– Тебе-то хорошо говорить! – Мишель стояла у окна, скрестив на груди руки. Она повернулась, и Пол увидел ее глаза, влажные от эмоций и гнева. – Абстрактно вообще легко рассуждать, но факт остается фактом: ребенок все изменит – и главным образом для меня.

Страдая от тяжкого разговора в это летнее утро, Пол ерзал на темно-красном диване. Они с Мишель нашли этот диван на улице, в начале своей совместной жизни в Цинциннати, – в те головокружительные дни им ничего не стоило затащить это чудище вверх на три лестничных пролета. Усталость залили вином, заглушили смехом – и занялись любовью, прикрыв ворсистую обивку своей находки простыней.

Мишель вновь отвернулась к окну. Свистящая пустота заполнила сердце Пола. В последнее время мир сделался хрупок, как яйцо, и мог треснуть от любого неосторожного прикосновения. Их беседа началась вполне дружелюбно, с того, кто позаботится о кошке, пока их обоих не будет в городе: Мишель собиралась на гастроли в Индианаполис, а Пол – в Лексингтон помогать матери. Но неожиданно их опять занесло на опасную территорию, что в последнее время случалось все чаще.

Отлично понимая, что нужно сменить тему, Пол упрямо сказал:

– Брак – не обязательно сразу дети.

– Брось, Пол. Будь честен. Ребенок – твоя голубая мечта. По сути, тебе нужна даже не я, а некий абстрактный ребенок.

– Наш абстрактный ребенок, – уточнил он. – Когда-нибудь, Мишель. Не сейчас. Слушай, я всего-навсего предложил тебе выйти за меня замуж. Не более того.

Мишель фыркнула.

Они жили на чердаке бывшего склада: сосновые полы, белоснежные стены и отдельные цветовые пятна – бутылки, подушки, валики. Мишель тоже была в белом, а ее кожа приобрела какой-то теплый оттенок. Пол смотрел на нее с болью в душе: сама того еще не осознавая, она уже приняла решение. Очень скоро она уйдет от него, унося с собой свою музыку и неповторимую красоту.

– Вот интересно, – язвительно бросила она. – Мне, во всяком случае, крайне любопытно: почему тема женитьбы вылезла ровно тогда, когда моя карьера вот-вот пойдет в гору? Не раньше, а именно сейчас. Странно, конечно, но, по-моему, ты делаешь все, чтобы мы расстались.

– Не говори ерунды. Раньше или сейчас – какая разница?

– Значит, нет разницы?

– Нет!

Несколько минут оба молчали. Пол боялся слов, но еще больше – молчания, и в конце концов не выдержал:

– Мы вместе уже два года. Отношения либо развиваются, либо умирают. Наши, я считаю, должны развиваться.

Мишель вздохнула.

– Они развиваются в любом случае, со штампом или без. Вот чего ты не учитываешь. И, что бы ты ни говорил, это большое дело. Женитьба все меняет, а чем-то жертвовать всегда приходится женщинам.

– В теории. Не в реальной жизни.

– Пол, ты меня бесишь! Вечно ты все знаешь лучше всех!

Солнце стояло высоко, лаская своими лучами реку, наполняя серебристым светом комнату, отбрасывая на потолок зыбкие тени. Мишель ушла в ванную и закрыла дверь. Достала что-то из ящика, включила воду. Пол шагнул на то место, где она только что стояла, и огляделся, словно в надежде лучше понять ее. Потом тихо постучал в дверь и сказал:

– Я поехал.

Тишина. Затем она крикнула в ответ:

– К завтрашнему вечеру вернешься?

– Твой концерт в шесть?

– Да. – Она открыла дверь ванной и встала на пороге в пушистом белом полотенце, протирая лицо лосьоном.

– Ладно. – Он поцеловал ее, впитывая ее запах, наслаждаясь гладкостью кожи, а затем, отстраняясь, сказал: – Я люблю тебя.

– Она секунду смотрела на него, потом ответила:

– Я знаю. До завтра.

