца до другого — если оно замерзнет так же прочно, как в прошлый раз.

— А когда это было?

— В последнюю зиму перед твоим рождением. — Эдвин снова взял ее под руку. — Изрядный срок, и вот ты уже юная леди.

— Всего лишь школьница. Далеко не леди, к сожалению.

— Ну почему же?

Они достигли западных дверей и вышли на морозный воздух. В воздухе витал запах сжигаемого угля, над каждым домом на Стоунгейт и Питергейт вился столб дыма, поднимающийся в безоблачное небо.

— Для школьницы такая внешность вполне нормальна. Для юной леди — нет.

За ее ровным тоном брат уловил нотку отчаяния.

— По мне, ты очень симпатично выглядишь, старушка.

— Да, ты мой брат и привык ко мне. Но любой другой просто подумает: нескладный переросток.

— Кто другой?

— Кто угодно! — бросила Утрата и сменила тему: — Где ты припарковал машину?

— На площади Святой Елены. Недалеко. А где твой сундучок с ночными принадлежностями?

— Наши чемоданы все выстроены в линию на тротуаре, рядом с автобусной остановкой, вон там. Где мы будем обедать?

— Остановимся по дороге в «Лисе и гончих». Там неплохо готовят, а ты, надеюсь, голодна.

Они двинулись в северном направлении и через Боробридж выехали на Большую северную дорогу. В салоне автомобиля было холодно, усилившийся восточный ветер гнал по небу пухлые белые облака.

— Уже много снега нападало. — Утрата радовалась теплому пледу, которым накрыл ее Эдвин. Она подышала на пальцы, чтобы согреть их. — А дорога чистая?

— Вчера была чистая — в последние два-три дня не было серьезного снегопада.

— Ты по пути сюда что-нибудь фотографировал?

— Немного. Сегодня в середине дня, перед сумерками, свет был довольно необычный. Очень ясный и четкий, хорошие контрасты.

Потом они сидели за столом перед гудящим камином на постоялом дворе и от души заправлялись ветчиной и пирогом с луком. Они были единственными посетителями, если не считать пары местных пастухов, и у хозяина заведения, дородного, с кустистыми бровями, было время поболтать.

— Ветер крепчает — похоже, будет метель. Лучше не засиживаться, если вам далеко ехать.

— В Уэстморленд, — сказала Утрата, выскребывая последнюю ложку сладкого крема от пудинга.

Эдвин встал из-за стола и посторонился, пропуская Утрату. Он расплатился по счету, они с сестрой попрощались с хозяином и посетителями и вышли на улицу. В лицо им ударил шквал ветра, дувшего с северо-востока. В воздухе кружились снежные хлопья. Эдвин распахнул для Утраты дверцу автомобиля, отер залепленные снегом ветровое стекло и зеркальце заднего вида, потом сел и не без труда уговорил машину вернуться к жизни.

Через несколько миль небо просветлело и снегопад прекратился, оставив после себя дорожки гладкой, нетронутой белизны меж валунов и острых камней. Там, где слой был потоньше, закаленные овцы северных вересковых пустошей с руном, отяжелевшим от комков и ледышек, выдергивали из-под снега пучки травы, проворно сжевывая их. Они с интересом глазели на автомобиль, проезжающий мимо по узкой извилистой дороге. Попадались на ней и иные транспортные средства. Путники обогнали деревенскую повозку: большой тяжеловоз осторожно переставлял копыта по неровной поверхности, его спину возница заботливо укутал от снега старым одеялом. Сам он сидел, укрывшись под обтрепанной фетровой шляпой, ссутулившись от холода, сжимая поводья рукой в рукавице. Он неспешно отсалютовал им и посторонился к обочине, давая автомобилю проехать. Навстречу промчался почтовый фургон, бодрым гудком своего рожка возвещая о присутствии и других людей в этой пустынной местности. К тому времени как они достигли Седберга, Утрата одеревенела от холода и обрадовалась, когда брат предложил сделать остановку.

— А если немного размять ноги?

— Ты имел в виду немного поснимать? — понимающе уточнила она.

Девочка кое-как выбралась из машины и стояла рядом с ней, притопывая ногами, а Эдвин дышал на застывшие пальцы.

— Только вот эту улицу, в сумерках, когда в окнах загораются огни.

— Потребуется длительная экспозиция, — сказала Утрата, которая любила помогать брату в работе. — У тебя есть штатив в машине?

— На заднем сиденье.

Он принялся устанавливать аппаратуру, местные жители сновали мимо по своим делам, не обращая внимания на эти манипуляции. Правда, один или два замедлили ход, чтобы поприветствовать Эдвина, а целеустремленно шагающий викарий даже остановился перекинуться с ним парой слов.

— Дальше вам понадобятся цепи на колеса, — заметил он.

Утрата не стала спрашивать, есть ли у Эдвина цепи. Рожденная и взращенная на севере, она принимала холодные зимы и заносы на дорогах как должное: всякий водитель, отважившийся в эту пору пуститься в путь без комплекта цепей, предусмотрительно засунутых в багажник, рисковал угодить в беду. Эдвин всегда возил с собой лопату, а также мощный фонарь и пару резиновых сапог под водительским сиденьем.

Они снова тронулись в путь. Утрата, выгибая шею, старалась из окна машины разглядеть небо. Сейчас оно прояснилось, и на нем появились первые звезды. Мощные фары автомобиля отбрасывали вперед, на замерзшую поверхность дороги, длинные лучи света. Когда дорога опять пошла в гору и слой снега стал толще, путники остановились, чтобы надеть цепи на колеса. Отсюда и далее продвижение происходило со скоростью улитки — дорога была покрыта коварной наледью, лишь кое-где прикрытой заплатами нанесенного снега.

— Бабушка будет злиться, — произнесла Утрата, вглядываясь в циферблат часов. — Мы приедем к восьми.

— Поздно закончившаяся служба, заносы на дорогах… — отозвался Эдвин.

— И никаких остановок там и сям, чтобы пощелкать фотокамерой. Ладно, не бойся, я ничего не скажу. В любом случае виноватой все равно окажусь я, так всегда случается. А не могли мы по пути проколоть шину?

— Так оно и было, по дороге в Йорк.

— Ну вот видишь.

— И пусть даже обед на подходе, я не собираюсь ничего делать, пока не приму горячую ванну.

— Тебе придется поспешить, — предостерегла сестра; сейчас они как раз сворачивали в большие ворота, на аллею, тянущуюся к фасаду дома.

Утрата не могла бы ответить, в какое именно время суток она любила подъезжать к дому больше всего. Не ночью ли, как сейчас, когда из темноты возникал мрачноватый и слегка призрачный остов здания со странными зубцами и башнями на фоне звездного неба. Светились лишь немногие из его обрамленных камнем окон — большая их часть темнела, занавешенная тяжелыми шторами, не пускающими наружу свет, а внутрь — холод. Приезд в дневное время имел свое очарование, хотя иного рода: открывая взору целый строй арок, декоративных деталей и резных украшений, окаймляющих двери и окна. Дед сэра Генри построил дом по собственному архитектурному проекту — после продолжительной поездки на континент, где его в равной степени впечатлили итальянские палаццо и баварские замки.

Парадная дверь отворилась, изливая свет на широкие каменные ступени, и на крыльце, светясь искренней радостью, появился величавый Роукби.

— Добро пожаловать домой, мисс Утрата!

Девочка приветствовала дворецкого.

— Я отведу машину в гараж, — сказал Эдвин. — Вели кому-нибудь заняться чемоданами и прочим, хорошо, Роукби?

Дворецкий поклонился и препроводил Утрату в холл. В одном конце помещения в гигантском камине пылал огонь, а горевшие по стенам огромные светильники девятнадцатого века, в виде средневековых факелов, отбрасывали свет на верхнюю часть стен, где крохотными декоративными колокольчиками поблескивали головы оленей с ветвистыми рогами.

— Тетя Труди хорошо поработала, — отметила Утрата озираясь. — Немного оживила жуткие старые головы, не правда ли?

— Мисс Труди сумела добиться истинно праздничного духа, — промолвил Роукби, умалчивая о том, какой кавардак произвела эта эксцентричная леди, охваченная рождественским порывом.

Огромные еловые ветви и колючие связки остролиста были принесены в так называемую цветочную комнату — обширное, выложенное каменными плитами помещение рядом с кухней, где кормили собак и на длинном истертом деревянном столе производилась работа, связанная с большим количеством мусора. В работу были впряжены садовник и два его помощника; одну из горничных с ловкими пальцами отозвали от уборки для изготовления бумажных цветов; шофера Эккерсли на большой машине послали в ближайший Вулворт для закупки всех видов праздничных атрибутов, какие только могли порадовать глаз; и даже ему, Роукби, как обладателю необычайно высокого роста пришлось полазить по приставным лестницам, закрепляя гирлянды и ленты в недоступных местах.

— Все пошли переодеваться к обеду, — сообщил он Утрате. — Ваш чемодан с вещами еще не прибыл — погода, осмелюсь сказать, причинила неудобство.

— О, найду что-нибудь. Побегу, пожалуй, не хочу, чтобы бабушка злилась на меня в первый же вечер.

— Разумеется! — с чувством произнес Роукби. — Мисс Аликс наверху, она приехала незадолго до вас и прошла прямо наверх.

Лицо девчонки просияло.

— Она здесь?! — И Утрата понеслась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

 

Глава девятая

Поместье «Уинкрэг», Уэстморленд

Стоя на второй верхней площадке, Аликс смотрела, как Утрата стремительно взлетает по лестнице. Когда остались последние несколько ступенек, на лице сестренки отразилась нерешительность.

— Аликс? Это ты?

— Здравствуй, дорогая.

Утрата медленно поднялась на последнюю ступеньку и, прислонившись к широким отполированным перилам, принялась внимательно оглядывать сестру.

— Ты изменилась. Выглядишь совсем иначе.

Прозвучало довольно бесцеремонно, но Аликс понимала, что виной тому смущение.

— И ты тоже. Такая высокая. — И вдруг хихикнула, не удержавшись: — Господи, да ведь это на тебе школьный твидовый костюм. Я уже забыла, как ужасно они выглядят.

Скованность Утраты прошла.

— Кошмар, верно? Вообще-то это твой. Он мне узковат.

— У тебя бюст больше, чем был у меня в твоем возрасте. Вас по-прежнему заставляют носить омерзительные зеленые юбки-брюки для игр?

Утрата кивнула.

— Тебе надо переодеться к обеду, — сказала Аликс, внезапно принимая деловой тон. — Примерно минут за пять, если мы не хотим опоздать к обеду. Не думаю, что бабушка стала менее ярой поборницей пунктуальности, чем была раньше.

— Нет, конечно. Ой, спасите, помогите! — Утрата метнулась в дверь своей комнаты.

Аликс последовала за ней.

— Я помогу тебе с крючками, если хочешь.

Комната Утраты была просторной, как большинство помещений в «Уинкрэге», и щедро обита деревянными панелями; очевидно, их прадед, когда строил дом, спилил половину леса, чтобы удовлетворить свою любовь к деревянной обшивке. Пол выстлан толстым ковром. Ковры лежали во всех спальнях, согревая обитателей дома долгими холодными зимами. Широкие окна заслоняли зимние шторы, бархатные, с многослойной подкладкой и густо простеганные, так что могли почти что стоять без посторонней помощи. На решетке мраморного камина горел огонь, но едва ли он изгонял из комнаты всю стужу.

Утрата нагнулась, чтобы снять туфли и чулки, потом протянула к огню замерзшие ноги.

— Проблема в том, что приходится практически их поджарить, прежде чем они хоть немного согреются, особенно после машины Эдвина.

Она растирала их несколько секунд, а затем зашлепала босиком к необъятных размеров платяному шкафу красного дерева. Рывком распахнула дверцы и остановилась, уставившись на висящую внутри одежду: каждый предмет был покрыт накидкой из тонкой папиросной бумаги и благоухал лавандой, запах которой исходил из маленьких мешочков, привязанных к плечикам.

— Липп? — поинтересовалась Аликс. Не иначе как она, больше некому: лаванда и Липп были неразделимы в «Уинкрэге».

— Липп, — подтвердила Утрата, стаскивая с вешалки темно-синее платье и кладя его на кровать — массивное сооружение с пологом, на четырех столбиках и высоким, как гора, матрасом.

Она сняла жакет, блузку, нижнюю рубашку, корсаж и стащила с себя твидовую юбку, а вслед за ней — и нижнюю. Пошарила в верхнем ящике комода и нашла бюстгальтер.

— Какой красивый, — заметила Аликс.

Казалось неправдоподобным, что во владении Утраты имеется такой предмет туалета; Аликс отлично представляла, сколь малым количеством красивых вещей могла похвастаться ее сестра.

— Это подарок от тети Доротеи, бабушка о нем не знает, хотя, думаю, теперь ей уже все известно, коль скоро Липп рылась в моих ящиках. Мне придется его прятать.

— Ты ведь не можешь взять его с собой в школу?

— Боже, конечно, нет! Лифчики в школе запрещены по причинам их фривольности и аморальности.

Она порылась и нашла пару чулок — не шелковых, как отметила Аликс, но по крайней мере не такого тоскливого цвета, как ее коричневые школьные. Длинная нижняя юбка завершила комплект белья, и Утрата натянула платье.

Аликс встала, чтобы застегнуть крючки на спине, тем временем как Утрата с сомнением смотрела на себя в зеркало, расположенное на внутренней стороне дверцы шкафа.

— Ладно! — вздохнула она, прежде чем засунуть себя в бесформенное вечернее болеро — угольного цвета короткую накидку с металлическими прожилками.

Они были у двери как раз в тот момент, когда прозвучал гонг и донесся голос Роукби, созывающий к обеду.

Столовая в «Уинкрэге» представляла собой длинный высокий зал, освещаемый лишь пламенем свечей. По мнению леди Ричардсон, обед при вульгарном электрическом освещении был признаком плебейства. В зале имелось два камина, в каждом потрескивал огонь. Аликс знала эти старинные камины: если сидишь близко, то поджариваешься и лицо пылает; если сесть подальше — замерзаешь и руки покрываются мурашками. Дедушка приветливо махнул ей, приглашая занять место рядом с ним. Уже одно только его искреннее радушие, адресованное внучке, оправдывало ее приезд, думала Аликс, в свою очередь, ласково улыбаясь тете Труди. Да, дедушка так обрадовался, когда ее увидел. Чего нельзя сказать о его жене.

Еще раньше, в поезде, идущем на север, Аликс размышляла о своей бабушке. Когда два ее соседа-пассажира сошли, пожелав ей счастливого Рождества, она осталась одна в купе первого класса экспресса «Озерный край», спрашивая себя, проявит ли леди Ричардсон какие-либо признаки удовольствия, увидев ее после долгой разлуки.

Нет, ей не приходится ожидать радушного приема, уж, во всяком случае, не от бабушки. Аликс подняла занавеску и стала смотреть на темнеющий за окном зимний пейзаж. Одетые снегом холмы искрились в свете звезд. Раздался резкий свисток локомотива, входившего в поворот, его скорбный, воющий звук разнесся над снежным безмолвием. Состав на большой скорости промчался мимо деревни, на миг показался шпиль церкви на площади, а потом поезд нырнул в темноту уходящей вдаль железнодорожной ветки, окаймленной скальными породами.

Оконное стекло затуманилось от дыма. Аликс потянула штору вниз, откинулась на спинку широкого, обитого дорогой материей сиденья и протянула руку, чтобы включить лампочку над пустым местом рядом с собой. Половина шестого; еще почти два часа дороги. Она закрыла глаза, слушая умиротворяющий перестук колес: тата-та-тата, тата-та-тата. Лежавшая на коленях книга соскользнула на пол, и Аликс погрузилась в странное, мечтательное состояние — полусон-полубодрствование, — а ум наполнили образы гор и снежных долин.

Ее заставили очнуться открывшаяся дверь купе и бодрый голос проводника, который со знакомым северным акцентом возвестил, что она дома.

— Подъезжаем, мисс Ричардсон. Через несколько минут, — прибавил проводник, когда она вскочила. — Нет нужды торопиться.

Но конечно, нужда торопиться очень даже была. Апикс не хотела пропустить ни кусочка — нет, ни крупицы! — раскинувшегося за окном снежно-ледяного мира. Она собрала свои вещи, подняла с пола книгу, задержалась перед зеркалом, чтобы поправить выбившиеся из-под шляпки волосы. Когда поезд подъезжал к изгибу платформы, Аликс стояла в коридоре и тянула за толстую кожаную стропу, чтобы опустить окно. Из темноты на нее пахнуло морозным воздухом — арктическим холодом, но таким свежим и чистым, что захотелось пить его большими глотками, освободить легкие от дыма, а мозги — от всех невзгод Лондона. Угрюмость и кислый дымный дух Юстонского вокзала остались где-то в ином измерении и никак не могли принадлежать тому же самому миру.

Сквозь пелену дыма Аликс разглядела коренастую кривоногую фигуру, продвигающуюся вдоль неярко освещенной платформы, мимо немногочисленной кучки встречающих. Эккерсли, в гетрах и слегка сдвинутой набекрень шоферской фуражке, с обветренным лицом, которое при виде Аликс растянулось в улыбке.

— Эккерсли, как же давно мы не виделись!

— Слишком давно, мисс Аликс, и до чего мы рады, что вы опять дома. Это весь ваш багаж, что у носильщика? Машина ждет вас. Давайте мне чемодан.

Ах, если бы бабушкины приветствия звучали столь же гостеприимно! Вскоре по прибытии, послушная долгу, внучка поднялась в комнату леди Ричардсон, где была встречена с безупречной ледяной учтивостью. И хотя ничего такого не было сказано, Аликс без слов поняла, что бабушка не одобряет ее новый элегантный вид и те слухи, что ходят в Лондоне о ее жизни.

Настал черед Утраты поздороваться с бабушкой, и Аликс не могла не заметить напряженной скованности ее юного тела, когда она, неуклюже ступая тяжелыми башмаками, подошла к бабушкиному концу стола.

— Добрый вечер, — произнесла она, наклоняя голову и получая в ответ холодный бабушкин поцелуй.

— Ты сильно задержалась по пути из Йоркшира, Утрата. Я беспокоилась.

— Ну начинается, — пробормотал под нос Эдвин, проскользнув на свое место и бросая на тетю Труди взгляд заговорщика. Потом повернулся к Аликс и радостно улыбнулся.

Как приятно снова его видеть: темные волосы, как обычно, падающие на лоб, длинные пальцы, крошащие круглую булочку, серые глаза — точную копию ее собственных, — светящиеся сейчас оттого, что видят ее.

Внимание бабушки переключилось с Утраты на внука, и всем стало ясно, что хотя голос звучал спокойно, на самом деле она очень недовольна.

— Ты меня огорчил, Эдвин. В темноте, в метель, да еще вдвоем, без старших. Это неподобающе.

— Что здесь неподобающего? Мы же брат и сестра, а не романтическая парочка, сбежавшая из дому. Мне двадцать четыре года, я не какой-нибудь бойскаут, чтобы впадать в панику при виде снега.

— Речь не об этом.

— Добрый вечер, Эдвин! — приветствовал его сэр Генри, приходя внуку на выручку. — Роукби, перестань топтаться без дела и налей мистеру Эдвину бокал вина. У тебя, Эдвин, замерзший вид. Боюсь, центральное отопление сегодня вечером не работает как положено, — продолжил он, явно намереваясь отвлечь внимание жены от проступка ее легкомысленных внуков.

В «Уинкрэге» имелось центральное отопление, проведенное по всему дому, — исключительная роскошь, шокировавшая соседей, не признававших никакого иного способа отоплении, кроме каминов и угля. Теплые коридоры, ванные комнаты и спальни почитались признаком изнеженности, предметами чуждыми и неанглийскими. Однако сэр Генри, немало путешествовавший на своем веку, смог оценить по достоинству тепло в тех североамериканских домах, где ему довелось побывать. Он воспринял это как удобное новшество — возможность ступить в холл или ванную комнату и не обнаружить, что температура упала на несколько градусов.

— Низкокачественный уголь сыграл с печью дьявольскую шутку, — сказал сэр Генри. Когда те мили труб, которыми он оснастил комнаты и коридор, исправно доставляли в них поток горячей воды, дом бывал настоящим раем благословенного тепла. Но передовая технологическая система вступала в противоречие со своенравной печью, производившей воду либо слишком холодную, либо похожую на крутой кипяток. — Харденсы завтра привезут партию нового угля, а этот пусть забирают обратно, в жизни не видел подобной дряни. Не понимаю, откуда его привезли, он явно не годится для отапливания домов.

Подали суп. Труди, сидевшая с обычным отсутствующим видом, начала рассказывать забавный случай про собак, и напряжение за столом спало. Затем леди Ричардсон впервые заметила, во что одета Утрата.

— Что на тебе такое, дитя? Ты выглядишь как сиротка из приюта.

— Извините, бабушка, — проговорила Утрата, сосредоточенно уставившись в тарелку. — Это действительно не очень подходящий наряд, но у меня не было времени подыскать что-нибудь другое. — Она протянула руку, чтобы щелкнуть по свече, пламя которой угасало, и раздался звук треснувшей материи.

— О Боже, кажется, рукав отрывается, — сказала она, поднимая руку, чтобы обследовать повреждение.

— Утрата!

— Я сильно выросла.

— Это правда, — подтвердил Эдвин. — Я едва узнал ее в соборе.

— Мои ноги тоже выросли. Школьная обувь стала ужасно неудобной. Похоже, я вырастаю из всего.

Леди Ричардсон выказала неодобрение:

— Полагаю, это крайне неуместно в твоем возрасте все еще расти. Я достигла своего полного роста уже к двенадцати годам. Завтра мы проведем ревизию твоих вещей, Утрата, и решим, что можно сделать с платьями. Наверное, Липп сумеет удлинить их и выпустить по бокам.

— В каникулы это не имеет значения, я ведь буду в брюках для верховой езды большую часть времени.

— Тем не менее ты не станешь носить брюки для верховой езды по вечерам, а также, надеюсь, не будешь сидеть в них за трапезой. Я посмотрю, нельзя ли переделать для тебя какие-нибудь из моих старых платьев, хотя, боюсь, ты очень высокая.

— Нет, бабушка, право! — вступилась за сестру Аликс. — Так не годится. Вы не можете требовать от Утраты, чтобы она ходила в обносках. Теперь, когда ей уже пятнадцать лет и она почти взрослая, она будет выглядеть в них ужасным пугалом.

— Пятнадцать лет — это очень далеко от взрослости.

— Не знаю! — легкомысленно воскликнула Утрата. — Посмотрите на Джульетту. Мы в этом семестре как раз проходили «Ромео и Джульетту», и там…

— Я решительно не понимаю, о чем думает ваша преподавательница английского языка. Это совершенно неподходящая пьеса для девушек вашего возраста. Возбуждение эмоций очень вредно для девушек.

— Утрата выросла, и ей необходимо обзавестись новыми платьями, — заметил дедушка. — Если холода продлятся и озеро продолжит замерзать, множество семейств приедут сюда на праздники, а это означает приемы и званые вечера. По крайней мере так всегда бывало в мое время. Утрате потребуется длинное платье или даже два.

— Она слишком молода для этого! — возразила леди Ричардсон.

— Но видимо, слишком рослая для всего остального, — ответил сэр Генри, окидывая внучку критическим взглядом.

Утрата привыкла, что люди говорят о ней в ее присутствии так, словно ее нет. Поэтому она лишь с жадностью накинулась на барашка с зеленым горошком и попросила Эдвина передать ей воды. Потом широко улыбнулась Аликс.

— Правда, что ты привезла с собой уйму чудесной одежды? Эдвин сказал, что ты стала очень модной, только я ему не поверила. Раньше, перед тем как уехать в Лондон, ты всегда ходила в отвисших твидовых штанах и унылых джемперах. Мне нравится цвет платья, который на тебе; где ты покупаешь такие божественные вещи?

— Я бы предложила тебе их примерить, но ты так выросла, что они будет тебе малы.

Утрата вздохнула.

— Ты хотела сказать, раздалась со всех сторон. Не надо щадить мои чувства.

— Просто удача, что здесь оказалась Аликс, — гоняя по тарелке горошину, подала голос тетя Труди. — Она должна все знать о последних модах и поможет нам.

— Одежда Аликс будет весьма неподобающей для Утраты! — резко прозвучал голос бабушки, и Аликс почувствовала знакомый приступ безотчетного трепета. Но на сей раз суровые слова были адресованы не ей. — Пожалуйста, не вбивай никаких ложных идей ей в голову, Труди! Лондонские моды хороши там, а не здесь.

Нет, бабушка нисколько не изменилась, думала Аликс, ожидая, пока служанка положит ей пудинга. Ни на йоту. Вскоре ее внимание сфокусировалось на стоящей перед ней тарелке. Шоколадный пудинг… Чудесная кухарка в первый же день приезда Аликс приготовила ее любимое кушанье. Утрата тоже очень любит шоколадный пудинг.

— Пожалуйста, Утрата, не так много! — резко бросила бабушка. — Шоколад слишком калориен для тебя.

Утрата поспешно сунула в рот еще одну ложку пудинга. Добрая тетя Труди отвлекла бабушку каким-то вопросом по поводу цветов, и Утрату оставили в покое доесть свой пудинг.

В юности бабушка, очевидно, сама любила шоколад, размышляла Аликс, наслаждаясь пудингом. Не могла же она всегда быть такой пуританкой. На стенах столовой висели семейные портреты, и бабушкин стул стоял как раз под ее собственным изображением. Там она была запечатлена молодой девушкой, оживленной красавицей в розовом шелковом платье с турнюром. Безыскусно зачесанные назад волосы, низкое декольте, едва прикрывающее белую грудь, веер в руке. Портрет написан французским живописцем и, будучи впервые представлен на летней выставке Академии художеств, вызвал, по словам дедушки, скандал.

— В качестве портрета дочери главы одного из кембриджских колледжей он считался неподобающим. Однако портрет имел замечательное сходство с оригиналом, именно так она выглядела в тот вечер, когда я встретил ее на балу.

Странно, что бабушка не снимала со стены портрет. Никто теперь не узнал бы в этой восседающей под ним, похожей на ястреба женщине ту девушку, что изображена на портрете. Жизнь выпила из нее радость, лишила обаяния. Старинный друг семьи однажды поведал Аликс — и его глаза блестели от воспоминаний, — что некогда в Каролин имелся шарм.

— Когда она была молодой замужней женщиной, в ней светилось столько очарования, что ей стоило лишь улыбнуться мужчине, чтобы перетянуть его на свою сторону.

Аликс ни разу не довелось увидеть ни капли этого шарма. Она перевела взгляд на висящий по другую сторону стола портрет молодого человека в форме армейского офицера, младшего сына бабушки, Джека Ричардсона, погибшего на войне в 1917 году.

— У тебя его подбородок, Утрата, — заметила она, кивком указывая на картину.

За столом воцарилась гробовая тишина. Господи, что такого в этой реплике, вызвавшее у бабушки подобное выражение лица? Неужели по прошествии двадцати лет она все так же остро скорбела о погибшем сыне? Да, все они знали, что он был у нее самым любимым; вероятно, ей никогда от этого не оправиться.

Позднее, когда Утрата, зевая, отправилась спать, Аликс и Эдвин наконец-то смогли остаться наедине. Дедушка находился в своем кабинете, бабушка у себя наверху, тетя Труди пошла выгулять на ночь собак. По молчаливому согласию брат и сестра, не сговариваясь двинулись в бильярдную — их давнее пристанище, любимое место, не в последнюю очередь потому, что за сидящими в этой комнате было трудно подсматривать и подслушивать, ведь она располагалась рядом с кабинетом и имела одну дверь. Впрочем, как заметил Эдвин, для шпионства Липп, повсюду совавшей свой нос, не возникало преград; там, где в дело замешана она, нельзя быть уверенным ни в чем.

Аликс достаточно времени провела в свете, чтобы понимать: Липп не стали бы терпеть ни в одном нормальном доме.

— Другие люди не позволяют, чтобы за ними шпионили их собственные слуги, — сказала она Эдвину, пока тот натирал мелом кий для нее.

— Другие люди не держали быть Липп в качестве горничной. В какое чудовище она превратилась!

— Бабушкины глаза, уши и ноги.

В бильярдной было мирно, уютно и спокойно. Такое настроение создавалось благодаря обитым кожей глубоким креслам и диванам, гравюрам и картам, висевшим на обшитых дубовыми панелями стенах, мягкому ковру под ногами, приглушенному освещению и зеленому сукну стола под висящей над ним лампой.

И голоса их звучали мирно, приглушенно, под стать обстановке. По ту сторону завешанных портьерами окон простирался безмолвный заснеженный мир, освещаемый лишь серебряным серпом луны и холодным блеском зимних звезд, тишина было абсолютной. Здесь же слышалось уютное потрескивание огня в камине и пощелкивание костяных шаров.

— Бабушка ненавидит Утрату, — после долгого молчания промолвила Аликс. — Ты никогда не говорил мне об этом.

— Когда находишься тут большую часть времени, то не замечаешь. Должен признать, я был огорошен тем, как она обошлась с Утратой сегодня вечером.

— С ней она обходится гораздо хуже, чем когда-то со мной. Нам надо что-то делать. Плохо для Утраты находиться в фокусе такой сильной неприязни, она вырастет сломленной или с деформированным характером, если это продолжится.

— Утрата крепче, чем ты думаешь; по крайней мере, такое она производит впечатление. Она выработала что-то вроде защитного панциря. Что ж, ничего иного и не остается в данной ситуации, правда? Слава Богу, что существуют школы-интернаты, — вот все, что можно сказать.

— Представить невозможно, что кто-то станет их хвалить.

Эдвин взял кий и наклонился над зеленой поверхностью стола.

— А что там у бабушки насчет Джека? — спросила Аликс.

Возвратившись после трех лет отсутствия, давших ей привычку к независимости, ощущение силы и значимости собственных суждений, она поразилась, насколько трудный человек ее бабка. Она также изумилась способности и стремлению бабушки подавлять и принижать каждого члена своего семейства. Точнее, каждого из тех, кто жив.

— Тут какая-то тайна. Видимо, это не многолетняя скорбь, а что-либо еще.

— Давай мы не станем откупоривать эту банку с червями, Лекси.

— Но разве тебе не интересно узнать?

— Почему она была привязана к Джеку больше, чем к остальным детям? Он был младшим, баловнем, и завладел ее сердцем, как никто другой. Вдобавок погиб молодым — слишком молодым, чтобы успеть стать источником каких-либо разочарований. Не привел в дом неугодную невесту, не стал жить своим умом, не обзавелся семьей и детьми, перенеся на них любовь, оторванную от матери. Из всего, что я когда-либо слышал, могу заключить, что человек он был упрямый и своенравный, даже неприятный; судя по тому, как склонны отзываться о нем местные. Ты, наверное, заметила, что тетя Труди никогда его не упоминает; и только попробуй заговорить о нем с Роукби, он сразу замыкается.

— Итак, он продолжает оставаться нашим таинственным дядей Джеком, — подвела итог Аликс, отчаянно зевая и опуская кий на стол. — Господи, как же я устала! Все, пора в постель; оставляю тебе гасить лампы. — Она нежно поцеловала брата в худую щеку.

— Спокойной ночи, Лекси. Крепкого тебе сна. И добро пожаловать в родной дом.

 

Глава десятая

Большая северная дорога

Приехав на работу пораньше и отказавшись от обеденного перерыва, Майкл к середине дня сумел завершить все расчеты к проекту «Пегас». Пожелав веселого Рождества коллегам и Джайлзу Гибсону, он на велосипеде вернулся в свое логово с таким расчетом, чтобы собрать вещи и успеть на поезд, отходящий в четыре тридцать пять и прибывающий на лондонский вокзал Ватерлоо. Оттуда он взял такси до Мэрилебон-Хай-стрит, где находилась квартира Фредди.

— Как раз к обеду! — провозгласил друг, выстраивая чемоданы приятеля в один ряд со своими, тоже уже собранными и вместе со связкой книг ожидавшими отбытия в маленькой прихожей. — Я хотел взять билеты на спектакль, но не стал — вдруг какие-нибудь непредвиденные вычисления заставят тебя опоздать на поезд.

— Я сейчас в таком состоянии, что брать для меня билеты в театр — выбрасывать деньги на ветер, — промолвил Майкл, подавляя зевок. — Все равно бы проспал все шоу. Где будем обедать?

Они отправились в Сохо и там неспешно и с удовольствием съели итальянский обед в ресторане «У Берторелли».

— Завтра встаем рано, дружище, — предупредил Фредди, когда они вернулись домой. — Нам предстоит долгий переезд на машине, и я не надеюсь, что дороги по мере нашего продвижения на север улучшатся.

На следующее утро Майкл был безжалостно вырван из сладкого сна уже в семь часов и усажен за обильный завтрак из яичницы с беконом, приготовленный приходящим слугой.

— Да перестань ты смотреть на часы! — проворчал Майкл, когда Фредди, снова сверившись со своим хронометром, не позволил другу приняться за очередной кусок.

— Пора трогаться, нет смысла комкать путешествие, застряв в пробке в самом начале пути.

Фредди являлся ярым автомобилистом, и большой дорожный «бентли» был его гордостью. Поскольку он терпеть не мог езды в закрытой машине, друзья опустили крышу и оделись в кожаные куртки, шлемы, перчатки с крагами и обмотали шеи шарфами. Наконец, заслонив глаза защитными очками, они пустились сквозь плотное лондонское уличное движение, держа путь к Большой северной дороге.

Несмотря на многослойное обмундирование, путники основательно промерзли и были рады сделать привал и выпить кофе в Болдоке. Майкл заново наполнил большой термос, и вскоре они опять были в машине, на пути в Грэнтем.

— Не люблю Линкольншир, — сказал Фредди. — Всякий раз, когда я проезжаю через это графство, хочется поскорее оказаться среди северных утесов.

— Я сам не слишком люблю болотистую местность, — согласился друг. — Ничего, скоро увидим холмы, а завтра уже будем кататься по льду или с гор на санях.

— Говорят, шестнадцать лет прошло с тех пор, как озеро полностью замерзало в последний раз. Не могу дождаться, чтобы воочию увидеть эту картину и встать на коньки. Я хожу на каток в Лондоне, но ничто не сравнится с катанием под открытым деревенским небом.

— А я ведь был там шестнадцать лет назад.

— В Уэстморленде? Той зимой, когда озеро сковал лед?

— Да, той самой.

— Сколько же тебе было лет?

— Двенадцать. Каникулы тогда не слишком-то удались для нашей семьи, потому что я сильно простыл и заболел воспалением легких. После этого мы ни разу не ездили на озера. Моей матери совсем не улыбалось опять отправиться на север.

— Значит, ты не был здесь целых шестнадцать лет? Неудивительно, что ты не проявил энтузиазма, когда я позвонил тебе и изложил свой план. Ничего странного, если учесть, что мальчишкой ты пережил тут неприятные времена.

— Если я тотчас не ухватился за твое предложение, то только из-за беспокойства по поводу работы, вот и все. Рад, что мой шеф почти силком вытолкнул меня отдохнуть. Я намерен провести все отпускное время на льду или на снегу. Слишком долго был заперт, как в клетке, и мне необходимо восстановить форму.

Последние мили пути казались медленными и томительными: ехать пришлось по темной и обледенелой сельской дороге. Мощные фары выхватывали из мрака замысловатое ледяное кружево придорожной живой изгороди, выискивая сомнительные проходы среди стволов и ветвей. Приятели очень обрадовались, достигнув наконец отеля, где заботливый мистер Диксон проводил их в комнаты с низкими балочными потолками, поскрипывающими деревянными полами и стенами, обшитыми деревянными панелями. По стенам развешаны потускневшие от времени гравюры, оправленные в рамки географические карты и разнообразная медная утварь. В каминах потрескивал огонь, а внизу, где друзья дожидались обеда, в широком старинном каменном очаге, согревая пространство, пылало огромное бревно.

Отель был полон, и все беседы велись только об озере.

— Схватывается отменно! — воскликнул мужчина средних лет с кустистыми усами. — Вы привезли с собой коньки?

— А как же. Конечно, привезли, — ответил Фредди. — На лед — первым делом, это обязательно, верно, Майкл?

Майкл разомлел от тепла очага и почти уснул, но кивнул в знак согласия.

— Я где-то читал, что в прошлом году, когда озеро замерзало, прямо на льду устраивали большие костры, — сказал Фредди.

— Меня бесполезно спрашивать, — промолвил Майкл. — Я мало что помню о той зиме.

— Да, точно, так и было, — подтвердил хозяин отеля, подходя, чтобы позвать своих гостей к обеду. — Устанавливали жаровни, чтобы можно было поджарить каштаны и согреть руки. Ну и большой костер тоже. Были такие, которые катались, держа в руках пылающие факелы, — о, на это зрелище стоило посмотреть!

— Прямо какое-то аутодафе на льду, — пробормотал Фредди, вместе с другими постояльцами энергично приступая к супу.

Оказалось, что друзья сидят за одним столом с тем усатым мужчиной и двумя молодыми женщинами. Человек представился юрисконсультом из Манчестера; молодые женщины, улыбнувшись, назвались физкультурными тренерами. Одна из них сообщила, что любит зимние виды спорта, и высказала мнение, что замерзшее озеро — это лучшее, что может быть.

Милые, простые люди, думал Майкл, поедая суп и с рассеянно-ленивым удовольствием оглядывая маленькую столовую. За соседним столом сидела семья: отец, мать и двое темноволосых сыновей — примерно четырнадцати и шестнадцати лет. Белокурая младшая сестра сосредоточенно катала из хлеба шарики и бросала в суп, несмотря на протесты матери. Еще один человек — постарше, худой и высокий — сидел в одиночестве за маленьким столиком; в глазу у него был монокль, а рядом с тарелкой лежала раскрытая книга. Мирные, спокойные постояльцы, наслаждающиеся отдохновением от работы и повседневных забот — так же как и он сам.

Обычные люди, которые, вероятно, скоро будут втянуты в пламя войны, — если прав окажется в своих прогнозах Джайлз Гибсон. Майкл спрашивал себя, не предвосхищение ли близкой войны являлось причиной ощущения легкого беспокойства, которое он иначе не мог объяснить. Скорее все-таки просто усталость после долгого, холодного переезда в машине.

— Говорят, сюда, на озеро, прибыла какая-то ослепительная американка и сняла домик на весь праздничный сезон, — сообщила молодая женщина, сидевшая рядом с ним. — Ее никто не видел, но служащая на почте уверена, что это кинозвезда.

Юрисконсульт рассмеялся.

— Для людей в подобном месте всякая заезжая американка непременно кажется кинозвездой. Что здесь делать кинозвезде?

— Кататься на коньках!

— В Америке множество мест, где можно заняться зимними видами спорта, моя дорогая. Нет нужды ехать через всю Атлантику за льдом и снегом. Для нас это целое событие, ведь мы нечасто видим такую холодную погоду, но американцам это все нипочем, поверьте моему слову.

Женщина выглядела разочарованной.

— Я все-таки надеюсь, что она какая-нибудь знаменитость. Если так, я хотела бы взять у нее автограф.

— Если она знаменита и приехала в такое место — то, очевидно, путешествует инкогнито и не скажет вам спасибо за то, что вы станете просить у нее автограф, — заметил Фредди. — Мы увидим ее на льду в темных очках и с шарфом, закрывающим пол-лица, а также в какой-нибудь бесформенной одежде, чтобы не узнать ее по ногам. Вам же известно, что у всех кинозвезд красивые ноги.

Молодые женщины захихикали, услышав его замечание.

— Ее сопровождает мужчина — так сказала мне женщина с почты. Муж, я полагаю, но с этими киноартистами никогда нельзя знать наверняка, вы как считаете?

Женщина за соседним столом метнула в ее сторону нахмуренный взгляд, неодобрительно поджав губы. Ее сыновья жадно прислушивались к разговору об американской гостье, мать строго глянула на них и тут же завела весьма скучную беседу о том, достаточно ли теплым для такой морозной погоды окажется шарф, который она купила дядюшке Бобби.

После обеда юрисконсульт повлек Фредди в бар сыграть в полпенни.

— Я уже столько лет не играл, — признался Фредди.

— Отлично, тогда я у вас выиграю. Это лучше, чем сражаться с местными, они на полпенни собаку съели.

Майкл, с трубкой в руке, лениво побрел вслед за ними в комнату, служившую баром и гостиной, и заказал себе бренди.

— И что-нибудь для вас, — прибавил он, обращаясь к хозяину.

Он уселся подле огня, и через минуту-другую хозяин присоединился к нему с оловянной кружкой в руке. Они сидели в дружелюбном молчании, пока Майкл раскуривал трубку, а затем хозяин произнес:

— Мы очень довольны, что вы с доктором Керром смогли приехать, мистер Рексхем. Мы были в некотором роде поставлены в тупик насчет этих освободившихся комнат. Вы скажете, что в такую погоду, как нынче, нет проблем найти постояльцев, но дело в том, что мы уже отказали двум приезжим, и вышло бы нескладно, если бы вы не приехали и комнаты остались пустовать. Те двое твердо вознамерились их занять в этом случае, а я бы не хотел иметь их под своей крышей.

— И что же в них было не так? — лениво спросил Майкл, наблюдая, как дым от пламени, змеясь, втягивается в трубу.

— Если бы вы их видели… — Хозяин поморщился и покачал головой. — Как только они вошли сюда и стали меня спрашивать, я сразу подумал: эге, тут дело нечисто, есть над чем подумать, и если эти двое не сулят нам неприятностей, то я не Роберт Диксон. Уж очень короткие волосы у одного из них. Конечно, нет ничего плохого в коротких волосах, но вовсе не обязательно выглядеть так, будто собирался сам с себя бритвой снять скальп. Я бы назвал подобную шевелюру щетиной. Так выглядел тот, что повыше ростом. Но все разговоры вел не он, а другой. У того тоже короткие волосы, но он больше походил на джентльмена, если вы понимаете, что я имею в виду. И речь гладкая. Мне даже показалось, что раньше я его где-то видел, но жена говорит: нет, просто игра воображения.

Он сделал паузу, чтобы отхлебнуть пива, а Майкл, уже почти засыпая, пригубил бренди.

— Короче, я прямо так им и заявил — вежливо, конечно, заметьте, но твердо, — мол, все номера у нас сейчас заняты и так будет до конца рождественского сезона.

Майкл встряхнулся, отгоняя сон, чувствуя, что от него требуется выразить надлежащий интерес.

— Что же вам в них не понравилось, мистер Диксон?

— Я вам скажу, что мне не понравилось, а потом вы мне объясните, прав я или нет. На них, конечно, не было той формы, которая запрещена, но я считаю, вполне могла бы и быть.

— Формы? Вы о чем?

— Черные шорты — вот о чем. У них был такой вид, словно они за два пенни хоть сейчас бы вырядились в ту форму, которую любят носить эти мослеиты.

— Господи помилуй! — воскликнул Майкл, полностью просыпаясь. — Вы полагаете, что это британские фашисты?

— Да, — ответил хозяин, довольный реакцией Майкла. — Мне довелось повидать этого народа в Манчестере, и у них такой облик, который мне не по нутру. А теперь скажите мне, мистер Рексхем, как бы вы поступили на моем месте?

— О, не думаю, что мне захотелось бы иметь под своей крышей парочку фашистских чернорубашечников, если, конечно, это они; а я уверен, что вы правы. Какого черта они здесь делают?

— Они сказали, что приехали ради зимнего спорта — коньки и прочее, — как и другие мои постояльцы. «Закалка силы и выносливости», — пояснил один. Ну так я вам скажу: они не похожи на людей, которым требуется дополнительная закалка, это факт, и у меня нет желания размышлять, по каким они тут причинам.

— Так вы им отказали?

— Отказал. Вот почему я так обрадовался, когда доктор Керр опять нам позвонил и сообщил, что берет номер.

— Интересно, куда они потом отправились?

— Сняли комнаты у миссис Маккехни, на краю города. Она не такая щепетильная — сдавала бы жилье самому дьяволу, лишь бы платил. Шотландка, знаете ли.

— Ну и ну, — продолжал дивиться Майкл. — Будем надеяться, они не станут выкидывать здесь никаких своих фортелей.

— В этом вы можете положиться на нашего молодого Джимми Огилви. Это наш полисмен, и здоровенный парень вдобавок. Я решил прогуляться завтра до его дома и сказать насчет этих двоих; может, ему захочется предупредить свое начальство. Так, на всякий случай.

 

Глава одиннадцатая

Лондон, Пимлико

Миссис Сэкер сразу поняла, что перед ней полицейский. Она также догадалась, еще прежде чем человек предъявил визитную карточку, что он не из местного полицейского участка и не из уголовного розыска. Даже самым респектабельным квартирным хозяйкам Лондона приходилось общаться с полицией: расспросы о квартирантах, сведения о тех, кто проживал временно или постоянно в соседних домах и на соседних улицах. Квартирные хозяйки часто бывают дома. Они наблюдательны, постоянно в курсе дел. Им нужно уметь оценить человека быстро и точно, если хотят аккуратно получать арендную плату.

— Мои джентльмены платят две гинеи в неделю, — сообщила она человеку в темном пальто, впустив его через парадную дверь. Незачем держать его на крыльце, на радость бдительным соседям. «У кого-то из ваших жильцов неприятности — да, миссис Сэкер?»

Человек снял шляпу и прошел за ней вниз по лестнице, в просторную кухню с высоким потолком. Тут его встретили гостеприимное тепло и стул, пододвинутый поближе к плите, и была предложена чашка чаю.

— Только джентльмены? — уточнил он.

Миссис Сэкер поджала губы.

— Только джентльмены, — с нажимом произнесла она, подчеркивая слово «только». — Женщины, даже респектабельные, представляют собой неудобство. Для джентльмена естественно проживать в номерах, но для леди? Нет: если она леди, то живет дома. С родителями — если не замужем, либо с сестрой или теткой. Я не имею дел с женщинами, которые ходят на работу.

— Многим женщинам приходится зарабатывать себе на жизнь, миссис Сэкер.

— Отнимая хлеб у мужчин. Единственный приемлемый женский бизнес — как, например, для вдовы вроде меня — сдавать внаем комнаты и заботиться о проживающих джентльменах. Вот женская работа и единственное женское право. А вертеть хвостом на службе и получать за это, как мужчина, приличное жалованье — совсем иное дело.

— Уверен, вы осмотрительны в отношении тех, кому сдаете комнаты. Разумеется, вам приходится проявлять осмотрительность — учитывая ваш род занятий и репутацию, которую надо поддерживать. Осмелюсь предположить, ваши комнаты никогда подолгу не пустуют.

Миссис Сэкер было нелегко ввести в заблуждение. Этот полицейский пытается льстивыми речами выудить из нее полезную информацию. Что ж, она готова оказывать надлежащее содействие полиции, но дело полиции — ловить преступников, а не ходить и вынюхивать насчет ее постояльцев, которые, безусловно, преступниками не являются.

— Мои джентльмены имеют обыкновение проживать у меня подолгу. Они получают здесь хороший уход, так с какой стати им съезжать?

— Итак, как долго проживает у вас мистер Робертс?

Ага, значит, их мишенью является мистер Джаго? Ну есть жилец, о котором они не получат никаких сведений. А почему? Да потому что он приличный джентльмен и не вмешивается в чужие дела.

— Мистер Робертс весьма достойный господин, — проговорила она. — Он живет здесь более года. Человек, получивший хорошее воспитание — всегда можно отличить джентльмена, имевшего няню и обучавшегося в хороших школах. Все надлежащим образом, как полагается — вот таков мистер Робертс.

— Разве армия по-своему не приучает человека к аккуратности? — мягко промолвил полицейский.

— И да, и нет. Если люди служили в армии, то они, конечно, аккуратны, большинство из них — в смысле содержания одежды в порядке. Они любят начищенную обувь и чистые воротнички. Но человек типа мистера Робертса — по нему можно сразу сказать, что он учился в привилегированной школе. Взять хотя бы его щетки для волос. У него их две, они лежат у него аккуратно, на туалетном столике, вот так. Сверху проставлены его инициалы «Дж. Р.», а ниже — номер. Не армейский номер, а просто две цифры: «четыре», «четыре». Это школьный номер. В таких учебных заведениях все имеют номера. На гвоздях, которыми подбиты подошвы ботинок, и на именных ленточках. Хотя все это очевидно, как только заговоришь с ним: у него речь образованного человека. И прекрасные манеры — ему не приходится каждый раз задумываться, как повести себя; подобные манеры прививают с самого раннего детства. И они были ему привиты.

— Он англичанин?

— Ну разумеется, англичанин! — с негодованием отозвалась миссис Сэкер. — Такой же англичанин, как мы с вами.

Дэвид Притчард, валлиец, был достаточно подкован, чтобы держать подобную информацию при себе.

— Я слышал от людей, которые с ним знакомы, что его английский язык не всегда звучит современно, он употребляет старомодные обороты.

Миссис Сэкер улыбнулась. Если это единственное, о чем дальше пойдет речь…

— Такова его манера выражаться. Это то, что называют изысканностью. «Рука об руку с величественным прошлым» — так он мне говорит. Он придерживается старых традиций; почему бы нет?

— Значит, не иностранец. Не француз?

— Француз?! Я бы никогда не потерпела у себя в доме француза.

— У вас ведь бывали постояльцы из-за границы? По нашим сведениям, здесь останавливался голландец. А также мистер Шиллер из Вены. И один или два ирландца.

Вот вам Особый отдел, во всей его красе. Они подозревают опасность в каждом иностранце, а между тем позволяют коммунистам безнаказанно совершать убийства прямо у себя под носом. Однако если они охотятся за ирландцами, тогда мистеру Робертсу не о чем беспокоиться.

Инспектор Притчард заметил у нее на лице облегчение. Он промолчал и сделал еще глоток чаю.

— У вас нет права называть ирландцев иностранцами, — заявила миссис Сэкер. — Они говорят на том же языке, что мы с вами, и неправильно было бы относиться к ним как к итальянцам или французам. А мистер ван Хоек с его правильной английской речью вполне мог быть англичанином. Он был здесь по сыроварным делам, изучал наши методы — так он мне объяснил. Я сама очень расположена к кусочку голландского сыра — предпочитаю сыр, который всегда имеет один и тот же вкус.

Инспектор Притчард согласно кивнул, хотя сам при любой возможности был рад съесть кусок резинки под названием «Эдамский сыр».

— Вы уверены, что мистер Робертс не из Ирландии?

— Совершенно уверена, и в доказательство скажу, что видела его паспорт, который он держит у себя в верхнем ящике комода.

— Его ведь сейчас нет дома?

— Он проводит Рождество у друзей, как и миллионы других вполне респектабельных граждан.

— Нельзя ли мне взглянуть на его ящик? Проверить, на месте ли паспорт?

— Нет, нельзя. Без ордера на обыск — нет. Но вы можете быть спокойны на сей счет: паспорт на своем месте — я только сегодня принесла в комнату мистера Робертса стопку белья после стирки и убирала носовые платки в тот ящик. Паспорт лежал там. Мой жилец не сбежал из страны, скрываясь от властей.

— А почему вам пришло в голову, что мы подозреваем его в отъезде из страны?

Хозяйка встала из-за стола и подошла к плите, чтобы на дюйм передвинуть в сторону большой чайник. Ее осанка и движения были жестки и чопорны, эффект усугублялся прямым серым платьем, по-старомодному длинным. Инспектор Притчард подозревал, что под ним скрыт негнущийся корсет, хотя не понимал, зачем ей об этом беспокоиться: костлявым особам вроде миссис Сэкер вряд ли требуется запирать себя в клетку из китового уса, поскольку они и без того являются естественным образом закостеневшими.

— Если вы так не думаете, зачем же хотите знать, при нем ли паспорт?

— У вас есть нынешний адрес мистера Робертса?

— Нет.

— Вы не будете пересылать поступающую на его имя корреспонденцию?

— Нет, не буду.

Означало ли это, что она собирается хранить почту жильца до его возвращения, или же — что Робертс вообще не получает корреспонденцию?

— Мы располагаем сведениями, позволяющими предполагать, что мистер Робертс участвует в фашистском движении.

— Это не преступление — быть фашистом; во всяком случае, насколько я слышала.

— Политические взгляды человека — его личное дело, я с вами согласен. Но когда эти взгляды выливаются в насилие, это становится делом полиции.

— Насилие? Мистер Робертс?! Помилуйте! Я бы знала, если бы он был замешан в чем-то подобном, но он ни в коем случае не замешан.

— Я не обвиняю мистера Робертса в каком-либо акте насилия, но движение, к которому он принадлежит, для достижения своих целей не чурается никаких методов.

— Это ваши слова. Я не считаю, что энергичные действия, имеющие целью обуздать красных, причиняют какой-то ущерб. И именно люди, подобные вам, так много толкующие об Испании и Гитлере, и раздувают страсти. Гражданин любой страны, стремящийся не давать поблажек этим большевикам, заслуживает нашей поддержки.

Инспектор Притчард встал.

— И вы не можете назвать место, куда мистер Робертс отправился в гости? В город или в сельскую местность?

— Полагаю, он на южном побережье, — ответила она, вновь обретая безупречную учтивость речи. — Я провожу вас до двери.

Начальник инспектора Притчарда выслушал его отчет о визите и произнес:

— Это подтверждает то, что мы уже слышали о симпатиях миссис Сэкер. У нас есть на нее еще что-нибудь?

— Фамилия ее покойного мужа была Заклер, а не Сэкер, и он был натурализованным австрийцем.

— Ага! Как вы думаете, следует ли проводить в отношении Робертса дальнейшее расследование?

— Уверен, нам надо продолжать внимательно наблюдать за ним.

— Трудновато, если мы не знаем, куда он уехал. Вы верите, что он действительно на южном берегу?

— Нет. И не поверю, если только не было сильного снегопада в Гастингсе, а я о нем не слышал. Я увидел у нее на кухне жестянку из-под воска — это сорт, которым мой младший сын смазывает ботинки для коньков, когда пускается в зимние развлечения. Ну а где можно кататься на коньках, не выезжая из страны? Исключая катки, конечно. Не думаю, что он проводит зимние праздники на катке.

— Этой зимой практически повсюду на севере страны, где есть озера.

— Да. Например, в Шотландии или на границе с ней, по эту сторону. Я заметил у миссис Сэкер над камином открытку с изображением Хелвеллина. Вероятно, от Робертса. Но я уверен, он где-то на севере Англии, нутром чувствую.

— Но он мог уехать и за границу. У него может оказаться второй паспорт.

Инспектор Притчард покачал головой:

— Вряд ли он станет рисковать без нужды. Я полагаю, все его документы в полном порядке, без фокусов. Мы имеем дело с настоящим профессионалом, не сомневаюсь.

— Тогда я оставляю это вам. Держите меня в курсе.

 

УЭСТМОРЛЕНД

 

Глава двенадцатая

— В чем дело? — спросила леди Ричардсон, когда Утрата с шумом влетела в столовую. — Там что, пожар?

— Простите, бабушка, — промолвила Утрата, посматривая на буфет. — Я проголодалась и не хотела опоздать.

Леди Ричардсон устремила на нее пристальный взгляд.

— Ты опоздала. Не понимаю почему — ведь одевание не могло занять у тебя много времени. Вижу, на тебе бриджи.

— Я собиралась идти в конюшню сразу после завтрака.

— И весьма просторные.

Утрата поддернула спадающие штаны. Они были подвязаны холщовым поясом — необходимым дополнением, поскольку бриджи были явно на несколько дюймов шире, чем требовалось.

— Это тети Труди. Я не смогла влезть в свои брюки для верховой езды. Они очень маленькие. А эти хорошо подходят по длине, но великоваты в объеме.

В комнату вошла Аликс, поцеловала дедушку и бабушку и присоединилась к Утрате, уже нацелившейся на буфетную стойку.

— О Господи, Утрата, что это на тебе? Ты похожа на воронье пугало.

— Спасибо, — отозвалась сестра, заливаясь пунцовой краской.

Аликс чуть не прикусила себе язык, внезапно вспомнив, каково это — быть пятнадцатилетней, когда любое неудачное замечание кажется беспощадной критикой.

— Я не так выразилась. Бриджи выглядят, будто их сняли с пугала. А ты совсем на него не похожа.

Но слово не воробей. Утрата, как раз погрузившая большой серебряный черпак в блюдо с овсянкой, так и осталась стоять с опущенной головой.

— Это бриджи Труди, — пояснила бабушка. — Как я понимаю, девочке больше не годятся ее собственные брюки для верховой езды.

Дедушка оторвал взгляд от «Таймс».

— Мне кажется, Утрате требуется гораздо больше, чем одно или два платья, о которых мы вчера говорили. Где Труди берет свою одежду для верховой езды?

— Ей шьют на заказ. Кажется, у Гарольда Симпкинса, — произнесла Аликс.

— Прекрасно. Пусть он придет, снимет мерку с Утраты и сошьет все, что ей требуется. Я не потерплю, чтобы она носилась по округе в бриджах, которые с нее спадают. Люди станут судачить.

Давнишняя дедушкина поговорка — шутливая, конечно, поскольку его мало тревожило, что говорят соседи о нем и его семье, в то время как бабушка, напротив, придавала огромное значение тому, о чем будут судачить люди. Разумеется, ее не беспокоило их мнение, но привлекать к себе внимание, в любой форме, — проявление дурного тона и свидетельство недостатка манер.

— Многие люди покупают бриджи в «Партриджиз», — сказала Утрата, поднимая голову от тарелки с кашей. — Я бы тоже там купила. Это вышло бы быстрее.

— Готовые? — вскинула брови бабушка.

— Они могут оказаться не такими удобными, — заметила Аликс. — Бриджи должны идеально подходить для езды.

— Я знаю. Просто не хочу, чтобы кто-нибудь суетился по этому поводу.

— Мы уже постановили, что твой гардероб нуждается в тщательном пересмотре, — сказал дедушка. — Поезжай в какой-нибудь модный магазин и купи все, что требуется. Счет вели прислать мне.

— Утрата одна поедет по магазинам? Об этом не может быть речи!

— Я не предлагаю ей ехать одной. Ее может сопровождать Аликс.

Бабушкино лицо превратилось в маску с жесткой линией вместо рта.

— Она не имеет никакого представления о том, что приличествует.

Аликс подавила готовое сорваться с губ возражение и промолвила равнодушным тоном:

— Если мы говорим о покупке готовой одежды, то думаю, речь должна идти не о том, что приличествует или нет, а скорее о том, чтобы найти вещь нужной длины — ведь Утрата так вытянулась. Счастливица, — добавила она, желая сгладить впечатление от своего неудачного замечания насчет пугала. — Очень многие наряды на высоких выглядят гораздо лучше.

— Аликс права, — проговорил дедушка. — Полагаю, ничего не остается, как настроиться на долгое, утомительное скитание из одного магазина в другой. Придется отправиться в Манчестер — вам не найти ничего подходящего ближе. Ты же не захочешь ехать в Манчестер, Каролин? Не в это время года, во всяком случае.

Тут он ее подловил. Бабушка не выносила толпу, а большой город, наводненный рождественскими покупателями, — это ад. Аликс отошла от стола и двинулась вдоль буфета, где были расставлены кушанья восхитительного, как обычно, завтрака, и стала приподнимать крышки с блюд. Сколько шума из-за того, что школьница выросла из одежды. Аликс наполнила тарелку беконом, яичницей, сосисками, помидорами и грибами. Она вдруг осознала, что давно не чувствовала себя такой голодной.

— Бесспорно, солидная порция, — прокомментировала бабушка, когда девушка села за стол и развернула перед собой салфетку.

— Чай или кофе, мисс Аликс? — осведомилась горничная, стоя сбоку от нее и держа в одной руке тяжелый серебряный чайник, а в другой — кофейник.

— Кофе, пожалуйста, Фиби. И побольше сливок, если после Утраты что-нибудь осталось.

Утрата закончила сдабривать кашу сливками и пальцем подхватила падающую каплю с носика сливочника, перед тем как передать его Аликс.

— Я потом опять возьму.

— Ты уже взяла довольно, Утрата, — немедленно отреагировала бабушка. — Испортишь себе цвет лица.

— Что там портить? — вздохнула Утрата. — Я слышала, наша мама была очень красивая и шикарная. Няня однажды сказала мне, что она выглядела точно картинка из «Вог».

— Хелена была элегантная женщина! — откликнулся дедушка из-за газеты. — Она не скупилась на хорошую одежду, а Невилл любил, чтобы она выглядела как можно лучше. «Купи себе что-нибудь красивое», — говорил он, и она так и поступала. Не только одежду, но и украшения. Он подарил ей несколько великолепных ювелирных изделий, и когда она их надевала, было на что полюбоваться.

— Хелена была замужняя женщина, — холодно произнесла бабушка. — И американка вдобавок.

Замужняя — хорошо, американка — плохо, перевела для себя Аликс.

— Будь добра, Аликс, передай варенье. Кстати, Утрата, ты уверена, что тебе нужны еще и тосты?

— Да, — ответила Утрата, намазывая ломтик толстым слоем масла. — Мне нужно запастись силами для прогулки по холоду. А не то я испущу дух от переохлаждения и на льду обнаружат мой хладный труп с интересной бледностью.

В сапогах, теплых куртках и шерстяных шапках Аликс и Эдвин вышли из дому, таща за собой большие санки, принадлежавшие еще их дедушке, когда тот был мальчишкой, и полозья у них были затейливо выгнуты, по тогдашней моде.

— Давай пойдем в нижний фруктовый сад? — предложила Аликс. — Туда, где он круто спускается к самому озеру, — там всегда прекрасное скольжение.

— Сначала попрактикуемся где попроще, — сказал Эдвин. — Без тренировки нам будет трудно кататься. Ты когда в последний раз каталась на санях? В саду нам придется следить, чтобы не врезаться в дерево. К тому же все удовольствие в том, чтобы выскочить на лед, а там мы можем вымокнуть — это как раз место, где в озеро впадает ручей.

— Тогда на поляну Язычников. — Аликс подсунула руку ему под мышку и переплела с его рукой, и они побрели по снегу в молчании, а за ними по насту гладко катились санки.

— Что происходит, Лекси? — вскоре спросил Эдвин, заботливо посмотрев на нее. — Я слышал, ты порвала с Джоном. Это правда? Ты ничего не сообщала, а мне не хотелось совать нос в чужие дела. Ты такая колючка.

Она нежно и с благодарностью сжала его руку.

— Любовь — дьявольская штука, не находишь, Эдвин? К ней стремишься, а потом, когда все идет вкось, нет ничего мучительнее.

— Неужели все оказалось настолько вкось?

— Видишь ли, он занимался моим моральным совершенствованием, а потом и вовсе меня бросил. Джона никогда не радовала наша связь, она оскорбляла его нравственное чувство. Ему казалось, что чистота его души пятнается.

— О Боже! Почему же он на тебе не женился в таком случае?

— Мы почти собрались, были неофициально помолвлены, однако Джон твердил, что брак — таинство, священные узы на всю жизнь, соединяющие душу и тело — здесь и в ином мире. В общем, старомодная, замшелая чушь. Понятно, что он не мог заставить себя сделать решительный шаг, коль скоро видел в браке священное таинство, а не просто объявление в «Таймс», визитку и цилиндр, и то, что жених и невеста отныне мистер и миссис такие-то, прилагающие некие усилия, чтобы жить вместе долго и счастливо, как заведено у людей. Естественно, он нервничал: что произойдет с его бессмертной душой, если все пойдет неудачно? Что, похоже, часто случается с браками. Но я знаю, все это к лучшему: мы были бы несчастливы втроем.

— Втроем? — Эдвин резко остановился и, шокированный, посмотрел с высоты своего роста на сестру-близнеца. — Аликс, что ты хочешь сказать?

— Только то, что в этом браке нас было бы трое. Он, я и его совесть. Видишь ли, нам действительно было бы тесно в одной супружеской постели.

— И совесть терзала его так сильно, что он тебя бросил?

— Да, ради девственного создания, воплощенного совершенства. Мне с ней не потягаться, никаких шансов.

— Кто-то из знакомых?

Она усмехнулась:

— Пресвятая Дева Мария, идиот! Он принял духовный сан, пошел в монахи.

— Боже милостивый! — изумился Эдвин. — По-моему, я никогда не встречал человека, который хотел бы стать монахом. Католическим? Хорошо, что ты держала его подальше от бабушки, — знаешь ведь, как она относится к римским католикам. Что ж, будем надеяться, что углубленное погружение в собственную совесть сделает его воистину несчастным. Он тебя недостоин. И я рад, что увидел подоплеку последующего неприглядного периода твоей жизни. Это ведь была реакция на обращение Джона к возвышенному?

— Отчасти. Я вообще немного сорвалась с катушек. Давай забудем, мне до сих пор противно об этом думать. Лучше давай поговорим о тебе. Как твоя личная жизнь?

— Никудышная. — Эдвин нагнулся и, набрав две пригоршни снега, скатал шарик.

Аликс слепила другой шарик и сказала:

— Ты делай туловище, а я — голову.

Эдвин нагреб приличную кучу снега и, похлопывая по ней, соорудил подобие человеческой фигуры. Аликс сосредоточилась на голове и приделала снеговику грушеобразный нос.

Отойдя на шаг, брат и сестра оценивающе оглядывали плотную снежную фигуру.

— Неплохо, — одобрил Эдвин. — Надо раздобыть ему шапку.

Аликс разгребла снег и, найдя два камушка, вставила снеговику вместо глаз.

— И морковь у кухарки, — добавила она.

Эдвин обмотал шею снеговика своим шарфом.

— Ты без него замерзнешь.

— Нет, я разогреюсь от движения, а этому бедняге придется стоять на морозе неподвижно. Я заберу шарф на обратном пути, а дома посмотрим, не валяется ли где старый.

— Он выглядит одиноким. Не сделать ли ему пару?

Эдвин засмеялся.

— С какой стати ему должно повезти больше нас? К тому же он может не прикипеть к ней душой. Завтра мы слепим ему близнеца, это компаньон получше.

«Ну мы и парочка», — подумала Аликс, когда они тронулись дальше. Чтобы срезать путь, брат и сестра перелезли через каменную стену изгороди, втащив за собой санки и затем спустив их.

— А твоя личная жизнь никудышная, потому что возлюбленная тебя бросила, или она мегера? Или замужем за другим, например, за твоим лучшим другом?

— Мой лучший друг — это ты, Лекси. Нет, она не замужем, и не мегера, и не бросала меня. Просто она не испытывает ко мне того, что я к ней.

Один целует, другой подставляет щеку — точь-в-точь как было у них с Джоном.

— Я ее знаю?

Он покачал головой:

— Нет.

— Она мне понравилась бы?

Эдвин сделал рукой нетерпеливый жест.

— Надеюсь, да. Как я могу знать точно? Я бы хотел, чтобы ты с ней познакомилась. Я приглашал ее сюда, сказал, что она может поселиться в комнатах над моей студией и жить столько, сколько пожелает. Но она не приедет.

— Расскажи мне о ней. Как ее зовут?

— Лидия.

— Хорошенькая?

— Она не хорошенькая, она красавица. У нее такой тип лица, который встречаешь на картинах; это красота на все времена, не относящаяся к определенной эпохе. Когда мы познакомились, Лидия улыбнулась. Эта улыбка вошла мне в сердце — и я погиб. Теперь оно навеки ранено и истекает кровью, как поется в песнях.

— Где ты с ней познакомился?

— В институте фотографии.

Аликс почувствовала зависть: счастливый, Эдвин нашел себе женщину, которая разделяет его любовь к фотографии.

— Значит, она фотограф?

— Нет, моет лестницу.

— Эдвин!

— Она не уборщица, а беженка! — нетерпеливо перебил он. — На самом деле она музыкантша. Только подумай, каково это для клавесинистки — весь день полоскать руки в холодной воде.

— Клавесинистка? Необычно, — поспешно произнесла Аликс, стараясь скрыть от Эдвина замешательство и вмиг возникшую неприязнь к этой иностранной самозванке. И что ей за дело до ее рук?

Они достигли поляны Язычников, большого покатого участка девственного снега, поскрипывающего и похрустывающего под ногами. Санки были достаточно длинными, чтобы вместить обоих, и близнецы стали скатываться с горы и вновь взбираться на нее, с усилием таща за собой сани, а потом опять летя стремглав по склону холма. И так — множество раз. Спуск заканчивался ровной площадкой, по которой змеилась в озеро одна из горных речушек. Здесь путь санкам резко преграждали высокие заросли сухой травы, не давая сорваться вниз с заледеневшего обрыва. Причем уже не слабого узкого ручейка, а целой речки, которая, сверкая, быстро бежала меж подмытых водой миниатюрных снежных утесов.

Иногда брат или сестра съезжали поодиночке, распластавшись на санях так, что лицо находилось в нескольких дюймах от проносящегося под полозьями снега. После одного такого спуска Аликс вылетела из саней и, лежа на снегу, хохотала, позабыв про все несчастья, про Лидию; немного замерзшая, намокшая и чувствующая себя такой счастливой, какой не была… уже бог знает сколько времени! Да, она действительно не помнила, когда ей было так хорошо.

Эдвин потянул ее с земли и поставил на ноги.

— Если будешь лежать, схватишь простуду, а ты ведь знаешь, как бабушка не любит, когда кто-нибудь кашляет.

Аликс отряхнула с себя снег.

— Почему она сама никогда не болеет?

— У нее случаются мигрени.

— Едва ли. Только когда сильно разозлится. А поскольку она умеет заставить всех плясать под свою дудку, то и гневается редко.

Эдвин помолчал, рассеянно катая в руках большой снежок.

— А знаешь, мне никогда в голову не приходило, что мигрень у нее начинается, когда кто-нибудь ее разозлит. Как только Липп, поджав губы, начинает бормотать, что у миледи болит голова, я стараюсь поскорее куда-нибудь смыться.

— Тебе-то, конечно, есть куда — в Лоуфелл. А дедушка — тот, наверное, запирается у себя кабинете, как обычно. В одном бабушке надо отдать должное: она никогда не ищет сострадания, когда лежит с головной болью.

— Говорят, мигрени невероятно болезненны.

— А признать, что испытываешь боль, — значит расписаться в собственной слабости.

Эдвин бросил на нее быстрый взгляд.

— Тебе лучше знать. Ты унаследовала тот же стоицизм, но в твоем случае это нежелание признаться в душевных муках.

Изумленная, Аликс метнулась в сторону, уклоняясь от его снежка, и тоже принялась собирать снег. Неужели правда? Ей неприятно было думать, что она может хоть в каком-то отношении походить на бабушку. Действительно ли она не желает признаваться в своих страданиях? Да, пожалуй, так оно и есть: предпочитает зализывать раны вдали от чужих глаз и захлопывать ставни между собой и любыми доброжелателями — и не важно, сколь искренни их намерения.

Аликс швырнула в Эдвина снежок, заставив брата, смеясь и шумно протестуя, отряхивать снег с плеч.

— Ах ты, негодяйка, мне все насыпалось за шиворот! Ну, держись, я сейчас накормлю тебя тем же лекарством!

— Сначала поймай! — воскликнула Аликс, заскользив вниз по склону, чтобы увернуться от его длинных рук.

С глазами и щеками, разгоревшимися от движения на свежем воздухе, они вошли в дом через заднюю дверь, оставляя сапоги в вымощенной плиткой прихожей.

— Я поднимусь и заберу ваши мокрые вещи, мисс Аликс! — крикнула им вслед Фиби, когда они в носках шлепали через кухню, оставляя за собой мокрые следы.

К ним приблизился нерешительно маячивший в холле Роукби:

— Вам письмо, мистер Эдвин, переслали из Лоуфелла.

— Спасибо, — сказал Эдвин, больше озабоченный своими промерзшими ногами, чем письмом. Он не надеялся, что оно от Лидии, а больше ничто не могло пробудить в нем интереса.

В холл, притопывая, ввалилась Утрата, ее лицо раскраснелось от мороза и негодования.

— Ну и ну! — возмущенно трясла она головой. — Представляете, дедушка собрался сходить к Гриндли, ведь Роукби сказал, что приехали Роджер и Анджела, а я и говорю, мол, интересно, устранили они уже тот страшный засор на нижнем этаже, в туалете, потому что Анджела в прошлый раз устроила шум по этому поводу. А бабушка услышала и буквально накинулась на меня. Ну скажите, что такого ужасного в слове «засор»?

Аликс почти не слушала возмущенных жалоб Утраты: она наблюдала за тем, как изменилось лицо Эдвина, когда он стал читать письмо.

— Она обращается со мной как с ребенком; не понимаю, с какой стати! Аликс, ты меня совсем не слушаешь.

— Просто ты самая младшая из всего выводка, — ответила сестра. — Дети, внуки — все живут здесь, все у нее в кулаке. Это не продлится в следующем поколении, мы не станем растить здесь своих детей, вот она и старается извлечь максимум из своей угасающей власти.

— Эдвин может тут остаться после смерти дедушки. Хотя держу пари и надеюсь, что дедушка будет жить вечно.

— Ты можешь представить Эдвина, живущего в «Уинкрэге» в отсутствие дедушки, если бабушка все еще будет жива? Ни в коем случае, если у него есть хоть капля здравого смысла. Надеюсь, в письме нет плохих вестей, Эдвин? У тебя растерянный вид.

— Нет-нет, ничего плохого… — Эдвин затолкал письмо в конверт и повернулся к стоявшему в ожидании Роукби.

Его глаза светились радостью. Что же в этом письме, резко изменившее его настроение?

— Мне нужно послать телеграмму. Срочно.

— Из-за чего он так взволновался? — спросила Утрата у Аликс, когда брат метнулся мимо них в направлении библиотеки. — Он побледнел. Ты знаешь, от кого это письмо? Ты сама какая-то бледная.

— Я? Просто игра света. Спросим Эдвина позже, вряд ли он хочет, чтобы его сейчас беспокоили.

«Вот оно, злобное лицо ревности», — подумала она. Кто бы ни был автором письма (а конечно, им не мог быть никто иной, кроме Лидии) — этот человек так близок Эдвину, как никогда не станет она, Аликс, его сестра-близнец. И еще ей стало очевидно, что в новых условиях между ней и братом непременно возникнет дистанция. Очень трудно с этим смириться после двадцати пяти лет, прожитых на свете. Аликс уже привыкла считать, что ничего подобного никогда не произойдет, поскольку девушки появлялись в жизни Эдвина и исчезали.

Задумывалась ли она хоть на секунду, каким одиноким и лишним, вероятно, чувствовал себя Эдвин последние несколько лет, когда Аликс была поглощена своим любовным романом? Ей тогда казалось, что брату безразлично: у него своя работа, собственные интересы. Или, может, учитывая странное свойство близнецов чувствовать друг друга, Эдвин раньше сестры почуял, что Джон ее бросит, не станет постоянной частью жизни Аликс.

Именно эта удивительная внутренняя связь между ней и братом помогла Аликс осознать, что Лидия — нечто иное, чем прежние подружки Эдвина. Да, у него случались любовные увлечения и дружеские связи с девушками, и даже один серьезный роман, но ничто так не затрагивало его ум и сердце, как эта новая женщина. И без сомнения, эта любовь будет означать гигантские изменения в жизни Эдвина, а значит, и в ее, Аликс, жизни.

Беженка. Какая беженка? Аликс вспомнились пустые лица, смотревшие с газетных фотографий. Лица неухоженных, всклокоченных людей, составлявших живой груз пароходов и поездов. Лица, ничего не выражающие, принадлежавшие людям, находившимся уже за пределами отчаяния, во власти безысходности. Что пережила Лидия, что произошло с ее семьей, с друзьями? Скорбит ли она о жизни в своей стране? Не в том ли причина ее равнодушия к Эдвину, что она утратила способность к новым чувствам?

И почему Эдвин так сильно влюбился в нее, а она его отвергла? Нечестный трюк — сначала отказаться выйти за него замуж, а потом писать письма, от которых у него начинают блестеть глаза и он сломя голову мчится отправлять телеграммы. Видимо, Лидия все же решила приехать к Эдвину на север. И не отравит ли ее появление и Рождество, и радость от замерзшего озера? Прежде всего ей, Аликс, — ведь она мечтала побыть с братом, ни с кем его не деля. Да и всем домочадцам — в том случае, если Лидия окажется неподходящей парой, что похоже на правду. Никто не может быть более свирепым и непримиримым в своей нетерпимости, чем бабушка, никто не может быть меньше бабушки готов принять чужака в семью.

По коридору, стуча подошвами по плиткам, промчался Эдвин.

— Мне нужно на почту.

— Мы тоже поедем! — откликнулась Утрата. — Правда, Аликс? Я хочу посмотреть, хорошо ли схватилось озеро на той стороне.

— Тогда давайте быстрее, — велел Эдвин. — Дорога каждая минута.

Аликс уселась рядом с ним, а Утрата втиснулась в крохотное пространство за сиденьями.

— Страшно неудобно тут сзади, тебе надо купить машину побольше.

Внимание Эдвина было поглощено тем, чтобы через обледенелую площадку перед входом благополучно вывести автомобиль на подъездную аллею, а далее — на узкую деревенскую дорогу, вьющуюся к парому.

— Я как раз собирался спросить, не хотели бы вы обе съездить завтра в Манчестер. У меня там кое-какие дела, а вам надо пройтись по магазинам. Но если ты станешь непочтительно отзываться о моей машине, Утрата, тогда приглашение отменяется.

— Я ужасно хочу в Манчестер! В пятницу приезжает на каникулы Урсула, так что завтра будет просто идеально! — воскликнула Утрата. — Но не могли бы мы отправиться на какой-нибудь более удобной машине? Если я вот так, скрючившись, проделаю весь путь до Манчестера, то навсегда останусь сложенной пополам и буду годна лишь на то, чтобы изображать уродца в цирке.

Ехавший навстречу возчик остановил лошадь и сообщил Эдвину, что паром не ходит.

— Замерзло крепко, нельзя сломать лед и заставить паром двигаться. Вам придется отправиться в объезд, чтобы добраться на ту сторону озера, мистер Эдвин.

Эдвин поблагодарил его, чертыхнулся и стал осторожно подавать автомобиль назад, чтобы направить затем в проезд под воротами, густо изрытый бороздами из замерзшей грязи.

Через полчаса они миновали горбатый мостик и подкатили к почте. Старшие брат и сестра извлекли втиснутую за сиденьем Утрату, и она стояла возле машины, встряхиваясь, как лошадь.

Эдвин исчез за дверью, Аликс и Утрата двинулись к берегу озера. Несколько отважных фигуристов уже кружили по льду, не осмеливаясь, впрочем, заезжать за веревочные ограждения с надписью «Осторожно, тонкий лед». По замерзшей глади восторженно скользила стайка детей под присмотром бдительного полисмена Огилви. Утрата помахала ему, и он с важным, исполненным достоинства видом заскользил в их направлении.

— Здравствуй, Джимми. Как лед?

— Отлично схватывается, мисс Утрата.

— Сможем мы кататься по всему озеру?

— Да, надо только не забывать про слабые участки, где из него вытекает Уин, — там даже и не замерзает хорошенько. Завтра утром сниму эти таблички. Я думаю, теперь, когда полностью застынет, лед продержится до самой весны, на ближайшее будущее оттепели никто не предсказывает.

С почты вышел сияющий Эдвин.

— Порядок! — радостно сообщил он и, заметив лицо Аликс, добавил: — Ты что? Замерзла, старушка? Совсем там изнежилась в Лондоне.

 

Глава тринадцатая

Хэл не узнал шофера.

Он, конечно, не ожидал, что автомобиль будет тот же, но кто этот человек, стоящий возле блестящего «делажа»? Что с Уилбуром? Их прежний шофер был еще молодым, ровесником Хэла, его товарищем по первым мальчишеским, а затем и юношеским вылазкам в горы, в заброшенные свинцовые рудники, на озеро. А форма? Ни один из работавших у Гриндли шоферов никогда не носил форму — разве что по каким-то особым случаям. Являлся ли таким случаем приезд блудного брата? Хэл решил, что нет. И однако же перед ним приветственно приподнимал форменную фуражку этот человек с простодушными карими глазами, на смуглом подбородке которого угадывалась темная щетина. На ломаном языке, не имеющем ничего общего с североанглийским выговором, он спрашивал Хэла, не он ли мистер Генри Гриндли.

И обращение в первый момент тоже явилось для него шоком. Никто не называл его Генри свыше пятнадцати лет, да и прежде-то не часто: лишь директора школ и посторонние. С самого младенчества он был для всех Хэлом.

Шофер помог носильщику погрузить вещи гостя в багажник машины, распахнул перед Хэлом заднюю дверцу, поклонился и занял свое место за рулем.

Странное ощущение: находиться вроде бы в знакомой обстановке, но восседать на заднем сиденье автомобиля, видя перед собой прямые, обтянутые серой формой плечи незнакомого человека, а не сидеть рядом с Джерри Уилбуром или даже отпихнуть его прочь, чтобы самому устроиться за руль.

— Как вас зовут? — спросил он, наклоняясь к водителю.

— Парсонс, сэр.

Такое имя плохо соответствовало внешности нового шофера, но Хэл не стал заострять на этом внимание.

— А где Уилбур?

— Не знаю, сэр.

— А вы знаете, кто такой Уилбур?

Вдруг с ним что-нибудь случилось? Тогда почему никто не позаботился сообщить ему об этом? Няня могла бы написать, она регулярно отсылала Хэлу, пускай и не очень разборчивые, написанные старческой рукой послания. Впрочем, теперь, задумавшись, он стал припоминать, что в последних письмах упоминались некие большие перемены в «Гриндли-Холле». Они, как Хэл догадывался, были отнюдь не к лучшему, по мнению няни. Она была очень консервативна — от накрахмаленного чепчика до носков простых, практичных туфель, — и он не придал большого значения ее сетованиям. Новая жена Питера неизбежно должна завести какие-нибудь свои порядки — жены всегда так делают. Хэл наблюдал немало новых жен в Америке, где его друзья вступали в брак и разводились с ошеломляющей быстротой.

— Я слышал о Уилбуре. Он водил до меня.

Значит, Уилбур уволился. Хэл ощутил смятение: вправе ли он надеяться, что многие другие его старые друзья по-прежнему остались на месте? Раньше это не приходило ему в голову, но пятнадцать лет — долгий срок, чтобы потом спокойно ожидать, что все осталось по-старому. Он сам изменился до неузнаваемости, и не может всерьез рассчитывать, что в «Гриндли-Холле» все сохранится в прежнем виде. Как это по-детски и каким детским выглядит его разочарование, что его встречает не Уилбур.

— Откуда вы? — спросил он шофера.

— Из Испании.

Дальше лучше не спрашивать. Этот парень мог быть республиканцем или сторонником генерала Франко, а Хэл не желал допытываться или даже ненароком обидеть человека. Странно, что шофер не предпочел остаться на родине и сражаться за тех, чью сторону поддерживает.

— Я в Испании ни на чьей стороне, — проговорил водитель, словно прочитав мысли Хэла. — У меня есть родственники, дяди, братья, которые воюют с обеих сторон: этот ненавидит попов, тот всей душой за Франко. Поэтому я уехал. Это лучше — так у моей матери хоть один сын будет живой, чтобы похоронить ее, когда она состарится и умрет. Один, который не сошел с ума и не воюет за сумасшедших.

— Значит, теперь вы работаете в «Гриндли-Холле»?

Человек выразительно пожал плечами.

— Тут рад любой работе. — Он помолчал, а потом разразился неожиданным и заразительным смехом: — Я здесь чувствую себя как дома. В Испании мои родные дрались друг с другом. Тут, в холодной Англии, я тоже вижу, что члены одной семьи воюют друг с другом.

Хэлу не хотелось про это знать. Откинувшись на спинку сиденья, он уставился в темноту за окном, а испанец, вероятно, сожалея о своем всплеске откровенности, на протяжении остального пути пребывал в молчании, умело ведя машину по унылой мерзлой дороге. Дорога от станции до места заняла полчаса, но, казалось, миновало всего несколько минут; и вот уже через распахнутые ворота, на обеих стойках которых громоздились каменные грифоны — герб рода Гриндли, — они подъехали к фамильному гнезду. Однажды Хэл высказал предположение, что пара унитазов была бы более подходящей семейной эмблемой, но остальные не нашли его шутку забавной. Клан Гриндли в принципе отвергал всякий юмор по поводу источника семейного благосостояния.

Подъездная аллея была аккуратнее, чем Хэл ее помнил: расчищенный от снега гравий громко хрустел под широкими шинами колес. Он посмотрел на знакомый фасад отчего дома, не вполне уверенный, какое именно чувство испытывает, видя его вновь: радость или боль. Когда автомобиль приблизился к крыльцу, огромная парадная дверь отворилась и на верхних ступенях крыльца появилась горничная в строгом, официальном черном платье, накрахмаленном белом переднике и чепчике.

Ее Хэл тоже не узнал, как и элегантный наряд. В его время горничные являли собой простую безыскусную братию, надлежащим образом облаченную в утреннюю или дневную форму, но никогда они не выглядели такими отглаженными и накрахмаленными, как эта молодая леди. Взглянув на Хэла, она велела шоферу отвести машину на задний двор и немедленно выгрузить из нее багаж джентльмена.

— Миссис Гриндли наверху, отдыхает после обеда, — сообщила она гостю, провожая его в расчерченный черно-белыми квадратами холл. — Мистер Гриндли будет дома в половине седьмого. В гостиной подан чай, там сейчас мистер и миссис Роджер Гриндли, они только что прибыли. Это вон там.

— Спасибо, я знаю, где это, — ответил Хэл.

Он пересек холл и открыл изящную белую деревянную дверь гостиной. Там он остановился, удивленно озираясь. Еще раньше, в холле, что-то показалось ему иным и непривычным, хотя он не мог сообразить, что именно. Сейчас же Хэла осенило: а где все чучела?

Гостиная тянулась через все здание: от передней его части до задней — длинная широкая комната с окнами, выходящими на террасу. Из нее исчезли тяжелая парча, узорчатый ковер, громоздкие кресла и диван. Больше всего бросалось в глаза отсутствие чучела медведя с подносом в лапах, а также нескольких голов благородных оленей на стенах, пары горностаев, взиравших друг на друга с двух веток, озадаченно глазеющей совы и лисицы, повернувшей голову как бы в вежливом удивлении по поводу настигающих ее гончих.

Паркетный пол сиял под ногами, начищенный до блеска. Его украшали изысканные ковры. Два глубоких дивана с простыми спинками темного дерева стояли друг против друга по бокам камина. Кресла обиты тканью более светлого, но тоже малинового оттенка, и выглядели неудобными.

— Боже милостивый! — помимо воли вырвалось у Хэла. — Модный дизайн приходит в «Гриндли-Холл»? Глазам не верю.

Его замечание было встречено взрывом смеха, и он посмотрел в сторону дивана, у которого стояла высокая белокурая женщина и протягивала к нему руки.

— Хэл, дорогой мой! Как изысканно ты выглядишь! Ни за что бы тебя не узнала.

— Анджела! — Он сердечно расцеловал женщину в обе щеки и неприятно поразился морщинам вокруг ее глаз.

Сколько же ей лет? Под пятьдесят, наверное. Но не только годы придали напряженное выражение ее глазам и рту. Похоже, виной был не просто возраст, а общее напряжение и усталость. Что ж, быть замужем за Роджером нелегко.

— Рад тебя видеть, Хэл, — сказал брат.

А вот Роджер не изменился, решил гость, пока они обменивались рукопожатиями. Отяжелел немного, но при своем росте мог себе это позволить — потому и не выглядел тучным. Принципиальное нынешнее отличие состояло в окутывающей Роджера ауре успеха и процветания: ее придавала брату успешная карьера на ниве закона. Хэл смутно припомнил строчку об этом в одном из няниных писем.

— Ты ведь теперь королевский адвокат, Роджер?

Роджер кивнул, на его широком красивом лице появилось довольное выражение.

— Я вступил в должность пять лет назад. Полагаю, Питер сообщил тебе.

— Я так много странствовал по свету, — извиняющимся тоном промолвил Хэл. Ему следовало бы написать Роджеру, поздравить, но он никогда не писал братьям. Конечно, получение мантии королевского адвоката было крупным шагом в карьере юриста, но тогда, в театральном мире Хэла, по ту сторону Атлантики, это событие в общем-то казалось не очень уж важным.

У окна стола женщина много моложе Анджелы, но с такими же светлыми кожей и волосами.

— Неужели это Сеси?

— Да, я. Здравствуйте, дядя Хэл.

— Боже мой, Сеси! В последний раз, когда я тебя видел, ты вся состояла из ног и косичек.

За приветствиями последовало молчание. Анджела нарушила его, вежливо осведомившись о путешествии Хэла: какой он храбрый, что отважился штурмовать Бискайский залив в это время года; останавливался ли он в Лондоне? Питер сказал, что пароход прибыл два дня назад, показал ли кто-нибудь Хэлу его комнату?

— Я не дал горничной такой возможности, — ответил Хэл. — А что случилось с Уилбуром, Роджер?

— С Уилбуром? А, с шофером… По-моему, он пошел в армию. Ева нашла этого, нынешнего; он иностранец, и мне бы не пришло в голову держать его в услужении — он похож на бандита. Но Ева утверждает, что он стоит дешево, а водит машину хорошо. Все хозяйственные заботы Питер возлагает на нее. Ты найдешь тут немало перемен. Оно и неизбежно, после стольких лет.

Снова возникло молчание. Хэлу показалось, что напряженность атмосферы не связана с его приездом. Поднос с чаем на низком столике перед камином стоял нетронутым. Чем бы ни занималось семейство Роджера перед приездом Хэла, это было отнюдь не уютное чаепитие после долгого пути на машине. Он заметил, что Сеси не терпится покинуть комнату: она потихоньку перемещалась позади диванов к двери.

— Куда ты собралась, Сеси? — холодно осведомился отец.

— Наверх. Переодеться. Мне нужно погладить платье. Придется попросить горничную, а она не знает, какое платье я собираюсь надеть вечером. — Она совершила стремительный рывок к двери и скрылась за ней.

— Дети, — недовольно проворчал Роджер. — Ты не женат, Хэл?

— Нет.

— От них-то все неприятности. Только что это были сплошные ямочки на щеках и никаких особых помех, а в следующий момент уже вдруг оказывается, что нет конца проблемам. Увидимся за обедом, — прибавил он, вставая и направляясь к двери.

— Чем провинилась Сеси? — спросил Хэл Анджелу, которая опять села и, взяв со столика глянцевый журнал, принялась листать страницы. — Не связалась ли моя племянница с каким-нибудь неподходящим человеком?

— Это было бы слишком просто, — усмехнулась Анджела. — Неподходящие молодые люди — детские игрушки по сравнению с вопросами карьеры.

— Карьеры?

— Речь идет о медицине.

— Сеси учится медицине? На врача, не на медсестру? Прости, какие могут быть сомнения, коль скоро она твоя дочь. Молодчина!

— Я с тобой согласна, но Роджер никогда не одобрял эту затею. Кроме того, он знает, что Питер непременно станет нападать на него по этому поводу — тот считает это неприличным.

— Значит, именно Питер глава семьи, я правильно понимаю?

— Он выступает в этой роли все больше и больше. — Анджела вернула журнал на столик и встала. — Мне нужно пойти переодеться.

— Скажи, а куда подевался зверинец?

— Какой?

— Чучела зверей?

— Горностаи, ласки и бедные олени с печальными глазами? Еве не нравится жить в окружении мертвых животных. Их сняли и вынесли. Я рада. Был среди них такой злобного вида хорек, который красовался на насесте в туалете нижнего этажа. Когда я сказала Питеру, что эта штука пагубно действует на его кишечник, он неделю со мной не разговаривал. Но я права. Он имел обыкновение просиживать там часами, с трубкой и газетой. Теперь это прекратилось, и у него пропал прежний унылый вид человека, страдающего запором.

Хэл придержал для нее дверь. Когда они проходили через холл, входная дверь распахнулась настежь и в дом ввалилась краснощекая школьница в толстом темно-синем пальто, с плеча у нее свисал ранец, в одной руке была хоккейная клюшка, а в другой — велосипедный насос. Она возмущенно вопила, обращаясь к Саймону, чтобы тот немедленно спустился и извинился за то, что похитил ее исправный насос и подсунул испорченный. Это грязная игра, и пусть впредь он не смеет проделывать с ней такие подлые штуки! Потом перевела дыхание и увидела Хэла и Анджелу.

— Тетя Анджела, вы здесь! — бросилась она к ней. — А Сеси тоже с вами? Я опоздала, потому что у меня спустила шина, а гнусный Саймон подменил насос. — Тут она с нескрываемым интересом уставилась на Хэла.

— Урсула, это твой дядя Хэл.

Хэл посмотрел на девочку с большим интересом. Итак, значит, это младший ребенок Питера. Ну конечно, подумал он с неожиданным приступом душевной боли. Теперь, когда краснота немного сошла с ее разгоревшегося на морозе лица, на нем читалось несомненное сходство.

— Ты очень похожа на Делию, — произнес он.

Порыв ледяного ветра ударил ему в спину — открылась и захлопнулась входная дверь. Хэл обернулся и столкнулся со своим самым старшим братом, который пристально смотрел на него, стягивая с рук кожаные перчатки.

— Это имя никогда не упоминается в доме, — коротко сказал Питер. — Урсула, почему ты болтаешься в школьной одежде? Ступай наверх и немедленно переоденься. — Он повернулся к Анджеле. — Ха! Роджер здесь, как я понимаю?

— Разве ты не хочешь поздороваться с Хэлом? Ведь вы не виделись почти шестнадцать лет.

Судя по выражению лица Питера, он мог бы с легкостью обойтись без своего младшего брата еще столько же.

— Прекрасно выглядишь, — промолвил он, приглаживая рукой свои редеющие на висках волосы и оценивающе разглядывая короткие густые волосы Хэла.

— Ты тоже, Питер. Я рад снова тебя видеть. — Что на самом деле было правдой, несмотря на окружающую брата атмосферу плохо скрываемой свирепости.

— Я установил непреложное правило, — громко произнес Питер, — что мы никогда и ни при каких обстоятельствах не говорим о Делии, особенно в присутствии детей. В этом смысле для них она могла бы с таким же успехом умереть. Ей запрещены всякие контакты с ними — с полного согласия суда, могу прибавить. Они знают, какой безнравственной и порочной она была, и не желают иметь с ней что-либо общее. Мне совершенно не требовалось объяснять тебе это, любой человек с чувством такта…

— Там, откуда я приехал, у американцев, разводов гораздо больше.

Питер передернулся, как от боли.

— Это приведет их к погибели. Просто чудовищно, что позволяют себе женщины в наши дни. Эти так называемые современные женщины на самом деле не что иное, как шлюхи. Извини, Анджела, мне не следовало употреблять при тебе это слово.

— Тебе не следовало бы употреблять это слово по отношению к своей бывшей жене, — сквозь зубы процедила Анджела, пройдя мимо Питера и двинувшись по ступеням.

Хэл был не слишком уверен насчет поруганных деликатных чувств Питера, но удивился, услышав, в каких выражениях отзываются о его бывшей невестке. Он приехал сюда с единственной целью — покататься по застывшему озеру, и намеревался избегать ссор и с Роджером, и с Питером.

Поднимаясь вслед за горничной по изысканной лестнице, он размышлял о братьях. Почему Анджела, с ее интеллектом и острым, критичным умом, вышла замуж за Роджера? Да, он хорош собой, и, наверное, это имело отношение к ее выбору. А кроме того, быстрая карьера в адвокатуре, вероятно, сулила ей в будущем муже практичность и знание жизни. Странно то, что ультратрадиционалист Роджер вдруг выбрал женщину-врача.

Роджер еще смолоду — и, несомненно, по сей день — возмущался тем, что женщины получили избирательные права. Он никогда не делал тайны из своих взглядов.