Я знаю. До самого Лексингтона он мрачно вспоминал эти ее слова. Дорога заняла два часа: через реку Огайо, сквозь пробки возле аэропорта, вдоль живописных холмов и, наконец, по тихим центральным улицам города, мимо пустых зданий. Как все изменилось. Раньше главная улица была средоточием жизни, люди ходили сюда за покупками, в рестораны, просто пообщаться. Пол любил сидеть в задней части аптеки, у стойки с мороженым. Шоколадные шарики жались друг к другу в запотевшей металлической вазочке, жужжал миксер, пахло жареным мясом и антисептиками. Его родители и познакомились в центре города. Мать ехала на эскалаторе, поднимаясь над толпой, как солнце, и отец зачарованно пошел за ней.

Пол миновал новый банк, старое здание суда и пустое пространство, где когда-то стоял театр. По тротуару, склонив голову и скрестив на груди руки, шла худощавая женщина, ее темные волосы развевались на ветру. Впервые за многие годы Пол вспомнил Лорен Лобельо и ту молчаливую решимость, с которой она снова и снова шла к нему через гараж. Он тянулся к ней – и неделю за неделей просыпался по ночам, холодея от ужаса при одной только мысли о том, чего теперь хотел от Мишель: семьи, детей, общей жизни.

– Поглядывая по сторонам, Пол мурлыкал под нос свою новую песню, «Дерево в сердце». Возможно, он сыграет ее сегодня в клубе Лайна. Мишель пришла бы в ужас, но Пола это не смущало. В последнее время, с тех пор как умер отец, он все чаще выступал на разных неформальных мероприятиях, а не только в концертных залах. Брал гитару и играл в барах и ресторанах отрывки из классики и, все охотней, популярную музыку, которую раньше презирал. Он не умел объяснить этой внезапной перемены вкуса, но знал, что она как-то связана с камерностью обстановки, с ощутимой близостью аудитории – протяни руку и дотронешься. Мишель не одобряла его нового увлечения, считая следствием горя от потери отца, и не уставала повторять, что пора бы уже смириться. Но Пол не мог. Все отрочество он играл от злости, тоски и одиночества, надеясь, что музыка внесет порядок и невидимую гармонию в его семью. Но отца не стало, протест лишился смысла, и Пол обрел новую свободу.

Он ехал по своему старому району, мимо солидных домов с просторными дворами, тротуарами и нерушимым покоем. Парадная дверь родного дома была закрыта. Пол заглушил двигатель и посидел немного, слушая пение птиц и отдаленный гул газонокосилок. Дерево в сердце. Отец год как умер, а мать выходит замуж за Фредерика и уезжает во Францию. Он здесь уже не как ребенок или гость, а как человек, призванный распорядиться прошлым. Выбрать, что оставить, что выкинуть. Он пытался объяснить Мишель, насколько велика его ответственность, ведь то, что он сохранит, станет его наследством, которое он когда-нибудь передаст детям, – единственное наглядное свидетельство его корней. Пол думал об отце, чье прошлое так и осталось загадкой, но Мишель поняла все неправильно и буквально оцепенела при случайном упоминании о детях. «Я вовсе не то имел в виду», – вспылил он, и она тоже рассердилась. «Понимаешь ты или нет, но ты лишь о детях и думаешь!»Он откинулся на спинку сиденья и сунул руку в карман, разыскивая ключ от дома. Когда мать осознала ценность работ отца, она перестала бросать ключ под плиткой у двери, хотя к коробкам в студии так и не прикоснулась.

Что ж, он тоже не горит желанием на все это смотреть.

Выйдя из машины, Пол пару секунд постоял на бордюре, оглядывая соседние дома. Было жарко; слабый ветерок шевелил верхушки деревьев. Листья дуба рассеивали свет, на земле танцевали тени. И вдруг посреди лета словно пошел снег – с голубого неба посыпались пушистые, серо-белые хлопья. Пол протянул руку, чувствуя себя как на одной из отцовских фотографий, в мире сплошных перевертышей, где в сокращениях сердечной сумки цвели деревья, поймал снежинку, разжал пальцы и увидел оставшийся на ладони черный след. В густой июльской жаре с неба падал пепел.

Парадная дверь оказалась не заперта, но в доме было пусто. «Эй?» – крикнул Пол, проходя по дому и оглядывая мебель, сдвинутую на середину комнат и закрытую брезентом, голые стены, подготовленные к покраске. Он давно здесь не жил, но сейчас, неожиданно для себя, остановился в гостиной, лишенной всего того, что являлось ее сутью. Сколько раз мать все здесь меняла? А в конечном итоге это всего лишь комната. «Мам!» – позвал он. И вновь тишина.