Очевидно, Анджела надеялась, что сможет продолжать врачебную практику после замужества, и ей было тяжело. Причем имея всю необходимую помощь по хозяйству и с детьми. Она понимала, что по прошествии лет возобновить медицинскую карьеру будет практически невозможно. Не говоря уже о том, что придется преодолевать враждебное отношение Роджера.

Хэл прекрасно знал, каким образом Роджер умел добиваться своего — не силовым давлением, как Питер, но путем постоянного раздражения и язвительных придирок. Столкнувшись с дурным характером мужа, с его выпадами по поводу места женщины в обществе и в доме, по поводу ее потенциальной некомпетентности в случае возвращения в профессию по прошествии лет, Анджела предпочла более уступчивую линию поведения.

Зато вскоре взбунтовалась Сеси. Естественно, это явилось чувствительным ударом для Роджера, и он расценил это как предательство.

— Поскольку вы не привезли с собой лакея, сэр, вам будет прислуживать одна из наших горничных, — сказала служанка, провожая Хэла в отведенные покои. — Обед в восемь тридцать, напитки подаются в гостиной с восьми часов.

Он надеялся, что его поселят в прежние комнаты, на чердачном этаже, с окнами, выходящими на парапет, однако горничная повела его в Красную комнату, на второй этаж. Эта комната всегда считалась гостевой, но когда он уезжал отсюда, это были гостевые покои с налетом обветшалой старины. Теперь все блистало свежей краской, комната выглядела нарядной, с иголочки, в веселом цветочном духе. Обои с рисунком в виде роз сочетались по цвету с покрывалом, обивкой стульев, диванными подушками и ковриком перед кроватью. У Хэла вытянулось лицо, он вспомнил сумбурный стиль прежней мебели, выцветшие шторы из красной парчи и набор фарфоровых животных на каминной полке.

Он взял одно из двух лежавших возле умывальника толстых полотенец — одно, кремовое, одно зеленое — и отправился на поиски свободной ванной комнаты.

— А я все думала, когда ты найдешь время прийти наверх, меня проведать, — сказала няня.

Хэл, который любил полежать в ванне, на сей раз ускорил свое мытье и, торопливо одевшись, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся в комнату няни.

— Ты же не хотела, чтобы я заявился в саже и копоти после поезда, — промолвил он, наклоняясь к ней, чтобы обнять. Она была крупной женщиной, но теперь он чувствовал, что возвышается над ней как башня, — определенно няня не была такой согбенной, когда он уезжал.

— Пятнадцать лет миновало, а это долгий срок в моем возрасте, и кости не так крепки, как надо бы, — усмехнулась няня. — Но я объясняю врачу, что мои кости могут вести себя, как им заблагорассудится, лишь бы разум оставался при мне. А ты, видимо, высовывался из окна поезда, если собрал на себя копоть и сажу. Сколько раз я тебе говорила не делать этого? Один человек вот так лишился головы, когда поезд въезжал в тоннель; кто скажет, что такое не может повториться? Ну а теперь присядь, у нас есть десять минут, перед тем как тебе спускаться к обеду. Опаздывать никак нельзя, потому что миссис Гриндли — нам так полагается ее называть, хотя это обращение застревает у меня в горле — теряет самообладание, когда люди опаздывают. Она теряет самообладание почти по любому поводу, ты и сам это скоро заметишь. Не стоит обманываться насчет слабых нервов, у нее железная воля, вся ее хрупкая красота — это как солдаты в армии, с ветками на касках.

— Камуфляж.

— Я знаю, как это называется, мистер Умник! — возразила няня.

Хэл улыбнулся, вспомнив старое детское прозвище, полученное от няни. Питер тогда звался мистер Норов, а Роджер — мистер Злой Язык. Так няня обращалась к ним, когда бывала ими недовольна.

— Кого из них ты уже видел?

Костяшки ее пальцев казались чересчур крупными, а волосы стали тонкими и легкими, похожими на серую дымку, но голос звучал твердо и уверенно, а выцветшие голубые глаза были остры, как всегда.

— Анджелу и двух очаровательных племянниц.

— Сеси и Урсулу. Она маленькая проказница, эта вторая.

— Урсула? Она ведь очень похожа на мать.

— Тем хуже для нее. Это нисколько не облегчает ей жизнь, поверь моему слову. А как ты нашел своих братьев?

— О, я видел обоих и оставил Питера в ярости, упомянув Делию, а Роджера — в раздражении по причине того, что у него умная дочь.

— Вообрази, Сеси собирается стать врачом!

— Она также пошла в мать.

— Я не доверяю женщинам-врачам. Никогда у них не лечилась и не буду. Однако есть люди, отдающие им предпочтение, и кто может утверждать, что они не имеют права на свой выбор — так же как и я?

— Знаешь, няня, если начнется война, врачей потребуется много.

— Новой войны не будет. И не вздумай высказывать подобные предположения, а не то мистер Питер впадет в еще большую ярость. Он не потерпит здесь никаких поджигательских разговоров — вот его собственные слова.

Как это типично для Питера — издавать эдикты подобного рода. Интересно, он и в бизнесе придерживается того же образа мыслей и действий? Хэл сомневался. Война приносит жирные контракты, и Питер не станет стоять последним в очереди за ними.

— Мистер Питер говорит, он верит, что немцы сумеют сдержать большевиков, — промолвила няня с явным одобрением: она питала отвращение к «этим красным», как она их называла.

— Папа все неправильно понимает! — раздался юный голос от двери. — Здравствуй, няня. Помоги мне застегнуть платье.

Урсула вошла в комнату, одной рукой придерживая сзади разъем бесформенного одеяния.

— Здравствуйте еще раз, дядя Хэл. Я так и подумала, что вы здесь, докладываетесь нянюшке. Она желает знать до мельчайших подробностей, чем вы занимались с тех пор, как с ней расстались.

— Это потребует времени, я полагаю, — улыбнулся Хэл.

— Не болтай понапрасну, Урсула. — Няня застегнула на ней последнюю пуговицу, и сидевшая на корточках Урсула выпрямилась — Пять минут на то, чтобы рассказать мне новости, — сказала няня и добавила, обращаясь к Хэлу: — Я теперь уже могу много двигаться. Урсула — мои глаза и уши.

— Итак, няня, лед крепко схватывается, — начала Урсула, удобно устраиваясь на пуфе, который жалобно пискнул. — Это самая важная новость. До конца недели можно будет кататься по всему озеру, так все говорят.

Хэл, прислонившись к высокому комоду, слишком большому для этой комнаты, который, как он догадывался, няня приняла к себе из какой-то другой части дома, наблюдал за девушкой. У Урсулы были не только черты лица и голос матери, но и ее цветовая гамма: волосы цвета медного ведерка для угля и ярко-синие глаза на бледном лице. Даже руки Делии — он заметил это, когда она подтыкала за ухо прядь прямых волос.

Хэл не мог уследить за потоком ее новостей. Люди, о которых она говорила, были не знакомы. Пока девушка не добралась до новостей из «Уинкрэга»:

— Утрата вернулась домой на каникулы вчера вечером. Опоздала к обеду, и леди Ричардсон растерзала ее в клочья, заявив, что ей не следовало одной, без сопровождения, ехать в машине с Эдвином. Но ведь он ее брат; почему же нет, я вас спрашиваю?

— У леди Ричардсон свои резоны, — заметила няня. — А Аликс уже там?

— Да, она прибыла поездом — наверное, тем же самым, на котором сегодня приехали вы, дядя Хэл. Если бы она на денек задержалась, вы могли бы оказаться там вместе. Хотя, вероятно, вы не узнали бы Аликс после стольких лет. Наверное, она выглядит потрясающе шикарной, правда, няня? Леди Ричардсон держится с ней чопорно и высокомерно. А Утрате опять досталось.

— Чем же она провинилась на сей раз?

— Выросла.

— Просветите меня, — вмешался Хэл. — Кто такая Утрата?

— Утрата Ричардсон, — ответила няня. — Появилась после твоего отъезда. Ты должен помнить, я тебе о ней писала. Младшая дочь Хелены, родилась перед тем, как Хелена и Изабел погибли в Америке. В дорожной аварии, такая трагедия. Ты ведь помнишь, не правда ли? Это случилось вскоре после того, как ты уехал.

— Да. — Он тогда написал леди Ричардсон, выражая соболезнования, и получил немногословное письмо с благодарностью. — Надо думать, она была просто уничтожена — потерять сына, а следом и невестку.

Нянино лицо приняло непроницаемое выражение со сжатыми в прямую линию губами. Выражение, так хорошо знакомо Хэлу с детства: «На этом все, ни слова больше я не скажу».

 

Глава четырнадцатая

«Еще один гнусный вечер, — записала в своем дневнике Урсула. — Никто, кроме тети Анджелы, не рад приезду дяди Хэла; видимо, это ужасно для него — вернуться домой и обнаружить, что его здесь ждали не больше, чем какого-нибудь бродячего пса. Я знаю, Ева собиралась вести себя с ним высокомерно и пренебрежительно, она стонала и жаловалась папе: какая, мол, досада, что Хэлу понадобилось приехать в гости именно сейчас, когда вот-вот вернется домой Розалинд, а ей совсем не обязательно общаться с какими-то сомнительными личностями. Подразумевалось: „с какими-то еще“, — ведь, по ее мнению, мама уже бросила тень позора на наш дом, и для репутации Розалинд нехорошо ассоциироваться с подобной особой. Не думаю, что дядя Хэл понимает, зачем папа хотел, чтобы он приехал. На мой взгляд, он приехал только ради замерзшего озера, а в ином случае — остался бы там, где был. Очень ему нужно, чтобы папа и Роджер накинулись на него с этими акциями. Они уверены, что мне ничего не известно, а то не стали бы так чертовски громко об этом распространяться. А Ева ужасно злится, что им требуется согласие Хэла на совершение сделки, из нее так и прет снобизм по поводу того, что он актер. Как можно быть такой старомодной? Некоторые актеры сейчас чертовски важные люди. Я не считаю, что дядя Хэл из таких, а иначе мы бы что-нибудь о нем слышали, но мне он не кажется безработным бродягой, какими считает их всех Ева. Он выглядит успешным и вдобавок человеком, которому глубоко плевать, что говорят о нем люди вроде Евы. И еще: у него в глазах блестит насмешливый огонек — похоже, он находит ситуацию забавной. Ах если бы я могла так же к ней относиться!»

 

Глава пятнадцатая

После ленча Хэл отправился в «Уинкрэг», проделав часть пути в компании Анджелы и Сеси, которые собрались в деревню, где Сеси хотела купить пару новых коньков. По обледеневшему снегу продвижение шло медленно, но настроение Хэла поднималось тем больше, чем глубже он вдыхал чистый, морозный воздух и смотрел вверх, на вершины гор, ослепительные на фоне синего зимнего неба. Каждая каменная стена, каждое поле и дерево были ему знакомы; прошедшие годы рассеялись словно дым, и он опять вернулся в дни своей юности, полный до краев радостных надежд, ожиданий и честолюбивых замыслов.

Тогда он мечтал стать великим актером, одним из трагиков своего поколения, горел желанием потрясать публику исполнением классических ролей. О его Гамлете, Макбете и Бенедикте станут говорить в Лондоне, а еще — он будет знакомить умных и понимающих зрителей со всем богатством современной драматургии.

Этим честолюбивым мечтам не суждено было исполниться. «Какая часть того, о чем мы грезим в двадцать лет, воплощается в жизнь?» — спрашивал он себя, шагая по хорошо знакомой тропинке к подъездной аллее «Уинкрэга». Путь пролегал не по девственному снегу — уже много ног прошлись по тропе со времени последнего снегопада; значит, между двумя домами поддерживались устойчивые отношения. Хэл смотрел на ледяную крупитчатую белизну, испытывая нечто вроде страха. Было боязно поднять голову и увидеть то, что он уже видел мысленно, — причудливый фасад «Уинкрэга». Когда он все-таки поднял взгляд, то удивился. Дом такой же, каким ему помнился, но почему-то кажется менее реальным, чем образ, запечатленный в сознании. Скорее напоминающим декорацию к фильму, чем солидное загородное поместье на севере Англии. Но к какому фильму? К волшебной сказке, пожалуй, — с этими его заснеженными башенками. Или к «Гамлету», где среди бойниц и зубчатых стен, в мрачном мире темных тайн скитается светловолосый принц.

— Входи, входи! — приветствовал его в воротах сэр Генри таким тоном, словно Хэл отсутствовал не пятнадцать лет, а недели две. — Сейчас попросим соорудить нам кофе. А я как раз думал, не подсыпать ли гравию на подъездную дорожку, — продолжал он, пока они шагали к дому. — Ты не застал моих младших: близнецы и Утрата уехали в Манчестер. Колеса у машины скользили, вот я и пошел взглянуть на дорожку. Впрочем, я-то мыслю о них как о твоих ровесниках, а ведь это не так: когда ты уезжал, они были детьми, а маленькую Утрату ты вообще не знаешь.

— Я безмерно опечалился, узнав о вашей трагедии, — промолвил Хэл.

— Ты написал очень сердечное письмо, так любезно с твоей стороны.

— Мне нравились Невилл и Хелена, и потерять обоих в один год… Да еще Изабел… Вам пришлось трудно.

Трудно? Неужели это маленькое твердое слово единственное, что он сумел подобрать по поводу такой утраты? Величайшей трагедией явилась для сэра Генри гибель сына. Не Хелены, конечно. Хелена не побуждала — лишь одним своим видом! — сердце свекра петь и лететь как на крыльях. Не превращала для него пасмурный день в яркий — одним лишь взглядом, улыбкой, поворотом головы.

— Да-да, трудно, — повторил сэр Генри. — Но сейчас все в прошлом, это случилось давно, и теперь я уже не так много о них думаю. Разумеется, я бы хотел, чтобы Невилла судьба пощадила, но этому не суждено сбыться. Что толку жаловаться и роптать? Он допустил небрежность, а нельзя быть небрежным на краю пропасти.

Хэлу всегда приходилось подыскивать слова, чтобы говорить о старшем сыне сэра Генри. Почему это давалось с таким трудом? Ему ведь нравился Невилл, черт побери! Он им восхищался!

— Он считался опытным альпинистом. Да, это опасный вид спорта, но не тот он был человек, чтобы поступать легкомысленно.

— Горы не прощают оплошностей. И осмелюсь сказать: если ему суждено было уйти от нас, то хорошо, что он погиб среди своих любимых гор. Ему посчастливилось выжить на войне, но удача изменила ему, когда он пошел штурмовать Анды. Он всегда мечтал их покорить. Что ж, каждый из нас должен прожить свою жизнь. — Некоторое время старик молча вел Хэла вокруг дома, к боковой двери. — Мы пройдем прямо ко мне в кабинет. Ты, конечно, захочешь увидеть Каролин и Труди, но это может и подождать. До тех пор пока не согреешься и не расскажешь мне, чем ты там занимался все это время. Тебя радушно встретили дома? — спросил он, глядя на крестника проницательным взглядом. — Ты найдешь там много перемен. Твой брат дурак, что женился на этой женщине, но осмелюсь предположить, ты и сам все понял.

Хэл рассмеялся, довольный, что они не пошли в гостиную. Ему требовалось время, чтобы привыкнуть к «Уинкрэгу», в котором не было Хелены. Он сердито обругал себя дураком, надо сфокусироваться на «здесь и сейчас», а не позволять воспоминаниям об ушедших годах исподволь заполонить его нынешнюю жизнь. Господи, он был тогда так молод! Именно это являлось причиной силы и яркости поразившего его чувства. И именно поэтому теперь, попав в «Уинкрэг», он заново переживал нечто похожее. Слабый отголосок чувств, которыми Хэл упивался в двадцать лет, заплутав в муках первой любви — вполне типичной любви молодого человека к старшей по возрасту и очень привлекательной женщине.

Хэл обошел вокруг обшитых деревянными панелями стен, глядя на знакомые гравюры и рисунки архитектурных сооружений.

— Я едва перекинулся с Евой несколькими общепринятыми любезностями и ничего не значащими пустяками, но наверняка намерения у нее добрые.

Сэр Генри бросил на него скептический взгляд, но промолчал, поскольку вошел Роукби, неся кофе. Старый слуга приветствовал Хэла с достоинством и учтивостью. Хэл обрадовался ему и отметил, что годы превратили Роукби в образец идеального дворецкого.

— Садись сюда, в это кресло, поближе к огню, — произнес сэр Генри, делая гостеприимный жест в сторону двух потертых кожаных кресел перед пылающим камином. — Расшевели хорошенько огонь, Роукби. Подбрось еще полено. Надо, чтобы Хэлу было тепло, он отвык от нашей северной стужи.

— Не такое уж я изнеженное создание, как вы думаете, — запротестовал гость. — В Нью-Йорке зимой бывает мороз, и к тому же я почти каждый год езжу в Вермонт заниматься зимним спортом. Там достаточно холодно, чтобы напомнить человеку об Уэстморленде в декабре.

— Но зато нигде нет такого озера, не правда ли? Ты это чувствуешь, а иначе тебя бы здесь не было. Только не говори мне, что это теплое приглашение Питера побудило тебя приехать. Нет, я понимаю, ты понадобился ему по вопросам, связанным с бизнесом, но один лишь бизнес не привел бы тебя сюда, верно?

— Да, — согласился Хэл, глотнув горячего кофе, в который Роукби по своей инициативе добавил капельку виски.

— Чтобы согреться, мистер Хэл.

— Небывалый нынешний мороз тянет всех сюда как магнитом, — продолжил сэр Генри. — Аликс не была дома три года. Они с бабушкой не всегда сходятся во взглядах, однако она не смогла устоять против ледяного озера. Моя внучка ведь живет и работает в Лондоне, знаешь об этом?

Хзл извлек из уголков памяти образы близнецов «Уинкрэга» — какими они были в те далекие времена. Аликс нарисовалась ему серьезной девочкой с внезапно вспыхивающей улыбкой и слишком взрослыми для ее лет глазами. Помнится, Каролин была с ней очень сурова, точно Аликс — своевольный и неуправляемый ребенок. Тогда девочка не походила на Хелену; напоминает ли она свою мать сейчас? Почему-то от этой мысли Хэл ощутил тревогу.

— Она похожа на Хелену?

— Нет, она пошла в мою часть родни — очень напоминает мою сестру, какой та была в юности. На мать похож Эдвин.

— Аликс всегда была привязана к Эдвину, — заметил Хэл. — Они были неразлучны.

— Как обычно у близнецов. Но потом они вырастают и идут каждый своей дорогой. Эдвин выбрал стезю фотографии, ты слышал?

— Да, и также слышал, что он уже сделал себе имя. Вы не жалеете, что он не пошел по вашим стопам, не работает инженером?

— У него никогда не было склонности к математике, он стал бы несчастен, попытайся я принудить его пойти по моим стопам. Утрата — вот у кого в нашей семье математический склад ума, и вместе с тем ее голова набита лошадьми и музыкой. Ну и, конечно, девушки не становятся инженерами.

— Некоторые становятся, в Америке.

— В Америке люди делают все, что угодно. Нет, когда меня не станет, завод придется продать. Я позанимаюсь им несколько лет, прежде чем полностью оставить. Вдобавок, если грядет новая война, нас, стариков, тоже впрягут в дело.

— Когда я проезжал мимо военного мемориала, то вспоминал о Джеке. Вы потеряли на войне сына, будем надеяться, что вам не придется пожертвовать также и внуком.

— А, Джек… — вздохнул сэр Генри, большим носовым платком утирая остатки кофе с кончиков пушистых усов. — Когда доживаешь до такого возраста, то приобретаешь иную перспективу, иной взгляд на вещи. Джек мог и не найти себя после войны. У него имелись задатки хорошего инженера, интеллект и математические способности. Он всегда был умным мальчиком, но его отношение к жизни… — И старик оборвал разговор.

Хэл удивился. Он всегда считал, что Ричардсоны не представляют, каким человеком был их Джек. Сам он относился к Джеку с настороженностью — с тех пор как осознал, что это за птица. Нашел бы он себя, преуспел бы после войны, останься в живых? Нет, пожалуй, Джек не вписался бы ни в одно цивилизованное сообщество. Была та некрасивая история с девушкой из соседнего городишки Эскригта, а Невилл сказал ему после гибели Джека, что его младший брат очень плохо обошелся с Джейн — эмоционально и физически — и она была не единственной женщиной, жалевшей о том дне, когда повстречалась с Джеком Ричардсоном.

Еще в те времена Хэлу казалось, что сэр Генри и леди Ричардсон не сильно скорбят о младшем сыне. Война эмоционально изнурила сэра Генри, истощила его чувства. Но Каролин, тетя Каролин, как он всегда ее называл? Она утверждала, что любит Джека превыше всех и вся, однако за ее ледяным самообладанием не угадывалось безысходности тяжелой утраты. Она просто сделалась более замкнутой и сдержанной, безапелляционной в требованиях немедленного подчинения и безусловной покорности со стороны детей и внуков.

Хэл вдруг понял, что сэр Генри опять говорит что-то, и ухватил заключительные слова:

— …Вместе с тем Рождество — пора мира, добра и согласия, и я дам тебе хороший совет: ты поступишь правильно, если не будешь затрагивать тему возможной новой войны, пока гостишь в «Гриндли-Холле». Каролин тоже не желает об этом слушать, так что я держу свои мысли при себе.

Страусы, подумал Хэл. Ничего не изменилось. Вот почему он отсюда бежал — беспокойный, неоперившийся птенец, полный надежд и ожиданий. Уплыл на другой конец света, в страну, не разодранную войной и классовыми разногласиями.

— Тебе понравится Аликс, — неожиданно добавил сэр Генри. — Жизнь была к ней не очень ласкова, но если кто-нибудь из нас является человеком нового времени, то это она. И в работе преуспевает, — с гордостью произнес он. — Зарабатывает пять фунтов в неделю.

— Разве она в этом нуждается? — удивился Хэл, ведь никому из Ричардсонов, в особенности женщинам, нет необходимости зарабатывать себе на жизнь.

— Она так решила. Несмотря на то что у нее есть собственные деньги — от моей сестры; та оставила значительное состояние, поделив его между детьми Невилла. Невилл был ее любимцем. А у Сола нет детей.

Что, вероятно, огорчает Джейн Ричардсон, которая наверняка хотела бы иметь детей. Сколько лет ей сейчас? Она примерно его возраста. Надо бы ее увидеть.

— Сол и Джейн приезжают сегодня на машине, они должны быть к обеду. Все съезжаются, Хэл, — все, кто еще жив. Я рад нынешним морозам, тому, что озеро замерзло: кто знает, где мы все будем через год или два?

— Вы ожидаете войны так скоро?

— Да. Если повезет — в пределах десятилетия, а если нет — через пару лет.

— Время торговаться о мире?

— Время перевооружаться, — ответил сэр Генри, который всегда был реалистом.

 

Глава шестнадцатая

Джейн отказалась спускаться к завтраку. Сол был расстроен и раздражен.

— Ты же знаешь, мама не любит, когда мы просим подать завтрак в постель.

— Если не хочешь попросить Чард принести мне поднос, я вполне обойдусь и без завтрака.

— Это еще больше ее разозлит! — воскликнул Сол.

Джейн закутала плечи халатом и разгладила на коленях одеяло.

— Ее гнев или неодобрение — твоя забота. Для меня это — предмет, не имеющий ни малейшего значения. В любом случае я почти не завтракаю и, что бы ты ни говорил, не собираюсь спускаться в столовую, похожую на мавзолей, ради того, чтобы увидеть буфет, уставленный серебряными блюдами с неудобоваримой едой.

— Если ты собираешься выйти на лед, то нуждаешься в плотном завтраке.

— Я не собираюсь.

Снег и лед не привлекали Джейн. Внутри ее и без того было достаточно льда, чтобы не интересоваться тем, который на озере. Она росла в западной части страны и не привыкла к ежегодным морозам и зимнему спорту, являющимися неотъемлемой частью жизни Сола. Джейн никогда не ездила в Швейцарию, не каталась на лыжах, на коньках, и ей отчетливо помнилось, как маленькой девочкой она вывалилась из саней, и еще — как однажды выпал снег и лежал толстым слоем на улочках и по склонам невысоких пологих холмов ее родного края.

Самыми любимыми месяцами в году у нее всегда были летние: теннис на упругой зеленой лужайке, катание верхом по сельской дороге, прогулки с собаками по узким деревенским тропинкам. Не для Джейн эта гнетущая, промозглая зимняя пустыня, стерильная в своей белизне — такая же стерильная, как и она сама.

Послышался стук в дверь, и в комнату вошла ее горничная Чард с подносом. Поставив его на колени Джейн, она расторопно собрала одежду, снятую хозяйкой накануне, спросила, не требуется ли что еще, и удалилась.

Джейн откинулась на подушки, улыбаясь своим мыслям. Свекровь терпеть не могла, когда она привозила в «Уинкрэг» свою горничную. Каролин считала, что члены семьи должны обходиться имеющейся в доме челядью. Но Джейн не любила, чтобы за ней ухаживала посторонняя девушка.

— Она не будет посторонней, — всякий раз спорил с ней Сол. — За тобой станет ухаживать Фиби, а она не чужая, ты знаешь ее много лет.

— Все и вся в «Уинкрэге» постороннее.

Джейн отпила немного кофе. Хоть он-то в «Уинкрэге» хороший. Это одно из домашних правил ее свекра: кофе должен быть крепким и умело сваренным. Кофейные зерна он заказывал в Лондоне и следил, чтобы их надлежащим образом мололи в специальной машине, которую он приобрел в Италии.

Джейн съела ломтик поджаренного хлеба, отодвинула поднос в сторону и встала с постели. В комнате было необычайно светло: это означало еще один морозный безоблачный день, когда яркие отблески света от снега и льда косыми лучами проникают в каждое окно. Джейн взяла с туалетного столика портсигар и вытащила сигарету. Вставила ее в мундштук, прикурила и глубоко затянулась, откинув голову назад и выпуская дым через ноздри.

Она чувствовала себя разбитой и вялой. Снотворные пилюли, что дал ей доктор Барбер, оказались слишком сильными. Она выпила на ночь всего полтаблетки. Попади она в Новый Свет, могла бы пристраститься к эликсиру счастья Хаксли. Как он его называл? Сома. Пилюли, помогающие спать ночью, пилюли для снятия острой дневной боли. Джейн полуприкрыла глаза, не желая видеть еще один пустой, бессмысленный день. Она точно знала, как будут отстукивать минуты.

Сол после завтрака пойдет к матери — неизменный ритуал при его визитах в «Уинкрэг». Каролин будет задавать вопросы, желая знать все о его карьере, коллегах, планах правительства и отношении к тому или иному предмету. Сол, как усердный школьник, горящий желанием угодить строгому учителю, станет это выкладывать, страстно желая заслужить одобрение матери.

— Никогда не выходи замуж за младшего сына, — поучала Джейн ее мать. — Если влюбишься в младшего, попроси познакомить тебя с его старшим братом.

— А если старший уже женат, мама?

— Попытай счастья где-нибудь в ином месте. Один мужчина мало чем отличается от другого в том, что касается брака. Если он обходителен и при деньгах, ты будешь счастлива. Счастье женщины связано с домом, семьей и светской жизнью, муж не так важен, как, похоже, вы, молодые девушки, воображаете.

Матери следовало бы прилагать больше усилий, дабы уберечь ее и от средних сыновей. От такого, например, как Сол, у которого имелся старший брат — предмет всеобщего восхищения, и залихватский младший, а в результате — пожизненный комплекс неполноценности.

По иронии судьбы Сол теперь остался единственным уцелевшим из братьев. Он занял место и старшего, и младшего, был тем, на ком сосредоточились надежды матери; тем, к кому отец относился как к единственному сыну. Да, они вели себя так, но при этом знали, что ему никогда не стать чем-то большим, чем тенью погибших братьев.

Сол, надо отдать ему должное, искренне горевал о Невилле, когда тот погиб в горах Южной Америки, он любил брата и с младенчества смотрел на него снизу вверх. Джейн не знала, как он отреагировал на смерть Джека в 1917 году. Много случалось смертей в то страшное время, и Сол стоял лицом к лицу со своей собственной, ведь он тоже был там, во Франции, среди ужасов войны. Просто игра случая, что выжил он, а не Джек.

Странно, что сейчас, спустя годы, Джейн не могла воспроизвести в себе ту ужасную боль и чувство утраты, которые переполняли ее, когда она узнала о гибели Джека. Ее жизнь сложилась бы совсем иначе, если бы именно Джек вернулся из окопов. Они могли бы пожениться, иметь детей, быть счастливы…

Джейн погасила окурок, вдавив его в фарфоровую вазочку на туалетном столике. Слуги Каролин не ставили пепельниц в спальнях: свекровь не одобряла, когда люди курили у нее в верхних комнатах. Рука Джейн дрожала.

Он женился бы на ней? Джек? Нет, конечно. Он не захотел бы на ней жениться. Если бы она рассказала ему о ребенке, которого носит, о его ребенке, он ударил бы ее, отрекся от отцовства, отправил бы ее к женщине, чтобы та помогла избавиться от ребенка. А то и сам попытался бы вышибить из него жизнь.

Ей было шестнадцать лет, когда Джек соблазнил ее в доме родителей Джейн. В первый раз это произошло в розарии. Стремительным, животным актом он растоптал девические представления Джейн о романтической любви, ввергнув в грубую реальность любовной связи с жестоким, склонным к насилию человеком. Он наслаждался первым опытом, возбужденный смесью ее ощущений из волнения, страха и покорности, и повторял этот опыт везде, где только мог заполучить Джейн. Она лгала родителям, сестрам, друзьям — всем, чтобы только выкроить час, прийти к нему на квартиру. Постоянно давала себе клятву, что это в последний раз, но он всегда умел затянуть ее обратно, а его грубый натиск смягчался, превращаясь в хриплые, похотливые, непристойные слова, которым она не умела сопротивляться.

Позднее ей довелось прочитать, что написала жена Байрона об этом прославленном поэте — о том, как он намеренно развращал молодую и неопытную женщину. Его светлость получал удовольствие от ее падения и унижения, заставляя ее принимать как норму такие вещи, которые ни одна женщина не должна терпеть в отношении своей природы.

Джейн никогда не любила поэзию Байрона.

Когда Джек погиб, она с головой ушла в свое горе. О чем она скорбела? — спрашивала сейчас себя Джейн, изумляясь силе порочных цепей, которыми сковал ее младший Ричардсон.

У нее случился выкидыш, а через год она вышла за Сола. Разумеется, это было делом рук Каролин. Та знала о ее связи с Джеком либо догадывалась, и Джейн подозревала, что брак этот был способом, с помощью которого свекровь рассчитывала купить ее молчание, чтобы история не вышла за рамки семьи.

Это единственное орудие ее власти над Каролин и причина, почему Джейн отстаивала свое «я» в различных мелких и незначимых вопросах вроде завтрака в постели и своей горничной. Даже сейчас ее связь с Джеком сочли бы шокирующей. Только подумать, до чего подобное разоблачение повредило бы карьере Сола. Как бы он мог загладить впечатление от скандала, действующими лицами которого являлись его брат и жена? Насколько пагубно сказалось бы это на семье Ричардсонов!

Джейн вздохнула и потянулась за другой сигаретой. Призраки прошлого всегда выползали, когда она гостила в «Уинкрэге». Почему она не развелась с Солом?

Все тот же старый вопрос, и все тот же старый ответ. Джейн предлагала мужу развод, умоляла согласиться. Он был непреклонен. Если бы он развелся, ему пришлось бы подать в отставку. В общем, дело безнадежное. Джейн подозревала наличие любовницы, но не имела доказательств и, разумеется, не догадывалась, кто бы это мог быть.

Иногда она подумывала завязать бурный роман на стороне — такой, что муж не мог бы игнорировать. Только с кем? И каким образом — если обхождение с нею Джека убило в ней способность любить.

Вновь и вновь ее мысли текли по одному порочному кругу, словно заезженная граммофонная пластинка, воспроизводящая старую мелодию. У Джейн не было своих денег и способов их заработать.

Как она завидовала Аликс! Ее образованию, свободе, давшим ей возможность найти работу, за которую платили деньги. Женщины из поколения ее племянницы были просто счастливицами по сравнению с поколением Джейн. Понимают ли они, насколько счастливы? Их матери могли сколько угодно жаждать, чтобы они вышли замуж, но многие дочери имели свой взгляд на вещи и выбирали иной образ жизни.

Дело в том, что Джейн и сама не хотела стать женщиной, которая ходит на службу. И будь она сейчас в возрасте Аликс — тоже бы не захотела. Она, как и раньше, мечтала иметь семью.

Никогда ей и не мыслилось, что жизнь пойдет по какому-то иному пути, кроме традиционной стези ухаживаний, замужества, рождения детей. Никогда бы она не предположила, что ей не разрешат иметь детей из страха перед тем, что зовется плохой наследственностью. Джейн порой спрашивала себя, не был ли страх Каролин вовсе не боязнью глухонемоты, пару раз встречавшейся в их роду в предыдущих поколениях, а боязнью перед возможностью передать детям извращенную натуру Джека.

Джейн позвонила, вызывая горничную, и велела наполнить ванну и распаковать одежду. Приняла ванну, оделась, нанесла на лицо крем — в «Уинкрэге» телу требовалась защита от стихий. Здесь всегда очень холодно, сыро и ветрено. А летом порой очень жарко, когда палящий зной словно скатывается с гор.

Джейн свистнула собакам, порылась в нижней гардеробной в поисках сапог; все оказались велики: у Ричардсонов большие ноги. Она нашла носки для рыбалки, ботинки, которые оказались почти впору, и в сопровождении двух сеттеров старого Генри, весело скакавших вокруг нее, вышла из дому.

Лежавшая вокруг белизна должна была бы поднять настроение, однако вызвала в памяти историю о Снежной королеве и осколке ледяного зеркала — сказку, ненавидимую с детства. В небе светило солнце, но в его бледных зимних лучах не было теплоты. Джейн миновала террасу и по ступеням спустилась на тропинку, ведущую к озеру. Там, стоя на заснеженном берегу, она швыряла собакам палки, наблюдая, как они мчатся за ними по льду, а затем гонят обратно на берег, скользя и подскакивая, вздымая в воздух белые фонтаны снега и оставляя ледяные желтые лужицы у кустов и камней.

На льду народу было не много, все это далеко от шумных зимних радостей с горячими пирогами на лотках и жареными каштанами с жаровен. Двое мужчин катались чуть поодаль от берега; умелые фигуристы, они прыгали на льду и вращались. Тот, что повыше, своими грациозными и одновременно энергичными движениями напомнил ей Джека. Это, конечно, всего лишь фантазия. Джек мертв и похоронен, благодарение Господу. Пора прекратить бесконечно и бессмысленно пережевывать свои печали, как сегодня утром.

Мимо проехала какая-то пара. Спортивного сложения мужчина; судя по виду, иностранец — англичане для выхода на лед никогда так не одевались. Женщина, скользящая легко и изящно, выписывая замысловатые фигуры внутренними и внешними лезвиями коньков. Волосы были скрыты под большой шерстяной шляпой, глаза заслонены темными очками. Оба описали широкую дугу и ровно, уверенно двинулись обратно, к противоположной стороне озера.

Джейн медленно побрела по берегу, поддевая неуклюжими ботинками попадавшиеся на пути камешки-голыши и кидая их собакам, которые их отыскивали и торжествующе приносили к ее ногам, будто полноценную охотничью добычу. Потом настала пора возвращаться, чтобы успеть скинуть ботинки, отмыть руки от собачей слюны и точно в срок предстать перед холодным оценивающим взором свекрови и благожелательной благодарностью свекра за то, что вывела собак размяться. Проклятый «Уинкрэг». Проклятый, проклятый «Уинкрэг»!

Она приблизилась к дому; собаки рысью бежали впереди и скрылись за углом. Джейн толкнула заднюю дверь, повесила поводки на крючок рядом с другими и зашагала по коридору, ведущему в холл. И конечно, наткнулась на Липп, которая выскочила на нее невесть откуда, с недоброжелательно блестящими глазами-бусинками.

— А, вот и вы, миссис Сол! Мы как раздумали, куда вы подевались.

Джейн проигнорировала ее, приберегая недобрую мысль для Кэролин. Она прекрасно понимала, что означает в устах Липп это «мы».

— Леди Ричардсон хочет вас видеть, — не унималась Липп. Джейн не услышала ее первой реплики.

Джейн не остановилась.

— Спасибо, Липп, я увижусь с ней за ленчем.

Липп шагнула наперерез и встала у нее на пути — маленькая, тучная, наводящая жуть жаба.

— Она хочет видеть вас сейчас.

— Сейчас я иду снять верхнюю одежду. Затем — в свою комнату, привести себя в порядок перед ленчем. Во время которого, без сомнения, увижусь со свекровью. Будьте добры, дайте мне пройти.

Липп помедлила в нерешительности, сердито сверкнула глазами, но отступила.

— Ее светлость будет недовольна.

Джейн сняла перчатки, размотала шарф и вручила все это Чард, которая, услышав ее голос, поспешила на помощь. Она приняла куртку Джейн и подождала, пока та снимет шляпу. Джейн пригладила рукой волосы, сняла ботинки и сунула ноги в туфли, которые ранее оставила в гардеробной.

Липп продолжала стоять, злобно скривив губы в адрес шикарной лондонской горничной Джейн. Сара, не обратив на нее внимания, пронеслась мимо с охапкой верхней одежды в руках.

— Я вас больше не задерживаю, Липп, — произнесла Джейн, направляясь к лестнице.

— Ее светлость беспокоится насчет мисс Утраты и хочет знать, куда она подевалась.

— Я не видела Утрату сегодня утром, можете передать. — Джейн была сейчас уже на первой площадке.

— Не видели во время прогулки?

— Нет. — Джейн достигла своей двери и, как в убежище, укрылась в комнате.

Господи, от этой женщины у нее начинается нервная дрожь! Вечно крадучись шныряет по дому, вынюхивает, шпионит, докладывает Каролин. Джейн села перед туалетным столиком, взяла пуховку, чтобы убрать со щек румянец, и обнаружила, что рука у нее дрожит. Из-за какой-то прислуги! Впрочем, нет: всему виной хозяйка, именно она наполняла Джейн безмолвной яростью.

Открылась дверь, и в комнату вошел Сол.

— Липп, кипя от негодования, побежала в покои мамы. Надеюсь, ты не была с ней груба?

— Груба? С прислугой? С какой стати? Липп, как обычно, вела себя нагло, только и всего.

— Она сообщила мне, что мама хотела тебя видеть, а ты не пошла.

— Твоя мать будет за ленчем, там она меня увидит. Поскольку она не терпит, когда опаздывают, я поднялась наверх вымыть руки. Гонг вот-вот прозвучит.

— А зачем мама желала тебя видеть?

— Только за тем, чтобы спросить, где Утрата.

— Утрате не следует отлучаться без спроса, она знает, как сильно это расстраивает маму. Нынешняя молодежь не уважает старших. В мамином возрасте вредно огорчаться.

Джейн закончила пудрить нос и положила пуховку в пудреницу из граненого стекла. Потом открутила колпачок с губной помады.

— Каролин постоянно накликает на себя какие-нибудь огорчения, она относится к этой девочке, будто та дикий зверек, которого надо держать на цепи. Вероятно, тебе понятно, почему надо так жестко с ней обходиться. Я не вижу причин для подобной суровости.

— Не смей так говорить, Джейн! Это нелегко — воспитать девочку, у которой нет родителей. Каролин для Утраты больше, чем мать.

Нет, куда меньше, чем мать. Бедная Утрата.

— Утрата сейчас в трудном возрасте — уже не девочка, еще не женщина, — когда не знаешь, как себя вести и что сказать. Сложное время для любой девушки, а без матери, которая могла бы ее направлять, не удивительно, что она превращается в неотесанное и эксцентричное существо. Утрата нуждается в любви и нежности, хорошей стрижке и красивой одежде. Девушке требуется как можно больше понимания и доверия, а не бабушка, которая хотела бы держать ее под замком в детской и относиться к ней соответственно. Я иногда думаю, что Каролин ненавидит Утрату, и не могу понять почему.

Лицо Сола побелело.

— Какие чудовищные вещи ты говоришь! У мамы огромный опыт обращения с молодыми девушками, она вырастила двух собственных, не говоря уже об Аликс. Разумеется, она разбирается в этом лучше, чем ты.

— Не имеющая собственных дочерей. Ты это имел в виду? Что ж, мы помним, кому надо сказать за это спасибо.

Из холла донесся звук гонга. Джейн нанесла на кожу за ушами духи, встала, расправила юбку и стряхнула волосок с рукава блузки. Не удостоив взглядом Сола, направилась к двери, подождала, пока он перед ней ее откроет, и вышла из комнаты. Удрученно качая головой, он последовал за ней.

 

Глава семнадцатая

После полудня Хэл катался на льду, довольный, что удрал из «Гриндли-Холла», радуясь возможности часть дня побыть вдали от своих братьев и подозрительных взглядов Евы. Здесь, на блистающей зеркальной глади озера, в окружении белых и розовато-лиловых гор, силуэты которых впечатались в память с самого раннего детства, он ощущал покой и умиротворение. Впервые с тех пор, как вернулся в Англию, Хэл подумал, что, пожалуй, это был правильный шаг.

В «Гриндли-Холле» он испытывал нечто вроде клаустрофобии; воспоминания, которые начинали стекаться к нему в родном доме, приносили какое-то неприятное, тревожное чувство. Это не связано с пространством — дом просторный и полный комнат, многие использовались редко: библиотека, музыкальная комната, зал гравюр и эстампов, кабинеты, спальни, пыльные чердаки. Дело в том, чем заполнена его голова, и эти неприятные воспоминания были забыты на долгие годы или, во всяком случае, отодвинуты на самые задворки сознания.

Старший брат Питер был таким мальчиком, а позже и молодым человеком, который побуждал взрослых одобрительно отзываться о его качествах лидера. Природа наградила Питера крупной, мускулистой фигурой, он являлся первоклассным игроком в регби, заядлым наездником и игроком в теннис, обожавшим побеждать. Никогда Питер не чувствовал себя счастливее, чем участвуя в какой-нибудь спортивной деятельности, особенно в такой, где мог побить противников. Когда же противниками вместо людей в шортах стали люди в темных деловых костюмах, его жажда побеждать лишь возросла. Очень мало кому удавалось одержать над ним верх в любом коммерческом или финансовом состязании.

Средний брат Роджер, имевший схожее телосложение, в школе был капитаном крикетной команды, а также пробегал полмили в рекордное время. Он уже родился, по словам матери, с юридическим складом ума: логически мыслящий мальчик, а потом мужчина с цепкой памятью, Роджер во многом обладал тем же соревновательным духом, что и старший брат. Только его соперники находились внутри ограниченного стенами зала суда, и там он получал такое же удовольствие, разнося противника в пух и прах, какое его брат черпал в своих победах на спортивных полях и в коммерческой сфере.

Вот почему та знаменитая на севере Англии привилегированная частная закрытая школа для мальчиков, которую посещали старшие братья, с распростертыми объятиями приняла в свое лоно еще одного молодого Гриндли, надеясь, что он станет ее украшением и будет приносить спортивные кубки и славу ей и своему дому.

Однако Хэл оказался иным, нежели его братья. Во-первых, он был другого сложения; судьба предназначила ему вырасти много выше и значительно худощавее, чем братья; он был юношей того типа, которые и с возрастом не становятся плотными и коренастыми. Хэл не имел ни интереса, ни способностей к регби — как и к остальным видам командных игр, а его изящество на льду и в управлении яхтой не снискали ему в школе признания и уважения. Хуже того, он слыл даже кем-то вроде зубрилы, мальчиком, которого часто можно застать уткнувшимся носом в книгу, любящего поэзию и музыку и — о ужас из ужасов! — увлекающегося театром.

Неудивительно, что однажды школьные забияки окружили его, готовясь к знатной добыче. Странным оказалось то, что он, как выяснилось, представлял собой что-то вроде отравленной пилюли: не такой уж худосочный, как с виду, и не склонный следовать правилам честной драки, считая голени, глаза и гениталии совершенно законными мишенями. Более того, его язвящий язык заставлял растерянно моргать даже самых тупоголовых хулиганов. Прокатилась молва, что обидные речи и дразнилки о том самом унитазе лучше оставить в покое. Изумленная школа испытала опасливую гордость, когда Хэл перешел из нее в университет, закиданный стипендиями и словами одобрения от выбранного колледжа. Втайне она была рада избавиться от него и благодарна за то, что уже больше никакой юный Гриндли не нарушит упорядоченный ход школьной жизни.

Потом, много позже, в далекой Америке, Хэл решил, что его старый дом и родня уже не таят для него былых страхов и неприятностей. Какое идиотское, самоуверенное допущение, думал он сейчас, стремительно летая по льду. Нет, в доме не царили мрак и ужас, просто существовала застарелая скрытая враждебность. Когда ушли в прошлое сильные обиды и переживания детства, на протяжении всей юности оставались мелкие булавочные уколы. Уезжая, Хэл намеревался навсегда отряхнуть с ног пыль Англии и особенно этих нескольких акров родового поместья на севере страны. Америка, далекая и противоположная по духу, стала тем местом, где он обрел свой дом и самого себя. Хэл даже взял себе для сцены другое имя, желая уничтожить последние следы чего-либо, связанного с «Гриндли-Холлом». Но только дом, как он сейчас понял, тек в его жилах вместе с кровью, пульсировал в его висках.

— Вы катаетесь превосходно, — сказала Сеси, плавно подъезжая к Хэлу. — Вы много практиковались, когда жили здесь?

— Конечно, каждый год, с тех пор как научился ходить, — ответил он. — Как и ты. Я и до сих пор катаюсь каждую зиму, когда удается вырваться.

— О чем вы задумались? — окликнула его племянница, отъехав немного в сторону и выписывая обратную дорожку.

Сеси была искусная фигуристка: движения четкие, согласованные и вместе с тем быстрые и легкие. Казалось, она не прилагала никаких усилий. В сущности, она каталось в том же стиле, что и Хэл, хотя сам он и не видел этого сходства, поскольку никогда не интересовался, как выглядит на льду.

— Я думал о Штатах, о том, как расцветет огнями Нью-Йорк на Рождество.

— Это похоже на ностальгию. — В голосе Сеси звучало удивление: с чего бы дяде тосковать по Нью-Йорку? Было бы естественно, если бы в дальних краях он испытывал ностальгию по здешней жизни и местам. Но сейчас, когда он на родине, в кругу семьи, среди родных гор, — как может он скучать по Нью-Йорку?

— Пожалуй. Говорят, у каждого две родины: та, где ты родился, и та, где живет твое сердце.

— Ваше сердце осталось в Нью-Йорке?

— Очевидно. Мне там нравится.

— Больше, чем здесь? — спросила Сеси, широким, в триста шестьдесят градусов, жестом обводя окрестные озера, горы и небо, при этом красная кисточка на ее шапке весело взметнулась, описывая круг.

— Наверное.

— Это потому, что Ева действует вам на нервы. Ева нам всем действует на нервы; мама сама от нее начинает брюзжать, и даже папа, который никогда не критикует дядю Питера, говорит, что она фальшивая.

— Фальшивая?

— Она пока оттачивает на вас роль хозяйки дома. Погодите, когда Ева примется за искусство, тогда вы поймете, что я подразумеваю под фальшью.

— Артистическая натура?

— Можно сказать и так. — Сеси скользила параллельно с ним, оба набирали скорость. Потом она резко затормозила «плугом», вздымая вокруг ног фонтанчик ледяных брызг. — Я вижу Урсулу. А с ней… не иначе как Утрата. Боже милостивый, как она вытянулась! Вы уже с ней познакомились? Она еще не родилась, когда вы уехали. Довольно забавно, как подумаешь, что она растет тут и живет… жизнью, в чем-то очень похожей на вашу, но вы никогда не знали друг друга. — Сеси приложила руки рупором ко рту и издала впечатляющий рык: — Урси! Тащи сюда Утрату познакомиться с дядей Хэлом!

— Хочешь познакомиться с Хэлом? — спросила Урсула, когда они с Утратой, неторопливо и с достоинством, держа в руках веревки от саней, ехали на коньках по льду.

— Да.

— Боже, да ты копия своего дяди! — воскликнул Хэл, когда ему представили юную леди.

— Не пожимайте мне руку: перчатка насквозь мокрая, а если я ее сниму, внутри все равно только окоченевшая мокрая плоть. Какого именно дядю вы имеете в виду?

— Вашего дядю Джека.

— Он был такой же долговязый и нескладный?

— Высокий — это определенно. Очень энергичный и привлекательный.

— О, положительный герой, — отозвалась она без всякого энтузиазма. — Только для мужчины все совсем иначе. — Утрата потерла кончик носа обледеневшей перчаткой. — По-моему, я обморозилась. Как ты думаешь, Сеси?

— Просто сильно замерзла. Иди домой и непременно выпей чего-нибудь теплого, тогда все будет в порядке.

— Именно это мы и собирались сделать, когда ты нас позвала, — заметила Урсула. — Вы катаетесь просто восхитительно, дядя Хэл, — добавила она, закручивая веревку от санок вокруг запястья, чтобы крепче ухватиться.

— Запомните, — крикнула им вслед Сеси, — если занемеют пальцы на ногах или руках… или нос — потрите пораженное место снегом!

Урсула в ответ подняла руку, и девочки растворились в сгущающихся сумерках.

— Нам тоже пора обратно, — сказала Сеси. — Сейчас рано темнеет.

Хэл ее не слушал.

— Кто это там? — спросил он, глядя на одинокую фигуру, неторопливо скользившую вдоль берега длинными, плавными шагами.

Сеси подняла руку, заслоняясь от последних лучей закатного солнца.

— Аликс. Поедемте к ней наперерез.

— Она занята своими мыслями… — начал Хэл, но Сеси уже помчалась в ту сторону.

Хэл пустился за ней, прибыв в тот момент, когда Аликс, вздрогнув от неожиданности, подняла на них взгляд.

— О, это ты, Сеси, как ты меня напугала, налетев с таким свистом.

Голос Хелены, тот же тембр и высота. Правда, ни малейшего следа американского акцента, который всегда сохранялся у ее матери, но все остальное — точь-в-точь. На миг Хэл ощутил боль в сердце и неожиданную щемящую тоску.

Странно, озеро кишело призраками. На льду полно людей, напоминавших кого-то из прошлого либо на кого-то похожих, только он не мог сообразить, на кого именно.

Еще перед тем как познакомиться с Утратой, он увидел вдалеке две фигуры — они катались на самой середине. На краткий миг словно упала пелена годов, и ему показалось, что он стоит на берегу, а там, едва касаясь льда острыми лезвиями, мчатся по озеру братья Ричардсон: Невилл — быстрый, точный, уверенный; Джек — неистово рвущийся вперед, без улыбки, с выражением злобного исступления на лице. То было случайное и неожиданное проникновение в суть его натуры — ведь Джек родился со способностью маскировать свои чувства.

Очнувшись от своего внезапного наваждения, Хэл понял, что те двое вовсе не Невилл и Джек, а просто причудливая игра света и тени, вспугнувшая призраков в его мозгу.

А еще чуть позже ему на глаза попалась женщина; они с Сеси увидели ее, удаляясь от берега со стороны «Гриндли-Холла». Женщина в желтых бриджах и желтой шляпке, тоже опытная фигуристка, выписывающая на льду вензеля и выделывающая прыжки.

— Это таинственная обитательница «Гриндли-Коттеджа», — сообщила дядюшке Сеси. — По словам Урсулы, все местные считают, что это кинозвезда. Она американка. Возможно даже, вы ее знаете.

Хэл лишь посмеялся над ней.

— В Америке сто пятьдесят с чем-то миллионов человек, и среди них великое множество молодых женщин.

Сеси тоже рассмеялась.

— Так и кажется, будто Америка это что-то вроде Лондона, где то и дело сталкиваешься с кем-то из знакомых.

— Они считают, что она известная артистка?

— Нет, они ее не узнали, но вы же сами видите: дама носит темные очки.

— Очень разумно на льду. Надо мне тоже достать свои. — Хэл, прищурившись, посмотрел на быстро движущуюся женщину, выписывающую восьмерки. — Она действительно выглядит смутно знакомой.

Но что тому причиной: посадка головы, улыбка? Было в ее облике нечто будоражившее память, но мимолетное ощущение исчезло так же быстро, как и возникло, — не более чем неуловимый проблеск.

— Вы часто ходите в кино? Или для вас, как для актера, это и не отдых вовсе?

— Я обожаю кино, — ответил он.

— А сами когда-нибудь снимались?

— Нет, должен признаться, не снимался.

— А я думала, что все актеры в Америке в конце концов попадают в Голливуд. — В голосе Сеси звучало разочарование. — А вы когда-нибудь там были?

О да, он там был. Гостил у аристократов Голливуда, был гостем дома Фэрбенксов, обедал у Чаплинов, танцевал с Адель Астер.

— Я больше человек сцены, — произнес Хэл.

Нет, он не намеренно скрывал от английской родни подробности своей карьеры. Если бы после смерти матери кто-либо из них выказал хоть малейший интерес к его жизни, он посылал бы им вырезки из газет и журналов, поведал, что стал успешным и известным театральным режиссером, работая под псевдонимом Генри Ивисона, составленным из двух его первых имен: Генри Ивисон Гриндли. Если бы кто-нибудь из родственников проявлял интерес к театру и наткнулся на его имя, то они сумели бы произвести нехитрые умозаключения и вычислить, что это он. А может, и нет: происходящее по ту сторону Атлантики, похоже, не имело ни для кого из них значения. Едва ли он мог бы снабдить Питера какой-либо информацией о конкурирующих американских фирмах или Роджера — рассказами и слухами из судебной практики, а они, в свою очередь, явно не горели желанием услышать о карьере третьеразрядного актера…

За исключением голоса, Аликс не оправдала его ожиданий. Жаль, что живое и энергичное десятилетнее существо превратилось в недовольную молодую женщину с брюзгливо сложенным ртом.

— А где Эдвин? — поинтересовалась Сеси, снимая перчатки и дуя на пальцы.

— Уехал на станцию встретить знакомого, — объяснила Аликс.

— Он будет гостить в «Уинкрэге»?

— Кто?

— Знакомый, которого он поехал встречать?

Несколько мгновений Аликс молчала, потом промолвила:

— Не знакомый, а знакомая. Она остановится в его доме в Лоуфелле. Сам он там жить не будет, праздники он проводит в «Уинкрэге».

— Это его девушка? — спросила Сеси.

— Беженка. Она бездомная. Вы же знаете, какое у Эдвина доброе сердце.

— Очень чутко с его стороны, — заметила Сеси. И пристально взглянула на Аликс. — Но ты так не думаешь.

— Да, чутко. Надеюсь, что она не пытается обманом втереться к нему в доверие.

— Она тоже фотограф?

— Музыкантша. Из Вены. Еврейка.

— Господи Боже! — воскликнула Сеси. — А леди Ричардсон знает?

— Нет.

— Лучше не говорить и Еве, а то она притащится в Лоуфелл и станет предлагать ей работу на кухне фунтов за десять в год.

Это вызвало у Аликс улыбку.

Она могла бы больше улыбаться, подумал Хэл, подивившись, как преобразился ее облик. Нет, внешне она совсем не походила на мать, но у нее хорошая фигура и интересное лицо. Ее наружность скорее поражающая воображение, чем красивая. Но отчего у нее плохое настроение? Может, она того же типа, что и ее бабка — любит самолично всем заправлять и всех держать под контролем и ей не нравится, что Эдвин так донкихотствует, не посоветовавшись с ней? Однако, будь они хоть сто раз близнецы, им с Эдвином сейчас, наверное, года по двадцать четыре или по двадцать пять лет; в этом возрасте Хэл не стал бы считаться с тем, что думает о его действиях сестра или брат. Правда, он никогда и не был ни с кем из родственников так близок, как эти двое, и несправедливо с его стороны осуждать реакцию Аликс на поведение Эдвина.

— Мне нужно домой, — сказала Аликс. — Приятно было снова увидеться с вами, мистер Гриндли.

— Хэл, если не возражаете. Ведь я заплетал вам косички, помните?

Она засмеялась.

— Нет, не помню и уверена, что вы были для этого слишком взрослым.

— Вы не находите, что она выросла в красавицу? — спросила Сеси, когда они опять ехали рядом.

— Довольно привлекательна, если не хмурится.

Сеси с готовностью бросилась на защиту подруги:

— Она немного не в своей тарелке. Для нее это непросто — вот так приехать, она ведь не была здесь три года. Перед отъездом у нее произошла ужасная ссора с бабушкой, и ей не дали денег на существование. Аликс нелегко пришлось на первых порах в Лондоне, когда она жила на крохотное жалованье и в ужасных берлогах.

Услышанное изумило Хэла.

— Чтобы отпрыск семьи Ричардсон был стеснен в средствах? Разве у нее нет своих денег? Сэр Генри говорил, что есть, хорошо помню.

— Сейчас есть, но тогда не было. Наследство Аликс находится под опекой и управляется на началах доверительной собственности. Сэр Генри является одним из попечителей, а леди Ричардсон не позволяла ему отдавать Аликс доход от денег ее родителей. Сэр Генри всегда делает то, что хочет леди Ричардсон, — ради тишины и спокойствия. Аликс могла бы получать деньги через других попечителей, однако они — люди вроде моего отца, которые заявили бы, что ее дело — жить дома, тогда и не потребуется никаких денег. Затем, к большой удаче для Аликс, умерла ее двоюродная бабка, оставив им с Эдвином немного денег, так что положение облегчилась.

Сеси взяла дядю за руку, и они заскользили к берегу, где стоял «Гриндли-Холл».

— Вероятно, она расстроилась из-за Эдвина. Они всегда были очень близки духовно, и я уверена, что главная причина, почему она сюда приехала, — побыть вместе с ним. И если в его жизни происходит что-нибудь важное — такое, что занимает его помыслы, — как ей не переживать?

Хэл подумал, что там нечто большее, чем просто переживание за брата, но не стал об этом распространяться. Вряд ли Сеси будет приятно услышать его мнение, что ее подруга страдает от приступа обыкновенной ревности. Сеси считала, что объект благотворительности Эдвина некая женщина средних лет, а Хэл предполагал, что дама гораздо моложе.

Аликс мчалась по льду, держа путь к «Уинкрэгу». Уныние и ощущение заброшенности отступили под внезапным приливом радости: она всегда любила озеро на закате зимнего дня. Нравилось смотреть, как движутся по льду тени гор, смягчая блеск и покрывая гладь синими заплатами, по мере того, как дневной свет, угасая, переходит в ночные сумерки.

Значит, вот он какой, Хэл Гриндли, думала она, достигнув мостков пристани со стороны «Уинкрэга», где из-подо льда как фантастические чудища поднимались деревянные подпорки. Ухватившись за одну из них, Аликс стала выбираться на узкую полоску гальки, тянувшуюся вдоль берега. Это было не просто: рука норовила соскользнуть с ледяной корки.

Вскарабкавшись, Аликс села, чтобы отстегнуть коньки. Хэла она не очень хорошо помнила: он всегда находился в тени своего успешного старшего брата. А в том возрасте разница в четырнадцать лет — громадный разрыв; Аликс была ребенком, Хэл — молодым человеком. И вот теперь, уже взрослым своим существом, Аликс чувствовала, что он ей не нравится.

Почему? — спрашивала она себя, устало взбираясь на скользкий берег, с болтающимися на шнурках коньками в замерзших руках. Да потому что в нем присутствовали знакомые признаки псевдоутонченности, от которых она ушла. Он из той же породы людей, с которыми она еще недавно водила компанию, побудивших ее проникнуться отвращением и к себе, и к ним.

Одно хорошо: он не задержится в Уэстморленде. Если кто-нибудь производил впечатление человека, находящегося в абсолютно чуждой среде, так это Хэл Гриндли.

Нет, пока он не похож на рыбу, выброшенную из воды. Ну ничего, несколько вечеров в «Гриндли-Холле» вынудят Хэла поспешить обратно в Лондон, Нью-Йорк или откуда он там приехал. Разве только новая жена Питера Гриндли окажется очаровательной особой, а, по словам Эдвина, это не так.

— Манерная провинциалка! — вынес вердикт брат. — Да с претензией на тонкий художественный вкус. Разглагольствует о вортуизме.

— Господи помилуй!

Нет, не похож Хэл на человека, который станет это терпеть. Очень скоро он исчезнет. И Аликс перестала о нем думать, предпочитая переключиться на другие, более актуальные мысли: об Эдвине и Лидии.

 

Глава восемнадцатая

Он ощущал холод и страх.

Среди деревьев он был не один. В лесу был кто-то или что-то еще, оно топотало где-то там, в темноте, по мерзлой земле. В бодрствующем состоянии здравый смысл подсказал бы ему, что это олень или барсук. Но у сна свои законы, и сон предупреждал: опасность. Кем бы оно ни было, это рычащее и ворчащее, повизгивающее существо — оно наводило больший страх, чем любой лесной зверь.

В ту ночь Майклу снился цветной сон. Большинство снов, что ему запоминались, были цветными. Другие сны — обесцвеченные, похожие на сепию старинных фотографий — оказывались расплывчатыми, непонятными и забывались с наступлением утра.

Этот сон не был расплывчатым. Ломкие от мороза прутья хрустели у него под ногами. Качающиеся высоко над головой ветви с шуршанием стряхивали вниз снег; этот тихий звук был странным и зловещим.

Очень темно — вот что самое скверное. Если даже луна и появлялась из-за проносящихся по небу туч, ее свет почти не проникал в этот стылый мир. Ветви необыкновенно густые, деревья прижаты плотно друг к другу; он словно окружен стеной, пойман, как в ловушку, в мерзлую пещеру из стволов и ветвей.

Он дрожал от холода и чувствовал, что потеет. Неосознанно он стряхнул с себя одеяло и бросился к деревьям и кустам. Как можно одновременно мерзнуть и потеть?

Снова звуки, шуршание, теперь уже громче, потом нечто вроде пронзительного вскрика, внезапно оборвавшегося. О Господи, чем бы это ни было, оно приближалось. Оно чувствовало его страх, запах его страха и, вероятно, притягивалось им. Животные способны чуять запах страха. Это объяснил Майклу отец, когда однажды на мальчика рычала собака.

Дикий кабан. Вепрь. Теперь Майкл был уверен, что это дикий кабан — с красными злыми глазами, с пеной у рта, со страшными оскаленными клыками. Ему доводилось видеть диких вепрей в Венгрии.

Он беспокойно зашевелился, испытывая замешательство даже во сне. В этом сне он был мальчишкой, но дикого кабана в Венгрии он видел уже взрослым. И в лесах Англии кабаны давно истреблены. Разве что, думал Майкл, по мере того как сон вновь уводил его в темноту, все, что угодно, может оказаться в таком диком, холодном и пустынном месте.

Существо притихло. Оно ждало, пока Майкл шевельнется, двинется с места. Как только он это сделает, оно бросится на него, все с треском круша — напролом через подлесок! — чтобы напасть, схватить, разорвать на части.

Но он должен шевельнуться. Ему надо найти дорогу, выбраться отсюда. Двигаться вперед, потихоньку переставляя сначала одну, потом другую ногу — так, чтобы не издать ни звука. Не наступить на сухую ветку, не споткнуться о камень. Сосредоточиться.

Через лес пронесся вопль, и Майкл побежал. Он мчался куда попало, забыв про осторожность, через царапающие, цепляющие кусты. Усики растений, острые и холодные, тянулись к нему, чтобы схватить, узловатые корни цепляли за спотыкающиеся ноги. Что-то шелестящее задевало и хлестало его по лицу. Он бежал, закрыв руками лицо, но вскоре, задохнувшись, остановился, привалился спиной к дереву.

Снова крик. Крик боли. Крик ужаса. Или даже протеста? Оборвавшийся, будто отрезанный гильотиной.

Страшное существо добралось до своей добычи. Настигло. Так что, вероятно, пока оно не насытится, не кинется за ним.

Слышались лишь слабые жалобные повизгивания. Не сам ли он скулил? Нет, это кто-то еще. Роту Майкла пересох, сердце сильно стучало.

— Доброе утро, мистер Рексхем! — раздался бодрый голос миссис Диксон. — Еще один чудесный денек. Я принесла вам горячую воду для бритья и чашечку чаю.

Звякнул фарфор — это она поставила чашку с блюдцем на столик возле кровати.

Майкл высунулся из простыни, которая оказалась обернута вокруг него так, что ею было закрыто лицо, а руки примотаны к туловищу.

— Бог мой, да вы провели беспокойную ночь, мистер Рексхем, это точно, ошибиться невозможно! И конечно же, страшно замерзли — ведь одеяло-то на полу!

Он почувствовал, как на ноги ему набрасывают поднятое с пола одеяло, и наконец, дернувшись изо всех сил, рывком сумел выбраться из смятых полотнищ.

— Мне приснился дурной сон.

— Надеюсь, не картофельная запеканка с мясом тому виной, потому что я сама ее готовила.

Майкл поспешил успокоить хозяйку:

— О, нет-нет, не она, миссис Диксон. Это кошмар, который иногда у меня повторяется. Еще с детства. Теперь он уже не так часто снится, но поразительно живой и отчетливый.

— Эти изнуряющие кошмары, которые приходят по ночам терзать тело, когда ему так нужен отдых после дневных трудов! — сочувственно воскликнула миссис Диксон. — Зачем они вообще нужны, хотела бы я знать?

Майкл не без труда принял сидячее положение и потянулся за одеялом.

— Ваш камин не совсем погас, я только хорошенько поворошу кочергой и подброшу уголька, и комната быстро согреется.

Майкл пил чай, наблюдая, как миссис Диксон, повернувшись к нему объемистым тылом, с болтающимися завязками от фартука, вдувает жизнь в умирающие угли. Во всем ее облике присутствовало ощущение реальности, обыденности, которому он был так рад. Дневной свет постепенно отгонял и страх, и дикого вепря, и жуткие крики — точь-в-точь как всегда, — но прилипчивые остатки мучительного воспоминания еще томили его. Сон не повторялся свыше пяти лет, и на сей раз его сюжет немного отличался от сюжета предыдущих ночей в темном лесу. В эту, последнюю ночь он впервые повернулся навстречу крикам. Майкл чувствовал, что, если бы его не разбудила миссис Диксон, он наконец увидел бы, что же там скулило в лесу.

Но он вовсе не был уверен, что хочет это узнать.

— Вот теперь хорошо, — мягко промолвила миссис Диксон, вешая на крюк кочергу. — А вы одевайтесь и спускайтесь вниз, там ждет добрый завтрак. Вы, верно, проголодались после того, как всю ночь дрались со своими простынями.

* * *

— Дурной сон? — переспросил Фредди, когда Майкл подсел к нему за круглый, до блеска натертый стол.

Вошла хозяйская дочка с подносом, уставленным посудой, и начала расставлять перед каждым тарелки с яичницей, беконом, сосисками, грибами, поджаренным хлебом и помидорами.

— Странный сон, — вздохнул Майкл, вынимая из кольца салфетку и раскладывая на коленях. — Это у тебя горчица?

Фредди передал ему горчичницу.

— Тебя мучат кошмары потому, что ты переутомился. Ты слишком много работал в последнее время. А здесь, при свежем воздухе, движении и здоровой пище, будешь спать как убитый. Я сплю, во всяком случае.

— Этот самый кошмар повторяется у меня с детства.

— Разве ты не свалился больной, когда был тут в последний раз? Ты говорил, что у тебя была сильная горячка и бред. Те же бредовые галлюцинации перешли и в твои сны.

Чужие сны в пересказе всегда воспринимаются людьми как жуткая скукотища, зачем черт его дернул вообще рассказывать что-то Фредди?

— Думаю, причиной стал приезд сюда. Он взбаламутил старые воспоминания. Почему бы нам не пропустить сегодня катание на коньках, а вместо этого совершить автомобильную прогулку и проветрить мозги?

Пока они обсуждали, куда бы направить колеса, в комнате появился мистер Диксон. Он предложил поездку к Дьяволовой горе. Дорога чистая, сказал он, это единственный проход, который никогда не заносит снегом. Оттуда открывается чудесный вид, обзор в ясный день — больше чем на тридцать миль, и имеется подходящий паб на спуске, по ту сторону холма, где они могли бы остановиться, выпить пинту пива и перекусить после полудня. Фредди отправился к себе в номер за картой, и друзья перешли в гостиную, чтобы выкурить по трубке и изучить маршрут.

Мистеру Диксону никаких карт нужно не было.

— Вам не надо ехать той дорогой, — заявил он, останавливаясь рядом с ними на полпути из столовой в бар и проводя острием ножа по карте вдоль выбранной ими трассы. — Тут и лед, и снег, а сегодня утром заходил Джо, сообщил мне, что там еще и дерево повалено. Вам надо проехать чуть назад вдоль озера и двинуться вот по этой дороге — она будет свободна, — а потом, уже повыше, свернуть на ту.

— Превосходно, — произнес Фредди, вставая. Он выбил трубку о бортик пепельницы. — Тогда десять минут на сборы, Майкл?

Настроение Майкла поднималось по мере того, как они ехали по петлявшей вдоль берега озера дороге. Ранние фигуристы уже вышли на лед, носясь и прыгая, срезая углы и вращаясь над сияющей поверхностью.

— Вон эти проклятые чернорубашечники! — кивком указал Фредди. — Жаль, что кто-то согласился принять их на постой, — совершенно ни к чему, чтобы эта публика здесь околачивалась.

Майкл наблюдал, как двое мужчин двигались по льду. Умелые и быстрые конькобежцы, они не очень-то щадили тех, кто попадался им на пути. Мальчишка, на своих неустойчивых коньках торопливо шарахнувшийся в сторону, чтобы избежать столкновения, потерял равновесие и врезался в мужчину, который повыше. Мужчина грубо отпихнул его, отчего паренек волчком закрутился по льду.

— Свинья! — возмущенно воскликнул Фредди. — Пусть этот тип только столкнется со мной на льду!

— Если они из тех, кто любит измываться над слабыми, то едва ли станут налетать на человека своих габаритов.

— Их следовало бы вышвырнуть вон из города. Пусть сидят в больших городах, где многие готовы показать, что они думают о них и об их поганом фашизме.

— Таково наше будущее, — вздохнул Майкл, выворачивая шею, чтобы не терять из виду чернорубашечников.

— Чертовски надеюсь, что нет!

— Посмотри на Италию, на Германию. Фашизм имеет для людей притягательность, он предлагает надежду тем, кому не на что надеяться.

— Пусть Гитлер и его неотесанная банда делают, что хотят на континенте, лишь бы это не перекинулось сюда. А оно не перекинется. У англичан хватит здравого смысла, чтобы не дать себя одурачить кучке головорезов, вырядившихся в идиотскую форму.

— Тебе могут ответить, что и немцы не страдают от отсутствия здравомыслия.

— Однако они позволяют заморочить себе голову всякому заезжему демагогу.

Майкл вспомнил, что говорил Гибсон о том, как немцы строят авиатехнику, но ему не хотелось сейчас спорить с другом. Фредди резко замедлил ход. О Германии забыли.

— Смотри, барышня терпит бедствие!

Майкл тоже заметил девушку. Она сидела на берегу, у края дороги, дергая за шнурок ботинка. Лицо покраснело от досады. Рядом лежали коньки. Когда автомобилисты притормозили, она окликнула их:

— Вы не подбросите меня? Всего лишь милю по дороге. Я не могу идти. — Она попыталась встать на ноги, опираясь только на левую ногу.

— Вы растянули лодыжку, — сказал Фредди. Он поставил автомобиль на тормоз, и мужчины вышли из машины.

— Обопритесь на меня, — предложил Майкл. — Мы в два счета доставим вас на борт.

— Спасибо. — Она запрыгала к машине. — Думаю, что сумею сама забраться в салон.

— Позвольте Майклу внести вас в машину, — сказал Фредди.

Майкл приподнял девушку и опустил на пассажирское сиденье.

— О, но тогда не остается места для вас.

— Я пойду пешком! — бодро воскликнул Майкл. — Надо размять ноги.

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны.

— Куда вас отвезти?

— В «Уинкрэг». Ворота находятся немного в стороне от дороги, но вы их не пропустите. А вам, — обратилась она к Майклу, — лучше двинуться напрямик через поле, там более короткая дорога. Именно по ней я и собиралась идти, однако чертовой лодыжке это не очень-то понравилось. Вам, в сапогах, пройти будет нетрудно. Вы непременно увидите дом: он выглядит так, будто его строили братья Гримм.

— Я догадываюсь, о каком доме идет речь. Пойду короткой дорогой и встречу вас там.

Майкл перелез по навесным ступенькам через ограждение и зашагал по полю в указанном направлении. Тот диковинный дом… Он бы не отказался взглянуть на него поближе. Он видел его и с озера, и с противоположного берега, где дорога вилась сквозь рощицу, добегала почти до вершины холма. Кто там живет?

Люди уже ходили сегодня по этой тропинке: притоптанный снег покрылся корочкой льда и был предательски скользок. Майкл сообразил, что гораздо легче и удобнее топать прямо по целине, рядом с тропинкой. Это медленный способ передвижения, но молодой человек все-таки достиг каменной изгороди, перебрался через нее по лесенке и, пройдя по узкой тропке, бегущей среди кустарников, приблизился к подъездной аллее дома. Она была очищена от снега и посыпана гравием, по этому последнему отрезку идти было легче всего. Славная девушка, думал он, лицо запоминающееся, неординарное, даже когда она сердится.

Сегодня они уже не попадут к Дьяволовой горе, а жаль: у него нет настроения наносить визиты вежливости и ударяться в светский политес. У девушки, несомненно, окажется мать, которая начнет квохтать и хлопотать вокруг своей бедной травмированной дочки. Будет расточать благодарности ее спасителям, потом последуют предложения перекусить, остаться на ленч… Тоска…

Когда Аликс, поддерживаемая Фредди, хромая, вошла в холл, туда вбежала Труди.

— Аликс! Моя дорогая! Что с тобой произошло? Несчастный случай на коньках? Я так и знала, что кто-нибудь пострадает на льду. Ничего не сломала?

Она метнулась, опережая их, в гостиную и стремительно сбила в удобную кучу диванные подушки на громадной софе.

— Вот сюда! Аликс, где болит? Роукби, скажите Фиби, чтобы немедленно явилась и принесла лед и полотенца. Не позвонить ли нам врачу?

— Не волнуйся из-за пустяков, тетя Труди, — слабо проговорила Аликс. Нога у нее сильно болела. — У меня ослаб конек, и подвернулась лодыжка. Мне не нужен врач. Но обязательно надо снять ботинок — кажется, нога распухает.

— Предоставьте это мне, — сказал Фредди. — Я мигом освобожу вашу поврежденную лодыжку. — Он развязал и ослабил шнурок и высвободил ступню Аликс. Протянул руку за подушкой и бережно уложил на нее больную ногу девушки.

Побледневшая Аликс поблагодарила его. В комнату торопливо вошла Фиби с подносом, на котором лежали сложенные стопкой белые полотняные тряпки. В другой руке она держала ведерко со льдом.

— Кухарка говорит: если это растяжение, нужны попеременно холодные и горячие компрессы. Она сейчас приготовит горячие полотенца.

— Уверена, что она права, — сказала Труди, нервно теребя и скручивая в узел один из своих традиционных шифоновых шарфиков, на сей раз темно-красный. — Надеюсь, что ничего не сломано.

— Я вывихнула лодыжку, вот и все, — промолвила Аликс. Фредди ощупывал сустав. Его руки были умелыми, твердыми и бережными.

— Так и есть. Если вы дадите ноге покой, то она придет в норму через день-два. Компрессы помогут снять боль и отек.

Когда Фредди подводил ее к тахте, краем глаза Аликс заметила Липп. Уже через мгновение служанку как ветром сдуло — несомненно, бросилась разыскивать свою хозяйку, чтобы доложить о случившемся. Та не замедлит появиться и… О, вот уже и она!

— Что здесь происходит? — требовательно вопросила бабушка, стоя в дверях и взирая на Фредди холодными, неприветливыми глазами. За ее плечом маячила Липп.

— Кто-то звонит в парадную дверь, — нервно прошептала Фиби, обращаясь к Роукби, который, в свою очередь, ловко проманеврировав мимо хозяйки, двинулся через холл.

Сквозь легкую дурноту от боли Аликс услышала голос Майкла, который представлялся дворецкому. Потом через открытую дверь увидела его в холле, откуда он смотрел на происходящее в гостиной. Бабушка подошла к дивану, отстраняя Фредди; ее рот был неодобрительно сжат в прямую линию; как же она ненавидела всяческую мелодраму!

— Если Аликс упала, ей необходимы покой и тишина. А не вся эта суета, беготня и визиты. Кто вы? — требовательно осведомилась она у Фредди.

— Это Фредди, бабушка. Он доставил меня домой на машине. Я не могла идти. Просто подвернула на льду лодыжку.

— Откуда ты знаешь?

— О, так и есть, — вмешался Фредди. — Я осмотрел ногу. Все кости целы.

Черт бы побрал бабушку, с ее ледяным взглядом гранд-дамы!

— Бабушка, он помог мне. Я уверена, что он знает, о чем говорит.

— Почему ты уверена?

Уже по тому, как он ощупывал ее сустав, можно было заключить, что Фредди прекрасно знает, что делает, но, конечно, и думать нечего, чтобы вот так, просто, сказать об этом бабушке. Фредди, изрядно огорошенный, слегка попятился. Хорошенькая награда за выступление в роли доброго самаритянина! О Господи, второй мужчина тоже входит в комнату. Двое посторонних молодых людей в доме — у бабушки случится припадок.

— Позвольте мне представить моего друга, Фредерика Керра, — промолвил вновь прибывший, с видом холодным и отстраненным, явно давая понять, что отнюдь не собирается набиваться в друзья. С огненно-рыжими волосами, он должен обладать вспыльчивым темпераментом, а судя по твердой линии подбородка, знает, как держать его под контролем. — Меня зовут Майкл Рексхем. Мы остановились в отеле «Фазан». Проезжали по дороге и увидели у обочины эту молодую женщину, явно страдающую от сильной боли.

Но бабушка была настроена самым грозным и неприступным образом; ее голос, когда она обратилась к Майклу, был пронизывающе ледяным. Ну почему она ведет себя так?

— Вы разбираетесь в медицине? Вы сведущи в ней?

Аликс вспыхнула, догадываясь, что бабушка вполне способна заподозрить ее в том, что она притворилась, будто повредила лодыжку, ради того, чтобы привлечь внимание двух молодых людей.

Майкл оставил без внимания ее ядовитый тон.

— Нет, но мой друг, который находится здесь, врач.

— Неужели? Не слишком опытный, однако.

— Не слишком, — улыбнулся Фредди. — Тем не менее я хорошо разбираюсь в костях и переломах, поскольку это моя специализация. Я стажируюсь на хирурга-ортопеда.

— Я благодарна вам за то, что подвезли меня, — с вызовом произнесла Аликс, — ведь в ином случае мне бы пришлось прыгать домой на одной ноге.

В гостиной появился дедушка. Он внимательно оглядел молодых людей, но доброжелательно. Не одному ли из них принадлежит тот «бентли», стоящий перед домом? Великолепный автомобиль! Аликс повредила ногу? Не слишком серьезно, впрочем? Отлично, отлично, пусть даст ноге покой и пусть ей накладывают компрессы — он уверен, это поможет. Заглянуть под капот? С большим удовольствием. Гости должны остаться на ленч. Нет-нет, он и слышать не желает о том, чтобы они уехали, он не примет отказа.

— Роукби, скажите кухарке: два дополнительных человека за ленчем.

Дедушка удалился, забрав с собой Фредди, а бабушке на растерзание остался рыжеволосый… как его?.. Майкл? Да, Майкл. Аликс прочитала в глазах молодого человека сочувствие. Но к ней или к бабушке? За кого вообще принимает ее бабушка? За нимфоманку, не способную пропустить ни одного проходящего мимо мужчины? Аликс закрыла глаза, снова чувствуя дурноту. Хорошо бы они все ушли…

— Я полагаю, лучше оставить ее одну, — произнес Майкл.

— Да, — с готовностью отозвалась Труди, которая обертывала мокрую ткань вокруг лодыжки Аликс. — Я посижу с ней. Уверена, она полностью оправится к ленчу.

— Безусловно, оправится. Не вижу смысла создавать столько шума по поводу подвернувшейся лодыжки. Фиби, принесите мисс Аликс тапочки, а вы, Роукби, доставьте поднос с едой в библиотеку: едва ли мисс Аликс сможет сидеть за столом, коль скоро ей нужно держать ступню на весу.

Бабушка удалилась, бросив на Майкла последний ледяной взгляд.

— Извините, — промолвила со своей софы Аликс. — Она всегда такая.

— Этот молодой человек выглядит слишком благоразумным, чтобы обращать внимание на подобное, — заметила Труди, одаривая Майкла своей фирменной бледной улыбкой человека, обреченного на смерть. — Почему бы вам не присоединиться к своему другу? Снаружи все лучше, чем здесь, вы согласны?

— Наверное, он подумал, что мы очень странная семья, — усмехнулась Аликс, когда Майкл вышел.

— Так оно и есть. Почему его должно это волновать? Неужели нам надо беспокоиться о том, что он подумает? Они с другом отобедают у нас и отправятся восвояси. Мы никогда больше их не увидим.

— Увидим! Ты же знаешь дедушку. Он, вероятно, пригласит их на рождественский обед — о, вот где случится конфуз!

— Ты неблагодарна. Я, например, буду рада увидеть за обеденным столом новые лица. А если их обладатели молоды и привлекательны, тем лучше. Кстати, доктор Керр необычайно красивый молодой человек.

Из холла донеслись громкие голоса Утраты и Урсулы, раздался грохот. Очевидно, Утрата наткнулась на стоящий в холле стол. И верно: младшая сестра вошла в гостиную, потирая бедро.

— Аликс! Что случилось?

— Упала на льду и повредила лодыжку. Я собираюсь как-то подняться наверх и съесть там ленч.

— Роукби отнесет ей поднос с едой в библиотеку, — пояснила Труди.

Аликс уловила сомнение в ее голосе. Скверно.

— Вели Фиби принести поднос мне наверх. Я, пожалуй, лучше буду в своей комнате.

— Послушайте, — сказала Урсула, — вы правда были спасены странствующим рыцарем на «бентли»? Точнее, двумя странствующими рыцарями, если считать по головам, которые в данный момент стоят, уткнувшись под капот.

— Видимо, это и есть те странствующие рыцари, — улыбнулась Утрата. — Я права, Аликс? А бабушка знает? Она позеленеет от злости.

— Посторонние мужчины в доме! — подражая чужому голосу, неодобрительно фыркнула Урсула. — Интересно, кем она их считает: просто подонками или охотниками за богатым приданым?

— В «бентли»? Ну нет, только не в «бентли», — решительно возразила Утрата. — Это роскошное авто. Суперавтомобиль.

— В которого вы собираетесь влюбиться? — спросила у Аликс Урсула.

— Дорогие мои… — проговорила Труди, с тревогой поглядывая в сторону двери, боясь, как бы не услышала мать.

Несмотря на пульсирующую боль в лодыжке, Аликс не могла удержаться от смеха:

— А это обязательно?

— Думаю, да. А вы — нет? Однако вы не были надлежащим образом представлены, а значит, ваша семья не одобрит эту партию. И все, понятное дело, закончится тайным бегством вместе с возлюбленным.

— Перестаньте! — воскликнула Труди. — Право, Урсула, что у тебя за воображение!

— Или это будет трагический роман. Так называемая обреченная любовь. Вы, с разбитым сердцем, проводите его на войну, поскольку ваша родня не даст согласия на брак, и будете знать, что никогда его больше не увидите.

— На войну? — вскинулась Труди. — На какую войну?

— Ты смотришь слишком много душещипательных фильмов, — презрительно заметила Утрата. — Если ты собираешься писать такие книги, никто не станет их читать.

— Еще как станет! Миллионы женщин будут рыдать над каждой страницей, и я сделаюсь баснословно богатой и известной.

— Благодарю покорно, — вздохнула Аликс, — но меня от этого увольте. Все, о чем я прошу, — чтобы вы обращали поменьше внимания и на Фредди, и на Майкла. Да-да, Урсула, именно так их зовут, абсолютно неромантические имена, полностью с тобой согласна. А ты, Утрата, ради всего святого, даже не думай на них смотреть, а не то бабушка устроит скандал. Она уже подняла шум из-за того, что Фредди доставил меня на машине.

— А с этими молодыми людьми что-то не в порядке? Ну, помимо того необычного способа, каким вы познакомились? — поинтересовалась Урсула, подходя к большому зеркалу над камином, чтобы взглянуть на себя. Она попыталась пригладить взъерошенные волосы, но потом махнула на это рукой как на невыполнимую задачу. — Кстати, они выглядят вполне нормально.

Аликс уже подошла к двери и обернулась.

— Они чужаки, посторонние, только и всего, — ответила она и вышла в холл, направляясь к лестнице.

— Они мужчины! — добавила Утрата. — Запретный плод. К тому же один из них высокий, темноволосый, привлекательный — как раз того типа, который может вызвать у бабушки конвульсии. Обопрись на меня, Аликс, и веселей наверх, старушка. Тебе надо вылечить ногу в кратчайшие сроки, ведь в «Гриндли-Холле» скоро бал.

— Боже, я об этом совсем забыла! — воскликнула Аликс. — Надеюсь, скоро поправлюсь, а то придется мне сидеть в сторонке со вдовствующими пожилыми дамами, какая тоска!

— И с бабушкой, — ехидно добавила Утрата. — Вот так развлечение! О, вон один возвращается, мы можем его спросить.

— Скажите, сколько времени потребуется на выздоровление?

Фредди посмотрел, как девушка держит свою больную ногу, опираясь на плечо Утраты.

— По крайней мере неделя, прежде чем опухоль начнет спадать, и я бы не рекомендовал вам этой зимой выходить на лед.

У Аликс на глазах выступили слезы. После стольких восторгов по поводу замерзшего озера угораздило же ее учудить такую глупость! И вот результат: лишилась зимних радостей.

— Больно? — спросил Фредди. — Я попрошу вашего врача прописать вам обезболивающее, или примите аспирин. Боль терпеть не надо.

Да, конечно, можно принять лекарство против боли. Но не против огорчения, которое и вызвало слезы на ее глазах. Не против волны обиды и разочарования. Больше не будет никаких коньков, а у Эдвина на уме одна лишь Лидия! Неужели за этим Аликс ехала на север? Она уже почти решила, что велит Фиби собрать ей чемодан и попросит Эккерсли отвезти ее на станцию, чтобы успеть на ночной поезд до Лондона. Потом представила озабоченное лицо дедушки и заставила себя улыбнуться. Аликс презирала жалость. Однажды она уже сбежала, но вскоре вернулась, а теперь чертовски решительно настроена продержаться до конца — с катанием или без.

— Боль на миг пронзила ногу, — с наигранной беспечностью ответила Аликс. — Последую совету Фредди: приму аспирин. Звучит гонг к ленчу; давай, Утрата, а не то опоздаешь.

 

Глава девятнадцатая

— Если у тебя найдется свободная минута, тогда после завтрака встретимся в библиотеке, — сказал Питер Хэлу. — Нужно обсудить кое-какие вопросы.

Ева понимающе ухмыльнулась мужу, бросив на него взгляд поверх большого серебряного кофейника — громоздкого изделия, которое некогда откопала в серебряном сундучке и ставила на стол, когда в доме бывали гости.

Всякий раз при виде этого изделия Урсула не могла удержаться от смешков.

— Не удивлюсь, если когда-нибудь он вскочит на свои нелепые ножки и величественно сойдет со стола, — призналась она Сеси, которая сосредоточенно выбирала кости из копченой рыбы.

— Он, видимо, весит целую тонну, — шепнула ей кузина. — Предположу, что он из цельного серебра. Ева гораздо сильнее, чем кажется с виду.

— Ну еще бы, — промолвила Урсула, мгновенно придав лицу нейтрально-вежливое выражение, потому что в этот момент мачеха неодобрительно посмотрела на нее.

— Очень невоспитанно шептаться за столом, — сказала Ева.

Сеси и Урсула опустили взоры в тарелки.

Явился ли тому виной кофейник или способ приготовления, но кофе был преотвратный, и Хэл с тоской вспомнил о кофе, которым накануне угощал его крестный. Пожалуй, еще один визит в «Уинкрэг» был бы вполне уместен. Даже не слишком хозяйственная Делия никогда не подавала такого водянистого пойла — Хэл не помнил, чтобы в те времена он находил кофе неудобоваримым. А может, Америка виновата, что он пристрастился к более качественному напитку?

То, что приглашения на деловые переговоры не избежать, он начал подозревать, увидев за утренним столом Питера. Обычно старший брат вставал рано, завтракал в одиночестве и прежде, чем остальные домочадцы собирались за столом, уходил на фабрику.

— Я в отпуске до окончания рождественских праздников! — бросил он Хэлу через плечо, выходя из столовой.

— И рабочие тоже? — поинтересовался Хэл, усаживаясь на стул, который счел наиболее удобным в этой редко используемой комнате. Сев, он вытянул ноги.

— Не говори глупостей! — раздраженно огрызнулся Питер. — В канун Рождества они получают лишний свободный час и должны быть благодарны за это. Они представления не имеют, во что мне обходится время, когда они не работают.

— О, целый час, да еще Рождество и День подарков! — произнес Хэл. — Боже, ну не счастливцы ли они? — Мысли на тему скупердяя Скруджа из «Рождественской повести» Диккенса витали у него в голове, пока Роджер ехидно не проговорил:

— Можешь насмехаться, но я вижу, ты неплохо живешь на доходы, которые приносят тебе наши предприятия. К примеру, этот костюм, что на тебе, — такой покрой обходится недешево. Где ты его приобрел? Уж конечно, не в Америке. — Роджер был в определенном смысле щеголем и не уставал восхищаться твидовым костюмом Хэла с момента появления младшего брата за завтраком.

— Сэвил-роу. Я хожу к Эркварту, — объяснил Хэл.

— Вот видишь! — подхватил Питер. — Ты охотно берешь деньги, но готов иронизировать надо мной по поводу того, как эти деньги достаются. Тебе бы следовало благодарить меня, что я так хорошо приглядываю за твоей долей наследства. Я и сам много работаю, мне не придется особенно отдыхать после Рождества, я взял работу на дом.

— Не сомневаюсь, — пробормотал Хэл.

В детстве и юности он проводил уйму времени в библиотеке. Его дед был образованным человеком и добавил немало книг к уже имевшейся в доме коллекции восемнадцатого века. Хэл наслаждался здесь не только книгами, но и уединением.

Ни у Питера, ни у Роджера не было времени на подобные книги. Роджер смотрел на чтение сугубо практически: если книга полезна ему в каком-то отношении, он ее читает, в ином случае — нет. Питер славился тем, что любил открыть случайную книжку на рыбалке, но в основном его внимание к печатному слову ограничивалось ежедневной газетой и литературой сантехнического профиля.

Все это соотносилось и с необжитой атмосферой библиотеки. Как обидно, думал Хэл, ведь это красивая комната, спроектированная и обставленная в стиле английской неоклассики, имеющая хорошее освещение, которого недоставало в боль-шинстве покоев «Гриндли-Холла».

Словно прочитав его мысли, Питер сообщил Хэлу, что у Евы имеются в отношении библиотеки большие планы.

— Она собирается все здесь перестроить, у нее потрясающий вкус!

В его глазах светились восхищение и обожание. Потом он обратился к более насущным предметам:

— Как там американский бизнес?

Хэл приподнял брови.

— Мой бизнес или бизнес вообще?

— Твой бизнес?! Какой у тебя бизнес? У тебя ведь там нет предприятий?

— Я имел в виду театральное дело.

— Ах это. Нет. Заводы Форда, нефть, фабрики — я говорю о таком бизнесе.

— В депрессии, судя по всему.

— В депрессии! И это все, что ты можешь сказать?

— «Новый курс» вроде себя оправдывает.

— «Новый курс» — всего лишь коммунизм под другим названием и ничего больше. Рузвельт просто мерзавец, не понимаю, как его могли избрать. Он совершенно некомпетентен. И чем скорее избиратели прозреют, тем лучше. Надеюсь, в следующий раз его забаллотируют.

— Он пользуется поддержкой женщин-избирателей.

— Женщин-избирателей!

Хэл вздохнул. Вся эта канитель обещала быть еще скучнее, чем он опасался.

— Безработица нестерпимо высока, коль скоро ты спрашиваешь, и депрессия особенно сильно ударила по цветному населению.

— По цветному населению! Ты имеешь в виду негров? Пусть бы кто-нибудь из них тут оказался — они у нас бы целый день трудились на совесть за гроши, уж будьте уверены!

— Рабство в Соединенных Штатах отменено, насколько мне известно.

Питер полыхнул в него взглядом.

— Это что, такая шутка?

Вмешался Роджер:

— Давайте вернемся к нашей теме, Питер. Ты не можешь ожидать от Хэла, чтобы он знал, как свои пять пальцев, американскую экономику. Он не разбирается в подобных вещах.

Хэл решил, что пора сменить эту скользкую тему. Его неприязнь к Питеру и всему, что тот отстаивал, была в этот момент настолько сильна, что он боялся потерять самообладание, а вместе с ним и свои преимущества.

— Ты пригласил меня сюда говорить об Америке?

— Конечно, нет. Что внушило тебе подобную мысль? Мы хотим побеседовать о твоей доле акций в фирме «Джауэттс». Они у тебя?

— Да. Почему бы им не быть?

Лицо Питера наливалось краской.

— Не прикидывайся простаком! — воскликнул Роджер. — Вполне естественно, что нас заботило, не продал ли ты свою долю в компании какому-нибудь постороннему лицу или даже конкурирующей фирме.

— Понимаю. Но разве для вас имеет значение, кто владеет моими акциями? Мои активы не превышают двадцати процентов.

— Что обеспечивает тебе возможность контроля! — раздраженно выпалил Питер. Он сидел за большим круглым столом в центре комнаты, но теперь вскочил и в крайнем раздражении мерил шагами паркетный пол.

Как же брат не любит даже малейших невыгодных положений, подумал Хэл. И что он вообще замышляет? У Питера должна быть какая-то особенно веская причина для того, чтобы так гореть желанием наложить лапы на акции. Все три брата владели равными долями в семейном бизнесе, а остальные сорок процентов акций числились за сестрой их отца. Та унаследовала долю после смерти своего родителя, но до сих пор не проявляла ни малейшего интереса к участию в делах фирмы. Ее уполномоченным являлся Питер, и он мог всегда поступить с ее долей акций по своему усмотрению.

— Мои двадцать процентов будут иметь значение в том случае, если тетка Дафна пожелает сама участвовать, но такого ведь никогда не было, не так ли? — спросил Хэл.

— Это вопрос выступления единым фронтом, — промолвил Питер.

Он лжет, подумал Хэл. Для чего?

Дверь отворилась, и вошла горничная с кофейным подносом.

— Кто велел вам это принести? — вскинулся на нее Питер.

Лицо горничной не изменилось.

— Миссис Гриндли велела мне подать кофе в библиотеку, сэр. Вам налить в чашки?

— Нет, оставьте, пусть стоит. Мы сами справимся. — Питер дождался, пока дверь за горничной захлопнулась с вызывающим щелчком. — Итак, на чем мы остановились?

Роджер налил себе чашку кофе, добавил несколько кусочков желтого сахара и аккуратными, точными движениями его размешал.

— Если позволишь мне сказать, Питер… — произнес он, снова садясь на место и громко захрустев печеньем. — Хочешь кофе, Хэл?

— Нет, спасибо.

— Дела обстоят следующим образом. Мы с Питером за тебя беспокоимся. — Он протестующе поднял руку, когда Хэл собрался что-то возразить. — Нет, позволь мне договорить. Ты посвятил себя ненадежной профессии, и всем известно, что твоя сценическая карьера не увенчана тем успехом, который приносит ощутимое финансовое вознаграждение. Я уверен, что ты несколько лет не работал.

— А откуда, черт побери, вам это известно? — усмехнулся Хэл. Право же, он недооценил пронырливость братьев. Что у них на уме?

— Мы наводили справки, — пояснил Роджер.

Значит, они потратили средства, и немалые. Ради чего им потребовались его акции? А они, очевидно, требовались, и требовались настоятельно. Что ж, прекрасно, Хэл любил торговаться с позиции силы. Без сомнения, им не пришло в голову просто попросить его продать свою долю бизнеса, в этом случае он согласился бы. Он мог бы вложить деньги куда-нибудь еще, семейные акции не имели для него сентиментальной ценности, и если братьям они были нужны для осуществления тех или иных планов, он был бы рад услужить им. Однако они предпочли завуалированный путь, театральные эффекты.

Немедленное исполнение этого желания должно быть им отклонено. Питер шумно втянул в себя воздух, чтобы энергично пуститься в спор, но в это время из-за дверей библиотеки послышались голоса. Питер резко оборвал себя, по его просветлевшему лицу расплылось выражение радостного узнавания, и, забыв про Роджера и Хэла, он бросился к двери.

Дверь открылась, и за ней все увидели утонченного вида белокурую молодую девушку в платье, показавшемся Хэлу последней парижской моделью, с меховой накидкой на плечах. Огромные голубые глаза, капризно надутые губки и общий налет манерности.

— Розалинд, дорогое дитя! — воскликнул Питер. — Как ты, мой нежный лепесток?

Нежный лепесток? Неужели Питер поддался самому опасному из страстных искушений для человека средних лет — ослеплению молодой девушкой, не достигшей и двадцати? Нет, решил Хэл, наблюдая их вдвоем. Нежность Питера была иного свойства: в его глазах засветился огонек отеческой гордости, которого Хэл не замечал у брата в присутствии сыновей или Урсулы.

Очевидно, что Ева, вбежавшая в библиотеку вслед за дочерью, не имеет оснований беспокоиться насчет какой-то более тесной и неподобающей привязанности со стороны своего мужа. А Хэл полагал, что его невестка достаточно проницательна, чтобы немедленно заметить подобную тенденцию, если бы таковая имела место. Вряд ли Ева носила повязку на острых и наблюдательных глазах.

Рот Розалинд сложился в улыбку, став больше похожим на розовый бутон, чем на куриную гузку. Она приподнялась на цыпочки и поцеловала Питера в щеку.

— Здравствуй, папа Питер, ты по мне скучал?

Папа Питер? Хэл обменялся взглядами с Роджером, на лице которого появилось предназначенное для суда выражение глубочайшего неодобрения и преувеличенного недовольства.

— Розалинд, дорогая, иди и познакомься со своим новым дядей. Это — Хэл.

Хэл с высоты своего роста оценивающе посмотрел на вновь обретенную племянницу. Там, безусловно, было на что посмотреть, но даже отдаленно она не походила на тот тип женщины, с которой он предпочел бы провести время, и не потому, что очень молода, а просто не в его вкусе.

После первого изумленного взгляда она принялась беззастенчиво строить ему глазки.

— Вы совсем не похожи на папу Питера, и на дядю Роджера тоже.

Его позабавило, что она не умеет правильно произносить звук «р». Она говорила что-то вроде «дядя Воджер». Тот же, после краткого приветствия, нацелился улизнуть. Это означало, что с бизнесом на сегодня покончено и он, Хэл, тоже может ускользнуть.

Ева положила руку ему на плечо. Рука легкая, но хватка крепкая.

— Вы не должны убегать, Хэл, в тот момент, когда познакомились со своей новой племянницей.

Хэл хотел заметить, что сводная племянница не является настоящей родственницей, но увидел вспышку в глазах Евы. Все, что угодно, ради спокойной жизни! Проклятие, но почему эта чертова женщина заставляет его чувствовать себя гостем в родном доме? И почему он мирится с этим, почему не скажет: «Извините, Ева, у меня есть другие дела»?

Поступить так означало бы разозлить Питера, а Хэл не желал дразнить его. Кроме того, ему хотелось приглядеться к Розалинд: когда она вошла в библиотеку, он в очередной раз испытал смутное ощущение чего-то знакомого. Уж не страдает ли он от какой-то умственной аномалии, вызванной слепящей белизной снега или шоком от приезда домой? Почему склонен наделять каждого незнакомца чертами кого-то виденного прежде?

Хэл посмеялся над собой, сообщил, что останется на ленч, и направился в утреннюю комнату, где позвонил горничной и попросил чашку крепкого кофе.

Горничная посмотрела на него с сомнением. Миссис Гриндли особенно обстоятельна в отношении того, как следует готовить кофе, она велела использовать на кухне специальную мерку для отмеривания кофейных зерен, которую нельзя превышать.

Хорошо, тогда примените эту мерку, но возьмите только половину — нет, треть! — обычного количества воды; он уверен, что это не вызовет проблем на кухне.

Скорее улыбка Хэла, чем аргументация вызвала у горничной сдержанный смешок, а позднее она подала кофейник какого-то напитка, уже больше похожего на кофе. Но Хэлу не удалось спокойно им насладиться. В утреннюю комнату, где с газетой укрылся он, крадучись забрел Роджер и потянул носом воздух.

— Пахнет хорошо. Не возражаешь, если я позвоню и попрошу еще чашечку? Пойло, которое нам только что подавали, было малопригодным.

Роджер не был расположен к беседе, и братья сидели, погруженные в молчаливое общение, присущее английской семейной традиции, пока не раздался гонг, созывающий к ленчу.

Анджела приветливо махнула Хэлу, приглашая занять место рядом с ней.

— Что ты думаешь об этой молодой леди? — спросила она вполголоса.

— Я воздержусь от оценки.

Она бросила на него насмешливый взгляд.

— Едва ли требуются какие-либо слова. Мне так жаль Урсулу.

У самой Урсулы на лице было выражение смирения, в то время как Ева поощряла Розалинд рассказать присутствующим о своих успехах в Мюнхене.

— Наверное, у нее случился роман с учителем фехтования, — пробормотала Сеси в платок.

Урсула хихикнула и одобрительно толкнула кузину ногой под столом.

Питер пребывал в необычайно благостном расположении духа, Ева — в торжествующем, Розалинд была разговорчива, остальные — мрачны и угрюмы.

Хэл ел тушеное мясо и вспоминал, где видел Розалинд. На Юстонском вокзале в Лондоне, где он садился в поезд, отходящий на север. Она привлекла его внимание, потому что выглядела такой юной, что ей полагалось бы иметь мать, няню или гувернантку, которая сопровождала бы ее. Интересно, у английских девушек по-прежнему гувернантки или их всех отправляют в школу-интернат, как Урсулу? Но та юная леди была слишком элегантна для школьницы. Особенно в той маленькой шляпке. Впрочем, как он заметил, шляпка имела особое назначение: вскоре девушка дернула вниз вуаль и превратилась в таинственную даму, путешествующую инкогнито.

Эта самая женщина-загадка сошла с поезда раньше Хэла. Он видел, как она вышла в коридор, когда поезд подъезжал к Престону — вот уж удивительное место, совсем не подходящее для дамы под вуалью! — и с маленьким чемоданчиком в руке заспешила к дверям вагона.

И вот она здесь, болтает, и из ее слов можно заключить, что она села вчера вечером в лондонский спальный вагон и утром прибыла в Лоуфелл. Хэл заинтересовался. Создалось впечатление, что по возвращении из Германии она гостила у друзей в Лондоне. Судя по тому, с какой гордостью и значительностью Ева произносила имена этих друзей, было ясно, что семья занимает высокое положение. Хэл об этом семействе никогда не слышал.

У него были свои собственные, вполне резонные соображения относительно того, чем может заниматься семнадцатилетняя девушка вдали от дома, когда делает вид, что находится в одном месте, а сама едет в другое. И такого бы Ева, а тем более Питер отнюдь не одобрили. Они ужаснулись бы. Однако моральный облик Розалинд Хэла не касается, и какой фокус выкинуло это воплощенное совершенство — не его дело. Впрочем, он мог бы пустить это знание в ход, чтобы ее приструнить, если по отношению к Урсуле она продолжит вести себя так же снисходительно и покровительственно.

— Как, неужели ты этого не знаешь, Урсула, дорогая? — говорила в тот момент Розалинд.

— Нет, не знаю. Я никогда не бывала за границей. Можешь сколько угодно распространяться, как иностранцы любят то и не любят се. Меня это мало волнует.

«Молодец, девчонка!» — мысленно воскликнул Хэл, а Урсула зарылась ложкой в пудинг.

 

Глава двадцатая

После ленча Урсула удалилась, чтобы занести в свой дневник яростный пассаж:

«Я бы так не возмущалась, если бы папа столь глупо не носился с Розалинд. Неужели он не видит, что это за птица? Нет, не видит. Она воплощает в себе именно тот тип дочери, какой ему хотелось бы иметь, — вся такая женственная, пригожая и сладкая. Он даже не ощущает привкуса яда в ее дыхании. И нет смысла говорить ему, как подло ведет себя Ева, когда речь заходит о том, чтобы потратить сколько-нибудь денег на меня, — он ни слова не желает слушать на эту тему. Утверждает, что Ева хочет быть мне матерью, мол, в глубине души она печется о первейших моих интересах и знает, что хорошо и плохо для девочки моего возраста.

Я чувствую, терпение мое вот-вот лопнет и я закричу: „V меня есть своя мать, и она стоит сотни таких, как Ева!“

Это жестоко — когда тебя лишают возможности видеть маму. Я все жду, что со временем буду не так сильно переживать, но пока переживаю. Вчера я получила от нее письмо, через няню. Мне кажется, Ева подозрительно относится к няниной корреспонденции. Надеюсь, она не начнет шпионить. Надо предупредить няню, чтобы была начеку.

Однако этот дневник я завела для своих литературных опытов, а не для того, чтобы распространяться о своей жизни. Опишу некоторые наблюдения. Первое: я думаю, что дядя Хэл — темная лошадка. Папа и дядя Роджер рассчитывали, что он окажется пустячным препятствием, слабым противником, которого легко обойти; мол, захудалый актеришко, живущий подаяниями. В коем случае, разумеется, он давно уже продал те акции, о которых они столько времени между собой толкуют. Но, очевидно, он каким-то образом все-таки зарабатывает себе на жизнь, поскольку выглядит преуспевающим. Может, он мужчина на содержании? Странно, что он не женат, — ведь он уже почти старый.

Второе: мои братья. Что-то нехорошее происходит с Ники, и я не понимаю, что именно. Рискну предположить, что это связано со школой. Но когда я пытаюсь выяснить, он молчит. Буду наблюдать за ним и постараюсь по отрывочным сведениям составить картину. Третье: Саймон запал на Розалинд. Мне и в прошлый его приезд показалось, что она ему нравится: когда брат смотрит на нее, у него на лице появляется выражение блаженства. Ему бы лучше поэнергичнее уговаривать папу отпустить его в армию после Кембриджа, коль скоро он не хочет включаться в производство унитазов. Если он будет проводить все свое каникулярное время в мечтах о Розалинд, никто не станет воспринимать его всерьез.

Буду заканчивать, а то Сеси кричит мне снизу, что они с дядей Хэлом собираются в „Уинкрэг“. Я тоже пойду с ними — повидать Утрату и выпить чаю. Еда здесь становится все хуже и хуже день ото дня, но в „Уинкрэге“ она всегда божественна».

 

Глава двадцать первая

— Хэл! — произнес знакомый благовоспитанный голос.

Тот, к кому было обращено приветствие, вздрогнул от неожиданности и, обернувшись, увидел леди Ричардсон, стоящую в дверях гостиной.

— Сеси, — продолжала приветствовать гостей хозяйка, — Аликс находится в малой гостиной. Урсула, а ты, полагаю, найдешь Утрату в старой детской.

Хэл с любопытством наблюдал, как Сеси и Урсула мгновенно исчезли в указанных направлениях, словно их ветром сдуло. Предполагалось, что Хэл должен спросить о сэре Генри, к которому пришел с визитом, но леди Ричардсон уже повела его через холл. Роукби предупредительно открыл и придержал для нее дверь. Молодой человек послушно проследовал за ней в гостиную.

До чего же грандиозным был «Уинкрэг»! Как часто памятные с детства места разочаровывают, когда возвращаешься туда по прошествии лет, оказываясь обидно маленькими. Но с «Уинкрэгом» наоборот: все казалось даже больше в размерах — как, например, вот эта просторная гостиная, разместившаяся под ошеломительным куполом. Она принадлежала другому веку — веку больших семейств и шумных домашних празднеств. Хэл сел на стул, посреди группы старых папоротников, теснившихся вокруг пальмы, его ноги утонули в мягком красном узорчатом ковре.

— Чай подадут через двадцать минут, — произнесла леди Ричардсон. — Я слышала, ты навещал Генри.

Липп! Так звали горничную леди Ричардсон, эту отталкивающую француженку, которая повсюду шныряла, во все совала свой нос и одевалась во все черное. Вероятно, она видела, что он был у сэра Генри.

— Мне сказали, ты стал актером. — Голос леди Ричардсон нес в себе все пренебрежение людей ее класса и поколения к столь легкомысленному и деклассированному роду деятельности. — По мне, ты не похож на актера.

Леди Ричардсон всегда внушала Хзлу благоговейный страх, и он почувствовал, как сейчас в нем нарастает паника. Он подавил ее. Он уже больше не мальчишка, не сосед.

— Я выбрал сцену много лет назад, когда покинул дом.

— Существует много сфер этой профессии. И Шекспир принадлежал к ней.

Насколько она осведомлена или догадывается о его краткой карьере в качестве актера? Хэл смотрел на сидящую напротив хозяйку «Уинкрэга», с ее непроницаемым лицом и прямой осанкой, свойственной людям ее поколения. Она выглядела не намного старше, чем когда Хэл встречался с ней в последний раз. Веки, правда, отяжелели и набрякли, но пронизывающий взгляд не изменился и до сих пор умел гипнотизировать и внушать страх.

— Я не Шекспир, и никогда не собирался сочинять пьесы. Мои таланты лежат не в этой области.

— Нет?

— Хлеб драматурга нелегок.

— Зная, каков ты был в детстве, я бы предположила, что даже в театральной среде ты избрал роль более авторитетную, чем простого исполнителя.

Хэл посмотрел наверх, на зелень над головой.

— В самом деле? Но из людей так редко получается то, чего от них ожидают.

— Ты говоришь, исходя из собственного опыта? Я обычно не ошибаюсь в прогнозах относительно того, какие взрослые получатся из детей.

— Мне еще не удалось повидаться с Эдвином, — промолвил Хэл, желая сменить тему. На его взгляд, леди Ричардсон подобралась слишком близко к правде, и ему это не нравилось. Не существовало причин для секретности в том, что касалось его карьеры, но будет неловко, если придется объясняться перед своей семьей прямо сейчас. — Но зато я встретил на озере Аликс. Говорят, она подвернула лодыжку; хочется верить, что травма неопасная.

— Едва ли можно считать подвернувшуюся лодыжку опасной травмой.

Тон у леди Ричардсон был язвительный; лучше уйти подальше от Аликс и ее лодыжки.

Прежде чем он сумел собраться с мыслями и продолжить новую тему, леди Ричардсон произнесла:

— Тебе покажется странным — посетив «Уинкрэг», не найти здесь Хелены.

Хэл внутренне вздрогнул как от боли, но сохранил на лице бесстрастное выражение.

— Это было прискорбное известие. Да еще Изабел…

— Но не самая тяжелая из моих потерь.

Проклятая женщина. Она намекала, что для нее смерть Джека явилась большей потерей, чем гибель Хелены или внучки. Но только не для него, не для Хэла.

— Ты был сильно привязан к Хелене, — как бы между прочим обронила она. — Мальчишеская любовь всегда мучительна.

Хэл молча смотрел на нее, не веря своим ушам. Перед ней сидел гость, человек почти посторонний, нанесший визит после шестнадцатилетнего отсутствия; как могла она обращаться к нему с подобными комментариями? Да очень просто. Леди Ричардсон всегда умела ударить в самое больное место и уничтожить противника.

— Полагаю, ты не знаешь подробностей того несчастного случая. Весьма нескладный инцидент.

Нескладный?

— Она была пьяна и приняла опрометчивое решение в таком состоянии вести автомобиль. Вот зато и поплатилась, как и ее дочь.

— Я не помню, чтобы Хелена была когда-нибудь пьяницей.

— После смерти Невилла она опустилась.

Ну, а в это Хэл уже не верил. И в доказательство своей убежденности он имел нянины письма. Хелена была подавлена горем, но даже в тяжелых обстоятельствах держалась с достоинством. Много сил и внимания уделяла Изабел, которая болела, и это помогало отвлечься от трагической смерти мужа.

Зачем леди Ричардсон рассказывает ему это? На какой ответ рассчитывает?

— Все ей сострадали. Люди глупы, они воображают, что потеря мужа — большее горе, чем потеря сына. Они ошибаются.

Хэлу пришла в голову неожиданная мысль: Хелена любила Невилла. Питала ли когда-нибудь леди Ричардсон столь же сильные чувства к своему мужу?

— Ты холост? Или женился и развелся? Насколько я понимаю, в Америке люди любят разводиться.

— Я не имел удовольствия ни быть женатым, ни разводиться.

— Надеюсь, не потому, что все годы оплакивал Хелену?

— Уж не знаю, как вы представляете мои… — произнес он и осекся. Она его провоцировала. Побуждала сказать больше, чем он хотел бы. — Мне не посчастливилось встретить ту единственную женщину. К тому же при моей кочевой жизни… Мы, люди сцены, постоянно в пути. Вряд ли это подходящие условия для устойчивой семейной жизни, вы должны со мной согласиться. — Почему он изъясняется таким высокопарном слогом? Надеется, что это отвлечет ее от опасной темы?

К великому облегчению Хэла, вошел Роукби, во главе чайной процессии, где за ним вслед шествовали: высокий ливрейный лакей, толкающий перед собой мягко позвякивающий столик на колесах; горничная, несущая серебряный поднос; еще одна горничная, держащая высоко перед собой подставку с тортом. Пламя маленькой спиртовки, предназначенной для кипячения чайника, красиво расставленный дрезденский фарфор, серебряная чайница, заварочный чайник, кувшин с водой, чайное ситечко на своей, особой посудине, сахарница с кусочками сахара, вторая сахарница — с сахарной пудрой, блюдо со сдобными булочками, щипчики, ложечки, а также другие разнообразные сверкающие предметы, о назначении которых Хэл не мог догадаться, — все это представляло собой впечатляющее зрелище, и темы Хелены и брака была оставлена.

Впрочем, как выяснилось, лишь на время. В гостиную, хромая и опираясь на палку, вошла Аликс. Сбоку от нее, поддерживая подругу, топталась Сеси, намереваясь помочь ей сесть.

— Оставь ее в покое, Сеси! — велела леди Ричардсон. — А не то нам придется попросить Хэла, нашего эксперта по театральному искусству, дать ей несколько советов. Где остальные?

— Мисс Утрата и мисс Урсула моют руки, — ответствовал Роукби, принимая у горничной трехэтажную подставку для торта, поворачивая ее вокруг своей оси и устанавливая на столе. — Мистер Эдвин только что пришел и снимает верхнюю одежду. Сэр Генри в мастерской, но будет сию минуту.

— Сядь сюда, Аликс, и не устраивай ажиотаж, — распорядилась бабушка.

Что, как подумал Хэл, несправедливо, ведь Аликс не устраивала ажиотажа.

— Мы как раз разговаривали о твоей покойной матери, — продолжила леди Ричардсон.

Хэл моргнул. Что она затевает? Чего добивается? Он заметил, как Аликс еще больше напряглась, а в глазах появилось настороженное выражение.

— В самом деле? — произнесла она с деланным безразличием. — Вы хорошо ее знали, мистер Гриндли?

— Гриндли и Ричардсоны всегда были дружными соседями, — уклончиво ответил он.

В холле послышался шум, и в гостиной появились Утрата и Урсула. Леди Ричардсон не замедлила снова наброситься на свою добычу, точно ястреб:

— Утрата, это мистер Гриндли. Он уехал из наших краев еще до твоего рождения, но прежде являлся близким другом твоей матери.

— И вашего отца, — прибавил Хэл.

Похоже, Утрату не интересовали ни Хэл, ни ее родители: она поедала глазами торт.

— Я уже встречала его на озере. Он был с Сеси, — отозвалась она. — Роукби, это кофейный торт?

— Что вы делали сегодня днем? — спросила ее бабушка таким суровым и требовательным тоном, что Хэл был шокирован. Чем Утрата заслужила подобное обращение? Господи, говорить в таком тоне он не стал бы и с собакой, а ведь это дитя — внучка леди Ричардсон, в конце концов!

— Слушали граммофон в старой детской, — солгала Утрата.

— Танцевали, — сказала Урсула, что также было неправдой. — Отрабатывали шаги.

Хэл сообразил, что и то и другое — лишь прикрытие. Любопытно, какие девичьи секреты здесь таятся?

Роукби проворно снял серебряный чайник со спиртовки и распорядился, чтобы прислуживающие горничные обнесли гостей тостами, лепешками, сдобными булочками, малиновым и клубничным джемом, медом, лимоном, творогом и айвовым желе.

Хэл уже забыл североанглийский ритуал полдничного чая. Ева, вероятно, из соображений экономии, упразднила значительную часть великолепия этой церемонии.

— Никому не требуется больше чашки обычного чая, — говорила она, — ну, может, с сухим печеньем. Особенно когда недавно был ленч, а на подходе сытный обед.

Ей бы следовало посмотреть вот на это, подумал Хэл, восхищаясь вожделением, с каким его племянница набрасывается на еду. От нее не отставала и Утрата. Славная девочка, хотя неприятно видеть на лице ребенка непроницаемое выражение, когда он разговаривает с родной бабушкой. Такое же, кстати, закрытое, непроницаемое выражение было и у Аликс.

Однако лицо Аликс полностью изменилось, когда дверь открылась и с горящими после мороза щеками вошел Эдвин.

— Чай! — закричал он. — Умираю с голоду!

— А где ты был? — Голос леди Ричардсон утратил резкость, из чего можно было заключить, что Эдвин имел в доме иной статус, нежели его сестры.

— У себя в студии, — ответил Эдвин. — Проявлял кое-какие снимки, сделанные на озере. — Он приблизился к Хэлу и протянул для приветствия руку. — Вы, наверное, Хэл. Добро пожаловать на родину!

Да уж, проявлял фотографии! Вот еще один лжец, решил Хэл, обмениваясь с Эдвином рукопожатием. Этот близнец вызывал в памяти образ Хелены: глазами, волосами, манерой держаться, нижней частью лица. Ощущение странное и сверхъестественное, оно будоражило, лишало равновесия. Хэл глубоко вздохнул и завел беседу о погоде, качестве льда на озере, морозе, фигуристах, о том, не планирует ли Эдвин устроить какие-нибудь гонки, опробовал ли он уже буер. О чем угодно, лишь бы не взглянуть случайно на леди Ричардсон, которая переводила недобрый взгляд с одного на другого, чтобы понять, как Хэл реагирует на Эдвина, так похожего на мать.

Кажется, он поставил ее в тупик, догадался Хэл, надкусывая лепешку и чувствуя, как к нему возвращаются воспоминания о славных чаепитиях его юности. Была какая-то неподвластная времени особенность в этом предвечернем времени суток в «Уинкрэге», когда пылало и потрескивало пламя в громадном мраморном камине. Впрочем, знакомая сцена требовала более многочисленного состава исполнителей. Тут, за чашками, блюдцами и тарелками со сдобным угощением, должна присутствовать по меньшей мере дюжина участников, делящихся друг с другом событиями дня.

Он отметил цветовую палитру в комнате, темные грани стеклянного купола, мягкое освещение над каждой картиной… А какие картины! Почему он никогда раньше не замечал прекрасную коллекцию? Портрет отца сэра Генри работы Сарджента висел на стене над камином, три первоклассных полотна немецкой школы на дальней стене, замечательная сцена скачек принадлежала, вероятно, кисти Сислея, а еще несколько французских полотен конца девятнадцатого века радовали глаз своей колористической гаммой.

Поглощенный созерцанием живописи, он не заметил прибытия новых лиц, и, вскочив, принялся поспешно извиняться, выведенный из своих художественных размышлений. Расцеловался с Джейн (Боже милостивый, что же так гнетет ее душу?), а в следующий момент уже протягивал руку Солу — холеному, ухоженному, процветающему. Весь его облик южный, столичный: северяне имели свою ауру богатства и успеха, но она менее глянцевая, лишенная того лоска, что был у Сола.

— Хэл, дорогой мой! — воскликнула Труди, с ее вечно развевающимися шарфиками и неопределенным, рассеянным выражением лица. Женщина, в которой Хэл всегда подозревал более острый ум, чем казалось на первый взгляд.

Он тепло обнялся с ней.

— Каким же ты стал красивым, светским! Я вижу: Америка тебе подходит. Роукби, налей еще чаю мистеру Хэлу. Иди садись рядом со мной на диван, расскажешь о себе, и отсюда тебе будет всех видно; столько старых знакомых и такое эмоциональное потрясение, осмелюсь заметить, вдруг окунуться в прошлое! Не так это порой и хорошо. В последний раз ты был здесь в тысяча девятьсот двадцатом году, на Рождество, а в новом году уже уехал в Лондон, а потом мы получили о тебе известия из Америки. Это был тяжелый год, тысяча девятьсот двадцать первый, — для нашего дома, во всяком случае, ну да ты все об этом знаешь, а человек не должен цепляться за прошлое. В Америке все такие современные, у них короткая история, наверное, поэтому они не сильно привязаны к прошлому.

Хэл вполуха слушал не слишком связную, но умиротворяющую речь Труди. До него долетали обрывки и иных бесед.

Утрата тоже рассуждала о прошлом. О привидениях. Школьная подруга Джемайма жила в боковом крыле одного старого замка — ее отец служил там смотрителем. Замок представлял собой развалины, но полные привидений, разгуливающих по дому как настоящие хозяева.

— И в каком-то смысле так оно и есть, как я понимаю, — заключила она.

Леди Ричардсон метнула в нее взгляд сурового осуждения.

— Бабушка не желает иметь ничего общего со сверхъестественным, — шепнула Утрата подруге. — Ее всегда раздражает любое упоминание о призраках.

— Да она не слушает тебя, она учит твоего дядю Сола, как относиться к Черчиллю и его высказываниям о войне, — промолвила Урсула.

— По ее мнению, все, что я говорю, — глупости. Так что не имеет значения, рассказываю ли я о духах или о чем другом. Мне интересно, каково это — жить в месте, где происходила английская история: войны, междоусобицы, католики с протестантами, сыновья, уходящие на войну.

— Как бы мне хотелось иметь подругу, у которой бы жили привидения! — с завистью произнесла Урсула.

Присоединившийся к чаепитию сэр Генри, энергично жуя сандвич, с интересом слушал девочек.

— Урсул, — вмешался он, — утверждают, будто в «Гриндли-Холле» когда-то жило привидение. Тебе нужно расспросить об этом отца. Фигура, которая летала туда-сюда, — там, где стояла старая маслобойня. Сейчас, конечно, все снесли.

Урсула скорчила гримасу.

— Бесполезно спрашивать папу, он не обратил бы внимания и на входящего в комнату Карла Первого с отрубленной головой под мышкой. Он не верит в привидения. Я мечтаю нарядиться призраком и хорошенько пугнуть Розалинд, — вполголоса прибавила она, обращаясь к Утрате. Подняв голову, увидела, что на нее смотрит Хэл. — У вас длинные уши, дядя Хэл; только, пожалуйста, не докладывайте Еве, хорошо?

Он приподнял бровь.

— Ты принимаешь меня за доносчика?

— Нет вообще-то…

— У нас в «Уинкрэге» тоже нет привидений, правда, дедушка? «Уинкрэг» недостаточно стар для духов.

— Нет, в «Уинкрэге» привидения не водятся. Хотя мне бы совсем не хотелось, завернув за угол, столкнуться с моим старым гувернером: он непременно скажет мне, что я что-нибудь делаю неправильно.

Внимание Хэла переключилось на Труди:

— Разумеется, человек всегда рисует в воображении настоящих призраков. Но только тени прошлого являются в разнообразных формах, и гораздо более страшных, чем фигура в белом, скитающаяся по коридорам. Призраки новейших времен более устрашающи, чем обезглавленные короли, вы не согласны? Вряд ли они исчезают насовсем. Они являются людям во сне, и это очень коварная вещь, поскольку думаешь, будто это всего лишь сон, а это может оказаться чем-то гораздо большим. Вероятно, когда-нибудь какой-нибудь умный американец объявит нам, как управлять снами и отгонять кошмары и наваждения, правда, Хэл?

Хэл смотрел на Аликс, и ему пришлось встряхнуться и собраться с мыслями, чтобы осознать неожиданно серьезную концовку высказывания Труди.

— Сны? Грезы? О, американские грезы все благоприятные, никаких других они не допускают.

— Но, дядя Хэл, — возразила Урсула, — американцы, видимо…

Утрата ткнула ее в бок.

— Он шутит.

Лицо Аликс — не отстраненное и непроницаемое, а такое вот, как сейчас, когда она смеялась над девчонками, — привлекало и покоряло. В нем было что-то совсем не похожее на очарование Хелены: своего рода прочность, твердость, сила характера, которые вызывали у Хэла желание узнать ее получше. Снова на ум пришло слово «интересное». Что он подразумевает под «интересным»? Необычное, отличное от иных? Умное, загадочное, интригующее? Он пришел к заключению, что, независимо от того, обладает ли Аликс какими-либо из этих качеств, она ему интересна. Он находил ее привлекательной, хотел бы узнать ближе, понять, что творится в ее голове и есть ли у нее сердце.

При более близком знакомстве могло оказаться, что она пошла в другую породу и внешняя враждебность между ней и бабушкой лишь маскирует присущее им сходство. В коем случае да помогут небеса всякому, кто тесно с ней связан. Никому, если он в трезвом уме, не захочется впустить в свою жизнь Каролин Ричардсон.

 

Глава двадцать вторая

Поврежденная лодыжка беспокоила Аликс. Нет, она не причиняла мучений, больно было только опираться на ногу, но Аликс претило ковылять повсюду с палкой и быть объектом чьего-либо сочувствия. У Хэла на лице сейчас именно такое выражение: он жалел ее. Она отвернулась от него и приветливо улыбнулась Джейн, которая разговаривала с Сеси о разводе миссис Симпсон.

— Если он женится на ней, отношение людей к разводу изменится, — заметила Джейн.

— Вы так думаете? Хотелось бы, чтобы это было правдой, — сказала Сеси. — Я знаю множество людей, которые оказались запертыми в ловушке несчастливого брака и продолжают жить вместе лишь из страха общественного осуждения.

— Ваше поколение беспокоится о разводах? — удивилась тетя Джейн, вытаскивая тонкий золотой портсигар и предлагая Сеси.

— Нет-нет, благодарю вас, — покачала головой та. — Я пытаюсь покончить с этой привычкой — пациенты не любят, когда у женщины-врача изо рта пахнет табаком.

— По-моему, врачи всегда курят, — промолвила Джейн, наклоняясь вперед, чтобы прикурить сигарету от зажигалки Хэла. — Сельские врачи расхаживают повсюду с трубкой в зубах, а мой доктор с Харли-стрит курит сигары. Но полагаю, женщина-врач — иное дело. Вообще эта идея кажется мне отталкивающей. Простите, что я так говорю.

— Это мнение разделяет с вами большинство населения, — спокойно ответила Сеси. — Включая моего отца и дядю Питера.

— Они опять на тебя наседали? — спросила Аликс.

— Скорее никогда не слезали. Едва меня завидят, как начинают произносить пафосные речи. — Она вдруг улыбнулась. — Но это ничего по сравнению с бомбой, которая разорвется, когда папа узнает, что мама тайно усердно долбит свою медицину. Она утверждает, что, когда начнется война, потребуется любой врач, который будет в состоянии стоять на ногах и помнить, как зовут его или ее. Старики, пьяницы, женщины — придется брать всех, кого только смогут найти.

Джейн слегка передернуло.

— Прошу тебя, Сеси, не упоминай слово «война».

Сеси метнула на нее быстрый взгляд и продолжила:

— Вчера вечером мама напустилась на дядю Питера за то, что он так нетерпим в отношении моего медицинского образования, а ему все как с гуся вода. А от Евы тоже не жди поддержки, с ее взволнованными ахами и охами по поводу того, какой неженственной я становлюсь и как она рада, что Розалинд не хочет заниматься мужской работой. А как бы она смогла, если бы и захотела — ведь у нее мозгов как у курицы и она практически безграмотна?

Джейн потеребила на шее нитку жемчуга.

— Жалею, что познакомила Питера с Евой. Знаете, как бывает: есть двое скучных людей, желаешь свести их вместе, чтобы самому удрать.

— Бог ты мой! Так это вы сделали? — воскликнула Сеси. — А дядя Питер что, тогда был в Лондоне?

— Да, и я немного знала Еву, по комитету, в который мы обе входили, хотя близкой подругой она не являлась. Скорее прилипалой, если уж говорить правду. Она ужасный сноб — того удручающего типа, который из людей среднего класса. Присосалась ко мне из-за положения, занимаемого Солом; ну скажите на милость, какую пользу может принести знакомство с Солом? Однако я немного виню себя, потому что слышала от Труди, будто Ева не очень ласкова к детям.

Как всегда, при упоминании слова «дети» ее глаза затуманились. Аликс, ставшая необычайно проницательной оттого, что ей приходилось много лежать в неподвижности, удивилась. Пожалуй, тетя Джейн сожалеет, что у нее нет детей. Бабушка всегда поддерживала в них мысль, что Джейн не хочет детей по причине генетического риска — так, мол, впечатлительна на сей счет. Это обстоятельство бабушка часто подчеркивала.

А сегодня тетя Джейн более разговорчива, чем обычно, вокруг нее витает атмосфера некоего безрассудства, как если бы она приняла решение по поводу своей жизни. Может, она собирается развестись с дядей Солом? — подумала Аликс и сразу рассмеялась над абсурдным предположением: бабушка не потерпит в семье развода. Единственный шанс тети Джейн на развод — если бы дядя Сол сам согласился, а он никогда не пойдет против желаний своей матери.

Она услышала, как вдалеке хлопнула парадная дверь. Роукби, который, кажется, секунду назад прислуживал за столом, исчез и вновь появился, чтобы возвестить о приходе двух гостей.

— Доктор Керр и мистер Рексхем! — объявил он, сделав знак младшей горничной, что нужно принести дополнительные чашки, блюдца и тарелки.

Дедушка усадил пришедших поближе к огню, едва дав им возможность приветствовать собравшихся.

— Мы зашли справиться о здоровье мисс Ричардсон, — произнес Фредди, когда получил возможность сказать слово. — Вижу, вы продолжаете держать ногу на весу. Абсолютно правильно.

Он нравился Аликс. Фредди не вел себя покровительственно или бесцеремонно, и его друг ей тоже был по душе. Майкл Рексхем принадлежал к породе молодых людей, с которыми ей не доводилось много общаться, и потому был интересен. Авиаконструктор, сказал о нем дедушка. Умный молодой человек, по его мнению. Дедушка также слышал о его начальнике, Джайлзе Гибсоне, тот в созданной им фирме творил могучие дела.

— Подсаживайтесь сюда, — предложила она ему, увидев, что Фредди и Сеси, узнав друг друга, ударились в профессиональную беседу о больнице Святого Луки, где одна проходила обучение, а другой стажировался в качестве младшего врача. — Расскажите, над какими аэропланами вы работаете. На них будут летать для развлечения, или они для этого слишком серьезны?

Майкл засмеялся и принял из рук горничной чашку с чаем. Положил в нее два куска сахара и стал неуклюже мешать серебряной ложечкой.

— Все самолеты серьезные. При обстановке, что сложилась сейчас в Испании, каждый задает себе вопрос, не потребуются ли вскоре нам истребители и бомбардировщики. Вот над этим я и работаю.

Его слова совпали с одним из тех моментов затишья в разговоре, которые неизбежно возникают за столом в разношерстной компании, и представители обеих семей застыли при упоминании запретной темы.

Аликс забавно было наблюдать выражения лиц собравшихся: легкая озабоченность на дедушкином лице, явное смятение на лицах Эдвина, дяди Сола и тети Джейн, озадаченный взгляд Фредди. Хэл наблюдал, как Аликс наблюдает за другими, в его глазах притаилась усмешка, уголки рта изогнулись. Повернув голову, Аликс столкнулась с презрительным взглядом бабушки.

— Я не вполне поняла, вы занимаетесь коммерцией или разработкой, мистер Рексхем? — вопросила та.

— И тем и другим, леди Ричардсон. Без потребителей не было бы и денег на разработки. Мы не научно-исследовательское учреждение, чтобы продвигать новые идеи и проекты, нам приходится продавать наши самолеты. Джайлз Гибсон, которому принадлежит фирма, высококвалифицированный конструктор, но в наши дни он в большей степени выступает как коммерсант.

— В самом деле? Разве это не является растрачиванием профессиональных навыков?

— Нет, только не в нашей сфере. Никто не станет покупать технику такого рода у человека, который не знает машину вдоль и поперек.

— А где вы получили образование?

— Я окончил Эдинбургский университет, а затем три года учился в авиационном институте.

Алекс видела, что Майкл хорошо держится, но начинает чувствовать себя неуютно. Она пыталась поймать дедушкин взгляд, чтобы глазами попросить остановить допрос, но тот смотрел на Майкла с одобрением и не глядел в ее сторону.

Кто-то должен вмешаться, подумала она. О, да ведь это может быть она сама, по крайней мере, она привыкла подвергаться бабушкиному недовольству.

— А вы намерены продавать свои самолеты той или иной стороне в Испании? — спросила она Майкла.

Он с благодарностью повернулся к ней.

— Самолеты, что используются в Испании, находятся на одной стороне, и они немецкие. Вклиниться в заведенный порядок с более крупными вещами — люди из нашей отрасли подумывают об этом.

Голос леди Ричардсон, когда она вновь заговорила, был ледяным:

— Я убеждена, что наша страна продает авиационные моторы Германии. Немцам необходима своя авиация — для грузовых и пассажирских нужд. Премьер-министр целиком и полностью одобряет такие продажи.

Майкл горестно вздохнул.

— Понимаете, леди Ричардсон… мистер Болдуин, может, и хочет… — промолвил он, но в этот момент раздался грохот и звон разбитого фарфора.

— Какой же я растяпа! — воскликнул Эдвин. — Бабушка, прости меня, пожалуйста!

Проклятие! — подумала Аликс. Бабушку так просто не отвлечешь. Она разве что кивнет одной из горничных, чтобы прибрала осколки, — особенно сейчас, когда затронута германская тема.

— Урсула, твоя сводная сестра вернулась из Германии?

Урсула с поспешностью проглотила последний кусок лепешки, подавилась и закашлялась, побагровев от удушья и неловкости.

— Да, леди Ричардсон, — сумела выговорить она наконец. — Из Мюнхена. Она приехала настроенная ужасно пронацистски.

— Было бы интересно ее послушать. Хотя едва ли можно ожидать, что она разбирается в экономических и политических реалиях, но, во всяком случае, имеет непосредственное впечатление о современной германской жизни.

— Именно так, моя дорогая, — сказал сэр Генри.

— Люди в Британии слишком поспешны в своем осуждении нацистов. Хотелось бы знать, как мы стали бы себя чувствовать, если бы страны по ту сторону Ла-Манша взяли привычку порочить законное, демократически избранное правительство нашей страны.

Опять наци, удрученно думала Аликс. Даже здесь, где разговор о войне был под запретом, бабушка была рада всякому случаю восхвалять достоинства нацистов. Точно так же Сеси без устали станет твердить, как они ужасны. И все закончится одним из тех, внешне вежливых, а по сути злобных, споров, где столь многое подразумевается, но не высказывается.

В комнату вошла Липп, с видом хитрым и вороватым, — так показалось Аликс. Она приблизилась к леди Ричардсон и зашептала ей что-то на ухо.

— Прошу меня извинить, но там телефонный звонок, который я не хотела бы пропустить. Всего доброго, мистер Рексхем и мистер Керр, нет, разумеется, доктор Керр, не так ли? Сеси, пожалуйста, передай мой привет родителям.

Аликс откинулась назад и вывернула шею, чтобы увидеть, как бабушка величественной поступью покидает гостиную. Чтобы бабушка отвечала на телефонный звонок посреди чаепития? Неслыханно. Кто же заслужил подобное внимание? Она увидела, как Эдвин смотрит на закрывающуюся за бабушкой дверь, и поняла: брат задается тем же вопросом. Он обернулся и улыбнулся ей, слегка пожимая плечами, намекая, что представления не имеет, кто этот таинственный абонент.

— Еще чаю? — спросил сэр Генри, делая жест рукой в сторону столика на колесах. — Роукби, я уверен, молодые люди с удовольствием выпили бы. Вы уже успели вдоволь покататься на коньках? Доводилось ли вам бывать в этих краях прежде, когда озеро застывало?

— Мне ни разу, сэр, — ответил Фредди. — Но вот Майкл был здесь шестнадцать лет назад, мальчишкой, и говорит, что тогда оно было замерзшим.

— Правда? В самом деле? — обрадовался сэр Генри, обращаясь к Майклу. — С родителями, как я понимаю? Где вы останавливались?

— Я не очень хорошо помню, — ответил тот. — Я тогда свалился с воспалением легких, и мои воспоминания о той поре довольно смутные.

— Да, да, коварная вещь — пневмония. Надеюсь, вы и Фредди придете отобедать с нами, пока находитесь тут? Я хочу побольше услышать про авиаконструкторский бизнес.

Майкл окликнул через стол Фредди, который снова углубился в разговор с Сеси:

— Сэр Генри приглашает нас как-нибудь у них отобедать!

— Северное гостеприимство, — сказал Фредди. — Очень любезно с вашей стороны, сэр. Мы с удовольствием придем. А вот мисс Гриндли приглашает нас на бал в «Гриндли-Холл».

— Твоя тетушка, осмелюсь предположить, будет рада иметь на балу еще двух человек, — заметила Джейн.

Что, как поняла Аликс, означало: правильно ли сделала Сеси, что пригласила людей на бал?

Сеси тоже сообразила, что имеет в виду Джейн.

— Все в порядке. Ева сказала, что мне предписывается приглашать любых здешних знакомых. Сама она не знает столько людей нашего возраста, но хочет, чтобы Розалинд имела возможность познакомиться с молодыми мужчинами.

— Не слишком-то радуйтесь, Фредди, — вмешалась Урсула. — Она просто омерзительная!

— Урсула, ты не должна обращаться к людям по имени, — сделала ей замечание Сеси.

— О, Фредди не возражает. Правда, Фредди?

После того как леди Ричардсон покинула гостиную, Утрата неторопливо приблизилась к фортепьяно и теперь тихонько наигрывала что-то для себя. Ранее Аликс спрашивала сестру, пользуется ли она стоящим в гостиной роялем, но Утрата отрицательно покачала головой: нет, и едва ли вообще придется, она предпочитает практиковаться на пианино в своей старой детской, где никто ее не слушает.

— Если бы я играла здесь, пусть даже бабушки в тот момент не было бы рядом, Липп все равно наябедничала бы на меня, ты же ее знаешь. Жаль, что я не могу на нем играть, это очень хорошее фортепьяно. Тетя Труди следит, чтобы Роукби поддерживал его в настроенном состоянии на тот случай, если мне когда-нибудь удастся сесть за него. Это так мило с ее стороны.

Труди тоже подошла и встала за спиной Утраты, подбадривая девочку.

— Сыграй нам, Утрата! — крикнула ей со своего места Аликс. — Какие-нибудь веселые рождественские гимны. А почему бы нет? Ведь сейчас Рождество.

Напряженное лицо Утраты просветлело, и она заиграла рождественскую песню «Плющ и остролист», затем импровизировала на этой теме, а потом перешла к следующей, «Заздравной».

— Воскрешает воспоминания, — сказал Хэл, шагнув к Аликс, чтобы помочь ей подняться со стула.

— Дух Рождества не очень-то чувствуется сейчас в «Уинкрэге». В ваше время тоже так бывало? — Вопрос прозвучал резко, хотя она хотела лишь удержать дистанцию.

— О, я помню пару-тройку веселых праздничных сезонов.

— Когда были живы мои родители?

— Да. Хелена умела создать и поддержать рождественский дух. Я уверен, праздники вашего детства были очень счастливыми.

— Однако продлилось это недолго. Нет, не нужно извиняться, я просто констатировала факт, вовсе не ища сочувствия.

— А я не собирался его предлагать. Вот ваша трость. Вам лучше не пытаться ходить без нее, а не то упадете, и тогда мне придется помогать вам встать, а вам придется испытывать благодарность за мою непрошеную помощь.

 

Глава двадцать третья

Когда Аликс проснулась, ее мысли были заполнены красным платьем, точнее, вечерним красным платьем Утраты.

Почему? Таков был увиденный ею сон — подробностей она не помнила, осталось лишь воспоминание о том, что у сестры на шее было надето гигантское ожерелье из ракушек, и о том, как она думала: до чего же оно здесь неуместно. Нанизанные на нитку ракушки — явно из той коллекции, что находится в длинной галерее; приснится же такая чушь!

Тем не менее сон породил вопрос. Какие драгоценности следует надеть Утрате с красным вечерним платьем, купленном ими в Манчестере? У него не очень низкое декольте, но на шею что-нибудь требуется. Имевшиеся у девочки украшения под стать остальной одежде. Ожерелье из ракушек, пожалуй, более подходящее.

Кто-то протопал мимо двери, возвращаясь из ванной комнаты, — вероятно, Утрата. Аликс выскользнула из постели и, открыв дверь, окликнула удаляющуюся сестру.

Влажная после мытья Утрата, с волос которой капала вода, в омерзительном фланелевом халате и с губкой в руке, оглянулась.

— Ой, извини, Аликс, я тебя разбудила?

— Нет. Зайди на минутку. Где ты откопала этот ужасный халат?

Утрата осмотрела себя.

— Жуткий, правда? Его мне отдала бабушка, мой на меня не налезает, а я не позаботилась подыскать какой-нибудь другой.

— В жизни не видела ничего столь унылого. Какие украшения у тебя есть для бала?

— Серебряный медальон, — с готовностью ответила Утрата. — И несколько стеклянных браслетов.

Аликс выдержала паузу.

— И все?

— Вы же с Эдвином мне его подарили.

— Это было уже давно.

— Я постоянно его ношу.

Но только не на бал, нет, сказала себе Аликс.

— Тебе нужно что-то более броское, подходящее к новому платью.

— Теперь я уже жалею, что купила его, хотя сначала оно мне понравилось. Я знаю, что бабушка, увидев меня в нем, заставит его снять, и придется мне перелезать в мою старую кисею. Или вообще не пустит, — мрачно добавила она.

— Не настраивайся на худшее.

— Разве не так всегда случается, когда имеешь дело с бабушкой?

Аликс открыла свою шкатулку с драгоценностями. У нее было несколько славных вещичек, которые она купила сама или получила в подарок от воздыхателей. Но ее вкусы тяготели к модерну. Ничего такого, что бы действительно годилось Утрате. К тому же Утрата высокая и широкоплечая. Ничто нежное и изысканное не подойдет ни к ней, ни к тому платью.

Она закрыла коробку.

— Предоставь это мне.

А ювелирные украшения их матери? Ей вспомнились слова бабушки, что Невилл покупал Хелене драгоценности. И несомненно, у нее были и собственные, еще со времен девичества. Бабушка должна знать об этом, но Аликс не чувствовала желания подступаться к ней с данным вопросом. Сначала она спросит дедушку.

После завтрака он находился в своем кабинете, занимаясь бумагами, и очень обрадовался ее появлению.

— У тебя уже начал возвращаться на щеки румянец; это благодаря превосходным трудам кухарки. Добротная пища тебе на пользу. Вы, девушки, живущие в Лондоне, не следите за собой.

Аликс не хотелось опять слушать о том, как было бы хорошо, если бы она навсегда возвратилась в «Уинкрэг».

— Дедушка, а где мамины драгоценности?

В его выцветших глазах появилось настороженное выражение, но голос был спокоен и небрежен. Необходимость на протяжении всей жизни иметь дело со сложными вопросами сделала его виртуозом. Он ответил, выждав паузу, и Аликс поняла, что ничего не достигнет этим разговором.

— Что касается вещей твоей матери, то ими занималась бабушка. Могу предположить, что ей помогала Труди. Это грандиозная, поистине устрашающая задача — разбираться с имуществом того, кого уже нет в живых.

— Украшения — это не одежда и щетки для волос. Ювелирные изделия имеют ценность.

— Да, ими занимались душеприказчики, опекуны — лица, которым доверено заниматься имущественными вопросами. Так всегда обстоит дело в подобных случаях, это нормально.

— Дедушка, но ведь одно из доверенных лиц ты.

— С таким объемом юридических вопросов, да еще таких сложных и запутанных, — когда твоя бедная мать погибла в аварии через несколько месяцев после гибели Невилла в Андах… Большой проблемой были налоги, я хорошо помню, что это задало работу адвокатам на значительное время.

Аликс была слишком похожа на своего деда, чтобы позволить себя заморочить.

— Драгоценности, ее драгоценности? Что с ними стало?

Он нахмурился.

— Видишь ли, она погибла в Америке. При ней были ее драгоценности, или многие из них. Ее семья…

— Ты хочешь сказать, что семья забрала драгоценности? С какой стати им было это делать? Адвокаты никогда не допустили бы подобного, у них должны сохраниться записи всех страховых сумм и даже чеки на те украшения, которые, как ты говорил, мой отец ей покупал. Он был человек аккуратный и методичный.

— Не все изделия, разумеется, но те, что были с ней… я полагаю, они остались в Америке. — Он говорил твердым тоном, в котором присутствовала доля нетерпения и раздражения. — Я переложил заботы об этой стороне дел на твою бабушку, моя дорогая. Тебе, право же, лучше спросить у нее, я ничем не могу тебе помочь.

Итак, Аликс осталась ни с чем. Она соскользнула с подлокотника широкого кожаного кресла и пересела на сиденье. Дед смотрел на нее без энтузиазма, перекладывая какие-то бумаги с одного края стола на другой. Потом большим пальцем открыл и закрыл откидывающуюся на шарнирах крышку массивной серебряной чернильницы.

— У тебя ко мне еще какие-нибудь вопросы? Я занят сегодня. Когда возникнет подходящий момент, поговори об этом с бабушкой. Хотя я бы не стал беспокоить ее сейчас, у нее много забот с подготовкой к Рождеству. Не вполне подходящее время. Спроси ее позже, после Нового года.

Аликс размышляла, как бы она поступила, окажись на месте матери. Хелена недавно овдовела и повезла свою выздоравливающую после болезни дочь в Америку, погостить у родных. Изабел чувствовала себя неважно на Новый год, и весной из школы ее привезли, не дожидаясь окончания семестра, тоже нездоровой. Потом наступили пасхальные каникулы, уже без Изабел, которая находилась на лечении. Где? Бог ведает. Им не говорили. Весь этот отвратительный период прошел под знаком захлопывания дверей перед носом у нее и Эдвина, бесконечного шепота «только не при детях», а вскоре пришло известие, что их отец погиб в горах при восхождении.

Будь она Хеленой, она не стала бы брать в Америку все драгоценности. Отобрала бы несколько предметов, подходивших к темным, траурным одеяниям, которые взяла с собой. Мать поехала одна, без горничной, Аликс хорошо помнила, как кто-то из слуг в «Уинкрэге» делал комментарий на сей счет.

— Был ее портрет, где она с ниткой жемчуга на шее.

— Прекрасный жемчуг, — задумчиво промолвил дедушка. Мыслями он был далеко, в том невозвратном времени. — Истинное великолепие. Свадебный подарок родителей.

«Его-то она, вероятно, и взяла с собой, но не бриллианты, конечно, нет. Должна остаться бриллиантовая диадема — однажды я надевала ее, когда была маленькая, и вертела на голове, изображая Золушку на балу. Мама, помнится, тогда очень смеялась». Еще Аликс помнила, как позднее мать надевала диадему по какому-то важному случаю. Красное платье. На ней было темно-красное платье со шлейфом, по моде тех лет.

Аликс заставила себя вернуться к настоящему.

— Она, несомненно, оставила некоторые драгоценности дома. В «Уинкрэге».

— И твоя бабушка знала, как распорядиться ими наилучшим образом. Они завещаны дочерям Хелены и находятся в составе доверительной собственности. Ты получишь их, когда тебе исполнится двадцать пять лет.

— Значит, они у бабушки?

— Осмелюсь предположить, они хранятся в банке.

— И Утрата тоже унаследует свою часть, когда ей исполнится двадцать пять лет. А значит, ей придется ждать еще десять. Если я получу через год свою долю, то поделюсь с ней. У нее нет вообще ничего, ей даже нечего надеть с новым платьем, кроме медальона.

При столкновении с конкретной проблемой выражение дедушкиного лица переменилось.

— А разве ты не могла бы одолжить ей ожерелье, браслеты, брошь? — Его вдруг пронзила внезапная мысль: — Я полагаю, у тебя тоже нет украшений?

— У меня есть. Я унаследовала несколько предметов от двоюродной бабушки. Деньги она поделила между нами поровну, но Эдвину вдобавок досталась квартира в Лондоне, а мне — драгоценности. У Утраты тоже есть своя часть, но ничего этого нельзя трогать до двадцати одного года. Большую часть своих изделий я переделала на новый лад, и у меня еще есть кое-какие собственные приобретения. Но ничто из этого Утрате не годится.

— Может, Труди…

— Не беспокойся, дедушка, — сказала Аликс, встала и наклонилась к нему, целуя в голову.

— Имей в виду, Аликс, что твоей бабушке не нравится, когда упоминают Хелену. Она переживала потерю весьма остро.

Аликс улыбнулась и покинула кабинет. Очевидно, бабушка и испытывала какие-то острые переживания, но только не по поводу покойной матери Аликс, это уж точно.

— Тетя Труди, я спрашивала дедушку о маминых драгоценностях.

Труди была в цветочной комнате, когда-то давно использовавшейся для высушивания трав из сада, а теперь это было еще и место, где она кормила собак. Тетка посмотрела на Аликс, держа пакет собачьих крекеров, готовясь насыпать их в щербатые эмалированные тазы.

— Аликс, разумно ли это? Мне кажется…

— Я лишь хотела знать. Ведь у нее были ювелирные украшения, которые должны перейти ко мне и Утрате? Где они? Дедушка говорит, что передал их бабушке, чтобы она о них позаботилась. Значит, они вне досягаемости. И я предполагаю, что она не захочет их отдать, даже когда мне исполнится двадцать пять лет. Скажет, что они не подходят для незамужней женщины. Другие попечители не станут интересоваться, куда она их дела, а дед не собирается в это вмешиваться. Но зачем они ей? У нее множество своих.

— Ей, наверное, пришлось положить их в банк. Нет смысла беспокоиться о них, пока тебе не исполнилось двадцать пять.

— Мне исполнится двадцать пять в следующем году.

— Правда? Господи, как летит время! Ну что ж, тогда она позаботится, чтобы ты их получила.

Аликс не почувствовала в словах тети Труди убежденности.

— Дело не только в драгоценностях. У нас вообще мало вещей, принадлежавших маме. Лишь один снимок, где они с папой. Похоже, все остальное куда-то исчезло.

— Многое из ее одежды и прочего отослали в благотворительные организации. Она сама бы так захотела. Тебе тогда были не нужны ее платья, ведь ты была слишком мала.

— Я разговаривала с дедушкой по поводу ее жемчуга. Был мамин портрет, маслом, где она в этом ожерелье.

Или ей привиделись и картина, и жемчуг, и даже лицо?

Труди издала негромкий звук, что-то вроде вздоха, и, зачерпнув дурно пахнущего мясного варева из ветхой кастрюли, положила его в собачьи миски.

— Этот портрет был написан художником Тэннером. Он имел такое сходство, что у меня сердце разрывалось смотреть на него, когда она… когда до нас дошли вести из Америки. Портрет заказал твой отец и был от него в восторге.

— Что с ним сталось?

— Думаю, он в банке.

— В банке?

— Он мог бы расстроить вас с Эдвином, постоянно вызывая грустные воспоминания.

— А драгоценности? Неужели мама забрала их в Америку, когда поехала туда с Изабел?

— Так тебе сказал дедушка?

— Да, а потом отвлек меня, посоветовав обо всем спросить бабушку, — он, мол, не имеет к этому никакого отношения. Что может оказаться правдой, а может беззастенчивой ложью — когда речь идет о нем, наверняка никогда не знаешь. Вот почему он сколотил такое состояние: это как в игра в покер.

— Мама поглощена хлопотами в данный момент, как ты сама видишь… Он не захочет ее беспокоить, а она не любит, когда вообще упоминают те дни. Прошлое лучше оставить в покое, Аликс, этому меня научила жизнь.

— Чем же бабушка так занята? Дедушка сказал, что подготовкой к Рождеству, но все делаешь ты, а не она.

— Я не пользуюсь ее доверием, — заявила Труди.

Аликс с удивлением взглянула на тетку.

— Тетя Труди, и ты не возражаешь? Тебя не беспокоит, что ты не пользуешься у нее доверием и не имеешь авторитета?

— Я веду дом. — Труди принесла в дом из конюшни уздечку, чтобы почистить. Она поблескивала в ее руках, позвякивая при поворачивании. — И у меня есть мои лошади. — Она улыбнулась. — Разумеется, я не служу в конторе и не получаю в конце недели конверт с деньгами, но у меня напряженная деловая жизнь. Работа с полной отдачей, занимающая все время, — вот что такое управлять большим домом вроде «Уинкрэга».

— Однако он не принадлежит тебе и никогда не будет принадлежать. И у тебя нет возражений? Ты не имеешь ничего против?

— Вероятно, у тебя много возражений. Пожалуй, я была такой же в твоем возрасте. Моя сестра тоже всегда была такой — твоя тетя Доротея, она сильно протестовала, многие годы. Потом в конце концов вырвалась отсюда, все бросила. Ее так изнуряла здешняя жизнь.

Аликс изумили ее слова. Вырвалась. Почти что удрала. Только о женщине сорока лет едва ли можно сказать «удрала из дома».

— Как ты думаешь, бабушка когда-нибудь простит ее за то, что она уехала и вышла замуж?

— Нет.

— Бабушке плохо дается прощение.

— Она не забывает и не прощает. Это дает ей власть. — Труди поднесла уздечку поближе к свету и аккуратно стерла пальцем невидимое пятнышко.

Власть, подумала Аликс.

— Означает ли это, что она совсем невосприимчива к новому?

— То, что она любила больше всего, осталось в прошлом; это делает ее равнодушной к настоящему.

— И ко всем нам тоже?

Труди промолчала. Неудивительно. Тетка имела обескураживающую привычку говорить правду. Когда же не могла этого сделать, то погружалась в философскую неопределенность, а ее глаза фокусировались на любом другом предмете.

Этому приему Аликс можно было бы поучиться, он пригодилась бы сдерживать бабушкины критические нападки. Похоже, упоминание о драгоценностях встревожило всех, включая Труди, и Аликс не станет давить на нее. Она преуспела бы в своем дознании, если бы удалось убедить Эдвина заинтересоваться данной темой, вступить в противоборство с самой бабушкой.

Когда Сол вернулся в дом, его мать еще не пришла с ленча, на который ее пригласили. Он решил использовать возможность, предоставляемую отсутствием как леди Ричардсон, так и ее приспешницы. Узнав, что шофер поехал за ними, Сол поспешил на второй этаж, в свою комнату, чтобы снести вниз полученный от Мэвис подарок в кричащей упаковке. Он привез его с собой засунутым в коробку со своей официальной почтой и спрятал на верхней полке большого платяного шкафа. Однако чувствовал, что будет неудобно оставить его там, где Чард могла бы найти его.

Стоя у дверей спальни с пакетом в руке, Сол услышал звук подъезжающей машины. Быстро сбежав по ступенькам, он понял, что не знает, где его спрятать, а затем в отчаянии бросился к тайному месту, которым пользовался в детстве: внутри корпуса стоящих в холле часов. Хлопнули двери, отделяющие ту часть дома, где размещались слуги, раздались торопливые шаги Роукби.

Сол метнулся прочь из холла, юркнул направо, в гардеробную, и спрятался там среди макинтошей и резиновых сапог.

— Кто там? — прозвучал властный голос его матери. — Роукби, что там за шум в гардеробной?

Из гардеробной с красным лицом показался Сол.

— Это я, мама. Забыл кое-что в кармане пиджака.

— Сколько раз я говорила тебе, что пиджаки надо забирать наверх, в спальни, а не оставлять в гардеробной, им там не место.

— Конечно, мама.

Она величаво проследовала мимо него вверх по лестнице в сопровождении Липп, торопливо ковыляющей за ней на манер шустрой свиньи. Будь проклята эта женщина с ее подозрительным взглядом! Она словно знает, что его пиджака там не было!

Сол остался наедине с дворецким.

— Роукби!

— Да, мистер Сол? Могу я чем-то вам помочь?

Отвага моментально покинула Сола.

— Нет-нет, ничего важного.

Роукби привык к повадкам мистера Сола.

— Очень хорошо, сэр.

Сол двинулся по направлению к бильярдной. Он хотел выкурить сигарету, чтобы успокоить нервы; не смог заставить себя задать дворецкому простой вопрос: не его ли сестру Мэвис видел он сегодня утром, когда проезжал через Эскригг. Когда он нашел место, где можно оставить автомобиль, она исчезла из виду.

Сол считал, что Мэвис проводит Рождество в Лондоне. Хотя, конечно, она имела полное право находиться и в Уэстморленде, говорил он себе, неизвестно зачем натирая толстым куском мела кий, который был ему не нужен. Это ее родина, и прежде она работала здесь, в «Уинкрэге», пока после смерти Хелены мама не уволила большую часть работавшего в доме персонала. После чего Мэвис отправилась в Лондон.

Ненавидя себя за то, что испытывает вину, Сол позвонил в колокольчик и велел Роукби принести ему бренди. Черт бы побрал Мэвис! Черт бы побрал всех женщин!

 

Глава двадцать четвертая

«Я пишу это под одеялом, при свете фонарика, — выводила Урсула в своем дневнике. — Сегодня я сделала ряд полезных наблюдений. Я была в библиотеке, куда Ева и Розалинд никогда не ходят, и читала за занавеской, оставив маленькую шелку. Через нее я увидела, как в библиотеку, гордо вышагивая, входят папа с дядей Роджером. С собой они притащили дядю Хэла, у которого был такой вид, словно ему не хочется там присутствовать.

Опять насчет тех акций…

— Итак, Хэл, — сказал папа. — Нам нужно уладить это дело. Как тебе известно, „Джауэттс“, помимо основного, объединяет ряд второстепенных предприятий. Они связаны с нашим главным бизнесом, я не сторонник создания концернов из разношерстных производств, это лежит вне разумных традиций. Тем не менее мы имеем одно предприятие с главным заводом неподалеку от Эплби, которое является специфическим. Оно производит небольшие фарфоровые изделия для разных отраслей промышленности.

Я заметила удивление на папином лиие, когда дядя Хэл сказал без обиняков:

— Ты говоришь о предприятии „Полфри-фарфор“, полагаю. Кто-нибудь хочет его купить?

Папа сказал, мол, странно, что Хэл откуда-то знает название. Дядя Хэл ответил: нет, не странно, он помнит, как после войны их отец собирался купить эту компанию у человека, который ее основал.

Тогда Роджер изрек в своей фирменной педантичной манере, что если Хэл знает об этой фирме, то все упрощается. Папа явно был не очень уверен на сей счет, и я сквозь шелку заметила у него на лице замкнутое и хмурое выражение, какое всегда возникает, когда ситуация выходит у него из-под контроля.

Дядя Хэл сидел вытянув ноги (а они у него ужасно длинные). Он сидел расслабленно и непринужденно, чувствуя себя как дома, и взгляд у него был абсолютно непроницаемый. Он спросил: для чего они хотят продать это предприятие?

Папа тотчас пустился в цифры и факты, он бывает до ужаса нудный, когда толкует о деньгах. Утверждают, что невозможно быть нудным, когда говоришь о деле, которое любишь больше всего на свете, что для папы означает деньги (даже несмотря на его нынешние сантименты в отношении Евы и Розалинд). Однако это неверно: кому охота слушать, как другой бубнит о ящерицах или почтовых марках, если только сам ими не увлечен?

Дядя Хэл слушал с ленивым видом, и они приуныли. Потом он встрепенулся и перебил папу вопросом:

— Хорошо, тебе нужны деньги от продажи, чтобы вложить в новое оборудование для „Джауэттс“. А кто хочет купить „Полфри-фарфор“? И зачем? И что будет с фабрикой и ее работниками?

— Мы ведем переговоры с мистером Филиппом Шеклтоном, он является главой одной компании на юге, — ответил Роджер. — Они хотели бы развиваться в данном направлении.

— На юге? — переспросил дядя Хэл. — Но завод и те, кто на нем работает, находятся на севере.

Тут пошло какое-то невнятное бормотание со стороны папы и дяди Роджера, но было совершенно ясно, что этот мистер Шеклтон закроет фабрику и перенесет производство куда-нибудь еше.

— Сколько рабочих мест пропадет?

Папа начал наливаться кровью.

— Ради всего святого, Хэл, давай не приплетать сюда весь этот вздор насчет безработицы. Работники квалифицированные, со временем они найдут себе применение.

— Так сколько? Женщины там тоже работают?

— Разумеется, мы не можем трудоустроить каждую женщину, потерявшую рабочее место. В любом случае женщинам положено сидеть дома и заниматься семьями, я ничего не могу поделать насчет женщин. Мы рассчитываем взять на работу мужчин, если станем расширять главное производство. В надлежащее время.

Дядя Хэл играл с ними, и я думаю, они этого не осознавали. Он сумел сделать так, что они разозлились. Вряд ли его волнует бизнес в том или ином смысле.

— Подыщите рабочие места для людей, которые будут выброшены на улицу, для мужчин и для женщин, и тогда я решу, следует ли мне голосовать своими акциями в пользу вашего предложения.

— Было бы гораздо удобнее, — сказал дядя Роджер, — если бы мы договорились о выкупе у тебя твоей доли. Всей целиком. Когда подобная ситуация возникнет снова и потребуется с тобой посоветоваться, ты, несомненно, опять будешь у себя в Америке, то есть вне досягаемости. Ты должен понимать, насколько это усложняет дело, у нас связаны руки. А тебе безразлично, во что вложены твои деньги.

— Где вы возьмете деньги, чтобы выкупить у меня мою долю?

Я-то понимала где, и он — тоже. Но папа и дядя Роджер напустили на себя торжественно-мрачный вид и начали толковать о банках и тому подобном. Ясно, что они хотят использовать для выкупа именно те деньги, которые получат от продажи фирмы „Полфри-фарфор“.

— Я подумаю над вашим предложением, — произнес дядя Хэл. — Пока вы могли бы дать мне знать, во что вы оцениваете мою долю. Тогда я поговорю со своим финансовым консультантом.

Бог ты мой, ну и недоволен же был папа!

— Ты, кажется, не вполне понимаешь, — промолвил он чопорно и сурово. — Предложение купить это производство не будет оставаться в силе вечно. Так случилось, что мистер Шеклтон сейчас находится здесь, он приехал на север Англии покататься на коньках. Он бы хотел, чтобы дело подошло к желаемому завершению еще до окончания года.

Дядя Хэл вскинул бровь (интересно, как он это делает; выглядит впечатляюще):

— Я называю это „пороть горячку“, Питер.

Вот все, что он сказал, а потом удрал из библиотеки, прежде чем они успели вымолвить хоть слово.

Я старалась не шуметь, но едва не выдала себя: меня разбирал смех при виде их досады, что не получилось добиться своего в один момент. Напоминаю: мистер Филипп Шеклтон — один из тех двух мужчин, про которых все говорят, что они чернорубашечники. Любопытно, это плохо — продавать фабрику людям из фашистской организации? Наш премьер-министр, мистер Болдуин, продает все и всем — так сказала мисс Хейзелтон, наша учительница по экономике. Она настроена антифашистски: ее брат сражается в Испании против Франко, и нельзя винить ее за такое мнение».

 

Глава двадцать пятая

— Нельзя ли мне одолжить у тебя немного денег?

Утрата опять была в теткиных бриджах. Поездка в Манчестер обеспечила ее лишь некоторыми вещами, в полупустых ящиках и шкафах оставалась старая и негодная одежда, а вынужденная необходимость ходить повсюду страшилой пагубна для женщины любого возраста.

Глядя на Утрату, напряженную и скованную от смущения, страдающую оттого, что приходится одалживаться, Аликс почувствовала прилив гнева. Он был, конечно, адресован не сестре, а виновнице ее затруднений. Держать внуков на скудном денежном довольствии издавна являлось одним из оружий бабушки. Аликс в возрасте Утраты всегда страшно возмущалась в душе, что имеет возможность потратить мало денег.

Когда она училась в школе, бабушка посылала ей ровно столько, чтобы едва хватало на самое необходимое. Двенадцать марок в семестр: на письма домой, новый тюбик зубной пасты в середине семестра, пару шнурков, если выпадало несчастье порвать свои, а также на крем для обуви. В каникулы ей приходилось просить у бабушки каждое пенни, с подробными объяснениями, на что она собирается его потратить. До чего же она ненавидела эти просьбы и отчеты!

Теперь Аликс понимала, что подобная политика диктовалась не скупостью и не соображениями экономии, а бабушкиным стремлением властвовать и подавлять любое проявление независимости. Проклятие, Утрата не должна урезать себя во всем! Ей предстояло унаследовать изрядную сумму денег от родителей, а также от двоюродной бабки, чье завещание уже изменило положение Аликс, принеся ей независимость от бабушки. Известно ли попечителям трастового фонда, как нуждается в деньгах Утрата? Она занимает их у сестры. Аликс чувствовала себя тронутой тем, что та знала: она может обратиться к ней за помощью.

— Эдвин обещал дать мне денег, — пояснила Утрата. — Он уже давал в предыдущие два Рождества и сказал, что в этом году тоже даст. Я верну, как только получу. Но его никак не поймаешь, он постоянно пропадает где-то. Забыл, что мне надо успеть сделать покупки до Рождества. Я бы хотела сделать это сегодня, понимаешь? Эккерсли отправляется в Лоуфелл сегодня утром, и я могла бы поехать с ним.

Черт бы побрал Эдвина, поглощенного своей никчемной Лидией так, что даже забыл о сестре!

— Я схожу за кошельком. А бабушка совсем ничего не дала тебе на подарки?

— Полкроны. С ними далеко не уедешь.

Полкроны! Да уж! Аликс шагнула в свою комнату, но остановилась в дверях. Нет, у нее есть идея получше.

— Пойдем со мной! — сказала она, поворачивая обратно и спускаясь вниз по лестнице.

Дедушка слушал, как Аликс твердо и решительно объясняла, что Утрате необходимы деньги для рождественских покупок.

— Я, конечно, могу ей дать, но мне кажется, эти деньги должны исходить от вас.

Он посмотрел на нее, захваченный врасплох.

— Конечно, Утрата должна получить деньги на покупки. Хотя бабушка, несомненно, дала тебе какую-то сумму, Утрата?

— На два шиллинга и шесть пенсов не разгуляешься, — ответила за нее Аликс. — Во всяком случае, когда требуется купить подарки для двенадцати человек. Да еще упаковочная бумага и поздравительные открытки. В прошлом году Эдвин добавил ей десять шиллингов.

— Совсем другое дело, — мечтательно промолвила Утрата. — У меня даже осталось немного денег, чтобы купить ноты.

Сэр Генри потер седые усы. Аликс видела, как он внутренне разрывается между нежеланием участвовать во всем этом и лучшей стороной своей натуры. Наконец он отпер верхний ящик письменного стола и вытащил тугой свиток бланков банковских долговых обязательств. Отделив верхний, расправил этот белый листок на столе и, отвинтив колпачок с авторучки, заполнил банковский билет.

Утрата с интересом следила за его действиями.

— Я всегда думала, как их выписывают. Не надо давать мне так много, дедушка. Ни один магазин в Лоуфелле не сможет разменять банкнот в пять фунтов.

— Совершенно верно. Ты отнесешь это в банк, и они тебе его обменяют на бумажные купюры и монеты в том виде, в каком пожелаешь. Не трать все на подарки, сбереги немного, чтобы купить себе еще ноты.

Утрата была в восторге.

— Спасибо, дедушка! — Она обежала вокруг стола и запечатлела поцелуй у него на щеке. — Если не возражаешь, я не стану сообщать бабушке, потому что она их у меня отберет.

Сэр Генри выглядел встревоженным.

— Нет-нет, это между нами троими. Купи все подарки, какие пожелаешь. — Вдруг новая мысль пришла ему в голову, он открыл ящик и вытащил банковский чек. — Аликс, я хочу, чтобы ты взяла это и купила что-нибудь красивое для Утраты, надеть на бал с ее новым платьем. Ты знаешь, что необходимо.

— Представляешь, целых пять фунтов! — взволнованно воскликнула Утрата, когда Аликс закрыла за ними дверь кабинета. — У меня никогда не было столько денег. Я смогу купить ободок на голову для Полли, да и все остальное тоже.

— Я дам тебе еще десять шиллингов — нет, не спорь! — и Эдвин сделает то же самое. Ты можешь отложить на следующий семестр, если не захочешь тратить сейчас.

Интересно, кто такая Полли? Подруга? Одна из служанок? Почему Утрата собирается купить ей украшение на голову? Она спросила об этом сестру, и Утрата громко расхохоталась.

— Глупая, Полли — лошадь!

— Твоя лошадь?

— Нет, не моя, она принадлежит дедушке, но я единственная, кто на ней ездит: тетя Труди слишком тяжела для нее. Идем, посмотришь на нее, ну пожалуйста! Эккерсли не поедет в Лоуфелл до половины двенадцатого, у нас уйма времени.

Аликс, которая не увлекалась лошадьми, не очень хотела тащиться в конюшню, но видела, что Утрата предлагает ей это как лакомство, в качестве благодарности.

— Ты можешь надеть какую-нибудь старую куртку и резиновые сапоги, что висят на крючках в конце коридора, у задней двери, — сказала Утрата. — Не обязательно специально одеваться, главное, не замерзнуть.

Аликс запахнулась в куртку, они вышли на морозный воздух и через выстланный соломой двор конюшни двинулись к стойлу, где стояла Полли. Кобыла издалека услышала их и высунула изящную голову поверх двери стойла, прядая маленькими, аккуратными ушами. Даже Аликс, слабо разбиравшаяся в лошадях, признала, что Полли лошадь особенная. Красивое создание посмотрело на нее умными, блестящими глазами и, негромко заржав, ткнулось носом в Утрату, рывшуюся в карманах бриджей в поисках сахара.

— Она ведь арабской породы? — спросила Аликс, поглаживая шелковистую шею.

— Да, и летает как ветер.

— Откуда она? Где дедушка ее купил?

— Она принадлежала Делии Гриндли, ну, ты знаешь, матери Урсулы, которую нельзя упоминать.

— Да, я знаю, кто такая Делия. Но почему Полли оказалась здесь?

Утрата понизила голос:

— Отец Урсулы был просто вне себя, когда ее мать сбежала с тем человеком. Он сделал ужаснейшую вещь. Велел убить ее собаку.

Аликс смотрела на нее, потрясенная:

— Того красивого спаниеля, которого она так любила?

Утрата кивнула.

— И он собирался также пристрелить лошадь, понимая, что это особенно сильно ранит Делию, ведь она обожала Полли. Но когда она узнала о собаке, то сообразила, что грозит Полли, и послала своего поверенного предупредить Питера не делать этого, поскольку лошадь принадлежала ей. Урсула говорит, он был ужасно прижимист, но у ее матери было много и своих денег, которые он не мог у нее отнять, и это злило его еще больше. Урсула сознавала, что отец все равно пристрелит Полли, что бы там ни говорил адвокат, и умоляла кого-нибудь из грумов тайно ее похитить. Но ни один не соглашался — ведь когда это откроется, их уволят. Но шофер из «Гриндли-Холла» — ты помнишь Уилбура? — пообещал это сделать. По словам Урсулы, он сказал ей, что это чудовищный стыд — то отношение, какое терпела в доме ее мать, и он не одобряет людей, срывающих злость на бессловесных животных. Он украл Полли из стойла, привез сюда и сообщил миссис Гриндли. Когда Питер Гриндли узнал об этом, он чуть ли не обезумел и угрожал Уилбуру всеми карами. Но тому было наплевать, он заявил, что все равно собирался в армию и ему не понадобятся рекомендации от мистера Гриндли. Он уехал на следующий день.

— Господи Боже мой! — вздохнула Аликс. — Я и понятия не имела, что здесь такое творится. Эдвин не говорил мне ни слова.

— О, Эдвин сказал, ты слишком занята в Лондоне, чтобы интересоваться нашими местными скандалами.

— И дедушка бросил вызов мистеру Гриндли? А бабушка?

— Они оба повели себя необычно. Ты знаешь, какой дедушка осторожный и практичный, себе на уме. Когда Делия позвонила с просьбой подержать Полли и не позволять Питеру Гриндли к ней приближаться, он немедленно ответил, что купит у нее Полли, и отослал чек. Видишь ли, кобыла принадлежала ей и она имела право ее продать, если захочет, ну а Гриндли вряд ли стал бы штурмовать конюшню, намереваясь отобрать лошадь у дедушки. Правда, он изрядно бушевал и разорялся, кричал, что вчинит дедушке иск. Тогда бабушка сказала ему, что он ведет себя неприлично и ее терпению настал конец. Это его чудодейственно успокоило, — с огромным удовлетворением заключила Утрата.

 

Глава двадцать шестая

Майклу опять снился тот же сон. Отчетливо живой и пугающий — точь-в-точь как прежде, и снова закончился на том месте, когда он начал двигаться навстречу жутким, непонятным, полным страдания звукам.

Когда он очнулся, в комнате уже не оказалось, как в прошлый раз, миссис Диксон, которая дала бы ему ощущение обыденности и атмосферу уюта — вместе с чашкой чаю и заботливо раздуваемым огнем в очаге. Майкл проснулся один, в темноте, в холодной комнате и с тяжелым чувством.

В дверь кто-то стучал. Майкл напрягся, пытаясь сообразить, не продолжает ли сон. С ним так случалось и раньше: вроде бы пробудился и лежишь в своей постели, но на самом деле просто перешел из одного сна в другой. Постепенно замечаешь тонкую, едва уловимую странность в своем привычном окружении и потом, после окончательного пробуждения, осознаешь, что до этого все еще продолжал грезить.

Он сел в кровати и нащупал выключатель на маленькой лампе возле кровати — благодарный за то, что в отеле, как хвастливо поведал ему мистер Диксон, год назад провели электричество во все номера.

— Прежде у нас были свечи и керосиновые лампы, и хотя есть люди, которые находят их живописными, это неудобный, опасный и негигиеничный способ освещения по сравнению с электричеством.

Теперь Майкл чувствовал, что проснулся, и слышит стук в дверь.

— Войдите.

В дверь просунулось заспанное лицо Фредди.

— С тобой все в порядке, дружище? Не хотелось быть навязчивым, но ты чертовски шумел — кричал во сне. Чувствовалось, что тебе очень плохо и лучше тебя разбудить. Опять твой кошмар?

— Спасибо, Фредди. — Майкл выбрался из смятых простыней. — Да, опять проклятый сон. Входи же и закрой дверь, тут прохладно.

Фредди, в теплом шерстяном халате, вошел и закрыл за собой дверь. Потом запустил руку в карман и вытащил кожаную фляжку.

— Я принес вот это. Аварийный запас. Хочешь глотнуть?

— Здесь лишь кружка для полоскания зубов.

— Сойдет. А я выпью из колпачка. Нет, оставайся где есть, а я посмотрю, нельзя ли оживить эти остывшие угли. — Он вручил Майклу кружку с добрым глотком бренди и занялся камином: поворошил и подсыпал угольку, энергично возвращая умирающий огонь к жизни.

Заплясавшие язычки пламени тотчас придали комнате тепла и уюта, а ледяная темная ночь и страшный лес из сна отодвинулись куда-то далеко. Напряжение потихоньку оставляло Майкла.

— Уже гораздо лучше, — облегченно вздохнул он.

К его удивлению, Фредди не ушел, а устроился в деревянном кресле, поближе к огню.

— Я думал о твоих кошмарах. Конечно, в медицинском образовании мало уделяют внимания подобным вещам, хотя следовало бы. Однако у меня есть пара приятелей, тоже врачей, они интересуются проблемами мозга и психиатрией. Я читал Фрейда — полагаю, ты тоже — и немного Юнга, у которого обнаружил несколько сумасшедших, любопытных идей.

— Избавь меня от Фрейда! — со смехом воскликнул Майкл. — Будь я проклят, если стану читать подобную чепуху. Мое бессознательное, или подсознательное, или как еще вы их там называете: мое «эго», мой «ид» и прочее — сами о себе позаботятся, благодарю покорно.

— Это, конечно, только моя точка зрения, но судя по тому, что мы видим, у них не очень-то получается. Если тебя начали преследовать ночные кошмары, и они повторяют то, что случалось с тобой в детстве, значит, что-то мешается в твоей черепушке, и я подозреваю, лучше выпустить это наружу.

— Пересказать мои сны какому-нибудь типу в очках, и он изречет, что моя мамаша била меня в детстве?

— Если и била, то за дело, рискну предположить. Да нет же, ты, осел! Сны что-то означают, по крайней мере масштабные и цветные, имеющие тенденцию повторяться.

Майкл изумился. Он всегда считал Фредди одним из самых рациональных людей. Бесспорно, умным, очень умным, но не склонным к фантазиям.

— Ты серьезно?

— Да. Эта штука, что застряла в твоем мозгу, вредна. Во-первых, от нее ты плохо спишь, а если у человека много страшных снов, то он доходит до состояния, когда не хочется ложиться спать вовсе.

— Я очень напряженно трудился последние несколько месяцев, вот мои мозги, очевидно, и вошли в штопор.

— Я сомневаюсь. Позволь задать тебе несколько вопросов.

— Фредди, если ты собираешься подвергать меня психоанализу, то заявляю: я против.

— Это вне моей компетенции, и, кроме того, занимает семь лет и выливается в кругленькую сумму. Замолчи и давай взглянем в глаза фактам. Ты сказал, что впервые кошмар случился у тебя, когда ты болел. Это было зимой, ты отдыхал на каникулах и свалился с пневмонией.

— Верно. Высокая температура, горячка, бред. Не мне тебе рассказывать.

— Почему ты заболел пневмонией?

— О, ради Бога, Фредди, почему ею заболевают? Откуда я знаю?

— У тебя была раньше простуда, иные недомогания?

Майкл вздохнул, закрыл глаза и промолвил:

— Нет, все это было немного странно, правда. Я чувствовал себя хорошо. Я перенес все детские болезни легко, без осложнений и вообще не был каким-нибудь болезненным, астматическим ребенком. Я был крепок и здоров. Очень здоров. Всегда. Я просто загулялся допоздна и сильно промерз.

— Что сразу перешло в пневмонию? Я бы назвал это странным, если ты был так здоров, как утверждаешь.

— А я бы назвал это одной из тех ситуаций, которые иногда происходят.

— Тогда оставим пневмонию. Ты сказал, что заболел зимой. Когда именно?

— Мы приехали сюда на Рождество.

— А после, когда кошмар повторялся, он происходил в определенное время года?

Черт бы побрал Фредди!

— Теперь, когда ты об этом спросил, я думаю, да. Именно в ту пору: Рождество, Новый год. Боже правый, почему это раньше никогда не приходило мне в голову?

— Потому что ты был слишком занят учебой, получением аттестатов и дипломов, приспосабливался к напряженной работе, требующей больших усилий, и у тебя было о чем подумать. Легче затолкать неприятный эпизод на задворки сознания.

— Да, но сон возвращался не каждое Рождество. А когда я вырос, он вообще несколько лет не повторялся. Вплоть до нынешнего времени. Я почти о нем забыл, так что он не может иметь отношения к Рождеству. Ты предполагаешь, что перебор волнений и пудинга произвел размягчение мозгов?

— Пожалуйста, подойди более научно.

— Я не считаю, что воспринимать сны всерьез — научно. Сны — просто куча мусора, которая болтается у человека в голове и оживает, когда он спит.

— Но разве тот сон, который ты только что видел, заставивший тебя завывать как привидение, похож на ничтожный хлам?

— Каково твое заключение?

— Мое заключение таково: что-то приключилось с тобой, когда ты гостил здесь в то давнишнее Рождество. Например, произошел несчастный случай, ты провалился под лед, ну что-нибудь в этом духе. Купание в ледяной воде даже у самого здорового ребенка могло вызвать пневмонию.

— Ничего такого я не помню.

Фредди встал.

— Ладно, спи дальше, старик. Пусть твое подсознание сделает за тебя работу. Там, в нем, что-то похоронено, и оно рвется наружу. Когда ты вспомнишь, с чем это связано, готов держать с тобой пари на бутылку хорошего кларета, этот сон больше не будет тебя мучить.

Майкл посмотрел на друга.

— Мне не хочется держать тебя на ногах, и вижу, что через минуту ты начнешь зевать, но все-таки я хотел бы рассказать тебе этот сон.

Фредди с готовностью уселся обратно.

— Я не стану зевать. Я не хотел сам предлагать, но думаю, это хорошая мысль.

— Чужие сны — сплошная тоска.

— Не похоже, чтобы этот сон был таким.

Майкл рассмеялся.

— Этот сон свинский.

— Ты хочешь сказать, что в нем есть что-то подлое или непристойное?

— Нет, не в том смысле. Сон о диком кабане.

— О диком кабане? Любопытно.

Майкл пересказал ему свой сон, сначала чувствуя себя неуверенно, когда пытался описать, что он ощущал и как выглядело то, что его окружало. Было непривычно облекать такие вещи в слова, но по мере того, как сон упорядочивался в голове, он стал излагать более легко и свободно.

Некоторое время Фредди молчал. Потом встал, шагнул к камину, помешал в нем кочергой и налил еще по порции бренди.

— Ну? — спросил Майкл.

— Поразительно. Если бы у меня был подобный кошмар, я перебудил бы весь дом, а не только парня из соседнего номера.

— Фредди, как ты считаешь, сны бывают о будущем?

— Пророческие, ты хочешь сказать?

— Да. Может ли человек видеть во сне то, чего никогда не происходило?

— Нет. Есть такой ученый Данн, который утверждает, что да. Коль скоро ты спрашиваешь, я бы сказал, тут все наоборот, ты вспоминаешь нечто, случившееся с тобой в прошлом. Только это такой неприятный случай, что ты вытеснил его в подсознание и попытался забыть о нем.

— Очень жаль, что мне это не удалось.

— Говорят, лучше вытаскивать прошлые страхи в сознательную часть разума. Это как с теми, кто перенес тяжелую моральную травму на войне. Тяжелое переживание можно похоронить, но если им не заниматься, оно позже навлечет худшие беды. Как затянувшаяся рана, в которой осталась инфекция.

— О, спасибо, Фредди, теперь мое подсознание продезинфицировано, не так ли?

Фредди засмеялся.

— Совсем чуть-чуть.

— Как же мне прекратить сон? — Ну вот, его слабость оказалась вытащена на свет божий, сейчас он фактически признавался Фредди, что по-настоящему встревожен повторяющимся кошмаром.

— Вспомнить, что произошло.

— Как именно мне это сделать после того, как я полжизни ничего не помнил?

— Воспоминание по какой-то причине старается прорваться на поверхность. Дай ему шанс, и оно может к тебе прийти. Во время бодрствования, а не во сне.

Где-то далеко прокричал петух.

— Чертова птица! — проворчал Фредди, поднимаясь. — Он подает сигнал за несколько часов до того, как по-настоящему рассветет. Будь я его владельцем, он бы у меня к Рождеству пошел на стол.

— Спокойной ночи, Фредди. И спасибо. Знаешь, из тебя получится очень хороший врач. Растрачиваешь себя на собирание костей.

— По сравнению с сознанием кости — это легко. С костями ты понимаешь, на каком свете находишься. Спокойной ночи.

 

Глава двадцать седьмая

Спускаясь по ступеням парадной лестницы, Хэл услышал гул приближающейся машины. Он выглянул из окна на площадке — одного из самых живописных в «Гриндли-Холле», в готическом стиле. Сквозь оправленное в стрельчатую раму стекло он увидел потрясающий автомобиль. Сияющий, сверкающий, отполированный, словно зеркало, великолепный «роллс-ройс» пурпурного цвета.

«Бог ты мой!» — сказал он себе. Пока он восхищался, щеголеватый шофер в пурпурной ливрее уже открывал снаружи пассажирскую дверь. Сначала из автомобиля выпрыгнула заносчивого вида молодая дама, а затем взору предстало некое сооружение из лиловых и пурпурных перьев. Под этой колыхающейся шляпой Хэл увидел знакомое худощавое лицо женщины в пурпурном костюме, явственно кричащем о парижских модах. Плечи и шея гостьи были укутаны в пышные меха.

Тетя Дафна, черт подери! Внешне — ни на день старше, чем когда он виделся с ней в последний раз, и в таком же язвительном и раздраженном настроении, судя по виду. Над двором разнесся ее голос:

— Почему нет никого, чтобы меня встретить?

Хэл стремительно преодолел оставшиеся ступеньки и, обогнав озадаченную горничную, в несколько шагов достиг входной двери и распахнул ее настежь. Тетя Дафна ураганом устремилась в дом, а горничная отпрянула, сокрушенная ее натиском и аурой дорогих духов.

— Хэл! — воскликнула тетка, чмокая его мимо щеки. — Что ты здесь делаешь? В последний раз, когда я получала о тебе известия, ты находился в Нью-Йорке. Приехал ради замерзшего озера, как я догадываюсь. Не могу выразить, до чего отвратителен этот холод. И судя по ощущению, дом плохо отапливается. Передай кому-нибудь: пусть позаботятся, чтобы мою комнату как следует протопили, будь так любезен. И чтобы в гостиной температура была выше точки замерзания. Я не выношу стужи.

Остолбенелая горничная наконец пришла в себя.

— Как о вас доложить, мадам? Кого вы спрашиваете?

— Я миссис Вульф, и я никого не спрашиваю, я приехала в гости. Не трудитесь обо мне докладывать, Хэл меня проводит. Надеюсь, чай готов, я умираю с голоду после путешествия. Моим горничной и шоферу тоже требуется чай. Проследите за этим.

От последующей сцены Хэл получил настоящее удовольствие. Началось с того, что Ева усомнилась в личности гостьи, и лишь приход Роджера и его изумленное: «Тетя Дафна!» — ее убедили. Призвали Питера, тот явился, тоже изумленный, и засуетился вокруг своей родственницы.

Еву официально представили тетушке, и она постаралась, хотя и безуспешно, изобразить радость. Ева была крайне растеряна, когда при появлении в гостиной Розалинд, которую в свою очередь тоже представили гостье, миссис Вульф оценивающим взглядом окинула с головы до ног ее бесценную дочь и убийственным тоном изрекла: «Понятно». Потом осведомилась, где Анджела и неужели все ее внучатые племянники и племянницы так скверно воспитаны, что не сподобились присутствовать, когда прекрасно известно, что она должна прибыть в это время.

Питер спешно погнал горничную позвать представителей младшего поколения, а Ева с приклеенной фальшивой улыбкой пояснила тете Дафне, что ее прибытие явилось полной неожиданностью, однако они, конечно, очень счастливы ее видеть.

Тетка Дафна не удостоила ее вниманием, поскольку обводила глазами комнату и наконец остановила взор на скудно сервированном чайном подносе.

— В какое время нынче подают чай? Скверно для пищеварения пить чай слишком поздно; кроме того, это портит аппетит перед обедом. Питер, скажи этой слабоумной горничной, что мой багаж нужно отнести в Красную комнату. Боннэ распакует его для меня.

На лице Евы вспыхнуло выражение ужаса.

— Вы собираетесь остаться ночевать?

— Милочка, я совершенно ясно дала понять по телефону, что приезжаю с визитом на весь рождественский сезон. Я отбываю второго января, к коему сроку, чувствую, мой организм придет в плачевное состояние и мне придется ехать лечиться. И это в том случае, если я не испущу дух от гипотермии задолго до Нового года. Питер, вели загрузить печь как положено — это жилой дом, а не холодильник.

Ева приняла надменный и обиженный вид.

— Мне жаль, но я должна заметить, что мы не были заранее уведомлены о вашем намерении нанести нам визит.

— Глупости, я оставила сообщение по телефону. А теперь будьте любезны распорядиться немедленно насчет чая. Я проделала сегодня долгий путь, и самое малое, на что может рассчитывать человек, приезжая на север Англии, — что ему подадут подобающий чай.

— Я велю горничной принести еще одну чашку. И несколько печений.

— Печений? О каких таких печеньях я слышу? «Гриндли-Холл» всегда славился своим превосходным чайным столом, все наши гости особо это отмечали. Печенья?!

— Сейчас принято, причем во многих домах, просто выпивать чашечку чаю, без вся…

— Только не во время моего пребывания! Не представляю, где вы набрались таких странных идей. Куда катится английская провинция?

Хэл увидел, как на щеках Евы под искусным макияжем проступают два ярко-красных пятна.

— Что касается комнаты, миссис Вульф, то, боюсь…

— Не беспокойтесь о комнате, — вмешался Хэл. — Я прослежу, чтобы все было устроено для тети Дафны.

Это разозлило Еву еще больше.

— Едва ли уместно с вашей стороны делать хозяйственные распоряжения в доме.

— В данном случае речь идет именно о моем месте. В буквальном смысле. Не беспокойтесь, Ева, я буду очень рад перебраться в свою старую комнату. Я распоряжусь насчет камина, если позволите, в ином случае тетя Дафна найдет Красную комнату прохладной.

— Спасибо, Хэл. Вы согласны, Ева? Прекрасно. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы мою горничную поселили в пределах моей досягаемости и я могла вызвать ее ночью, если понадобится. Я страдаю бессонницей, и она мне читает.

— Горничная?

— Да, Боннэ. Я говорила, что ее зовут Боннэ.

— Горничная-француженка?

— Разумеется, француженка.

В сумятице, вызванной прибытием заграничной тетки, Хэл справедливо предположил, что никто не заметит его отсутствия. Когда Дафна удалилась, чтобы принять горячую ванну и самым тщательным образом заняться своим туалетом — что она считала необходимым даже для скромного семейного торжества, — он самовольно завладел одной из машин Питера (с помощью такого нехитрого приема, как незаметное вручение шоферу с сомнительным именем Парсонс десятишиллинговой банкноты) и отправился в «Уинкрэг». Он знал, что сэр Генри обрадуется новости о приезде Дафны.

Интересно, а как остальные? — спрашивал он себя, лавируя на большом автомобиле и старательно объезжая коварные места. Помнит ли Аликс Дафну?

Когда он приехал, сэр Генри с внучкой играли в бильярд, и привезенные Хэлом волнующие новости положили игре конец.

— Конечно, помню! — с готовностью откликнулась Аликс. — Она же моя крестная.

— В самом деле?

— Впрочем, у меня о ней остались смутные воспоминания, я была очень мала, когда виделась с ней в последний раз: мне было, вероятно, лет пять.

— Да, именно так, — кивнул сэр Генри, отставляя кий на подставку. — Лет двадцать прошло с ее последнего приезда. Я возьму реванш в следующий раз, Аликс. — И добавил: — Не берись играть с ней в бильярд, Хэл, она играет как дьявол.

— Нам нужно будет как-нибудь сыграть партию, — галантно произнес Хэл.

Как хорошо она выглядит сегодня вечером! На щеках Аликс появился румянец, а глаза блестели после победы за бильярдным столом. Сегодня она выглядела менее скованной и напряженной. Наверное, оттого, что рядом не было ее бабки.

— А почему миссис Вульф так долго не приезжала? Не было ли какой-то ссоры? — спросила Аликс. — Дедушка, позвонить, чтобы тебе принесли бренди?

— Позвони, дорогая, — ответил он, опускаясь в кресло и делая знак рукой Хэлу, чтобы он занял другое. — Хэл! Бренди? Или ты хочешь виски? Вы, американцы, всегда предпочитаете виски. Роукби, — обратился он к бесшумно появившемуся дворецкому. — У нас не найдется в доме виски?

— Бурбона, сэр? Думаю, найдется.

— Ну вот видишь, Хэл. Ты будешь бурбон, Аликс?

— Мне, пожалуйста, коктейль, Роукби.

— Отвечаю на твой вопрос, Аликс, — продолжил сэр Генри. — Дафна покинула «Гриндли-Холл», когда вышла замуж за Вульфа. Он был из династии пивоваров и обладал замечательной способностью делать деньги. Потом она гостила пару недель во время войны, но Питер позволил себе необдуманные высказывания относительно ее мужа, и она в гневе исчезла. Несколько лет назад Вульф умер, она сейчас очень богатая вдова, но думаю, что так и не простила Питера. Зачем она приехала, хотел бы я знать?

— Она живет во Франции, — сказала Аликс. — Каждый год присылает мне открытку на день рождения и какой-нибудь экстравагантный подарок: духи, шарфы и прочее. Мне они очень нравятся.

— У нее вилла на юге, неподалеку от Ментоны, и квартира в Париже, — добавил Хэл. — Там я и виделся с ней в последний раз. Около десяти лет назад.

— Вы были в Европе десять лет назад? — спросила Аликс. — И не заезжали в Уэстморленд?

— Нет. Провел несколько недель в Лондоне, а потом сел на пароход и морем отправился обратно в Нью-Йорк. — Он заметил недоуменный взгляд Аликс. — Вы любопытствуете, как бродячий актер может позволить себе оплачивать дорогие переезды и счета отелей?

— Хэл тоже из рода Гриндли, — произнес сэр Генри. — Ты, кажется, унаследовал немалую сумму по завещанию отца, да и мать тоже оставила тебе кое-что? Почему бы и не пересекать Атлантику, когда захочется?

Появился дворецкий, неся серебряный поднос с графинами и стаканами, а также шейкером для коктейля.

— Аликс, какой у тебя там состав?

— Роукби знает. Он смешивает потрясающие коктейли. Тебе надо попробовать, дедушка.

— Я люблю бренди с содовой, спасибо.

— Ваша тетя прежде не была знакома с Евой? — спросила Аликс у Хэла.

— Нет, и, судя по первым впечатлениям, не думаю, что тетя Дафна проникнется к моей невестке симпатией. Чувствую, что нас могло бы ожидать и более приятное Рождество.

— Дафна должна отобедать в «Уинкрэге», — сказал сэр Генри. — Я пригласил на рождественский обед тех двух молодых людей, что остановились в «Фазане». Они могли бы прийти все одновременно. Честно говоря, Дафна и Каролин никогда особенно не ладили.

— Безопаснее действовать сообща, да, дедушка?

Сэр Генри рассмеялся.

— Эти женщины очень давно знакомы друг с другом, и никогда между ними не возникало любви. Лед и пламень, так говорят. Дафна бурная, экспансивная женщина, ты согласен, Хэл? Яркая театральность, демонстративность. Теперь, когда задумаешься, начинаешь понимать: вот от кого ты это унаследовал.

— Сомневаюсь, что драматические наклонности передаются по наследству.

— Вы наверняка ошибаетесь, — возразила Аликс. — Взгляните на великие актерские династии.

— Ну, тут сказывается наличие благоприятных возможностей да протекция, — произнес Хэл. — А как насчет родоначальника актерской фамилии, того, что первый взлетел на подмостках к успеху и славе? Откуда в нем это? Например, ваша сестра Изабел имела все задатки актрисы, она еще маленькой девочкой была неподражаема в шарадах. Откуда у нее талант?

— Уж точно не от ее бабушки, — надтреснуто усмехнулся сэр Генри. — Нет-нет, уж только не от Каролин. И не от меня. Интересно, если бы она выросла, пошла бы на сцену, бедное дитя?

— Нет, если бы это хоть в малейшей степени зависело от бабушки, — твердо заявила Аликс. — Ты можешь такое представить?

Аликс медленно потягивала коктейль, вполуха слушая, как Хэл и дедушка беседуют о Нью-Йорке, городе, в котором сэр Генри бывал несколько раз. А потом о других местах Америки: Чикаго, Техасе, Калифорнии, о неприятных зимах Бостона…

Аликс никогда не бывала в Америке и равнодушно воспринимала этот разговор, не чувствовала себя обиженной. На сей раз ей было спокойно как дома, и теплая комната с приглушенным освещением, потрескивание огня в камине и висевший в воздухе легкий аромат сигар — все способствовало отдохновению. Мысли блуждали, лениво задерживаясь на коктейле, когда она поднимала бокал и смотрела сквозь него на мерцающие языки пламени.

Неужели ее мать была пьяна, когда машина попала в аварию? Насколько надежна память девятилетней девочки? Значит ли что-нибудь тот факт, что она никогда не наблюдала свою мать хоть сколько-нибудь пьяной? А ведь Аликс в детстве видела, как выглядят пьяные. Она помнила гостей в доме — не в меру веселых после хорошего обеда и нескольких стаканов портвейна; дядю Сола, бледного, несчастного, невнятно бормочущего заплетающимся языком; Питера Гриндли в «Гриндли-Холле», кричавшего на Делию, которая просто удалялась за пределы слышимости и замечала, обращаясь к Хелене, что у мужа ужасное похмелье, что он был на званом обеде, а его печень в плачевном состоянии.

Она знала множество молодых женщин в Лондоне, они постоянно пили слишком много по сравнению с ней и прямо так, до конца не трезвея, кочевали с одной вечеринки на другую. Видела и женщин постарше, судорожно вцепившихся в стакан джина. Молодые люди легко и охотно напивались и с шумом мчались на своих новеньких машинах, неся угрозу себе и остальным — будь то на дорогах или на тротуарах. Все это были неотъемлемые составляющие светского круга общения. Люди говорили, что в двадцатые было еще хуже — в шумные, бурливые, пьяные двадцатые, когда и погибла ее мать. А алкоголь в Америке? Нелегальный алкоголь, продаваемый из-под полы в условиях «сухого закона» и жестокого запрета, — он мог быть гораздо более могущественным и опасным по своему воздействию, чем все то, что люди пили в Англии. Но даже и в этом случае…

Она спрашивала Эдвина, но он тоже не помнил, чтобы их мать пила.

— Только все это было очень давно, Лекси, мы были слишком маленькие, чтобы разбираться в подобных вещах. И зачем кто-либо стал сочинять эти небылицы? Перестань себя мучить. Если нравится чувствовать себя несчастной, найди какой-нибудь иной способ. Или подумай о тех, кто несчастен гораздо больше, чем мы с тобой; это, знаешь ли, возвращает чувство меры.

Конечно, он имел в виду Лидию, горько подумала Аликс.

Она спрашивала тетю Труди, но безрезультатно. Нет, Хелена не являлась алкоголичкой, просто то было для нее очень тяжелое, горестное время… ничего удивительного… такое случается с людьми, которые хотят утолить печаль освященным веками способом. И в итоге тетя тоже посоветовала Аликс не зацикливаться на этом.

— Помни свою мать такой, какой ты ее знала. Это самый добрый способ почтить ее память.

Аликс желала не доброты, она добивалась правды.

Вернувшись в «Уинкрэг», она теперь смотрела на свою семью другими глазами, как случается после длительного перерыва, и задавалась вопросами, которые никогда прежде не приходили ей в голову. Что произошло с Изабел? Почему папа уехал в Анды, когда его старшая дочь болела? Почему именно Америку выбрали для выздоровления? Почему не южное побережье, не Швейцарию?

— О чем вы задумались?

Аликс моргнула, очнувшись. Голос Хэла выхватил ее из потока мыслей.

— А где дедушка?

— Он пошел разыскать кое-какие фотографии для меня. Он делал их, когда был на Дальнем Востоке.

— Я не помню его поездки на Дальний Восток.

— Он был там в начале двадцатых, задумал путешествие примерно в то время, когда я уехал в Америку. Посетил Сингапур, кажется, Шанхай и даже Японию. Инженеры — большие путешественники, вы же знаете, как он любит ездить по свету.

Аликс вспомнила: дедушка действительно отсутствовал той осенью, когда погибла ее мать. Ей не сообщали, куда он отправился, хотя, вероятно, и упоминали. Слишком много событий произошло, слишком много всего наслоилось, чтобы отъезд дедушки запечатлелся в памяти девятилетней девочки. На нее вдруг нахлынули воспоминания. Словно выхваченная яркой вспышкой, как в кино, прошла череда кадров: бабушка стоит в холле, беседуя с подавленной, покорной внимающей тетей Труди. Лоб Труди собран морщинами, как бывает сейчас, когда она расстроена, — а бабушка говорит: какая милость судьбы, что Генри в отъезде, без него она лучше справится с затруднениями.

— Он брал с собой ту большую фотокамеру, которую любит у него одалживать Эдвин? Видимо, ему потребовалась целая команда кули, чтобы управиться с багажом.

— Вот вам образчик англичанина за границей.

— Вы путешествуете налегке?

— Мое поколение по-иному относится к путешествиям. Для нас в дороге важнее скорость, простота и удобство, чем уйма предметов личного потребления. Мы не возим за собой половину гардероба. Посмотрели бы вы, сколько баулов и чемоданов считала необходимым упаковывать моя мать, чтобы съездить на пару недель в Лондон.

— Чего мне больше всего недостает — таких вот мелких штрихов и подробностей, связанных с моей матерью, которые вы с такой легкостью приводите о своей. Я была просто мала, чтобы вещи осмысленно отложились в сознании. Но множество чемоданов я помню.

Она посмотрела на Хэла, который в этот вечер будто сам был частью антуража умиротворяющего английского зимнего вечера с потрескивающим камином и тишиной. От него исходила обнадеживающая атмосфера понимания, ненавязчивой, но прочной компетентности — столь далекой, казалось бы, от эфемерной и претенциозной жизни, которую, по представлениям Аликс, вел этот человек. В конце концов, он был своим, одним из них, из той же породы. Пусть он бежал от своих северных корней, но родился и вырос тут, среди гор. Он как-никак Гриндли, а не чужак.

— Вы симпатизировали моей матери? — вдруг резко спросила Аликс. Если она намерена выяснить как можно больше о своей матери, о ее личности, то важно и необходимо говорить с любым, кто знал Хелену.

— Симпатизировал? — повторил Хэл, вытягивая перед собой руки со сплетенными пальцами. Затем он встал. — Сигарету?

— Да, сделайте милость.

Он открыл свой портсигар и дал прикурить Аликс, потом закурил сам. Выбросил использованную спичку в огонь и наблюдал, как она вспыхнула на миг, поедаемая пламенем.

— Я был сверстником Хелены, точнее, принадлежал к одному с ней поколению.

Аликс услышала осторожность в его голосе, то, как он тщательно подбирает слова, и невольно напряглась и насторожилась.

— Она была старше меня, поэтому я видел ее иначе, чем ваши дяди и тети или мои братья. Если хотите, чтобы я был честен… — Его голос оборвался, он взглянул на пламя камина. — Видите ли, я был до безумия влюблен в Хелену. Такое часто случается, вам наверняка это известно: молодой человек и женщина постарше.

— Вы были в нee влюблены?!

Если так, то почему именно он сказал ей об этом, почему она узнает правду от Хэла?

— Если вы унаследовали характер Хелены, то у вас должна оказаться одна из ее самых замечательных черт — честность. Хелена не любила осложнения и недоразумения. Но она никогда не делала вид, что чего-то не было или не могло быть. Правда состоит в том, что я безумно любил Хелену. Юношеская влюбленность человека, который только открывает для себя, что такое любовь.

— Но она не… я хочу сказать… это ведь…

«Господи, я мямлю, как тетя Труди. Но как спросить человека в открытую, не было ли у него любовной связи с твоей матерью?» Сама мысль о подобном отвращала Аликс, хотя она успела спросить себя, какая часть этого отвращения объяснялась тем, что этой женщиной была ее мать, и какая — боязнью узнать, что Хэл поступал низко.

— Были ли мы любовниками? Конечно, нет. Помимо того, что ваша мать была предана Невиллу и никогда не заглядывалась на других мужчин, она была высоконравственным человеком, относилась к адюльтеру с ужасом, как к нарушению торжественных обетов.

Аликс почувствовала, что ее поставили на место, но она задала важный вопрос.

— Тайная любовь? — И язвительно прибавила: — Или обожание издали, когда объект поклонения приобретает образ какого-нибудь богоподобного существа?

— Сотворение кумира, да, я понимаю… — кивнул Хэл. — Она знала. Относилась ко мне с добротой и тактом, а я обожал ее как нечто находящееся за пределами рода человеческого.

Аликс издала тихое восклицание, выражающее неприязнь. Хэл рассмеялся.

— Разве вы никогда по уши не влюблялись в мужчину? Или — учитывая ваше воспитание — не восхищались до безумия какой-нибудь женщиной? Позвольте сказать вам, однако, что я был не единственным. Она была сиреной, ваша мать, только относилась к редчайшему виду сирен, которые совершенно не подозревают о своей магнетической власти над мужчинами. Именно из-за магнетизма ваш отец так безоглядно влюбился в нее, а сэр Генри защищал от нападок вашей бабки. В других случаях он обычно во всем соглашался со своей женой.

— Он и сейчас соглашается. Так ему легче жить.

— Совершенно верно. — Хэл помолчал и выпустил несколько аккуратных колечек дыма. — Я немногим могу вам помочь, ведь женщина, которую я обожал, была в той же степени плодом моего воображения, в какой и реальным человеком. Вы современная девушка, слышали о психологическом проецировании. Кстати, она обладала чувством юмора и много смеялась, у нее был прелестный смех, глубокий, низкий и очень заразительный. Не знаю, передался ли он вам, поскольку вы, кажется, не любите смеяться.

Он сам над ней смеется. Проклятие!

— Вам следовало бы поговорить с Анджелой. Джейн тоже хорошо знала Хелену, но от нее вы не получите правдивой картины. Семейная лояльность… Но Анджела примерно одного с ней возраста, а кроме того, проницательная и тонко чувствующая женщина.

— Другие знали о вашей страсти к маме, или вы хранили это в тайне?

Он поморщился при слове «страсть».

— Я воображал, что никто ни о чем не догадывается. На самом деле все они прекрасно знали. Кого-то это забавляло, некоторых бесило, кто-то сочувствовал — в зависимости от темперамента. Питер потребовал, чтобы я прекратил бродить как лунатик вокруг чужой жены и повзрослел. У него как раз возникли неурядицы с Делией. И ваша бабушка все прекрасно знала. Тогда она молчала, зато бросила мне это в лицо на днях. Как она себя чувствует? Она выглядела нервной и напряженной.

— По прошествии шестнадцати лет люди меняются.

 

Глава двадцать восьмая

Лоуфелл гудел как улей — казалось, все жители превратились в покупателей рождественских подарков. Городок выглядел празднично и весело в своем нарядном убранстве, с разноцветными украшениями, вечнозелеными гирляндами, протянутыми через главную площадь, с установленной здесь же рождественской елью, усыпанной фонариками, и сверкающим на солнце обледенелым камнем мостовой. У всех покупателей и у мальчишек-рассыльных были пунцовые от мороза щеки, а торговец мануфактурными изделиями в лавке на углу площади бойко продавал вязаные шапки с помпонами.

Аликс размышляла, не купить ли ей шапочку в подарок Урсуле, когда заметила Анджелу и Сеси, которые с полными корзинами входили в главную закусочную. Она заспешила к ним через площадь, чертыхаясь, когда трость застревала между булыжниками мостовой.

Обе женщины из семейства Гриндли уже сидели за круглым столиком и, увидев Аликс, принялись отодвигать свертки и пакеты, чтобы освободить место для нее. Сеси махнула официантке, опередив нескольких посетителей, ожидавших, когда их обслужат. Причем сделала это с помощью простого приема — крикнув «Эй, Роза!» торопливо снующей молодой женщине в цветастом переднике.

— Здравствуй, Роза, — сказала Аликс, узнавая в подошедшей свою давнюю подружку из местных. — Я думала, ты перебралась в Манчестер, когда вышла замуж.

— Так оно и есть, мисс Аликс, но мы приехали погостить на Рождество, не хотелось пропустить замерзшее озеро. Вот и помогаю маме в кафе, сейчас у нас множество посетителей. Не желаете кофейник на троих? Сегодня очень хорош ореховый торт.

Аликс размотала шарф, радуясь душному теплу кофейни. Она чуть помедлила, потом решилась:

— Анджела, можно я спрошу вас о маме?

— О Хелене? Конечно.

— Я пришла к заключению, что совсем не знала ее. Что ж, неудивительно: мне было девять лет, когда она погибла; я осталась с детскими воспоминаниями. Для меня она была просто мама.

Анджела подождала, пока вернулась Рода с подносом и расставила перед ними чашки и тарелки.

— Тебе лучше спросить о ней у своих родных.

— Вы так считаете? Как только я завожу разговор о маме, тетя Труди лишь делается еще более рассеянной и неопределенной. Дедушка тотчас начинает говорить, какой хорошей женой была она Невиллу, и у меня возникает ощущение, что он ее очень любил, только он почти сразу умолкает. У дяди Сола спрашивать бесполезно, от него никогда не услышишь ничего, кроме банальностей. Такой человек, как он, всегда боится ляпнуть что-нибудь лишнее. Джейн утверждает, что знала ее хорошо и очень любила, но что толку?

— Да, Джейн и Хелена дружили. Они были похожи в некотором отношении: обе сориентированы на дом и семью. Нет, у бедняжки Джейн была не та семья, какая ей желательна, но они имели одинаковые консервативные взгляды на место женщины.

— Консервативные?

— Да, Хелена была очень консервативна. Я не самый подходящий для расспросов человек в данном случае, Аликс, потому у нас с твоей матерью никогда не возникало доверительных отношений. Она получила хорошее образование, посещала один американский женский колледж, однако не одобряла работающих женщин. То, что я врач, сразу отвратило ее от меня, она считала неправильным, что я отобрала работу у мужчины и вообще решила взяться за профессию, в которой никогда не буду на равных с коллегами-мужчинами: дескать, ни одна женщина не может надеяться сравниться с ними в умственных способностях, понимаешь?

— А разве с тех пор что-нибудь изменилось? — заметила Сеси. — Кстати, торт очень вкусный, попробуй, Аликс.

Аликс посмотрела на лежащий перед ней на тарелке кусок и отколупнула кусочек ореха.

— Тебе кажется, что сейчас тяжело, Сеси! — резко сказала Анджела. — В мое время все было тяжелее. Мы считались диковинками. Перед войной, когда я училась, на нас смотрели как на уродцев. Существовало огромное предубеждение и враждебность со стороны преподавателей и студентов-медиков, а медсестры откровенно презирали нас.

— Вы полагаете, что мама не одобрила бы то, что я уехала в Лондон и нашла работу?

— Несомненно. И никуда бы ты не уехала. У нее был очень сильный характер, она была тверда как сталь, когда чувствовала свою правоту.

— Бабушка не любила ее.

— Каролин злилась на Невилла за то, что он сам выбрал себе жену. Она бы возненавидела любую, коль скоро не сама их сосватала. К тому же Хелена была религиозной, а ты же знаешь, как Каролин относится к Церкви.

— Религиозной? — изумленно воскликнула Аликс, и в голове у нее возникли образы распятий и статуй Пресвятой Девы.

— Не надо изумляться, я не имею в виду, что она была фанатичкой, изнуряла себя постом или что-то подобное. Нет, просто она происходила из той части Америки, где к вере относились серьезно. Не знаю, к какому поприщу ее готовили в детстве, но в храме она чувствовала себя счастливой, а однажды заявила мне, что добрые христианские принципы не являются прерогативой какой-то одной ветви Церкви.

— Понятно, что бабушке это не нравилось.

— Да. Такие слова, как «идолопоклонство», «ложные идеи», «суеверие», были одними из самых мягких ее комментариев.

— Хелена являлась приверженкой христианской науки, — произнесла Сеси.

— Приверженкой чего? — переспросила Алекс.

— Конечно, нет! — рассердилась Анджела.

— Я не выдумываю. Многие американцы исповедуют так называемую христианскую науку. У нас была одна такая в оксфордском колледже. Аликс, помнишь высокую девушку, которая всегда ходила с косой? Они не отмечают дни рождения и не пользуются услугами врачей — это все, что мне о них известно.

— Мы отмечали дни рождения.

— Твой отец настаивал на том, чтобы их праздновать. Хотя я не помню, чтобы в вашем доме были какие-то празднества.

Аликс пристальнее вгляделась в прошлое и поняла, что их с Эдвином день рождения отмечайся тихо и скромно. Был подарок от каждого из родителей; у Аликс до сих пор сохранился плюшевый медвежонок, преподнесенный ей на четвертый день рождения, странной бледно-зеленой расцветки в отличие от аналогичного, но золотистого, полученного Эдвином. Няня дарила им полезные подарки — например, носовые платки или пижамные комплекты с их именами, вышитыми крестом. Бабушка дарила книги, впрочем, не очень интересные, хотя «Книга для мальчиков о фотографии» стала для Эдвина событием.

Шикарные, сумасшедшие и экстравагантные жесты принадлежали дедушке, который привозил им из Манчестера роскошные игрушки — конструкторы, железную дорогу, коня-качалку… Но их с Эдвином радость по поводу этих предметов, гордость и восхищение сдерживалась мамиными сдержанными откликами на них.

«Генри, время для подарков — Рождество», — сказала она однажды, думая, что близнецы не слышат ее.

— Где ты набралась этих сведений? — отвлек Аликс от воспоминаний вопрос Анджелы к Сеси. — Я, право, не понимаю, как тебе удается учиться. Твоя голова набита всякой всячиной, причем, подозреваю, в большинстве случаев просто чепухой.

— Мне сказал доктор Джонстон.

— Эта старая горгулья? — удивилась Аликс. — Он еще жив?

— Да. Проводит все свое время на рыбалке. Мне рассказывал его сын, он унаследовал у отца врачебную практику, когда тот удалился от дел. Вытолкал старика, я полагаю. Обеспокоен количеством пациентов, играющих в ящик под слабоумной опекой престарелых родителей, если вас интересует мое мнение.

— Сеси, ты не должна говорить подобные вещи. Помимо всего прочего, это непрофессионально.

— Я еще не получила права на профессиональную деятельность, так что могу высказывать о других врачах что хочу. В любом случае это правда. Молодой доктор Джонстон, которому, наверное, лет пятьдесят, рассказывал мне о твоей матери, Аликс. Был ужасный переполох, когда вы с Эдвином заболели корью, а ваша мать не желала звать его. Это сделала бабушка, что породило всевозможные недоразумения, сумятицу, шум и гам.

— А папа соглашался со всеми христианско-научными верованиями?

— Невилл был здоровейшим из людей, — промолвила Анджела. — К врачам ему и близко подходить не требовалось. Медицинское попечение над тобой и Эдвином он предоставил вашей матери.

— Может, Изабел так долго болела в ту зиму, перед тем как погибла в аварии, потому что мама не обращалась с ней к врачу? Вы не знаете, чем она болела, Анджела?

Та покачала головой. Обхватив чашку, она вперилась взором в завитки сливок на кофейной поверхности, словно старалась прозреть прошлое.

— Она заболела через несколько дней после Рождества. Мы с Роджером и детьми уехали в День подарков. Отправлялись погостить к моим родителям, провести у них остаток праздничного сезона. Делия написала мне, что Изабел нездорова, но не уточняла подробностей.

— Внезапный недуг, очевидно, — сказала Аликс. — Это случилось неожиданно. В середине дня поднялась суматоха, нас отослали в детскую, а Изабел заперли в комнате на другом конце дома. Видимо, что-то инфекционное.

— Я подумала сначала о туберкулезе, — призналась Анджела. — Люди могут вести себя довольно нелепо в отношении этой болезни и предпринимают массу усилий, чтобы сохранить ее в тайне. Но Делия сказала, что видела девочку перед их с Хеленой отъездом в Америку, и Изабел показалась ей растолстевшей. Она страдала от избыточного веса. Тебе повезло в этом отношении, Аликс, ты никогда не была толстой.

— В отличие от меня, — вздохнула Сеси. — Господи, я была настоящий колобок, верно? А потом, благодарение Богу, за одно лето значительная часть жира бесследно улетучилась. А если предположить нечто вроде аппендицита?

— Будь операция, кто-нибудь бы знал. Несмотря на убеждения Хелены, уж по такому случаю Невилл с Каролин немедленно затолкали бы Изабел в больницу, а не то она погибла бы.

— Так или иначе, именно этим все и закончилось, — произнесла Аликс. — Не заболей моя сестра, они с мамой не уехали бы в Америку и обе были бы сейчас живы.

— Абсолютно бессмысленно рассуждать в таком ключе! — осадила ее Анджела. — Что случилось — то случилось, и нет смысла рефлексировать об упущенных возможностях.

Несколько минут они сидели молча. Аликс крошила между пальцами кекс, стараясь свыкнуться с мыслью о религиозно настроенной матери. Никто никогда не говорил ей об этом. Интересно, а Эдвин знал? Тетя Труди должна знать, почему она никогда не упоминала об этом?

— Мать Аликс была очень набожна? — спросила Сеси.

— В ней было сильно нравственное чувство, четкое представление о том, что правильно и неправильно. В частности, в отношении принципов сексуальной морали. Это одна из ее подкупающих особенностей в сравнении с Каролин — ведь ты знаешь, Аликс, как та пуритански нетерпима в вопросах секса. Это ее стремление уберечь своих дочерей, а затем и вас с Утратой от хищников мужчин. В своих конечных устремлениях они с Хеленой совпадали, но расходились в основах. Хелена придерживалась мнения, будто в том, что она называла «моральным падением», всегда следует винить мужчину; Каролин же уверяла, что хищниками являются именно женщины — они завлекают и сбивают мужчин с пути истинного, и потому женщин надо ограждать от их порочных наклонностей.

Сеси рассмеялась, отчего разлетелось несколько крошек.

— Как удобно для мужчин! Обращаю ваше внимание, в обоих случаях оборачивается все тем же: чтобы не попасть в беду, женщины должны быть чопорными и ханжески стыдливыми, а мужчины могут вести себя как заблагорассудится. Интересно, каким образом леди Ричардсон увязывала свои представления с похождениями сына Джека? Разве он не был чудовищно необузданным?

Лицо Анджелы приняло неподвижно-каменное выражение.

— Даже сейчас я не желаю думать о Джеке. Он был дикарем, грубым и жестоким. Для многих, кто с ним столкнулся, он был чем-то вроде болезни, после которой хоть и поправляешься, но уже никогда не становишься прежним. Взгляните хотя бы на Джейн.

— На тетю Джейн? — воскликнула Аликс. — А какое отношение имела к Джеку тетя Джейн?

— Никакого, — сказала Анджела. — Зачем я упомянула… Это старая история, Джейн замужем за Солом…

— Давай, мам, выкладывай! — велела Сеси.

— Нет, не буду. Мы разговариваем о Хелене, а не о Джейн, чья жизнь — ее личное дело, а не ваше. Прости, что не смогла быть тебе особенно полезной, Аликс, но теперь ты видишь, почему мы с твоей мамой не находили общего языка. Мы никогда не спорили, никому вообще не приходило в голову спорить с Хеленой, однако расходились по многим вопросам. Я дружила с Делией, которая уже… Ну этот-то брак никогда нельзя было назвать счастливым, и кто может винить Делию за то, что она так поступила? Хелена же ни для кого не делала скидок. Брак в ее понимании — на всю жизнь, ты сам выбираешь себе супруга и должен делить с ним жизнь до конца, в горе и радости. Развод — вещь немыслимая, неверность непростительна, жена, которая совершила адюльтер, перешла все границы.

Голова у Аликс шла кругом. Что бы она ни воображала в отношении матери, оно было далеко от того, что она узнала. Вероятно, Эдвин знает правду? Аликс чувствовала себя так, будто ступила на безопасную тропу, но лишь затем, чтобы увидеть, как земля уходит из-под ног.

— Ты, очевидно, полагаешь, что выросла в строгости, потому что бабушка дышала тебе в затылок, Аликс. Но могу заверить: тебе пришлось бы не легче, будь жива твоя мать.

Интересно, насколько осведомлена Анджела о ее лондонской жизни? Сеси о ней насплетничала?

— Не смотри на меня так, — сказала Сеси. — Я почти с тобой не встречалась и не рассказывала маме о тебе ни слова.

— Слухи имеют свойство распространяться, — заметила Анджела. — Но, надеюсь, не до ушей твоей бабушки.

Аликс пожала плечами.

— Моя жизнь — мое дело. Я совершеннолетняя, финансово независимая, она больше не имеет надо мной власти.

Анджела фыркнула.

— Ну хорошо, хорошо, я до сих пор ее боюсь, и когда нахожусь в «Уинкрэге», мне трудно ей перечить. Но здесь я всего на пару недель. И почему-то на меня она не очень наседает. Похоже, бережет силы для Утраты. Что вы скажете о ее здоровье, Анджела? Как по-вашему, она хорошо себя чувствует? По-моему, она менее твердо стоит на ногах, чем прежде.

— Ей почти семьдесят лет, об этом надо помнить, но, судя по тем кратким моментам, что я с ней виделась, думаю, она в прекрасной форме. Энергичная, как всегда.

— Она будто смущена, ум ее чем-то занят, причем не нами. Впрочем, набрасывается на Утрату так же яростно, как раньше на меня, даже хуже.

— Урсула мне рассказывала.

— Кстати, коль скоро речь зашла об Урсуле, — она в последнее время выглядит немного подавленной, — промолвила Сеси. — Из-за гнета со стороны Евы, я полагаю. Господи, что за лабиринт семейная жизнь! Я собираюсь остаться старой девой или выйду за кого-нибудь совершенно заурядного и безопасного.

Анджела рассмеялась.

— А потом у этих заурядных оказываются самые темные тайны и очень недоброжелательные родственники. А из мягких мужчин после женитьбы получаются настоящие монстры. Нет, за кого бы ты ни вышла, брак — сплошные подводные камни, и требуется вести себя с величайшей осторожностью.

— Говорят, предупрежден — значит, вооружен. А если вырос в тесном контакте с Гриндли и Ричардсонами, то для меня это означает безбрачие, иного выхода я не вижу, — заключила Сеси.

 

Глава двадцать девятая

«Черт! — записала в своем дневнике Урсула. — Мерзкая Розалинд шарила в моей комнате! Умильно извиняясь, сказала, будто искала шелковые чулки, чтобы одолжить. У меня шелковые чулки? Но дело даже не в этом. Особенно гадко, что она нашла у меня письмо от мамы и прочитала. Где ее воспитывали? Она заходит без приглашения в чужую комнату и читает там чужие письма!

Я высказала ей все, но она лишь засмеялась, противно вскинув голову, и заявила, мол, не захочется ли папе Питеру прочесть письмо? Я его выхватила, чему она слегка удивилась, но я крупнее. Тогда она применила другую тактику. Мол, если я сыграю роль посредницы, иными словами, буду носить записки от нее одному человеку, которым она увлечена, тогда она не донесет на меня папе.

Я велела ей отстать. Если она донесет на меня по поводу письма, я расскажу им об этом человеке, явно каком-то неподобающем, а иначе зачем все эти записки и почему она не пригласит его домой? Тогда она заявила, что дело не только во мне: письмо было в конверте, адресованном няне, и она уверена, что няню выгонят, узнав, чем она занимается.

Это же шантаж, я даже не подозревала, что она настолько низка. Я не знаю, что делать. Обсудила с Утратой, и та посоветовала: скажи ей, пусть оглашает и будет проклята, как сделал герцог Веллингтон. Это конечно, очень хорошо, но как быть с няней? Тогда Утрата посоветовала взять записку и узнать, кто ее ухажер. Явно кто-то, кого бесценная Ева и дорогой папа Питер с негодованием бы отвергли, и тогда я приобрету над ней власть. Скорее, это будет ничья, сказала бы я. Но что еще мне остается?

Эта змея только что пришла и отдала мне запечатанный конверт для своего кавалера. Вместо адреса на нем инициалы „Дж. Р.“. Она говорит, что этот человек остановился в доме у миссис Маккехни. А вот чего Розалинд не знает, что миссис Маккехни — дрянная женщина; не думаю, что она вообще впустит меня в дом. В любом случае она тут же пойдет и подержит конверт над чайником. Безмозглая Розалинд ничего не понимает. Считает себя ужасно умной, а на самом деле необычайно глупа.

Она все испортила. Теперь я не могу писать о ней спокойно или использовать как материал для сочинений, ведь от нее хочется плеваться. А всем известно: писатель должен иметь дело с уже отстоявшимися и проанализированными эмоциями, а сырые переживания, перенесенные на бумагу, вызывают лишь неловкость.

Да, я хотела бы увидеть Розалинд на страницах повествования, еще как бы хотела — раздавленной, как муха!»

 

Глава тридцатая

Хэл нашел Аликс на берегу, на пристани со стороны «Уинкрэга», она сидела свесив ноги, палка лежала рядом.

— Разве это разумно? Так вас найдут примерзшей к месту — нечто вроде фигурки садового гномика, только удочки не хватает.

— Вы знали, что мама была религиозной фанатичкой?

Он неторопливо сделал несколько шагов в сторону и встал на пятачке гальки, возле причала. Отстегнув коньки, повесил их на столбик на конце причала и прошагал обратно подоскам мостков, чтобы сесть рядом с Аликс.

— Деревянные мостки опасны даже в необледенелом состоянии, тем более когда человеку приходится передвигаться с палкой. Вы собираетесь для разнообразия сломать ногу или даже обе?

— Сначала я уселась на мостки и так, в сидячем состоянии, передвигалась до кромки. Если уж я не могу быть на льду, то желаю по крайней мере быть над ним. Вы не ответили.

— Нелепый вопрос. Безусловно, Хелена не была религиозной фанатичкой. Она была набожной женщиной, ходила в церковь и, как я понял, твердо верила, что излечивает Бог, а не доктора, но кто поручится, что она не права? Вы знаете, что на Аппиевой дороге в Риме есть надгробие с надписью: «Остерегайтесь докторов, именно они меня убили»?

— Да что вы? — удивилась Аликс. — Я никогда не бывала в Риме.

— Интересный город; правда, сейчас подпорченный чернорубашечниками генералиссимуса Муссолини.

— Анджела говорит, мама была строгой христианкой, не одобрявшей адюльтер, развод и распущенное поведение.

— О, ну так и я тоже. А вы разве нет? — Он уловил в ее голосе боль и отчаяние и продолжил: — Я не склонен подозревать вас в распущенном поведении, но скажите: вы никогда не задавались вопросом, как могла бы рассудить ваша мама? Если не задавались, так и не надо. Это неизбежно, что одно поколение находит недостатки в моральном облике следующего. Религиозный фанатизм не имеет к этому никакого отношения. Поступи вы в своей жизни так или этак, рискну предположить, что ваши родители все равно бы этого не одобрили. Разве что в восемнадцать лет вы обручились бы с каким-нибудь нудным, благопристойным человеком и обосновались в милом, славном домике, где народили бы выводок милых, славных деток. Это безопасно для женщины — или, во всяком случае, предполагается, что безопасно, — а родители, видимо, всегда хотят, чтобы их отпрыски были ограждены от неприятностей и счастливы.

— А отпрыски имеют авантюрные наклонности, жаждут приключений и отправляются повидать мир. Как вы, например.

— Или как вы. А то идут обучаться на врача, как Сеси. А что должна сделать юная Утрата, чтобы возмутить старших?

Аликс вздохнула.

— Она любит музыку. Мечтает поступить в консерваторию.

— А! Значит, и в этом случае не скучная стезя замужества. Только я не представляю леди Ричардсон благословляющей музыкальную карьеру внучки. А какую музыку предпочитает Утрата? Только не говорите мне, что она увлекается песнями и танцами. Не с ее ростом и сложением.

— Фортепьяно. Бетховен. Она играет очень хорошо, но ей приходится быть двуличной, чтобы ухватывать необходимые возможности и время на музыку.

— Двуличной… Мне нравится, как это словечко звучит в ваших устах, его не услышишь каждый день.

— Если бы вы родились и выросли в «Уинкрэге», вам пришлось бы научиться его употреблять. Мы все так живем.

— То же самое можно сказать и о «Гриндли-Холле».

— А когда вам приходилось прибегать к жульничеству, чтобы получить желаемое?

— Моя дорогая девочка, да с тех самых пор, как я научился ходить и говорить. С моими-то братьями — как вы думаете?

— Вы знаете их лучше, чем я.

— Родственники имеют одно хорошее качество: человек может от них сбежать.

Так ли это? — спросил он себя. Нет. Убегаешь физически, но психически весь набор отношений детства и отрочества остается настолько вплетен в твою систему, что является ее частью. Вроде бы неосязаемой, но неотъемлемой частью организма, как зубы, кости, мышцы. Люди, рядом с которыми ты вырос, — именно по ним познаешь, что представляют собой человеческие существа. Никого и никогда не будешь знать лучше, чем членов семьи. Остальных, с кем живешь потом, воспринимаешь уже сквозь призму своих взрослых ощущений, сознания, эмоций. И защитных реакций.

Хэл пнул ногой деревянную подпорку. Мысль показалась ему угнетающей, и Хэл надеялся, что не прав.

— Но нельзя переделать свое детство, — промолвила Аликс. — Говорят, что с помощью психоанализа можно снять груз, но это не всегда так. Можно избавиться от каких-то крупных наслоений. Например, тебя бил отец или мать любила тебя слишком сильно либо мало. Но нельзя убрать те минуты, часы, дни и недели, когда ты рос в окружении родни. Даже Фрейд не сумеет удалить бабушку из моего подсознания.

— Абсолютно уверен, что леди Ричардсон окажется достойным противником Фрейду, Адлеру, Юнгу или любому другому мастеру нашего скрытого «я».

— У меня есть подруга, которая ходила к психоаналитику. Мне это представляется ужасно тоскливым — вот так, неделя за неделей, бесконечно рассказывать о себе и о своих снах, вытесненных в подсознание. И занимает, по ее словам, семь лет. И пока идет анализ, не положено ничего менять в жизни. Пусть психоаналитик не докопается до первоосновы характера бабушки, однако на какие комплексы он наткнется!

— На ум приходит царь Эдип, — произнес Хэл.

— Эдип? Что вы имеете в виду? У нее может быть эдипов комплекс, но он же бывает только у мужчин, разве нет?

— Пожалуй, я не очень четко выразился.

— Вы что-то подразумевали. Выкладывайте. Бабушка была влюблена в своих сыновей?

— Бабушка, как вам известно, была глубоко привязана к вашему дяде Джеку.

— О, к нему — да. Судя по рассказам, это был негодяй и мерзавец. Неужели она его избаловала? Не представляю, чтобы она испытывала к кому-нибудь из своих детей сильную привязанность. А как вы считаете? Вы знали Джека — он ведь был примерно одного с вами возраста?

— У Джека не водилось друзей. Он был чуть старше меня, и я усердно заботился о том, чтобы его избегать. Заметьте, он умер молодым, — кто определит, каким бы он стал впоследствии? Война меняла многих людей, а Джек имел большой потенциал: умный и восприимчивый, прекрасный спортсмен. Вдали от матери, в большом мире, имея профессию и жизненную цель, он мог бы вырасти в полезного члена общества.

Аликс сняла перчатки и подула на занемевшие пальцы.

— Вы сами не верите в то, что говорите. На самом деле вы думаете: каким он был злым и порочным, таким бы и остался. По-моему, так считают все, кроме бабушки и дедушки. Видимо, она ухитрилась скрыть от дедушки множество неприятных фактов о Джеке.

— Пожалуй, — сказал Хэл. — Хотя сэр Генри — хитрый стреляный воробей. Осмелюсь предположить, ему известно больше, чем хотелось бы вашей бабушке.

Аликс повернула голову и посмотрела на него. Ее лицо замерзло, щеки и нос побелели от холода, в глазах мелькало беспокойство.

— Видите, вот поэтому я хочу знать больше о своей матери. Я понимаю, какие качества получила в наследство со стороны Ричардсонов, но не знаю, что представляю собой с другой стороны.

— И вы нарисовали себе мать в образе прекрасной феи: добрую и любящую. Такой, кстати, она и была. А еще: всепрощающую, терпимую, с широкими взглядами — а вот этого уже не было. Еще вы хотели бы видеть в ней человека уравновешенного, уверенного и надежного, без намеков на невроз. На самом же деле она была умной, сложной, неординарной женщиной, с чувством юмора и множеством верований и идей, которым вы мало симпатизируете. Но какое это имеет значение? Вы ходите в горы?

— В горы? С больной ногой?

— Нет, когда здоровы и полны сил. Любите альпинизм?

— У меня начинается головокружение, если я поднимаюсь на три ступени стремянки.

— Итак, ваш отец был альпинистом, вы — нет. Ваша мать была натурой религиозной, вы — нет. Очевидно, вы взяли свои качества от более отдаленных предков, не похожих ни на кого из известной вам родни. Взгляните на Труди: разве она похожа на своих родителей?

Аликс рассмеялась.

— Труди — особый случай.

— Ну вот видите. — Хэл заслонил глаза ладонью от косых лучей заходящего солнца и вгляделся в даль. — Не Сеси ли там? — Он энергично замахал рукой.

— Вообще-то эти разговоры не имеют отношения к делу, — неожиданно произнесла Аликс. — Я задала вопрос, желая понять, почему моя мать была пьяна, разбилась на машине и что она делала в Америке. Что произошло пятнадцать лет назад?

Хэл присвистнул.

— Проблема в том, что те, кто знает, не скажут, а тем, кто стал бы говорить, сообщить нечего. Аликс, а не создаете ли вы проблему на ровном месте? Болезнь, несчастный случай — кроется ли здесь нечто большее?

— Не должно, но я уверена, что кроется.

Сеси подъехала к пристани и эффектно затормозила, вздымая лезвиями коньков фонтанчик ледяных брызг.

— Здравствуйте, дядя Хэл! У вас много силы, помогите мне вытащить Аликс. Санки с другой стороны причала.

Он спустился на лед и заглянул под деревянную конструкцию.

— Вот как вы сюда добрались, — сказал он Аликс и протянул ей руки. — Сползайте, а я вас поймаю, чтобы вы не ударились о лед.

— Чтобы мы оба свалились и прибавили к списку потерь еще несколько поломанных костей? Нет, благодарю, будет безопаснее, если я сидя доерзаю до конца мостков.

— Вы мне не доверяете! — посетовал Хэл.

— Я не доверяю никому! — резко бросила она. — Уроки, полученные в детстве. Помните, о чем мы говорили?

— Глупости! — Сеси энергичным взмахом подтащила санки из-под мостков к берегу. — Ты доверяешь Эдвину.

— Уже нет! — отрезала Аликс.

 

Глава тридцать первая

Урсула и Утрата катились по льду медленно, потому что Урсуле хотелось оттянуть момент прибытия к месту назначения.

— Она сказала: только одну записку, и тогда она обещает ничего не сообщать Еве и папе. Как ты думаешь, ей можно верить?

Утрата остановилась, поддернула свои непомерные бриджи и снова припустилась за подругой.

— Нет. Шантажисты никогда не останавливаются, их невозможно ублажить.

— Ты права. В книгах шантажисты всегда гнусны и порочны, абсолютные злодеи. Ни один писатель еще не говорил о шантажистах доброго слова.

Утрата поразмыслила над этим соображением.

— Хотя нельзя принимать на веру все, что читаешь в книгах. Книги — одно, а жизнь — другое.

— Откуда же мне еще узнать о повадках шантажистов? Из газет, которые мне читать не полагается. Они полны кричащих заголовков и шокирующих сообщений, однако ничему дельному из них не научишься. Никаких полезных сведений, чтобы помочь человеку иметь дело с Розалинд.

— Проблема в том, что шантажистам нравится заниматься подлостями. Поэтому они продолжают, даже если идти у них на поводу.

— Да, верно, Розалинд получает удовольствие, ставя людей в неприятное положение. Но в данном случае шантаж имеет конечную цель — она меня использует.

— Вот именно, и даже если ты сделаешь то, что она просит, она может донести на вас с няней просто для удовольствия.

— Тогда у меня нет выхода! — горестно вздохнула Урсула.

— Сделай что можешь — ничего лучшего все равно не придумать. Встряхнись, мы почти у цели, вон лодочный сарай миссис Маккехни, где из озера вытекает ручей.

— Раньше вытекал, — поправила Урсула, пока они неуклюже вылезали на тропинку рядом с озером. — Сейчас он намертво замерз.

Девочки сели, чтобы отстегнуть коньки.

— Интересно, если вся вода, впадающая в озеро, замерзла, а река, вытекающая из него, нет, тогда озеро должно съежиться? — промолвила Утрата.

Урсула встала.

— Разумеется, все выровняется, когда настанет оттепель. Давай пошли скорее!

— Мне незачем спешить, я с тобой не собираюсь. Останусь здесь и покараулю коньки.

Урсула закусила губу и сунула руку в карман куртки, чтобы удостовериться, что надушенный конверт, который всучила ей Розалинд, на месте.

— Лучше бы ты пошла со мной.

— Это глупо. Ты же не хочешь подставляться. Розалинд сказала, что тебе надо сделать это в одиночку. Если ты ослушаешься, она узнает и тогда придумает еще какую-нибудь подлость. Давай сделай — да и с плеч долой.

Утрата наблюдала, как подруга нехотя тащится в горку к прямоугольному серому дому из камня. Вид у нее был подавленный. Няня была единственным человеком в «Гриндли-Холле», любившим Урсулу, и если Еве удастся добиться ее изгнания, это не только разобьет нянино сердце, но и отдаст Урсулу полностью на милость мачехи.

Утрата хорошо знала, что это такое — быть отданным на чью-то милость.

Черная входная дверь открылась, и на пороге показалась миссис Маккехни, такая же прямоугольная и серо-седая, как и ее дом. Она с подозрением покосилась на Урсулу:

— Что вам угодно?

— Я принесла записку. Для одного из ваших постояльцев.

— Отдайте мне, я положу ее на стол в прихожей. — Она протянула похожую на клешню руку, но Урсула прижала конверт к груди.

— Нет, мне велено отдать ему в собственные руки.

— Тогда входите. Вытирайте ноги, я не хочу, чтобы мне разносили грязь по чистым полам.

— Это жуткий дом изнутри, — тяжело дыша, рассказывала подруге Урсула, когда они летели по льду озера обратно. Она испытывала облегчение от того, что ее миссия выполнена. — Грязный и вонючий.

— Собаки?

— Что ты, это было бы славно! Дезинфектант, дешевый полироль и капуста. Миссис Маккехни повела меня в заднюю часть дома и проводила в большую неопрятную комнату. Там камин, хорошо растопленный, и это немного скрашивало картину.

— Наверное, жильцы сами добыли себе угля, ты же знаешь, какая она скупая.

— Мне кажется, она их боится. Не думаю, что она впустила бы меня в дом, но когда я сказала, что человек, которому адресована записка, рассердится, если я не доставлю ее в собственные руки, не стала спорить.

— Что он за человек?

— Брр! У меня от него мороз по коже. Огромный шрам через всю щеку, и вообще он довольно старый. Высокий, и волосы острижены очень коротко. У него такое лицо, неподвижное… ничего не выражающее. Смотрел он на меня, точно на паука, который пробежал по полу. Я протянула письмо, а он взял, даже не поблагодарив. Потом спросил меня, кто я такая, а я ответила, мол, не думаю, что ему нужно это знать. Тогда он начал читать письмо, и я собралась уходить, как вдруг он поднял голову и произнес: «Значит, ты Урсула, Питерова младшая? Ну-ну…» Прозвучало так зловеще, что я все похолодела.

— Ты просто замерзла, потому что была на льду.

— Нет, у меня дрожь пошла по спине. Очевидно, Розалинд рассказала ему о нашей семье.

— Если он такой старый, держу пари, что он еще более неподходящий знакомый для Розалинд, чем ты думала. На нем была черная рубашка?

Урсула замедлила ход и выставила вперед руку, останавливая Утрату.

— Как ты узнала?

Утрата выписала на льду замысловатую восьмерку и вернулась к Урсуле.

— Так все говорят про этих двоих. Чернорубашечники. Фашисты. Мослеиты.

— Интересно, она познакомилась с ним в Мюнхене?

— Но ведь он не немец?

— Не похоже. Он говорил совершенно нормально, как мы с тобой.

— Я подозреваю, что все эти чернорубашечники любят посещать фашистские страны вроде Германии и Италии, так что она вполне могла там его встретить.

— В любом случае она знала его до приезда в «Гриндли-Холл». У нее не было возможности познакомиться здесь с кем-нибудь посторонним, ведь папа с Евой воркуют над ней целыми днями.

— Похоже, записка для того, чтобы назначить тайную встречу. Ты не спускай с нее глаз, посмотри, не удастся ли застукать, как она тайком станет выскальзывать из дома. Тогда ты сумеешь сначала проникнуть в комнату и забрать похищенное письмо, а потом раззвонить о ее планах.

— Более вероятно, что она выскользнет из дома с моим письмом в кармане. И даже если бы они мне поверили — чего все равно не случится, — не имеет значения, какие скандальные вещи она затевает. Если даже они на нее рассердятся, мне влетит в два раза больше — ты же знаешь, как папа относится к маме. А няню вышвырнут на улицу.

— Не думай об этом, — посоветовала Утрата. — Тебе разрешили бы прийти к нам в «Уинкрэг» в сочельник? А потом погостить немного? Тетя Труди велела мне пригласить тебя.

— А что скажет леди Ричардсон?

— Тетя Труди обещала, что все уладит.

У тети Труди должно получиться, думала Утрата, она всегда держит слово. И было бы мило провести праздники с Урсулой. Эдвин целыми днями пропадает в Лоуфелле со своим так называемым другом, а Аликс почти всегда угрюмая и неразговорчивая. В этих условиях Утрате не казалось, что компания брата и сестры существенно скрасит ее одинокую здешнюю жизнь. А невозможность вывести погулять Полли еще больше усугубляла дело.

— Я спрошу. Хотя не особенно на это рассчитывай: весь дом стоит на ушах, поскольку Великая Тетка Дафна сейчас всех поставила по стойке «смирно».

— Она хочет, чтобы ты была с ней?

— Не думаю. Никогда не видела тетку с таким слабым родственным чувством. Она оглядела меня с ног до головы и сказала: «О Боже!» А потом: «Она еще молода, успеет выровняться».

— Как бестактно с ее стороны! Зачем она приехала?

— Не знаю. Пошли. Спорим, я обгоню тебя наперегонки вокруг острова?

 

Глава тридцать вторая

Дафне втемяшилось в голову обследовать помещения и службы «Гриндли-Холла», внутри и снаружи. Она попросила Хэла сопровождать ее, заявив, что хочет услышать все о его жизни в Нью-Йорке. Его это встревожило, поскольку Ева встала из-за утреннего стола с явным намерением тоже пойти с ними.

— Что вы хотите осмотреть, тетя Дафна? — спросила она.

— Благодарю вас, Ева, просто Дафна — вполне достаточно. Или миссис Вульф, если вам так больше нравится. Всякие «тети» хороши, когда ваши племянники и племянницы еще в детской, но звучит нелепо, когда они выросли. К тому же я не прихожусь вам тетей. Хэл, ты иди первым, я собиралась наведаться в кухонные помещения, и если свалюсь с той головокружительной лестницы в задней части дома, то по крайней мере упаду на тебя.

— Кухонные помещения? — переспросила Ева. «Ублажай ее, будь с ней мила, приручай ее», — наставлял ее Питер. В щекотливом деле с акциями ему требовалась поддержка жены, Ева понимала, поэтому, сложив рот в любезную улыбку, сказала Дафне, что в кухни ведет та дверь в холле, что слева.

— Вам нет нужды устраивать экскурсию, — осадила ее Дафна. — Я выросла тут и знаю его лучше, чем вы. Сколько времени вы провели в нем? Год? Впрочем, ладно, идемте. — Они стали спускаться по короткому лестничному пролету, ведущему в цокольный этаж, в кухонное царство. — Я всегда говорила Делии, чтобы она велела застелить ступеньки ковром. Чем-нибудь практичным и незамысловатым. В мое время горничные постоянно спотыкались, ломали руки-ноги и били фарфор.

Хэл заметил, что у Дафны имелись точные воспоминания о том, как обстояли дела в «Гриндли-Холле» в ее время. Он произвел в уме беглые вычисления: ее время должно было приходиться на восьмидесятые — девяностые.

— Конечно, по нашим нынешним потребностям, у нас здесь, внизу, избыток комнат и служб, — произнесла Ева, неблагоразумно добавив, что планирует наглухо заделать кладовую, буфетную, винный погреб и обувную комнату как излишние в современных условиях.

— А где же чистильщик станет чистить обувь?

— Мы больше не держим чистильщика. Обувь чистят горничные.

— Да, я заметила у одной черные отметины на руках. Отказываться от слуг — ложная экономия. Это создает слишком много работы для оставшихся, и тогда они обижаются и уходят.

— Большая часть нашей прислуги так благодарна за то, что имеет работу, что и не помышляет об уходе, — промолвила Ева.

— Судя по тем немногим, с кем я говорила, они не уходят лишь потому, что недостаточно хорошо говорят по-английски, чтобы искать другое место, — возразила Дафна. — Боннэ сообщила мне, что дом полон иностранцев. Она их недолюбливает.

— Я думал, Боннэ француженка, — заметил Хэл.

— Так оно и есть. Француз не иностранец, тебе следовало бы знать, Хэл. О Боже! Ева, что вы сделали с кухней? Где старая плита?

Ева испуганно посмотрела на Хэла, тот пожалел ее.

— Не надо винить Еву, плиту много лет назад убрала Делия и установила современную.

— Я не умею обращаться с новомодными плитами, — заявила Дафна.

Хэл подумал о современной, облегчающей труд плите в теткиной парижской квартире, но промолчал.

— И конечно, холодильник. В мое время у нас был погреб со льдом — льда столько, сколько понадобится, круглый год.

— Питер переделал старый ледник в беседку, — произнес Хэл.

— Ничего умного я от него и не ожидала. Что пользы от беседки, поставленной в месте, которому изначально предназначалось находиться в тени большую часть года?

— Туда попадает закатное солнце, — сказала Ева. — Там приятно бывать летними вечерами.

— Ничего подобного, если только здешний климат в корне не изменился. Разумеется, на юге Франции можно сидеть на открытом воздухе сколько пожелаешь. Погода — еще одна вещь, которая французам удается гораздо лучше, чем англичанам. Это ваш повар?

Маленький, чудаковатого вида человек в поварском колпаке смотрел на Дафну с подозрением.

— Он не англичанин, это очевидно. — Она обратилась к нему по французски, и тот вздрогнул, а потом ответил с сильным акцентом. — Русский. Я так и думала.

— Он учился в Париже, — сообщила Ева.

— Учился на кого? — задала вопрос Дафна, открывая дверь в помещение для мытья посуды. Она втянула носом воздух, поморщилась и объявила, что дренажная система до сих пор не отремонтирована, а водосток в моечной сопротивляется всем усилиям устранить в нем неполадки.

— Она ведь не была ответственной за хозяйство в доме, всего лишь хозяйской дочерью! Почему же мы слышим о водостоках и кухонных лестницах? — сердито прошипела Ева Хэлу.

— Вы ошибаетесь. Когда умерла моя бабушка, домоправительницей стала Дафна, и она вела дом несколько лет, пока не вышла замуж и не уехала.

— Полагаете, она захочет обследовать и чердаки?

— Я бы не удивился.

Однако Дафна удовлетворилась тем, что бегло прошлась по спальням, критикуя мебель, шторы, ковры, отпуская замечания по поводу мягкости матрацев («Всегда лучше спится на жестких матрацах») и фыркая по поводу такой роскоши, как дополнительно пристроенные ванные комнаты.

— Афиширование семейного бизнеса! Мрамор выглядит вульгарно!

Хэл знал, что в ее доме во Франции имеется несколько огромных ванных комнат, отделанных преимущественно мрамором.

— Это английский мрамор, — с достоинством промолвила Ева.

Хэл подумал, уж не надеется ли она с помощью отечественного мрамора уравновесить наличие иностранного элемента среди прислуги.

— Напрасно. Итальянский лучше во всех отношениях.

Покрасневшая от обиды и негодования Ева наблюдала, как Дафна без стука прошествовала в спальню Розалинд.

Хэл признавал, что комната выглядит неопрятно, но была ли необходимость сообщать Еве, что у ее дочери склонность к неряшливости, на которую следует обратить внимание?

— Если девушка не содержит свою комнату в чистоте, можно ли ожидать от нее хороших манер и надлежащих моральных устоев?

Ева раздраженно ответила, что горничная еще не приходила.

— Горничная! Чтобы ликвидировать беспорядок, одной горничной не обойтись. А еще я заметила, что девушка не спускалась к завтраку, и теперь понимаю почему: сидела здесь в пеньюаре, словно модель из какого-нибудь дешевого журнала для прислуги. И это в столь поздний утренний час! Я рада, что она не приходится мне родственницей.

— Питер относится к ней как к дочери!

— Очень глупо с его стороны.

Ева больше не могла этого выносить. Сказав, что кофе подадут через несколько минут в утренней комнате, а ей надо присмотреть за вещами и миссис Вульф должна ее извинить, она бежала прочь, слыша за спиной, как Дафна звенящим от благородного негодования голосом указывает Хэлу, что с багета рам, висящих на лестничной площадке, пыль не стиралась месяцами.

— Ну вы и штучка, — покачал головой Хэл. — Когда эти рамы прежде протирались? Какое вообще вам дело до пыли?

— Поддерживать соответствующий уровень — очень важно. Питер женился на этом ничтожестве, обладающем в высшей степени мещанской натурой; ну так ей придется узнать, что означает вести такой дом, как этот. А ее дочь — сплошное неприличие. Сколько ей лет? Семнадцать. Если у матери есть хоть капля чутья, она как можно скорее выдаст дочь замуж. Если же не сделает этого, то хлебнет с ней беды, помяни мое слово.

— Она только что приехала из пансиона благородных девиц.

— Из пансиона благородных девиц? Какая польза может быть от него подобной девице? Только предоставляет лишние возможности выкинуть какой-нибудь фокус. Где она была? В Швейцарии?

— В Германии.

— Достойно сожаления. Должна сказать тебе, Хэл, Германия — это скверно. Я в последнее время в Германию ни ногой. Давай-ка выпьем кофе, надеюсь, на сей раз они не забудут о кофейных зернах.

— Я позабочусь, — произнес Хэл.

Пока они шли по лестничной площадке, он размышлял над комментариями своей тетки. Да, верно, Дафна всегда умела учуять интригу, и ей не потребовалось увидеть Розалинд высаживающуюся с поезда в Престоне, чтобы понять, что она в чем-то замешана.

— По крайней мере за перилами ухаживают как следует, — одобрила миссис Вульф, проводя рукой по гладкому и блестящему красному дереву. — И подпорки из кованого железа тоже не пыльные.

Под ними, в холле, Питер разговаривал с крупным мужчиной в темном костюме. Горничная стояла с перекинутым через руку пальто гостя, держа его черную фетровую шляпу. Мужчины обменялись рукопожатием, гость облачился в пальто, и отворившаяся на миг входная дверь впустила порыв ледяного воздуха. Горничная поспешно захлопнула ее.

— Кто это был? — осведомилась Дафна, величественно шествуя вниз по красивой резной лестнице.

— Деловой знакомый, — ответил Питер.

— Мистер Шеклтон? — спросил Хэл.

Питер бросил на него острый взгляд.

— Да. Он старается оказать нажим, я говорил тебе, что он в наших краях всего на несколько дней.

— Мне не нравится его стрижка, — усмехнулась Дафна. — Слишком короткая. Разве в наши дни деловые люди стригут волосы так коротко? Почти по-военному.

— Я рад, что встретил вас, тетя — сказал Питер. — Нам нужно поговорить.

— Представится еще много возможностей побеседовать — я пробуду здесь несколько дней. Сейчас я намерена выпить кофе.

Питер повернулся к горничной, которая собралась ускользнуть.

— Подайте кофе в библиотеку. Хэл, ты нам тоже понадобишься.

Дафна подмигнула ему.

— Собрание акционеров, я полагаю, — шепнула она Хэлу со свойственной ей проницательностью. — Можешь рассчитывать на полчаса моего времени, Питер, не более. Потом я отправлюсь погулять, хочу посмотреть, подрезал ли ты живую изгородь в форме петухов и белок.

— Что? О чем вы?

— Столько перемен в доме. Ощущение, что это теперь совершенно иное место.

— О, это все Ева, она полна грандиозных планов. — Лицо Питера смягчилось, и на нем появилось выражение гордости. — Например, оранжерея: она маленькая и неудобная; Ева собирается снести ее и поставить другую, лучше и просторнее. Давно пора придать «Гриндли-Холлу» новый облик, взглянуть на него по-иному.

— Зависит от того, кто будет придавать и кто глядеть, — промолвила Дафна. — Суррей очень хорош на своем месте, но едва ли уместен в здешних широтах.

— При чем тут Суррей?

— Мой дорогой племянник, если ты не знаешь, то не стану утруждаться и объяснять тебе. А, кофе! Крепкий, я надеюсь? Тот, что подавали за завтраком, Питер, пить невозможно, у него такой вкус, будто его нацедили из бочки с дождевой водой.

Кресла в библиотеке были расставлены полукругом вокруг камина, где теплился слабый огонь. Дафна устроилась в центральном кресле, в которое, по наблюдению Хэла, намеревался сесть Питер.

— Вам будет удобнее здесь, ближе к огню, — промолвил брат.

— Нет, хотя ты мог бы подбросить угля в камин — он не соответствует комнате таких размеров.

Хэл сжалился над братом, чья шея стала наливаться кровью, что всегда было у Питера предостерегающим знаком, и сам подбросил в камин несколько лопаток угля.

— Ну, вот так лучше, — сказала Дафна.

— Роджер появится сию минуту. А вот и он. Теперь мы все в сборе.

— Позвольте мне сразу заявить вам, Питер и Роджер, что, если речь пойдет о продаже компании «Хардиз» нашего завода «Полфри-фарфор», я не буду иметь с этим ничего общего, — сказала Дафна. — И если Хэл хочет послушаться моего совета, он тоже не позволит осуществиться данному плану. Не пытайся делать вид, что у нас тут идет обсуждение, Питер, я на это все равно не соглашусь. И ты, Роджер, тоже не думай, что можешь меня подкалывать, прибереги свои адвокатские таланты для зала суда.

Сразу расставила все точки над i, одобрительно подумал Хэл. Тактика парового катка была, несомненно, наилучшим методом ведения дел с его братьями, хотя он видел: они чувствовали, что бой только начинается.

— Послушайте, тетя Дафна…

— Просто Дафна.

— Я не понимаю, почему вы занимаете такую позицию в том, что является в бизнесе рутинным делом. В конце концов, мы действовали в течение ряда лет от вашего имени, по вашей доверенности, и вы никогда не вмешивались и не жаловались.

— Я не видела в этом надобности. А сейчас — вижу. Дело кажется мне подозрительным, оно дурно пахнет. Я не открою Америки, если скажу, что предприятиями «Хардиз» сейчас владеет компания «Мортон и сыновья», которая, в свою очередь, является дочерней компанией немецкой фирмы.

Хэл наблюдал, как Питер и Роджер старательно изображают на лицах удивление, — ведь им все это тоже прекрасно известно.

— Вздор, «Хардиз» остается столь же английским бизнесом, сколь был и прежде, — возразил Питер. — Это в высшей степени респектабельная фирма с незапамятных времен.

— Она была английской до тех пор, пока два года назад ее не перекупил Мортон. А сейчас держателем контрольного пакета является фирма «Генрих Шеллер», она входит в промышленную империю «Фюрст и сыновья».

— Дафна, — запротестовал Питер, — не думаю, что нам необходимо рыскать вокруг в поисках заговоров и тайных умыслов, которых нет.

— Кто сказал о тайнах? Нет никаких тайн. Все открыто, официально и доступно каждому, кто захочет взглянуть.

— Не могу поверить, что вы так затруднялись, чтобы раскапывать в столь мелком деле.

Дафна бросила на Роджера испепеляющий взгляд.

— Я богатая женщина, Роджер, и намерена таковой и остаться. Я держу нескольких очень квалифицированных людей, они занимаются моими делами и получают хорошие деньги за то, что вникают в подобные ситуации. Моя доля в нашем семейном бизнесе не является для меня приоритетным деловым интересом, поэтому я доверила управление компанией вам с Питером и была вполне довольна. Вплоть до нынешнего периода. Как я понимаю, Хэл поступал аналогично.

— Хэл просто уехал вместе со своими акциями на другой континент, даже не оставив нам доверенности на управление ими! — раздраженно бросил Питер.

Конечно, это являлось проблемой для его братьев, насколько Хэлу было известно. И похоже, Дафне это тоже известно. Имея в доверительном управлении теткины акции, Питер с Роджером не испытывали необходимости беспокоиться о мнении Хэла. Когда же Дафна заартачилась, им потребовался его голос. Возражение Дафны против продажи фарфорового завода некоей компании, которой, как выяснилось, владеет другая компания, с германскими связями, выглядело безосновательным, и Хэл это высказал.

— Не все так просто, как видится на первый взгляд, — произнесла Дафна. — Мне кажется подозрительным, что в данный момент «Хардиз» стремится купить именно эту компанию. Что в ней особенного?

— Ничего.

— Вот и я об этом. Старомодный завод со старомодной продукцией. С какой стати они пожелали его купить? Вы что, пытались его продать?

— Не то чтобы пытались… — Питер явно чувствовал себя неуютно.

— Компания «Хардиз» обратилась к нам с предложением, — пришел на выручку Роджер. — Абсолютно нормальное, будничное дело в мире бизнеса.

Дафна не могла пробыть столько лет замужем за бесспорно преуспевающим Дэниелом Вульфом без того, чтобы не научиться разбираться в деловых вопросах. По тому как скептически поблескивали ее глаза, Хэл догадался, что такое объяснение она не проглотит.

— Мистер Шеклтон приехал сюда заключить сделку купли-продажи, — продолжил Питер. — Если мы начнем проявлять нерешительность, покупатели уйдут к другому. Уже Рождество на носу, нет времени проводить расследование, почему они хотят купить.

— Тогда давай рассмотрим, почему ты горишь желанием продать.

Наступило молчание.

— В таком случае мне придется выяснить и это тоже.

Роджер прочистил горло.

— Тетя, то есть Дафна… мы готовы предложить очень щедрое возмещение за ваши акции. Вы сами сказали, что они не занимают особого места в вашем портфеле ценных бумаг, а значит…

Дафна его перебила:

— Я сказала, не имеют ключевого значения в финансовом смысле. С семейной точки зрения они для меня очень важны. Кто предлагает мне возмещение за мои акции?

— То есть как? Мы с Питером.

— А Хэл — нет?

— Они предложили купить и мои, — сообщил Хэл. — Я ответил, что подумаю.

— Пока вы двое будете проводить изыскания и раздумывать, сделка провалится! — не сдержавшись, вспылил Питер.

— Объявится кто-нибудь, желающий купить компанию. Если «Хардиз» видит за ней будущее, почему не увидит и другой покупатель?

— Никто не заплатит таких денег! — сердито воскликнул Роджер.

Хэл почувствовал желание подлить масла в огонь.

— Если завод стоит так дорого, вероятно, вам надо разобраться, почему доходы от него в настоящее время так низки. Странно, что владельцы «Хардиз» готовы платить за чахлое предприятие.

Дафна одобрительно закивала.

— Хэл, ты изложил суть дела в двух словах. Питер, не говори больше ничего. Я сказала, что уделю тебе полчаса времени, а уделила уже тридцать три минуты. Этого вполне достаточно. Меня нельзя угрозами или умасливанием заставить делать то, чего я не хочу. Если можешь объяснить мне, почему какая-то немецкая компания намерена получить малоприбыльную часть нашего семейного бизнеса и причина окажется невинной, тогда я, видимо, изменю свое мнение. А возможно, и нет. Сейчас я не расположена оказывать какие-либо услуги немцам.

Дафна поднялась с кресла, подобрала с пола пурпурную сумочку из крокодиловой кожи и резво выпорхнула из комнаты, едва ли не прежде чем мужчины успели встать.

— Чертова баба! — бросил Питер, подождав, пока дверь за ней закрылась. — Кем она себя воображает? Хэл, уж тебя-то нисколько не заботит, принадлежит ли компания немцам. Оставь свою выжидательную позицию и заяви, что отдаешь голос в нашу пользу. Или, если хочешь сохранить руки чистыми, продай акции нам — мы уже сказали, что дадим хорошую цену. Что бы там ни заставляло дергаться Дафну, оно вовсе не обязано волновать тебя. Откровенно говоря, я думаю, что виной всему годы, она тронулась умом и впала в снобизм.

— Она не тронулась. Ты забываешь, что Вульф был евреем. Полагаю, ты обнаружишь, что подоплека именно в этом.

— Вульф? Какое он имеет к этому отношение?

— Ну, Питер, если ты не можешь сообразить, значит, что умом тронулся ты.

 

Глава тридцать третья

— Жидовка!

Лидия застыла на месте. Она так сильно стиснула ручку хозяйственной корзинки, что та начала дрожать. Из корзинки вывалилось яблоко, покатилось по тротуару и упало в водосточный желоб.

— Отправляйся за ним следом, в канаву, где тебе самое место! — прозвучал в морозном воздухе тот же голос.

На миг ей показалось, что она уже больше не в маленьком городке на севере Англии. Она опять там, в Вене, когда ее грубо оттеснил с дороги отряд офицеров хаймвера. Один из них потянулся к ее корзине и перевернул вверх дном, хохоча над собственной шуткой. В корзине были купленные яйца; они вдребезги разбились о тротуар — желтки вперемешку с тягучими белками потекли в канаву.

Это вызвало у них еще больший смех.

— Катись за ними, жидовка! Ты и все твое племя!

Усилием воли Лидия вернула себя в настоящее — в то настоящее, которое до недавнего момента находилось бесконечно далеко от опасных улиц Европы и ежедневных унижений, с какими приходилось сталкиваться людям ее народа. Сейчас она в Лоуфелле, где местные жители учтивы с ней и английский констебль поднимает руку, чтобы остановить движущиеся по улице машины, когда ей требуется перейти дорогу. Но даже здесь, в отдаленном, мирном и спокойном месте кто-то произносил эти отвратительные слова.

Лидии захотелось бросить корзинку и бежать, скрыться подальше от ужасного, злобного голоса. Но куда бежать, если даже тут она не в безопасности? Ее охватил гнев. Она обернулась к своему обидчику, ее глаза пылали от ярости.

— Вы ко мне обращаетесь? — спросила Лидия по-английски. Это был один из тех субъектов, о которых говорили, что они чернорубашечники. Она слышала ходившие о них толки: они не местные, остановились в доме миссис Маккехни, шотландки, сдающей комнаты. Английские чернорубашечники совсем не похожи на тех, что в Германии, сказала она себе. Англичане не стали бы мириться с людьми подобного сорта. Эти мослеиты — просто что-то вроде переросших бойскаутов, вот и все.

Но едва взглянув на этого человека, Лидия поняла, что ошибается. Это не какой-то провинциал, вырядившийся фашистом, чтобы за дешевым маскарадом скрыть свой характер неудачника. Не болван и не хвастун. Он один из них, из тех ужасных людей, которые натравливали шайки одетых в форму и официально санкционированных головорезов на пресловутых врагов государства: евреев, цыган, гомосексуалистов.

— Да, я обращаюсь к тебе, еврейка!

В его глазах не читалось ничего, кроме опасности для нее. Поза угрожающая, лицо, от глаза до рта отмеченное синевато-багровым шрамом, худое и жесткое, на тот самый арийский лад, столь любимый немецкими нацистами. Он не был дураком или похожим на человека, который может испугаться людей иного типа, чем он сам. И глаза отнюдь не походили на глаза фанатика. Человека до краев наполняла холодная злоба. Ему нравится причинять боль и страдания, он уверен в холеной британской твердости и силе. У него голос человека, принадлежащего к высшим слоям, манеры того, кто знает, что рожден править и повелевать, кто с малолетства приучен преследовать, стрелять и терзать существа более маленькие и слабые, чем он сам.

И сейчас его охотничьей добычей оказалась Лидия.

Он стоял на противоположной стороне узкой улочки. Людей вокруг было немного, время ленча, Лидия выбежала купить к столу фруктов, пока зеленщик не закрыл лавку. Проехал на велосипеде мальчик от мясника, бросил любопытствующий взгляд на ее обидчика на нее и, беспечно насвистывая, двинулся дальше. Девушка, служащая у торговца мануфактурными товарами, спешившая домой перекусить в перерыв, перешла на ее сторону улицы, предпочитая держаться подальше от того человека.

Лидию охватила паника. Она слышала, что этих мужчин было двое. Обычно такие не охотятся в одиночку, они разгуливают группами, шайками, сворой, любят действовать кучей, задевая других, провоцируя, побуждая свои жертвы к таким действиям, которые идут вразрез с их воспитанием и нормами поведения в обществе. Или же — если речь идет о таком субъекте, как этот, — им нравится властвовать, отдавать приказания, распоряжаться людьми. Они испытывают наслаждение и удовлетворение, видя, как по их приказу те пускаются в зверства и непристойности.

— Еврейка! — снова выкрикнул он. — Грязная еврейская девка! Ступай обратно, в свою крысиную нору. Твое место там — среди жирных косм и кривых носов твоего племени. Мы умеем обходиться с вами так, как вы того заслуживаете, как с крысами.

— Замолчите! — воскликнула Лидия в ответ высоким, срывающимся тоном. Она не должна позволять себе отвечать точно жертва, нельзя терять достоинство. — Это Англия, вы думаете, здешние люди позволят вам так себя вести?

Он бросил презрительный и высокомерный взгляд в оба конца улицы.

— Не вижу никаких людей. Никаких граждан, спешащих со всех ног, чтобы тебя защитить. Кому ты нужна, еврейская сука?

Лидия попятилась. Почему никто не пришел ей на выручку? Разве люди не слышат, что он говорит, не понимают, что он бы с радостью убил ее просто за то, что она существует? Нет, он не может убить ее, даже если бы желал. Не в той они стране, где можно уничтожить человека и это сойдет тебе с рук только потому, что ты принадлежишь к правящим классам, а твоя жертва — иммигрантка, еврейка. Как бы мало англичане ни любили иностранцев, ничто подобное здесь невозможно.

— Этот человек докучает вам, мисс? — вдруг услышала она.

Лидия едва верила своим ушам. До тех пор пока ее наполненные слезами глаза не остановились на флегматичной фигуре в полицейской форме, шести футов ростом. Она принадлежала констеблю Огилви.

— Я как раз обедал и услышал какой-то шум… нарушение общественного порядка… решил выйти посмотреть, что происходит. Вы знаете этого джентльмена, мисс? Я имею в виду, он не ваш муж или брат… или приятель?

Лидия покачала головой, теперь уже дрожа не только от шока, но и от облегчения.

— Нет… нет-нет, я совсем его не знаю!

— Я бы хотел перемолвиться с вами словом, сэр, — сказал констебль. Вытащив из нагрудного кармана блокнот, он зашагал на противоположную сторону улицы.

— С вами все в порядке, милая?

Когда полицейский заговорил с ее обидчиком, Лидия повернулась и с бешено стучащим сердцем бросилась бежать.

Вдоль по улице, за угол и вверх по пологому склону, к дому Эдвина. Услышав за спиной женский голос, она стремительно развернулась.

— Кто вы?!

Это была американка, что любила повязывать голову шалью и носить темные очки. Та, что ходила в брюках, заставляя местных качать головами и пророчить всевозможные несчастья, если здешние молодые женщины когда-нибудь возьмут моду одеваться подобным образом. Та, которую назвали кинозвездой, американкой в темных очках…

Лицо молодое, глаза за темными очками не подведены. Она улыбнулась, демонстрируя ровные белые зубы. У американцев всегда прекрасные зубы.

— Зовите меня Тина, о'кей? Там что-то сейчас произошло? Я увидела полисмена, а потом вас, бегущую прочь. У вас неприятности? Вы пострадали?

— О, простите, я не хотела быть невежливой. Нет, я не пострадала, просто тот человек, чернорубашечник… Видите ли, я еврейка, иностранка, и не ожидала… здесь…

Ее рука, когда она пыталась вставить ключ в замок, дрожала.

— Позвольте мне. — Тина забрала у Лидии ключ. Она повернула его, дверь открылась, и Лидия ввалилась внутрь. Американка последовала за ней. — Вам нужно выпить чего-нибудь горячего, — сказала Тина. — Горячего и сладкого. Здесь фотостудия, вы фотограф?

— Нет-нет, я снимаю комнату наверху.

— Вы доберетесь сами до своей комнаты?

Лидии не хотелось, чтобы эта странная женщина входила в ее жилище. Но она чувствовала слабость в ногах и не была уверена, что сумеет без посторонней помощи одолеть ступеньки. Лидия досадовала на себя: ведь до нее никто даже не дотронулся, она не попала в аварию, да и что такого нового сказал ей тот тип? Однако она стоит, вся дрожащая и беспомощная.

— Вон та дверь.

— Пойдемте.

Наверху Лидия опустилась на диван — как была, в пальто.

— Если боитесь упасть в обморок, опустите голову и зажмите между коленями, детка.

— Я чувствовала себя здесь в безопасности. Нет, в Лондоне тоже было спокойно…

— Вы еврейка и иностранка, а этого довольно для людей, у которых с головой не в порядке. — Тина протянула ей чашку кофе. — Я не знаю, как вы обычно его пьете, но сейчас вам необходимо выпить с сахаром и молоком. — Она села напротив Лидии. — Я читала об этих чернорубашечниках. У нас в Штатах их нет, по крайней мере там, откуда я приехала. Однако у нас есть свои проблемы, особенно на Юге, где сильна расовая нетерпимость.

Лидия глотала сладкий кофе, благодарная за его тепло и крепость.

— Где именно в Америке? Откуда вы?

— Из Калифорнии.

— Апельсины, — проговорила Лидия. — Апельсины и солнце…

— Апельсинов уйма. И солнца тоже.

— Тут вам может показаться холодно. После тамошнего солнца.

— Я выросла на севере Англии. Потом уже уехала в Америку. Впрочем, я привыкаю к холоду, хотя обязательно должна укутываться. У англичан плохо с центральным отоплением.

— Здесь тепло.

— Это дом какого-то мужчины?

— Простите?

— Тут живет мужчина? Он ваш любовник?

Лидия уставилась на нее в молчаливом изумлении.

— Что?

Тина рассмеялась.

— Не обращайте внимания. Всего лишь обычное любопытство в отношении людей. Я уже давно избавилась от своей английской сдержанности. По тому, как выглядит дом, могу с уверенностью сказать, что в нем живет мужчина.

— Сейчас он не живет. Когда я здесь, это было бы неуместно; у него в этих местах родные и друзья, они были бы шокированы, назвали бы меня шлюхой.

— Не думаю, милочка, что они употребили бы это слово. Но где он живет, пока вы квартируете у него?

— У себя дома. По ту сторону озера. Тут его рабочее место, студия.

— Чем вы занимаетесь днем? Ходите кататься на коньках?

Лицо Лидии просияло.

— Я обожаю кататься, у меня есть коньки, и я хожу на озеро почти каждое утро, едва ли не затемно.

— Значит, вы ранняя пташка. А я люблю поваляться в постели, если есть возможность. А что вы делаете в остальное время?

— Упражняюсь. Занимаюсь музыкой несколько часов в день.

— Вы музыкантша? Это фортепьяно?

— Клавесин.

Тина встала и подошла к инструменту.

— Он довольно красив, не правда ли? Это инструмент, который производит такой звякающий, похожий на колокольчик звук?

— Я покажу вам. — Лидия допила кофе и приблизилась к клавесину.

— Сыграйте что-нибудь легкое, — попросила Тина, видя, что Лидия застыла в нерешительности с руками, занесенными над клавишами. — Я не поклонница классической музыки.

Лидия чуть качнула головой и заиграла.

— Мне понравилось, — промолвила Тина, когда Лидия закончила и опустила руки на колени. — Кто это?

— Гендель, немецкий композитор, он жил и работал в Англии. «Ария с вариациями».

— Я знаю Генделя. Он написал «Мессию». Его каждое Рождество поют в концертных залах по всей стране. Мой отец пел ее в хоре.

— Ваши родственники занимаются музыкой?

— Боже, нет! Просто отец пел в каком-то хоре. Ему нравилось. Любитель. Вы ведь не просто любительница, нет?

— Я училась. Играла профессионально. Даже выступала. В Европе.

— А сейчас?

— А сейчас я беженка, и только благодаря моему другу у меня есть клавесин.

— Кто ваш друг?

Лидия замялась с ответом.

— Если он владелец дома, то это нетрудно узнать, — пожала плечами Тина. — Здесь нет никакого секрета. Стоит лишь навести справки.

— Его зовут Эдвин.

— Эдвин?!

— Вы удивлены?

— Как его фамилия?

— Ричардсон. Это богатое и важное семейство в этих местах. У них большой-большой дом. «Винкрэг».

Она произнесла «у» как «в». Тина поправила ее, скорее машинально:

— «Уинкрэг», вы имеете в виду. А он хороший человек, этот Эдвин Ричардсон? Расскажите мне о нем.

 

Глава тридцать четвертая

Утрата плотно закусила за чаем: лепешки, несколько сандвичей, большой кусок шоколадного торта. Перед танцами им предстояло обедать в «Гриндли-Холле», и Урсула предупредила: хорошенько подкрепись за чаем в «Уинкрэге».

— Ты не представляешь, как скудна стала у нас еда. Видимо, Еве придется что-нибудь менять в этом направлении. Великая тетка Дафна, кажется, не очень-то довольна нашим меню.

— Она живет во Франции и, наверное, любит лягушачьи лапки.

— Господи, вообрази этот ужас, если бы их подавали в «Гриндли-Холле»!

— Я все равно не буду их есть, если они появятся сегодня вечером у меня на тарелке.

Утрата задержалась в дверях, направляясь наверх, чтобы переодеться.

— Ты не идешь переодеваться, Аликс?

— Я не уверена, что пойду на бал. Моя лодыжка опять вспухла, и я не могу надеть туфлю. Я отказываюсь идти на танцевальный вечер в одной туфле, обув другую ногу в носок.

— Что скажет бабушка, если ты не пойдешь? Ты же знаешь ее правило: коль принял приглашение, то должен идти.

— Какая радость идти на бал, если не можешь по-настоящему танцевать? Да, бабушка будет настаивать, чтобы пошла, заявит, что я должна сидеть и вести светские разговоры с мамашами и вдовствующими пожилыми дамами, которые не танцуют. Не хочу я вести с ними беседы, и они не жаждут беседовать со мной. Ну не могу я говорить о няньках, гувернантках, прислуге или операциях. Или о том, у кого с кем интрижка — мне не положено, я не замужем. Буду их стеснять. Утрата, меня не волнует, что скажет бабушка.

— Ну пойдем, Аликс! Майкл и Фредди собирались быть там, они ведь тебе нравятся.

— Я обращу на это внимание бабушки. Она обрадуется, что я не вожу компанию с такой опасной парочкой.

— Что же в них опасного?

— Как? Они молодые мужчины, а значит, представляют опасность для молодых женщин. Ой, ну ты же знаешь бабушку… А теперь ступай, не то опоздаешь и у тебя возникнут неприятности.

Похоже, Аликс была и впрямь тверда в своем намерении не идти на бал, поскольку когда, часом позже, Утрата спустилась вниз, ее сестра по-прежнему сидела в гостиной, положив ногу на специальную скамеечку. Она смотрела на пламя, хмуро размышляя о чем-то своем и не замечая протекающего времени, пока, подняв голову, не увидела Утрату.

Утрата была в красном платье, которое они купили в Манчестере. Красный бархат смотрелся роскошно в мягком освещении, и это же освещение превращало золотое с гранатами украшение, надетое у нее на шее, в нечто большее, чем безделушка. Утрата выглядела великолепно.

— Утрата! — воскликнула Аликс.

Платье было совершенно неподходящим пятнадцатилетней девушке, поняла Аликс; оно предназначалось для женщины постарше, причем более утонченной. Именно поэтому длинные ноги Утраты и ее широкая фигура представляли его в самом выгодном свете. Почему же раньше, в магазине, Аликс не догадалась, насколько оно не соответствует? Да потому что это было единственное платье, которое налезло на Утрату, и в примерочной, с не очень хорошим освещением, да еще когда на лицо девочке падали волосы, это не бросалось в глаза.

— Ты выглядишь лет на двадцать пять, — промолвила она.

— О, не говори так! Ужасно! Бабушка велит мне его снять.

— Ты права. Оно очень красиво, и ты выглядишь в нем прекрасно, но бабушке не понравится.

— Ох, ладно, я просто сяду здесь и буду ждать, — произнесла Утрата. — По крайней мере я его хоть немножко поносила. Вряд ли у меня его отнимут прямо сейчас, верно? Вероятно, потом бабушка запрет его от меня или отошлет на благотворительную распродажу подержанных вещей. Я проведу вечер тут, с тобой. Хотя будет невежливо, если мы обе не пойдем. Ты уверена, что не хочешь пойти? Подумай: ты ведь могла бы встретить там мужчину своей жизни.

Аликс засмеялась.

— Большинство гостей знаю всю жизнь. Убеждена, что ни один из них не является мне родной душой.

— Досадно!

— Что досадно? — спросил вошедший в элегантном фраке Эдвин. Он присоединился к сидящим у камина сестрам и положил на каминную решетку вытянутую ногу в сверкающей лакированной туфле. Он заметил, во что одета Аликс. — Ты не идешь, Лекси? Нога еще болит?

— Да, и изрядно. Я остаюсь. Как Золушка у очага.

— Ты уже сообщила эту новость бабушке?

— Нет, мы с Утратой сидим здесь в состоянии трепета, ожидая, когда она нагрянет сверху.

— Ну так тебе повезло. И тебе тоже, Утрата. Кстати, должен сказать: в этом платье ты выглядишь как конфетка, хотя бабушка его не одобрит. Позвольте мне быть глашатаем, принесшим радостную весть. Я только что наткнулся в холле на Липп, и она в своей обычной противной манере объявила, что у мадам болит голова, она приняла порошок и проведет вечер в затемненной комнате. Нам надлежит уходить и возвращаться совершенно бесшумно, без малейшего звука.

Аликс почувствовала облегчение.

— Слава небесам! А это не мигрень, по счастливой случайности?

— Липп боится, что именно так.

— О, здорово! — подпрыгнула Утрата, забывая, что она взрослая. — В прошлый раз она длилась три дня, что как раз подводит нас к сочельнику!

— Жестокое дитя! — притворно посетовал Эдвин. — Неужели в тебе нет ни капли жалости? Мигрени очень болезненны, как мне говорили.

— Надеюсь, что причиной тому — дурной характер, — ухмыльнулась Аликс. — Майкл и Фредди заходили сегодня утром, и она держалась грубо с ними.

— Как ни стараюсь, не могу не радоваться, ведь теперь она не сумеет запретить мне пойти! — сказала раскрасневшаяся от удовольствия Утрата. — И ты только представь: бабушка отказывается от приглашения, нарушает данное обещание, причем в самый последний момент! Наверное, голова у нее действительно сильно болит. Аликс, ты обязательно должна пойти. Там будет гораздо веселее в отсутствие бабушки, никто не станет нас критиковать! Ты пообщаешься с множеством людей.

— Ну давай же, идем, — попросил Эдвин. — Я не буду танцевать больше, чем предписывает учтивость, мы посидим вместе, обсуждая танцующие пары.

Аликс понимала: Эдвин не собирается усердствовать на балу, ведь женщины, с которой он хотел бы танцевать, там не будет. Однако перспектива провести несколько часов в его компании заключала в себе такой соблазн, перед которым она не могла устоять. Даже если брат опять начнет говорить о своей любви, все равно он будет с ней в «Гриндли-Холле», а не в Лоуфелле с Лидией.

— У тебя есть какие-то золотые шлепанцы без задников, — промолвила Утрата. Она провела несколько часов, инспектируя одежду Аликс. — Надень их на повязку.

— Хорошо, — согласилась Аликс, неуклюже поднимаясь. — Я постараюсь быстро собраться.

В комнату, укоризненно цокая языком, стремительным ручьем влилась Труди в развевающемся наряде из темно-синего шифона.

— Аликс, моя дорогая, ты еще не переоделась? Мы опоздаем, о чем ты думаешь? А мама не идет, как, вероятно, вы уже знаете. Великий Боже, Утрата, это то платье, которое вы купили в Манчестере? Пожалуй, к лучшему, что мама нездорова. Аликс, если хочешь, я поднимусь с тобой, помогу одеться. Эдвин, скажи папе, что мы скоро спустимся, и Сол ждет, пока Джейн закончит одеваться.

— Так-так, — произнес сэр Генри, одобрительно оглядывая свою младшую внучку. — Утрата, ты настоящая красавица. Этот наряд вы купили в Манчестере?

— Тебе нравится?

— Да, хотя не уверен, что твоя бабушка сочла бы его подходящим.

— Ты не расскажешь ей?

— Ни слова.

Задержавшись на ступеньках лестницы, Аликс наблюдала за собравшейся в холле семьей. Вот дедушка, курящий сигару, — занятие, которого бабушка не одобрила бы; накрахмаленная до блеска рубашка ярко выделялась на фоне темной ткани фрака. Вот Утрата — незнакомка в красном бархатном платье. Тетя Труди, как обычно, стоящая чуть позади и в стороне от остальных, в меховом палантине, окутывающем плечи. Рядом с сестрой дядя Сол, прилизанный, самодовольный и беспокойный, хмурые морщины у носа четче обозначились в неярком свете горящих по стенам канделябров с их стеклянными абажурами и тусклыми масляными лампами. Тетя Джейн стояла отдельно от него, изысканно-элегантная, в платье бледно-зеленого оттенка. Слишком худая, подумала Аликс, глядя на ее большие, наполненные ожиданием глаза. Она содрогнулась: не дай ей Бог когда-нибудь так выглядеть. И Эдвин — непринужденный и беззаботный, с волосами, против обыкновения не падающими на лоб, а надлежащим образом гладко зачесанными назад.

Аликс двинулась вниз и, преодолев оставшиеся ступеньки, присоединилась к семье.

Утрата втиснула себя в старую твидовую куртку, и остальные ошарашенно воззрились на возникшую при этом странную фигуру, похожую на бродяжку, одетую во что попало.

— Господи помилуй, неужели у тебя нет какого-нибудь плаща или палантина? — спросил дедушка.

Труди, которая исчезла, когда Утрата протискивала руку в рукав, торопливо вернулась в холл, держа какую-то одежду.

— У меня есть то, что нужно, — объявила она. — Сними это пальто, Утрата.

Она задрапировала вокруг плеч племянницы укороченную накидку из черного бархата, с капюшоном.

— Она тебя не согреет, но ты будешь на воздухе всего несколько секунд, а в машине закутаешься в плед.

Роукби помог Аликс облачиться в вечерний плащ, подал сэру Генри цилиндр, перчатки и трость с серебряным набалдашником.

— Ты сам поведешь машину, Сол? — спросил отец.

— Да.

— В таком случае в «Гриндли-Холл».

Роукби распахнул парадную дверь.

 

Глава тридцать пятая

«Удалось урвать немного времени, чтобы сделать запись в дневнике. Сейчас я сижу в своей комнате, за столом, не опасаясь любопытных глаз. Пришла сюда переодеться, поэтому сижу в дезабилье. В моем позорном, унизительном нижнем белье, судя по тому, как Боннэ шумно втянула воздух и зацокала языком. Я никогда не задумывалась о нижнем белье, не придавала значения этой части туалета, но согласна, что моя нижняя юбка знавала лучшие времена и выглядит плохо. Ладно, ничего, все равно никто ее не увидит.

Если отвлечься от Боннэ — то вот почему я здесь, за полчаса до того, как начнут съезжаться гости. Тогда как все другие находятся внизу, в гостиной, выслушивают, как тетя Дафна учит их уму-разуму; трактует, что и как было в „Гриндли-Холле“ в старые добрые времена, когда тоже устраивались балы, но без нынешних скаредных глупостей.

Так вот, когда все пошли переодеваться к балу, я тоже поднялась к себе, и мне потребовалось примерно минут пять, чтобы надеть мое старое зеленое платье и спуститься обратно. Конечно, я оказалась там раньше остальных, поскольку все наряжаются и прихорашиваются, особенно ужасная Ева и дорогая Розалинд. А если говорить о мужчинах — то принимают ванны, бреются и тратят время на прочую ерунду.

Мне это было на руку, потому что давало возможность без помех подзаправиться: сорвать куш в виде мелкой закуски, которую предупредительно оставил на столе ливрейный лакей (один из слуг, нанятых специально на вечер и, несомненно, пришедший в ужас от того, что болтают злые языки под лестницей).

Появились папа и Роджер, в черно-белом, отутюженные и сияющие крахмальными манишками. Затем Анджела, которая всегда выглядит хорошо, но, похоже, сегодня немного не в духе, и Сеси, с таким видом, будто она плакала. Потом возник Хэл, и должна признать, он выглядел потрясающе модным и щеголеватым. Предполагаю, из-за того, что он моложе и стройнее папы и дяди Роджера. Хотя дядя Роджер все-таки не преминул сделать ядовитое замечание насчет портных: мол, актерам, конечно, необходима хорошо сшитая вечерняя одежда, чтобы играть на сцене.

Потом спустились Саймон с Ники. Ники был в старом фраке Саймона, который не очень-то ему впору. Вслед за ними — ужасная Ева, вся расфуфыренная, в платье, облегающем пышные формы, а через некоторое время вошла Розалинд. Ну! Саймон только глаза выпучил! А она действительно смотрелась принцессой из сказки — вся в белом с серебром. Я услышала, как дядя Хэл пробормотал что-то о меренгах, отчего я прыснула, чем навлекла раздражение Евы. Только вскоре ей пришлось еще больше разозлиться, ведь внимание от Розалинд перешло к Великой Тетке Дафне, вошедшей за ней через считанные секунды, одетой, как всегда, в пурпур. Вообще можно сразу заметить, что одевается она в головокружительном стиле и тратит на наряды целое состояние.

Она велела лакею принести ей бокал шампанского, и у Евы хватило глупости ляпнуть, что она распорядилась подать шерри. На что Дафна заметила: Ева-де прекрасно знает, что она в рот не берет шерри (чего та, разумеется, знать не могла — Дафна лихо глотает коктейли почти каждый вечер) и правильный напиток перед обедом и танцами — шампанское. Папа положил конец разгоравшемуся спору, велев лакею открыть бутылку шампанского: сразу было видно, что он старается всячески ублажать тетку из-за ее акций. Бог ты мой, каким же злым взглядом полыхнула на него Ева! Потом Великая Тетка Дафна сказала Розалинд, что та выглядит как елочная игрушка — аляповато, по нынешней моде — и до чего это провинциально, нарядиться в таком духе для домашнего бала в зимний сезон.

У Розалинд обвисли губы, в глазах полыхнула ненависть, но прежде чем они с Евой успели что-то ответить, Великая Дафна обратила свое внимание на меня.

— Великий Боже, девочка! — закричала она. — Нельзя появляться на людях в таком виде. Иди наверх и переоденься, ты позоришь семью! Как может дочь Делии иметь такой безобразный вкус?

Тут я думала, папу хватит удар: сначала критика в адрес Розалинд, а потом Великая Тетка осмелилась произнести мамино имя. Я заметила, что его ничуть не взволновала критика в мой адрес. Саймон стоял и хватал ртом воздух как рыба, поскольку предмет его обожания огорчили. Ева была белая от бешенства, Анджела посмеивалась, и даже Сеси повеселела. Дядя Хэл наблюдал за всем этим с выражением, которое я могу определить только как презрительное, и с порочной кривой усмешкой на лице. Ники единственный выступил в мою защиту, благослови его Бог. Он стал красным и поднял голос против Великой Тетки Дафны, заявив, что это не моя вина; это единственное платье, какое у меня есть, и находится масса денег тратить на одежду Розалинд, но никого не заботит, как выгляжу я.

Дядя Хэл обронил сквозь зубы: „Молодец, Ники“. Ева ринулась в бой и сказала, что я всего лишь школьница, мой черед еще настанет, я еще пока расту и нет смысла тратить деньги на хорошую одежду, из которой я вырасту.

Тогда Великая Тетка Дафна надвинулась на меня и потребовала, чтобы ее провели наверх, в мою комнату. Она желает произвести ревизию моего гардероба. Ева вовсе не пришла в восторг от этого, но Великая Тетка стремительно пронеслась мимо. Примерно через две секунды она была уже внизу, ища Боннэ и делая всевозможные зловещие комментарии по поводу скудного содержимого моих шкафов.

— Просто не верится, но вижу, ты говоришь правду, Урсула, когда утверждаешь, что это твое единственное приличное платье. Боннэ! Где эта проклятая женщина? Боннэ, ты видишь, как выглядит мисс Урсула?

Лицо Боннэ было красноречивее всяких слов.

— Сними это, Урсула, тогда Боннэ сможет хотя бы наложить несколько стежков, чтобы оно на тебе нормально сидело. А когда закончишь, Боннэ, то уложишь волосы мисс Урсуле, и пусть она попудрит нос. И принеси то филигранное бриллиантовое ожерелье, которое я никогда не надеваю. Я держу его из сентиментальных побуждений, — пояснила она мне, — поскольку мой дорогой Вульф преподнес мне его в праздничной хлопушке. И те серьги с браслетом, из тонкого золота с бриллиантами.

Потом ее взгляд упал на мои старые туфли. Снова последовали вскрики ужаса. Она внимательно посмотрела на мои ступни, которые в отличие от всего прочего тонкие и нормального размера. Не то, что у Утраты — у той ступни увеличиваются вместе с ростом, и потому вечная проблема с обувью. Аликс говорит, что Утрате придется в будущем ее заказывать, и, видимо, ее бабушка согласна. Туфли — такая вещь, против которой возразить нечего, хотя будьте уверены: Утрате не позволят ничего, кроме практичных полуботинок на низком каблуке, со шнуровкой. Великая Тетка Дафна и Боннэ заключили, что мои ноги того же размера, что и у Дафны, и Боннэ велели принести вместе с ювелирными украшениями золотые туфли. Не думаю, что даже французская горничная сумеет сделать мое платье приличным, но я буду чувствовать себя роскошной в бриллиантах, пускай даже самых маленьких. Надеюсь, туфли не станут мне жать, потому что если никто другой не захочет со мной танцевать, я знаю, что Ники будет.

Затем Дафна произнесла несколько очень резких слов о гадкой Еве — что меня обрадовало. И о том, как бы огорчилась мама, если бы знала, как ко мне тут относятся. Это расстроило».

 

Глава тридцать шестая

По обеим сторонам ведущей к дому подъездной дорожки горели масляные фонари, их пламя и легкие хвосты дыма отчетливо выделялись на фоне черного неба.

— Вижу, все выдержано в стиле, — промолвил дедушка.

Аликс, закутанная в меховую накидку, глядела из окна на мерцающие языки пламени и на маленькие электрические лампочки, протянутые вдоль фасада здания. Она вспоминала, как в последний раз была на балу в «Гриндли-Холле», когда в двадцать один год приехала на каникулы из Оксфорда, в убогом немодном платье, томящаяся по отсутствующему Джону.

Машина присоединились к выстроившейся веренице других авто.

— Кажется, намечается большой званый обед, — заметил дедушка.

— Человек тридцать, не считая членов семьи! — откликнулась из темноты Труди.

Мысленно Аликс могла довольно точно нарисовать программу предстоящего вечера. Обед по меньшей мере из пяти блюд, который подадут в столовой. Это — одно из самых любимых ее помещений в доме: красивая овальная комната, созданная предками Гриндли, любителями английской неоклассики. Там прекрасный, тонкой работы лепной потолок с изображением муз в овальным живописном медальоне, над овальным столом, причем цветовой гамме потолочной росписи соответствует и овальный обюссонский ковер в розовых и серых тонах.

Аликс всегда казалось, что музы едва ли подходящие символы для семейного бизнеса, и они с младшими Гриндли однажды размышляли, кто из героев греческого пантеона мог бы подойти. Саймон высказался в пользу Титанов, что сочли наилучшим предложением.

Еда должна быть обильной, вина — хорошими, беседа будет протекать между друзьями и соседями, большинство из которых встречались несколько раз в неделю, а порой знали друг друга почти всю жизнь и, таким образом, имели много общих тем для разговоров. Чаще всего фигурировала благодатная тема охоты на пушных, пернатых, водоплавающих. Но сейчас все, что оставалось, — это стенать и плакать по поводу того, как снег и мороз прервали любимые спортивные развлечения.

В этом году можно будет увидеть и менее знакомые лица, поскольку застывшее озеро привлекло на отдых в старые места немало так называемых отступников, покинувших родные места. Например, Хэла. Последний раз он танцевал на балу в «Гриндли-Холле», когда совсем молодым приезжал домой на каникулы из университета. Аликс и сама, вероятно, изменилась за последние три года; можно представить, насколько изменился Хэл с момента отъезда из Уэстморленда. Аликс решила, что он не похож на Гриндли: гораздо более развитый, образованный, утонченный. Видимо, пошел в материнскую породу или являлся нынешним воплощением того стародавнего Гриндли, который построил столовую.

После обеда гостей прибавится. Оркестр (возможно, даже из Манчестера, если Питер намерен разгуляться на славу) заиграет первый танец, и гости соберутся в бальном зале — менее удачном с эстетической точки зрения, относящемся к средневикторианскому стилю и перегруженном деревянными частями и опорами. Самой приятной была оранжерея, выводящая из зала и тянущаяся вдоль здания; здесь-то и расположится оркестр, среди пальм и иных экзотических растений. Огромные вазоны с апельсиновыми и лимонными деревьями сдвинут к сторонам галереи, чтобы освободить дополнительную площадь для танцев, а стеклянную крышу украсят гирляндами из сотен маленьких лампочек.

Во время летних балов все двери оранжереи оставляли открытыми на террасу; сегодня же, в предрождественский бал, их завесят гигантскими пышными шторами, которые отгородят веселящихся в тепле и свете от студеной ночи и ясного, залитого лунным светом морозного неба.

Огни фар медленно движущихся машин отбрасывали на заиндевевшие лужайки пляшущие световые узоры. Эккерсли подкатил к парадной двери, вышел из машины, чтобы распахнуть дверцы, откинуть полсть и подержать палку Аликс. А дедушка и брат довольно бесцеремонно вытаскивали ее из салона и ставили наземь, на здоровую ногу. От мороза у нее защипало глаза, и Труди поскорее погнала Утрату к дверям дома, словно бы та была одной из возвращающихся с прогулки собак, торопливо и бессвязно бормоча о холоде, грудной клетке, бронхитах в юном возрасте, подходящих пальто и безрассудстве выхода на мороз в платьях без рукавов и с низким вырезом.

Аликс осторожно поднялась по низким ступеням и вошла в холл, где царили тепло и свет. Горничная приняла у нее плащ и сделала попытку забрать трость, но дедушка отобрал трость обратно, недовольно проворчав что-то по поводу опрометчивости горничной.

Аликс обрадовалась, обнаружив, что за обеденным столом сидит рядом с Хэлом, хотя была раздосадована, когда чуть позже он сказал ей, что поменял карточки с именами, разложенными возле каждого места, чтобы побыть в ее компании.

— Ева предназначила мне сидеть рядом с Сибилл Брейтуэйт. Хотя я и отсутствовал почти шестнадцать лет, но и всей жизни недостаточно, чтобы изгладить из памяти эту даму.

Аликс рассмеялась, но ей понравилось оказанное ей предпочтение.

— А кто должен сидеть на вашем месте?

— Некий Джералд Карсон. Вы его знаете?

— Да, редкостный зануда. Что ж, рада, что примерно на час оказалась избавлена от его общества, но вы преуспели даже больше, чем предполагаете, ведь Карсоны и Брейтуэйты долгие годы являются заклятыми врагами — воюют из-за земельных границ.

— Превосходно. В этом вся прелесть подобных сборищ: никого, кроме друзей и врагов, и все так счастливы видеть друг друга. Итак, здесь множество людей, которых я знал: одни, как ни печально, заметно состарились, другие совсем не изменились. Есть и незнакомцы. Кто, например, тот молодой человек с рыжими волосами, так похожий на лосося?

Аликс никогда так хорошо не развлекали в этой комнате. По другую руку от Хэла сидела живая, энергичная женщина примерно его возраста, которая беседовала с ним о нью-йоркской жизни. Рядом с Аликс восседал некий изрядно глухой кузен семейства Гриндли, он молчал, сосредоточившись на еде и вине. Так что Аликс получила возможность общаться с Хэлом. Она с удивлением обнаружила, что слегка задета тем, с какой дерзкой легкостью Пэнси (так необычно звали соседку Хэла), болтает с ним. Однако в его поведении не ощущалось флирта, и Хэл поспешил вовлечь в беседу Аликс, когда стало ясно, что Джозеф Гриндли не собирается занимать ее разговором.

Позднее, когда дамы отправились наверх попудриться, Пэнси выразила Аликс сочувствие, что ее посадили со скучным соседом.

— Этот гость вообще славится необщительностью, — произнесла Аликс. — Но поскольку он и богат, и бездетен, Питер Гриндли и не помыслил бы не пригласить его отобедать перед балом.

Оказалось, Пэнси замужем за одним из покинувших Уэстморленд и это ее первый визит сюда зимой.

— И последний, если это хоть в малейшей степени зависит от меня, — призналась она. — Я понимаю, лед на озере прекрасен, но то же самое есть и в Швейцарии, а ее великое преимущество состоит в том, что она является цивилизованной страной. Вы знаете, что моя свекровь не позволяет топить в спальнях? Не могу вам описать, какой там холод ночью. Я ложусь спать в шерстяных джемперах и носках и поверх одеял накрываюсь шубой, но все равно просыпаюсь продрогшей. У нас в комнате есть электрокамин, и когда я, боясь гипотермии, оставляю его на ночь, моя свекровь в три часа утра прокрадывается в комнату и выключает его. Наверное, она следит, как крутится колесико на счетчике, и рыщет кругом, пока не выяснит, что именно включено.

Аликс засмеялась и подумала, что ей нравится Пэнси, несмотря на ее явно выраженную слабость к обществу Хэла.

— Дорогая моя, что за восторг, какая находка в этом диком краю скучных мужчин! Мужчина, который умеет вести беседу, а не донимает вас нудными рассказами об охоте и рыбалке! В наши дни они не умеют занимательно рассказывать, и, казалось бы, это должно их остановить, но нет: они говорят и говорят. Мой Реджи вполне нормален в Лондоне, но как только попадает на север, становится совершенно невменяемым. Я задаюсь вопросом, как вообще могла выйти за него? Трудно представить, что Хэл принадлежит к Гриндли, настолько он не похож на остальных членов семейства. Вы были знакомы с ним раньше? Вы ведь не из местных, правда? Не в этом же платье!

Аликс выбрала для нынешнего вечера платье из тяжелого шелка оттенка олова, скроенное по косой, — так что оно прилегало к фигуре и эффектно колыхалось при ходьбе. Точнее, колыхалось бы, не отними у нее трость всякую грацию движений. Волосы гладко зачесаны назад и схвачены заколкой из серого шелка с перьями.

— Вы выглядите необычайно современно, — промолвил Хэл, приглашая ее на танец.

— Пэнси сказала то же самое о вас. Она не верит, что вы Гриндли. Кстати, я не могу танцевать.

— Мне прекрасно известно, поэтому предлагаю посидеть вместе.

— Было бы лучше, если бы вы исполняли свой долг на паркете. Сын семейства, и все такое.

— В доме уйма других отпрысков, я же буду делать то, что мне нравится. Я должен танцевать с Дафной, разве она не великолепна?

Дафна царила в кружке старых знакомых.

— Несколько ее прежних поклонников, очевидно, — произнес Хэл. — Вы заметили перемены, которые она произвела в Урсуле?

Аликс посмотрела в указанном направлении и изумленно моргнула.

— Великий Боже, какая метаморфоза! С этой прической она еще больше походит на Делию! Что для нее весьма неудачно, как подумаешь о той злобе, которую затаил Питер. А вы видели мою сестру?

— Утрату? О, необыкновенное платье! Однако где леди Ричардсон?

— У нее мигрень, и именно поэтому Утрата имеет возможность так выглядеть.

Внимание Аликс привлекло появление Майкла и Фредди, причем Майкл был в отменно сшитом фраке, а Фредди — неотразимо смугл и бесподобно эффектен в полном облачении шотландского горца.

— Несправедливо, — пожаловался Хэл. — Как можем мы, англичане, с этим соперничать?

На балу Фредди был не единственным шотландцем в килте и бархатной куртке, но самым оригинальным.

— Кто этот человек? — услышала Аликс вопрос дородной матроны. — Если он собирается пробыть здесь до Нового года, мы должны попросить его стать нашим первым новогодним гостем.

Фредди и Майкл подошли поприветствовать Аликс.

— Фредди, тут есть женщина, которая собирается вцепиться в тебя когтями, чтобы сделать первым гостем в Новом году, так что я первая накладываю на тебя лапу, от имени «Уинкрэга». — Она позвала дедушку, наблюдавшего эту сцену с великим удовольствием. Тот присоединился к ним, пожал руки молодым людям, очень радуясь, что видит их.

— Дедушка, ты согласен, что из Фредди выйдет превосходный новогодний вестник?

— Бесспорно, бесспорно, и я надеюсь, что Майкл и Фредди также отобедают с нами в Рождество. Будет большая компания. Гриндли традиционно к нам присоединяются, но чем больше народу, тем веселее: гостей на праздничной рождественской трапезе должно быть много.

Аликс знала, что деду приходилось нелегко: он любил Рождество, а бабушка, будь ее воля, вообще оставила бы эту пору без всяких празднеств. Они никогда не отмечали Рождество в кругу семьи. Дедушка очень хорошо знал, что гостеприимство — единственный способ сдержать нелюбовь жены к данному торжеству.

Аликс задавалась вопросом, имеет ли это какое-нибудь отношение к гибели на войне их дяди Джека, но когда спросила у тети Труди, которая увлеченно оплетала новыми гирляндами балясины перил, тетка сказала, что нет.

— Это началось много раньше и связано с тем, что мама воспитывалась в атеистической семье.

— Как скучны были, наверное, ее родители. Что же они в таком случае праздновали?

— Я плохо их помню. Они умерли, когда я была совсем маленькой. Они были очень серьезными людьми, с научным подходом к вещам; по их мнению, ответы на все вопросы может дать лишь наука. Трезвомыслящие реалисты, как они себя называли. Только я заметила, что за реализмом часто скрывается негативизм, наверное, потому он так часто приносит уныние, убивает энтузиазм.

— В тебе совсем нет негативизма, тетя Труди, — сказала тогда Аликс, порывисто обнимая тетку. — Как жаль, что я повредила лодыжку, я помогла бы тебе вешать украшения.

— В последний раз, когда ты была здесь на Рождество, то пренебрежительно отнеслась к елке, фонарикам и украшениям. Заявила, что деньги лучше потратить на бедных. Хотя в общем-то деньги не имеют к этому прямого отношения, поскольку зелень из сада, а фонарики переходят из года в год.

— Неужели я так сказала? Как напыщенно с моей стороны. — Смесь юношеской непримиримости с долей аскетических взглядов Джона на все, что отдает легкомыслием. — Знаешь, тетя Труди, дом выглядит очень живописно — с этими праздничными украшениями и заснеженными видами, что открываются из каждого окна.

Сейчас, на балу, со своего места ей была хорошо видна Труди, увлеченно беседующая с викарием. За время отсутствия Аликс старый викарий удалился на покой, оставив себе на смену симпатичного человека лет сорока, с забавным лицом и полностью лишенного выспренности, свойственной церковникам. Аликс помнила, что прежний священник был скучным и утомительным.

Ей ужасно хотелось потанцевать, и раздражало, что приходится сидеть и завидовать тем, кто на паркете. Но в то же время тут присутствовала некая новизна и определенный интерес наблюдателя, причем не омраченный ролью застенчивой девушки, оставшейся без кавалера. Аликс никогда прежде не доводилось просто наблюдать за постоянно движущейся толпой оживленных людей.

* * *

Майкл танцевал с Сеси. Она была в платье цвета розы, так подходившее к ее светлой коже и волосам. Сеси пренебрегла очками, и это означало, что она почти ничего не видит.

Майкл же, у которого было прекрасное зрение, видел, что она недавно плакала. Он сжал ее чуть крепче и спросил, что случилось. Майкл чувствовал, что Сеси заслуживает счастья, ему не нравилось напряженное выражение ее лица.

— Случилось? Почему что-то должно случиться? Все нормально.

— Нет. Не говорите, если не хотите, но не могу ли я чем-нибудь помочь? Спросите совета у дядюшки Майкла, ни одно письмо не останется без ответа, и гинея каждому читателю, чье послание будет напечатано на моей странице.

Сеси улыбнулась:

— Это семейное дело.

Некоторое время они танцевали молча.

— У меня нет семьи, о которой можно поговорить, — сказал Майкл. — Родители умерли, а я был единственным ребенком. Есть тетка, она живет в горной Шотландии, на границе с Англией, благодаря ей я смог окончить университет. Но она крепкая самостоятельная старая перечница, так что, сами понимаете, никаких проблем не возникает.

— Вы пытаетесь намекнуть, что мне следует быть благодарной за то, что у меня вообще есть семья — с проблемами или без.

— Нет! — опешил Майкл. — Это было бы непростительно. Я имею в виду, что вы можете рассказать мне и выслушать непредвзятое мнение. Взгляд со стороны, если хотите. — Он говорил легко и беспечно, не желая показать Сеси, как сильно ему не нравится видеть ее несчастной.

— В общем, это не секрет, поскольку все равно станет явным, когда я не вернусь в Лондон после рождественских праздников.

— Не вернетесь в Лондон? Вы собираетесь продолжить медицинское образование на севере?

— Я не буду его продолжать. Папа заявил, что больше не станет за меня платить. Ему необходимо сократить расходы. Не понимаю почему: он владеет долей в семейном бизнесе, получает доходы от своей юридической практики, а сейчас, когда он стал королевским адвокатом, гонорары у него огромные. Раньше я считала, что это просто враждебное отношение к моей будущей профессии: он всегда угрожал помешать мне стать врачом. Но это потому, что он не одобрял моих планов в принципе, а не из-за денег. А вот теперь дело обстоит так. Мама молчит, но мне кажется, папа занимался игрой на бирже и, похоже, сильно проигрался.

Майкл не являлся владельцем ценных бумаг и не был непосредственно связан с миром бизнеса и финансов, однако у него были знакомые, имеющие соответствующие интересы в Сити, и он знал, что один или два из них в последние месяцы здорово погорели.

— А нет ли каких-нибудь фондов, программ помощи врачам-стажерам, у которых кончились денежные средства? Или стипендий?

— Есть, но те, кто ими ведает, предпочитает выделять средства мужчинам. Все они говорят, что женщины учатся и приобретают квалификацию, а потом выходят замуж и деньги оказываются выброшенными на ветер. Я могу до посинения клясться, что не собираюсь выходить замуж, но они мне не верят.

— А это правда? Вы действительно настроены против брака?

Сеси кивнула, снова готовая разрыдаться.

— Вы измените свое мнение.

— Нет, не изменю. Я понимаю, вы тоскуете по родителям, и осмелюсь предположить, они были счастливы в браке, но когда я вижу, что сделало замужество с моей матерью, мне совсем не хочется попасть в ту же самую ловушку.

Для Майкла эти слова звучали дико. Они отдавали сумасбродством. Он смотрел на Сеси с некоей смесью благоговейного ужаса и удивления.

— Разве каждая женщина не мечтает выйти замуж и иметь семью?

— Только не та, что перед вами. И вы изумитесь, узнав, сколько женщин моего поколения придирчивы в отношении брака. Когда женщина выходит замуж, она теряет все. Я имею в виду, что пока она не замужем, то может сохранить свои деньги, если они у нее есть, но после замужества ей трудно иметь работу, делать карьеру, она просто становитесь частью жизни мужа.

— А многие женщины мечтают сделать карьеру?

— Думаю, в вашей сфере заняты в основном мужчины, поэтому вам трудно судить, но в принципе — да, многие женщины хотели бы иметь работу.

— Надо же, — покачал головой Майкл.

Аликс позабавил тот факт, что многие из ее прежних подруг и знакомых не сразу узнали ее.

— Аликс? Аликс Ричардсон? Это ты? Дорогая, никогда бы тебя не узнала!

— Господи, Лекси, мне пришлось приглядеться, чтобы понять, что это ты. Слышала, что ты приезжаешь в наши края, и горела желанием тебя увидеть. Я теперь замужем, живу в Херфордшире, приглашала тебя на свадьбу, если помнишь, но ты была за границей. Ну рассказывай же, чем ты занималась. Уверена, твоя жизнь в Лондоне безумно увлекательна.

— Здравствуй, Аликс! Ты очень изменилась. Эдвин сообщил мне, что ты здесь будешь, а не то я бы тебя не узнала — такой ты стала шикарной. Я заметила тебя еще за обедом, ты сидела рядом с Хэлом Гриндли. Счастливая! Он очень интересный мужчина, не правда ли?

Черт бы побрал этого Хэла!

— В самом деле? — промолвила она.

— О, не притворяйся! Такие мужчины даже в Лондоне под ногами не валяются. А теперь скажи мне, что с Эдвином и кто та женщина, которую он прячет в Лоуфелле? Слухи ползут.

— Марджори, это просто его знакомая, из-за границы, она ищет место, где можно устроиться на жительство, что немыслимо во время Рождества. Ничего более.

Почему она стала выгораживать Эдвина, когда чувствовала, что любопытствующая Марджори справедлива в своих подозрениях? Да потому что он ее брат, брат-близнец. И пусть даже Аликс сама полна недобрых мыслей в отношении Лидии, но будь она проклята, если позволит Марджори Геддисон чернить Эдвина!

Послышались новые восторженные восклицания. Аликс увидела старую школьную подругу, за которой как на буксире тащился гибкий и стройный молодой человек. Аликс знала его с раннего детства, когда оба ходили под стол пешком.

— Аликс! Это же Аликс, я знала, что это она! Дорогая, божественное платье! А что с ногой? Не танцуешь, бедняжка? Томи, посмотри, это Аликс, сколько же времени мы ее не видели! Мы были уверены, что ты уже никогда не наладишь отношений со своей бабкой и тебя можно будет увидеть, только приехав в старый растленный Лондон. Хотя замечу: я чертовски рада там бывать!

Потом друзья и подруги разошлись танцевать, и Аликс опять осталась в одиночестве. На нее смотрел какой-то немолодой человек. Когда их взгляды пересеклись, он приблизился. Аликс была уверена, что знает его, но не могла вспомнить имя. Это был хорошо сложенный мужчина с загорелым лицом, да и весь его облик свидетельствовал о том, что большую часть времени он проводит на открытом воздухе.

— Аликс? Вы, конечно, меня не помните. Когда мы виделись в последний раз, вы были ребенком. — Он протянул ей руку. — Я Алан Хеммингз, был другом вашего отца. Вижу, вы временно выведены из строя. — Он указал на ее ногу. — Ничего серьезного, надеюсь? Могу я присесть?

Аликс объяснила, что сильно подвернула ногу, катаясь на коньках.

— Вы альпинист и исследователь? Я читала о вас в газетах.

— Верно. Я совершил много восхождений вместе с вашим отцом. Я очень горевал, когда Невилл погиб. Мне до сих пор его не хватает. Никогда у меня не было лучшего товарища по экспедициям. Какой потерей для нашего спорта стала его смерть!

— Он действительно был хорошим альпинистом?

— Да. С детства лазал по горам, а именно такая биография отличает всех выдающихся спортсменов в этой области. Все они выросли в Шотландии, Озерном крае или горном Уэльсе. Это был внимательный, педантичный альпинист, он обладал хорошей интуицией и трезвым умом. Он был не из тех, кто идет на бессмысленный риск. Когда находишься на одном конце веревки, то совсем не хочется, чтобы на другом конце был любитель риска.

— И все-таки он сорвался.

— Это может случиться с каждым. Невилл любил горы, и хотя это трагедия, что он погиб молодым, я знаю: он желал бы закончить свои дни там, среди вершин.

Аликс опять обратилась воспоминаниями к тому важному, судьбоносному периоду. Вот папа поглощен подготовкой к экспедиции, занимается снаряжением, заказывает альпинистские ботинки, обсуждает с кем-то крепление на защитных очках. Он едва разговаривает с мамой, а она — с побелевшим лицом, крепко сжатыми губами, встревоженная, измученная. Странно, после стольких лет, в течение которых у Аликс вообще не получалось воспроизвести облик матери, она неожиданно увидела ее столь отчетливо.

— Мне кажется, мама не хотела, чтобы он ехал.

— Да, не хотела. Она говорила мне, что это неподходящее время, какие-то неприятности в семье, я полагаю.

— Моя сестра была больна.

— Она сказана мне перед его отъездом, что чувствует: он в неподходящем умонастроении для тех гор, которые собирается штурмовать. Она бы так не возражала, будь это Альпы, которые он хорошо знал. Именно то, что он собирался в Анды, которых никогда не покорял прежде, так ее тревожило. Ну и расстояние, разумеется. Я не мог с ним поехать и потом всегда винил себя за это. Если бы я был с ним…

— Мама ждала ребенка, меня всегда удивляло, что папа почему-то решил в это время уехать так далеко, да еще когда Изабел болеет.

— Помню, что он тревожился о вас, — продолжил Хеммингз. — Я видел его в Лондоне перед отъездом. На следующий день он собирался отправиться в Ливерпуль и сесть на корабль до Чили. Мы обедали в Королевском научном обществе, а после прошлись вместе до его клуба. Но я не знал, что Хелена ждала ребенка. Очевидно, он планировал вернуться до его рождения. Это была ваша младшая сестра?

Аликс кивнула.

— Утрата. Вон та высокая девушка в красном платье.

— Великий Боже, значит, это младшая дочь Невилла! Он бы ею гордился. Она похожа на того младшего брата, как его?

— Джек.

— Да, Джек. Я встречался с ним пару раз, когда приезжал домой в отпуск. Известно, что они с Джеком не ладили.

— В самом деле? Дядя Джек умер, когда я была маленькой. Я его не знала.

— Невилл был очень уравновешенным человеком. Большинство альпинистов таковы. Понимаете, в горах требуется спокойный темперамент. Но всякий раз, когда упоминали Джека, даже после его смерти, Невилл буквально закипал и высказывался весьма резко. Это старая история, моя дорогая. Я считаю, нет смысла ворошить прошлое. Рад, что снова вас вижу, с уверенностью могу добавить. И юную Утрату. Сколько ей лет? Пятнадцать? Ох как бежит время! Кажется, только вчера я провожал Невилла на поезд. Ваш брат здесь?

— Эдвин? Да.

— Пойду к нему. — Алан Хеммингз встал.

— Мистер Хеммингз! — остановила его Аликс. — Вы говорите, папа беспокоился о нас, когда вы видели его в Лондоне. Это все? Не был ли он сердит или подавлен? Что-нибудь, позволяющее предположить, что при восхождении он был не столь внимателен, как следовало?

— Подавлен? Настроение у него было невеселое, но это естественно, когда собираешься в дальнее путешествие, отрываясь от семьи на несколько месяцев.

— Вы думаете, поэтому он сорвался?

— Нет. Поверьте мне, как только Невилл оказывался на месте, он всецело сосредоточивался на горах и на предстоящей задаче. Такой он был человек.

— Однако он совершил ошибку, и она стоила ему жизни. — Аликс зажмурилась, чтобы отогнать страшную картину: человеческая фигура, срывающаяся с немыслимой высоты, разбивающаяся о покрытые льдом и снегом скалы.

— Дорогая моя, такое может случиться с каждым…

Он улыбнулся и отошел, оставив Аликс погруженной в раздумья. Сейчас поведение отца в двадцать первом году казалось ей очень странным. Какой человек оставил бы, почти что бросил, беременную жену и больную дочь, чтобы отправиться на другой конец света, карабкаться на горы?

Хэл решил подкрепиться, испытывая жажду после весьма энергичного фокстрота с Пэнси. Он взял бокал пунша у вышагивавшего с подносом официанта и отошел в сторону.

— Кошмарная гадость этот пунш, — произнес голос из-за колонны. В следующую секунду оттуда появился и встал рядом с Хэлом не в меру разрумянившийся Саймон. — Будь я на вашем месте, предпочел бы виски.

«А ты уже пропустил больше, чем надо», — отметил Хэл. Похоже, Саймону скоро придется уединиться в ванной комнате для мучительной процедуры. Что побудило молодого человека напиться на балу в своем доме, да еще в начале вечера? Или он один из тех, кто не умеет пить?

— Я решил напиться, — сообщил ему Саймон. — Лучше жить в помутнении рассудка. Спасает от тревог и размышлений о разных проблемах.

Хэл вздохнул. Он привык иметь дело с молодыми парнями в своей профессиональной деятельности и легко распознавал признаки смятения чувств и надвигающейся исповеди. Саймон не был молодым актером или писателем, но Хэл подозревал, что горести племянника не слишком отличаются по существу.

— Тревог о чем? — услужливо спросил он.

— О папаше… и о бизнесе… и о том, как сказать ему, что я не хочу всю оставшуюся жизнь производить туалеты.

— Когда ты так формулируешь, это действительно звучит безрадостно, но ведь на самом деле все по-другому. Многие молодые люди сочли бы процветающий семейный бизнес грандиозным подарком судьбы.

— Недолго ему процветать, если я стану руководить там чем-нибудь, — мрачно изрек Саймон. — Я тупица в том, что касается цифр, и уж меньше всего мне хотелось бы просиживать целые дни в конторе.

— Вряд ли Питер сидит там безвылазно.

— Нет, но он рассчитывает, что я буду. Чтобы постичь механизм управления, как он это называет. А потом предстоит провести полгода на производстве, где изготавливаются проклятые унитазы.

— Но они ведь обеспечивают благосостояние семьи, и кто-то должен этим заниматься.

— Пусть тот, кому по душе подобная работа. Если вдуматься, я просто стану отбивать хлеб у какого-нибудь бедняги. И знаете что? Если начнется война… а она обязательно начнется — все так говорят… парни в Кембридже… те, что гораздо умнее меня. Они утверждают, что она на подходе… Так вот, если начнется война, а я буду в этом бизнесе, босс ни перед чем не остановится, чтобы удержать меня там на веки вечные.

Хэл подумал, что Саймон прав.

— А ты предпочел бы надеть в армейскую форму, если возникнет заваруха? — Боже правый, сейчас он выражается как тогда, в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Предпочел бы я? — Лицо Саймона раскраснелось еще больше. — Неужели нет? Вы же сами все понимаете, дядя Хэл, вы были на прошлой войне!

— Да. — Есть ли смысл упоминать, что тот опыт оказался страшным?

— Дело не только в близкой войне и в том, чтобы поскорее туда попасть. Я вообще хочу стать военным, профессиональным военным. Только если скоро будет война, а я впустую потрачу время, болтаясь тут, на севере… то даже если мне удастся выбраться с этой фабрики, все равно будет трудно вступить в приличный полк, потому что… разве вы не чувствуете?.. другие парни будут там раньше меня.

— Саймон, но почему ты вообще мечтаешь быть солдатом? — Подобных честолюбивых устремлений Хэл не мог постигнуть. — Это суровая и жестокая жизнь.

Лицо Саймона озарилось энтузиазмом.

— Это лучшая жизнь, какая бывает у человека! Я мог бы осенью поступить в Сэндхерст, если бы подзубрил математику, и получить офицерский чин задолго до того, как начнется перестрелка.

— Быть солдатом означает, что ты учишься убивать других людей.

— Не только это, а еще — успеть добраться до них раньше, чем они до тебя. В этом смысл войны, дядя Хэл. Те намерены убить или захватить вас, и меня, и всех женщин и детей. Кто-то должен за них драться. Так почему не я?

— Почему бы нет, в самом деле? — пробормотал Хэл.

Саймон ухватил его за рукав.

— Дело в том, дядя Хэл… не могли бы вы походатайствовать за меня перед стариком? Вы его брат, он вас послушает.

— Боюсь, единственным результатом того, что Питер меня послушает, будет то, что он поступит наоборот.

— Вы могли бы заключить с ним сделку. Насчет тех акций. Вам же безразлично, как с ними поступить. Понимаете, он просто сдвинулся на продаже фарфоровой компании. Он согласится, чтобы я пошел в армию, если за это получит вашу долю в бизнесе. Я дошел до точки, не знаю, что делать, дядя Хэл. Надеялся, что Розалинд замолвит за меня слово, папаша на ней помешан, она может вертеть им как захочет, да и неудивительно. Я хотел к ней посвататься, когда стану офицером. Только Розалинд не желает за меня просить, она просто смеется и велит мне самому прокладывать себе дорогу. Говорит, мол, все равно никакой глупой войны не будет, и мне придется стать солдатом, которому не с кем воевать, а она-де не может вообразить себе ничего бессмысленнее.

Саймон начал потихоньку отходить к танцевальному залу. Хэл поймал взгляд ливрейного лакея и махнул рукой в сторону своего племянника.

— Проводите мистера Саймона до ближайшей ванной комнаты. — Потом вгляделся и узнал в лакее шофера. — Добрый вечер, Парсонс, вы ведь шофер?

— Сегодня вечером я лакей. Занятно. Я отведу молодого джентльмена, а затем дам ему что-нибудь укрепляющее.

— Больше никакого алкоголя.

Парсон обиделся.

— Я знаю. Мой брат, когда не дерется с Франко, то напивается. Мне приходилось этим заниматься. Я умею.

Мимо продефилировали две дамы, бросая на троицу косые взгляды. Хэл уловил их приглушенный разговор:

— Смотри, дорогая, это Хэл, паршивая овца, он вернулся из Америки. А с ним Саймон, в стельку пьяный.

— А тот лакей, он иностранец?

— Да, у Евы их полный дом. Представляешь, здесь, на севере! Она говорит, что они дешевы.

— У нее их всего двое: этот и горничная, португалка, — так что не очень-то она экономит на их жалованье. К тому же это неразумно, местным не нравится, никого не обманывают их английские имена. Здесь не Лондон, где все уже привыкли к испанцам, к австрийцам и бог весть к кому еще, которые прибывают в каждом поезде. Глупо и недальновидно восстанавливать против себя людей, особенно когда ты сама человек новый. Бедный Саймон, ясно, что он накачался; вероятно, тяжело жить с такой мачехой.

— Делии следовало подумать об этом прежде, чем давать отставку Питеру.

— Отставку дал Питер.

— О да, но только после того как…

— Саймон опять нарезался? — воскликнул подошедший Ники. — Лучше бы он не пил. Ему это не на пользу, он выглядит ослом.

— Это вошло у него в привычку?

— Пожалуй, да. Хотя и недавно. Все из-за за его безответной любви к Розалинд. А еще он совсем тронулся, ломая голову, как быть, когда летом окончит Кембридж.

— Он сказал мне, что намерен стать военным.

— Да свихнулся, просто свихнулся. Впрочем, если честно, думаю, у него неплохо бы получалось. Как по-вашему, будет война, дядя Хэл?

Хэл неодобрительно посмотрел на своего младшего племянника. Эти мальчишки заставляли его чувствовать себя старым и бесполезным. Да, с их точки зрения, так оно и было.

— Я не тот человек, кого надо спрашивать. По ту сторону Атлантики, где я живу, мы смотрим на проблемы другими глазами.

— Разумеется. Вы приехали в Англию что-нибудь ставить или просто в отпуск?

— Что? — вскинулся Хэл.

— Я же знаю, что вы совсем не тот актер-неудачник, каким они вас считают. Не беспокойтесь, я ничего не скажу. Я не дурак, вижу, что вы предпочитаете держать это при себе. Вы потому сменили имя?

— Нет, конечно. Генри — мое первое имя, а Ивисон — второе, промежуточное.

— Я думал, что «И» — первая буква от «Иена».

— Нет, Ивисон — девичья фамилия моей бабушки.

— А Великой Тетке Дафне известно? Не думаю, что от нее можно многое утаить.

— Верное замечание. Да, известно. Будь хорошим мальчиком и продолжай держать это в тайне, хорошо?

— Да все равно никто не слушает, что я говорю! — с притворной бодростью отозвался Ники. — Я мог бы кричать об этом со всех колоколен — они не обратили бы никакого внимания. Только возмутились бы, что Ники шумит и действует на нервы, и продолжили заниматься своим делом. Я бы хотел, чтобы Саймон стал военным, тогда бы отец, наверное, позволил мне заняться фирмой вместо брата.

Не было конца сюрпризам, которые преподносила сегодня вечером Хэлу его родня.

— Ты правда этого хочешь?

— Да. Видите ли, все, что мы выпускаем, жутко старомодное. Надо идти в ногу со временем. Вы должны со мной согласиться, раз живете в Америке.

Хэл собрался возразить на последнее высказывание, но решил, что Ники, пожалуй, говорит дело.

— Если будет война, чего я, конечно, не могу предрекать, тогда предположу, что продукция «Джауэттс» обернется тысячей простейших, стандартных унитазов и писсуаров для армии.

— Я знаю. В военное время, если занимаешься поставками в армию или производишь оружие, можно сколотить кучу денег. А потом, когда война закончится, будут средства для инвестиций в новое производство и в новые идеи.

— Предполагая при этом, что страна не станет частью рейха.

— Вы думаете, мы можем проиграть войну? — Ники был захвачен врасплох. — Ну что ж, все равно потребуются унитазы, ванны и раковины.

Хэл решил, что не понимает молодое поколение.

— Разве ты не намерен поступать в университет?

— Нет. Мы очень подробно обсуждали это с Беррисом, моим ближайшим другом по школе. Так вот, мы оба считаем, что университетское образование — выкидывание денег на ветер. Чудовищно непродуктивная трата, если только не собираешься работать директором школы или кем-то подобным. Беррис намерен стать художником. Я бы хотел, чтобы вы с ним познакомились. Уверен, он бы вам понравился.

— Очевидно.

Ники проследил за Фредди, танцевавшим на другой стороне зала.

— Это доктор Керр. Он великолепно выглядит, правда?

Что ж, думал Хэл, кода танец закончился и он пошел искать партнершу на следующий, Ники мог бы блестяще преуспеть на ниве семейного бизнеса. У него есть здравый смысл и чутье. Все, что удержало бы его от военной формы, было бы благом. Неужели Питер никогда не интересовался, как развивается его младший сын, каковы его склонности и предпочтения? Видимо, нет. Ники могла ждать более тяжкая стезя, чем любая, что рисовал себе Саймон, — вне зависимости от того, ожидают их поля сражений или нет.

 

Глава тридцать седьмая

Дафна обрушилась на Аликс пурпурным ураганом. Та испуганно вздрогнула и поспешно ухватилась за трость, чтобы вскочить, но Дафна предвосхитила ее движение.

— Нет-нет, не вставай. Ты знаешь, кто я?

— Миссис Вульф? Моя крестная мать?

— Умница!

Нет, коль скоро пурпурного цвета «роллс-ройс», ливрея лакея и одежда самой Дафны уже некоторое время были на озере притчей во языцех. Аликс же получила отчет о подробностях нашествия Великой Тетки Дафны на «Гриндли-Холл» совсем недавно, от Сеси.

— Как же грустно не танцевать для такого юного создания, как ты! Ну а теперь позволь сделать тебе комплимент по поводу твоего платья. Как разумно с твоей стороны надеть красивое платье, пусть даже ты и не танцуешь. Оно от Селин, не правда ли? Да, можно сразу определить: никто другой в Лондоне не сравнится с ней в мастерстве, когда дело касается вечерних туалетов. Таких мастеров множество в Париже, разумеется, но здесь нет. Как вышло, что ты можешь позволить себе такие наряды? Ты содержанка?

Аликс следовало бы возмутиться, но она лишь рассмеялась.

— Нет.

— Не могу представить, чтобы Каролин позволила Генри выделять тебе достаточное содержание для покупки такой одежды.

— При совершеннолетии мне достались деньги от одной из дедушкиных сестер.

— А, очевидно, от Гертруды. Рискну предположить, она оставила после себя кругленькую сумму, поскольку всегда была скаредна. Психоаналитики приписывают это нищенскому воспитанию или тому, что ребенка шлепали — или мало шлепали — в детстве. Я не верю из всего этого ни единому слову: Гертруда родилась скупой. Тем не менее я рада, что она завещала тебе немного денег. У девушки должны быть деньги, никакая сумма не будет для нее слишком большой. А твои родители? Они ведь должны были оставить тебя обеспеченной барышней. Кстати, какая ужасная потеря для тебя: оба родителя и сестра! Невилл унаследовал немало от своего деда; не знаю, как твоя мать: она была американка.

— То, что они завещали нам, находится в трастовом фонде до тех пор, пока нам не исполнится по двадцать пять лет.

— Вам? Ах да, тебе и Эдвину — вы же близнецы. Этот срок вот-вот наступит. А тому рослому ребенку тоже придется ждать, пока ей не исполнится двадцать пять? Как ее зовут, кстати?

— Утрата. Она получит свою часть тетиного наследства в двадцать один год. И тоже обрадуется деньгам.

Брови Дафны поползли вверх.

— Что, Каролин в своем репертуаре? Держит девушку в строгости и без денег? С тобой, как вижу, это не сработало. Ты часто бываешь в «Уинкрэге»?

— Нет, я работаю в Лондоне.

— Работаешь? — В голосе Дафны зазвенело изумление, и Аликс вспыхнула.

— Да, в рекламном агентстве.

— Чего ради, коли у тебя полно денег?

— Мне нравится.

— Не понимаю вас, молодежь. Либо вы постоянно в дурмане от коктейлей и кокаина, либо вас вдруг несет в скучные конторы или ударяетесь в благотворительность. В чем тут удовольствие, объясни?

Аликс сочла благоразумным не отвечать.

— И реклама! Почему именно реклама?

— Я неплохо печатаю на машинке.

— Ты никогда не найдешь себе мужа, если будешь продолжать эти занятия. Сколько тебе сейчас?

— Двадцать четыре.

— Господи, самое время выходить замуж. Помолвлена?

Аликс покачала головой.

— Мой племянник Хэл тебе нравится?

— Хэл? А при чем здесь он?

— Да-да, Хэл. Интересный мужчина. Привлекательный.

— И что?

— Ты ему нравишься.

Аликс холодно посмотрела на Дафну, но та уже перескочила на следующую тему:

— Твоя сестра похожа на своего дядю, а ты вылитая Каролин.

— Не думаю. Во всяком случае, судя по ее портрету в «Уинкрэге», на котором она примерно моего возраста.

— Дело не в чертах лица, а в прямом взгляде, свойственном вам обеим. Я знала ее еще юной. По правде сказать, именно я познакомила ее с Генри. Самый никчемный поступок в моей жизни, хотя, полагаю, твой дед в определенном смысле был с ней счастлив. В те дни он являлся моим поклонником и пришел со мной на бал в Кембридже. Там он и встретился с Каролин — ну и вот результат.

— А вы возражали? — Она имела в виду, была ли Дафна влюблена в ее деда. Казалось нелепым, непривычным мыслить о том поколении в подобном ключе, представлять, что нынешними стариками владели те же страсти, что сейчас сверстниками Аликс.

— Была уязвлена моя гордость — только и всего. В ту неделю я встретила Вульфа, и после этого для меня уже не существовал никто. Господи, ну и буря поднялась! Отец с братом — это был отец Питера и Хэла — вбили себе в голову, что я должна выйти за Генри и жить в «Уинкрэге». Объединить две соседствующих семьи — превосходная партия. Вместо этого Генри привел в дом дочь кембриджского профессора — такой вот выбор из всех возможных вариантов! — а я вышла за еврея. Я-то знала, кто в выигрыше, но переполоху было много.

Аликс была заинтригована семейными перипетиями давних лет.

— А дедушкина родня? Им не понравилась Каролин?

— Они не доверяли ей — с ее атеизмом, почитанием науки и строгим моральным кодексом. Заметь, что она была очень красива и наделена очарованием.

— Кто бы сейчас подумал, — пробормотала Аликс.

— А что такое?

Да, со слухом у ее крестной все в порядке, хотя она того же возраста, что дед и бабка Аликс.

— Ничего особенного.

— Какая досада, что единственный из ее детей, кто унаследовал ее шарм, был Джек. Странная вещь — наследственность.

— Дядя Джек? Все называют его чудовищем, никто никогда не упоминал о шарме.

Дафна фыркнула.

— Чудовище? Да, но главное он был соблазнитель. В этом проявлялся его шарм, перед которым не могли устоять.

— Замужние женщины?

— Нет, Джек любил молоденьких, чем моложе, тем лучше. — Ее лицо приняло лисье выражение. — Спроси об этом свою тетю Джейн.

Вот и опять всплыло в связи с Джеком имя тети Джейн.

— У него была репутация человека, любящего насилие и жестокость. По отношению к женщинам. А учитывая, что эти женщины были очень молоды, неопытны и невинны… — Дафна бросила на Аликс острый взгляд. — Смею предположить, ты понимаешь, что я имею в виду по слухам, не из собственного опыта. Нет, не пытайся изображать, что шокирована: ни одна девушка двадцати четырех лет с такой внешностью и в таком платье не убедит меня, что она невинное дитя. Возьми сигарету.

Зачем крестная ей рассказала? Аликс растерянно уставилась на сигарету в своей руке. Пурпурная? Пурпурная сигарета?!

— Я специально заказываю их по своему вкусу, — пояснила Дафна, вставляя свою в длинный мундштук, украшенный аметистами. — Хорошо, что люди избавились от твоего дяди Джека, — продолжила она. — Гибель на войне — лучшее, что могло с ним случиться. Каролин, конечно, так не думает, но остальные вздохнули с облегчением. Включая его братьев и сестер. Так что не дай ввести себя в заблуждение никаким вздором о героическом дядюшке, пусть даже с военным крестом.

Но Аликс еще не хотела закрывать эту тему.

— Значит, тетя Джейн вышла за дядю Сола с горя, из-за несчастной любви?

Дафна презрительно усмехнулась:

— С горя! Можно и так сказать. Этот брак обстряпала твоя бабка. До чего же вездесущей и настырной она себя показала. Совершенно безжалостной в дирижировании человеческими судьбами — лишь бы они отвечали ее удобству и желаниям.

— Тете Джейн и дяде Солу нельзя иметь детей. Бабушка говорит, из-за того, что они двоюродные.

— А, боится, что близкородственная связь приведет к рождению неполноценных?

— Это имеет какое-то отношение к тому, что тетя Труди родилась с шестым пальцем. И еще в ее роду была когда-то глухонемота. Бабушка утверждает, что по законам генетики у кузенов гораздо большая вероятность произвести на свет детей с отклонениями.

— Да, я помню, лишний палец Труди. Но Джейн — кузина по отцовской линии.

На лице Аликс появилось озадаченное выражение.

— Если не можешь сообразить, так и ладно. Что, Каролин увлекается евгеникой? Это разновидность опасной чепухи, которая должна ей нравиться.

— Она как-то ее упоминала.

— Иногда мне кажется, что Каролин следовало бы запереть в сумасшедшем доме.

Уж не пьяна ли миссис Вульф? Аликс не понимала, почему та рассказывает ей все эти странные истории — ни в одной как будто не было никакого смысла. Конечно, время идет — вероятно, с годами Дафна немного тронулась.

Джейн танцевала с Фредди, наслаждаясь музыкой, обществом своего партнера и ощущением свободы, которое всегда давали ей танцы. Сол танцевал редко. «Дни, когда я увлекался танцами, остались далеко позади», — любил он повторять.

Джейн даже и помыслить не могла, чтобы распрощаться со своей любовью к танцам. Вот Дафна Вульф: никак не меньше семидесяти, а порхает легче, чем иные молодые женщины.

— Как вам это удается? — спросила ее Джейн за ужином.

— Жизнь за границей, моя дорогая. Ничто так не способствует поддержанию молодости и упругости, как тепло и солнечные ванны на открытом воздухе. Тепло и солнечный свет. Солнце — великое благословение юга, особенно для англичан, которые рождены и взращены среди вечной унылой пасмурности. Неудивительно, что наши кости делаются ломкими, а мышцы и сухожилия скукоживаются. Да, солнце — главное. Плюс молодые мужчины вокруг тебя, чтобы напомнить, для чего предназначена жизнь.

Джейн сидела прямая, с чопорным, напряженным видом. Миссис Вульф — нет. Она жестикулировала.

— Когда у тебя много денег, что является еще одним секретом вечной молодости, то обнаруживаешь, что молодые люди очень рады проводить время в твоем обществе.

Джейн решила, что не пристало так говорить вдове преклонных лет, как бы легко ни чувствовала она себя в бальном зале.

— Память о муже… — начала она.

— Я любила Вульфа всем сердцем, до самой его смерти, и скорбела о нем очень искренне. Но именно потому, что он был таким превосходным мужем, я пристрастилась к мужскому обществу и взяла за правило не лишать себя такового.

Джейн подумала о Соле, которого не охарактеризовала бы как превосходного мужа, и сказала, что ее мечты не простираются дальше юга Англии.

— Поверьте моему слову, — произнесла Дафна. — Это не то же самое, что Ментона.

Фредди медик, он наверняка знает, что придает женщинам вроде Дафны Вульф их поразительную энергию и бодрость духа.

— Ее конституция, осмелюсь предположить, — ответил Джейн ее партнер. — Есть люди, которые скроены надолго, и, видимо, она одна из них.

— Все дело в наследственности?

— Законы наследственности слишком сложны для того, чтобы мы их полностью изучили. Да, энергичный родитель вполне может передать свою энергию следующему поколению. А может и не передать, есть множество примеров болезненных отпрысков здоровых и крепких родителей.

— Кажется, немцы придерживаются иного мнения. Они ведь помешаны на производстве супергероев?

— Вы имеете в виду Гитлера и тот образчик арийской расы, доктора Геббельса? Сомневаюсь, что это приведет нацию к чему-нибудь хорошему. В Америке тоже есть люди, которые сдвинулись на этой почве, но если они когда-нибудь попытаются применить свои теории на практике, поднимется гневная волна в обществе. Понравится ли человеку, если ему запретят иметь детей из-за каких-то предполагаемых дефектов в его наследственности?

Джейн остановилась, уставившись на Фредди. Ее глаза наполнились слезами.

— Как вы могли?!

Фредди воззрился на нее в недоумении.

— Не понимаю. Что я такого сказал?

Вскинув голову, Джейн направилась к дверям танцевального зала.

— Подвернула лодыжку, — пояснила Сеси, которая танцевала с Майклом и остановилась, увидев искаженное болью лицо Джейн.

— Лодыжка? — переспросил Фредди, догоняя ее и провожая до кресла. — Кажется, это стало традицией в вашей семье.

Лучше бы он убрался и оставил ее в покое! Кто насплетничал ему о ней? Кто мог быть настолько бессердечным или бестактным, чтобы болтать за пределами круга ближайших родственников о том, почему у них с Солом нет детей? Да еще с почти незнакомым человеком.

— Послушайте, — промолвил Фредди. — Я не думаю, что вы повредили ногу. Наверное, я обидел вас каким-либо своим высказыванием. Я не имел намерения вас обидеть, не предполагал, что затронул деликатную тему. Уверяю вас, в моих комментариях не было ничего личного. Если я задел какой-то нерв, то прошу прощения.

Его слова звучали искренне, и Джейн хотелось верить в это.

— У меня нет детей.

— Знаю.

— Кто-нибудь из «Уинкрэга» когда-нибудь говорил вам, почему мы с мужем бездетны? Или упоминали Гриндли?

— Нет.

Она испытующе всматривалась в его лицо и не могла прочесть там ничего, кроме участия и волнения.

— Извините, — произнесла Джейн, вставая. — Я придала слишком большое значение тому, что, очевидно, было случайной ремаркой. Не вернуться ли нам танцевать?

Фредди предложил ей руку, и они опять заняли место среди танцующих.

Вскоре Джейн проговорила:

— Если не возражаете, я хотела бы рассказать вам, почему вспылила в ответ на ваши слова. Мне кажется, я должна вам объяснить.

— Вы не должны, но если желаете, пожалуйста. Я вас слушаю.

— Воспаление желез. Или еще какое-то похожее недомогание.

За ужином Аликс встретилась с доктором Джонстоном. Она хотела выяснить, что произошло с Изабел пятнадцать лет назад.

— Воспаление желез?

— Девочки в этом возрасте часто ему подвержены. Я не знаю, какой именно недуг беспокоил вашу сестру, так что воспаление желез ничем не хуже любой другой догадки. Оно не противоречит фактам, как и любой другой диагноз.

— Но наверняка вы не знаете. Почему вас к ней не позвали? Или позвали?

В свое время доктор Джонстон помог появиться на свет Аликс и Эдвину, а также по меньшей мере половине собравшегося общества, и он был намерен говорить прямо, без обиняков.

— Вы занимаетесь тем, моя дорогая Аликс, что нарушаете старую заповедь о спящих собаках. Вы не просто их будите, а прямо-таки пинаете, пока они не завоют и не залают. Послушайте совета старого человека: перестаньте.

— Что?

— Перестаньте задавать много вопросов. Не надо ворошить прошлое.

— Доктор Джонстон, мне было девять лет, когда не стало моих родителей и сестры. Сейчас мне двадцать четыре. Миновал долгий срок, и боль не такал сильная, как раньше. Но я хочу выяснить правду! То, что случилось тогда, продолжало и продолжает влиять на меня, Эдвина, Утрату.

Это был замаскированный способ напомнить ему, как нелегко, когда тебя воспитывает бабушка, а не собственные мать и отец.

Старик промолчал.

— То был самый ужасный год в моей жизни, и началась цепь несчастий с неожиданной болезни Изабел. Это недостающий фрагмент в картинке-загадке, и я бы хотела знать, в чем состояла ее болезнь. Это могло быть что-то представлявшее прямую угрозу для жизни или означать, что она не доживет до старости. Я подумывала о туберкулезе.

— О туберкулезе? — Доктор Джонстон опешил. — Вряд ли Изабел являлась девочкой чахоточного типа. Все, конечно, возможно, но я бы удивился.

— Вы ее осматривали? Вас к ней не вызывали?

— Ваша мама, прелестная миссис Невилл, имела твердые взгляды на врачебную профессию. Мне известно наверняка, что ее недоверие и нелюбовь к докторам коренились в религиозных принципах. Нет, меня не вызывали осматривать Изабел. И если это было воспаление желез, что считается наиболее подтачивающим силы заболеванием, хотя и не смертельным, я бы все равно ничего не мог поделать, кроме как прописать отдых и укрепляющие средства. Единственный лекарь здесь — время. А если ее мать предпочла за нее молиться, кто возьмет на себя смелость утверждать, что молитва не исцеляет?

— Однажды утром мы проснулись и узнали, что Изабел заперли в другом крыле, а нам строго запретили к ней приближаться.

— Это наводит на мысль об инфекции. Скарлатина? Нет, она переболела скарлатиной в детстве. К счастью, в легкой форме.

— Через две недели, в январе, она уехала обратно в школу. Если бы это действительно было что-то инфекционное, ее бы туда не отпустили, а нас с Эдвином не отправили бы после каникул в местную школу. Нас бы держали в карантине.

— Верно. Вы правы. Поскольку со мной никто не консультировался, я никогда об этом и не думал.

— А во время пасхальных каникул ее увезли за границу. На поправку, как объяснила нам няня.

— Ваша няня должна бы знать, в чем дело.

— Доктор Джонстон, вам хорошо известно, что няня уволилась от нас много лет назад.

— В самом деле? Что ж, тогда, похоже, некому вам помочь. Ваша бабушка леди Ричардсон в курсе дела. Спросите у нее.

Старался ли доктор Джонстон специально казаться бестолковым? Упрямым? Язвительным?

— Я могла бы, но ответа не получила бы.

— Леди Ричардсон знает все, что происходило в «Уинкрэге» на протяжении последних пятидесяти лет. Абсолютно все.

— Но не скажет.

— Ах, дорогая Аликс, это ее привилегия. У всех нас есть свои секреты. А среди них такие, которые гораздо лучше держать при себе. Спящие собаки, как я уже сказал. Иногда даже у самой мирной из них при пробуждении возникает мертвая хватка.

Майкл уже жалел, что пришел. Здесь собрались люди не его круга; ему было жарко, некомфортно и — за исключением тех моментов, когда он мог танцевать или беседовать с Сеси, — попросту скучно. Его белый галстук был слишком туг, и воротничок натирал шею.

Фредди веселился вовсю, не пропуская ни одного танца, флиртуя с красивыми девушками и даже с Джейн Ричардсон, которая, вероятно, на добрый десяток лет старше его и замужем. Майкл не уделял много времени размышлениям о вопросах морали: его голова была слишком забита аэропланами, однако он держался прямого и четкого представления, что люди, состоящие в браке, должны там и оставаться и замужние женщины — табу, даже для флирта.

Фредди будет находиться тут до конца: впереди ожидался рил, шотландский хороводный танец, а он обожал танцевать рил.

Нельзя ли открыть окно? Похоже, помещение герметически закупорено тяжелыми шторами из парчи и бархата, каждой из которых с лихвой хватило бы занавесить окна в доме его квартирной хозяйки, заслонив все стекло.

— Жарко? — спросила появившаяся Урсула.

— Очень, — ответил Майкл.

— Вы сникли. Идемте со мной. Здесь есть одно прохладное местечко.

Прохладным местечком оказались верхние ступеньки лестницы, ведущей в погреб. Майкл подумал, что знает места и поприятнее, поскольку смрадный холодный воздух, которым несло из глубины, начал овевать его не на шутку.

— Боже, что там хранится?

— Грибы в основном. Это не винный погреб — тот на другом конце дома, это подвал контрабандистов, где раньше прятали от таможенников контрабандное вино и бренди.

— Контрабандистов? Но тут поблизости нет моря.

— Оно ближе, чем вы думаете, и, наверное, контрабандистам имело смысл привозить свой груз сюда, раз они много лет именно так и делали. В восемнадцатом столетии.

— «Пять да двадцать пони, полуночный мрак…», — продекламировал Майкл всплывшую в памяти строку из давнего школьного стихотворения.

— «Курево для писаря, для попа коньяк», — подхватила Урсула. — Ну что, остыли немного?

— Я заработаю пневмонию, если тут останусь.

— Вы когда-нибудь болели пневмонией?

— Да, в детстве.

— Это было страшно? У вас было клокочущее дыхание и бредовые галлюцинации?

— Я плохо помню, слава Богу. Это было, когда я приезжал на рождественские праздники. Я гулял поздно вечером и схватил сильную простуду. То же самое может случиться и сейчас, поэтому лучше вернуться в зал.

— Когда это случилось?

— В двадцатом году.

— Когда озеро замерзало в прошлый раз?

— Да. Я катался на коньках при лунном свете. — Он заговорил тише, в сознании возникла отчетливая картина, как он скользит по льду, подпрыгивая и выписывая петли, стараясь увернуться от странных синих теней, порождаемых полной луной. На нем твидовые спортивные штаны и широкая куртка с поясом. Куртка тесновата — то был год, когда он начал интенсивно расти.

— О чем вы задумались? — спросила Урсула.

— Что? О, извините, как неучтиво с моей стороны… Я вдруг вспомнил, как катался тогда по льду озера. Не странно ли, что подобные воспоминания вспыхивают в мозгу человека, будто яркий фонарь? Так отчетливо оно ни разу не вспоминалось за все эти годы. Даже одежда, что была на мне тогда…

— Я вообще думаю, что вы ходячая масса мыслей, вытесненных в подсознание, — участливо сказала Урсула. — Как и большинство людей. Вероятно, у вас имеется комплекс насчет катания на коньках. Вы не чувствуете головокружение или потерю ориентации, когда катаетесь?

— Нет. Куда мы идем?

— Я вам покажу. Вы уверены, что хотите вернуться в зал? Моя мачеха, пожалуй, набросится на вас и заставит танцевать. Она говорит, что не хватает молодых мужчин для танцев. Она вне себя, потому что моя двоюродная бабка и женщины вроде Джейн Ричардсон тоже танцуют. Видите ли, дело в том, что они оттягивают на себя мужчин и оставляют девушек без кавалеров. Не пойму, почему она так волнуется по этому поводу: у Розалинд тысяча соискателей, претендующих на нее. Вы претендовали?

— Танцевать с вашей сводной сестрой? Нет.

— И Эдвин тоже нет, а она бесстыдно к нему подлащивалась. Это так взбесило бедного Саймона, хотя он и без того немного не в форме. Эдвин смотрит на нее как на какого-нибудь червяка, а она надувает губы, вскидывает голову и расспрашивает его о фотографии. И все с многозначительным взглядом из-под своих глянцевых ресниц.

— Боже милостивый, — пробормотал Майкл, отворачиваясь от своей странной собеседницы. Она что, напилась шампанским?

— Я не пьяная, я практикуюсь, — угадав его мысли, хихикнула Урсула. — Собираюсь стать писателем, поэтому наблюдаю и слушаю.

— Итак, мы говорим о подслушивании?

Она пожала плечами.

— В такой семье, как наша, это порой единственный способ выяснить, что происходит. Вы шокированы?

— Я не люблю тех, кто подслушивает. Они не услышат ничего хорошего о себе.

— Вздор, который вдалбливают нам в школе! Если бы я не держала уши открытыми, то в один прекрасный день вдруг обнаружила бы, что меня отослали в пансион благородных девиц или на постоянное жительство к кузине Аделаиде в Богнор-Регис, они постоянно обсуждают такие вещи за моей спиной. Предупрежден — значит, вооружен.

— Вы шпионите за своими домашними?

— Да. Я смотрю и слушаю, что говорят, и если интересно, стараюсь узнать больше. Очень увлекательно.

Простой способ нажить себе врагов, подумал Майкл.

— А каким писателем? Газетным репортером? Романистом? Биографом?

— Было бы грандиозно стать биографом, вы не находите? Правда, мне могло бы показаться несколько утомительным то, что биограф вынужден на время ограничивать себя описанием чьей-то одной жизни. А беда репортера в том, что необходимо быть привязанным к фактам.

— Вот в этом я не уверен.

— Предполагается, что нужно. Я собираюсь сочинять романы. Полные живой человеческой заинтересованности, обнажающие скрытые от глаз пороки высшего класса.

— Боже милостивый!

— Моей родне это не понравится. Сначала они заявят, что это неподобающее занятие и не подумать ли мне лучше о секретарской работе. Ну, чтобы скоротать время, пока не выйду замуж. Потом, когда я стану знаменитым писателем, они начнут беспокоиться, что я помещу их в свои книги.

— А сегодня вечером вы тоже собираете материал?

— Вы имеете в виду о вас? Не будьте тщеславным. Я недостаточно вас знаю, чтобы определить, сумею ли выстроить на вашем материале характер персонажа. У вас есть какие-нибудь тайны?

— Как? — Майкл даже не верил, что участвует в этом разговоре. Сколько лет Урсуле Гриндли? Пятнадцать? Да поможет Бог ее семье, когда она вырастет!

— Тайны. Секреты. Темные дела в прошлом. Тот ли вы, кем желаете казаться? Я знаю, чем вы зарабатываете на жизнь: водите аэропланы.

— Я конструирую самолеты. Авиатехнику. — Уж это-то должно погасить ее запал: в конструировании самолетов нет ничего таинственного и великосветского.

— Военные самолеты?

— Разные.

— Как вы считаете, будет война? Я думаю, да. А в этом случае вам придется конструировать истребители и бомбардировщики?

— Полагаю, что так.

— Вряд ли у вас есть свободное время для тайн. Едва ли — коль скоро голова набита аэропланами. А с детства у вас не сохранилось никаких страшных секретов?

— Нет. — И если бы даже они существовали, он бы не поведал о них Урсуле. Девочка явно обещает вырасти в ходячую угрозу для друзей и знакомых, не говоря уже о родственниках. Майкл почти проникся сочувствием к Гриндли.

— Все подавлено и вытеснено в подсознание, осмелюсь предположить, — заключила она философски. — Жаль, право. Вы не принесете мне мороженого? Лучше клубничного.

Молодой человек двинулся туда, где подавали мороженое. Какая странная девочка! Надо расспросить о ней Сеси. Темные тайны, ничего себе!

Потом Майкл вспомнил холодную черноту своих ночных кошмаров и, позабыв о мороженом, пошел поискать что-нибудь выпить.

 

Глава тридцать восьмая

К одиннадцати часам в оранжерее стало жарко. Запах дыма от сигар и сигарет перемешивался с ароматом духов и слабым, но куда менее приятным запахом пота. Эдвин вынул портсигар и достал сигарету. Закурил, выпустил в густой, тяжелый воздух струю дыма и стал наблюдать за происходящим вокруг.

У него возникло ощущение своей изолированности, отчужденности. Его окружал мир, в котором он вырос, эти люди были либо его родственниками, либо просто одной с ним породы. Молодые почти все являлись его давними друзьями и соседями. Когда-то они вместе играли в ковбоев и индейцев, сколачивали веселую шайку смельчаков; летом они были пиратами и путешественниками на озере, зимой — полярными исследователями и горноспасателями. Он ходил вместе с ними в школу, позже — в университет, а теперь все чаще надевал парадный костюм, чтобы быть шафером на их свадьбах, когда они роднились с людьми из той же породы.

Только вот сейчас между ними выросла стена. Причиной стал он сам, причем фундамент был заложен, когда он начал уделять больше времени фотографии и допустимое хобби превратилось в профессию. А эта профессия лежала уже за пределами сферы занятий, принятых и одобряемых в его кругу. С появлением в его жизни Лидии стена поднялась еще выше: они с Лидией были по одну сторону, его старая жизнь продолжалась по другую.

До сих пор ему удавалось исхитряться и ловко совмещать обе эти стороны. Но подобное трюкачество не может длиться вечно. Эдвин не сомневался, чему отдаст предпочтение, но еще не мог полностью осознать, что стояло за выбором, за его решением запеть на другой лад.

Он курил и лениво слушал журчащие вокруг него разговоры.

Одна из молодых женщин жаловалась на свое платье из тонких серебряных пластинок. Когда смолкла музыка, к подруге после окончания танца, оставив партнера, приблизилась Пэнси.

— Неплохой оркестр!

— Привет, Пэнси! Господи, в этом платье я чувствую себя рыбой в консервной банке, — простонала первая. — Смотреть — божественно, признаю, но носить — кошмар, до чего жарко!

— Открой окно, Ви. На тебя, конечно, сразу закричат, но ты немного охладишься.

— И схвачу пневмонию. Нет ли еще каких идей?

— Потанцуй с каким-нибудь красавцем мужчиной, тогда забудешь о жаре. Как насчет смуглого и очаровательного Хэла Гриндли? Где он? Боже правый, сидит в стороне с молодой Ричардсон, которая с хромой ногой; кажется, упала на льду. Мы могли бы продефилировать мимо, мигнуть парню и увести.

— Они слишком увлечены беседой, чтобы его можно было увести. Прелестное на ней платье. Я вспомнила, что хотела спросить у тебя, Пэнси. Тебе известно что-нибудь о женщине, которая остановилась в «Гриндли-Коттедже»?

— О таинственной американке, которую здешние слуги считают кинозвездой? Они знают о ней больше, чем я. Кажется, сопровождающий ее молодой человек не муж, а секретарь.

— Секретарь? — воскликнула Ви.

— Почти мальчишка, лет на десять ее моложе. Ну на пять, ей-то под тридцать. К тому же он не похож на женатого человека.

Ви заинтересовалась сведениями, полученными от искушенной в светской жизни Пэнси.

— Ты полагаешь, он ловелас?

— Женщины не его профиль, дорогая, вот что я хочу сказать. Рори считает, он голубой.

— Ее секретарь? Не может быть!

— Так сказал Рори. Он его сразу распознал. Кому, как не ему, в этом разбираться?

— Наверное, она кинозвезда, а он приставлен за ней приглядывать, ведь голливудские артисты все неврастеники; говорят, стоит огромных усилий заставить их вовремя встать и работать.

— Откуда ты знаешь?

— Прочла в каком-то кошмарном журнале, которые приносит моя горничная.

— Ясное дело, они убеждены, что всякий, кто из Америки, должен быть кинозвездой.

— А почему Рори положено в этом разбираться?

— Дорогая моя, ну ты смешная. Все знают о Рори.

— Что? Он мой кузен, и я не понимаю, что ты имеешь в виду.

Пэнси пожала плечами.

— То самое… — И ускользнула на поиски новой добычи.

Ви смотрела, как она удаляется, завидуя изящным линиям ее тела, затянутого в платье почти что без спины.

— Я не понимаю, о чем ты! — выкрикнула она ей вслед.

Эдвин почувствовал жалость к неведомым американцам из «Гриндли-Коттеджа». Это была беда маленьких городков: сплетни свирепствовали и пышно разрастались в отношении каждого чужака, который немедленно не делал свою фамилию достоянием гласности. Не удивительно, что люди беззастенчиво точили языки по поводу Лидии.

Эдвина приветствовал один из давнишних друзей.

— Что я такое слышу? Будто у тебя в твоем гнездышке в Лоуфелле приютилась какая-то куколка? Скверно, скверно, сэру Генри и леди Ричардсон это не понравится, дружище. — Он шутливо ткнул Эдвина кулаком в бок.

Эдвин подумал, не заехать ли ему в ответ посильнее, но сдержался.

К ним присоединился еще один молодой человек, краснолицый и плотный, в чьем владении находились бесполезные земельные угодья по другую сторону озера. Первый, по имени Берти, приветствовал его.

— Здравствуй, Тоби! Вот держи, выпей.

Тоби принял у него напиток и обратился к Эдвину:

— Берти толкует о той твоей знакомой, да? Она красотка что надо. — Он сладострастно изобразил руками в воздухе нечто чувственное. — Единственная проблема — иностранка.

— Даже и говорит-то по-английски не слишком гладко, — со смешком подхватил Берти. — Я нахожу иностранный акцент привлекательным. Когда он на своем месте и в свое время.

Последовал еще шутливый тычок под ребра. Гнусный осел Берти!

— Хотя думаю, это не имеет для тебя большого значение, верно, старина? Вы, Ричардсоны, практически уже рождаетесь, умея говорить по-немецки, не так ли?

Господи, какие идиоты эти люди! Хамы. Невежи. Дикари. И чудовищно вульгарны. Он им так и заявил.

— Ну-ну, полегче, Эдвин, дружище, — обиделся Тоби. — Все парни заодно, ты же знаешь.

Ну почему, почему досадливо спрашивал себя Эдвин, из большинства присутствующих, чей интерес к клубничке был, вероятно, минимальным — уж явно находясь много ниже интереса к собакам, охоте и ружьям, — ему привелось оказаться рядом с этими двумя, имеющим моральные принципы и инстинкты какого-нибудь опереточного шейха?

— Я не позволяю себе мерзких замечаний о твоих арендаторах, так почему бы тебе не заткнуться?

— Об арендаторах? Так она арендаторша? Хорошее определение. — Тоби громко рассмеялся.

— Сегодня ее немного потрепали. Один из тех субчиков, что расхаживают с дерзким видом. В черных рубашках. Говорят, они сподвижники Мосли. Он к ней задирался на улице. Ты слышал?

— Что?! — Эдвин похолодел. Наверняка Берти все сочинил, это не может быть правдой!

— Неужели? — воскликнул Тоби, тоже поразившись. — Я думал, эти типы — просто задаваки со своей глупой формой и выправкой, но совершенно безобидны.

Берти понизил голос до хриплого шепота:

— Называл ее сукой и шлюхой. Она, видимо, еврейка, или он так думает. Понятное дело: они не выносят евреев.

— Тут у них есть резон, — заметил Тоби.

— Тем не менее, кто бы она ни была, нельзя же так орать посреди улицы. Нарушает общественный порядок: пугает лошадей, — да и вообще это дурное воспитание. Так что, Эдвин, незачем на меня напирать.

— Все эти Ричардсоны сегодня забыли свои хорошие манеры дома, — проворчал Тоби, когда Эдвин стремительно удалился. — Я пригласил Утрату на танец, так просто, чтобы доставить ей удовольствие. Господи, она ведь малютка! Ну и неправильно поняла, когда я малость ее приобнял. Что-то там себе возомнила! — Голос его зазвенел от возмущения. — Въехала мне каблуком в голень!

— Интересно, где она подцепила такой трюк? — подивился Берти. — Я бы ни за что ее не узнал в этом платье. Обычно она ходит страхолюдиной.

В гостиной Аликс смотрела на Утрату. Та сидела за роялем, кто-то добыл ноты — музыку для танцев, и она играла перед восхищенной публикой старомодные мелодии: регтаймы и чарльстоны. Гости постарше с воодушевлением притопывали в такт и напевали строки из песен.

Сол искал глазами жену.

— Право же, нам пора возвращаться. Мне не нравится, что мама весь вечер одна. А если ей нездоровится?

— Ей и так нездоровится, дядя Сол. У нее же мигрень.

— Вам, девчонкам, хорошо столь легкомысленно к этому относиться. Но кто-то же должен о ней позаботиться.

— Там есть Липп. — Аликс хотела добавить, что не знает человека более способного самостоятельно о себе позаботиться, чем бабушка.

Она смотрела, как ее дядя прокладывает путь через толпу вокруг рояля и подходит к жене. Он сказал ей что-то, она обернулась к нему, и Аликс побледнела, поразившись выражению лица тети Джейн. Она не представляла, что у женщины может быть такая ненависть в глазах, когда она беседует с мужем. Неужели тетя Джейн так ненавидит дядю Сола? Или они просто поссорились?

Вероятно, ее отец с матерью тоже смотрели так друг на друга. Теперь уже никогда не узнать. А как насчет деда с бабкой? Дедушка всегда был с бабушкой нежен и учтив, но на людях. Аликс никогда не слышала, чтобы они ссорились, во всяком случае, не повышали голоса, не горячились, не теряли самообладания. У них, конечно, возникали разногласия — сложно, тесно общаясь с бабушкой, не иметь с ней разногласий, — но каким-то образом дедушка умел все сгладить и разрядить обстановку, уступить, избежать открытого противостояния.

Наблюдая за дядей и тетей, размышляя о дедушке, прожившем пятьдесят лет с бабушкой, вспомнив видимое довольство жизнью тети Труди, Аликс впервые всерьез задумалась о том, что брак может таить в себе опасность в не меньшей степени, чем давать любовь, удовлетворение и защищенность.

— У тебя ожесточенный вид, — заметила Сеси, вошедшая в комнату вместе с Майклом. — Майклу скучно. Он это отрицает, но я вижу по глазам. Я привела его послушать игру Утраты. О чем ты думала, на что так сердишься?

— Я не сержусь, просто размышляю. Я смотрела на дядю Сола и тетю Джейн и спрашивала себя, хочу ли я замуж.

— Как, и вы тоже? — рассмеялся Майкл. — Сеси уже прочла мне лекцию насчет преимуществ холостяцкой жизни. А как же дети? Кто-то должен иметь детей. Или это они создают такие неудобства, что заставляют вас торжественно отречься от супружества?

— Дети не помеха, пока маленькие. Проблемы начинаются, когда они вырастают.

С другого конца комнаты раздался громкий голос Джейн:

— Нет, я не стану молчать! Я не вижу причин, почему мы должны уходить рано лишь для того, чтобы ты проведал, как там твоя мама. Она крепко спит под защитой зловредной Липп, топчущейся под дверью как верный пес. Раз в жизни я провожу время в свое удовольствие. Здесь нет никого, к кому я должна проявлять повышенную вежливость для того, чтобы они за тебя проголосовали. Если желаешь идти домой — иди. Я остаюсь.

— Джейн, будь благоразумна, — произнес Сол, красный от смущения. — Ты не можешь остаться, если я уйду. Нелепо вести себя подобным образом. Ты как дебютантка на первом балу, задерживаться допоздна на танцах — для молодежи.

— А мне нужно считать себя старой и сидеть в сторонке с пожилыми дамами? Те хоть имеют детей и внуков, о которых могут поговорить, а я — нет. Пожалуйста, вспомни об этом. С тобой я уж определенно чувствую себя старой.

Затем, хвала Господу, рядом с Солом оказался дедушка.

— Почему бы тебе не поехать домой вместе со мной, Сол? Я не собираюсь дольше задерживаться. Эдвин ушел, насколько я знаю, так что в машине найдется место для тебя. Оставь Джейн, пусть повеселится, приятно видеть ее счастливой. Она потом вернется в твоем автомобиле.

— Нет. Джейн много выпила, посмотри на нее. Она пьяна.

— Если я выгляжу пьяной, то от музыки и хорошей компании. Я выпила один бокал шампанского, а потом пила фруктовый пунш. Я прекрасно могу добраться сама.

Сеси и Майкл приблизились к роялю. Аликс почувствовала, что кто-то тянет ее за локоть, и обернулась узнать, в чем дело.

— Эдвин! Я думала, ты ушел. Что с тобой? У тебя вид как у привидения. Что случилось?

— Мне нужна твоя помощь, Лекси. Немедленно. Выйдем, чтобы дедушка нас не увидел. Попроси кого-нибудь принести тебе плащ, нам надо уйти прямо сейчас.

— Зачем? — встревожилась Аликс.

— Я услышал ужаснейшие новости, я должен ее увидеть, нельзя терять ни минуты. Но я не могу отправиться туда один в такую пору. Уже ночь.

— Кого увидеть? И почему ты не можешь один? Разве кругом разбойники и головорезы? Ради всего святого, Эдвин, я ничего не понимаю!

— Ты недалека от истины, когда говоришь о головорезах. Но нет, дело не в этом, дело в правилах приличия, будь они прокляты! Если я пойду в тот дом один в это время суток, кто-нибудь обязательно меня увидит. Приоткрывающиеся занавески… ты же знаешь наших лоуфеллских старых сплетниц. Похоже, я и без этого создал ей достаточно неприятностей.

— Эдвин, успокойся и объясни мне, о чем ты толкуешь.

Эдвин усмехнулся: тот брат, которого Аликс знала, был спокойным и уравновешенным. Теперь они уже были одни в комнате, где хранились охотничьи ружья. Эдвин стоял, прислонившись спиной к шкафу и зарывшись рукой в шевелюру. Пряди волос под его пальцами казались почти черными, заметила Аликс со странно возросшей четкостью восприятия, которую вызвала передавшаяся ей от брата тревога.

— Речь о Лидии. Два человека говорили здесь о ней в оскорбительной манере, ну ты знаешь, о чем я. А Берти сообщил затем, совершенно небрежно, невзначай, что на нее набросился один из тех фашистов, которые квартируют в доме у миссис Маккехни.

— Какой Берти?

— Берти… как его там… а, Берти Лонгтон. Да какая разница? Важно, что тот человек… тот ублюдок чуть не напал на Лидию. Что она пережила? Что она должна чувствовать теперь? Лекси, она могла уже упаковать вещи и уехать.

Это было бы совсем неплохо, подумала Аликс. Но едва ли уместно так ответить Эдвину.

— Я не виделся с ней днем и ругаю себя. Стараюсь не ходить туда каждый день, хотя, Бог свидетель, был бы счастлив проводить с ней целые дни. Но мне надо было доставить проклятый буер к кузнецу, одно из лезвий нуждается в заточке, поэтому я не катался с ней на коньках сегодня утром, а потом подумал, что оставлю визит до завтра. Я же хотел быть с ней, почему не пошел?

— Ты бы ввязался в драку с чернорубашечником, попал в кутузку, и пришлось бы тебя выкупать за бешеные деньги, — спокойно промолвила Аликс. — Этот гнусный тип действительно напал на нее?

— Я не знаю… Точно не знаю. Идиот Берти сообщил, что чернорубашечник обзывал Лидию шлюхой и сукой. И еврейкой, конечно…

— Это переполошит соседей.

— Ничего смешного!

— Ради Бога, Эдвин, я не сказала, что смешно. На мой взгляд, отвратительно. Хорошо, я пойду. Попроси кого-нибудь разыскать Эккерсли, он может отвезти нас домой, прежде чем забрать остальных. Иди и объясни дедушке, что у меня разболелась нога и ты хочешь меня проводить. Нет, не спорь, не устраивай суматохи. Просто сделай, как я говорю. Эккерсли довезет нас до «Уинкрэга» и вернется за остальными. Замолчи, Эдвин. Я не собираюсь никуда идти в этом платье, а пока я буду переодеваться, ты можешь вывести свою машину.

Эдвин снова открыл рот, чтобы возразить, но Аликс заставила его умолкнуть:

— «Уинкрэг» и переодеться во что-нибудь удобное. А иначе — не пойду вообще.

Эдвин ждал в холле, барабаня пальцами по мраморной столешнице.

— Добрый вечер, Роукби, ты все еще на ногах?

— Да, мистер Эдвин. Эккерсли вывел ваш автомобиль и просил передать вам, что сам поехал обратно домой. Не хочет заставлять сэра Генри ждать. Он надеялся, вы не станете возражать.

— Нет, не стану.

— Могу я чем-то помочь, сэр?

— Принеси мне бутылку шампанского.

— Конечно, мистер Эдвин. Вы бы желали бутылку того особого сорта, что специально держит сэр Генри?

— Просто что-нибудь шипящее, игристое и успокоительное для нервов.

— Я немедленно позабочусь об этом.

В доме было тихо. Даже трубы на время оставили свое глухое, утробное урчанье и лестница не издавала ни единого скрипа, когда Аликс осторожно, ступенька за ступенькой, поднималась по ней. Нигде не хлопала дверь, не разносился эхом по коридорам звук шагов. Казалось, она совершенно одна во всем доме. Что, разумеется, неправда.

Возникло ощущение, что на дом наложено заклятие. Тишина была того типа, который наводит на мысли о мрачном замке, населенном существами иной, потусторонней природы. В любой момент здесь можно столкнуться со злобной ведьмой или каким-нибудь иным порождением ада, нацеленным назло и проказы. Аликс велела себе не дурить, но тем не менее была рада благополучно добраться до двери своей комнаты.

Часы над камином тихо тикали, огонь скулил и подвывал, словно беседуя сам с собой — приглушенные, мирные, привычные звуки. Горела единственная лампа — та, что возле постели. За пределами маленького кружка света комната погрузилась во мрак, если не считать неярких язычков пламени, отбрасывающих маленькие тени, пляшущие на деревянной обшивке стен. В хорошем готическом романе это был бы самый подходящий момент для появления монаха без головы или призрака падшей горничной.

Горничная уже убрала твидовый костюм Аликс. Аликс подошла к платяному шкафу и начала снимать с плечиков юбку, когда услышала шорох.

Определенно он исходил от лестницы. Наверное, Эдвин пришел поторопить сестру. Какое-то время Аликс прислушивалась, но все стихло. Видимо, это, по своему обыкновению, кралась Липп, направляясь за отваром для бабушки или за какой-нибудь мерзко пахнущий пастилкой, которые та любила жечь в спальне. Аликс не могла вообразить себе ничего хуже при головной боли, чем бродящую вокруг Липп, но бабушка, бесспорно, привыкла к ней за долгие годы.

И кстати, было что-то немного странное с этой мигренью. Вопреки скверному самочувствию, сопровождавшемуся раздражительностью, бабушка плотно поела за ленчем. Обычно, когда ее сваливал в постель очередной приступ головной боли, она уже за несколько часов смотреть не могла на пищу. Да и лицо ее на сей раз не принимало мертвенно-бледный оттенок, так хорошо всем знакомый.

Аликс почти заподозрила леди Ричардсон в симуляции с целью избежать присутствия на званом вечере у Гриндли. Но зачем бабушка с помощью выдуманного предлога стала бы нарушать свои давние принципы? Коль скоро приглашение принято, никакие поводы не должны помешать выполнить обещание.

Тот же звук послышался опять. Кто-то ходил по дому, но не Липп. Все в «Уинкрэге» знали тихие, почти неслышные шаги, какими передвигалась по дому Липп, стремясь застать кого-нибудь врасплох за каким-нибудь предосудительным занятием. А даже если и безобидным — домочадцам не нравилось, что за ними шпионят, поэтому служанка привыкла двигаться бесшумно. Нет, судя по поступи, этот некто тяжелее, чем Липп.

Будь это Эдвин, он бы уже постучал в ее дверь. Но если это не брат и не Липп, тогда кто? Слуги? Определенно нет. Твердую поступь Роукби Аликс узнала бы всегда и везде, а остальному мужскому персоналу нечего делать наверху.

Аликс выключила лампу и подкралась к двери. Медленно и бесшумно повернула ручку, на несколько дюймов осторожно приоткрыла дверь. Широкий коридор освещался настенными светильниками, которые давали лишь тусклые отблески: бабушка не выносила ярких коридоров.

В конце коридора, возле бабушкиной комнаты… Человеческая фигура или всего лишь тень?

Великий Боже, там кто-то был! Сердце Аликс часто застучало. Как ей поступить? С воплем выбежать из комнаты, зовя на помощь? Перебудить всех спящих в доме? Но что толку пытаться схватить незваного гостя в одиночку? Пока она колебалась, из того конца коридора донесся звук поворачивающейся дверной ручки. Фигура вышла из тени, и стало ясно, что это мужчина. Он был одет в темное и держал обувь в руке. Так вот почему он производил мало шума.

Страх и изумление Аликс сменились гневом, но возмущенный возглас застрял у нее в горле, когда она увидела, что бабушкина дверь распахнулась. Комната за ней была ярко освещена, а на пороге стояла бабушка — она отчетливо виднелась на фоне дверного проема. Бабушка потянула гостя в комнату, дверь за ним закрылась, и через несколько секунд серебряная полоска света под ней исчезла. Без сомнения, с той стороны щель заслонили подушками. Так часто делала Аликс, желая скрыть, что читает в постели, когда ей давно полагалось спать.

Не слишком ли для человека, страдающего жестокой мигренью и лежащего в затемненной комнате? Для человека, который никогда не использует болезнь в качестве предлога, что считалось большим грехом в бабушкином кодексе? Но что она там затевает? Кто тот человек? Что он здесь делает? Почему такая секретность? Где Липп, всегда шныряющая поблизости, если происходит что-нибудь неблаговидное?

А вот и Липп! Аликс услышала ее шаги на лестнице. Она потянула на себя дверь, придерживая ручку, чтобы та не щелкнула. Шаги приблизились, остановились возле ее двери и затихли.

Аликс хотелось рассмеяться. До нее вдруг дошла комичность положения: вот стоит она, безмолвная и напряженная, в темноте, по одну сторону двери, а по другую, так же напряженно вслушиваясь, стоит Липп. Она чуть не распахнула дверь и не крикнула: «А!» — но сдержалась. Знает ли вообще Липп, что Аликс рано вернулась с бала? Нет, вероятно, она услышала звук открывающейся двери и, подозрительная по природе, как и следовало ожидать, отправилась посмотреть, в чем дело.

Проклятие, она пытается открыть дверь! Аликс схватилась за ручку с другой стороны. Липп нетерпеливым движением потянула дверь на себя. Но Аликс вовремя отпустила ручку и язычок защелкнулся. Липп издала вздох облегчения, и вскоре Аликс услышала, как она удаляется по коридору. Слава Богу, старуха решила, что дверь была оставлена не защелкнутой до конца.

Почему Аликс испытывала такое облегчение? Будто она снова школьница и избежала столкновения с не в меру бдительной классной дамой или директрисой? Это же «Уинкрэг», с какой стати ей бояться обнаружить свое присутствие в комнате?

Одно она могла сказать с уверенностью: ни бабушка, ни Липп не подозревают, что кто-то вернулся с танцев. Бабушка заранее спланировала принять своего таинственного посетителя, пока остальных не будет дома.

Вот это самое странное.

 

Глава тридцать девятая

— Если свет не горит, мы не можем взять и вломиться, — произнесла Аликс, жалея, что пришла.

Лоуфелл и наверняка полграфства уже болтали об Эдвине и Лидии — так был ли смысл в этом полночном беспокойстве о приличиях? Если он поселил у себя в доме молодую, одинокую и, судя по его словам, красивую иностранку, то чего же он ожидал? Что люди решат, будто у него гостит незамужняя тетка? Если она женщина респектабельная, скажут они, тогда почему на рождественские праздники не остановилась в «Уинкрэге»?

Надежда Аликс увидеть спящий дом, погруженный во тьму, исчезла, когда, подняв головы к окнам второго этажа, они с Эдвином увидели пробивающийся из-за занавесей слабый свет.

Стук в дверь возымел действие, но только после того, как Эдвин крикнул, что это он.

— И еще со мной Аликс, моя сестра!

Дверь открылась.

Эдвин прав. Лидия красавица.

Один взгляд на нее прояснял, почему Эдвин так пленен ею. Но о чем он думал, влюбляясь в нее? Перед Аликс была не кроткая, уступчивая и признательная беженка, горюющая о лучших временах, пережитых на родине и оплакивающая свою прошлую жизнь. Эдвин рассказывал о ней, как если бы нежная голубка слетела на его руку. Но на самом деле он приютил орлицу. Лидия была культурной, образованной женщиной, уверенной в себе, очевидно, талантливой и в данный момент разгневанной.

Разгневанной — в том числе на себя, что подкупало. Аликс это поняла, и ее враждебность уменьшилась. Ясно, что Лидия не имела намерения привлекать к себе внимание. Внимание к ней привлек тот отвратительный субъект, а не она сама.

— Там был только полисмен, — горячо объяснила Лидия, — и один-два прохожих, которые поспешили пройти мимо, увидев, что назревает какая-то неприятность. Так как же получилось, что, когда я снова вышла на улицу, все уже знали?

Эдвин нахмурился.

— А раньше не возникало неприятностей? От местных жителей? Ты никогда не рассказывала.

— Нет. Даже напротив, как ты и сказал. И сейчас они обеспокоены. Они считают неправильным, что в их городе какой-то фашист оскорбляет людей на улице.

— Конечно, неправильно! — решительно подтвердила Аликс.

А чего Лидия ожидала? Это Англия, да еще провинция, не какой-нибудь иностранный город вроде Берлина или Вены. Люди в Лоуфелле могут подозрительно относиться к иностранцам, но они еще более подозрительны к чрезмерно мускулистым, переполненным агрессией парням, которые чванливо расхаживают по городу и своим поведением откровенно восстанавливают людей против себя.

— Не понимаю, что делают здесь те люди, — промолвила она. — Почему они оказались именно в этом городе, а не в каком-нибудь ином? Едва ли это их обычное поле деятельности. Тут нет недовольных фабричных рабочих, чтобы их баламутить, нет подходящей почвы для возбуждения толпы…

— И евреев, чтобы было на кого нападать.

— На самом деле в районе озера проживает несколько еврейских семей, — заметил Эдвин. — Но на них нападать несподручно, потому что они богаты и живут здесь с давних пор. Ты же знаешь обычаи хулиганов — они никогда не задирают того, кто равен им по силам.

Аликс не нравились напряженные линии рта Лидии. Красивый, благородный рот, созданный для радости и наслаждения, а не для страха и ярости.

— Эдвин, почему бы тебе не открыть бутылку шампанского? — напомнила она. И прибавила, обращаясь к Лидии: — Брат боялся, что вы могли уехать, сочтя для себя невозможным оставаться в таком месте, где происходит подобное. Он боялся не застать вас.

— Куда я уеду? Где место, в котором не могло бы произойти то же самое? — со вздохом возразила Лидия. — Если подобное случается здесь, в тихом и красивом городке, где снег и озеро, да еще в Рождество, тогда где я могу находиться в безопасности?

— Нигде, — согласился Эдвин. — Нам нужны бокалы.

Лидия принесла три бокала и смотрела, как он откупоривает бутылку.

— Мы что-то празднуем?

— Ваше мужество, — промолвила Аликс. — У вас есть характер, знаете?

Впервые Лидия улыбнулась. Аликс приуныла. Дело принимало худший оборот. Лидия ни в малейшей степени не похожа на прежние беззаботные увлечения Эдвина. Если отношения станут развиваться не гладко, что всего вероятнее, учитывая их с Эдвином обстоятельства, это окажется для него потрясением. После расставания с такой женщиной он может никогда не оправиться.

Эдвин поднял бокал.

— За тебя, Лидия!

Аликс тоже подняла бокал за Лидию.

— За Рождество! — отозвалась Лидия, немного помолчав.

— Аликс, я не хочу делать секрета из того, что сейчас скажу, особенно от тебя, — промолвил Эдвин.

Аликс внутренне похолодела. Она догадалась, о чем собирается сообщить брат. Разумеется, у них с Эдвином, когда они стали взрослыми, появлялись секреты друг от друга, но никогда ничего серьезного. А его чувства к Лидии так отличались от всех прошлых невзгод и радостей, что делили близнецы. То, что сейчас собирался сделать Эдвин, знаменовало конец их общности, возникшей вместе с рождением и усугубленной сиротством. Один из столпов существования Аликс теперь должен исчезнуть, вытесненный связью Эдвина с другой женщиной.

Ей не нравилась подобная перспектива, совсем не нравилась.

«У тебя низкая душа, — одернула она себя. — Разве ты не можешь радоваться за брата, что он нашел настоящую любовь?»

— Я хочу жениться на Лидии, — произнес Эдвин. — Я люблю ее и хочу, чтобы она стала моей женой. Мечтаю положить конец скитаниям Лидии по чужим квартирам и сплетням в ее адрес. А больше всего я хочу дать ей имя и положение, которые сделают невозможным повторение того, что случилось сегодня.

Лидия отрицательно качала головой.

Она не желает выйти замуж за Эдвина? Как смеет эта женщина качать головой? Совершенно ясно, что они с Эдвином любовники. Почему же она отвергает предложение руки и сердца? Лидия знает Эдвина достаточно хорошо, чтобы понимать: эти слова он говорит не под влиянием порыва.

— Замужество — слишком сложно для меня сейчас. Кроме того, Эдвин испытывает ко мне жалость.

— Нет! — воскликнул Эдвин, уязвленный. — Жалость сюда не примешивается!

Аликс не нуждалась в дополнительной уверенности, основанной на душевной близости с Эдвином, чтобы осознать: он говорит правду. В его любви к Лидии присутствовало сострадание, но не жалость. Всякая жалость была отметена, когда он так глубоко в нее влюбился. В чувствах Лидии Аликс сомневалась. В этот момент, конечно, в ней были сильны боль обиды и гнев. Что ж, после того, что случилось, Лидия имела право на эти эмоции. Но под оболочкой страха и негодования было ли в ней сколько-нибудь любви к Эдвину? Как долго они вообще знакомы? Они повстречались всего несколько недель назад. Однако этого времени достаточно для Эдвина, чтобы утвердиться в своих чувствах.

В глубине души Аликс радовалась, что Лидия понимает: он делает ей предложение не из жалости. Ну и пусть продолжает так думать. Аликс не хотела, чтобы Эдвин женился на Лидии, или — если уж быть до конца честной — не желала, чтобы Эдвин ее любил.

Нет-нет, она не станет молить за брата и не допустит, чтобы он сам за себя молил. Лидия не понимает своего счастья — иметь такого мужчину, как Эдвин.

— Думаю, нам пора идти, — сказала она, поднимаясь и возвращая бокал на стол. — Поздно, я устала.

Лидия тоже встала.

— Конечно. Это было так любезно с вашей стороны прийти и справиться обо мне.

Эдвин взорвался.

— Любезно?! Поздно, устала!.. О чем ты, Аликс? У нас не обсуждение подготовки к церковному празднику! Я хочу, чтобы Лидия поехала сейчас вместе с нами, как твоя подруга и моя будущая жена, в «Уинкрэг», где ее настоящий дом.

— В «Уинкрэге» не мой дом. У меня нет дома и нет родины, — вздохнула Лидия. — Я сама по себе.

— Черта с два! — сердито возразила Аликс. — Вы приехали в эту страну, и отныне здесь ваш дом, с Эдвином или без него! И мне очень жаль, что тот грубиян мерзко вел себя с вами. Мне стыдно. Но теперь это ваша страна, и если люди чувствуют к вам симпатию или любят вас, то потому, что они испытывают именно эти чувства, а не жалость или презрение!

Лидия изумленно смотрела на нее. Эдвин рассмеялся.

— Хорошо сказано, Аликс!

— Однако, — продолжила она, — я не уверена, что в данный момент «Уинкрэг» подходящее место для гостей. Бабушка что-то затевает, Эдвин. Я убеждена.

Но Эдвин не слушал: его мысли были заняты одной лишь Лидией.

 

Глава сороковая

Сол попросил Роукби принести ему бокал бренди и, получив, отнес к себе наверх, в спальню. В их с Джейн комнате было тепло, уютно, опрятно и пусто. Постель на высокой и широкой кровати раскрыта, одеяло призывно загнуто с обеих сторон; его пижама выложена с левой стороны, шелковая ночная сорочка Джейн — с правой.

Серая шелковая сорочка. Почему она носит так много серого? В сером Джейн выглядела мрачно или безвкусно, ее вещи не были того уныло-серого оттенка, присущего школьной форме и английскому небу. Нет, они нежных, утонченных, дорогих тонов, но все же серых. Когда Джейн бывала не в сером, то носила тусклый голубой. Размытые, холодные тона… Так гармонирующие с ее бледным лицом и пепельными волосами.

Сол снял вечерний костюм, повесил на стул, аккуратно расправив заутюженные складки, — точь-в-точь как делал с той поры, когда был маленьким мальчиком. Надел бархатный халат, подарок Джейн, слава Богу, не серый. Он тогда удивился, что она выбрала густой темно-зеленый цвет, и от души поблагодарил ее.

— На самом деле я его не выбирала. Я позвонила в «Хэрродз» и попросила прислать что-нибудь подходящее, — ответила она.

Сол подтянул одно из мягких простеганных кресел поближе к огню и сидел, потягивая маленькими глотками бренди и уставившись на пламя. Завтра сочельник. Он посмотрел на часы. Уже сегодня: время перевалило за полночь. Если бы у них с Джейн были дети, она не осталась бы сейчас на балу, радуясь, что он ушел. Она была бы дома, упаковывала подарки, наряжала елку. В этот вечер над камином вывесили бы чулки, дом наполнили бы дух радостного ожидания и волнения, счастливые голоса, детский смех.

Рождество без детей — бессмысленный праздник. Пустой и стерильный.

Сол смотрел на пляшущие языки пламени. Где-то за окном ухнула сова, потом — другая. Но он ничего не слышал. Его мысли витали далеко: он вспоминал мучительное нетерпение, с каким в детстве пережидал последние часы сочельника, перед наступлением Рождества. Стремился поскорее лечь спать, зная, что скорейший способ приблизить приход Рождества — это заснуть, и одновременно старался остаться бодрствующим, чтобы увидеть, как Дед Мороз спускается по дымовой трубе. И все-таки засыпал задолго до полуночи. Потом просыпался до рассвета и чувствовал манящую тяжесть наполненных подарками чулок, выложенных в ногах кровати. Из комнаты няни слышался ее голос, велящей ему снова засыпать, потому что еще не утро. Вспомнилась зависть к Невиллу, получившему однажды прекрасную игрушечную железную дорогу, и то, как Джек отбирал или ломал его подарки… Лицо Труди, сияющее при виде наряженной елки… Счастливый визг Доди, обнаружившей в своем чулке розового сахарного поросенка.

Сол беспокойно поежился, забарабанил пальцами по подлокотникам кресла, злясь на себя за то, что вызвал из небытия острые, пронзительные воспоминания. Интересно, прибудет ли, как раньше, городской духовой оркестр рождественским утром, чтобы исполнять на лужайке перед домом праздничные гимны? Раздает ли и теперь мама, как раньше, форменную одежду слугам, вместе со скромной суммой денег, тем временем как папа незаметно сует каждому более щедрый гостинец? Сол предполагал, что, пока живы его родители, ничего не переменится, все останется как есть. Так сидел он, невесело размышляя. Мужчина сорока с лишним лет, имеющий жену, ненавидящую его, любовницу, на которой никогда не сможет жениться, и нудную работу парламентского секретаря в правительстве; должность, с которой, он знал, ему никуда дальше не продвинуться.

Рождественский сезон. Пора радости и добра. Проклятое Рождество!

Сол опять подумал о Невилле, чьи кости покоятся в могиле на другом конце земли; о Джеке, чье тело лежит бог весть где; о Труди, которая так и не вышла замуж и, похоже, вряд ли выйдет; о Доди, поклявшейся, что ноги ее не будет в этом доме, — после того как мать была так груба с ее молодым мужем.

Шестнадцать лет назад, когда озеро, как сейчас, застыло в ледяном великолепии и мороз держал окрестности в железной деснице, а горы и холмы замело снегом, — даже тогда он был еще способен ощущать в какой-то степени рождественский дух. В том году ему исполнилось двадцать семь лет, а Джейн двадцать один, и он был влюблен в нее. Привез ей браслет — золотой, с сапфирами, гармонирующий с цветом глаз. Интересно, где он теперь, она столько лет его не надевала.

Она тогда, вероятно, все еще скорбела о Джеке, хотя тот был мертв несколько лет. У Сола не было иллюзий: он знал, что Джейн любила Джека, а не его. Не потому ли она вышла за него, что усматривала в его лице, глазах, губах отдаленное сходство с младшим братом? Нет, они совсем не похожи: Джек был высоким, поджарым, а Сол унаследовал сильный, широкий костяк и высокий лоб отца.

Сейчас его волосы поредели, а у Джека были густые, темные — источник бесконечных конфликтов между ним и школьными воспитательницами, которым никогда не удавалось усмирить их непокорный рост, как бы они ни усердствовали с ножницами. Полысел ли бы он сейчас? Нет, сохранил бы шевелюру, и, вероятно, в нее не затесался бы ни один седой волос. Волосы Сола, в юности белокурые, а с тех пор давно приобретшие неясный светло-коричневый цвет, испестрены седыми вкраплениями. Невилл начал седеть, когда уезжал в Чили. Начал? Сол мог бы поклясться, что волосы брата в те последние несколько недель перед отъездом стали белеть прямо на глазах.

Господи, как же ему не хватало Невилла! Он сознавал, что мать переживает потерю Джека острее, чем все прочие несчастья, но для него Невилл значил целый мир. И прелестная, жизнерадостная Хелена, красивая, добрая и остроумная. Теперь они оба мертвы, вместе с их дочерью, которая была обворожительной в детстве и нескладной толстушкой потом. Интересно, какой бы она выросла, если бы уцелела? Красавицей, как и мать? Очевидно.

Какая утрата, какая ужасная утрата… А сейчас грядет новая война. Люди убивают друг друга в Испании, немцы пытаются сделать свои чудовищные бомбы, и скоро гангрена распространится по всей Европе, и опять будут убивать; снова горе, смерть, разруха.

Сол почувствовал слезу на щеке. Он становится сентиментальным — вот что делает Рождество, когда достигаешь такого возраста и никому до тебя нет дела. Даже матери. Липп резко выпроводила его, когда он поднялся справиться о мамином здоровье. Как она может уживаться с такой неприятной горничной? Никто, кроме нее, не выносит эту женщину. Хорошо, если бы та немедленно вернулась во Францию, тем более что, когда немцы туда вторгнутся, Липп только это поприветствует, они милы ее сердцу.

Сол устало поднялся с кресла, потыкал кочергой в камине, снял халат и забрался в постель. Наверное, скоро вернется Джейн, лучше оставить свет зажженным. Нет, к чертям! Обойдется и огнем от камина. Трудно заснуть со светом.

 

Глава сорок первая

Наутро после бала Хэл проснулся в объятом тишиной «Гриндли-Холле». Старший брат удалился работать к себе в кабинет, как сообщила горничная. Лечит похмелье, усмехнулся Хэл. Миссис Гриндли и миссис Вульф завтракают в постели, мистер и миссис Роджер отправились на прогулку, а молодые леди и джентльмены спят.

В столовой Хэл в одиночестве съел завтрак, читая газеты. Потом решил, что пойдет в «Уинкрэг» и посмотрит, встала ли Аликс; возможно, удастся вызвать ее на игру в бильярд.

— Мисс Аликс в цветочной комнате, мистер Хэл, помогает мисс Труди с цветами, много работы перед Рождеством.

Он двинулся в указанном Роукби направлении, через лабиринт комнат на первом этаже дома, в той его части, что отводилась для слуг. Широкие коридоры имели таинственные двери. Они вели в кладовые, в комнаты для обуви и глаженья, в буфетные, в другие службы, в прежние времена необходимые для успешного ведения викторианского загородного дома, а ныне — пустующие и безмолвные.

Жизнь вернулась в окружающее пространство ближе к цветочной комнате: стали слышны голоса, звяканье кастрюль из кухни, сердитое ворчание кухарки, распекающей мальчика от булочника за то, что зашел в помещение в грязных башмаках и принес на две булки меньше; внезапный собачий лай, взрывы смеха.

Затем пахнуло растениями, и Хэл увидел, что цветочная комната — приют для цветов и зелени. Труди держала на весу серебряную вазу для роз, окидывая ее критическим взором.

— Доброе утро, Хэл! — поздоровалась она. — Аликс, я отнесу это в библиотеку, здесь нужно освободить место.

— Могу я вам помочь? — спросил Хэл.

— Спасибо, Хэл, она не тяжелая. Аликс, те гладиолусы для церкви, а не для дома.

В комнату шагнул садовник с охапкой серебряных листьев.

— На стол, мисс Труди? — спросил он.

— В ведра около стола, пожалуйста. — Она вышла.

Оставшись наедине с Аликс, Хэл отодвинул в сторону вазу с гиацинтами и подобрался к столу.

— Никогда не видел столько цветов сразу.

— Некоторые пойдут в дом, большая часть предназначена для церкви. Труди всегда готовит живую зелень для рождественской службы.

— А вы собираетесь идти в церковь ей помогать?

— Да, — промолвила Аликс, подставляя стеклянную вазу под кран над висящей в углу раковиной.

— Могу и я предложить помощь?

— Пойдемте. Утрата и Урсула тоже собираются. Урсула гостит у нас, вы не знали? Она прибыла вчера поздно вечером, после бала. Видно, что она очень рада некоторое время побыть вдали от «Гриндли-Холла». По-моему, Урсула не слишком ладит с Розалинд. Господи, а та девушка просто красотка!

— Вчера она выглядела так, будто окунулась в сахарную глазурь. Впрочем, да: она прелестна.

«А вот тебя не назовешь прелестной», — подумал Хэл, наблюдая за Аликс, занятой сортировкой гладиолусов, — в зеленом фартуке, по-рабочему обвязанном вокруг талии, с зачесанными назад и заправленными за уши волосами. Сосредоточенно прищурившись, она сражалась с непокорным черенком. Нет, это определение не подходило Аликс ни в малейшей степени. Хэлу доставляло удовольствие просто сидеть и смотреть на нее.

— У вас на носу что-то зеленое, — промолвил он.

Тыльной стороной ладони Аликс провела по носу.

— Тля, — удивленно протянула она. — Не пойму только, почему в декабре.

— Здравствуйте, мистер Гриндли! — воскликнула Утрата, врываясь в комнату вместе с Урсулой. — Хочешь помогать украшать елку? — обратилась она к подруге. — Мы всегда это делаем в сочельник, а поскольку бабушка лежит больная, мы протянем электрогирлянду прежде, чем она успеет нам запретить. Когда повесят остальные украшения, тогда уже трудно будет заменить лампочки на свечи.

— Почему у вас такой недоуменный вид, дядя Хэл? — спросила Урсула, обращаясь к нему словно к слабоумному, что его позабавило. — Леди Ричардсон не одобряет электричество, она предпочитает свечи. Только эти лампочки особые: сэр Генри привез из Америки.

— Свечи тоже очень красивы.

— И очень опасны, — заметила Утрата. — Однажды елка загорелась, это случилось задолго до моего рождения. Аликс, помнишь тот случай? Нам с Урсулой рассказал об этом Роукби.

— Да, дядя Джек взбесился и начал дурить со свечой, — кивнула Аликс. — Но это не была случайность. Он нарочно пытался поджечь елку.

— Роукби говорит, он мог спалить дом.

— Держу пари, уж он получил сполна от леди Ричардсон, — предположила Урсула.

— Нет! — возразила Утрата. — Она никогда на него не злилась, что бы он ни вытворял.

— Младший сын, — рассудительно вздохнула Урсула. — Их часто балуют. Могу лишь пожалеть, что это не распространяется на дочерей, я бы хотела, чтобы меня хоть разок кто-нибудь побаловал.

— О, Фрейд и вся эта чепуха, кто в это верит? Может, она раз попыталась устроить ему выволочку, но он дал ей такой отпор, что она больше не рисковала. Сейчас все не имеет значения, он мертв много лет — вот она и отыгрывается за него на остальных.

— Так, Утрата! — строго окликнула Труди, входя в комнату с кремовой вазой в руке.

— Ненавижу, когда мне говорят: «Так, Утрата!» Я рассказывала Хэлу о рождественской елке. Дедушка и Сандерс сами ее срубили. Тяжелая работа, но дедушка считает плохой приметой, когда это делает кто-нибудь другой, а не хозяин дома. Тетя Труди, Сандерс сказал, что он пригнал прицеп во двор, можно его забирать, как только потребуется. Там, на нем груда остролиста, вы никогда в жизни не видывали столько красных ягод. Мы с Урсулой тоже собираемся подняться до церкви, помогать, а обратно, с горы, могли бы спуститься на санях. Было бы здорово, если бы вы разрешили погрузить санки на прицеп. Под цветы, конечно.

Аликс вздохнула.

— А мне придется, как фермерше, ехать на тракторе. Нет, не спрашивайте, моя нога гораздо лучше, но в гору по обледенелой тропе — это выше моих сил.

— Пусть Хэл отвезет тебя, а заодно и доставит прицеп с декоративной зеленью, — предложила Труди. — А мы с девочками пойдем пешком.

— Боже милостивый! — сказал Хэл, осматривая стоящее во дворе транспортное средство. — Я не управлял трактором с тех пор, как мне исполнилось двадцать лет. Хочу заметить, он выглядит точно так же, как тот, что я водил тогда.

— Вероятно, это тот самый, — улыбнулась Аликс. — Помогите мне погрузить цветы. Никогда бы не подумала, что требуются обе ноги для того, чтобы делать что-нибудь руками. Трактор дедушка давным-давно купил у вашего брата, чтобы использовать в поместье.

— Сэр Генри сам его водит?

— Да.

— Что ж, если он может, то и я сумею, — промолвил Хэл. — Боюсь, придется не слишком изысканным способом водрузить вас в кабину.

Аликс устроилась на ящике возле водительского сиденья и выкрикивала ценные указания, тем временем как Хэл бился над тем, чтобы завести трактор, а затем боролся с передачей. Будь он проклят, если позволит этой машине себя одолеть; он не испытывал желания опростоволоситься перед Аликс, не говоря уже о Труди и девочках, а еще — кухарке и двух горничных, которые тоже вышли посмотреть. Каким бы он ни стал урбанизированным, какой бы лоск ни приобрел, он пока способен водить трактор. Хэл молился, чтобы не совершить какой-нибудь глупости например, опрокинуться вместе с трактором на обледенелом, изрезанном бороздами проселке, являющем кратчайшую дорогу от «Уинкрэга» до церкви.

Не способствовали гладкому продвижению и собаки, с лаем скачущие перед колесами, явно принимая их за кур. Хэл успокоился, когда Труди отозвала собак и сама отошла с дороги, чтобы по пешеходной тропинке двинуться вверх по склону.

Аликс была рада остаться наедине с Хэлом: ей хотелось с кем-нибудь поговорить о странных событиях прошлой ночи. Она пыталась рассказать Эдвину, когда они возвращались из Лоуфелла, но мысли брата были настолько заполнены Лидией, несчастьями Лидии, отказом Лидии выйти за него замуж, что он не слышал ни слова из того, что говорила сестра. Когда же наконец удалось втолковать ему, что бабушка отнюдь не лежит в постели с мигренью, а принимает поздних визитеров, он лишь нетерпеливо отмахнулся, заявив, что ему безразлично, чем она там занимается, а что действительно имеет значение — так это Лидия.

А сегодня он, как сообщила тетя Труди, рано поутру уже умчался в Лоуфелл, задолго до того, как Аликс встала. Она по-прежнему цепенела при мысли, что Эдвин не только влюблен в Лидию, но и всерьез намерен жениться на ней. Аликс, конечно, и раньше понимала, что Эдвин когда-нибудь женится, но всегда думала, что избранницей станет кто-то из знакомых. Какая-нибудь ее подруга — «одна из наших», как бы выразился Сол. Не предполагала она также, что тесная связь между ней и братом может разрушиться так резко. Эдвин не интересовался больше Аликс, ее заботами и даже тем, нравится ли ей Лидия. Он не имел свободного времени для своей родни, а вопросы Аликс об их матери явно находил докучными — бессмысленным копанием в прошлом.

— Сегодня он к нам не присоединится, — произнесла она вслух.

— Кто? — спросил Хэл, поглощенный управлением трактором.

— Эдвин.

— Разве цветы для церкви — его дело?

— Сегодня день рождения нашего отца. Обычно мы доставляем цветы в его память.

— Но вы определенно не могли делать это последние несколько лет, не появляясь дома. Черт бы побрал железку!

Правда… Последние три года, как сказала тетя Труди, Эдвин отвозил цветы без нее. Действительно, почему бы ему не пропустить этот год, когда она здесь?

— Бабушка не больна! — сквозь шум мотора крикнула она Хэлу, горя нетерпением перейти к другому предмету, который занимал сейчас главное место у нее в голове. — Она была на ногах и прекрасно передвигалась, я видела, когда вернулась домой и поднялась к себе в комнату. У нее был странный посетитель.

— Что? — переспросил Хэл, огибая коварную излучину.

— Осторожно, не угодите в ручей.

— Странный в смысле чудной или незнакомый?

— Незнакомый.

— Наверное, она сильно проигралась в карты и он приходил купить ее драгоценности, — предположил Хэл.

— Вы серьезно?

— А почему нет? Вряд ли вам известны все бабушкины знакомые. Я предполагаю, что имелась вполне основательная и благопристойная причина для визита этого человека. Вы что, думаете, это был призрак, скитающийся по мрачным коридорам «Уинкрэга»? Или досрочный визит Санта-Клауса?

Сегодня утром, на свежем, бодрящем воздухе, на фоне ослепительно сверкающего снега, устилающего окрестные холмы, фантазии вчерашней ночи действительно казались абсурдными.

— Вчера, когда, кроме меня, никого не было в той части дома, все выглядело несколько жутковато.

— Как? И Липп отсутствовала?

— О, она-то появилась, вынюхивая, как обычно. Проверяла двери в коридоре.

— Может, у того человека было тайное свидание с ней?

Столь нелепая мысль заставила обоих рассмеяться, и Хэл чуть не завел трактор в непроходимый снег.

— А теперь помолчите и дайте мне сосредоточиться, — попросил он. — Мы можем вернуться к байкам из склепа и тени отца Гамлета позже.

Войдя в пахнущую камнем церковь, Аликс затаила дыхание. Две горящие керосиновые лампы источали иной запах, но несмотря на их старания, в церкви было очень холодно. Аликс стиснула зубы, чтобы не стучали.

Викарий разговаривал с Труди. Смотрелся он подозрительно объемным; сколько же дополнительных слоев поддел он под толстую черную мантию, чтобы уберечься от холода? Он происходил, вероятно, из какого-нибудь южного прихода с мягким климатом: его предшественник был совершенно невосприимчив к холоду, в самую морозную погоду навещая прихожан, на велосипеде, в одном лишь потрепанном черном пасторском одеянии.

Изо рта вылетали маленькие облачка. Аликс обошла церковь и наклонилась, чтобы прочесть знакомые надписи на каменном полу.

Хэл после короткой схватки с охапкой остролиста приблизился и встал рядом — перед отполированным прямоугольником из черного мрамора, вделанным в стену под одним из окон.

Эти слова Аликс помнила наизусть:

«В память Невилла Генри Ричардсона, рожденного 24 декабря 1876 г., скончавшегося 2 апреля 1921 г.».

Пониже было добавлено:

«А также его жены Хелены Александры и их дочери Изабел Каролин, умерших в 1921 г.».

От этих слов у Аликс всегда перехватывало горло. Чтобы занять себя и отвлечь, она принесла одну из больших ваз и поставила на пол под табличкой. Она работала в молчании и была благодарна наблюдавшему за ней Хэлу за то, что он тоже молчит. Для украшения Аликс использовала красные и кремовые цветы, перевитые стеблями плюща и ветками остролиста. Все вместе это выглядело по-рождественски радостно, свежо и чисто, и в ней вдруг поднялся гнев: это все, что у нее осталось от отца, матери и сестры.

Она неловко поднялась с колен.

— Немного скудно, — обронил Хэл.

— Вы о цветах?

— Нет, о словах.

— Много ли напишешь на камне? — с горечью промолвила Аликс. — Ведь они даже не здесь похоронены. Мама и Изабел погребены в Америке, а папа — в Чили.

— А сэр Генри когда-нибудь сюда приходит?

— Нет, никогда. Он настоял на том, чтобы устроить мемориал, вскоре после случившегося. Бабушка возражала, но он настоял на своем. Тетя Труди говорит, это был единственный раз, когда он приходил, — только камень установили. Здесь ему было бы печально, не правда ли? Особенно с этим окном, посвященным дяде Джеку…

— Я раньше не видел. — Хэл с удивлением и неприязнью уставился на грубоватый витраж в противоположном конце церкви. — Его установили позднее.

— Думаю, бабушка решила, что раз здесь есть что-то в память о Невилле, то должно быть и в память о Джеке.

Витраж в коричневых и зеленых тонах был выполнен в духе неореализма. Он изображал молодого человека в армейской форме, с военным крестом, замершего на большом пучке травы ярко-зеленого цвета и вглядывающегося в даль. В одной руке у него был пистолет, а другую он козырьком приставил к офицерской шапке, заслоняя глаза от солнца. У ног валялась перевернутая немецкая каска.

— Это ужасно, — вздохнул Хэл. — С эстетической точки зрения. Такое нельзя было допускать. Неужели церковные попечители не воспротивились?

— Наверное, воспротивились, — безразлично произнесла Аликс. — Обычно они возражают, но бабушка наверняка сделала щедрое пожертвование в церковный фонд, чтобы от них откупиться.

— Джек ведь тоже не тут погребен? — спросил Хэл, помогая Аликс и Утрате перевивать ветки тонкой проволокой.

— Его тела так и не нашли. Он мог бы быть Неизвестным Солдатом, хотя того привезли из другой части Франции, не оттуда, где воевал Джек. Когда в Вестминстерское аббатство доставили останки Неизвестного Солдата, дедушка ездил туда. Но бабушка — нет.

— Ему сегодня не будет цветов?

— Нет, — сухо ответила Труди, передавая услужливо стоящему на подхвате викарию охапку плюща и секатор.

Аликс шепотом сообщила Хэлу, что ей всегда казалось, будто Труди и Джек не ладили друг с другом; ни одна из сестер не любила Джека.

— Тетя Труди никогда не смотрит на то раскрашенное окно.

 

Глава сорок вторая

Лидия видела церковь издали, с озера, но никогда не помышляла туда зайти.

Они сели снять коньки. У Тины на шее висели на шнурках ботинки, она стянула их через голову, развязала и стала надевать. Ее компаньон снял коньки и переоделся в резиновые сапоги. У Лидии были туфли на резиновой подошве. Подъем от озера в гору, до церкви, был медленным.

— Там какие-то люди, у церкви, — задумчиво проговорила Лидия. — Будет некстати, если мы сейчас туда пойдем.

— Сегодня сочельник, там и должны быть люди — они украшают церковь и выполняют другую работу к Рождеству, — объяснила Тина. — Смотри, они уже уходят.

Сегодня утром Тина настояла, чтобы Лидия вышла подышать свежим воздухом.

— Изгои должны держаться вместе. Впрочем, убеждена, у меня тут самая ужасная репутация, коль скоро я проживаю вместе с Ньюманом. Так что ты сильно рискуешь, появляясь в нашем обществе, — невесело рассмеялась она.

— Я сказала Эдвину, что собираюсь утром поупражняться. Но он придет, только позже.

— Вот и ты тоже. Послушай, Эдвин ведь тобой не владеет. Он позволил тебе временно пожить в этом доме, он добр к тебе — прекрасно. Но он не владеет тобой, ласточка. Готова спорить, ты едва ли высовывала нос наружу с тех пор, как та скотина оскорбила тебя. Я права?

Лидии пришлось признать, что это так.

— Отлично! Значит, ты идешь гулять с нами. Мне очень хочется посетить маленькую церковь на горе. О, может, причина в этом? Ты не желаешь идти в христианский храм из-за того, что еврейка?

Лидия заверила ее, что у нее нет подобных колебаний.

— Моя семья была нерелигиозной. Мы часто посещали органные концерты в венских церквях и свадьбы моих друзей.

— С нами отправится Ньюман. Он очень крепкий парень, играл в футбол за Йельский университет; никто тебя не обидит, пока он рядом.

Ньюман улыбнулся ей.

— Свежий воздух пойдет вам на пользу, мисс Вайс. У вас осунувшийся вид, если позволите высказать мнение. Мы могли бы проехать на коньках через озеро, а потом останется лишь немного подняться по холму. Осмотрели бы достопримечательности, а потом на коньках вернулись обратно — еще до того, как придет ваш друг.

И вот сейчас они стояли во дворе церкви, под сенью большого старинного тиса.

При виде Аликс у Лидии вырвалось восклицание.

— Ты знаешь этих людей? — спросила Тина.

— Женщина в полушубке — сестра Эдвина. Ее зовут Аликс.

— Неужели! — Тина с интересом вгляделась в группу людей.

— У Эдвина есть и другая сестра, Утрата. Наверное, это одна из тех двух девочек.

— Та, что в берете, или та, что в вязаной шапке?

— Ни одна из них не похожа на Эдвина.

— А кто тот высокий человек, рядом с сестрой Эдвина?

Лидия не знала. Эдвин часто говорил с ней об Аликс, рассказывал, что сестра не замужем, ни с кем не помолвлена, но это все, что ей было известно.

Появилась Труди, поглощенная беседой с викарием.

— А вот это, — с уважением промолвил Ньюман, — то, что я назвал бы типичной английской леди. Господи, где они только берут такие шляпы? Это как у подруги моей матери из Бостона; у них явно есть какой-то тайный поставщик, и ношение таких шляп сигнализирует своим: мы с вами одной крови.

Лидия была заинтригована Ньюманом и Тиной. Что представляет собой эта американка — женщина эффектная и обворожительная — судя по тому, что можно разглядеть за темными очками, и по выбившейся пряди светлых волос, тотчас заправленной Тиной под шапку? Очки и изящная шапочка, с которыми та никогда не расставалась во время пребывания здесь, у озера? И почему у нее секретарь? Лидии страстно хотелось узнать, но она была слишком воспитана, чтобы расспрашивать.

Ньюман — приятный молодой человек, с чувством юмора, образованный. Упоминание о Йельском университете подтверждало то, что Лидия уже поняла, когда он распознал Скарлатти и высказал несколько суждений об Испании восемнадцатого столетия.

— В университете я специализировался в европейской истории, — пояснил он. — Не все американцы невежды.

Лидия воскликнула, огорчившись, что ее могли заподозрить в таком глупом предположении:

— Мой отец чрезвычайно почитал американских писателей и ученых! Он переписывался со многими людьми из американских университетов! И когда те бывали в Европе, приезжали в Вену и останавливались у нас в доме!

Тина еще больше заинтриговала ее, поведав, что, несмотря на ходившие слухи, между ней и Ньюманом нет романтических отношений.

— Видишь ли, он любит мужчин. Вот почему он у меня служит, облегчая жизнь.

Это удивило Лидию, но не шокировало: подобные мужчины входили в круг знакомств ее отца. Писатели и музыканты часто имели аналогичные наклонности, но мускулистый, прямой и открытый молодой американец? Странно.

— В Англии не принято упоминать об этом, — сказала она Тине.

— В Англии это считается противозаконным. А в гитлеровской Германии за такое отправляют в концлагерь. Хотя и утверждают, будто все чернорубашечники гомики. — Она осеклась, извинившись, что упомянула Гитлера при Лидии после ее недавнего столкновения с английским фашистом.

— К сожалению, даже если мы не станем о нем упоминать, он все равно не исчезнет, — вздохнула Лидия.

Они смотрели на отъезжающий трактор, который увозил Аликс, насмерть вцепившуюся в кабину и смеющуюся над какой-то шуткой водителя.

Рыжеволосая девочка крикнула, обращаясь к подруге:

— Давай, Утрата, тащи сюда сани!

— Ну вот, — прокомментировала Тина. — Утрата — та, что повыше.

— С тобой все нормально? — заботливо спросил Ньюман, когда она полезла в карман за носовым платком.

— Это все мох на дереве, я от него чихаю, — ответила она и стала сморкаться. — Мне кажется, Эдвину пора познакомить тебя со своей семьей, Лидия. Или он не осмеливается?

— Ему хочется сохранить мир в доме. Он боится своей бабки.

— Если она хоть сколько-нибудь похожа на мою, тогда он правильно боится, — заявил Ньюман. — Тина, мы идем внутрь или будем стоять здесь, пока не превратимся в ледяные статуи?

Тина потянула тяжелую дверь, распахнувшуюся с протестующим скрипом. Лидия последовала за ней в полумрак церкви, глазам требовалось время, чтобы привыкнуть после яркого снега снаружи. Постепенно интерьер помещения начал вырисовываться.

— Отдельные церковные ложи, — промолвил Ньюман, осматривая скамьи. — Я не знал, что в Англии они сохранились.

— А что, каждой семье отводилось свое особое место? — спросила Лидия, наклоняясь, чтобы прочесть надписи на стертых медных табличках.

— Были когда-то, вряд ли сейчас таких много, — ответила Тина.

Ньюман взял зеленый листок из груды, оставленной на ларе для церковных облачений. На стене над ларем висел ящик для пожертвований. Порывшись в кармане, Ньюман опустил туда монетку в три пенни.

— Здесь написано, что церковь относится к пятнадцатому веку. Построена в царствование Эдуарда Четвертого, башня закончена при Генрихе Седьмом, клирос пристроен во времена Елизаветы. Пять веков истории. Как вы думаете, тут всегда было холодно? Как долго выдерживают в таком помещении священники? Я бы предположил, что они падают замертво прямо на кафедру. Они должны бы зарабатывать себе воспаление легких, постояв дней десять с окоченевшими ногами.

— Грелки, бутылки с горячей водой, — пояснила Тина, демонстрируя трезвый взгляд на вещи. — И обогреватели для рук в ложах.

Лидия содрогнулась.

— Нам обязательно стоять и мерзнуть? — воскликнул Ньюман. — Или, если вы хотите еще немного оглядеться, я мог бы попытаться найти электрический выключатель. Но я нигде его не вижу.

— Вероятно, его и нет, — произнесла Тина. — Я вообще сомневаюсь, что сюда проведено электричество; во время службы церковь осветят свечами и масляными лампами.

— Серьезно?

Тина провела рукой по спинке скамьи, ощущая холодную гладкую поверхность дерева. На полочке перед каждым местом лежали две маленькие богослужебные книги: молитвенник в темно-синем переплете и сборник старинных и современных церковных гимнов — в красном. Тина взяла в руки требник. Он начинался с вечерни, и она стала читать вслух молитву.

Как хорошо Тина читает, подумала Лидия. Конечно, ведь она актриса.

— Что ты там говоришь? — обратился к ней Ньюман, шагая вдоль противоположной стены церкви, изучая эпитафии.

— Читаю молитву. «Ныне отпущаеши».

— «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром», — нараспев продекламировал Ньюман приятным баритоном.

— Я потрясена.

— Я пел в церковном хоре в колледже. Даже сольные партии. — Он остановился перед черной мраморной мемориальной доской. — Взгляните сюда, ну разве не прискорбно? Отец, мать и ребенок — все умерли в один год. Автокатастрофа, видимо.

Тина подошла и встала рядом с ним.

— Не будь столь поспешным в суждениях, Ньюман. Семьи и смерти членов семей не всегда являются тем, чем кажутся.

— О, разумеется, есть множество вариантов. Отец мог впасть в безумие и прикончить обожаемую супругу и дочурку. Или мамочка подсыпала мужу мышьяка в суп, а дочка тоже его откушала. Или дитя оказалось типа Лиззи Борден и лишило жизни родителей, а потом, замучившись раскаянием, и себя тоже.

— У тебя грубый склад ума.

Лидия стояла возле ложи Ричардсонов.

— Здесь написано «Сэр Генри Ричардсон». Он аристократ? — Эта мысль встревожила ее. Она видела издали «Уинкрэг», знала, что Эдвин, несмотря на свою профессию, человек богатый. Значит, его семья принадлежит к знати?

— Не совсем, — ответила Тина. — Он баронет, а это дворянский титул низшего ранга.

— А его сыновья должны быть сэрами? — поинтересовался Ньюман.

— Старший сын наследует титул, — объяснила его спутница. Она положила молитвенник на место и встала. — Ты идешь, Лидия?

Лидии хотелось уйти. Она находила эту холодную каменную церковь чуждой; ее переполняла мучительная тоска по далекой Вене.

— Ты пойдешь завтра на праздничную службу? — спросил Ньюман, открывая тяжелую дверь и впуская облако еще более холодного, но свежего воздуха.

— Я перестала посещать церковь давным-давно, — промолвила Тина. — Когда поняла, что Бог ушел оттуда.

 

Глава сорок третья

В «Уинкрэге» в сочельник ощущалась иная атмосфера. Хэл решил, что это из-за отсутствия леди Ричардсон, которая пребывала в своей комнате в компании неотлучно находящейся при ней Липп.

Сэр Генри заверил всех, что завтра, в праздник, она будет здорова и в полной готовности председательствовать за рождественским столом. Взглянув на Аликс и Утрату, Хэл догадался, что внучек сэра Генри это известие не обрадовало.

Он остался на ленч и вместе со всеми украшал рождественскую елку. Удивительно, как возможно такое изменение в укладе жизни? В отсутствие леди Ричардсон пятичасовой чай в гостиной пропустили, а вместо этого кухарка прислала им снизу тающие во рту крохотные пирожки с мясом из легчайшего теста и сладкие кексы. Сэр Генри вышел из своего кабинета, чтобы проследить за приготовлением глинтвейна: «Конечно, это перевод хорошего вина, и вкус как у микстуры от кашля. Но девочкам понравится, да и в такое время года это правильно».

Пригодился и рост Хэла, когда дело дошло до украшения верхних ветвей, а когда Утрате надоело обтягивать фонариками колючие еловые лапы, она отправилась в гостиную и, оставив дверь открытой, сыграла на фортепьяно рождественские гимны.

Впервые с момента возвращения в Уэстморленд Хэл почувствовал себя дома, счастливым. Сейчас он не хотел бы быть ни в каком другом месте и ни с кем другим. Внезапно он осознал, что уже сколько дней не думает о Марго. На Рождество она должна приехать в Нью-Йорк, как делал и он последние два года. В Нью-Йорк, где все шикарнее, чем здесь, но не так весело, подумал Хэл, чертыхнувшись, потому что разбитой елочной игрушкой порезал себе палец.

Он слез с приставной лестницы, чтобы полюбоваться на свою работу.

— Хорошо выглядит. Можно было бы добавить стеклянных шаров с другой стороны, но больше нету.

Аликс предстояло в качестве заключительного штриха накинуть на ветки серебряную канитель.

— Был бы перебор! — откликнулась она.

Потом они сидели бок о бок на диване у камина, а Труди сновала туда-сюда, подбирая иголки и кусочки мишуры. Мыслями она была далеко — вероятно, беспокоилась о матери. Что ж, пусть он нарушит тишину там, где, согласно пословице, пролетел тихий ангел.

— Труди! — позвал он ее с другого конца комнаты. — Из какой части Америки была родом Хелена? Я никогда ее не спрашивал. В те дни Америка являлась для меня чужим континентом.

Аликс устремила на них настороженный взгляд.

— Да, я тоже этого не знаю, тетя Труди. Когда сегодня утром мы украшали цветами мемориал, я сказала Хэлу, что мама и Изабел похоронены в Америке, и решила, что когда-нибудь поеду и навещу их могилы, а потом подумала, что даже не знаю, где они.

— В Америку? — рассеянно отозвалась Труди. — Навестить могилы? О, Аликс, из этого ничего не выйдет, поверь мне, не стоит.

— Почему?

— Лучше не надо. Нездоровое любопытство. Жизнь, а не смерть — вот что имеет значение. — И прибавила со свойственным ей внезапным проблеском логики: — К тому же я не знаю, где это. Айдахо… По-моему, она была родом из Айдахо. Или из Орегона? О нет, кажется, Огайо.

— Тетя Труди, если ты не знаешь, тогда кто? Нет, не говори мне. Конечно, бабушка. Много ли будет проку, если я стану ее спрашивать? А дяде Солу неизвестно? Или тете Джейн?

— Что ж, ты можешь их спросить. Например Джейн, она была такой близкой подругой… Америка очень большая страна.

— Дедушка, — обратилась Аликс к сэру Генри, который вошел в холл посмотреть, как они себя чувствуют. — Из какой части Америки была родом мама?

— Откуда-то со Среднего Запада, по-моему. Или с Дикого Запада? Видишь ли, Хелена познакомилась с твоим отцом, когда гостила у друзей в горах, а Невилл был там в альпинистской экспедиции. Когда они поженились, ее отец удалился от дел и родители переехали обратно в его родной штат. Я не могу толком вспомнить, в какой именно. Твоя бабушка безусловно знает.

Хэл видел на лице Аликс разочарование. Дело не только в том, что она страстно желала выяснить как можно больше о своей матери. Хэл сообразил: ей не нравится, что сэр Генри не помнит и, похоже, даже не считает это важным.

— Как была девичья фамилия Хелены? — спросил он.

— Браун, — ответила Аликс.

Безнадежно. Хэл подозревал, что Брауны из Айдахо, Орегона, Огайо, Дикого и Среднего Запада окажутся многочисленным племенем.

— Неужели вы никогда не встречались со своей американской родней? — спросил он у Аликс. — Разве у вас нет дядюшек, тетушек, кузенов? Они не поддерживают с вами связь?

Она покачала головой.

— Мама была единственным ребенком. А ее родители уже умерли.

— Вы тоже должны были поехать в Америку тем летом, — неожиданно произнесла Труди. — Вы собирались отправиться всей семьей. Но вышло так, что Невилл оказался в Южной Америке, а Изабел… была нездорова, и Хелена взяла лишь ее.

— Мы с Эдвином? Мы тоже должны были ехать в Америку? — Аликс не верила своим ушам.

— Да, — подтвердила Труди.

— Никто не говорил мне об этом.

— Ваша мама не хотела сообщать заранее. На всех забронировали места. На трансатлантический пароход «Королева Мария». Но все сложилось иначе. Они с Изабел поплыли на французском судне «Нормандия».

— А мы с Эдвином остались дома и никогда уже не воссоединились с семьей.

— Нет, к несчастью.

— Ты абсолютно уверена, что не знаешь, где похоронены мама и Изабел?

— Какое-то место, с буквой «о». Онтарио? Хотя нет: это в Канаде. Ну и, конечно, штат — это очень большое место, американские штаты ведь большие, не так ли, Хэл? А это небольшой городок. Хелена говорила, что она девушка из маленького городка. Потому-то ей и нравился Лоуфелл.

Аликс осенила новая мысль. В руках у нее была нитка мишуры, и Хэл наблюдал, как она неистово скручивает ее в цепочку узлов.

— А каким образом Утрата прибыла в Англию? Кто ее привез?

— Это было так давно… Она была малюткой.

Мишура с треском лопнула в руках у Аликс, и фонтан серебряных кусочков посыпался на пол. Труди растерянно взглянула на них, словно удивляясь, откуда они взялись.

— Простите, я на минутку, Хэл, — промолвила она, выходя из комнаты. — Не хочу, чтобы собаки укололи об это лапы.

Роукби призвал горничную, чтобы та собрала с пола остатки мишуры. Стоя возле дивана и руководя производимой работой, он издал легкое покашливание.

— Вы спрашивали о мисс Утрате, о том, каким образом она попала домой, будучи младенцем, — тихо произнес он. — Ее привезла в Англию моя сестра. Моя сестра Мэвис.

 

Глава сорок четвертая

Сердце у Аликс оборвалось, когда, спустившись к завтраку рождественским утром, она увидела, что бабушка сидит за столом, на своем обычном месте. Повинуясь обязанности, она приблизилась к ней и почтительно поцеловала, а затем, уже с энтузиазмом, поцеловала дедушку, после чего взяла себе тарелку овсянки. Появились Утрата и Урсула, взъерошенные, с блестящими глазами, неся вынутые из-под елки празднично упакованные свертки.

— Сначала завтрак, затем подарки, — сказала бабушка, но Урсула уже вручала дедушке сверток, а Утрата, покосившись на бабушку, потянулась за одним из своих.

Дед подарил Аликс белую фарфоровую сову с золотой макушкой, известной венгерской фирмы «Херенд». Он знал, что она любит сов.

— И еще я послал пожертвование тому твоему приюту. Я знал, что ты не захочешь принять от меня чек.

Аликс встала и порывисто обняла его. Речь шла о маленьком приюте для сирот в восточном Лондоне, питомцами которого являлись большей частью отпрыски заезжих моряков и девушек из доков. Расположенная к милосердию подруга привлекла Алекс к участию в благотворительной распродаже подержанных вещей, чтобы собрать денег для приюта. С тех пор Аликс, испытывая что-то вроде корпоративного сочувствия ко всем сиротам и пораженная несоответствием между положением этих беспризорных детей и своим собственным, стала посещать их. Посылала деньги и одежду, заставляла друзей и родственников делать пожертвования.

Утрата подарила ей другую сову, в виде шерстяного вязаного чехла для грелки.

— Я связала сама, на уроках рукоделия, — с гордостью сообщила она.

Тетя Труди тоже отослала деньги в приют, а кроме того, раздобыла томик стихов Джорджа Герберта, издания восемнадцатого века, в переплете из выцветшей кожи; она помнила об увлечении племянницы поэтами-метафизиками.

Эдвин собрал для нее альбом фотографий с видами замерзшего озера, в ультрасовременном переплете, а вошедшая чуть позже тетя Джейн преподнесла изящно упакованный сверток, в котором обнаружились соли для ванны с божественным ароматом.

— Я буду восхитительно благоухать, пользуясь этими солями. А также теми прелестными, что положила мне в чулок Утрата! — воскликнула Аликс.

Она долго выбирала подарок для бабушки, но потом преподнесла ей биографию одного очень скучного ученого, которым та восхищалась.

Бабушка, в свою очередь, подарила ей серебряный нож для вскрытия писем.

— Я видела, что ты до сих пор разрываешь конверты руками, — заметила она.

— Большое спасибо, бабушка, — почтительно поблагодарила ее Аликс, пробормотав под нос: — Ножи дарить не полагается.

Дедушка всегда дарил бабушке к Рождеству какое-нибудь ювелирное украшение. В этом году он припас для нее богатый красками рубиновый кулон.

Интересно, что сталось с драгоценностями, что он преподнес ей в предыдущие годы? Аликс не могла припомнить, чтобы бабушка когда-либо носила их после Рождества. В торжественных случаях она всегда надевала бриллиантовый гарнитур, но никогда ни один из этих ежегодных рождественских даров. Замечал ли дедушка? Как он смотрел на это?

Позже, вернувшись с церковной службы, Эдвин и Хэл, вместе с другими участниками состязаний вышли на лед на буерах; красные паруса весело играли на фоне сияющего рождественского неба и гор в снежных шапках; белые паруса нежно гармонировали с зимним ландшафтом. Буеры домчались до противоположного берега и понеслись обратно, энергично кромсая лезвиями лед.

Аликс и Сеси наблюдали за ними с маленькой лоуфеллской верфи, попивая кофе с молоком и поглощая горячие пироги: за этими традиционными радостями Сеси сгоняла к полосатому шатру Уоткинса, расположившемуся прямо на озере. Ленч в «Уинкрэге» предполагался в виде легких закусок а-ля фуршет, подаваемый хозяевами самостоятельно: по традиции ленч был той трапезой, за которой праздновали Рождество слуги.

— И лишь потом, закусив пудингом с изюмом и пропустив дедушкиного портвейна, они станут готовить обед нам, — назидательно сказала Утрата Урсуле. — Тебе очень пригодится шоколад, что я тебе подарила, ведь обед у нас в Рождество всегда бывает поздно.

Выбор подарка для Лидии вызвал у Эдвина много долгих раздумий. Он очень хотел подарить ей что-нибудь прелестное и особенное, а также дорогое. Но он знал, что она не примет подобный подарок. В конце концов он остановился на сборнике нот с музыкой Елизаветинской эпохи для верджинела и шелковом шарфе из «Либерти».

— Я буду рада играть эту музыку! — воскликнула она, пролистывая с воодушевлением ноты. — Произведения простые на первый взгляд, однако в них скрыто много больше. Жаль, что ты не поешь.

— Мой отец пел. Правда, как любитель в церковном хоре в Манчестере. Утрата поет в школе. У меня совсем нет слуха, как и у Аликс — она не могла бы воспроизвести мелодию даже ради спасения собственной жизни. Бог ведает, как Утрата уродилась такой музыкальной.

Лидии понравился шелковый шарф, она тотчас повязала его на шею. Эдвин не понимал, как Лидия, у которой мало одежды и нет денег, всегда ухитрялась одеваться стильно, тогда как большинство его знакомых англичанок, тративших на наряды целое состояние, выглядели старомодно и плохо.

Лидия тоже сделала ему подарок, неловко положив перед ним на стол. Со смехом он снял несколько слоев бумажных салфеток, и смех замер на устах: он увидел изумительную прозрачную вазу, украшенную обручами из красного.

— Лидия!

— Тебе нравится? Я привезла ее с собой из Вены. Она была у нас в доме.

— Лидия, я не могу принять такой подарок. Эта вещь должна так много для тебя значить. К тому же я немного разбираюсь в стекле. Изделие работы Хоффмана. Только подумать, сколько стоит эта ваза!

Лидия вспыхнула:

— Считаешь, раз я беженка и скоблю лестницу, мне нельзя подарить тебе что-нибудь красивое? Меня не заботит ее цена. Она бесценна, ни за какие деньги нельзя ее у меня купить. Ты вернул мне мою музыку, а я не могу подарить тебе вазу, неодушевленный предмет?

Эдвин похолодел. Он почувствовал себя пристыженным из-за разницы их подходов к дарению. Размышляя над подарком, он был расчетлив и рассудителен и потратил деньги; она дарила от всего сердца. А затем он отверг ее дар на том основании, что он слишком ценный. Какой же он глупый и бесчувственный!

— Лидия, любовь моя, прости! — воскликнул Эдвин, испытывая мучительную боль оттого, что обидел ее. И все-таки его сердце пело. Конечно, пело, ведь такой подарок не мог быть сделан из благодарности. Он мысленно повторял ее слова, нежно лелея их, едва осмеливаясь надеяться, что привязанность, которую Лидия к нему питает, наконец стала перерастать в нечто более глубокое.

Позднее они опять поссорились — из-за того, что Лидия собиралась провести рождественский вечер одна.

— Мы были вместе в сочельник, а в Австрии именно это — самая важная часть Рождества. Мне следовало бы сделать тебе подарок тогда, но в Англии принято дарить их в Рождество, а раз мы в Англии, я буду вести себя в этом по-английски.

Эдвин поинтересовался, празднует ли Лидия Рождество, и она ответила, что да.

— Мой отец радовался всем праздникам, мы любили весело проводить время. У него была щедрая душа.

Как и у нее.

В пять часов, когда подошло время возвращаться в «Уинкрэг», переодеваться к обеду, Эдвин принял решение. Он не оставит Лидию одну в Рождество. Бабушка разгневается? К черту бабушку!

— Где Эдвин? — спросила Труди у Аликс. — Он ведь не желает опоздать на праздничный обед в рождественский вечер?

— Не понимаю, чем он занят. Он был одет к обеду раньше нас всех; пришел, переоделся и куда-то умчался.

У Аликс имелись подозрения на сей счет, и она очень надеялась, что ошибается. Ранее она спросила Эдвина, полувсерьез-полушутливо, пригласит ли он Лидию. Соберется большая компания; если он спросит дедушку, тот наверняка одобрит. Разумеется, ведь для дедушки чем больше гостей, тем лучше.

Эдвин скорчил гримасу.

— Он может сказать: «Спроси у бабушки». Кроме того, Лидия не пойдет, ты же знаешь, что не пойдет.

После этого разговора Аликс испытала облегчение. Она желала сама побыть с Эдвином хотя бы на Рождество. Ей не нравилась идея ввести Лидию в семейный круг, потому что та оказалась бы первой в фокусе внимания Эдвина.

Майкл беседовал с сэром Генри о своей работе и поглядывал на дверь. Не ждал ли он появления Розалинд? — задавалась вопросом Аликс. Она надеялась, что нет. Майкл — славный парень, не хотелось бы, чтобы он попался на удочку этой жеманницы. Сидящий рядом с Аликс Фредди тоже обводил глазами комнату.

— А где Утрата?

— У нас гостит Урсула. Вы же знаете, каковы девчонки в этом возрасте — так поглощены своими разговорами, что забывают вовремя переодеться. — Аликс услышала грохот на лестнице. — Ну вот и Утрата.

Дверь открылась, и появились Утрата с Урсулой, как-то странно хихикая.

Утрата была в красном бархатном платье. Бабушка медленно привстала с места и приложила к глазам лорнет. Под ее холодным, сверлящим взглядом Утрата выпрямилась и вскинула подбородок.

— Что на тебе надето, Утрата? — Голос бабушки, точно сталь, пронизал пространство комнаты. — Отправляйся наверх и немедленно переоденься.

— Право, Каролин! — запротестовала Джейн, когда Утрата вспыхнула до корней волос.

Аликс тоже вспыхнула, от злости и огорчения. Как может бабушка так обращаться с внучкой в Рождество да еще в присутствии гостей?

— Бабушка, нет!

Та обрушилась на нее:

— Ты за это в ответе!

— Но почему? — бросилась в бой Утрата. — Что плохого в моем платье? Я была в нем на балу у Гриндли, и никто не счел его неуместным.

— Ты надевала его к Гриндли? Без моего разрешения?

— Вы были больны, бабушка, — промолвила Аликс. — И в этом платье нет ничего предосудительного. Оно не очень узкое, вырез небольшой, оно абсолютно приличное.

— Дело в цвете. Она слишком молода для него. Ступай и сними его, Утрата. Немедленно.

Аликс видела, как слезы и самообладание борются на лице Утраты. Победил характер.

— Если я его сниму, мне придется спуститься в брюках и старой твидовой рубашке, поскольку у меня нет другой одежды.

— Ты можешь надеть то платье, которое надевала к обеду в предыдущие дни.

— Нет. Я порвала его, когда снимала. И нет, не из-за того, что была неловкой, просто оно мне мало.

— Тогда тебе отнесут поднос с едой в твою комнату.

Урсула обняла подругу.

— Я буду есть вместе с тобой.

— Вздор, — сказал сэр Генри. Он был увлечен беседой о самолетах и не прислушивался к сцене, разворачивавшейся перед ним. Майкл же, пытавшийся удержать внимание на числе оборотов двигателя и смазках, был еще раньше выбит из колеи ледяной жестокостью леди Ричардсон.

— Не надо так волноваться, дорогая. Утрата не должна обедать наверху в Рождество. По-моему, она выглядит восхитительно, и если у нее нет никаких других платьев, чтобы переодеться, это решает дело. Так, а что с Эдвином?

Бабушка отчитывала бы Утрату в любое время и в любом месте, при ком угодно, подумала Аликс, но ее моральный кодекс запрещал ей спорить с сэром Генри при посторонних. Слава Богу!

— Еще шампанского, Роукби! — велел сэр Генри, и Роукби подал ему бокал.

— Мне кажется, пришел мистер Эдвин, сэр, — пробормотал он сэру Генри.

Аликс подумала, что навсегда запомнит возникшую мизансцену. Она отпечаталась у нее в мозгу застывшей картиной. Пламя камина. Мягкий свет свечей. Шелковые чехлы и бархатные занавеси — насыщенные, роскошные цвета гостиной. Мужчины, с безукоризненно зачесанными назад, отливающими на свету волосами; их одежды — контрапункт черного и крахмально-белого. Красный бархат Утраты. Тетя Джейн — мерцание серого шелка на тонкой фигуре, Дафна — в пурпуре, бабушка — в темно-синем, с извечным воротником из кружев. Роукби — статуя с серебряным подносом. И пузырьки в узких бокалах — единственное движение во всей комнате.

— Добрый вечер, — промолвил Эдвин. — Бабушка, я хотел бы представить тебе мисс Вайс.

 

Глава сорок пятая

Джейн первой нарушила молчание.

— С Рождеством, мисс Вайс, — с теплотой в голосе произнесла она. — Вы проделали долгий путь. Я вижу, вы с мороза. Входите и садитесь сюда, к огню.

Напряжение спало. Эдвин подвел Лидию к бабушке. Аликс с замиранием сердца смотрела, как та тяжелым, неумолимым взглядом окинула Лидию с головы до пят.

— Вы иностранка, судя по акценту.

— Да, леди Ричардсон. Из Вены.

— Из Вены? Нет нужды спрашивать, почему вы покинули свою родину.

— Я приехала в Англию как беженка.

— В этой стране развелось очень много беженцев. Будь моя воля, их бы всех отправили назад.

После обеда девочки побежали наверх, в комнату Утраты. Некоторое время они смотрели друг на друга, а потом, расхохотавшись, повалились на кровать.

— Да уж, должна признаться, вы, Ричардсоны, знаете, как задать торжество! — воскликнула Урсула, когда снова обрела способность говорить.

— Просто кошмар, не правда ли?

— Да, разве что Майкл с Фредди были на высоте — они вели себя так, будто ничего не случилось. Что нашло на твою бабушку?

— Она не выносит евреев.

— Тут и ненависти не требуется, когда твой внук и будущий баронет является под руку с еврейской беженкой.

— Урсула! Как тебе не стыдно!

— Я ничего не имею против евреев, хотя папа от них не в восторге, если не считать Ротшильдов и иных богачей. В нашей стране неплохо быть евреем, если только ты баснословно богат. Дядя Роджер говорит, что они спелись с большевиками для того, чтобы уничтожить Европу.

— Какая глупость! — поморщилась Утрата. — В жизни не слышала подобной чепухи.

— Это противно, — согласилась Урсула. — Тетка Дафна не такая. Она настолько космополитична, что ей безразлично, какой национальности люди, лишь бы были занимательны, умны или знамениты. Кроме того, ее муж был евреем.

— Лидия музыкантша. Многие музыканты евреи.

— О, это непременно расположит к ней твою бабушку!

— Мне Лидия понравилась. Даже очень. Из нее получилась бы гораздо лучшая леди Ричардсон, чем бабушка.

— Забудь об этом, — сказала светски искушенная Урсула. — Твой брат может иметь с ней интрижку, но ему никогда не позволят на ней жениться.

— А как они помешают?

— Утрата, не глупи. Как семьи всегда мешают своим отпрыскам делать то, что те хотят? Разве не для этого придуманы семьи?

— Твоя мачеха вела себя некрасиво по отношению к Лидии.

— Да, Ева была чертовски груба. Удивительно, что Розалинд на Лидию не наскочила — она любит распространяться, как ей понравились все эти нацисты в Мюнхене. Она заболевает, вот, вероятно, почему помалкивала.

— Пойдем, — произнесла Утрата, разглаживая свое бархатное платье, слегка замявшееся, поскольку она сидела, подобрав под себя ноги. — Будет лучше, если мы спустимся и еще раз предстанем перед веселой компанией.

— А нам обязательно?

— Положение обязывает. Будем надеяться, что бабушка на сегодня расточила все свои молнии.

В холле они увидели Эдвина с Лидией. Она выглядит несчастной, подумала Утрата.

— Скажи Лидии, что ей нельзя сейчас уходить, — промолвил Эдвин.

— Конечно, — подтвердила Утрата.

Из бильярдной появился сэр Генри, затягиваясь легкой сигарой; на пальце у него болтался аляповатого вида сверток.

— Идемте, идемте, послушаем и споем рождественские гимны. Каролин ушла к себе — новый приступ мигрени, полагаю. Ничего особенного. Так, а это чье? — Он указал на сверток. — Я нашел его в корпусе часов.

Аликс заметила выражение лица дяди Сола. Господи, что с ним? Он выглядел смущенным и растерянным. Неужели подарок, который он забыл отдать тете Джейн?

Вперед выступил Роукби.

— Полагаю, это мое, сэр. Сам не пойму, как оно оказалось в часах.

— Твое? Тогда держи. — И дедушка, посмеиваясь, вручил сверток дворецкому.

Эта вещь имела какое-то отношение к дяде Солу, убедилась заинтригованная Аликс, видя, как лицо дяди постепенно обретает обычный цвет.

Они перешли в гостиную и собрались вокруг рояля.

— Ужасная, ужасная бабушка, — шепнула Аликс Эдвину, когда Утрата взяла начальные аккорды традиционного гимна «Первое Рождество». — Мне жаль Лидию. Хотя могло быть и хуже.

— В самом деле? Хуже, чем бестактные вопросы о родственниках Лидии, под аккомпанемент которых мы ели суп? Где ваши родственники, кто они, чем занимается отец? А потом — пока мы пытались есть жареную индейку с каштанами — враждебные комментарии о беженцах и о том, какую здравую позицию заняли немцы в отношении очищения страны от нежелательных элементов.

— Дедушка вынудил бабушку замолчать.

— Но ему не удалось полностью ее остановить. За рождественским пудингом мы прослушали лекцию по евгенике — все насчет междуродственного скрещивания и межплеменного смешения, которое вызывает появление на свет дегенератов, что ослабляет расу. Где она набралась этих умопомрачительных идей? Если тому причиной ее происхождение из научной семьи и соответствующее воспитание, слава Богу, что никто из нас не пошел поданной стезе.

— Кажется, этот пассаж из евгеники расстроил тетю Джейн.

— Фредди пытался спорить с бабушкой.

— Больше его не пригласят.

Аликс сжала локоть брата.

— Твоя Лидия — мужественная женщина. По-моему, то, как она вела себя, достойно восхищения. Наверное, Лидию ободрило, что Хэл и Дафна Вульф знакомы с сочинениями ее отца.

— Дафна молодец, она понимает, каково Лидии. Подозреваю, что, когда она собралась выйти за Вульфа, возник грандиозный скандал.

Они отдавали себе отчет, в чем состоит разница: муж Дафны был весьма богатый человек с хорошими связями, а не нищий иммигрант. Тот факт, что отец Лидии был известным литератором, не могло растопить лед там, где дело касалось бабушки.

— У тебя есть какие-нибудь соображения, почему она удалилась к себе в комнату? Даже если бесится из-за Лидии, все равно не в ее правилах так поступать.

— Вряд ли это имеет какое-то отношение к Лидии.

— Значит, она действительно больна?

— Нет, но у нее что-то на уме. Ты не заметил, какая она странная в последнее время?

— Может, она улизнула, чтобы встретить тайного гостя, свою давнюю утраченную любовь? — высказал предположение Эдвин и рассмеялся.

Утрата стремительно обернулась.

— Даже если ты не умеешь петь, мешать не обязательно! Аликс же, помня о темной фигуре, виденной в ночь после бала, нахмурилась.

 

Глава сорок шестая

Инспектор Притчард в темном пальто и фетровой шляпе представлял собой странную фигуру среди заснеженных гор и покрытого льдом озера. Однако он чувствовал себя тут как дома. Пейзаж напоминал ему горы родного Уэльса и был лучше стылого и грязного Лондона с грудами серого снега, нагроможденного вдоль улиц. Он испытывал чувство, близкое к обиде, по поводу того, что такой человек, как Джаго Робертс, в высшей степени продукт большого города, почему-то должен осквернять своим присутствием красивую и безмятежную сельскую местность.

Он похрустел подошвами по прибрежной гальке, оглянулся, обводя взглядом берег.

— Вы знаете все о проживающих на озере, — сказал он, обращаясь к полицейскому констеблю Огилви.

— Так точно, сэр. Все здешние мне хорошо известны. За исключением нескольких человек, остановившихся в отеле. Но мистер Диксон содержит респектабельное заведение, он не станет принимать к себе никаких сомнительных личностей. Да вот на днях, кстати, он дал от ворот поворот тем двум мужчинам, которыми вы интересуетесь: не хотел терпеть подобную публику под своей крышей, и, я думаю, он имел на это все основания.

Инспектору Притчарду было приятно, приехав сюда, обнаружить в лице констебля Огилви разговорчивый тип сельского полисмена. В сколь многих расследованиях он сталкивался с затруднениями в лице косноязычных и неразговорчивых местных бобби, из которых невозможно выжать ничего, кроме невнятного «Да, сэр. Нет, сэр», и выудить простое изложение фактов вместо вычитывания профессиональных жаргонизмов из полицейского блокнота.

— Любопытно, — произнес инспектор Притчард. Он вытащил из кармана трубку и, наклонившись, выбил ее о камень. Потом начал заново набивать свежим табаком из кисета, пальцем утрамбовывая кусочки. Закончив, посмотрел на небо. Над вершинами самых высоких холмов вокруг озера появились новые белые пряди облачков.

— Будет меняться погода? — спросил он.

— Вероятно, сэр. Через денек-другой.

Констебль возил инспектора по окрестностям в полицейском автомобиле «райли», который Притчард позаимствовал в ближайшем участке. Инспектор занимался тем, что он называл прощупыванием местности. Они ездили по скользким извилистым дорогам вокруг озера, и констебль указывал ему на различные важные объекты.

Огилви снова открыл рот, закрыл, заметив выражение глаз инспектора, и открыл опять.

— А мы не собираемся заехать к миссис Маккехни, сэр? Посмотреть, дома ли мистер Робертс? Ее дом на той стороне.

— Но ведь нет причин полагать, что он покинул эти края?

— Нет, сэр. Я видел его сегодня утром он катался на коньках со своим другом. Настоящий задира, скажу я вам, врезается в кучку мальчишек, как бульдозер, и никогда не оглянется посмотреть, в порядке ли те, кого он сбил с ног.

— Не надо показывать, что мы им интересуемся. Прежде всего я хочу выяснить, зачем он здесь.

— Покататься на озере. Разве нет, сэр?

Притчард обратил на него холодный взгляд.

— Извините, сэр.

— Вы сказали, он с другом. С человеком, который тоже похож на мослеита?

— Да, с короткой стрижкой. И, как мистер Робертс, в черной рубашке.

— А мистер Робертс занимается тут тем, что катается на коньках и оскорбляет местных жителей?

— Мисс Вайс не местная. Приезжая.

— Еще хуже. Вы же не хотите отпугнуть туристов, правда, констебль?

— Конечно, нет, сэр! — с жаром согласился Огилви.

Его родители держали в Лоуфелле постоялый двор, предоставляющий ночлег и завтрак, и хорошо зарабатывали на заледеневшем озере.

— Значит, у вас нет соображений, чем тот и другой здесь занимаются?

— Я слышал, что того, второго, зовут мистер Шеклтон и он тут по делам.

— По каким?

— Он наведывался к мистеру Гриндли, в «Гриндли-Холл».

— А чем занимается мистер Гриндли?

Констебль Огилви удивился.

— Сэр, да ведь он владелец «Джауэттс»! Одно из крупнейших производств в здешних краях, а он его хозяин. Производят умывальники и… вообще оборудование. Для ванных комнат и прочего.

Притчард затянулся трубкой и выпустил облачко дыма.

— Странное время года для деловых встреч. Да еще у человека в доме, а не в конторе, где он работает.

— Мистера Гриндли трудно застать не за работой. Если речь идет о прибыли, он станет трудиться все Рождество напролет, дома или на фабрике.

— Разве есть что-нибудь подозрительное в оборудовании для ванных комнат?

— Нет, сэр.

Притчард сверился с имеющейся у него картой местности.

— «Гриндли-Холл» — это там? Тот причудливый дом на холме?

— Нет, то «Уинкрэг». Насколько я знаю, его хозяева пользуются большим уважением. Ричардсоны — богатое семейство, проживает тут свыше ста лет.

— Я имею в виду архитектуру, констебль, а не обитателей. Все Божьи создания для чего-то нужны. А где «Гриндли-Холл»?

— Отсюда его не видно, сэр. Я могу показать его вам на обратном пути, вы разглядите его с дороги.

— Тогда нам лучше поторопиться, — сказал Притчард. — Скоро будет слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь.

Констебль повез инспектора обратно в Лоуфелл, по пути сделав краткую остановку, чтобы взглянуть на «Гриндли-Холл».

— Вы думаете, есть что-то подозрительное в визитах мистера Шеклтона в «Гриндли-Холл»? — спросил Огилви, проведя инспектора Притчарда в кабинет, который освободил для него после того, как получил звонок из Скотленд-Ярда. — Гриндли — важные влиятельные люди, мне не хотелось бы…

Притчард повесил шляпу на вешалку и снял пальто. Сел за письменный стол и открыл черный портфель.

— Любой человек, как бы ни был он влиятелен, находится под властью закона. Рискну предположить, здесь ничего противозаконного. Даже если мистер Шеклтон подозрителен, то мистер Гриндли не осведомлен об этом и чист как стекло. Джаго Робертс не рядовой мослеит, и любая информация о нем может оказаться ценной. Нам следует проявить внимание ко всем его контактам и знакомствам.

— Понимаю, сэр.

— Вы когда-нибудь рассказываете дома о своей работе, констебль?

Огилви покраснел.

— Я спрашиваю, потому что знаю: ваш отец был на военной службе. Он дослужился до сержанта?

— Так точно, сэр, — не без гордости промолвил констебль.

— Дело вот в чем: то, что я сообщу вам о Джаго Робертсе, должно остаться между нами. Ваш отец поймет, почему вы не можете обсуждать эти сведения. Это не обычное дело, относящееся к юрисдикции местных полицейских органов.

— Да, сэр.

— Позвольте мне рассказать, что нам известно о Джаго Робертсе. — Инспектор собрал лежащие перед ним бумаги в аккуратную стопку. Откинулся на спинку стула, устремив взгляд в потолочные балки. — Начать с того, что Джаго Робертс не настоящие его имя и фамилия. Мы не знаем, как его зовут на самом деле, но еще три года назад нигде не встречалось упоминаний ни о каком Джаго Робертсе. Мы проверили дюжину Джеймсов Робертсов и множество Дж. Робертсов, но нет, никаких следов этого человека. Итак, три года назад он неожиданно возникает в рядах мослеитов. Относится, судя по всему, к аристократической верхушке данного движения, у него выговор, характерный для выпускника привилегированной школы, такие люди для них — желанное приобретение.

Рассказывая, инспектор раскуривал трубку. Помахал спичкой и глубоко затянулся, негромко пыхтя от удовольствия, как заядлый курильщик.

— У мистера Робертса обнаруживается поразительный талант возбуждать толпу, организовывать митинги, марши против оппозиционеров. Все это беспокоит нас, в Особом отделе, поскольку в его действиях чувствуется рука опытного мастера, которого мы не замечали прежде среди этого сборища, и нам эта картина не нравится. Так где же, спрашивается, он приобрел подобный ответ?

— Не знаю, сэр, — сказал Огилви, не уверенный, требуется ли от него ответ.

— Пошевелите мозгами, констебль.

— В полицейской школе, сэр?

— Нет. Где он мог выучиться приемам, которые теперь успешно применяет?

Констебль Огилви напряженно размышлял.

— Не знаю, сэр.

— Вы что-нибудь слышали о Гитлере?

— Германия, сэр?

— Прямо в цель. Германия. Итак, чем бы мог заниматься этот фашиствующий джентльмен с правильной речью в Германии? Жил ли он там? Является ли он немцем, получившим образование в Англии? Или англичанином, который предпочел обосноваться в Германии и прельстился на красивые слова Гитлера?

— А разве вы не могли бы арестовать его и допросить, сэр?

— О, мы это делали. И не однажды. Когда мы заявили, что не можем найти его следов в период, предшествовавший трем последним годам, он рассмеялся нам в лицо и представил список имен, мест, ссылок на кого-то или что-то.

— Они были фальшивыми, сэр?

— Во всяком случае, нам не удалось это доказать. Какие-то респектабельные полковники, бывшие няньки, записи в школьных архивах — все безупречно, не подкопаешься.

— А не служил ли он в армии, сэр? Ему лет сорок, он должен был воевать.

— Освобождение по состоянию здоровья. Шумы в сердце, и есть врачебная справка, подтверждающая это. За подписью врача с Харли-стрит.

— Глядя, каков он на льду, не предположишь, что у него больное сердце. Но если все бумаги в порядке, разве это не решает дело?

Инспектор хлопнул по столу ладонью, заставив констебля подскочить от неожиданности.

— Нет, не решает! А порождает еще большие подозрения. Ибо если он не тот, кем хочет казаться, это означает, что кто-то пошел на хлопоты и издержки — на гигантские хлопоты и издержки, если честно! — чтобы втереть нам очки. Так вот, ни одной иностранной державе не будет позволено проделывать это ни с одним Томом, Диком или Гарри! Как по-вашему?

— Верно, сэр.

— Мы можем предположить, что Джаго Робертс — крупная рыба. Если будет война — а я лично убежден, что она будет, — у людей вроде Джаго Робертса может оказаться совершенно иная задача, нежели сколачивание в союзы и организации кучки болванов в черных сапогах и рубашках.

— Теперь уже никаких сапог, сэр, — произнес констебль Огилви, помня о правительственном запрете на ношение формы членами движений и организаций, подобных британским фашистам.

— Забудьте о сапогах! Сосредоточьтесь на уме этого человека — между прочим, остром как бритва, и на его способности превосходно сливаться с фоном. Люди, принадлежащие к высшим классам английского общества, люди вне подозрений — что может быть полезнее для коварных замыслов врага?

— Едва ли так, сэр. Во всяком случае, не тогда, когда вы вызовете его на допрос и заведете на него досье.

— Он может сменить личину.

Констебль Огилви растерялся. Потом до него дошло.

— О, понимаю, сэр. Он возьмет себе другую фамилию.

— Именно. Что особенно интересно — почему он выбрал из всех мест именно это? Катание на коньках, вы говорите? Или сопровождает приехавшего по делам мистера Шеклтона? Я сомневаюсь. Ничто из того, что нам известно, не позволяет предположить, что он имеет какое-либо отношение к бизнесу. Нет, мое мнение таково: где-то здесь, среди величественных гор, живет некая персона или даже не одна, которая его знает. Знает, кто он такой и чем занимается. Интуиция подсказывает мне, что у него имеются какие-то связи в этой части страны. И моя задача — выяснить, какие связи.

Инспектор Притчард наклонился и выбил трубку о решетку камина. Констебль Огилви прочистил горло и потеребил пальцами воротничок своего мундира.

— Не думаю, что мне когда-нибудь прежде попадался на глаза этот человек, Робертс. И когда я после того неприятного случая в Лоуфелле расспрашивал людей, то не нашел ни единой живой души, которая бы заявила, что видела его прежде. Кроме старого Форби, а он не в счет, поскольку наполовину ослеп и малость впал в слабоумие от эля и преклонных лет. Видимо, это ощущение, что его лицо мне знакомо, возникло оттого, что он напоминает кого-то из своих родичей: брата или отца. Но я не слыхал в этих краях ни о каком Робертсе, если не считать старого Рубена Робертса, а тот никогда не был женат. К тому же он лет десять назад умер.

Инспектор Притчард снова раскурил трубку и откинулся на спинку стула, а констебль Огилви продолжил медленно и методично рассуждать. На полке над камином тикали часы. Кто-то прошел за окном, каблуки звонко стучали по мерзлой земле.

— Нет, просто сходство, ничего более. Как я сказал, появилось ощущение, будто я его знаю, когда увидел фото, и вот сейчас пришло в голову, кого он мне напоминает. Моя матушка работала когда-то в «Уинкрэге», при старом сэре Джеймсе Ричардсоне. У нее в альбоме есть его снимок. Вот, пожалуй, его немного напоминает.

— А сэр Джеймс был из тех, кто мог бы распространить свое портретное сходство по округе?

На лице констебля Огилви отразилось замешательство.

— Я имею в виду, — пояснил Притчард, стараясь говорить доходчивее, — не славился ли он незаконными связями с местными женщинами? — Отвращение в голосе инспектора выдавало его пуританскую валлийскую душу. — А его сын, нынешний баронет, какая у него репутация?

— О, сэр Генри — прекраснейший джентльмен, что когда-либо жил на свете! — воскликнул Огилви. — И это вам всякий подтвердит.

— Будем надеяться, что вы правы, — спокойно промолвил инспектор. — Однако не помешает навести кое-какие справки. — Он поднялся и добавил: — Закажите мне разговор с Ярдом. Я буду говорить с дежурным офицером. Посмотрим, сумеем ли мы выяснить что-либо еще об этих Гриндли и Ричардсонах.

 

Глава сорок седьмая

Аликс взглянула на Мэвис и восхитилась. Когда она в последний раз видела ее, пятнадцать лет назад, та была робкой и застенчивой горничной, ей поручили следить за бельем для детской, она находилась под строгим командованием няни. Аликс помнила худенькую девушку, а сейчас перед ней предстала пышная женщина далеко за тридцать, с блестящими глазами и щедрой улыбкой.

Роукби поведал Аликс, где она может найти его сестру, после чего возник вопрос, как туда добраться. Эккерсли отвез бы ее, но начнет болтать. И тогда об этом прознает дедушка и, вероятно, спросит Аликс (просто из любопытства, не из пронырливости даже), зачем она ездила в Эскригг, а затем информация дойдет до бабушки и последует один из ее отвратительных допросов.

Чтобы избежать всего этого, Аликс позвонила Хэлу, слегка удивляясь себе, пока просила телефонистку соединить ее с «Гриндли-Холлом». При первой встрече она сочла Хэла снобом с претензиями и налетом иронической разочарованности — человеком, который никак не может ей нравиться. Но так было лишь вначале, когда он был для нее практически незнакомцем. Сейчас она рассматривала его как друга, человека, которому можно доверять. А также, если уж взглянуть правде в лицо, как мужчину, в обществе которого ей приятно находиться. Он остроумен, мудр, а с ней — добр и любезен.

Прежде Аликс не доводилось слышать голос Хэла по телефону, и ей понравилось, как он звучит. Она предположила, что причина в его актерской профессии. Актеру положено иметь красивый голос.

— Я не умею водить машину, а Эдвин не поедет. У него сейчас состояние под девизом «не будите спящую собаку». Вы не могли бы позаимствовать у своих автомобиль?

Хэл сумел с помощью простого приема — всучив Парсонсу десятишиллинговую банкноту. Он отвез Аликс за Дьяволову гору, в Эскригг, раскинувшийся в соседней долине. Мэвис проживала в отеле «Куинс хед», где, как она сообщила им, раньше работала барменшей.

Хэл сразу проникся к Мэвис симпатией, что не удивило Аликс. Она была уверена, что на его месте множество мужчин не остались бы равнодушны к чарам этой красотки.

— Мисс Аликс, приятно опять вас увидеть, сколько воды утекло! А мистер Эдвин, как он, здоров?

— Да.

— Я слышала, у него молодая леди, правда, не из тех, что понравилась бы леди Ричардсон. Ну да он не станет печалиться из-за этого, у него есть ум, у мистера Эдвина. Как и у вас. Я всегда говорила: эти близнецы не позволят собой помыкать.

— Ах, хотелось бы, чтобы было так, Мэвис.

— И мисс Утрата. Я бы, наверное, не узнала ее на улице. Ведь я видела ее совсем крошкой. Хотя Альберт говорит, она вылитая копия своего дяди Джека; так что, может, и узнала бы. Уж он был красивый мужчина, поверьте моему слову. Хотя и небезопасен в буфетной.

— Как-как? — позабыв о хорошем тоне, воскликнула Аликс.

— Горничные так утверждали. После того как приказал долго жить отец сэра Генри, у женской прислуги никогда не было никаких неприятностей, мы горя не знали в «Уинкрэге», поверьте моему слову. Вот тот, говорят, в молодости был озорник, да и в старости тоже нехорошо себя вел. Но с другими молодыми господами никогда не возникало беспокойства — ни с вашим папашей, мистером Невиллом, ни с мистером Солом. Только вот мистера Джека приходилось остерегаться. Мы всегда предупреждали молоденьких девушек, — ведь он охотился за молодыми. Рассчитывал, что они побоятся что-то сказать, осмелюсь заметить. Девушка лет четырнадцати, первый раз поступившая на место, — как она может постоять за себя против сына хозяина дома вроде мистера Джека? Но я не хочу плохо вспоминать о мертвых. Ваш дядя погиб за свою страну, в моих глазах это стирает все обиды.

— Я хотела спросить вас об Утрате, — поспешно вставила Аликс, надеясь прервать поток воспоминаний. — Это вы привезли ее из Америки, когда она была младенцем?

— Да.

— Вы ездили туда специально, чтобы забрать ее? Вас послала леди Ричардсон?

— Бог с вами, нет! Я уже была там, в Америке. — Мэвис сделала паузу, пристально глядя на Аликс. — Вы знаете, что леди Ричардсон выставила меня за дверь?

— В самом деле? Нет, я не знала.

— Да, она очистила весь дом от прежних слуг. Получив увольнение, я решила поехать в Канаду. У нас родные живут там, в Новой Шотландии, и я подумала, что могла бы тоже там обосноваться. У меня были деньги, которые вручила мне ее светлость, — она дала нам щедрое выходное пособие. Но не понравилось мне в Канаде, и Альберт понимал, что я там не прижилась и мечтаю вернуться. Поэтому, когда умерла бедная миссис Невилл, оставив малышку, он договорился с сэром Генри и леди Ричардсон, что я вернусь из Америки и привезу с собой ребенка. Я была рада помочь: уж такая случилась трагедия! Ваша мамаша и мисс Изабел, да еще после смерти вашего папаши…

— А откуда вы забрали Утрату? — затаив дыхание, спросила Аликс. — Из Орегона или другого штата?

— Нет, я забрала ее из Нью-Йорка, откуда и отплывал пароход. У них была нянька, которая ее туда доставила, — она из агентства по найму. Хорошо смотрела за Утратой, не думайте, и мисс Утрата была здоровой, веселой крошкой, никаких неприятностей.

— Значит, вы не виделись с моими американскими дедушкой и бабушкой?

— Нет, что вы. Осмелюсь сказать, они очень горевали: ведь только потеряли дочку и внучку; думаю, не до поездок им было в такое время.

Аликс была разочарована. Она так надеялась, что Мэвис сообщит ей, где останавливалась в Америке ее мать. Тут вмешался Хэл.

— Мисс Роукби, — начал он.

Она добродушно рассмеялась:

— Зовите меня Мэвис, меня все так зовут.

— Ладно, Мэвис. Почему леди Ричардсон выставила вас и остальных слуг за дверь, как вы выразились?

— Вот это вопрос, мистер Хэл. Я сама часто себя спрашивала и точного ответа не нашла. Альберт говорит, мол, это потому, что она твердо решила не оставлять никого, чтобы не напоминали ей о тех днях, когда были живы мистер и миссис Невилл и Изабел. Но я тут не вижу смысла. У нее ведь все равно оставались близнецы — вы, мисс Аликс, с мистером Эдвином да еще малышка Утрата.

— Тетя Труди считает: бабушка чувствовала, что нам с Эдвином будет легче, если ничто не станет напоминать о родителях. Наверное, поэтому она так поступила.

— Видимо.

— А сколько слуг уволили? — спросил Хэл.

— Да всех. По крайней мере тех, что работали в доме, а нас там было много. Всех до одного, кроме Альберта. А уж почему его оставили — для меня загадка. Он сказал, сэр Генри воспротивился, но я не верю. Он темная лошадка, Альберт, всегда умел держать рот на замке. Но я никогда не завидовала тому, что его оставили. Он очень доволен службой у вас в семье, мисс Аликс, заработал на хорошую пенсию и на упоминание в завещании сэра Генри — так сказал ему сэр Генри, хотя, будем надеяться, до этого еще далеко.

— А наша семья очень довольна его службой, — искренне произнесла Аликс. — Мы не могли бы и мечтать о более верном слуге.

— Таков уж он, Альберт. Я думаю, вам с Эдвином пришлось нелегко, когда вас отправили в школу-интернат, а няне дали от ворот поворот. Как она плакала, когда ей пришлось уйти!

— Бабушка сказала, что она сама хотела уйти, ей представилась возможность получить хорошее место в Австралии, а она всегда стремилась туда уехать.

— Вам так объяснила ее светлость? Нет, ваша няня мечтала отправиться в Австралию не больше, чем улететь на Луну. Она до того любила вас с мистером Эдвином и привыкла к мисс Изабел — не могу вам передать. Все глаза выплакала, когда ваша сестра погибла. Только ей дали понять, что у нее возникнут трудности с рекомендациями, если она останется в Англии. Ну она и постаралась сделать что могла, и в конце концов все устроилось к лучшему. Она вышла замуж в Австралии, обосновалась и очень счастлива. Имеет троих деток, пишет мне каждый год.

— Она обещала писать и нам, но писем не было.

— Как вы сами сказали, осмелюсь заметить: ваша бабушка не желала, чтобы вам напоминали о тех временах.

Разговор с Мэвис породил больше вопросов, чем дал ответов. Они выпили чаю, и Мэвис рассказала им, что покидает Лондон, возвращается на север и выходит замуж за Джозефа Харкнеса, хозяина «Куинс хед».

— Он был моим возлюбленным еще до того, как я уехала, но наши дорожки разошлись. Потом он прибыл в Лондон, разыскал меня, ну и вот, сами видите.

Аликс порадовалась за бывшую горничную, а Хэл отправился поздороваться с Джо, которого знал еще по старым временам. Вскоре они распрощались и тронулись в обратный путь.

— Один тупик за другим, — вздохнула Аликс, когда они медленно ехали по обледеневшим дорогам.

— Будьте благоразумны, — промолвил Хэл. — Если сэр Генри и ваша бабушка не желают помогать, а Труди запечатала свои уста, попытайте счастья у попечителей вашего наследства — они должны знать подробности о семье вашей матери.

— Все они у дедушки в руках, — мрачно возразила Аликс. — Они станут мямлить, запинаться и посоветуют обратиться к нему. А он скажет: спроси у бабушки. Нет, это заколдованный круг. Но я не намерена сдаваться. Я выясню, что произошло в том году, — нравится это бабушке или нет.

— Что ж, когда вернетесь в Лондон, первым делом надо связаться с юрисконсультами. Нет, не говорите мне, что они входят в семейную фирму. Пойдите к другим, я дам вам адрес; это фирма, абсолютно не связанная с вашей семьей и со здешними местами. Вы попросите их проследить пути следования своих родных. Они все сделают, хотя это займет время. И будет дорого стоить, так что очень удачно, что у вас есть деньги и вы можете им заплатить. Если они не добьются успеха или поиски затянутся, тогда я по приезде в Нью-Йорк свяжусь со своими адвокатами, чтобы те провели для вас расследование. Там, на месте, им будет легче наводить справки. Они могут обратиться в агентство, которое специализируется на розыске людей.

— К Пинкертонам?

— Вероятно. Тогда вы получите нужные детали. А если удастся, возьмете отпуск на службе и, сев на первый же пароход до Америки, посетите родной город вашей матери, навестите ее могилу и могилу сестры.

— Я бы хотела это сделать, — сказала Аликс. — Спасибо, Хэл. В Уэстморленде человек оказывается так укутан в семейный кокон, что забывает обо всем на свете. — И добавила: — Вы наблюдали за Сеси и Майклом?

— Занимаетесь сватовством? — засмеялся Хэл.

— Вовсе нет. Мне нравится Майкл. Он, кажется, чем-то встревожен. Надеюсь, это не оттого, что Гриндли его отвергают?

— Гриндли, похоже, вообще не обратили на него внимания. Он небогат и неродовит, не имеет хороших связей отношения к сантехническом у оборудованию. Трудно ожидать, что они им заинтересуются.

Некоторое время они ехали молча. Солнце садилось, расцвечивая небо на западе красными полосами и превращая ледяное озеро в пламенеющий мираж.

— Вам, вероятно, было тяжело в довершение ко всему потерять еще и няню, — промолвил Хэл.

— Мы были в замешательстве, так что это было просто еще одним непонятным обстоятельством. Бабушка заявила, что большим мальчикам и девочкам няня не требуется, а у Утраты появится новая няня, которая не станет ухаживать за нами. Эдвин все равно должен был после Рождества уехать в школу-интернат. Она отправила в школу и меня.

— Жалеете?

— Нет. Неплохая школа. По правде сказать, она мне нравилась гораздо больше, чем следующая, которая была просто отвратительной. Видите ли, если мне в любом случае было суждено расстаться с Эдвином, то не имело значения, осталась бы я в «Уинкрэге» или уехала в школу. По крайней мере там у меня образовалась компания. Стыдно признаться, но я ужасно завидовала Утрате — тому, что она маленькая, сирота и получала гораздо больше внимания. Не от бабушки, конечно. Та всегда относилась к ней с презрительным снисхождением. Нет, от дедушки и тети Труди. Да и слуги тоже считали Утрату несчастной сироткой и очень с ней носились. Так что мне было лучше в школе.

— В Америке мало семей отправляют своих отпрысков в школу в восемь или девять лет. Они склонны держать их под крылом.

— Неужели?

— Они считают нас, англичан, жестокими — из-за того, что мы сплавляем своих детей из дома в интернаты.

— А вам было плохо в школе?

— Я терпеть ее не мог, но жаловаться не имело смысла.

— Если я выйду замуж и у меня появятся дети, я не стану отправлять их в интернат.

— Ваш муж может настаивать на этом.

— Я не выйду за такого человека. — Аликс засмеялась. — Подобный вопрос вряд ли возникнет. Не думаю, что когда-нибудь вообще выйду замуж, не говоря уже о детях. Того, что я насмотрелась из семейной жизни, довольно, чтобы отвратить меня от самой мысли.

 

Глава сорок восьмая

— А где Утрата? — спросила Аликс Урсулу, которая в холле обувалась в сапоги.

— Наверху, в детской, играет на пианино. Она сказала, что от всех этих рождественские гимнов и праздничных мелодий ей захотелось опять вернуться к Бетховену. На самом деле она играет гаммы. Попробовали бы меня заставить в каникулы упражняться. Правда, я не помешана на музыке.

Аликс поинтересовалась, не возражает ли Урсула, что ее оставили в одиночестве. Как-никак она все-таки гость, Утрата пригласила ее.

— Ничего, я к ней привыкла! — бодро заверила Урсула. — Когда на нее нападает музыкальное настроение, ее ничем не проймешь. Сомневаюсь, что даже леди Ричардсон сумеет оттащить ее от фортепьяно. А иначе, у меня тут есть одно дело, так что я не возражаю. Честное слово, Аликс.

«Она думает, я переживаю, создаю ажиотаж, — решила Аликс. — Для нее я взрослая, озабоченная только хорошими манерами, тем, что положено и что не положено. В общем, зануда».

— Идешь кататься на коньках? — спросила она Урсулу, которая надевала пальто.

— Сейчас — нет.

А вот теперь Аликс вела себя как любопытствующая взрослая.

— Какая хорошенькая шляпка и шарф!

Урсула хихикнула.

— Не такая хорошенькая, как та, что вы мне подарили, но она наверху и слишком хороша для сегодняшней прогулки. А эти вещи принадлежат милой Розалинд, она оставила их здесь в Рождество. Я возьму их с собой, когда соберусь домой, а пока поношу. Кажется, они из ангоры или мохера, с шелком. Немного не сочетаются с моими волосами, зато теплые.

Забавная девочка. Аликс спросила себя, что замышляет Урсула, что означает таинственное «одно дело», которое ей надо выполнить. Свидание? Едва ли. К тому же непохоже, чтобы девочка испытывала особый энтузиазм в отношении своей задачи, в чем бы та ни состояла. Ну да это ее не касается.

Мысли об Урсуле прервал телефонный звонок, раздавшийся через несколько минут. Звонила Мэвис.

— Я тут подумала о ваших вопросах насчет миссис Невилл. Я ведь знаю, как ее светлость леди Ричардсон старалась убрать следы вашей матушки. Мне такие выкрутасы казались странными, но кто я такая, чтобы высказываться? Ну так вот, мы с мисс Труди перебрали все ее вещи и отослали одежду в благотворительные организации. Но только там имелись и другие личные вещи. Не письма — ими леди Ричардсон сама занималась. Просто повседневные вещи, которыми пользовалась ваша матушка. Никому бы они не пригодились, и я решила их не выбрасывать.

Аликс затаила дыхание.

— Вы их оставили?

— Нет. Мисс Труди велела мне выбросить, но, должна признаться — а я никогда не рассказывала об этом ни одной живой душе, — что не могла заставить себя сделать это.

— Куда вы их дели?

— Отнесла на чердак. Ни у кого нет причин там шнырять, даже старой Липп. То, что я утаила, вряд ли будет вам очень полезно, разве что воскресит какие-нибудь воспоминания. Но там было что-то вроде портфеля. Полагаю, ее светлость забыла о нем или сложила в него неважные бумаги, чтобы потом все вместе выбросить. Но я украдкой в него заглянула, и там оказалось несколько фотографий. Личных. Может, вам захочется их иметь. Если, конечно, портфель все еще на месте, а это вопрос — ведь дело было очень давно, а мало ли что могло случиться.

— Вы помните, на котором чердаке?

— Помню, что довольно странно после стольких лет. Они там все пронумерованы, комнаты, раньше они предназначались для слуг. Я спрятала его в комнате номер пять. Там большой буфет и маленький — возле камина. Портфель в маленьком.

Фотографии ее матери! Находились в доме все это время!

— Алло? Вы меня слышите?

— Да, Мэвис. Не могу выразить, как я вам благодарна. Я сейчас же пойду наверх и посмотрю.

— Сходите. Но послушайтесь моего совета: сделайте это тайком, идите, когда Липп не будет поблизости. Пусть все это и давние дела, как я сказала, но — готова прозакладывать мою лучшую воскресную шляпку — леди Ричардсон не хочет, чтобы из тех времен что-либо выплыло наружу. И вы ничего не слышали от меня о буфете!

Аликс засмеялась и сказала: нет, если кто-нибудь узнает и станет допытываться, она ответит, что это было простое любопытство.

Утрата осторожно проскользнула в гостиную, рассчитывая не привлекать к себе внимания. Аликс догадывалась, что, с головой уйдя в музыку, она, очевидно, потеряла чувство времени. Сестра даже не забежала вымыть руки или причесаться, посчитав, что лучше явиться неаккуратной, чем опоздать.

Старания Утраты пропали даром: орлиные глаза бабушки остановились на ней.

— Где ты была, Утрата? Чем занималась? Ты не причесалась и, рискну предположить, не вымыла руки. Сколько раз я должна повторять, чтобы ты отводила достаточно времени на то, чтобы привести себя в порядок перед едой? А где Урсула?

— Я не знаю, — пробормотала Утрата. — Я не видела ее с завтрака.

— Утрата, твой долг — ухаживать за своими гостями. Если ты не готова это делать, тогда, полагаю, мы больше не сможем разрешать твоим друзьям у нас гостить.

— Бабушка, это несправедливо! — выпалила она.

Аликс вздрогнула и поморщилась как от боли. Дерзить в ответ на замечание было ошибкой, и она видела, что Утрата пожалела о ней, как только слова сорвались у нее с языка.

— Я хотела сказать, Урсула не может находиться со мной каждую минуту. — Неожиданно ее осенила идея. — Кажется, она упоминала насчет написания благодарственных писем.

Хитрый ход. Бабушке придется одобрить это занятие, хотя она всегда настаивала на том, чтобы ее собственная семья писала такие письма в День подарков.

— Вероятно, она не услышала гонг. Можно я сбегаю к ней и позову?

— Да, хотя я и не понимаю, как она могла не услышать гонг, если только ее вдруг не поразила глухота. Гонг специально предназначен для того, чтобы его все слышали.

Утрата исчезла и загромыхала вверх по лестнице.

— Извините, тетя Джейн! — бросила она, столкнувшись с ней на площадке.

Удивленно вскинув брови, Джейн посторонилась, пропуская племянницу.

— Ты не ошиблась направлением? Разве ты не должна быть внизу?

— Я поднялась, чтобы позвать Урсулу. Думаю, она должна быть в своей комнате.

— Она ушла с санками некоторое время назад, — сообщила вышедшая в холл Аликс, тем временем как Джейн с Утратой, но без Урсулы, спускались по ступенькам обратно.

— Когда? — поинтересовалась Джейн.

— Примерно час назад. Я сказала, чтобы она обязательно вернулась к ленчу. Она знает, как бабушка привержена пунктуальности, а если не знает, то, видимо, невероятно бестолкова.

— О Боже, — устало произнесла Джейн. — Этому конца не будет.

Несмотря на попытки дедушки смягчить отрицательный эффект от неявки Урсулы — она заигралась на снегу и, видимо, встретилась на озере с подругами, и в конце концов, сейчас же каникулы, — на бабушку это не произвело впечатления. Ленч прошел в мрачной обстановке.

Утрата уныло гоняла по тарелке тушеную сливу.

— Утрата, перестань играть с едой.

— Извините, бабушка. — Слива скрылась во рту.

Воцарилось молчание.

— После того как выйдешь из-за стола, Утрата, ты оденешься и отыщешь Урсулу. Я хочу услышать объяснение, почему она пропустила ленч.

— И лучше, если это объяснение окажется убедительным, — пробормотала Аликс.

Утрата подавила смешок, проглотила нечаянно косточку от сливы и подавилась. Аликс принялась стучать ей по спине. Бабушка метнула в обеих гневный взгляд, отложила салфетку и поднялась из-за стола. Послышался звук отодвигаемых стульев — остальные тоже поспешно вскочили, — и неудачная трапеза закончилась.

— Урсула несносна. Столько хлопот создала, — ворчала Утрата, натягивая сапоги. — Могла бы сообщить, куда отправляется.

— Роукби видел, как она поднималась по склону с задней стороны дома, — произнесла Аликс.

— Большая мне польза от этих сведений! Если она поднялась, то потом могла двинуться по дюжине разных тропинок.

— Куда она любит ходить кататься?

— Не знаю. На ту луговину, что спускается к озеру, наверное. Однако если бы она там каталась, ей бы уже надоело. Когда взберешься на ту горку раза четыре или пять, начинаешь думать, что с тебя уже хватит.

— Может, она все-таки взяла с собой коньки? Или вернулась за ними и пошла на озеро? Укатила на противоположный берег.

— Она не брала. Смотри. — Выпрямившись, с красным лицом после завязывания шнурков, Утрата указывала на коньки Урсулы. — Вот ее коньки… Нет-нет, она не могла бы взять ничьи другие, у нее ноги нормального размера, в любых наших она бы утонула.

В дверях появился Сол.

— Мама хочет, чтобы я отправился с тобой, Утрата. Она не желает, чтобы ты выходила на улицу одна.

— О, ради всего святого, ну почему ей надо быть ужасной старой неврастеничкой? Я прекрасно схожу сама, я не ребенок.

— Нельзя говорить так о своей бабушке, Утрата!

— Извините, дядя Сол, но, честное слово, это глупо — не сметь никуда выйти одной. Сколько это будет продолжаться? Что, по ее мнению, со мной случится на озере? Я всех здесь знаю, и все знают меня.

Аликс не удивила сдерживаемая ярость в голосе Утраты. Она в ее возрасте столь же сильно злилась по поводу бабушкиных бесконечных запретов и приказаний. В голосе Сола прозвучали наставительные нотки:

— Сейчас, когда озеро замерзло, кругом множество незнакомых людей.

— Но не тут. Вы же знаете, они к усадьбе не приближаются. И какая разница: даже если снега и льда нет и в помине — все равно та же история. «Если выходишь на конную прогулку, пусть с тобой обязательно поедет Манго». Я спрашиваю вас, почему ни одной девочке моего возраста не требуется иметь при себе грума, когда она едет покататься на лошади в деревне? Мне нельзя ходить самой по себе, ездить на лошади, кататься ни на коньках, ни на санках без того, чтобы поднялся шум и гам. А что мне вообще можно? Ответьте? Ничего!

Она застегнула последнюю пуговицу на куртке и натянула вязаную шапку.

— Тогда идемте, дядя Сол. Не думаю, что вам хоть в малейшей степени хочется меня сопровождать, — вы тоже находите все это докучным и утомительным.

— Ты не желаешь прогуляться, дорогая? — спросил Сол у жены.

— Нет, я немного устала, пойду отдохну. Убеждена, вы встретите девочку в конце подъездной аллеи.

— Вот именно! — буркнула Утрата, увлекая дядю к входной двери.

Роукби оказался там раньше их. Он собирался распахнуть ее перед ними, как вдруг остановился и прислушался.

— Подъезжает машина.

— Визитеры! — раздраженно бросил дядя Сол. — Этого нам только не хватало. Кто там, Роукби?

Роукби открыл дверь и вышел на крыльцо.

— Это машина мне неизвестна, мистер Сол.

Утрата встала у него за спиной.

— Ее взяли напрокат американка и любовник. Интересно, зачем они тут?

— Кто? — в ужасе переспросил Сол.

— Ничего, не обращайте внимания. Смотрите, я права, это и есть ее любов… я хочу сказать, человек из «Гриндли-Коттеджа».

Через секунду Утрата мчалась вниз по ступенькам, к автомобилю.

Аликс последовала за ней, двигаясь со всей быстротой, какую позволяла хромая нога. Что делает Урсула в этой машине, с незнакомым человеком?

Ее обогнал бегущий дядя Сол.

— Девочка ранена!

Аликс и Утрата принялись хлопотать вокруг Урсулы, бледной и дрожащей. Аликс с ужасом взирала на размазанную по ее лицу кровь.

— Урсула! — воскликнула подружка. — Урсула, что случилось?

— Разве ты не видишь, у нее шок? Она не может говорить. Надо отвести ее в дом.

— Отведите в гостиную, уложите на диван, — велел Сол.

Урсула покачала головой.

— Тогда наверх, — быстро распорядилась Аликс. — В ее комнату. Обопрись об Утрату, Урсула, обопрись о нее.

Сол провел незнакомца в гостиную.

— Кто вы? Не соблаговолите ли объяснить, что делала мисс Гриндли в вашей машине и почему она в таком состоянии?

— Меня зовут Ньюман. Я не совершал наезда на молодую леди, если вы это имеете в виду. Я возвращался в «Гриндли-Коттедж», когда она, спотыкаясь, выскочила из лесу, прямо перед автомобилем. Она явно была перепугана, хотя повреждений вроде не было. Я остановился, посадил ее в машину и привез сюда, потому что это ближайший дом. Нужно показать девочку врачу.

— Не было повреждений? А как кровь? Она сообщила, что с ней произошло? Несчастный случай? Она, кажется, ушла с санками?

— Санок я не видел. Наверное, тут кое-что более серьезное. Она сообщила мне — правда, довольно сбивчиво, но совершенно недвусмысленно, — что в лесу на нее напал мужчина. Ее могли ударить, и она потеряла сознание. Хотя сейчас, кажется, все в порядке, говорит, что голова не болит. Кровь — из носа. У нее разбита губа.

— Где именно это случилось?

— Вы знаете место, где лес спускается к небольшому участку прибрежной гальки? Рядом с лодочным сараем?

— Да, конечно, лодочный сарай принадлежит «Уинкрэгу». Но с какой стати ей быть там, если она пошла кататься на санках? Вы там еще кого-нибудь видели?

— Нет. Как только я убедился, что она не ранена, я оставил ее на минуту в машине, а сам побежал в лес посмотреть. Никаких признаков. Однако когда я миновал заросли и вышел к берегу, то увидел на льду следы от коньков. Они, впрочем, могли быть чьи угодно и оставлены в любое время. Никто ведь не расчищает лед с этой стороны озера, верно?

— Нет-нет, лишь вокруг города и около пристаней, — покачал головой Сол. — Неслыханно. Напасть на девочку среди бела дня. Я подозреваю, что у нее там была тайная встреча. Она могла завязать знакомство с каким-нибудь местным парнем, назначила свидание, а потом испугалась.

— Непохоже, что она встретилась с кем-то знакомым, разве только она очень хорошая актриса. И из того, что она сумела объяснить, то был не парень. Взрослый мужчина. Вы получите от нее лучшее описание, когда она немного успокоится. У нее шок.

— Да-да, ужасное потрясение. Как подумаешь об этом… гостья в нашем доме… Что скажет моя матушка?

— Я вас покину, едва ли сейчас в вашем доме желательно мое присутствие. Если я чем-нибудь сумею помочь, дайте мне знать. Давайте я загляну в полицейский участок и попрошу прислать сюда офицера? Или вы предпочитаете сами позвонить?

— Нет, пожалуйста, не надо. Все будет в полном порядке, мы сами обо всем позаботимся. — Сол замялся в нерешительности. — Будет прискорбно, если… э… молва об этом станет распространяться.

— Шила в мешке не утаишь. Какой-то молодчик бегает по лесу и набрасывается на молодых девушек — это не утаишь. К тому же молва и должна распространяться: пока маньяка не схватят, женщинам в округе надо быть очень осторожными.

— Осторожными? Но, безусловно, он не станет больше нападать.

— Не станет? Вы так считаете? — поразился Ньюман. — Я бы предположил, что он намерен это повторить. Может, ваши английские преступники действуют не так, как в Штатах?

— Вы не понимаете. Это такой случай, за который бульварная пресса будет рада ухватиться. Что скажет семья девушки, если увидит ее имя во всех газетах? Огласка — это совершенно не то, к чему стремятся люди нашего круга, мистер Ньюман.

— Не думайте, что я обожаю огласку, мистер Ричардсон.

— Осмелюсь предположить, что репортеры не пожелают вытаскивать на страницы газет ваше имя и имя… вашей спутницы, миссис… э… миссис Ньюман.

— Вы считаете?

— Я член парламента, парламентский заместитель министра. Американцы могут не понимать до конца, насколько важно, чтобы ни единый намек на скандал…

— Политики устроены точно так же и по ту сторону Атлантики, поверьте. Можно делать что угодно, лишь бы все было шито-крыто. Если вы меня предостерегаете, то замечу: я тоже не имею желания вовлекать прессу — ради нас самих и ради мисс Урсулы. Я ухожу, но убежден: вам надо вызвать врача. Наверняка у вас есть свой человек, который знает каждого члена семьи еще с пеленок. Такой, на которого можно положиться и быть уверенным, что он не подведет вас неуместным словом. Всего хорошего.

Наверху, в комнате, Утрата сидела возле Урсулы, а Аликс готовила ванну.

Утрата хотела позвонить Фиби, но Аликс остановила ее.

— Вряд ли Урсуле необходимо иметь вокруг много людей, — обронила она. — Урсула, ванна готова. Отмокни и отогрейся хорошенько.

Урсулу уже так не колотило, но она была по-прежнему бледна.

— Не надо ли дать ей чего-нибудь успокаивающего? — спросила Утрата. — Сладкого чаю или бренди? Я могу сама спуститься и принести.

— Тогда бренди.

Послышался стук в дверь, и, открыв ее, Аликс увидела взволнованную Фиби.

— Мистер Сол сказал, что с мисс Урсулой произошел несчастный случай, и поручил мне отнести ей чашку горячего сладкого чая. А мистер Роукби велел принести также и бренди, поэтому я принесла графин и стакан. Могу я еще что-нибудь сделать?

— Спасибо, Фиби, — промолвила Аликс. — Раз ты здесь, принеси, пожалуйста, горячую грелку. Мисс Урсула продрогла на морозе.

Она взяла поднос с чаем и бренди и закрыла дверь.

— Нужно отдать вычистить одежду Урсулы, — сказала Утрата. — Она очень грязная, и рукав порван. Что с ней произошло?

— Подожди. Пусть Урсула примет ванну, и тогда посмотрим, будет ли она в состоянии говорить. — Она подошла к двери ванной и постучала. — Урсула, выпьешь чаю или бренди? Бренди? Я принесу тебе, если разрешишь войти.

Урсула появилась через десять минут, закутанная в халат, но по-прежнему дрожащая.

— Быстро в постель! — скомандовала Аликс. — Никаких споров. Я знаю, что ты не больна, однако следует согреться. Фиби принесла грелку, она в постели, очень горячая, так что будь осторожна, не обожги ноги.

Урсула слабо улыбнулась.

— Точно также сказала бы и няня.

Аликс накрыла ее одеялом и села на постель. Утрата устроилась на стуле около камина, уперев локти в коленки.

— Ты упала на льду, Урсула? Или что-то с санками?

Урсула покачала головой.

— Нет. — Чувствовалось, что ей больно говорить, губа начала распухать.

— Надо приложить лед, — промолвила Аликс. — Утрата, ты позвонишь? — И снова обратилась к Урсуле: — Продолжай.

— Это был мужчина, — быстро сказала Урсула. Слова соскакивали с языка, будто она была рада выговориться. — Я была в роще у озера, ну, знаете, там вся гора покрыта лесом, потом ниже тянется дорога и опушка, а потом — опять деревья, до самого озера. Мне надоело кататься, я оставила сани возле лазейки через ограду. Ой, они ведь до сих пор там!

— Не волнуйся, я пошлю за ними кого-нибудь из слуг. Ты пошла через рощу…

— Да. Там есть часть берега, покрытая галькой. Я могла бы поклясться, что вокруг никого не было. Лишний раз доказывает, что нельзя доверять своим инстинктам. Потом, когда мне надоело смотреть вдоль берега и выискивать абсолютно круглый камешек… ну, ты знаешь… — Она осторожно потрогала губу. — Со мной все в порядке, правда… Просто…

— Не рассказывай, если тебе тяжело, — произнесла Аликс.

— Нет, все нормально. Я двинулась обратно, собиралась пройти по дороге и забрать санки. Ну и забыла про время, а когда поглядела на часы, то увидела, что уже ленч и нужно скорее бежать домой. Из-за своей спешки я ничего вокруг не замечала и не ожидала, что в лесу кто-то есть. И тут он выскочил прямо на меня из-за деревьев. Совершенно неожиданно. — Она умолкла.

— Кто, Урсула? — спросила Утрата. — Кто тебя напугал? Что за идиотизм так пугать людей!

— Замолчи, Утрат! — оборвала ее Аликс. — Урсула, тебе известен этот человек? Ты его раньше видела?

— На нем была шляпа, надвинутая на глаза, а подбородок и рот закутаны шарфом. Нет, я его не узнала. — Она встретилась взглядом с Утратой. — Он высокий… и вроде темный. Я не очень-то разглядела его. Он загородил мне дорогу, и я попыталась его обойти, и тогда он меня схватил. — Она передернулась. — Ужасно. Он такой сильный и, когда я закричала, ударил меня по лицу. — Она поднесла палец к разбитой губе. — Вот откуда у меня это.

— Глотни еще бренди, — предложила Аликс, поднимаясь. Ее пугала бледность Урсулы. На фоне этой бледности ярче проступили веснушки вокруг носа, отчего девушка выглядела гораздо моложе, почти ребенком.

— Лучше чаю, пожалуй, если я смогу пить его такими губами. — Она заставила себя сесть на постели, подоткнув вокруг одеяло, и стала неуклюже глотать чай, который налила ей Аликс. — Мне так холодно, не понимаю почему.

— Это шок, — сказала Аликс. — Нормальное явление. На твоем месте я бы до сих пор визжала от страха. Ты удивительно храбрая.

— Я не чувствую себя храброй, — возразила Урсула. Ее трясло. — Я думала, он меня убьет. Он специально хотел причинить мне боль, он так рассвирепел. У него были просто жуткие глаза. Не думаю, что он сумасшедший и не сознавал, что делает: просто он получал от этого удовольствие. Ему нравилось видеть мой страх. Это самое ужасное.

Раздался еще стук в дверь, но прежде чем кто-либо успел ответить, дверь открылась и вошла леди Ричардсон.

В комнате вдруг стало холодно. Утрата посмотрела на бабушку и обхватила себя руками.

Одна из дамастовых занавесок, закрывавших окна, была чуть приподнята. Леди Ричардсон стремительно приблизилась к окну и опустила ее.

Затем повернулась и посмотрела на лежащую девочку. И к своему удивлению, Аликс увидела, что бабушкино лицо напряжено от сдерживаемого бешенства.

Кажется, Урсула тоже заметила эту ярость, потому что попятилась на подушках, натянув одеяло до самого подбородка, отчего снаружи остался торчать лишь ореол влажных рыжих волос и два испуганных глаза.

— Ты навлекла позор на себя и свою семью. Что это за поведение?!

 

Глава сорок девятая

Аликс не верила своим ушам. Что там наговорили бабушке? Неужели дядя Сол наболтал ей какой-то вздор?

Утрата вскочила со стула.

— Бабушка, Урсула не сделала ничего плохого!

— Помолчи, Утрата. Чуть позже мы обсудим твою роль в этом отвратительном деле.

Стоящая у кровати бабушка была так убеждена в своей правоте, так отталкивающе грозна.

— Итак, Урсула, расскажи мне правду. Ты, к счастью, не являешься членом моей семьи и я не несу за тебя ответственность. Те изъяны в твоем воспитании, что привели к подобному поступку, не могут быть поставлены мне в вину.

Урсула была слишком потрясена, подавлена, чтобы вымолвить хоть слово.

Огонь в камине едва заметно мерцал. Аликс взяла лопатку и подбросила угля. Огонь зашипел и изрыгнул столб зловещего черного дыма, от которого защипало глаза. Дым обещал оставить после себя в комнате пленку копоти, но бабушка даже не обратила внимания. Ее руки сжались в кулаки — нет, скрючились, как когти, костяшки пальцев побелели от напряжения.

— Я знаю о девицах вроде тебя. Ты дуреха, что пошла в лес одна. Без сомнения, ты намеревалась встретиться там с каким-то молодым человеком — решила, что сумеешь контролировать ситуацию. Когда же обнаружила, что не в состоянии это сделать, то всполошилась и закричала: «Волки!»

Аликс не чувствовала ни малейшего тепла от дымящего камина. Ее все больше пробирал озноб, и слова бабушки били по нервам. Ей хотелось взвиться и завизжать, чтобы она прекратила.

— Не изображай невинность. Тот человек был там, в лесу, не случайно?

Помощь и сочувствие от гостеприимной хозяйки? Если у Урсулы и была на это какая-то надежда, то теперь она поняла, что ошибалась. Аликс нечто подобное ожидала — у бабушки в характере ни капли сострадания. Но сейчас это не просто бессердечие, а откровенная враждебность.

И еще — страх. Да, страх.

Но чего бабушка боялась? Что негодяй, напавший на Урсулу, заявится в «Уинкрэг»? Ричардсоны никогда не были замешаны в скандалах, их доброе имя могло, не пострадав, выдержать и худшие неприятности, чем эта. Соседи и жители городка были бы лишь потрясены произошедшим и прониклись отвращением к преступнику. Они бы пожалели Урсулу и посочувствовали ее семье. Да и Ричардсонам, оттого что их молодой гостье пришлось пережить стресс. Чего же тут бояться?

Однако страх явственно витал в комнате, но страх бабушки, а не Урсулы.

— У тебя было с ним свидание, признайся!

— Нет-нет! — возразила девочка. — Совсем не так. Это неправда.

Как ни была ошеломлена Аликс, она уловила в голосе Урсулы фальшивую нотку.

— Неправду говоришь ты, а не я! Ты познакомилась с ним на льду. Флиртовала. Я знаю, как вы, молодые девушки, там себя ведете.

Аликс сообразила, что эти злобные нападки имеют своей целью запутать дело, заронить сомнения по поводу случившегося. Бабушка создавала дымовую завесу.

— Итак, ты подала ему все положенные знаки: что ты заинтересована и доступна для взрослых забав.

— Бабушка, как вы можете! — воскликнула Утрата.

— Я велела тебе помолчать, Утрата. Не ошибусь, если скажу, что и ты сыграла свою роль. Ты тоже ходила на озеро без сопровождения, проявляя беспечность в отношении своих манер и репутации. Какое счастье, что ты со своей внешностью не в состоянии привлечь ни одного мужского взгляда.

— Я не виновата, что на меня напали, я не виновата! — завопила Урсула. — Нужно винить того человека, а не меня!

— Вздор! — накинулась на нее леди Ричардсон. — Никто на тебя не нападал, почему ты не хочешь признать это? Ты договорилась встретиться в лесу с мужчиной, соблазнила его, заманила в ловушку. А когда поняла, что ему требуется нечто большее, нежели легкий флирт, то испугалась.

— Я не заманивала! — По щекам Урсулы бежали слезы.

— Посмотрите на ее лицо, бабушка! Он ее ударил.

Леди Ричардсон резко обернулась.

— Если она спровоцировала его на насилие, то ей некого винить, кроме самой себя. Она его обольстила, и нет ни одного судьи на земле, который бы со мной не согласился.

— Урсуле нужен врач, а не ваши нападки! — теперь Утрата тоже кричала. — Подождите, вот прибудет полиция! Они ей поверят! Они найдут того человека, и вам придется взять свои слова обратно!

— И речи быть не может о том, чтобы привлекать полицию.

От спокойной уверенности ее слов у Аликс перехватило дыхание. Она вонзила ногти в ладони и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться. Нельзя, чтобы в голосе звучали ярость и отчаяние. Не умолять. Говорить рассудительно.

— Бабушка, в полицию сообщить необходимо. Этот человек опасен. Он может напасть на кого-нибудь еще.

— Полиция не больше поверит россказням, чем я. Они даже не станут пытаться найти какого-то мужчину, который нападает в лесу на девушек. По той простой причине, что прекрасно поймут: такого человека не существует. Думаешь, твоя подруга первая молодая девушка, сочиняющая подобные истории? Любой полицейский на свете знает, что нельзя доверять девушкам. Их слова — сплошные выдумки и фантазии.

— Если вы не пойдете в полицию, тогда пойдет Урсула.

Леди Ричардсон сменила тактику. Ее голос стал тихим и сдержанным.

— Я уверена, Урсула отдает себе отчет, что как только начнется расследование, оно немедленно сделается достоянием прессы и ее имя окажется во всех газетах. Опять вытащат на свет давние истории о скандальном поведении ее матери и о разводе.

— Не вытащат! — возвысила голос Аликс. — Урсула — жертва, они не имеют права, они не поступят так!

— Ты ошибаешься, — вздохнула Урсула.

Бабушка действительно убеждена, что девочка решила пуститься по стопам своей матери, или всерьез считает, будто Урсула явилась жертвой не мужчины, а собственного богатого воображения?

— Бабушка, не будьте такой жестокой, — промолвила Аликс. — Урсула пострадала, ранена, разве вы не видите?

— У меня есть несколько вопросов к тебе, Утрата. Отвечай, почему Урсула пошла на улицу одна, вопреки моим запретам? Где находилась ты? Тоже гуляла?

Аликс поразилась злобным бабушкиным словам. Так же, как и Утрата, которая молча смотрела на нее.

— Я жду объяснений!

— Я играла на пианино, — прозвучал среди напряженной тишины ее голос.

— Играла на пианино! Что за чушь! Не пытайся мне лгать, Утрата. Липп была внизу, она бы мне сказала, если бы ты играла на пианино.

— Я сидела в детской.

— В детской? Что ты там делала?

— Играла на старом пианино.

Аликс поморщилась как от боли. Ох не время Утрате признаваться в музицировании.

— Ha старом пианино в… Это что же, вошло у тебя в привычку? Самовольно ускользать, оставив свою гостью одну и не осведомившись, не нужна ли ты кому-нибудь в доме?

— Никому я никогда не нужна, а мне надо упражняться.

— Тебе надо следить за своими манерами. Я нахожу просто невероятным, что ты можешь вот так стоять и спокойно отвечать мне, что бренчала на пианино, пока твоя подруга бродила на улице.

Руки Аликс были так крепко сжаты в кулаки, что болели. Она бы предпочла, чтобы Утрата не отвечала, не защищалась. И вместе с тем она восхищалась ею. Смогла бы она, в этом возрасте, хоть на миг, так смело противостоять бабушке? Нет.

— Я не бренчала. К тому же Урсула не обязана находиться со мной каждую секунду.

— Ода, она должна назначать свидания, встречаться с мужчинами.

— Выберите что-нибудь одно! — парировала Утрата. — Она не могла встретиться с мужчиной и одновременно все это сочинить.

— Урсула встретилась с мужчиной, дело приняло не тот оборот, на который она рассчитывала, и она сфабриковала историю о нападении.

— Поймите же, никого Урсула не заманивала, это неправда. Она была в ужаснейшем состоянии, когда пришла, вы ее не видели, вы не знаете.

— Ты думаешь, я всего этого не повидала за свою жизнь? Ты воображаешь, что если я стремлюсь хоть в какой-то мере обеспечить тебе надежную опеку, то лишь из-за прихоти? Молодые девушки без присмотра попадают в беду, а также навлекают беду на других. Урсула навлекла неприятности на тебя, и если я не проявлю мудрости, чтобы сохранить произошедшее в тайне, она создаст еще большие неприятности не только себе, но и тому незадачливому мужчине.

— Это вы создаете неприятности — тем, что не верите ей.

— Мне больше нечего сказать. Тема закрыта. Урсула, ты очень меня обяжешь, если не станешь спускаться сегодня вечером к обеду. Липп скажет слугам, что ты простудилась, поскольку по глупости и безрассудству пробыла на открытом воздухе дольше положенного. Она принесет тебе поднос с едой.

Дверь за ней закрылась с резким щелчком.

— Урсула, мне так жаль… — произнесла Утрата.

— Уходи! Уйдите. Оставьте меня одну. — Урсула бросилась на постель и зарылась лицом в подушки.

Часом позже Аликс нашла Утрату в детской. Сестра сидела на табурете перед пианино, ее лицо заливали слезы.

— Утрата, не плачь! Урсула, конечно, сокрушена, но все наладится, она выспится, и ей станет легче. Бабушка старая, она не имела в виду… О Боже!

Утрата безмолвно указывала на верхнюю крышку пианино. Аликс смотрела туда, не веря своим глазам: сборники нот были порваны, листы бумаги валялись в виде обрывков.

— Все мои ноты, — прошептала Утрата.

Аликс взирала на порванные и смятые нотные листы, заткнутые в корзину для бумаг, на изуродованные фрагменты, рассыпанные по натертым половицам.

— Как она могла? — Она обняла Утрату и крепко прижала к себе.

Повернув голову, она встретилась глазами с Эдвином. Он стоял в дверях, изумленно осматривая комнату.

— Я слышал насчет Урсулы. Мне сообщил Роукби, что вы здесь, наверху. Слуги все встревожены, считают, что по лесу бродит какой-то монстр… Что здесь произошло? Кто это сделал?

— Бабушка, — ответила Аликс.

— Бабушка? С чего ей взбрело в голову? Уж это на нее не похоже. Какое-то безумие.

И ненависть, подумала Аликс.

— Вряд ли мы знаем, что на самом деле представляет собой бабушка и на что она способна.

— Ты считаешь, она больна? У нее какой-то приступ? Но что вызвало такой дикий поступок?

— Ненависть. Ненависть, чистая и неприкрытая. Мы должны куда-то увезти отсюда Утрату. Как ты считаешь?.. Лидия?..

— Конечно. У меня машина перед домом. — Эдвин помедлил в нерешительности. — Я скажу Роукби, хорошо? О разгроме в комнате… Я бы не хотел, чтобы кто-либо из слуг…

— Из слуг? При чем здесь слуги? Лучше найди дедушку. Ему придется узнать о том, что произошло, рано или поздно.

* * *

Аликс наблюдала, как автомобиль Эдвина удаляется по подъездной аллее и заворачивает к воротам. Она уже повернулась, чтобы идти обратно в дом, но услышала звук другого, более мощного мотора.

— Я встретил по дороге Эдвина, он мчался во весь опор как дьявол, — сказал Майкл, вылезая из «бентли» Фредди. — Это с ним Утрата?

Аликс бессмысленно пялилась на него, мысли ее витали далеко.

— Извините, я прослушала. Вы прибыли к чаю?

— Что, неподходящее время? — спросил Майкл, вглядываясь в ее лицо. — Я договорился заехать, немного поболтать с вашим дедушкой.

— О, понимаю. Тогда… — Аликс неотрывно смотрела на «бентли». — А Фредди прячется на заднем сиденье или вы просто увели его машину?

— Фредди сегодня полдня корпит над своими медицинскими фолиантами.

— Занимается?

— Да. Эти медики постоянно что-то изучают. Ортопедия подразумевает хирургию, а она означает уйму дополнительных экзаменов для его диплома. Поэтому я спросил, не возражает ли он, если я возьму «бентли», и Фредди ответил, что нет.

Аликс пыталась собраться с мыслями.

— Простите, вероятно, я кажусь негостеприимной. Сегодня здесь неспокойно.

— Конечно. Я понимаю. Мне принести свои извинения сэру Генри и удалиться? Или я сумею чем-либо помочь?

Может ли она ему довериться? Правильно ли будет посвящать постороннего человека в обстоятельства произошедшего сегодня? Да наплевать! Бабушка пусть думает что ей угодно, а сейчас самое главное — убедиться, что с Урсулой все в порядке. Майкл не похож на болтуна.

— Пожалуй, да. Сегодня Урсула подверглась нападению, там, внизу, у озера. Нет, не ищите полицейскую машину, полицию не вызывали. Бабушка твердо намерена сохранить инцидент в тайне. Но я считаю, что Урсулу непременно надо показать врачу, и мне только что пришло в голову…

— Когда вы сказали «подверглась нападению», что имели в виду? — перебил ее Майкл.

— На нее набросился мужчина. Она гуляла одна, и… все могло бы получиться очень скверно, если бы мимо не проезжал тот американец, что поселился в «Гриндли-Коттедже» вместе со своей таинственной партнершей. Урсула получила несколько ударов, но серьезно не пострадала. — Аликс помолчала. — У нее распухла губа и есть синяки. Судя по ее словам, этим все и ограничилось. Ее не изнасиловали, — напрямик высказалась Аликс. — Но я бы чувствовала себя намного спокойнее, если бы показала ее врачу. Просто чтобы удостовериться: ничего не сломано и не требуется наложить швы.

— Значит, вас интересует, не могу ли я привезти сюда Фредди? А правильно ли это будет? С этической точки зрения? Если здесь у нее есть свой врач, не лучше ли обратиться к нему?

— Сейчас не время для щепетильности! — нетерпеливо тряхнула головой Аликс. — В конце концов, осматривал же Фредди мою лодыжку! Я ведь не прошу его проводить операцию, а хочу, чтобы он определил, не нуждается ли Урсула в медицинской помощи, что бы там ни говорила бабушка.

— А отец девочки знает?

— Бабушка позаботится об этом. Заявит, что Урсула ушиблась, катаясь на коньках, или сочинит еще какую-нибудь историю. Ее отец не станет тревожиться. Он не испытывает к ней особых чувств.

— Я заметил.

— Пожалуйста!

Майкл, благодарение Господу, не собирался спорить.

— Хорошо, Фредди так Фредди. Мне вернуться и привезти его сюда?

— В этом-то и проблема. Ему нельзя сюда приезжать, бабушка его к ней не допустит. Она стережет Урсулу.

— Чего ради? Боже милостивый, не думает же она, что нападавший предпримет новую попытку?

— Нет, все ради соблюдения секретности.

— Да, некоторые люди ее поколения чрезмерно волнуются о добром имени девушки.

Пусть так и думает, решила Аликс: на данный момент это избавит ее от объяснений.

— Роль сторожа при ней выполняет бабушкина горничная Липп — воистину страшная личность.

— В таком случае это будет трудновато. Что вы предлагаете?

Аликс немного подумала.

— Было бы гораздо лучше увезти Урсулу из «Уинкрэга». Бабушка очень сердита на нее, и Урсуле тяжело здесь оставаться.

Аликс практически читала мысли Майкла. Любопытство подбивало его спросить, что за чертовщина тут происходит, но воспитанность удерживала.

— Мне придется попросить дедушку на время отвлечь Липп. Он найдет способ. Тогда я смогу похитить Урсулу.

— Урсула ведь гостит у вас, не получится ли так, что сэр Генри воспротивится тому, что ее увезут из вашего дома?

— Мы уже в значительной мере перешагнули границы подобных условностей.

— Значит, я в вашем распоряжении, — произнес Майкл, сделав гостеприимный жест в сторону машины. — Давайте бегом в дом и умыкните Урсулу. Я по дороге заеду за Фредди, и затем мы отправимся в Лоуфелл. — Он забрался в автомобиль. — А после, — прибавил он тоном, не допускающим возражений, — я съезжу за Сеси. Кто-то из родственников должен побыть с Урсулой.

— Сделайте одолжение, я сама собиралась ей позвонить, но так будет лучше. Только не пугайте ее… и, ради всего святого, проявите сдержанность, если рядом окажется кто-нибудь еще.

— Я буду сама деликатность.

Когда Аликс повернулась, чтобы идти в дом, ее губы тронула улыбка. Ей нравился Майкл, и она предположила, что он станет подходящей парой для Сеси.

 

Глава пятидесятая

Временным пристанищем Лидии служил каменный дом на Саут-стрит. Там она могла отвлечься от ужаса, что нагнал человек, набросившийся на нее на улице с оскорбительными нападками. Какие бы тяжелые чувства ни вызвал в ней тот эпизод, это было ничто по сравнению с происходившим на континенте, в пугающем европейском мире, который она покинула. Лидии помогло прийти в себя искреннее и ненавязчивое участие американки Тины, так свойственное Новому Свету, а еще — возмущение Эдвина по поводу вопиющего и столь неанглийского инцидента. Им удалось унять ее боязнь оставаться в этом городке и убедить удержаться от первоначального импульса бежать обратно, на юг.

— Лондон — малопригодное место дня вас, милая, — сказала Тина. — В самые лучшие времена это мрачный старый город, и, как я предполагаю, именно там околачивается большинство чернорубашечников.

— Ну куда тебе ехать? — промолвил Эдвин. — Ты могла бы жить со своей сестрой и зятем, но в коттедже тесно, ты сама говорила.

Лидии пришлось признать правоту их слов. Этот маленький городок, расположившийся возле озера, не таил в себе опасностей Берлина или Вены — ни сейчас, и вообще. После инцидента к Лидии явился тот самый местный полицейский. Крупный мужчина, он стоял в ее гостиной, красный и смущенный, держа в руках шлем и чувствуя себя неуютно. Он выразил Лидии свое участие и пообещал, что серьезно побеседует с теми приезжими, если только они не сбежали ночью, не расплатившись за постой. Он так прямо не выразился, но Лидия поняла: полисмен считал, что это послужило бы миссис Маккехни хорошим уроком — дабы впредь она не пускала к себе сомнительных постояльцев. Лидия сообразила, что именно это вертелось у него на языке.

Они с полисменом происходили из столь разных миров, что между ними, казалось бы, не было никаких точек соприкосновения. Тем не менее в них обоих присутствовало одинаковое чувство оскорбления и протеста. Протеста против того, что какой-то чужак преступил границы цивилизованного поведения и нарушил право на спокойную жизнь мирных жителей городка и его гостей — какими бы темноволосыми и иностранными они ни являлись.

— Я не одобряю фашистских молодчиков, мисс, это уж факт, поверьте, — сказал он, задержавшись в дверях перед уходом. — Если они еще раз высунут свой нос, арестую их по обвинению в нарушении общественного порядка. Или даже в подстрекательстве к беспорядкам.

Лидия часто ощущала одиночество, когда Эдвин находился в «Уинкрэге». В той своей прежней жизни, в Вене, она привыкла жить в доме, всегда гудящем как улей — от родных и гостей, от кипучей деятельности. Поэтому она обрадовалась, когда к ней привезли двух типично английских девочек. Вместе с ними приехал и Эдвин — опять с потемневшим от гнева лицом, негодующий на неизвестного хулигана, напавшего на рыжеволосую девочку. Он также злился и на свою бабушку. Недолго, конечно. Лидия хорошо знала, как бывает в семьях. Рыжая Урсула беседовала с молодым доктором, имевшим приятный голос и добрую улыбку, который говорил, что разочарован, поскольку в этом деле нет сломанных костей.

— Нужна же мне какая-то практика, — жаловался он Урсуле. — Хороший перелом — и я к вашим услугам. — Он подшучивал, а его пальцы ловко ощупывали ее запястья, глаза выискивали внешние признаки повреждений или травмы. — Все в порядке. На ночь примите аспирин. — Он повернул ее ладони тыльной стороной и посмотрел на костяшки. — Вы и сами нанесли несколько неплохих ударов, так что, пожалуй, синяки остались не только у вас.

Лидия приготовила для Утраты и Урсулы постели в спальне на верхнем этаже, под скатом крыши. Она подумала, что девочки будут рады пообщаться друг с другом, хотя и чувствовалась между ними напряженность.

Аликс могла бы рассказать Лидии эту неприятную историю, но ощущала себя слишком усталой, чтобы пускаться в объяснения. Лидия же, со спокойной деловитостью принимавшая свалившихся на нее гостей, никаких объяснений не спрашивала. К тому же Утрата наконец перестала беспокоиться насчет Урсулы и другие вещи завладели ее умом. Едва увидев клавесин, Утрата позабыла обо всем на свете. Она нажала несколько клавиш, сообщила, что инструмент расстроен, и спросила Лидию, какие у нее имеются ноты, чтобы можно было сыграть.

— Мне кажется, у тебя абсолютный слух, это прекрасно для музыканта, — промолвила Лидия, показав ей, как подтянуть струны и принеся коробку с нотами.

Аликс испугалась, не накатят ли на Утрату воспоминания об уничтожении ее нот, омрачив радость от нового инструмента.

— Господи! — воскликнула Утрата. — С ним такая же морока, как с арфой. У нас в школе есть девочка, которая играет на арфе; она постоянно возится со струнами. Хотя не сказать, что ей от этого много пользы, потому что она все равно играет не в лад. — Потом юная музыкантша села, чтобы вплотную заняться диковинным инструментом, смеясь над своей попыткой приглушить звучание педалью и восклицая, что Скарлатти звучит совсем, совсем иначе на клавесине!

Послышался стук в дверь, Лидия подняла голову, и на ее лице отразилось волнение.

— Я посмотрю, кто там, — сказал Эдвин и через минуту явился с Майклом и Сеси.

Сеси опустилась на диван рядом с Урсулой.

— Ну, как себя чувствуешь?

Последовали объяснения. Многозначительные взгляды Аликс. Заверения Фредди. Успокаивающие слова Майкла.

— Кто-нибудь может накрыть на стол? — спросила Лидия, доставая скатерть из ящика маленького комода и расстилая ее на круглом столе в углу комнаты. — Я думаю, мы все здесь разместимся.

Она спокойная, решила Аликс. Несмотря на свое природное изящество и то, что Эдвин определял как замечательный художественный талант, Лидия легко чувствовала себя в роли хозяйки дома. Невозмутимо проигнорировав протесты Майкла и Фредди, которые уверяли, что не хотят навязываться, мешать и лучше им уйти и дать остальным покой, она улыбнулась и вручила им корзинку с ножами и вилками.

— Эдвин может позвонить в отель и предупредить, что вы пообедаете в другом месте.

— Пахнет замечательно, — заметил Фредди. — Отдохнем немного от тушеного мяса с овощами. Миссис Диксон неплохая кухарка, но невозможно все время есть рагу и пастушью запеканку.

— А как быть с «Уинкрэгом»? — спросила Аликс. Она сидела, откинувшись в низком кресле, сонно глядя на пламя очага.

Эдвин шутливо ткнул ее в бок ручкой штопора.

— Проснись! Нечестно бросать на нас работу. Помоги Лидии на кухне. Не тревожься насчет «Уинкрэга», я сказал Роукби, что мы не будем обедать дома.

Когда все дружно разместились за столом, Аликс почувствовала, как спадает напряжение дня. На первое был подан холодный фруктовый суп, за которым последовала необычно приготовленная курица — по-венгерски, как объяснила Лидия.

— Где вы научились так готовить? — спросил Майкл, с удовольствием поглощая шоколадный мусс, появившийся в конце обеда.

— У своей матери. У нас был превосходный повар, но мама говорила, что если ты сам не знаешь, как готовить еду, тебя всегда можно одурачить на кухне. Теперь, думаю, будет полезно уметь готовить, хотя бы немного. С поварами в военное время плохо.

— Не упоминайте о войне, — произнесла Утрата, с полным ртом мусса. — Все только о ней и говорят, а она может и не начаться.

— Она уже идет, в Испании, — промолвил Эдвин.

— Не война, а насмешка! — лениво отмахнулся Фредди. — Гражданская война, фу! Не понимаю, почему люди рвутся туда воевать, когда у нас самих война за углом.

— Лидия, а можно мне еще? — спросила Утрата. — Эдвин, ты собираешься жениться на Лидии? Только представь: станешь так питаться каждый день.

— Соблазнительно, — улыбнулся Эдвин. — Только она не выйдет за меня замуж.

Лидия встала из-за стола.

— Пойду сварю кофе.

Урсула широко зевнула, и Сеси обняла ее за плечи.

— Пойдем, тебе пора ложиться.

Она вернулась прежде, чем остальные успели покончить с кофе.

— Урсула моментально заснула, едва я пообещала найти шапку и шарф, которые были на ней, и вернуть Розалинд. Завтра я спущусь к озеру и поищу их.

— И посмотри там санки, — напомнил Эдвин, провожая ее, а также Майкла и Фредди вниз по ступенькам.

Последовали слова прощания, дверь закрылась, снаружи морозную тишину прорезали оживленные голоса. Потом восклицания, звонкий смех — это Сеси устраивалась в двухместной машине на коленях у Майкла. Взревел мотором «бентли», рокот эхом разнесся по пустынным, освещенным фонарями улицам и вскоре затих вдали.

Аликс спустилась на нижний этаж, чтобы помочь Лидии вымыть посуду, в то время как Эдвин курил сигару, а Утрата вернулась к клавесину.

— Я буду мыть, а ты вытирай, — сказала Аликс. — Ты знаешь, куда что убирать. — Она вставила затычку в раковину, налила воды из крана, насыпала мыльных хлопьев и начала с бокалов. — Лидия, почему ты не хочешь выйти замуж за Эдвина? Он по уши в тебя влюблен, это сразу видно.

— Вероятно, но любовь и брак не всегда идут рука об руку, что бы там ни пелось в песнях.

— Разве ты его не любишь?

— Да, в известном смысле. Слишком сильно, чтобы выйти за него замуж.

Аликс стерла с края бокала след от губной помады.

— Это одно из умных замечаний, которых я не понимаю.

— Ты его сестра, вы с ним близки. Близнецы — особый случай. Ты хочешь его с кем-то делить?

— То, что я хочу, не относится к делу. Чего я на самом деле желаю для него — это чтобы он был счастлив. А он несчастлив. В настоящее время, во всяком случае.

Лидия вытерла бокал, посмотрела сквозь него на свет и убрала в буфет.

— Между нами пропасть: между тобой и мной, между мной и семьей Эдвина. Вы с Эдвином близнецы, и ты во многих отношениях очень на него похожа. Когда я с ним, то забываю, что он англичанин, но когда вижу его с тобой, сознаю, как велика разница между нами. Любовь прекрасна, однако для брака ее недостаточно.

— Ты не романтическая натура.

— Я пришла из мира, лишенного романтики, и не понаслышке знаю, какую опасность могут нести в себе узы любви и родства. Заложники судьбы — так, кажется, это называется по-английски. Да, я полюбила Эдвина, хотя это произошло и не сразу. До сих пор удивляюсь… Я ведь думала, что больше никогда не полюблю.

— Твоя любовь — единственное, что имеет значение.

Произнеся эту фразу, Аликс поняла, что она глупая. Она тоже не была романтической идеалисткой и знала, что влюбиться и жить долго и счастливо — разные вещи.

— Я несу в себе множество воспоминаний, плохих воспоминаний, — продолжила Лидия. — А кроме того, когда я вижу Эдвина в его семейном кругу, в большом родовом гнезде, со слугами, столовым серебром… вижу весь антураж, который сопутствует деньгам, то думаю: какое отношение я, бедная еврейка-иммигрантка из семьи венских интеллектуалов, имею ко всему этому?

— Едва ли нас можно отнести к знати, — возразила Аликс. — Ты говоришь так, словно речь идет об аристократе в старинном замке. Наши деньги — новые деньги, их источник — промышленность и бизнес, а не земельные владения и браки с титулованными особами. Кстати, бабушка, как и ты, происходит из академической среды. Ее отец был профессором в Кембридже.

Лидия принялась за суповые тарелки.

— Ваша бабушка… Вот серьезная причина для того, чтобы я не выходила за Эдвина. Ваша бабушка ненавидит евреев, и тебе это известно. Она в штыки встретит еврейскую невесту своего внука. В сущности, такого даже и не может случиться, поскольку бабушка просто не пустит меня на порог и выставит Эдвина вон из дома. Получится, что я лишу ее одного из тех, кого она любит. А зная, что она уже потеряла двух сыновей и внучку, я чувствую, что не должна так поступать.

— На самом деле бабушка плевать хотела на нас всех. Она презирает Труди, я вызываю у нее гнев и раздражение. Да, она терпимо относится к Эдвину, но не привязана к нему. Как и к дяде Солу, хотя тот всю жизнь прожил в ее тени, вечно надеясь, что она бросит ему крохи своей любви. На месте тети Джейн я бы видеть не могла, как он жадно смотрит в рот матери, ловя каждое слово.

И Аликс яростно набросилась со щеткой на тарелку, заставив Лидию испуганно вскрикнуть:

— Осторожнее, разобьешь! Или сотрешь узор.

— Иногда мне кажется, что с бабушкой что-то не так.

— Что именно?

— Похоже, она выжила из ума. Ну не совсем спятила… Например, посмотреть, как она сегодня напустилась на Урсулу! Я знаю, она всегда придерживалась странных взглядов относительно мужчин и всего связанного с сексом, но вести себя вот так! А как она поступила с Утратой? Со своей внучкой! Она держит ее на привязи, будто та постоянно замышляет что-нибудь плохое. Меня не удивит, если Утрата в конце концов взорвется и совершит что-либо по-настоящему чудовищное — только лишь потому, что от нее этого ждут.

— Да, — с уверенностью сказала Лидия. — Это не будет чудовищно в глазах остального мира и не будет связано с мужчинами и сексом, но вашей бабушке не понравится. Утрата — музыкант; стоит лишь послушать ее игру, чтобы понять, как она одарена, а когда наблюдаешь ее и говоришь с ней, осознаешь, что она серьезна и очень предана музыке. Она станет профессиональной музыкантшей, если сумеет пробить себе путь, а это явится потрясением для вашей семьи.

— Правда? Я ничего не понимаю в музыке.

— Ей понадобятся хорошие учителя, причем — скоро. Человек должен учиться, пока молод. Ей надо поехать за границу, это самый лучший вариант для пианиста. Однако такое обучение дорого, и ей очень пригодилась бы поддержка семьи.

На лестнице послышались шаги, и в кухне появился Эдвин. Лидия велела ему отойти от раковины.

— Здесь тебе не место.

— Тогда я постою в дверях и посмотрю, как вы работаете, — улыбнулся он.

Аликс испытала болезненный толчок в сердце при виде выражения его глаз, устремленных на Лидию, и внезапного ответного блеска в ее глазах.

Она сменила воду и погрузила в мыльный раствор очередную партию тарелок, чтобы звяканьем фарфора нарушить тишину.

— Лидия говорит, что Утрата настоящий музыкант и она могла бы стать профессионалом.

— Почему бы и нет?

— По-твоему, бабушка отпустит Утрату в музыкальный колледж? Учиться на профессионального музыканта? Ты же видел, что она сделала с ее нотами.

— Это была просто вспышка из-за Урсулы… Ну хорошо, не смотри на меня так. Я знаю, что бабушка не расположена к музыке, но можно попытаться уговорить дедушку.

— От него будет мало пользы, разве что он начнет действовать втайне от бабушки. Но едва ли это будет существенной помощью. Он не станет выступать на стороне Утраты, ты прекрасно это понимаешь. Не в том случае, если потребуется идти наперекор бабушке.

— А что она сделала с нотами? — поинтересовалась Лидия.

Аликс ей рассказала, и Лидия ужаснулась.

— Тогда она действительно ненормальная. Совершить подобное! Проявить такую ненависть! Но почему? Чем Утрата заслужила это?

— Ничем, — вздохнул Эдвин. — Абсолютно ничем, черт возьми! Простите мне такие выражения, но у меня кровь закипает от этого, честное слово. Аликс, мы должны что-то сделать для Утраты. Она не может продолжать жить вот так: плохая одежда, вечные упреки по любому поводу, подозрения в неведомых проступках. Она вырастет с покоробленной душой, не говоря уже о музыке.

— У тебя ведь есть собственные деньги, Эдвин? И, думаю, у тебя тоже, Аликс?

— Да.

— От матери и отца?

— Да, мы должны получить их в следующем году. Они в трастовом фонде.

— А разве Утрата не дочь ваших родителей? Разве ей ничего не оставлено?

Близнецы переглянулись.

— Наверное, оставлено, — промолвил Эдвин. — Это вопрос из разряда таких, о которых говорить не принято. Она получит свою долю, когда ей исполнится двадцать пять, — так же как и мы. Дедушка оплачивает ее школу, как он делал для нас, и капитал и доход с капитала сохраняются. К тому времени как Утрата достигнет этого возраста, она будет очень состоятельной.

— А не могла бы она получить часть денег сейчас, чтобы оплатить музыкальное образование? Приобрести одежду, посещать концерты? Слушать музыку — очень важно.

— Нам надо бы спросить попечителей фонда, — ответил Эдвин.

— Забудь об этом, — произнесла Аликс, окуная ножи и вилки в воду. — Совет попечителей, Лидия, состоит из семейного поверенного, живущего в Манчестере, американских адвокатов, о которых мы ничего не знаем, и дяди Сола. Старый Ноукс, наш поверенный, полностью у бабушки в руках, а что касается дяди Сола…

— Он никогда не пойдет против бабушкиной воли, — закончил Эдвин.

— Мы могли бы платить за нее сами. Я с радостью буду это делать.

— Так же и я, но это не вопрос фунтов, шиллингов и пенсов, Лекси, ты сама знаешь. Речь о том, что Утрата находится полностью под властью бабушки, и о том, что ей предстоит оставаться здесь, под этим гнетом, еще шесть лет. А потом ждать четыре года, прежде чем она получит какие-нибудь деньги.

— Шесть лет! Десять лет! Du lieber Gott! — воскликнула Лидия, с шумом захлопывая ящик с ножами и вилками. — Даже шесть лет слишком долго. Через шесть лет она будет сломлена.

 

Глава пятьдесят первая

— Обе спят, — сообщила Аликс. Она прокралась в комнату девочек проверить, как они там. — Я оставила свет включенным.

— Очень разумно, — похвалила Лидия. — Чтобы отгонять дурные сны.

— Ну а сейчас, — сказал Эдвин, — я хочу услышать правду о том, что произошло сегодня.

Аликс вздохнула, поправила подоткнутую под спину подушку.

— Перестань ерзать, Лекси, и выкладывай!

— Урсула действительно пошла с кем-то встретиться и получила сверх того, на что рассчитывала. Но она отправилась туда не по собственной воле и не в своих интересах.

— Как посредник?

— Да, именно. Утрата не хотела ябедничать на подругу, но в конце концов мне удалось вытянуть из нее часть истории. Урсула пошла встретиться с человеком от имени Розалинд; та лежит с простудой, потому не могла соблюсти договоренность и сама явиться на свидание. Похоже, очаровательная Розалинд занималась шантажом: она нашла письмо от Делии, которое пришло на имя няни, и угрожала рассказать обо всем Питеру, если Урсула не сделает то, что она велит. Я догадываюсь, это был не первый случай, когда Розалинд вынуждала Урсулу выполнять за нее грязную работу, и, очевидно, вовсе не собиралась отдавать девочке обратно письмо.

— По-моему, Розалинд неприятная особа, — заметила Лидия.

— Мне она не понравилась с самого начала, — признался Эдвин. — Какой гнусной маленькой прохиндейкой она оказалась! Итак, Урсула отправилась на встречу, надев шарф и шапку Розалинд, чтобы тот человек издали ее узнал?

— Да. Как я поняла, он разозлился уже тогда, обнаружив, что это не Розалинд, потом сказал, что передаст записку, чтобы Урсула отнесла ее обратно, после чего опять схватил ее в объятия и принялся целовать. Конечно, она перепугалась и стала вырываться. По ее мнению, это было самое ужасное и отвратительное, что ей довелось пережить за всю жизнь. Вот тогда он озверел.

— Гнусно! — крикнул Эдвин. — Кто этот человек? Дайте мне только до него добраться!

— Утрата говорит, что не знает. Не уверена, что она сказала всю правду, но больше мне ничего не удалось из нее вытянуть.

— А что общего у Розалинд с тем человеком? — спросила Лидия. — Сколько ей лет?

— Семнадцать, по-моему, — произнес Эдвин. — Но меня не удивляет, что она назначает в лесу свидания подобным мужчинам.

Аликс встала, широко зевая.

— Мне ни капельки не хочется возвращаться в «Уинкрэг», но дедушка будет беспокоиться. Если бабушка выгонит меня на мороз, вернусь и вас разбужу.

Эдвин принес ей пальто.

— В пальто было вот это, — сказал он, вручая сестре картонную папку.

— Боже милостивый, как я могла забыть! — воскликнула Аликс, забирая папку. — Она находилась среди кое-каких маминых вещей, спрятанных в буфете на одном из чердаков. Я пошла туда сегодня утром и нашла ее, но наступило время ленча, а потом, со всеми треволнениями по поводу Урсулы, совсем про нее забыла.

— О Боже, ты что, опять за свои изыскания? Будто нам мало насущных проблем, так ты еще раскапываешь прошлые.

— Там могут оказаться какие-нибудь фотографии или ключ к ответу, где были мама и Изабел, когда произошел несчастный случай, и из какой части Америки была родом мама. Все это покрыто таким туманом, но я не понимаю почему.

— Ладно, если считаешь, что должна рыться на чердаках, то ройся, но я уверен: лучше оставить это дело в покое.

Лидия не согласилась.

— Ты не прав, Эдвин. Там, где есть вопросы и неопределенность, человек не может успокоиться, пока не получит ответов. Аликс права, что хочет знать истину.

— Спасибо, — сказала Аликс, обрадовавшись неожиданной поддержке.

Эдвин взглянул на потрепанную папку.

— Тогда открой ее. Давай поглядим, что там внутри. А по возвращении ты изучишь все подробно.

Аликс развязала коричневую ленту. Внутри находился ворох бумаг, явно не отсортированных в каком-либо порядке, а просто засунутых наспех, как попало. Сложенная пожелтевшая газета, меньшего формата, чем английские, выпала на пол. Эдвин поднял ее и развернул.

— «Пиллский репортер», — прочитал он заголовок, идущий поперек первой страницы.

— Пиллский? Пилл — это город?

— Наверное. Хэл должен знать, где он. Или можем посмотреть в географическом справочнике.

Он заметил, что взгляд Аликс прикован к фотографии на первой странице.

— Это мама! О маме! — воскликнула она, выдергивая у него газету.

Заглядывая ей через плечо, Эдвин прочитал:

— «Трагическая смерть в автомобильной аварии». Здесь все, что ты хотела узнать, Лекси. Место, где это произошло, десять часов вечера, плохая видимость на дороге…

— Здесь ничего не сказано об опьянении, — пробормотала Аликс, жадно пробегая глазами текст.

— Они не стали об этом сообщать, — предположил Эдвин. — Пощадили чувства семьи.

Послышался звук открываемой двери, и в комнату вошла заспанная Утрата в полосатой пижаме Эдвина.

— Вы шумите, — проговорила она. — Что вы рассматриваете? У вас такой вид, словно столкнулись с привидением.

Она заглянула в газету.

— Это ведь фотография мамы? О, смотрите, здесь написано про аварию. — Она начала читать. — Странно, что ничего не говорится об Изабел.

— Н-да… Теперь, когда ты сказала, мне тоже странно. Действительно нет, — промолвила Аликс.

— Вероятно, они не знали, что она тоже находилась в машине; репортеры всегда хватаются за первую новость, недослушав до конца. Ты же знаешь, что это за народ, — сказал Эдвин.

— А откуда газета? — поинтересовалась Утрата, закончив читать заметку.

— Она была спрятана на чердаке «Уинкрэга», в буфете, — объяснила Аликс.

— Очевидно, наши американские родственники переслали ее сюда, — предположила Утрата. Потом опять взяла листок в руки. — Здесь что-то не так.

— Что? — спросила Аликс.

— Посмотрите на дату.

— Двадцать девятое августа, — прочитал Эдвин. — Ну и что?

— Августа? — произнесла Аликс. — Эдвин, мама погибла не в августе! Она погибла в сентябре! День рождения Утраты двадцать третьего сентября, а мама погибла через несколько дней!

— Через несколько дней после рождения ребенка сесть за руль? Слишком уж скоро, — заметила Лидия.

— Странно, — усмехнулся Эдвин.

— Это типографская ошибка, только и всего, — сказала Аликс.

— Газеты не делают ошибок в таких датах, — возразил Эдвин. — Если газета датирована двадцать девятым августа, значит, в этот день она и вышла. Это означает, что мама умерла примерно на месяц раньше, чем мы думали.

— А Утрата?

Аликс с Эдвином переглянулись.

— Видимо, произошла путаница с датой рождения, — поспешно проговорила Лидия. — Такое случается, особенно когда ребенок рождается в другой стране. Подобное произошло с одной моей кузиной, родившейся во Франции. Когда в Вене регистрировали ее рождение, то поставили неправильный год. Такие ошибки возникают, а когда семья переживает кризис, тогда оплошность очень вероятна.

— Да, наверное, так, — протянул Эдвин. — Не переживай по этому поводу, Утрата. Давай иди спать, мы поговорим об этом утром.

— Но Изабел…

— Первое правило: не верь ничему, что читаешь в газетах.

Но Утрата не слушала. Нахмурившись, она снова взяла газету и пристально всматривалась в первую страницу.

— Младшая сестра Манго на самом деле его племянница, — изрекла она.

Остальные недоуменно уставились на нее.

— Манго — грум?

Утрата кивнула.

— Его старшую сестру зовут Джанет. Перед окончанием войны она сошлась с английским солдатом. Он к ней потом так и не вернулся. Он не погиб в окопах или где-то еще. Манго говорит, он уже был женат. Когда Джанет родила ребенка, их мать сделала вид, что это ее.

Воцарилось молчание.

— Я думаю, то же самое случилось и с моим рождением. Бабушка настояла, чтобы все было шито-крыто. Вероятно, она даже пожалела, что мы живем не в Древней Греции, где она могла бы оставить меня на склоне горы.

— Утрата!

— Все в порядке. Она этого не сделала, и вот я с вами. И так и так — все равно сирота. Это и впрямь не имеет большого значения.

Лидия встала.

— Я приготовлю тебе горячий шоколад, Утрата. По-венски — густой, очень вкусный, он поможет тебе спокойно заснуть.

Отчаянно зевая, Утрата выпила шоколад, во второй раз пожелала всем спокойной ночи и вернулась в кровать.

— Да! — присвистнул Эдвин. — Аликс, дай-ка мне газету. — Он разложил ее на столе, и они с сестрой принялись сосредоточенно изучать ее. — Ужасная досада, что это единственный номер, — вздохнул он, копаясь в папке среди остальных бумаг. — Обязательно должны быть дальнейшие сообщения: о похоронах, подробности о скорбящей семье… Уж этот местный листок выжал бы из такого происшествия все возможное. Заметка — просто скупой отчет по следам аварии. Набор фактов. О черт, Лекси, как бы я желал, чтобы ты никогда этого не находила!

 

Глава пятьдесят вторая

После беспокойной ночи Аликс проснулась рано и решила пропустить завтрак. Ей не хотелось встречаться с бабушкой и даже с дедушкой и тетей Труди, но сделать это было необходимо. Она подождала, пока не услышала рокот машины Эдвина на подъездной аллее, и тогда спустилась по задней лестнице, следя, нет ли поблизости Липп. Аликс знала, что брат поведет автомобиль на задний двор, в гараж, поэтому по широкому, вымощенному камнем коридору двинулась к задней части дома.

Вид у Эдвина был мрачный, но он обнял Аликс.

— Где тетя Труди?

Они нашли тетку в цветочной комнате, где она разбирала цветы, срезанные для дома, намереваясь далее приступить к обсуждению меню с кухаркой. Все выглядело таким обыденным: тетя Труди занята своими обычными хозяйственными делами — твердыми крепкими руками подрезает стебли и закручивает крепежной проволокой. Горка зимней зелени лежала рядом, на деревянном столе, а у ее ног стояли в букетах цветы из оранжереи. В помещении было зябко, несмотря на чадящий дым от печи. Сеттеры, лежавшие у печи на старом коврике, при появлении близнецов глухо застучали по полу хвостами.

— Здравствуйте, мои дорогие! — приветствовала племянников Труди. — Вот готовлю свежие цветы, они долго не стоят, когда работает центральное отопление. Не ожидала увидеть вас обоих так рано. Как Урсула? А Утрата?

Эдвин смахнул со стола кучу оборванных листьев и куски стеблей, вытер рукавом влагу и выложил перед теткой ту самую газету.

— Остановись на минутку, тетя Труди. Нам нужны твои комментарии.

Труди застыла, точно прикованная к месту, с поднятым секатором в одной руке, с веткой кизильника — в другой.

— Хелена, — пробормотала она. — О Боже.

— Прочти это! — распорядился Эдвин, забирая у нее секатор.

Глаза тетки блуждали по комнате, останавливаясь на чем угодно, только не на газете.

— Я понимаю, ужасно видеть это написанным… Ваша бедная мать…

Но Эдвин был безжалостен.

— Забудь о трагических обстоятельствах. Посмотри на дату.

— О! О Боже!..

Аликс пододвинула стул и усадила на него тетку.

— Эдвин, тебе не обязательно быть таким жестоким.

— Мне? Я не жестокий. Жестокими надо назвать людей, насочинивших всю эту кучу вранья, которой нас потчевали годами.

— Конечно, это ошибка. Я имею в виду дату. Хелена погибла в сентябре. Или даже в октябре?

— Ты хочешь сказать, что она умерла после рождения Утраты, двадцать третьего сентября? Ведь именно тогда ее день рождения, не так ли?

Труди кивнула. Она все крутила и крутила в руках обрывок шпагата, наматывая его на пальцы, затягивая так сильно, что он впивался в плоть.

— Это не выдерживает критики! — бросил Эдвин.

— А если в газете нет ошибки? — поддержала брата Аликс. — Если Утрата родилась в сентябре, а мама погибла в августе? В этом случае мама не могла быть матерью Утраты. Утрата нам не сестра, правда, тетя?

Труди посмотрела на свои руки с куском шпагата, но ничего не сказала.

Эдвин не обращал внимания на предостерегающие взгляды Аликс: он не был расположен к великодушию.

— Если ты прочтешь заметку, то увидишь, что там нет ни слова об Изабел. Изабел не было в машине вместе с Хеленой, признайся, тетя!

Труди вздохнула.

— Да.

— Так где же она находилась? Где и откуда в этой истории появляется Утрата? Хотя, думаю, мы можем догадаться.

— Не сердись, тетя, на Эдвина, — мягко промолвила Аликс. — Но мы должны знать. Ты ведь и сама понимаешь, не правда ли?

— Следовало сообщить вам давным-давно. Всем вам. Ложь порождает ложь, и никогда от нее не появляется пользы, как бы ни были благи намерения. Ах чтоб эту веревку!

Пока она нервозно распутывала петли шпагата, послышались приближающиеся быстрые шаги. Аликс и Эдвин обернулись на звук. В дверях стоял Сол, как всегда гладкий и прилизанный, с мрачным, озабоченным лицом, а за ним — его жена. Обогнув мужа, Джейн шагнула вперед.

— Я шла помочь тебе с цветами, Труди, однако Сол услышал громкие голоса и прибежал тебя спасать. Видимо, он решил, что обидчик Урсулы проник к нам в служебные помещения.

— Едва ли это предмет для шуток, — поморщился Сол. — Аликс, Эдвин, что вы здесь делаете? Что вы сказали Труди? Чем так ее расстроили? Она бледна как полотно; право, это скверно с вашей стороны. Джейн, позови Роукби, пусть принесет бренди.

— Спасибо, Сол, но в чем я меньше всего нуждаюсь в этот ранний час, так это в бренди. Где мама?

— В своей комнате, к счастью. В противном случае она бы услышала доносящийся отсюда шум, а ей нужен покой. После вчерашнего шока.

— Бабушке нужен покой? — возмутилась Аликс. — С какой стати?

— Замолчи! — одернул ее Эдвин.

Сол заметил газету.

— Что это? — Он увидел фото, заголовок, и его лицо потемнело. — Что все это значит? Где вы взяли газету? Труди, это твоих рук дело?

— Перестань, Сол. Становиться в позу и брызгать слюной неуместно. Аликс нашла газету — не спрашивай меня где! — и принесла мне показать. Они хотели, чтобы я ответила на некоторые вопросы.

— Не их дело — задавать вопросы! Их это не касается!

— Тогда кого касается, если не нас? — требовательно спросила Аликс. Черт бы побрал дядю Сола, явившегося в столь неподходящий момент. — Не могли бы вы его увести? — попросила она Джейн.

Та пожала плечами.

— Пусть выговорится. Он все равно вскоре побежит к Каролин, чтобы обо всем рассказать.

— Не смей, дядя Сол! — предупредил его Эдвин. — Никто ничего не сообщит бабушке, пока мы не докопаемся до истины. И не пытайся изобразить, что это не наше дело. — Он ударил по фотографии тыльной стороной ладони. — Чье это дело, если не наше? Ради всего святого, ведь это наша мать!

— И жена моего брата! — напыщенно произнес Сол.

— Велика важность! — Эдвин наклонился к сидящей на стуле Труди, приблизив лицо к ее лицу. — Прошу тебя, тетя Труди, сними груз со своей души.

— Да, пожалуйста, тетя Труди! — подхватила Аликс. — Теперь, когда нам уже столько известно, мы непременно выясним остальное, тем или иным способом.

Труди выпрямилась и промолвила:

— Как я только что сказала… Мое мнение… Вам следовало все рассказать. Давным-давно.

Перед сестрой, нависая над ней, вырос Сол.

— Труди, я запрещаю тебе произносить хоть слово!

Не обращая на него внимания, Труди заговорила, обращаясь к Эдвину:

— Хелена не была матерью Утраты, а Утрата — не ваша сестра. Она ваша племянница. Ее матерью была Изабел.

Джейн тихо и протяжно присвистнула:

— Вот это номер! — Она резко обернулась и посмотрела Солу в лицо. — И ты знал об этом? — Она схватила газету и пробежала глазами колонку. — А где была Изабел, когда погибла Хелена?

— В клинике, ожидая рождения ребенка.

— Довольно! — почти взвыл, словно от боли, Сол. — Ради всего святого, избавь нас от этих непристойных подробностей. Мама глубоко опечалится, оттого что все всплыло наружу, да еще теперь, в самое неподходящее время.

Эдвин, Аликс, Труди и Джейн воззрились на него.

— Как раз в тот момент, когда ребенок должен быть отдан на удочерение.

— На удочерение? — крикнул Эдвин. — На удочерение? Мою сестру?

— Она не твоя сестра! — раздраженно бросил дядя Сол. — Всего лишь племянница. Причем незаконнорожденная. Я знал, что старания Хелены выдать себя за ее мать ни к чему не приведут. Я понимал, что все откроется, рано или поздно, и разразится скандал.

— Скандал в том, что это держалось под спудом столько лет! — вспылил Эдвин. — И мне плевать, сестра мне Утрата или племянница: она член нашей семьи, и ее место в «Уинкрэге», как было всегда.

— Следовало все нам рассказать, — продолжила Аликс. — Так же как и Утрате. Она имеет право знать, кто она.

— Насчет этого я не уверен, Аликс, — тихо промолвил Эдвин.

— Говорят, лучше быть почтенным сиротой, чем ублюдком, — сказала Труди.

— Труди, следи за своей речью, — поморщился Сол.

Глаза Джейн сузились.

— Если ты имеешь в виду нормы морали, то как быть с Мэвис? Полагаю, тебе надо помолчать.

Аликс была поражена эффектом, какой возымели эти слова на Сола. Он обмяк, словно проткнутый воздушный шар. Мэвис… Интересно… Могло ли… Нет, конечно, нет.

Джейн окинула Сола ледяным взглядом, потом плотнее закуталась в кардиган и потеребила жемчуг на шее.

— Мы выяснили об Утрате. А что сталось с Изабел?

— Она умерла, — бесцеремонно заявил Сол. — Во время родов. Весьма печально, но, вероятно, к лучшему.

Все вновь изумленно уставились на него.

— К лучшему? — повторила Джейн.

— Учитывая, что ей исполнилось четырнадцать лет, когда она… э… попала в беду. Очевидно, у нее были дурные наклонности.

— Замолчи, Сол, ты уже сказал довольно! — осадила его Труди. — Мне стыдно за тебя. Господи, как будто одного Джека недостаточно. Надо было, чтобы в семье уродился еще такой дурак.

— Он хуже, чем дурак! — с презрением бросил Эдвин. — Заявить такое о своей племяннице, моей сестре… Уж Изабел-то определенно являлась моей сестрой, даже если Утрата — нет. К лучшему, что она умерла? Господи Исусе, дядя Сол, если правительство, которому ты служишь, разделяет твои извращенные взгляды, тогда помоги Бог нашей стране!

— Взгляды он разделяет со своей матерью, — произнесла Джейн светским, почти небрежным тоном. — Если вы хотите знать, кто стоял за укрывательством, далеко ходить незачем. Можете быть уверены, все это организовала ваша бабушка. И по моему мнению, вы еще не добрались до основ той истории. На вашем месте, Эдвин и Аликс, я бы начала задавать вопросы о вашей умершей сестре.

 

Глава пятьдесят третья

Майкл стоял около здания почты, когда с грохотом подкатил почтовый автобус. Из него вышла Сеси с двумя женщинами, в фетровых шляпах, с кошелками в руках. Водитель дополнительно закрепил рычаг тормоза и выпрыгнул из кабины. Кивнул Майклу и вошел в здание, чтобы забрать почту и выпить утреннюю чашку чаю.

Майкл двинулся навстречу девушке. Несмотря на одолевавшие его в последнее время усталость и подавленность, молодой человек почувствовал, как его сердце воспаряет.

— Здравствуйте! — приветливо улыбнулась Сеси. — Не ожидала, что меня будут встречать.

— Я проснулся рано и подумал: пройдусь до почты и куплю газету.

— Вы ранняя пташка? — Но увидев, что он замялся, Сеси поспешила извиниться: — О, прошу прощения. Я не хотела быть назойливой, совать нос не в свое дело.

— Вы совсем не назойливы. Мне приятно, что вы интересуетесь моей жизнью. Обычно я встаю ни рано ни поздно — так, чтобы перед завтраком оставалось достаточно времени привести себя в порядок. Но только я не очень-то хорошо сплю в последние дни.

Они вышли за пределы деревни и двинулись в направлении отеля, шагая по середине дороги, где лед растаял.

— Это тушеное мясо миссис Диксон тому виной? Вчерашний ужин определенно не может быть причиной: еда у Лидии была отменная.

— Желудок у меня луженый. Дело не в пище, причина скорее умственная.

— Как?

— Нет, я не кандидат в психушку. Просто страдаю от ночных кошмаров.

— Ах это. Противная штука. Вас что-то тревожит?

— Периодически повторяющийся кошмар. И я уже начал задаваться вопросом, нет ли тут чего-либо более серьезного. Вероятно, воспоминание из детства, которое отступает днем, полностью вытесняясь сознанием. Но зато оно вырывается на свободу ночью и преследует меня во сне. Раньше этот сон часто повторялся в детстве и юности, а потом несколько лет его не было. Или это предвидение будущего? Ну, знаете, все эти теории о том, что время течет не так, как мы представляем. В другую сторону. Но сон связан со здешними местами.

— С деревней? Вы бывали здесь раньше?

— Не с деревней, а с озером. Да, когда я был ребенком, наша семья приезжала сюда на зимние праздники. С тех пор как я тут, кошмар возобновился с новой силой. Я вижу его практически каждую ночь.

Зачем он рассказывает ей все это? Неужели превращается в Старого моряка, тронувшегося рассудком и вынужденного навязывать свою печальную повесть каждому встречному?

— Дурные сны преследуют хуже привидений, — промолвила Сеси. — Вспомните Гамлета: «Даже в ореховой скорлупе я мог бы считать себя владыкой мира, когда бы не дурные сны». Аликс всегда говорит, что Шекспир страдал бессонницей — вспомните все эти проблемы со сном в его пьесах.

— Я не очень хорошо знаю Шекспира: только то, что учили в школе.

— Вы не любите театр?

Майкл поразмыслил над этим вопросом.

— Люблю, но имел не так уж много возможностей посещать его со времен окончания университета. Либо я находился от него далеко, либо не хватало времени.

— Вам следует чаще бывать в театре. Я, например, обожаю театр. А еще люблю ходить в кино. Уносишься в иной мир.

— Я хожу, когда выдается возможность. Кажется, в ваших глазах я выгляжу очень скучным, — прибавил он с неожиданной досадой. — Все работа, да работа — вот из чего состоит моя жизнь!

Сеси засунула руки в карманы пальто.

— Не пойму, похолодало, что ли?

Майкл был благодарен, что она не отозвалась на его вспышку.

— По-моему, нет.

— У меня есть теория: стужа, которая перед Рождеством бодрит и радует, уже к Новому году угнетает нервную систему человека.

— Как же он излечивается?

— Сев в поезд до Лондона. Нет, не смейтесь.

— Я полагал, что вы, уроженцы Озерного края, радуетесь, когда бываете у озера, среди гор.

— Я раньше тоже думала, что северянка до мозга костей. Оказалось, нет. Я решила, что с большим удовольствием находилась бы в Лондоне. Там люди чувствуют себя нормально. По крайней мере те, кого я знаю. В отличие от моей семьи и родственников. В отличие от Ричардсонов.

Они дошли до отеля. Майкл проводил Сеси в холл.

— Я мигом, — сказал он, устремляясь вверх по лестнице.

Появился мистер Диксон и приветствовал девушку:

— Приятно снова вас видеть, мисс Сеси! Как поживают мистер Роджер и миссис Анджела? — С минуту он расспрашивал ее о семье, а потом посоветовал извлечь больше удовольствия из катания по замерзшему озеру. — Потому что я чую носом ветер, и перемена погоды не за горами. В воздухе пахнет снегом.

— Как вы можете говорить такое, когда небо ярко-синее, а температура намного ниже нуля?

— Не сегодня, понятное дело, и не завтра, но подождите несколько дней, и увидите, что я был прав.

Майкл и Сеси спустились к пристани, которая едва возвышалась на фут над поверхностью озера. Сеси села с краю, подтянув одну ногу, а затем вторую, чтобы закрепить коньки. Спустила ноги на лед и энергично заскользила от берега. Майкл последовал за ней, но с осторожностью.

— Эй, напрасно вы так усердствуете! Мое катание не столь впечатляюще.

— Мы будем держаться вместе и чинно скользить туда и обратно, как парочка голландских бюргеров на канале.

— Вы, наверное, катаетесь каждый год, с тех пор как научились ходить?

— Почти каждый год, особенно в детстве. Изабел, сестра Аликс, была из нас лучшей: она могла делать на льду все, что угодно, выписывала любые фигуры. Она вообще была искусна в стольких вещах: хорошо каталась на лошади, была замечательным имитатором, мастерски изображала людей, отлично стреляла. Ричардсоны не увлекаются охотой, сэр Генри больше рыболов, чем охотник, и Изабел ходила пострелять с нами. Наш егерь утверждал, что она лучше обращается с ружьем, чем любой Гриндли, — Сеси неторопливо выписала восьмерку на гладком участке льда. — Бедная Изабел!

— Она являлась вашей близкой подругой?

— Изабел была несколькими годами старше, так что близкой — нет. — Девушка пожала плечами и качнулась на ребре конька. — Давайте не вспоминать прошлое.

— А кто-нибудь владеет этим островом? — спросил Майкл, когда Сеси, сделав вираж, пустилась в объезд большого куска суши.

— Сэр Генри.

— Значит, и пристань тоже принадлежит ему. Может, воспользуемся этим обстоятельством, посидим на мостках и выкурим по сигарете?

— Мы закоченеем! — предостерегла Сеси. — Вместо нас обнаружат два жалких куска льда.

— За такое короткое время — нет.

— Я бросила курить.

— Помню. Но вы сейчас на свежем воздухе, поблизости нет ни предполагаемого пациента, ни старшего врача. Позвольте вам помочь.

Прежде чем Сеси успела возразить, Майкл взял ее обеими руками за талию и, приподняв, усадил на деревянный причал, более высокий, чем тот, что располагался у отеля. Потом, подтянувшись, сел сам. Достал портсигар, похлопал себя по карманам в поисках коробка спичек и зажег обе сигареты.

— Что с вами? — спросил он, участливо глядя на Сеси. — Беспокоитесь об Урсуле?

— Нет, это другое.

— Можете не отвечать, если не желаете.

— Вы не из болтливых и, мне кажется, не станете сплетничать.

Майкл дипломатично молчал. Он не хотел, чтобы ему доверяли секреты, но сознавал, что Сеси что-то гнетет, и был тронут ее намерением довериться ему.

— В моей работе привыкаешь держать язык за зубами, — обронил он.

Сеси одарила его улыбкой.

— Разумеется. Хотя это скорее семейный секрет, чем государственный. Сегодня утром мне звонила Аликс. После того как мы вчера уехали, они с Эдвином просматривали какие-то старые бумаги — не спрашивайте меня зачем — и кое-что выяснили по поводу смерти своей матери.

— Она ведь, кажется, умерла в Америке? В дорожной аварии, вместе с дочерью. Сразу после рождения Утраты?

— А, вот в этом-то все и дело. Как выяснилось, Хелена Ричардсон умерла до рождения малышки. Это был ребенок Изабел, а не ее.

Затягиваясь сигаретой, Майкл обдумывал услышанное.

— То есть настоящей матерью являлась Изабел, а Хелене предстояло сыграть роль официальной?

— Да.

— Сколько лет было Изабел?

— Пятнадцатый год, когда она родила Утрату. Четырнадцать ей исполнилось за девять месяцев до рождения дочери. Девочка была зачата примерно в это время года, на Рождество.

Майкл присвистнул.

— Четырнадцать лет! Боже милостивый! Кто же отец?

— Неизвестно. — Сеси обвела взглядом вершины гор. — Сегодня горы будто нависают над нами. Словно надвигаются. Грозные и зловещие.

Майкл соскочил с мостков и теперь стоял на коньках, упершись одной рукой о бревна. В другой он по-прежнему держал сигарету.

— Пойдемте, — сказал он. — Найдем ту шапку с шарфом. И еще санки, да?

Сеси соскользнула на лед, присоединяясь к нему.

— Нет, Аликс сказала, что Сандерс уже сходил и все забрал.

— А где то место?

— Тут, неподалеку, где лодочный сарай. Мы объедем вон тот маленький мыс и увидим его. Вы раньше не бывали в этой части озера?

— Нет. Мы всегда катаемся с противоположной стороны, там, где солнце. Эта часть озера обычно в тени.

Сейчас они как раз въезжали в тень, отбрасываемую окружающими холмами.

— Вон лодочный сарай! — крикнула Сеси, первой вылетая из-за мыса. — Вперед! За мной!

Но Майкл не двинулся за ней. Он вдруг так резко остановился, что едва устоял на ногах.

Сеси не смотрела назад и затормозила, только когда аккуратно подкатила к участку галечного берега. Со смехом обернувшись, она обнаружила, что Майкл все еще далеко.

— Майкл, почему остановились, давайте скорее! — Сеси заметила выражение его лица, и ее улыбка погасла. — Эй, в чем дело? Что с вами? У вас такой вид, будто вы увидели привидение.

 

Глава пятьдесят четвертая

После завтрака Дафна ухватила Хэла за пуговицу и произнесла:

— Сегодня утром мы идем в «Уинкрэг» повидать Генри.

Хэл насторожился. Что задумала его тетка?

— Буду счастлив составить тебе компанию. А есть какая-то особая причина для нашего визита?

— Мне нужны его мозги. Держу пари, он знает кое-что интересное о бизнесе Гриндли и еще больше — о том, что в наше время скупают немцы и для каких целей. Не пойму, почему я раньше не догадалась.

Хэл не очень верил, что его крестный прольет свет на предполагаемую продажу. Хэл считал деловые связи с немцами нежелательными, но не опасными. Однако если Дафна верила, что рейх должен извлечь выгоду из приобретения фарфоровой фабрики, то что бы он ни сказал, не убедит ее в обратном. Она не даст согласия на продажу; сам же он мог бы согласиться, а мог и нет. Эта история начинала ему надоедать — так же как и братья. Хэл полагал, что в конце концов продаст им свои акции, по крайней мере братья не будут больше его допекать.

— Я велела своему шоферу подать машину через полчаса.

— А сэр Генри знает, что мы придем?

— Да. Во всяком случае, я оставила сообщение Роукби, а в отличие от здешней челяди он способен передать его по назначению.

Пурпурный «роллс-ройс» подвез их к дверям «Уинкрэга», лакей в пурпурной ливрее сошел со своего водительского сиденья и, обойдя машину, через мгновение открыл пассажирскую дверь для облаченной в пурпур Дафны. Хэл последовал за ней, подмигнув шоферу. На крыльце возник Роукби, чтобы их приветствовать.

— Доброе утро, мистер Хэл! Прежде чем вы отправитесь к сэру Генри, мисс Аликс хотела бы перемолвиться с вами словом. Она в новой утренней комнате, если вы соблаговолите. Третья дверь налево, сэр.

— Я присоединюсь к вам с Генри через минуту, Дафна, — сказал Хэл. — Введи его пока в курс дела.

— Хорошо, но не позволяй Аликс слишком тебя задерживать. Я хочу, чтобы ты узнал мнение Генри, и не желаю потом выслушивать комментарии, будто я неправильно поняла его или он не ухватил ключевые моменты.

Хэл удалился в новую утреннюю комнату, славившуюся тем, что она вдвое превышала размером старую, а прабабка Аликс поместила туда всю мебель, которую приобрел ее супруг, путешествуя по Китаю, добавив в качестве завершающего штриха китайские обои и освещение. Комната подавляла, но Хэл, изумившись при виде этого великолепия, решил не обращать внимания на декор.

Аликс сидела на краешке кресла, обитого красным шелком с драконами. Она хмурилась и курила сигарету с таким видом, словно от этого зависела ее жизнь.

Хэл закрыл за собой дверь и спросил:

— Что-то случилось?

— И теперь вы понимаете, — закончила Аликс, — это объясняет то, что случилось в тысяча девятьсот двадцать первом году: почему мама уехала с Изабел.

Далеко не все, подумал Хэл.

— А что известно насчет Изабел?

— Дядя Сол, который, как оказалось, все время был в курсе, что Утрата дочь Изабел, утверждает, что та умерла в родах.

— Вы ему верите?

— Да, ведь она была очень молода и к тому же в ужасном состоянии из-за смерти мамы, не говоря уже о естественном страхе перед родами. Я не могу спокойно думать об этом.

Хэл усмехнулся. Если бы Сол сообщил ему, что сегодня вторник, он предпочел бы посмотреть на календарь, чтобы удостовериться.

— А леди Ричардсон знает о вашей находке? Вы считаете, это была ее идея — удалить из дома Изабел и выдать Хелену за мать Утраты?

Аликс пожала плечами.

— Подобное часто случается, когда бабушка выдает себя за мать, чтобы соблюсти приличия и избежать скандала. Не удивительно, что бабушка всегда так отвратительно относилась к Утрате: она ненавидит и презирает бастардов, как она их называет. Мама же, вероятно, предпочла сама защитить Изабел и доброе имя семьи. Она сочла бы незаконного ребенка позором, не правда ли?

— Да. Тем более что в четырнадцать лет Изабел вряд ли могла законно выйти замуж.

— Конечно, нет.

— У вас есть какие-нибудь соображения о том, кто отец Утраты?

— Мы уже сломали себе головы, но никаких соображений. Наверное, кто-нибудь из местных. Похоже, связь открылась в то самое Рождество, — вот откуда весь шум и треволнения. Бедная Изабел, каково это было для нее!

Хэл произвел в уме вычисления.

— Если Утрата родилась в сентябре, значит, в декабре и январе никто не мог бы догадаться, что Изабел беременна. Интересно, зачем тогда ее запирали и делали вид, что она больна?

— Наказание. За то, что застали где-то с мужчиной, — мрачно изрекла Аликс. — Бабушка, видимо, посадила ее на хлеб и воду, из вредности. Только мама не сердилась на Изабел. Она злилась на бабушку… Ну да в этом не было ничего необычного. И я знаю, что она спорила с папой, чего никогда не случалось раньше. Нас с Эдвином постоянно отгоняли, отправляли кататься на озеро. Или запирали в детской с книжками, что нам не нравилось, поскольку нас никогда не заставляли делать уроки в рождественские каникулы.

— А Утрата знает обо всем?

— Кое-что знает, кое о чем догадалась, не удивлюсь, что вычислила и многое другое. У Утраты острый и трезвый ум. Она быстро усваивает информацию. Я так не умела в ее возрасте. Факт для нее — просто факт, и нет смысла переживать по этому поводу. Все ее эмоции отданы музыке и лошадям.

Хэл подумал, что, если бы он жил с Ричардсонами, он бы тоже научился не позволять себе предаваться чувствам.

— Честно говоря, ваша семья меня ужасает.

— Даже я?

— Даже вы. Сунулись в прошлое, точно хорек в кроличью нору, и вот что накопали. Уверен, это не конец.

— Почему?

— Приходит на ум ящик Пандоры, а еще — смесь из всяких мерзостей и злодейств в семьях Атрея, Пентея… не говоря уже о Медее.

— Право, Хэл, вас послушать — так Ричардсоны запекают младенцев в пирогах, убивают своих отпрысков из мести или вообще страдают от безумия, насланного богами.

— Что ж, история с Утратой имеет явный привкус пирога с младенцами.

 

Глава пятьдесят пятая

Когда Хэл вошел в кабинет сэра Генри, Дафна рассказывала, а крестный слушал ее с пристальным вниманием. Он махнул Хэлу рукой, чтобы тот садился. Потом прервал Дафну:

— Да-да, Дафна, понимаю, тебе не обязательно сообщать подробности. Я знаю все о «Полфри-фарфоре». Начать с того, что именно я рекомендовал твоему брату приобрести компанию. Я не вижу, в чем проблема. Это всего лишь фарфор, в нем нет ничего особенного.

— Генри, если наша страна продает…

На сей раз Дафну прервало появление Роукби.

— Прошу простить меня, миссис Вульф. Сэр Генри, к вам с визитом мистер Рексхем. Он говорит, что вы его ждете.

— Скажите ему… Нет, попросите его сюда… Дафна, перестань сверкать глазами. Майкл — здравомыслящий молодой человек, работает в авиастроительной промышленности. Ему наверняка известно нечто любопытное о том, что именно немцы желали бы прибрать к рукам. Несколько дней назад мы имели с ним беседу об иностранцах, скупающих британские компании для своих целей. Давай послушаем его соображения.

Дафна, планы которой были временно нарушены, напустилась на Хэла:

— А ты не сиди тут молча, делая вид, что это не имеет к тебе отношения. Пора бы тебе уже обрести чувство моральной ответственности.

Черт бы ее побрал, подумал Хэл. В конце концов, «Полфри-фарфор» — фабрика, производящая фарфор, а не завод бомб и снарядов. Потом ему вдруг вспомнилась мелькнувшая в прессе история, немало позабавившая людей из его окружения — о рабочем с фабрики по производству садовых тачек в Руре. Парень воровал отдельные детали и относил домой, чтобы потом собрать себе тачку для сада; однако, закончив сборку, к своему удивлению, получил пулемет. Как знать, может, беспокойство Дафны не так уж нелепо?

Майкл внимательно выслушал сэра Генри и произнес:

— Немцы выходят на международный рынок, покупая все, что для них полезно. В данном случае вы могли бы предположить, что их интересует производство потребительских товаров, а желание купить фарфоровое производство свидетельствует о стремлении к миру и процветанию. Но вы ошибетесь. У них есть специальная группа, прочесывающая патентные бюро в поисках нужных им разработок — это я знаю достоверно. Немцы утверждают, будто покупают авиамоторы для строительства гражданского воздушного флота. Чепуха. Мои приятели, которые сделали своим бизнесом специально вникать в данные проблемы и получать информацию, рассказывают совершенно иное.

Он уставился в потолок, и Дафна посмотрела на него с одобрением.

— Фарфор — первоклассный изолятор, — внезапно промолвил Майкл. — Он применяется в сооружениях телеграфной связи. Вы сами видели фарфоровые изоляторы на телеграфных столбах с проводами.

Сэр Генри встрепенулся.

— Да, «Полфри-фарфор» такие производят.

— В самом деле? Ну вот видите. Множество парней, которым я доверяю, говорят, что коммуникации обеспечат победу в грядущей войне. Радиосвязь, кодирующие машины и тому подобное. Мне представляется, что фирма, выпускающая фарфоровые изоляторы разнообразных типов и размеров…

Дафна ликовала:

— Я же знала! Хэл, мы должны припереть Питера к стенке!

— Должны ли? — усмехнулся он. — Послушай, Дафна, почему бы мне не продать свои акции тебе? Тогда у тебя будет шестьдесят процентов и они ничего не сумеют поделать.

— Ты трус, Хэл. Намерен ускользнуть от ответственности, умыть руки. Вместо того чтобы заявить Питеру и Роджеру, что не станешь выступать с ними заодно, ты хочешь свалить все бремя их неудовольствия на одну меня.

— Но это самое простое и разумное решение!

— Желаешь отмолчаться. Терпеть не могу мужчин, которые отсиживаются в стороне! — сердито бросила Дафна. — Почему я должна потратить немалые деньги из-за того, что ты не собираешься выполнять свой долг?

— Я отдам тебе свои акции даром, Дафна.

— Ты встанешь и выступишь от своего имени, Хэл, — вот как ты поступишь.

О, скорее в Лондон, сказал себе Хэл. Здешние семейные дела — его семьи, а также запутанная семейная история Ричардсонов — делали сюжет шекспировского «Кориолана» или даже пьесы «Мера за меру» верхом незатейливости. «Царь Эдип»… Пожалуй, прошло уже порядочное время, с тех пор как «Эдипа» ставили в Нью-Йорке. Может, он сумеет сделать целый сезон древнегреческих пьес?

— Хэл, ты меня не слушаешь.

— Уверяю тебя, Дафна, я слышу каждое слово.

Эдвин, все еще возмущенный после стычки с дядей Солом, вышел в холл и собирался надеть пальто, когда услышал звук подъезжающей машины. Появился Роукби, отворил входную дверь и застыл в приветственном поклоне перед элегантной дамой. Эдвин с удивлением увидел Люси Ламберт.

— Великий Боже, Люси, как ты здесь оказалась?

Она скинула свои меха и расцеловала кузена в обе щеки.

— Здравствуй, Эдвин. Я не могла не прийти. Хотела позвонить, но вместо этого прыгнула в автомобиль и прикатила сюда.

— Мы всегда рады тебя видеть, Люси, но, по правде сказать, ты не могла выбрать худшего времени.

— Мой дорогой, какие бы трудности вы сейчас ни переживали, то, что я имею сообщить, безусловно, еще больше все осложнит. — Она повернулась к дворецкому. — Роукби, леди Ричардсон не должна узнать о моем приезде.

— Да, мадам.

— Хотя чувствую, та кошмарная ее служанка будет шнырять и увидит мою машину.

— По правде говоря, — сказал Эдвин, мягко увлекая Люси в направлении гостиной, где они могли поговорить без помех, — мне кажется, бабушка и Липп заперлись наверху и варят то, что Липп называет целебным отваром, а любой другой — ведьминским зельем. Ты хочешь видеть дедушку? У него сейчас Дафна Вульф и Хэл Гриндли. И еще один парень, которого ты не знаешь.

— Дафна? Дафна в Англии? Зимой? Эдвин, ты меня разыгрываешь!

— Честное скаутское.

— Да еще Хэл, божественный Хэл! Все в Лондоне лишь о нем и говорят!

Эдвин не понял и хотел спросить, с чего бы это в Лондоне вдруг говорить о Хэле, но следующая реплика Люси заставила его вздрогнуть и целиком обратиться в слух.

— Я приехала со скверными известиями и сообщу их тебе первому. Ты сообразишь, как лучше преподнести это Генри.

— Давай же выкладывай, Люси.

— Сначала поклянись, что мой Ролло никогда не узнает, что я была тут. Он разозлится, поскольку здесь замешана честь полка.

— Честь полка? — изумился Эдвин.

Муж Люси был военным, полковником, который жил интересами полка и армии.

— Да. Он считает, что информация появится в лондонских вечерних газетах, а утром выльется на страницы прессы по всей стране. Он удивляется, каким образом репортеры пронюхали об этой истории, но они всегда как-то ухитряются, не правда ли? Ролло знает об этом уже два или три дня — с тех пор, как к нему приходил человек из Особого отдела и им пришлось поднять старые архивные документы. Ролло ужаснулся: он понятия не имел ни о чем. Он не хотел мне рассказывать, поскольку здесь замешана моя семья, желал меня уберечь, дурачок. Но раз уж все это напечатают в газетах, будет лучше, если он сам все мне расскажет, чем я потом прочту какую-нибудь искаженную версию в печати.

— Люси, о чем ты?

— Я тебе сейчас все выложу, а потом мы решим, как преподнести это Генри.

 

Глава пятьдесят шестая

В эту ночь кошмар Майкла, не прерываясь, дошел до самого конца.

Во сне он уже подобрался к месту, откуда исходили звуки, — на сей раз в большей степени движимый любопытством, чем останавливаемый страхом. Снова он слышал какие-то пронзительные вопли, восклицания. Крики были странные, незнакомые и пугающие, но еще более странная картина открылась его глазам. Его детскому взору двое людей на земле представлялись мужчиной и женщиной, которые борются.

Для взрослого Майкла, который сейчас видел сон, происходящее не таило в себе загадки. Майкл безошибочно понимал, что происходит.

То не было романтическое совокупление. Мужчина был груб и жесток, женщина обезумела от ужаса. И тогдашнего мальчика, и нынешнего взрослого человека, сызнова переживающего свой ночной кошмар, вновь парализовал страх. Но страх уже иной: не перед таинственным и непонятным чудищем или диким кабаном, а перед мужчиной, который так отвратительно припал к распростертой фигуре.

Лицо мужчины находилось в тени, Майкл не мог разобрать ни его черт, ни цвета. Потом тот поднялся и резко, отрывисто заговорил, обращаясь к девушке:

— Вставай!

Она ничего не сказала, лишь уткнулась лицом в сгиб локтя, сотрясаясь всем телом.

— Ну и лежи здесь, глупая сучка, замерзнешь насмерть. Впрочем, мне наплевать.

Голос человека повергал в шок, потому что принадлежал джентльмену. Это грязное и непристойное существо не было каким-нибудь изгоем: цыганом или бродягой из леса, напавшим на случайно подвернувшуюся добычу. Этот человек обучался примерно в такой же школе, что и Майкл, и был воспитан в культурной семье, в цивилизованном обществе.

— Только в этом случае, — продолжил мужчина, — возникнет шум: девушка найдена в лесу мертвой. Слишком много нескромных вопросов от нашей восхитительной тупоголовой британской полиции.

Корень, на котором стоял Майкл, вдруг подломился, мальчик покачнулся и, чтобы не упасть, схватился рукой за ветку. В ту же секунду человек встрепенулся, вскинул голову и стал прочесывать взглядом окружающие поляну деревья.

Майкл замер.

Но не помогло. Жесткие, с холодным блеском глаза остановились на том участке кустарника, где он стоял, а затем уставились в его лицо.

— Шпион, — ухмыльнулся человек, надвигаясь на Майкла. — Соглядатай. Как прискорбно. И для меня, и для тебя, кем бы ты ни был.

Точно зверек в лучах прожекторов, Майкл ждал решения своей судьбы. Но тут сквозь чащу донесся еще один голос: женский, высокий, взволнованный:

— Кто там? Есть там кто-нибудь?

Чертыхнувшись, человек ринулся через опушку и исчез между деревьями.

Избавленный от власти гипнотического взгляда, Майкл выскочил из своего убежища и подбежал к девушке, казавшейся не более чем тенью на темной поверхности земли.

— Вы ранены? Вам помочь?

Но уже в следующую секунду его за шиворот оттащили прочь и швырнули на землю. На него вихрем ринулся демон в образе женщины, исступленно пиная в бок, а вслед обрушился поток брани. Майкл старался увернуться от ударов, но она всякий раз тащила его обратно.

— Что ты с ней сделал? Ты, маленький монстр, животное! Ты за это заплатишь!

Послышался другой женский голос, добрее и мягче:

— Оставь его, мама, разве ты не видишь, это всего лишь мальчик? Мальчик не мог этого совершить. Лучше поскорее завернуть дитя в одеяло и отнести домой, в кровать, пока она не получила воспаление легких.

Вдали раздался рокот набирающего обороты мотоцикла, а затем рев мощного мотора, на большой скорости удаляющегося прочь.

— Это был он, — прошептала лежащая на земле девочка сквозь слезы, которые сейчас лились потоком. — Не мальчик — он!

— Не смей так говорить! Это не он, ты лжешь, лжешь!

— Она не лжет, — возразила та, что была добрее. Сняв пальто, она окутывала им трясущуюся девочку.

— Она лжет! — снова выкрикнула злобная женщина.

— Он ударил тебя? — спрашивала добрая. — Мы отнесем тебя в машину, это недалеко. Ничего, не плачь, мы позаботимся, чтобы он заплатил за содеянное.

— Заплатил за что? — оборвала ее та, что была похожа на гарпию. — О чем ты? Она будет сидеть тихо и держать язык на привязи, если у нее есть хоть капля здравого смысла. — Ее взгляд упал на Майкла, вцепившегося зубами в собственную руку, чтобы не закричать. — Что будем делать с этим?

— Выясним, где он живет, и отвезем домой, после того как позаботимся о ней.

— Нет. — Гарпия надвинулась на Майкла. — Ты знаешь, кто я?

Разумеется, он не знал никаких сумасшедших теток или ведьм, коими, надо полагать, и являлись эти женщины.

— Ну?

— Нет.

— Тем лучше для тебя. А кто ты? — Не дожидаясь ответа, она продолжила: — Видимо, какой-то неотесанный деревенщина, незаконно вторгся на чужую территорию. Слушай меня. Никому ни слова о том, что ты видел или слышал сегодня вечером. Повторяю: никому. Ни родителям, ни братьям, ни сестрам, ни лучшему другу. Ты меня слышишь? Ни сегодня, ни когда-либо еще.

Поскольку она ожидала ответа, он кивнул.

— Если ты расскажешь, я узнаю об этом и тебе придется худо. А сейчас — убирайся отсюда!

Майкл попятился, его глаза были широко раскрыты, сердце тяжело стучало.

— Ради всего святого, — произнесла вторая женщина, — неужели надо пугать его еще больше, чем он уже напуган? Невозможно будет удержать случившееся в тайне. Это криминальное дело, пойми. А он свидетель.

— Через мой труп. А если потребуется — и через его. Это чисто семейное дело.

Сумев наконец стряхнуть оцепенение, Майкл кинулся бежать.

Он очнулся от сна в холодном поту, с колотящимся сердцем, все еще переживая минувший ужас. Ему было дурно и тошно. Он выбрался из постели, вышел из комнаты и по коридору заковылял в ванную.

Там его начало рвать. Открылась какая-то дверь, он услышал шаги за спиной, почувствовал, как руки Фредди держат его за плечи, жалкого и несчастного.

— Все хорошо, — приговаривал Фредди. — Пойдем, я отведу тебя в постель.

Друг расправил ему простыни, нашел в ящике комода чистую пижаму, помог переодеться и велел лечь. Майкл лежал в ознобе, стуча зубами.

В дверях, в красном фланелевом халате, появилась встревоженная миссис Диксон.

— Он заболел, бедняга. Принести грелку?

После того как Майкла укрыли дополнительными одеялами, взятыми из комнаты Фредди, а в ноги положили глиняную глазурованную флягу с горячей водой, краски жизни начали постепенно возвращаться в его лицо.

— Ты что-нибудь съел? — спросил Фредди.

— Нет-нет. Я не болен. Опять тот кошмар. Я не мог проснуться.

Фредди дал ему три таблетки аспирина, которые Майкл запил молоком, согретым миссис Диксон.

— Спасибо, Фредди. Я сейчас приду в себя. Оставь свет гореть, вот так, спасибо. Вряд ли мне захочется снова уснуть.

Сеси приехала ранним утром, бодрая и свежая, с коньками, болтающимися на шнурках, в одной руке и биноклем — в другой.

— Мы собирались идти наблюдать птиц, — пояснила она Фредди. — Но если Майкл неважно себя чувствует, тогда, наверное, не стоит.

— Я совершенно здоров, — заявил спустившийся по ступенькам Майкл. Наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, он шагнул в маленькую гостиную. — Мне не хочется сегодня кататься, Сеси. Как насчет того, чтобы просто погулять?

Он желал поделиться с кем-нибудь ужасной концовкой своего кошмара, и понял, что Сеси именно тот человек, с которым можно быть откровенным.

Они вышли на воздух. Сеси исподволь посматривала на него.

— Вы плохо спали?

— Это заметно?

— Вы выглядите осунувшимся, у вас темные круги под глазами. Опять тот сон?

— Да, и на сей раз он продлился до самого конца. Это не сон, Сеси. Или, точнее, сон, в котором я переживаю один и тот же эпизод, но я уверен, что переживаю нечто произошедшее в действительности. Только там все перемешано, как бывает в снах. А персонажи из сна оказываются людьми, которых я знаю или знал раньше, по крайней мере двое из них. Мне кажется, в действительности все было даже хуже, чем во сне.

Сеси поплотнее замотала шарф вокруг шеи, защищаясь от ледяного ветра.

— Вы сказали, что место в лесу, где напали на Урсулу, было сценой из вашего сна.

— Да.

— И это же место вы опять видели во сне нынешней ночью?

— Полагаю, то обстоятельство, что вчера я увидел это место наяву, да еще зимой, как тогда, встряхнуло мою память. Поэтому все детали, которые я позабыл или вытеснил в подсознание, если рассуждать по Фрейду, вдруг всплыли на поверхность. Но они всплыли в искаженном виде.

— Расскажите мне ваш сон.

Майкл помедлил в нерешительности и начал:

— Мне было двенадцать лет. Ночью, в полнолуние я оказался на этом участке леса.

— Зачем?

— Не знаю. Я ничего про это не помню, кроме того куска, который стал являться мне во сне, самого жуткого. Потом свалился в горячке — вероятно, в результате переохлаждения, было очень холодно. Но еще и от ужаса случившегося, как мне кажется. Когда я поправился, у меня осталось мало воспоминаний о моих каникулах на ледяном озере и совсем никаких — об инциденте в лесу.

— Что-то случилось?

— Я видел, как насиловали девушку.

Сеси изумленно воззрилась на него. Сигарета, которую она держала в руке, обожгла ей палец, и она резко отбросила ее в мерзлую траву.

— Вы видели, как насиловали девушку?

— В том самом месте.

— Почему же вы не помогли ей?

— Я оцепенел от холода и страха. Плохо понимал, что происходит. Мне было двенадцать лет, и я был совершенно невинен. Что я знал о сексе, кроме того, что лопотал нам школьный священник? Не говоря уже о его криминальном варианте, о грубом насилии.

— Вы сказали, что видели это, а потом все позабыли? На какой срок… на пятнадцать лет, шестнадцать? В том вашем сне…

— Это было не только во сне, Сеси. Поверьте, я действительно это видел.

— Расскажите мне все от начала до конца. Смелее, облегчите душу. Если такое действительно произошло, то где-то в местных полицейских архивах оно должно быть зафиксировано. Мы могли бы попросить поднять их, расспросить людей. Это вернуло бы мир вашей душе!

Когда Майкл закончил свою историю, Сеси остановилась и воскликнула:

— Боже милостивый!

Некоторое время они шли молча, держась за руки, не замечая ничего вокруг. Потом свернули под горку и через рощицу спустились к берегу озера.

— Глядите, — сказала Сеси, щурясь на небо.

— Что там?

— Вон, над Дьяволовой горой!

Майкл заметил бледный белый клочок — след от облачка, неподвижно зависший над ломаной линией утесов.

— Куда меньше человеческой ладони.

— Мистер Диксон сказал, что нас ждет буря. В полнолуние погода переменится.

— Будет оттепель?

— Нет, буран, но не так скоро. Пока что сильно морозит.

Со стороны озера раздался крик, и Майкл, отпустив руку Сеси, прикрыл глаза ладонью, наподобие козырька, чтобы разглядеть темные фигуры на льду.

— Там что-то случилось.

— Кто-то провалился под лед?

Молодой человек зашагал вдоль берега.

— Что произошло? — крикнул он.

Один из людей на льду отделился от группы и покатился к ним.

— Несчастный случай. Мы нашли тело. Сейчас появится полиция, но будет лучше, если вы уведете молодую леди. О, это вы, мисс Сеси.

— Здравствуйте, мистер Джессап. Кто-то из знакомых?

— Этот человек не местный. Один из тех, кто остановился у миссис Маккехни. Лондонец.

— Провалился под лед?

— Похоже, что он споткнулся во время катания и разбил голову о камень.

 

Глава пятьдесят седьмая

— Очевидно, это уже во всех газетах, — произнес Эдвин.

Они сидели в гостиной «Уинкрэга». На солнце набежали облака, и солнечный свет, наклонно падающий в окна, еще недавно такой яркий и искрящийся, вдруг померк. Аликс включила лампы.

Ранее Труди позвонила племяннику в Лоуфелл и попросила приехать.

— В такое время лучше, чтобы семья не выглядела разобщенной. Единство должно стать нашим девизом, тебе не кажется? К тому же в «Уинкрэге» будет легче сдержать репортеров, чем в Лоуфелле.

Эдвин сомневался, что вообще будут какие-то репортеры.

— Сейчас информационное затишье, — продолжала Труди. — В отсутствие нового мирового кризиса… я опасаюсь, что у прессы будет знаменательный день. Настоящий подарок судьбы.

Эдвин пытался увильнуть, не желая встречаться с бабушкой и предпочитая оставаться рядом с Лидией.

— Я не горю желанием столкнуться лицом к лицу с бабушкой.

— Мама в своей комнате, — возразила Труди. — Она не собирается спускаться. А папа заперся в кабинете. Сол виделся с мамой несколько минут, но не желает об этом говорить.

Через полчаса она опять ему позвонила.

— Эдвин, ты должен привезти Утрату и Урсулу, если та все еще с вами. Здесь был Джимми Огилви. Приехал инспектор из Лондона и намерен побеседовать с каждым, кто находился в «Уинкрэге» в день Рождества.

— Лидия была в «Уинкрэге» в день Рождества. Но она не захочет приехать, а одну я ее не оставлю.

— Эдвин, ты не понимаешь. Инспектор Притчард не местный констебль. Будет гораздо лучше, если он встретится с Лидией в «Уинкрэге». Лучше для нее. Там, где она будет среди друзей. Нет, не с мамой, я же сказала тебе, мама в своей комнате, и, несомненно, инспектор посетит ее. Учитывая ее возраст и прочее. Но для остальных, для нас… Видишь ли, я считаю, мы должны сделать так, как он просит. Пожалуйста, Эдвин.

— А семейство Гриндли? Ты их вызвала?

— Гриндли появятся после ленча, и я также послала записку Майклу и Фредди в отель.

— Хорошо, мы приедем.

Как странно, подумала Аликс, заменив свою газету на другую, прочитанную Эдвином, что сейчас, перед лицом кризиса, они кажутся больше похожи на семью, чем раньше. С тех самых времен, как погибли мама и папа. Все сидели в гостиной «Уинкрэга», сплотившись перед лицом опасности.

— Как ты думаешь, они знали? — спросила она и прочитала вслух очередной заголовок: — «Герой войны оказался дезертиром». Бабушка, дедушка, тетя Труди, дядя Сол… Они знали об этом?

— Я уверен, что бабушка знала, — ответил Эдвин.

— В церкви есть мемориальное окно. Не понимаю, как она могла его установить, если знала, что он не погиб, а был трусом и дезертиром? — покачала головой Аликс. — Особенно эта героическая военная поза на картине.

Эдвин пожал плечами.

— По крайней мере тут мы можем истолковать сомнение в ее пользу и предположить, что она выяснила правду после того, как памятный знак уже установили. Вряд ли она могла бы его убрать без объяснения причин.

— Дедушка наверняка тоже знал, — промолвила Утрата.

Эдвин не согласился с ней.

— Бабушка могла держать это от него в тайне. А в таком случае, откуда он узнал? Все это замалчивалось. А бабушка вынуждена была осторожничать, она не могла с уверенностью предсказать, как дедушка встретит подобную весть. Он не одобрил бы дезертирства, даже если это его сын.

— Хорошо бы иметь больше подробностей, — вздохнула Аликс. — Здесь говорится только, что дядю Джека не убили. Он дезертировал и через несколько лет объявился в Германии, где, видимо, спелся с нацистскими лидерами. Вот здесь фотография, на которой он вместе с Гитлером. Когда я на нее смотрю, меня охватывает стыд.

Эдвин изучил снимок в газете «Дейли мейл».

— Интересно, где он получил этот шрам?

— В Гейдельбергском университете? — предположила Аликс. — Честно заработал на студенческой дуэли.

— Похоже, в дяде Джеке вообще не было ничего достойного уважения, — заметила Утрата. — Джаго Робертс! Надо же выбрать себе такие имя и фамилию. Но как газетчики пронюхали, что Джаго Робертс и есть дядя Джек?

— Просочилась информация из Особого отдела или от кого-либо еще, — произнес Эдвин.

В целом Утрата не выказала большого интереса ко всей этой истории.

— Поскольку я не знала дядю Джека… нет, извините, Великого Дядю Джека, то мне наплевать, умер он или стал фрицем. Я отрезанный ломоть, так что ничего не поделаешь.

Урсула подошла к вопросу с житейской мудростью.

— Паршивая овца в стаде — вот как это называется. В каждой семье имеется такая. Конечно, ужасный стыд, если оказываешься выставлен трусом всем напоказ, и я понимаю, что для поколения сэра Генри это выглядит омерзительным и позорным. Но война много лет назад закончилась. Я знаю, что если бы оказалась в самом пекле, то наверняка бы тоже сбежала. Как мамин кузен Билл, который прострелил себе ступню, чтобы его отправили обратно в Англию. Многие солдаты так поступали, когда не выдерживали в окопах.

— И он в этом преуспел? — спросила Утрата, поднимая голову от принадлежавшего Лидии нотного сборника «Сорок восемь прелюдий и фуг», которые привезла с собой из Лоуфелла и играла как заведенная, пока ее не попросили перестать. («Я знаю, ты считаешь Баха чудесным, — простонала Урсула, — но, честное слово, это как швейная машинка!»)

— Ему полагалось пойти под трибунал, но возникло достаточно сомнений в его пользу. Родственники, ясное дело, никогда больше с ним не разговаривали.

Лидия задумчиво сидела у огня. Алике решила, что она выглядит сейчас необычайно красивой. Что она думает о них, обо всех? Как скажется все это на ее отношениях с Эдвином? Не размышляла ли она сейчас над перспективами своего брака с ним? Сможет ли она жить с человеком, чей якобы погибший дядя оказался фашистом?

Появился Роукби с подносом напитков.

— Только что вернулся мальчик, посланный с поручением в Лоуфелл, — сообщил он Эдвину. — Докладывает, что на озере произошел неприятный случай. Город полон полиции и людей с собаками.

— Неприятный случай? — воскликнула Аликс. — Драка, мятеж или что?

— Кажется, на льду нашли мертвого человека.

— Это кто-то, кого мы знаем, Роукби?

— Нет, насколько я понял.

— Может, возьмем коньки и сбегаем посмотреть, Утрата? — предложила Урсула.

— Нет! — воспротивилась тетя Труди.

— Ни в коем случае! — сказал Эдвин.

— Да я и не хочу вовсе. Урсула прямо кладбищенская гиена. У нее нездоровая любовь к сенсациям. В любом случае тело наверняка давно убрали.

— Похоже, человек некоторое время пролежал на льду, прежде чем его обнаружили, — обронил Роукби. — Тело заслоняли нависающие ветви между озером и отелем Диксона.

— Одно из самых затененных мест, — заметила Аликс. — Там вообще мало кто катается.

— Надеюсь, что это окажется дядя Джек! — бросила Утрата.

Воцарилась тишина. Роукби удалился, окутанный облаком неодобрения и величавого достоинства.

— Тебе не следует говорить подобные вещи, Утрата, — нарушил молчание Эдвин.

— Почему? Именно об этом все и подумали. Не можем же мы изображать мировую скорбь — мы полагали, что он давно умер. Зато такой вариант заткнул бы рот газетам.

Лидия посмотрела на Утрату, на ее губах заиграла легкая улыбка.

— Ты очень безжалостна.

— Нет.

— Как вы считаете, полиция собрала нас всех из-за этого? — спросила Аликс. — Потому что кого-то убили?

— Не вижу логики, — поморщилась Утрата, перелистывая страницы партитуры. — Разве что он умер в Рождество и они всех нас подозревают. А тогда это скорее всего дядя Джек. Хотя держу пари, он нажил себе врагов в городе и люди выстраивались в очередь, чтобы его прикончить. Так что им незачем приходить к нам.

Эдвин приблизился к Лидии и обнял ее.

— Тебя, наверное, пугает процедура полицейского дознания?

Ощущение одиночества и утраты охватили Аликс. Участие Эдвина теперь адресовано одной лишь Лидии, а не ей, Аликс, и не другим членам семьи.

Лидия покачала головой:

— Не бойся, никакой офицер из Скотленд-Ярда не подвергнет тебя отвратительному, бесчеловечному допросу — ни в этом доме, ни где бы то ни было.

— А зачем? — удивилась Утрата. — Неужели он подозревает, что Лидия укокошила дядю Джека по причине его скотского отношения к евреям?

— Пожалуйста, замолчи насчет дяди Джека! — резко одернула ее Аликс. — Он, похоже, будет жить вечно!

— Я не помню никаких событий в Рождество, которые могли бы представлять интерес для инспектора, — заявил Эдвин — Предлагаю, чтобы мы лаконично ответили на его вопросы: только «да» и «нет», воздерживаясь от дополнительной информации, и не распространялись о семейных делах.

В комнату вошел Хэл. Он услышал последние слова Эдвина.

— Семейные дела? Надеюсь, я не помешал? Дафна захотела прийти раньше остальных, чтобы морально поддержать сэра Генри, поскольку пронесся слух, что леди Ричардсон нигде не видно. Я прибыл сопровождать Дафну.

— Бабушка заперлась наверху, в своей комнате, — сообщила Аликс. — Вместе с Липп.

— Она очень расстроена?

— Скорее разгневана. Эдвин уверен: она давно знала, что Джек не погиб, а дезертировал.

— Значит, шок вызван разоблачением?

Да, подумал Хэл, обводя взглядом собравшихся, это не назовешь уютным семейным вечером. Он шагнул к дивану, где с несчастным видом сидела Аликс.

— Можно к вам присоединиться?

Она улыбнулась:

— Пожалуйста. Отодвиньте газеты. Вы уже прочли все сообщения?

— Да, в «Гриндли-Холле» большой переполох, и повсюду газеты, которым в обычное время не дозволяется пересекать границу, отделяющую поместье от деревни. Мне кажется, Роджер намерен выступить защитником в суде и очистить Джека от всех обвинений. Вероятно, на основании невменяемости.

— А разве могут предъявить ему какие-либо обвинения сейчас, через столько лет? — спросила Урсула.

— В обычной ситуации, думаю, не стали бы, принимая во внимание его награды. Армия скрыла бы обстоятельства дела, подтасовала факты и объявила, что у него не все дома. Но раз он потом двинулся в Германию, а позже спелся с мослеитами… — Хэл не прибавил, что инспектор из Особого отдела, занимающийся делом, намекнул, что Джек замешан в чем-то большем, чем дезертирство и экстремистская деятельность.

— Бабушке придется вернуть его военный крест королю, — сказала Утрата. — Ей это не понравится.

— А я думаю, немцы прилетят за ним на дирижабле и выкрадут, чтобы увезти в фатерлянд, — усмехнулась Урсула. — Когда придут все остальные, дядя Хэл?

— После ленча. Кроме Евы, которая лежит в прострации, с приступом головокружения, и Розалинд. Она говорит, что останется ухаживать за матерью.

— Она точно что-то замышляет, — мгновенно отреагировала Урсула. — Уж любящей дочерью ее не назовешь. Гадкая Ева может хоть пасть трупом у ног Розалинд — та просто перешагнет через ее безжизненное тело и пойдет дальше.

— А как отнесется к их отсутствию инспектор? — поинтересовалась Аликс у Хэла. — Коль скоро полиция хочет, чтобы все собрались здесь?

— Полиции придется отправиться туда и допросить их обеих там.

 

Глава пятьдесят восьмая

Большая гостиная никогда не выглядела столь мрачной: небо за окном хмурилось, а звук шагов по ковру звучал приглушенно. Аликс испуганно вскрикнула, когда в гостиной возникла Липп. Явившись в качестве авангарда леди Ричардсон, она объявила, что ее светлость сейчас спустится, и приготовила стул для своей госпожи, поставив его точь-в-точь как та любила — на расстоянии ярда от огня. Потом, бросив короткий, злобный взгляд на Лидию, удалилась, оставив после себя ощущение неловкости и предчувствие беды.

Ранее Утрата спросила Аликс:

— Как ты думаешь, мне теперь надо называть ее прабабушкой?

Можно ли изменить привычке всей своей жизни? — спрашивала себя Аликс, глядя на бабушку, сидящую в кресле — прямо, как струна, с непроницаемым выражением лица.

Утрата с Урсулой расположились на красном, обитом дамастом диване у окна, на безопасном расстоянии от бабушки. Там же неподалеку находился и Фредди, на лице которого было написано, что он предпочел бы находиться где-нибудь в другом месте. Он сидел в широком кресле без подлокотников, расставив ступни, положив руки на колени, и казался погруженным в свои мысли. Майкл разместился в противоположном конце комнаты, на бархатном диване, вместе с Сеси и тихо говорил с ней. Эдвин прислонился к стене около двери, а Лидия выбрала место рядом с ним, на значительном отдалении от остальных и вне зоны прямого обзора бабушки.

Бабушка напоминала твердую пружину. У дедушки, сидевшем в высоком, закрытом по бокам кресле, был такой вид, словно кто-то ударом кулака сбил его с ног и он только сейчас сумел подняться. Он казался старым и уменьшившимся в размерах. Дедушка клонился к Дафне, будто ища у той поддержки и утешения, которые отказывалась предоставить ему жена.

Как может такой крупный мужчина выглядеть съежившимся, стушевавшимся? Дядя Сол озабочен, под глазами у него залегли темные круги. Аликс готова была держать пари, что тетя Джейн тыкала его носом во все прегрешения. Сама тетя Джейн внешне так же спокойна и невыразительна, как всегда. Впрочем, нет. Рот чуть кривился в довольной усмешке, как у кота, наевшегося сметаны, — очевидно, ей было приятно видеть страдания дяди Сола. А также бабушки: Джейн всегда ненавидела свекровь.

Можно ли ее винить?

Тетя Труди была единственной, кто чувствовал себя спокойно и непринужденно. Она разливала чай и велела Роукби отнести кусок кекса инспектору.

А инспектор был тем лицом, кому следовало бы ощущать себя неуютно — в своем официальном костюме и простых ботинках. Его глаза были умными и внимательными, и он чувствовал себя как дома, сидя в большом кресле, поставленном посреди комнаты. За ним в громадном камине пылал огонь, поленья потрескивали, вспыхивая маленькими язычками пламени за узорчатым экраном.

Мизансцена напомнила Аликс виденную в галерее картину: семья сгрудилась вокруг дивана — четыре поколения, и каждый персонаж глядел с полотна настороженно.

Появились братья Гриндли, оба в темных костюмах. Питер — в сильном раздражении, Роджер — с видом опытного адвоката. Ники и Саймон проскользнули вслед за ними и, поискав свободное место, примостились на кушетке, позади папоротника. Анджела села рядом с Фредди.

Инспектор Притчард опустил чайную чашку. Наступил момент, которого все ждали.

— Спасибо, что вы встретились со мной, — негромко произнес он.

Инспектор оказался валлийцем. Это удивило Аликс. Почему-то не ожидаешь, что важный лондонский полицейский, офицер Особого отдела, — валлиец. Пожалуй, он скорее поймет обычаи ее семьи, чем лондонец.

— Все вы уже знаете, что человек, называющий себя Джаго Робертсом, в действительности является сыном этого семейства — Джеком Ричардсоном.

Дедушка был единственным, кто шевельнулся. Он провел рукой по глазам, затем уронил ее на колени. Аликс бросила на него быстрый взгляд и тут же отвела — уж слишком сильной была боль, отразившаяся на его лице.

— С разрешения сэра Генри мои люди в настоящий момент проводят в доме обыск, на тот случай, если мистер Робертс прячется здесь. Территорию мы уже обыскали. У меня нет желания без необходимости причинять вам боль, сэр Генри и леди Ричардсон. Вместе с тем, думаю, будет правильно, если я изложу вам некоторые факты, чтобы вы поняли, почему мне необходимо задать вам разнообразные вопросы, касающиеся передвижений, деятельности и побудительных мотивов Джека Ричардсона, он же Джаго Робертс.

— Не могли бы мы называть его Робертсом? — произнес дедушка. — Мой сын Джек был мертв для меня уже долгие годы. Мне было бы легче думать об этом человеке как о Робертсе.

— Вы все же признаете, что это ваш сын?

— Так мне сказали.

— Вы, без сомнения, прочитали в газетах, что вашего сына не убили на войне, как ранее предполагалось, а он дезертировал.

— Вы пришли рассказывать нам то, что мы уже знаем, инспектор? — Бабушкин голос звучал презрительно.

Совсем не время разыгрывать гранд-даму, подумала Аликс. Неужели бабушка этого не понимает?

Инспектор Притчард проигнорировал ее выпад.

— К несчастью, он не просто дезертировал. Конечно, этот поступок сам по себе является преступлением, подлежащим суду военного трибунала, но он один не стал бы предметом интереса моего ведомства. Дело в том, что после бегства из армии этот человек перешел на сторону врага. Он попал в плен, освободился в конце войны и сделал выбор в пользу Германии. Взял себе фальшивые имя и фамилию и поселился в Берлине. Позднее принял германское подданство. Не думаю, что эти обстоятельства освещались в газетах, — добавил он.

Берлин! Тот ночной город. Яркие образы замелькали в голове Аликс: освещенные фонарями волнующе-опасные улицы; мужчины, одетые как женщины; танцы в ночных клубах; зловещие люди в черной форме возле блестящих черных машин.

Такой Берлин сейчас. Был ли он таким же сразу после войны?

Нет, столица побежденной страны в ту пору, вероятно, представляла собой горестное зрелище, печальный город, едва ли привлекательный для житья. Однако именно его дядя Джек выбрал своей новой родиной.

Неторопливо сделав несколько глотков чаю, инспектор снова заговорил, видимо, не чувствительный к многочисленным взорам, следящим за каждым его движением.

— Я полагаю, ваш сын бегло говорил по-немецки, сэр Генри?

— У него была немецкая гувернантка. Он часто сопровождал меня в поездках по Германии перед войной.

— Вы питаете слабость к этой стране? У вас там друзья?

— У меня нет ни времени, ни малейшего желания для национал-социализма, или фашизма, инспектор, если вы намекаете на что-то подобное. Да, я антикоммунист, но как бизнесмен и человек не ощущаю ничего, кроме отвращения и презрения к Гитлеру и его команде. Я ответил на ваш вопрос?

Инспектор не ответил сэру Генри, а обратился к леди Ричардсон:

— А вы, леди Ричардсон? Тоже не одобряете нынешний режим в Германии?

— Мои политические взгляды — мое личное дело.

— Вы питаете симпатии к фашизму?

Бабушка промолчала. Инспектор кивнул и заглянул в свой блокнот.

Да уж, симпатии! — подумала Аликс. Она не понимала, что происходит с такими людьми, откуда они берутся. Пусть с ней самой подобного никогда не случится! «Господи, пожалуйста, если только ты есть, не дай мне стать такой, как бабушка!»

Очевидно, то, что творилось у нее в уме, отразилось и на лице, потому что Хэл, который сидел, спокойно откинувшись, с отстраненным видом, словно дистанцируясь от происходящего, чуть подался вперед и положил руку ей на плечо.

Аликс немного успокоилась.

— Мое ведомство внимательно присматривалось к Джаго Робертсу. Мы получили информацию, что он покинул свое лондонское местожительство, и на некоторое время потеряли его. Объявили Робертса в розыск и вышли на след. Мы были слегка озадачены: здешние места были как будто малоподходящими для его пребывания. Почему же он тут объявился? Приехал ли покататься на коньках в рождественский сезон или у него имелась иная причина?

— Продолжайте, — пробормотал Эдвин.

Аликс увидела, как Лидия взяла его руку в свою и сжала. Жест любви? Предостережения?

— Мы уверены, что он приехал, дабы войти в контакт со своими родителями: с вами, сэр Генри и леди Ричардсон. И наверное, со своими братом и сестрой. Вы — богатая семья, и это обстоятельство представляло для нас особый интерес, поскольку мы стремились выяснить, из каких источников мистер Робертс финансирует свою деятельность, находясь в Англии. Несомненно, его подстрекательскую и шпионскую деятельность оплачивало немецкое правительство. На их деньги он провоцировал общественные беспорядки и шпионил за представителями своего класса, передавая затем в Берлин фамилии людей, которые в случае чего будут склонны поддерживать немцев, особенно людей с положением и влиянием. Однако он жил на широкую ногу, явно имея доходы, не соответствующие человеку его положения.

Дедушка болезненно поежился на стуле, но ничего не сказал. Аликс посмотрела на него с беспомощным участием. Он больше не может выносить всего этого, он уже не молод. Почему бесчеловечный полицейский не понимает, что он с ним делает?

Послышался голос бабушки, высокий, ледяной, отдаленный:

— Вы обвиняете моего сына в шпионаже? А вам не приходило в голову: поступая таким образом, он считал, что служит своей стране?

— Какой именно стране, леди Ричардсон?

— Я нахожу ваш вопрос дерзким.

— Я должностное лицо, проводящее расследование в отношении человека, чья деятельность в определенных сферах давала основания для тревоги. Помимо этой деятельности сомнительного характера, он также являлся близким компаньоном некоего Филиппа Шеклтона. Мистер Шеклтон был найден мертвым при подозрительных обстоятельствах.

Прозвучавшие имя и фамилия ничего не говорили Аликс. Но она услышала, как Хэл обронил, обращаясь к самому себе:

— Вот кто это был…

— По заключению медицинской экспертизы мистер Шеклтон умер в Рождество. Поскольку дознание по поводу его смерти может обернуться делом об убийстве, я задам вопросы, которые считаю важными. Если вы откажетесь отвечать, я возьму этот факт на заметку. Я настоятельно рекомендовал сэру Генри пригласить своего адвоката присутствовать на нынешней встрече, но он отклонил мое предложение.

Пятнадцать — ноль в пользу инспектора, подумала Аликс.

Никто не сказал инспектору то, что он хотел выяснить. Аликс не упомянула о человеке, виденном в коридоре в ночь после бала, хотя теперь понимала, что это был дядя Джек. Сэр Генри не стал сообщать о драгоценностях, проходивших через руки его жены, которые, как он догадывался, пошли на финансирование изменнической деятельности Джека. Леди Ричардсон, как было известно присутствующим, знала, чем занимается Джек и, возможно, где он находится сейчас, сидела в чопорном молчании.

Инспектор сверился с блокнотом. Некий мистер Форби утверждал, будто видел, как Робертс заворачивал в ворота «Уинкрэга» вечером двадцать третьего декабря.

— Мой брат хорошо знал местность, нет сомнения, что он прошел бы через территорию поместья более короткой дорогой, — промолвил Сол.

— Вероятно, он захотел взглянуть на дом, в котором вырос, — произнес сэр Генри, впервые высказавший что-то по своей воле и, похоже, обнаруживший, что слова даются ему с трудом. Аликс зажмурилась, слыша болезненную усталость в его голосе. — К тому же старый Форби слеп как летучая мышь, а обычно еще и пьян.

— Мистер Форби также утверждает, что видел Робертса в окрестностях «Уинкрэга», когда озеро замерзало в прошлый раз. Это было, как я понимаю, шестнадцать лет назад.

У бабушки на лице дернулся мускул.

— Он все это выдумал, — заявил дедушка тоном, не допускающим возражений.

Производившие обыск не нашли в «Уинкрэге» следов Джаго Робертса — ни в самом доме, ни на территории поместья.

— Я этого и не ожидал, — устало сказал инспектор констеблю Огилви, когда они удалялись от дома в большой черной полицейской машине.

— Вы считаете, родня укрывала его и снабжала деньгами? Это не похоже на сэра Генри.

— Кровь не вода.

— Полагаете, что Шеклтона убил Робертс, то есть Ричардсон?

— Да, у Шеклтона начали появляться сомнения в отношении человека, с которым он водил компанию. Джека Ричардсона научили убивать, когда он служил в армии. На сей раз он оказался столь ловок, что, думаю, нам никогда не удастся доказать факт убийства.

— Но вы только что заявили…

— Я хотел посмотреть, как они станут реагировать, если заговорить с ними об убийстве. Хотя скажу вам, что если бы мы сумели доказать, что это было убийство, и обвинили Робертса, клан ваших бесценных Ричардсонов сочинил бы ему алиби, несмотря на все их сегодняшние показания: мол, видом не видывали и слыхом не слыхивали. Лгут напропалую, все лгут.

Притчард вытащил из кармана трубку и опустил окно, чтобы вытряхнуть пепел на снег.

— И Гриндли ничуть не лучше. Те братья отлично понимали, с каким человеком ведут бизнес. Мистер Шеклтон хотел купить их фабрику для своих германских хозяев, а не для какой-то мирной цели, и они это прекрасно знали. Когда дело касается наживы, все соображения морали куда-то улетучиваются.

Тетя Джейн взяла сигарету из портсигара Сола, который тот оставил на столе в гостиной, щелкнула зажигалкой и, заслонив пламя сложенной ладонью, закурила. Ее свекровь молча наблюдала за ней. Обычно она не разрешала курить в гостиной.

Они были одни в комнате. Джейн посмотрела на непреклонное и непроницаемое лицо Каролин. Она не чувствовала жалости к этой женщине, чей старший сын погиб и чьи старания уберечь свой дом от скандала потерпели крах. Джейн было все равно, падут ли позор и бесчестье также и на нее, как и на остальных членов семьи.

— Мне жаль, что Джек до сих пор жив, — промолвила она, — И я рада, что не знала об этом. Думаю, в мире стало бы легче дышать, если бы он с ним расстался.

— Ты никогда не была справедлива к Джеку. У тебя извращенный ум и отвратительный характер. Ты уничтожаешь мужчин, которых притягиваешь.

Слова как острые сосульки — ранили, ранили, ранили.

— Он соблазнил меня молоденькой девушкой, избивал, обходился со мной грубо и жестоко. Вы знали об этом. Вы заставили меня выйти за Сола, и с тех пор не было дня, когда бы я не сожалела о своей жизни. У меня нет детей, и это тоже ваших рук дело. Вы всю жизнь беспощадно властвовали и доминировали над своими детьми и внуками. И над своей правнучкой — давайте вспомним и о ней. И все они мечтают удрать куда-нибудь подальше. Вы требуете лояльности и преданности, а наградой вам — лишь страх и ненависть.

— Я не заставляла тебя выходить за Сола. Никто никогда не заставлял меня делать то, чего я не хотела, почему же ты сваливаешь на меня свои ошибки? У тебя нет воли?

— Сейчас уже есть. Тогда — не было. Так же как не было ее и у вас, когда дело касалось Джека. Ваша любовь к нему превышала все разумные пределы — на ваш взгляд, он не мог поступать неправильно, поэтому вы помогали ему всеми возможными способами, прощали ему все и не критиковали ни за что. Он ставил вас в дурацкое положение, а вы только просили добавки. Я рада, что правда всплыла, он опозорен на весь свет. Рада, что его низкие, преступные замыслы предать свою страну провалились. А больше всего я рада, что Солу придется оставить свой пост, и мне больше не потребуется выносить помпезную пустоту жизни неудавшегося политика.

— Сол — единственный сын, оставшийся со мной. Джек теперь должен находиться в Германии. Сюда он больше не вернется.

Джейн всем сердцем надеялась, что это правда.

— Давно уже пора обратить внимание на Сола. У вас никогда не было ни капли истинной привязанности к нему, вас просто забавляло видеть, как он пляшет под вашу дудку.

В комнату вошел Роукби, открыв дверь без намека на свою всегдашнюю деликатность.

— Я принес напитки, миледи, — объявил он.

— Держу пари, Роукби знает обо всем этом больше любого из нас, — заметила Джейн. Она забрала свою сумочку и выплыла из комнаты, окруженная облаком дыма. — О, райские дни!

Эдвин хотел уехать и отвезти Лидию в Лоуфелл, но сэр Генри попросил его остаться.

— Вы тоже, моя дорогая, — обратился он к Лидии, устало глядя на нее. — Если только вы в состоянии вынести необходимость иметь что-либо общее с такой семьей, как наша. У нас сейчас будет скромная, тихая трапеза. Я не думаю, что Каролин спустится. За хозяйку побудет Дафна, она уедет позже, вместе с Хэлом и Сеси.

Лидия протянула руку и коснулась его плеча.

— Мы останемся.

— А мы пойдем, — сказал Фредди.

— Думаю, будет лучше, если и вы останетесь, — попросила Аликс, глядя на Майкла, который стоял рядом с Сеси, словно был готов в любой момент защитить ее.

Ветер стих, небо прояснилось, и одна за другой появились на небе яркие зимние звезды, не затмеваемые луной, которой еще только предстояло взойти.

— Сегодня не так холодно, — промолвила Аликс, отодвигая одну из тяжелых штор в гостиной, чтобы взглянуть на озеро. Оно лежало холодное, жутковатое в своей потусторонней яркости. Мир вне времени и эмоций, не говоря уже о человечестве. Спокойный, безмятежный.

— На той стороне, там, где огни, катаются люди, — заметил Эдвин.

— Стараются выжать все, что можно, из замерзшего озера, на тот случай, если действительно на подходе ненастье. — Аликс опустила штору обратно. — Однако я бы предпочла быть внутри.

— Странно, — усмехнулся Хэл. — Драма окончена, полиция приезжала, правда о Джеке всплыла наружу, а у меня ощущение, что это не конец пьесы, а лишь антракт между действиями.

— Пощади нас! — воскликнул Эдвин, сидевший в глубоком кресле со стаканом бренди в руке. — У меня тоже такое чувство, что похороны состоялись, но только затем, чтобы обнаружилось, что тела-то и не было.

Вошла Джейн. Как и остальные Ричардсоны, она переоделась к обеду, будто соблюдение привычных условностей могло вернуть жизнь в нормальное русло. На ней было платье цвета темного винограда, а не обычный ее вечерний наряд, виденный ими раньше. При ходьбе оно водоворотом закручивалось вокруг ее лодыжек. Джейн обвела взглядом комнату, потом закрыла за собой дверь с мягким, отчетливым щелчком.

— Я хочу рассказать вам кое-что, не предназначенное для чужих ушей. — Она села в широкое кресло возле камина и вынула из вечерней сумочки золотой портсигар.

— Мне уйти? — спросил Хэл.

— Нет. Ты знал Джека. Тебе надо это услышать.

Эдвин бросил на нее настороженный взгляд и поспешил наклониться к ней с зажигалкой. Она предложила ему сигарету, и он взял.

— Аликс?

— Нет, спасибо. Не перед обедом.

Сигареты в гостиной! Неужели Снежная королева побеждена и отныне может цвести весна? Аликс сомневалась. У бабушки найдется много чего сказать, если она уловит даже слабый запах сигаретного дыма.

— Я звонила Люси, — начала Джейн. — У нее есть подробности о дезертирстве Джека: она наконец-то выудила все из своего мужа. Он взял на себя труд поговорить с бывшим полковником того полка. Он командовал в тысяча девятьсот семнадцатом, когда все это произошло. Похоже, Джек дезертировал не потому, что струсил. Он сбежал, поскольку ему, вероятно, грозил трибунал.

— А разве не это всегда грозит дезертирам? — удивилась Аликс. — Или их обычно расстреливают на месте?

— Нет, трибунал явился причиной его побега, а не следствием. Местную девушку, француженку, практически подростка, изнасиловали и избили. Она возложила ответственность на Джека. Он, конечно, все отрицал.

Аликс почувствовала, что у нее в легких не хватает воздуха, и была вынуждена сделать усилие, чтобы вдохнуть.

— О Боже! Это убьет дедушку.

— Не убьет, — произнесла Джейн. — Он не узнает об этом. Никто ему не расскажет. Люси беспокоится по поводу Генри так же, как и вы, и собирается использовать все имеющееся у нее влияние, чтобы утаить эти сведения. Все это случилось давно, тем более во время войны, никому не нужно трясти грязное белье.

— А Урсула? — промолвила Утрата. — Как быть с Урсулой?

Наморщив лоб, Аликс посмотрела на сестру. Неужели Утрата не поняла, о чем речь? При чем здесь ее подружка?

— А кстати, где она? — Джейн огляделась. — Не здесь, надеюсь. Это чисто семейное дело, а я уверена, что она все заносит в свой дневник.

— Нет, я имею в виду нападение на Урсулу, у озера. Вам не кажется…

Утрата ухватила суть быстрее, чем остальные. Со своей, холодной ясностью ума, которой Аликс так завидовала, она добавила в обсуждение новую порцию ужаса.

Присутствующие переглянулись. Эдвин мрачно произнес:

— Боюсь, что Утрата права.

— Это могло быть совпадением! — возразила Аликс. — Я имею в виду тот случай во Франции. Обвинение со стороны молодой девушки против британского офицера могло быть нарочно сфабриковано. Или, например, она с ним спала; а потом ее семья подняла шум. Такое происходило на войне.

— Он был человеком, склонным к насилию? — спросил Эдвин. — Ты знала его, тетя Джейн.

Так же как и Хэл, подумала Аликс. И, судя по выражению его лица, он был готов признать, что Джек напал не только на ту девушку в далекой военной Франции, но и на другую, в нынешнем, 1936 году, здесь, на озере.

Джейн с минуту помолчала, прежде чем ответить:

— Джек всегда имел пристрастие к молоденьким девушкам. К уязвимым, беззащитным девушкам.

— Тогда нам определенно лучше держать рты на замке с нашими подозрениями, — произнес Эдвин. — Дело принимает худший оборот.

— Разве справедливо будет не сообщить Урсуле? — воскликнула Утрата.

— Не будь дурочкой! — резко прозвучал голос тети Джейн. — Не смей говорить ей ни слова, Утрата. И ты, Аликс. Хотя бы ради своего деда, если не ради других.

— Ты сказала тете Труди? — спросил Эдвин у тетки. — Я полагаю, дядя Сол и так все это знал.

— Сол не знает, и я не стану ему рассказывать. Это только заставит его удариться в новую серию яростных оправданий своего брата. В том, что касается Джека, он поет с голоса Каролин, а я больше не могу этого выносить. Я не стану пока сообщать Труди, потому что в данный момент она выглядит больной. Вы трое наиболее далеки от Джека — вы его не знали, и не испытываете к нему смешанных чувств, как родители, брат и сестра. Впрочем, это не явится потрясением для Труди. Джек был необузданным с детства.

В комнату с подносом напитков вошел Роукби.

— Кто-нибудь хочет коктейли? — спросил Эдвин. — Роукби, мы предоставляем тебе их смешать.

— Разумеется, сэр.

— Дедушка показывает Лидии печь! — объявила Утрата.

Хэл расхохотался, и через секунду, прекрасно осознавая всю нелепость этой реакции, Аликс тоже засмеялась.

— Какое развлечение для Лидии!

— Нет, спасибо, Роукби, — сказала Утрата. — Убери от меня лаймовый сок. Я ненавижу лайм. Тетя Джейн, как вы думаете, ничего, если я выпью коктейль?

Джейн повернулась к Роукби.

— Налейте коктейль мисс Утрате.

Спад нервного напряжения и наслаждение от расслабляющего действия коктейлей долго не продлились. Аликс смаковала поданный ей Роукби дурманящий напиток, когда дверь открылась и в гостиную вошла леди Ричардсон.

Как осмелилась она присоединиться ко всем после того, что случилось сегодня днем? Аликс уже заключила, да и все так поняли, что бабушка будет обедать в своей комнате. Но ничего подобного, вот она, перед ними, и тоже в вечернем платье.

— Ее лицо точно высечено из мрамора, — шепнула Аликс Эдвину. Эх, лучше бы бабушка осталась наверху!

— Мраморное надгробие, — кивнул Эдвин.

Аликс увидела, как Утрата, взглянув на бокал в своей руке, поспешно проглотила остаток напитка. Роукби тотчас незаметно убрал бокал и заменил его на стакан с лаймовым соком. Бабушка как будто не заметила сигаретного дыма.

Дядя Сол потирал руки — совершенно в дурацкой манере, как подумалось Аликс. Он подошел к окну и приподнял занавеску.

— Тучи быстро сгущаются, — объявил он. — Я подумал, что они полностью рассеялись, но, судя по всему, нас ждет настоящая буря.

— Надеюсь, все фигуристы ушли с озера, — промолвила Утрата.

— Нет, не все. — Сол приник к стеклу. — Уверен, что вижу кого-то… Да, там два человека на льду, ближе к нашему берегу.

Хэл тоже приблизился к окну и вгляделся во тьму.

— С той стороны озера ветер гонит сюда снег. Сейчас их накроет пургою.

Эдвин вскочил.

— Эй, тебе нельзя одному! — крикнул он.

Но Хэл уже шагал к двери, через плечо бросая слова Аликс:

— Тех конькобежцев надо срочно спасать, они не доберутся до берега при таком ветре.

— Идем, Сол! — скомандовал Эдвин. — Скорее.

Оба последовали за Хэлом в холл, где Майкл, оставшийся вместе с Сеси, чтобы составить компанию Лидии, уже натягивал сапоги.

— Вы видели ту пару на озере? Они в опасности, если мы вовремя не подоспеем. Сеси, подай мне ту куртку.

Дедушка крикнул Роукби, чтобы тот принес факелы.

— И свари горячий пунш или приготовь виски с лимоном. Они будут насквозь мокрые и промерзшие. Господи, только послушайте, как завывает!

Входная дверь распахнулась, и шквал ветра ворвался в холл вместе с облаком снега, вихрем закружившегося вокруг кресел и осевшего на натертом полу. Мужчины скрылись в темноте, а Роукби вместе сэром Генри с трудом закрыли за ними дверь.

— Подними все шторы с этой стороны дома, Роукби! Вели девушкам помочь тебе. Включите лампы, а не то в такую погоду они не найдут дорогу к дому.

Спасательной экспедиции потребовалось более получаса, чтобы покрыть короткое расстояние от дома до озера и вернуться с попавшими в беду фигуристами. Промерзшие до костей, они стояли в холле, отряхивая с себя снег, когда прибежала Труди, предлагая всем горячую ванну и напитки.

— Это та самая таинственная женщина и ее приятель, мистер Ньюман, — вернувшись в гостиную, объявила Утрата. — Теперь мы выясним, кинозвезда ли она.

— Кинозвезда? — холодно усмехнулась бабушка. — С какой стати ей быть кинозвездой?

— Потому что это та самая загадочная американка, которая повсюду ходит в темных очках, — ответила Джейн.

— Какая чушь!

Аликс смотрела в свой пустой бокал, размышляя, хочет ли еще один коктейль. За окном ветер издавал завывающий, погребальный звук, и сквозь тяжелые, толстые шторы слышно было, как он ударяет в окна. Там, снаружи, бушевала свирепая буря.

— Это долго не продлится, мисс Аликс, — сказал Роукби, забирая ее бокал и возвращая на поднос. — Такое ненастье налетает и быстро уходит. Ветер скоро выдохнется, и завтра начнется оттепель. За окном уже теплее, хотя при таком ветре сразу не скажешь.

В гостиную вернулись мужчины. Сол и Эдвин переоделись в сухие смокинги, тогда как Майкл и Хэл были облачены в странный набор плохо подходящих по размеру разномастных вещей — оба были выше ростом, чем мужчины семейства Ричардсон. Ньюман позаимствовал у Эдвина брюки и джемпер.

— Пожалуйста, простите мне такую неофициальность, мэм, — сказал он, обращаясь к леди Ричардсон.

Его спутница стояла в дверях в платье, которое Аликс хорошо знала, — шелковое, пурпурно-красное, одно из ее самых любимых. Наверное, тетя Труди одолжила его гостье. Оно так хорошо сидело, словно специально было на нее сшито. Странно, что у них оказались одинаковые фигуры. Стоящая в дверях женщина выглядела стройной и гибкой, элегантной и невозмутимой; и было не похоже, что ее только что спасли от снежной бури. Исчезли темные очки и шляпа, и белокурые волосы ниспадали ровной волной на одну сторону лица.

— Я сама объявлю о себе, Роукби, — промолвила она.

Аликс оцепенела.

Светловолосая женщина вышла на середину комнаты, обводя взглядом собравшихся.

— Какая теплая семейная компания. Добрый вечер, бабушка. Вы меня помните?

 

Глава пятьдесят девятая

Аликс поняла, кто это, в тот же миг, как услышала голос.

Эдвин узнал глаза; по спине у него пробежал озноб, когда он увидел на этом прелестном лице знакомые, с янтарными искорками, глаза своей матери. Труди с рыданием уронила голову на руки. Сол застыл с открытым ртом. Дедушка вскочил и воскликнул:

— Что? Кто вы? Почему моя жена должна вас узнать?

— Да ну же, дедушка. Конечно, вы знаете, кто я.

Его голос дрогнул:

— Нет, вы не можете быть Изабел.

— Я была Изабел. Теперь я зовусь Беттина.

Аликс шагнула к ней, остановилась и произнесла:

— Это ты… Я так хорошо помню твой голос. Только не могу поверить, когда смотрю на тебя. Это правда ты?

— Да. — Изабел широко улыбнулась, совсем как Утрата, и протянула к ней руки.

Аликс заключила ее в объятия. Она прижимала к сердцу свою живую сестру, которая была здесь, с ними, из плоти и крови, а не лежала мертвой в какой-то неведомой, забытой могиле.

Эдвин недоверчиво взял руку, которую протягивала ему Изабел, затем — другую, настороженно вглядываясь в гостью.

— Здравствуй, братишка, — сказала она с улыбкой, которая на мгновение перенесла близнецов обратно в детство.

Потом она отошла от Эдвина и поцеловала деда. Он молча прижал ее к себе, похлопывая по плечу.

— Да, это я, дедушка, честное слово. — Изабел взмахнула рукой в сторону Сола. — Привет, дядя Сол. Управляешь страной, как я слышала. А ты, тетя Труди, посмотри же на меня. Я не кусаюсь.

Труди подняла голову, вместо лица у нее была трагическая маска.

— Это выше моих сил…

— Мы думали, ты умерла, — сказала Аликс.

— Вряд ли все вы так думали! — отозвалась Изабел. — По крайней мере один из вас знал, что я жива, не правда ли, бабушка? Посылал мне поздравления с Рождеством и наилучшие пожелания ко дню рождения… Шучу, конечно. Ни разу не получила от тебя ни весточки. Ты бы предпочла, чтобы я вообще не существовала.

Сол наконец обрел голос:

— Дорогая Изабел, как ты можешь говорить такое? Мы очень рады, что ты жива. Я уверен: все, что делала мама, было к лучшему.

— Разумеется. К лучшему дня нее.

Никто не обратил внимания на Утрату, она держалась особняком, вся словно одеревенев. Тогда Изабел приблизилась к ней. Утрата отпрянула. Аликс видела, что девочка отдала бы все на свете, лишь бы исчезнуть куда-нибудь от этого совершенного лица, блестящих глаз, красиво вибрирующего голоса.

— Ты — Утрата. Не это имя я для тебя выбрала, но оно тебе подходит.

— Это из Шекспира.

— Да. Однажды я играла ее, когда проводила летний театральный сезон в Канаде. Ты знаешь, кто я? Кто-нибудь тебе говорил?

— Я узнала. Вчера. Вы — моя мать.

Ньюман издал сдавленный звук, поперхнувшись воздухом.

— Ее мать? Великий Боже! Беттина, что скажет об этом твой агент?

— Агент? — переспросил Эдвин.

— Неужели ты ее не узнал? — воскликнула Джейн. — Она не просто Беттина. Она Беттина Бранд, киноактриса.

Изабел резко обернулась к своему спутнику:

— Мой агент ничего не скажет по той причине, что никто ничего не сообщит моему агенту. Ни ты, ни я и никто иной. Я не стыжусь, что у меня есть дочь, а из Утраты определенно получится нечто особенное, если я хоть что-нибудь понимаю в жизни. Но она останется в той семье, которая ей подходит. Тебя ведь воспитывали как сестру Эдвина и Аликс?

— Да, — глухо выдавила Утрата.

— Пожалуй, это хорошо. Мы живем в старом недобром мире, родная, и гораздо лучше иметь обоих родителей, как положено, по крайней мере, на бумаге.

— А кто мой отец? — прошептала Утрата.

Все затаили дыхание. Труди сжала кулаки. Бабушка сидела точно высеченная из гранита: неподвижная и неколебимая.

— Мы поговорим позднее, с глазу на глаз.

— Он… Ты очень любила его?

Изабел посмотрела прямо в молящие глаза дочери.

— Да. Я его любила, — солгала она.

Это был очень странный вечер: снаружи, за окном бушевала снежная буря, а в доме сидела заплутавшаяся среди жизненных бурь семья. Аликс чувствовала себя так, словно вырвана из реальности и смотрит разворачивающуюся перед ней пьесу, место действия которой — их гостиная.

Труди, радуясь возможности чем-нибудь себя занять, вышла приготовить постели, пижамы и халаты.

— В твоей прежней комнате сейчас живет Утрата, — сказала она Изабел. — Я помещу тебя в большую комнату в конце дома.

— Где сочтешь нужным, тетя Труди. — Она улыбнулась. — Как приятно снова называть кого-то тетей! Все-таки одиноко жить без семьи.

Роукби объявил об обеде. Выходя из гостиной под руку с дедушкой, Изабел подмигнула ему.

— Удивлен, что видишь меня?

— Приятно, что вы опять с нами, мисс Изабел.

— А ты знал, что я живу неподалеку?

— Я видел вас на льду, без темных очков. Тогда я догадался.

— И не сказал никому ни слова? Держу пари, ты знаешь все, что делается в этом доме с первого дня, как здесь служишь, старый лис. Утром я схожу на кухню и поздороваюсь с остальными.

— Боюсь, что не осталось никого с тех времен, мисс Изабел.

Лицо Изабел сохранило свое обычное самообладание, но Аликс заметила, как нижняя челюсть у нее чуть напряглась. Они уже были в столовой, и Изабел покосилась в сторону бабушки.

— Произвела очистку помещения, не так ли? — Она села за стол справа от деда, где он выдвинул для нее стул.

— Оживают воспоминания! Я вспомнила эту комнату, те грандиозные трапезы, когда меня допускали вниз, обедать вместе со взрослыми.

— Не все было плохо, надеюсь, — промолвил дедушка.

Аликс сидела молча, взирая на эту экзотическую женщину, которая являлась ее сестрой. Ранее восстал из могилы Джек, не принеся с собой ничего, кроме горя и бед, а вот теперь, словно некое чудесное возмещение — радость от появления воскресшей сестры.

Как могла бабушка рассчитывать удержать все это в тайне?

Каким-то образом ей удалось скрыть правду в отношении Джека, и наверное, показалось, что будет легко проделать тот же трюк еще раз. Но зачем? Ради чего? Что за ужасный поступок, даже во имя морали и сохранения лица. Бесспорно, это не укладывается ни в какие рамки — лишить семью сестры, племянницы, внучки и обездолить, выбросить вон Изабел. Буквально с детства и в такую пору, когда она больше всего нуждалась в помощи, любви и доброте — что бы там она ни совершила. Да и что такого она совершила? Всего лишь родила ребенка, черт побери! Это не преступление.

Впрочем, для бабушки незаконнорожденный ребенок считался преступлением. И все-таки Аликс не могла отделаться от чувства, что тут крылось что-то еще.

Изабел обратилась к сидящей на противоположном конце стола дочери:

— Скажи, Утрата… Лидия говорит, что у тебя музыкальный талант. Ты планируешь учиться музыке дальше?

— Да! — ответила Утрата так громко, что присутствующие замолчали и посмотрели на нее.

— Утрата отправится обратно в колледж, — сказал бабушка.

— Я полагаю, Утрата должна поступить так, как считает нужным.

Позже, когда Утрата ушла спать, устав от событий дня, но, безусловно, счастливая, тетя Джейн задала вопрос, который никто задать не решался.

— Все остальные слишком учтивы, чтобы спросить, Изабел, но я думаю, запрятанная правда слишком долго гноилась и отравляла эту семью. Кто является или кто был отцом Утраты? Боюсь, я уже знаю ответ.

В едином порыве гости встали, чтобы уйти.

— Останься, Ньюман, — попросила Изабел. — Когда ты услышишь всю историю, полагаю, ты будешь менее склонен проболтаться какому-нибудь репортеру там, дома, по возвращении.

— Майклу тоже лучше остаться, — сурово проговорила Сеси. — Ему известно кое-что о том, что произошло тут шестнадцать лет назад. И я уверена, всем вам надо это услышать.

Майклу известно… о чем? — спрашивала себя Аликс. Она посмотрела туда, где у камина возвышалась вселяющая уверенность фигура Хэла. Он ободряюще улыбнулся ей и подмигнул.

Бабушка поднялась.

— Позвони Роукби! — велела она тете Труди. — Я хочу, чтобы Липп приготовила мне питье. Я иду спать.

— Вы полагаете, что вам будет скучно слушать повествование о давних событиях? — усмехнулась Изабел.

Труди потянулась к звонку, но не дернула за шнур. Лицо бабушки не изменилось, однако Аликс увидела настороженность в ее глазах.

— В мое время мы бы назвали это перетряхиванием грязного белья на публике, — проговорила она.

— Если у вас нет грязного белья, так нет и ни малейшей проблемы с публикой! — парировала Изабел. Она взглянула на Сеси, потом на Майкла. — Что ему известно?

— Это было шестнадцать лет назад, когда замерзало озеро, — сказала Сеси.

Ее слова привлекли внимание Изабел. А также бабушки: теперь она строго смотрела на Майкла.

— Майкл тогда был мальчишкой. Он оказался у озера после наступления темноты и увидел, как некую девушку изнасиловали в лесу, неподалеку от берега.

Аликс почувствовала, как сердце ей сковывает холод. Нет. Только не это. Невозможно…

Беззвучно вскрикнула тетя Джейн, затаил дыхание Эдвин, тетя Труди издала что-то вроде скорбного стенания; сдавленные потрясенные восклицания, шепот ужаса и смятения растворились в почти физически осязаемой тишине, нависшей над столом вслед за отрывистыми словами Сеси.

Присутствующие уставились на Майкла, за исключением леди Ричардсон, которая смотрела прямо перед собой, в пустоту.

— Тот человек заметил Майкла, но в это время в лесу появились люди и насильник бежал. На выручку девушке пришли две женщины, одна добрая, другая — нет.

— Кто они были? — спросил у Майкла сэр Генри. — Вы их узнали?

— Нет, сэр, я никогда их раньше не видел.

— А позднее?

Майкл помедлил в нерешительности, подыскивая верные слова:

— Не уверен. Это было давно. Вскоре я сильно заболел, и болезнь повлияла на мою памяти.

— Фантазии! — усмехнулась бабушка.

— Нет! — возразила Изабел. — Ведь я тоже находилась там, не забывайте. И вы там были, бабушка. И вы, тетя Труди. — Она повернулась к Майклу: — Доброй женщиной была тетя Труди.

Сэр Генри издал сдавленный возглас ужаса и смятения.

— Насилие? Изабел подверглась насилию? Но почему мне не сказали? Как могло совершиться подобное преступление? Необходимо было сообщить в полицию.

— Никакой полиция было не нужно, — произнесла леди Ричардсон. — Какое изнасилование? Изабел завлекла молодого человека и расплатилась за последствия.

— Точь-в-точь как Урсула, — сквозь зубы проговорила Аликс.

Боже милостивый, Урсула, оказывается, еще легко отделалась!

— Таковы девчонки.

«Только в вашем воображении, бабушка», — подумала Аликс.

— Ну вот, вы все слышали, — продолжила Изабел. — Для меня это было изнасилованием. А бабушка считала меня обольстительницей, получившей по заслугам.

— Эй, погодите минутку! — возмутился Ньюман. — Беттина, ты тогда была еще ребенком. Сколько тебе было?

— Четырнадцать, — ответила Аликс.

— Четырнадцать лет? Если это правда, то что же у вас тут за нравы? Девочка в таком возрасте гуляет ночью одна по лесу и обольщает мужчин?

— Молодым девушкам нельзя доверять. Они лживы и коварны, — заявила бабушка.

— Кто тебя изнасиловал? — спросил Эдвин у сестры. Аликс была уверена, что он уже знает ответ, как и она.

— В первый раз я встретила его здесь, в «Уинкрэге», когда шла в ванную комнату ранним утром. Но тогда я не знала, кто он. Бабушка взяла с меня клятву, что я сохраню это в секрете. Она сказала, что это ее старинный друг. Она посылала меня в лес, где он жил в старой башне.

— Она разрушилась несколько лет назад, — тихо проговорил сэр Генри.

Это его убьет, подумала Аликс. Рядом с ним оказалась Дафна, она положила руку ему на плечо.

— Он там прятался, — промолвила Изабел. — Мне полагалось относить ему еду, газеты и деньги. Я полагала, что это какая-то игра, а я — связная, как в шпионских книжках, которые я тогда читала. Мне нравилось иметь секрет от родителей, няни и дедушки.

— Так кто это был?

— Я его не знала. Выяснила, когда вернулась этой зимой.

— Зачем ты вернулась? — Слова сорвались с уст бабушки, пронзительные и злобные. — Зачем тебе понадобилось возвращаться? Это ты виновата.

— Я приехала, потому что настала пора встретиться с прошлым. Прочитала, что озеро замерзает, и решила приехать. Помимо прочего, я надеялась увидеть Утрату. Когда я узнала, что она здесь, мне страстно захотелось посмотреть, какой она стала. Моя бабушка — моя другая бабушка — говорила мне, что ее отправили в приемную семью.

— Снова ложь, — вздохнула Аликс.

— Потом, в прошлом году, перед смертью, она сказала, что мою дочь не удочерили чужие люди, а семья забрала ее в «Уинкрэг».

— Мать Хелены всегда была глупой женщиной, — обронила бабушка.

— Я хотела похоронить демонов прошлого, но обнаружила, что они живы и причиняют боль. Точнее, катаются по озеру. Человек, изнасиловавший меня, отец Утраты — дядя Джек.

 

Глава шестидесятая

Аликс казалось, что она и остальные стали действующими лицами какого-то фильма с участием ее сестры. Здесь были и драматические события, и удивительная, мистическая красота ночи. Вьюга утихла так же стремительно, как разразилась, оставив на сверкающей поверхности озера завитки снега — мерцающий в свете полной луны калейдоскоп белого и пурпурного. И еще казалось, что все происходит, как в замедленной съемке.

Тишина, воцарившаяся в гостиной после последнего, ужасного разоблачения, была нарушена суматохой в холле. Оттуда слышался голос с иностранным акцентом, многоречивый и возмущенный. Это был Парсонс, шофер Гриндли, который в следующий момент без объявления вошел в комнату, оттолкнув в сторону протестующего Роукби.

Слова лились с его языка на малоразборчивом английском, перемежаясь мольбами в адрес Пресвятой Девы на родном испанском.

Потребовалось время, прежде чем удалось кое-как уяснить, и Хэл суммировал это в нескольких лаконичных фразах:

— Вы ехали с мисс Розалинд на заднем сиденье.

— Верно.

— В такую ночь?

— Это было безумие, я так и сказал мисс, но она настояла. Она заявила, что я потеряю место, если не выполню ее приказание. В такую бурю! Я никогда не водил машину в такую непогоду, никогда!

— А потом на вас выскочил какой-то псих.

— Да. В свете фар я его увидел. Я думал, не смогу остановиться, но я сумел; он же подошел к дверце, распахнул ее выбросил меня.

— И этот маньяк оставил вас на обочине, в снегу и грязи, а сам увез мисс Розалинд?

Во второй раз за вечер все высыпали в холл, требуя куртки, сапоги и фонари. Аликс не собиралась оставаться в стороне. Схватив первое попавшееся пальто и сунув ноги в резиновые сапоги непомерного размера, она выскочила в темноту.

Хэл ухватил ее за руку, и оба, скользя, помчались вниз, к озеру. От его прикосновения Аликс немного успокоилась. Она увидела темные фигуры, движущиеся среди деревьев, вниз по склону, услышала пронзительный лай собак. Впереди Изабел мчалась вдоль берега, словно старалась обогнать большую машину, которая, визжа шинами, ехала по серебристой ленте дороги вокруг озера. Изабел была в охотничьей куртке, которую подхватила из оружейной комнаты, и во время бега та хлопала на ней.

Раздался усиленный рупором голос полицейского, возвещающий, что дорога перекрыта и автомобиль не уйдет. Над озером со всех сторон неслись крики.

Машина свернула с дороги и ринулась вниз, к самой кромке. Последовала короткая заминка, и Аликс громко вскрикнула, потому что из автомобиля, будто тряпичная кукла, вылетела человеческая фигура и упала на снег. Рычание мощного мотора разнеслось над озером: водитель выехал на лед и взял курс к противоположному берегу.

Где-то рядом чертыхнулся один из преследователей.

— Лед выдержит? — спросил кто-то.

— Скорее да, — последовал ответ. — А этот негодяй знает каждый дюйм озера и побережья, знает, как подвести машину к безопасному берегу, и никто его не остановит, он уйдет на юг задолго до того, как мы обогнем озеро.

Полицейская машина осторожно съехала к краю берега. Из нее вышли двое мужчин и стали совещаться с другими, указывая руками на озеро.

Внезапно раздался грохот сродни грому, за которым последовало секундное затишье, а затем — шипящий звук. Черная, извилистая, как змея, линия — быстрее, чем мог уследить глаз! — стремительно поползла прямо к центру озера.

Последовал гигантский вздох, словно озеро дышало. Серия неимоверных ударов и тресков эхом прокатилась по окрестных горам, и в следующий момент лед раскололся и распался на два гигантских куска.

Бывшая уже на полпути к свободе машина взлетела в воздух. Некоторое время колесо стремительно вращалось над зияющей чернотой, и вскоре автомобиль исчез из виду.

Лед, как живой, сдвинулся, шевельнулся — вслед за водой колыхнувшись туда-сюда.

Дальше, по берегу, где суша резко обрывалась к воде, Аликс увидела прикрепившуюся к берегу полоску льда, нависающую над поверхностью воды, которая была ниже.

Все еще держа Хэла за руку, Аликс положила другую руку ему на плечо.

— Хэл, тот человек в машине… Это Джек?

— Думаю, да. У него не было шанса. Уровень воды в озере сильно понизился за последнее время, — сказал Хэл, обнимая Аликс и прижимая к себе. — Иначе быть и не могло. Ручьи, питавшие озеро, замерзли, но река, которая из него вытекала, — нет. Поэтому уровень упал, оставив зазор между поверхностью воды и льдом.

Аликс смотрела, как подняли лежавшую на снегу Розалинд и отнесли на берег, в полицейский автомобиль. Лицо Розалинд было бледным, в крови. Глаза закрыты.

Аликс также увидела Изабел, стоящую над озером, со странным, умиротворенным выражением на лице.

Все закончилось.

 

Глава шестьдесят первая

Сидя в кровати, закутанная по плечи в стеганое одеяло, Урсула записывала в своем дневнике:

«Ева сидит у постели Розалинд, которой, слава Богу, дали успокоительное. Никогда не слышала таких истерических воплей. Наверное, припадок объясняется тем, что ее обнаружили, но не тем, что выбросили из машины и Джек, или Джаго, или как его там, утонул. Няня положила конец ее реву, надавав по щекам, и Ева напустилась на няню. Это не означает, однако, что она ее кем-то заменила; Ева теперь в замешательстве, потому что где же найдешь сиделку в Новый год? А ведь нужно, чтобы кто-нибудь лечил синяки и ссадины Розалинд.

Ну да хватит об этой надоеде. По-настоящему волнующее событие произошло много позже, когда мы все собрались в „Гриндли-Холле“. Великая Тетка Дафна взъерепенилась не на шутку и просто забрала бразды правления в свои руки. Не обращая внимания на Еву, она объявила, что хочет поговорить в библиотеке с папой, дядей Роджером и дядей Хэлом. Потом посмотрела на Саймона и сказала:

— Да, и с тобой тоже, а также с Ники и Урсулой.

Ева, снедаемая любопытством, решила увязаться тоже, но Великая Тетка Дафна захлопнула дверь у нее перед носом. Я видела, что папе это не нравится, но даже он не отважился перечить Дафне, когда она в таком настроении.

Так вот, некоторое время она пинала папу и дядю Роджера насчет того, как постыдно они поступали, пытаясь вести дела с такими грязными типами. У папы был вид, словно он хотел оправдаться, но, видимо, понял, что это бессмысленно, да и дядя Роджер метал в него в него пронзительные взгляды, так что он приутих и только несколько раз пробормотал что-то бессвязное. Дядя Хэл молча взирал на все это, явно сожалея, что он здесь, а не в Америке. Великая Тетка Дафна сделала что-то вроде заявления. Хэл передает ей свои акции (я догадалась, что папа и дядя Роджер умирали от желания узнать, сколько она за них заплатила), и поэтому теперь она отвечает за фирму. Дафна оставляет папу вести дела на основном предприятии, но намерена купить „Полфри-фарфор“ и управлять им с помощью опытного менеджера. Составной частью ее миссии станет обучение Ники ведению дел: он переходит работать в фирму, на жалованье, с полной нагрузкой.

Ники не мог вымолвить ни слова — так он был ошарашен. Тем не менее, если бы взглядом можно было убивать, там бы произошло детоубийство (если это слово подходит для случая, когда отец убивает почти взрослого сына). Господи, до чего же рассвирепел папа! Он стал кричать Великой Тетке Дафне, что Ники пойдет в университет, никто не будет принимать решения по поводу компании у него за спиной, и так далее и тому подобное. Тетка позволила ему немного побушевать, а потом сказала: „Шестьдесят процентов, Питер“, — отчего он быстро умолк. Правда, начал говорить, что Ники еще несовершеннолетний и отцу положено решать, чем заниматься сыну. Чушь, возразила Великая Тетка, Ники достаточно взрослый, чтобы принять собственное решение. Дети не шахматные фигуры, которые надо переставлять на доске, будто они не имеют собственных мнений и желаний. Еще несколько реплик со стороны папы, сказала Дафна, и она отзывает свое предложение насчет „Полфри-фарфор“.

У папы выбили почву из-под ног. Дядя Роджер подошел к нему и стал бормотать что-то на ухо. Понятно, что ему и дела нет до Ники, он просто хочет прибрать к рукам деньги за фабрику. Честное слово, мне было очень стыдно за них обоих и ни капельки не жаль папу.

Великая Тетка Дафна великолепна! Она вытянула из папы и дяди Роджера всевозможные уступки в оплату за то, что спасла их от беды, как она сформулировала. Все это так чудесно, что я даже не хочу это записывать, опасаясь, что тогда ничего не сбудется. Она выудила у папы разрешение для меня и Ники видеться с мамой! О, как же ему это не понравилось. Думаю, едва ли не больше, чем то, что Ники станет работать в „Полфри-фарфор“. Он сделался таким угрюмым, что Великая Тетка Дафна велела ему взять себя в руки. „Терпеть не могу мужчин в дурном настроении“, — заявила она. А затем накинулась на дядю Роджера: „И тебе лучше тоже убрать с лица хмурое выражение, Роджер. На тот случай, если ты собираешься помешать намерению Сеси стать врачом, слишком крепко держась за тесемки своего кошелька, сообщаю, что сама буду платить за завершение ее образования“. Было решено однако, что дядя Роджер, со своей стороны, назначит Сеси хорошее содержание, так что он вышел не совсем уж сухим из воды, как, видимо, рассчитывал.

В довершение всего Дафна обратила свои глаза-бусинки на дядю Хэла и сказала, что настала пора открыть правду насчет его профессии. Не могу поверить: оказывается, он все-таки не захудалый актеришко, а важный и знаменитый театральный режиссер, который ставит пьесы на Бродвее. Хэл сколотил кучу денег постановкой успешных спектаклей. Это был еще один удар для папы и дяди Роджера. Великая Тетка Дафна заметила им, что если бы они не были такими филистерами, то услышали бы о Генри Ивисоне и, без сомнения, поняли бы, кто это такой.

Папа стал синевато-багровый. Он повернулся к Хэлу и сказал: „Значит, ты всех нас дурачил, притворяясь третьеразрядным актером, а на самом деле ничего подобного!“

Дядя Хэл выглядел бледным, но только пожал плечами. Что было довольно мудро, поскольку невозможно спорить с папой, когда он в таком состоянии.

Великая Тетка Дафна сообщила мне с глазу на глаз, что позаботится о том, чтобы я продолжала образование и поступила в колледж, если пожелаю. Что она сделает то же самое для меня, что делает сейчас для Сеси. Но это всего лишь сахарная глазурь на торте. Неужели я снова увижу маму, а впредь буду иметь возможность писать ей, и звонить, и болтать по телефону, когда захочу? Ну, по телефону-то не так много, как хотелось бы, ведь Еву всегда начинает колотить, если кто-нибудь подолгу говорит и тратит деньги.

Завтра пойду в „Уинкрэг“: жду не дождусь, чтобы рассказать Утрате мои новости. Держу пари, там тоже все взбудоражены. Надо же, сестра Утраты оказалась ее матерью и была жива все это время. Я не могла поверить, когда дядя Хэл рассказал мне, что катавшаяся по льду кинозвезда — это воскресшая из мертвых Изабел Ричардсон».

 

Глава шестьдесят вторая

Аликс была поражена, насколько быстро дедушка вновь собрался с силами, когда ему стала окончательно ясна вся чудовищность поступков его жены. Они с бабушкой сидели лицом к лицу, словно не замечая присутствия остальных членов семьи, собравшихся вокруг них в гостиной.

— Я полагаю, ты снабжала Джека деньгами все это время. Деньгами, которые шли на финансирование его преступной деятельности, а не просто на поддержание жизни, что можно было бы простить.

— Простить? — Это слово бабушка восприняла как оскорбление. — Я бы давала ему больше, если бы имела возможность. Я давала ему свои деньги, а также драгоценности, чтобы он их продавал.

Вот почему всякий раз на ней можно было увидеть только самый последний дедушкин рождественский подарок. Аликс-то считала, что бабушка припрятывала украшения, но — нет, их получал Джек.

— А драгоценности моей матери? — спросила она.

Бабушка и не думала каяться.

— Она получала их от Невилла, а Джек — его брат. Жемчуг и бриллианты на шее — что они значат в сравнении с тем делом, которому служил Джек?

Похоже, драгоценности стали для дедушки последней каплей. Поднявшись со стула, он, человек хоть и старый, но тоже твердый и непреклонный, заявил, что бабушка должна покинуть «Уинкрэг». Он положит ей щедрое содержание, она вольна отправиться куда пожелает, с Липп или без Липп, — при условии, что не останется в Англии.

— Папа, ты не можешь… — сказал Сол.

— А тебе давно уже пора перестать цепляться за материну юбку, — устало произнес сэр Генри. — Я не могу воспрепятствовать тому, чтобы ты навещал мать, да и не имею желания это делать. Предположу, она захочет поселиться в Германии, и тебе будет полезно съездить туда и своими глазами посмотреть, к чему способна привести тамошняя политика.

Аликс подумала, что тетя Джейн ни за что не отпустит его туда.

— Я всегда знала, что теории о плохой наследственности — чушь, — произнесла она. — Как выяснилось, дефекты имелись не у моей родни. Да и Утрата вполне нормальна, хотя у нее такая наследственность…

Проблема заключалась в том, как объяснить все Утрате. Дедушка считал, что надо сказать ей правду:

— У нее трезвый ум, свободный от ханжества и предрассудков, и достаточно отваги. Она все поймет.

Аликс с ним не согласилась. Неужели он действительно готов рассказать девочке, которая является одновременно его внучкой и правнучкой, что ее зачатие явилось результатом насилия и инцеста.

— Чудовищно! — сказала она. — Я не представляю, как Утрата справится с этим.

— Конечно, не справится, и не следует от нее подобного ожидать! — раздраженно бросил Сол. — Внешне все должно остаться как прежде, если только Изабел не планирует заявить права на свою долю родительского наследства, которая на данный момент находится в трастовом управлении для передачи в будущем Утрате.

— Пусть лежит там, где лежит, — промолвила Изабел. — Я богатая женщина и вправе распоряжаться своими финансами. Я хочу, чтобы те деньги остались Утрате.

Тетя Труди произнесла:

— Мы должны ей сказать. Молодой ум гибок и оптимистичен. У нее впереди целая жизнь, ей нет нужды цепляться за прошлое.

Создавалось впечатление, что Труди хранила ужасную тайну так долго, что теперь раскрытие этой тайны было способно внести мир и покой в ее душу.

Джейн с ней согласилась.

— Тайное имеет свойство становиться явным. Утрата может обнаружить истину в самое неподходящее для нее время.

— Оставим все как есть, — вздохнула Изабел. — Я ее мать, ближайшая родственница, и я говорю: мы сохраним это в тайне. Я не хочу никогда больше слышать имя Джека и не желаю, чтобы Утрате пришлось до конца дней тащить его как бремя.

— Бремя! — злобно прошипела бабушка в лицо Изабел. — Джек не был бременем. Он был единственным из вас, кто чего-то стоил. Единственным, кого я любила, а из-за тебя, Изабел, его жизнь оборвалась.

— Бабушка, он сам сеял гибель и разрушение всюду, где ни появлялся, и в конце концов разрушил и свою жизнь! — крикнул Эдвин.

Аликс поспешила вмешаться:

— Думайте как вам угодно, бабушка. Никто из нас с вами не согласен. Господи, я думаю, даже дядя Сол не сможет простить всего, что натворил Джек. Не только по отношению к Изабел, но и… — Она собралась прибавить: «но и по отношении к Урсуле», — но заметила дедушкино лицо и осеклась.

Сол, красный от негодования, бросил на нее возмущенный взгляд. Да уж, его раболепие по отношению к бабушке делало его смешным и нелепым.

— Сказать — не сказать! — презрительно поморщилась бабушка. — Рассуждайте сколько вам угодно. Я могу сама принять решение открыть ей правду. Мне жаль Утрату за то, что у нее такая шлюха-мать. Женщина, живущая под одной крышей с человеком, который не является ее мужем, показывается в нижнем белье миллионам людей! Отец Утраты был прекрасным человеком, а мог бы стать великим — сыграть важную роль в новом мировом порядке, в который он верил. Утрата — все, что у меня осталось от Джека. Мне решать, говорить ей или нет.

— Ты этого не сделаешь, — тоном, не допускающим возражений, заявил сэр Генри. — Ты вообще не будешь иметь с ней впредь никаких контактов. Разве тебе не приходит в голову, что Невилл знал о произошедшем и именно поэтому очертя голову бросился в Анды? Карьера Сола закончена, ему придется сложить с себя полномочия члена парламента. Не может быть и речи о том, чтобы он продолжал заседать в палате — теперь, когда вскрылась правда о дезертирстве Джека. Ты думаешь, я позволю тебе причинить еще какой-то вред нашим детям, внукам и правнучке — больше того, что ты уже причинила?

Бабушка поднялась с кресла и вышла из комнаты. Эдвин собрался двинуться вслед за ней.

— Она может пойти и отыскать Утрату. Она вполне способна все ей рассказать, просто из вредности.

— Она ее не увидит, — сказал дедушка. — Роукби предупрежден, что они не должны встретиться.

— Так как же нам быть с Утратой? — воскликнула Аликс.

Неожиданно в комнате появилась Утрата.

— Я услышала свое имя. Что вы здесь делаете? Опять какие-нибудь тайны?

Изабел взяла ее за руку.

— Послушай, детка, мы обсуждаем, что будет лучше для тебя в дальнейшем. Ты любишь музыку, где ты хочешь учиться? Можно ли начать обучение сейчас или нужно подождать, пока станешь старше?

— В пятнадцать лет можно поступить в лондонский музыкальный колледж, только это рановато.

— Чем бы ты хотела заняться, Утрата? — сказал Эдвин.

Она молчала.

— Я скажу вам, — пришла ей на выручку Аликс. — Я знаю, чего бы желала Утрата. До лета доучиться в школе и в течение этого времени заниматься со своей преподавательницей. По-настоящему, всерьез и, конечно, в открытую, с согласия родителей, то есть опекунов. А осенью начать обучение в Лондоне.

— Не говори так, — торопливо проговорила Утрата. — Это невозможно. Мне надо закончить образование — бабушка хочет, чтобы я поступила в университет. Она никогда не позволит мне оставить школу в следующем году, и особенно — учиться музыке. Ей также не понравится идея насчет Лондона — это же большой растленный город. Она мечтает запереть меня в каком-нибудь старинном женском колледже, где двери закрывают в девять часов вечера.

— Твоя бабушка неважно себя чувствует, Утрата, — произнес дедушка. — С ней было нелегко в эти праздники, у нее то, что врачи называют нервным срывом. Ей придется уехать на долгое время; вероятно, в другую страну. Так что именно тебе, твоей матери и дяде Солу, который является одним из попечителей наследства, предстоит принять решение о твоем будущем.

Утрата оживилась, ее глаза вспыхнули.

— Как вы думаете, может человек от счастья упасть в обморок? — воскликнула она.

— Ты не упадешь в обморок, — улыбнулась Джейн. — Садись, давай обсудим, где ты будешь жить в Лондоне. Ты всегда желанный гость у нас с Солом, но ему придется оставить свой пост, поэтому мы переезжаем жить в Дорсет. Мы будем очень рады, если ты станешь приезжать к нам на каникулы, — у тебя ведь будут каникулы в музыкальном колледже? Не нужно делать удивленное лицо, Сол, совсем не обязательно выглядеть глупее, чем ты есть.

Аликс не могла скрыть изумления. Пресвятые небеса, тетя Джейн явно взяла верх. Аликс подумала, что вскоре дом в Дорсете наполнится детскими голосами и топотом маленьких ног.

Аликс не знала, что Роукби передал Солу посылку, в которой оказались все ювелирные украшения, что он дарил Мэвис. «Кроме последней брошки, дорогой, — писала в письме Мэвис. — Я сохраню ее на память о старых временах».

— Дорогая Утрата, ты можешь жить у меня, в моей лондонской квартире, там много места. Но я работаю, и ты станешь скучать, — сказала Аликс.

— Утрата, а ты не хотела бы отправиться со мной в Штаты? Лидия говорит, что там есть преподаватели мирового уровня, — предложила Изабел.

— Ты живешь в Голливуде. Там нет преподавателей музыки.

— Нет, она имела в виду Нью-Йорк. Ты могла бы учиться там в колледже и приезжать в Калифорнию на каникулы.

— Все вдруг желают меня видеть! — воскликнула девочка.

— Тебе решать, Утрата, — промолвил дедушка. — А я позабочусь, чтобы попечители трастового фонда не чинили препятствий на твоем пути. Твой родной дом — здесь, в «Уинкрэге». Учись в Лондоне, Париже или Нью-Йорке и возвращайся сюда на каникулы. Разумеется, у пианистов бывают каникулы. Тебе понадобится хорошее фортепиано — об этом я тоже позабочусь.

Утрата порывисто обняла деда за шею.

— Дедушка, спасибо! Аликс права. Я бы хотела учиться в музыкальном колледже в Лондоне. Потом я могу на год или на два поехать за границу.

— Пожалуйста.

— А как же быть с Полли?

— Кто это? — спросила Изабел.

— Лошадь Утраты, — объяснил Эдвин.

— Она не сможет поехать с тобой в Лондон, — сказал сэр Генри. — Полли останется здесь, и Манго будет за ней ухаживать. А ты станешь на ней кататься, когда вернешься домой.

 

Глава шестьдесят третья

За окном поезда кружила и бушевала серая вьюга. Здесь же, в купе первого класса, зажженные над каждым из четырех широких, комфортабельных сидений лампы отбрасывали теплый, мягкий свет. Аликс и Хэл сидели вдвоем. Хэл дал проводнику щедрые чаевые, чтобы тот никого к ним не подсаживал.

— Сейчас не много путешествующих, сэр. Я имею в виду в Новый год да в такую погоду.

— Мы приезжаем на Юстонский?

— Да, но сомневаюсь, что поспеем точно по расписанию.

По коридору прошел стюард из вагона-ресторана, звоня в маленький гонг, созывая пассажиров к обеду. Аликс с Хэлом поднялись.

Она наслаждалась ощущением, что укутана, словно в кокон, в маленький мир, защищенный от внешнего ненастья. Хрустящая белая скатерть на столе, цветы в вазе, легкое звяканье серебряных приборов, мягкие, неслышные движения официантов в такт покачиванию вагона, ритмичный перестук колес на стыках рельсов, пронзительные сигнальные свистки, грохот, с каким состав проносился мимо полустанков, — все было привычно, обыденно, обнадеживающе.

Говорили же они о том, что осталось на севере и удалялось от них с каждой минутой.

— Как думаешь, Дафна даст свои акции Ники?

— Если его работа в компании пойдет успешно, как я надеюсь. В ином случае — нет. В том, что касается бизнеса, Дафна безжалостна.

— А ты хотел продать ей свои двадцать процентов?

— Для того чтобы она передала их Ники? Да, безусловно. Это дает ему прочное место в фирме, и хотя Питер никогда не простит Дафну, он будет весьма рад помощи Ники, когда страна выйдет из экономического спада.

Да, подумала Аликс, смакуя лососину, Дафна безжалостна. Что и говорить: справедливая крестная мать, но и суровая тоже.

— А я навсегда останусь для Питера человеком третьего сорта, — с горечью в голосе промолвил Хэл.

Аликс ласково коснулась его руки.

— Третьего сорта — никогда. Только не ты.

Официант убрал рыбу и подал мясное блюдо.

— Наверное, бабушка и Липп сейчас уже во Франции.

Некоторое время они ели в молчании. Официант принес сыр на десерт, и Аликс от морозной белизны «Уинкрэга» вернулась мыслями к мягкому уюту вагона-ресторана.

— Как по-твоему, Лидия согласится выйти замуж за Эдвина?

— Теперь, когда она чувствует, что у нее есть моральное преимущество, — да, выйдет.

— Моральное преимущество?

— До недавних пор их отношения напоминали историю о короле Кофетуа и Нищенке. Теперь же многие проблемы разрешились и Лидия примет предложение Эдвина.

— Ты циник.

— А ты проявляешь странную склонность к сватовству. Выскажу предположение, что Эдвин с Лидией поселятся в «Уинкрэге» и составят компанию сэру Генри.

— Я была бы рада этому. Дедушке нравится Лидия.

— А Майкл и Сеси?

— Сеси не станет выходить за него. Она не может выйти замуж, не бросив медицинский факультет, а этого она не сделает ни ради кого. Но я думаю, они выработают свой modus vivendy.

— Майкл — хороший парень.

— Да. И Фредди тоже. Дедушка собирается нанести визит шефу Майкла, он одержим идеей инвестировать деньги в авиастроение.

— Похвально.

— Наверное, Изабел вряд ли выйдет замуж. Видимо, это еще одно наследие, оставленное дядей Джеком. А что до нее и Ньюмана, то он действительно только ее секретарь и не интересуется женщинами. Странно, Изабел — кинозвезда…

— У нее привлекательная внешность, есть талант, сила духа и решимость, сметающая все препятствия. Так что ничего удивительного.

Аликс, прищурившись, взглянула на Хэла.

— Ты и меня такой представляешь?

— Я вижу тебя осколком глыбы.

— Если бы, собираясь на север — провести Рождество и покататься по застывшему озеру, — я хоть на миг могла вообразить что-либо подобное, то забронировала бы номер в каком-нибудь благопристойном отеле в Торки.

— Лгунья. Ты не способна оставить скелеты мирно тлеть в своих шкафах. Пообедаешь со мной завтра? А потом, если хочешь, можем отправиться куда-нибудь потанцевать.

Пообедать, а потом потанцевать… Как обыденно, естественно это звучало — совсем в духе ее прежней жизни, до того как она поехала на родину. Впрочем, нет. Обед и танцы с приятным — даже более чем приятным — человеком и раньше не занимали много места в жизни Аликс. В «Уинкрэге» каждое движение, что она совершала, отслеживалось и контролировалось. Когда же Аликс обосновалась в Лондоне, то была морально порабощена Джоном, а он никогда не любил подобные развлечения. Они ходили в театр и, более часто, в кино — смотреть серьезные произведения, часто иностранных драматургов и режиссеров. А после Джона наступила ее легкомысленная пора, бездумная жизнь в толпе — лихорадочная, суматошная, не приносившая удовлетворения.

Как легко и приятно сидеть и болтать с Хэлом! Между ними возникла сильная эмоциональная связь, подкрепленная общностью пережитого и, не в последнюю очередь, общностью корней — от северных гор и озер. Оба они бежали со своей родины: Аликс — в Лондон, а Хэл — в Америку, где добился признания. Почему он предпочел держать эту часть своей жизни в тайне от родни? Вероятно, и Аликс поступила бы так же. Братья Хэла, Роджер и Питер, очень консервативны, он же по натуре игрок, искатель приключений, странствующий актер, человек богемы.

Впрочем, это не совсем точное определение. Наверное, Хэл имел богемную жилку в характере, но в целом он человек благовоспитанный, ценитель цивилизованной городской жизни и хорошо сшитой одежды — светский. Привлекательный мужчина. Привлекательный для многих женщин, как Аликс догадывалась. Его насмешливость и непринужденность сначала ввели ее в заблуждение, и она не хотела замечать энергии, ума и прозорливости Хэла, но вскоре разглядела его за небрежно-элегантной наружностью человека страстного и волевого. А также; что важно, человека, которому можно доверять. Однако невозможно было предсказать, что он подумает или скажет в той или иной ситуации, и это тоже делало его притягательным.

Но вместе с тем Аликс сознавала, что обманывает себя. Она могла анализировать его, разбирать по крупицам, но зачем? Ей хотелось видеть Хэла как можно больше. Позволить себе отвлечься от невзгод прошлого с его помощью. Их объединяли и общие секреты, которые должны остаться тайнами для остального мира.

Аликс улыбнулась Хэлу, как бы подтверждая себе и ему, что они отправляются вместе в новое, волнующее путешествие.

— Потанцевать? С удовольствием, — ответила она. Потом помолчала, побалтывая бренди в бокале. — Хэл, могу я спросить у тебя кое-что?

— Пожалуйста.

— Когда Розалинд привезли с озера в «Уинкрэг», у нее было много синяков, но никаких ран, которые бы кровоточили.

— Да.

— Однако же лицо и одежда у нее были в крови.

— Да.

— Перед тем как с грохотом подломился лед, ты не слышал другого звука?

— Какого?

— Пистолетного выстрела?

Хэл немного подумал, прежде чем ответить:

— Изабел всегда была хорошим стрелком.

Аликс облегченно выдохнула.

— Я так рада. Потому что постоянно размышляю… Машина исчезла, тела не нашли, а я все спрашиваю себя, не может ли оказаться, что…

— Что твой дядя Джек продал душу дьяволу и обрел бессмертие? Нет, Аликс, я убежден, что он наконец мертв и будет вечно лежать на дне ледяного озера.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ссылки

[1] Бывшее графство на севере Англии, главным образом в Камберлендских горах, на полуострове Камберленд. — Здесь и далее примеч. пер.

[2] Название поместья можно перевести как «Утес на реке Уин».

[3] Персонаж пьесы Шекспира «Зимняя сказка».

[4] Версальский мирный договор 1919 г., завершивший Первую мировую войну, — очень неблагоприятный для проигравшей Германии.

[5] Учебник Г. Грея; считается классическим трудом по анатомии человека.

[6] Альманах крикета — ежегодное британское издание-справочник; содержит обновляемые данные по матчам и игрокам.

[7] Словарь синонимов под ред. П.М. Роджета.

[8] Улица в Лондоне, к югу от Трафальгарской площади, на которой сосредоточено большинство зданий английского правительства.

[9] Улица, где находится резиденция британского премьер-министра.

[10] Одежда, ассоциируемая с людьми из высшего класса, живущими в сельской местности.

[11] Фешенебельный район на западе центральной части Лондона.

[12] С наружным деревянным каркасом и заполнением из камня.

[13] Индийская провинция Британской империи.

[14] Великосветские мероприятия, проходящие каждый год в Лондоне.

[15] В течение первого года обучения новички бывают на посылках у учеников старших классов.

[16] «Псииисьюлар энд Ориентал» — крупная судоходная компания, осуществляющая рейсы в Индию, Австралию и на Дальний Восток.

[17] Район в центре Лондона, где в начале XX в. селились писатели и художники.

[18] Чертов идиот! (нем.)

[19] О, извините, я вас не заметил (нем.).

[20] Частная школа для подготовки в закрытое среднее учебное заведение.

[21] Старинный город в Северном Йоркшире; знаменит, в частности, огромным кафедральным собором.

[22] Настольная азартная игра для двух игроков или команд; в ней используются пять монет в полпенни либо металлические предметы такого же размера.

[23] Члены Британского союза фашистов; по имени его главы, сэра Освальда Мосли, праворадикального члена парламента, почитателя Муссолини и Гитлера, который 1932 г. основал эту политическую группировку, занимавшуюся, в частности, еврейскими погромами в Лондоне.

[24] Район в центре Лондона, к югу от Вестминстера.

[25] Город на юго-восточном побережье Англии.

[26] Живописная гора в Озерном краю.

[27] В британской судебной системе адвокат высокого уровня, ведущий особо важные дела в Королевском суде.

[28] Хаксли, Олдос (1894–1963), британский писатель, известный своим романом «О дивный новый мир» — об обществе будущего, где жизнь людей полностью регламентирована и отсутствует свобода.

[29] Движение в искусстве Англии в 1912–1915 гг., близкое к футуризму.

[30] Второй день Рождества, когда слуги, посыльные и т. п. получают подарки.

[31] Улица в Лондоне, известная своими дорогими магазинами мужской одежды.

[32] Система экономических реформ президента Ф. Рузвельта, направленная на преодоление Великой депрессии.

[33] Комната в больших английских домах, используемая преимущественно по утрам из-за лучшего освещения.

[34] Симпсон Уолис (1896–1986) — американка, имевшая связь с королем Великобритании Эдуардом VIII. Поскольку ранее она дважды была замужем, Эдуарду не позволялось вступить с ней в брак. В 1938 г. он принял решение отречься от престола и женился на миссис Симпсон, после чего она получила титул герцогини Виндзорской.

[35] Улица в центре Лондона, где находятся приемные наиболее известных и дорогих врачей.

[36] Болдуин Стэнли, премьер-министр Великобритании от консервативной партии.

[37] Водосточная труба в виде уродливой фантастической фигуры; в переносном смысле — человек с уродливым лицом.

[38] «Публикуйте и будьте прокляты!» — ответ герцога А. Веллингтона бывшей любовнице Гарриет Уилсон, шантажировавшей его публикацией откровенных мемуаров.

[39] Графство на юго-востоке Англии, место проживания преимущественно состоятельных людей.

[40] Военизированная организация австрийской буржуазии; возникла после Первой мировой войны как объединение христианских, монархических и национал-социалистических организаций.

[41] Драгоценные ковры ручной работы из шерсти, окрашенной натуральными красками; названы по имени местечка Обюссон, во Франции.

[42] Согласно шотландской традиции принято посещать друзей сразу после наступления нового года в полночь; по поверью, первый гость, переступивший порог, приносит в дом удачу.

[43] Королевская военная академия, расположенная на юге Англии.

[44] Р. Киплинг. Песня контрабандиста. Пер. М. Семина.

[45] Курортный город на южном побережье Англии.

[46] Небольшое дерево с блестящими остроконечными листьями и красными ягодами; в англоязычных странах его ветки используются как рождественское украшение.

[47] Американка, которая в 1892 г. убила топором отца и мачеху.

[48] Одна из разновидностей клавесина.

[49] Модный магазин в Лондоне, торгующий в числе прочего дизайнерскими тканями в восточном стиле.

[50] Картофельная запеканка с мясным фаршем и луком.

[51] Боже милостивый! (нем.)

[52] Небольшой автобус, развозящий в сельской местности почту и пассажиров.

[53] Герой баллады английского поэта С. Т. Колриджа «Поэма о Старом моряке».

[54] Легенда о мифическом африканском короле, влюбившемся в бедную девушку. Ссылки на нее часто встречаются в литературе, в том числе у Шекспира.

[55] Образ жизни (лат.).

[56] Курортный город на юго-западном побережье Англии, в местности, известной как Английская Ривьера.

Содержание