Он поднялся наверх, постоял в дверях своей комнаты. Там тоже громоздились многочисленные коробки со старыми вещами, которые ему предстояло разобрать. Мать ничего не выкинула, даже старые плакаты сохранила, туго свернув их в трубочки и перетянув резинками. На стенах, где они висели, остались бледные прямоугольники. «Мам!» – крикнул Пол еще раз, спустился вниз и вышел на заднее крыльцо. Она сидела на ступеньках в старых голубых шортах и мятой белой футболке. Он замер, онемев, взирая на странную сцену. В кругу камней тлел костер, пепел и клочки горелой бумаги, те, что сыпались на него перед домом, летали в воздухе, застревали в кустах и волосах матери. По всему газону валялись бумаги, жались к стволам деревьев, лепились к металлическим ножкам старинных качелей. Пол оторопел. Все ясно, мать сожгла отцовские фотографии.

Она подняла глаза. По лицу бежали пепельные потеки.

– Все нормально, я перестала их жечь, – ровным голосом сказала она. – Я пришла в бешенство, Пол, из-за твоего отца – но потом меня как ударило: ведь это же и твое наследство. Я сожгла только одну коробку. С девочками. Вряд ли они очень ценные.

– О чем ты? – Он сел рядом.

Она протянула Полу его фотографию, которой он никогда не видел. Лет четырнадцати, он сидел на качелях, склонившись над гитарой и ничего не замечая, кроме своей музыки. Пола поразило, что отцу удалось запечатлеть его в состоянии полного раскрепощения, в один из тех моментов, когда он чувствовал себя по-настоящему живым.

– Классный снимок. Но это ничего не объясняет. За что ты разозлилась на отца?

Мать на секунду прижала руки к лицу, вздохнула.

– Помнишь историю о том, как ты родился? Про вьюгу? И как мы едва успели добраться до клиники?

– Конечно. – Он ждал продолжения, инстинктивно догадываясь, что это как-то связано с его умершей сестрой.

– Помнишь медсестру, Каролину Джил? Мы тебе о ней рассказывали.

– О медсестре рассказывали, только не называли имени. Ты говорила, у нее голубые глаза.

– Верно. Ярко-голубые. Каролина Джил вчера приезжала сюда, Пол. Я не видела ее с той самой ночи. Она рассказала нечто совершенно немыслимое.

Мать взяла его за руку и заговорила.

Его сестра вовсе не умерла. Она родилась с синдромом Дауна, и отец попросил Каролину отвезти ее в интернат в Луисвилле.

– Чтобы избавить нас от лишних страданий… – Голос матери сорвался. – По словам Каролины. Но это заведение привело ее в такой ужас, что Каролина не смогла оставить там ребенка и взяла твою сестру к себе, Пол. Взяла Фебу. Твоя сестра жива и здорова и выросла в Питтсбурге.

– Моя сестра? – повторил Пол. – В Питтсбурге? Я там был на прошлой неделе.

Идиотское заявление, но он совершенно растерялся. У него есть сестра… Ничего себе новость. У нее синдром Дауна, поэтому отец отослал ее в интернат. Как ни странно, в следующий момент Пола охватил не гнев, но стародавний страх, родившийся под грузом ответственности, которую отец возлагал на него как на единственного ребенка. Выросший, кроме того, из внутренней потребности Пола непременно идти своим путем, даже если отец будет недоволен им настолько, что бросит семью. Страх, который Пол, словно умелый алхимик, долгие годы превращал в гнев и протест.

– Каролина уехала в Питтсбург и начала новую жизнь, – продолжала мать. – Она воспитала твою сестру. Думаю, ей было трудно. Не могло не быть, особенно в те дни. Я понимаю, что должна благодарить ее за все, что она сделала для Фебы, но одновременно я просто вне себя.

Пол на мгновение закрыл глаза, стараясь осознать услышанное. Мир вдруг стал чужим, незнакомым. Всю жизнь он пытался представить, какой была бы его сестра, но сейчас перед глазами не возникало вообще никакого образа.

– Как он мог хранить такое в тайне? – вырвалось у Пола.

– Я со вчерашнего дня задаю себе этот вопрос. Как он мог? Как посмел умереть и бросить нас, не открыв своего секрета?

Они затихли. Пол вспоминал, как они с отцом проявляли фотографии на следующий день после разгрома лаборатории. Оба были полны раскаяния, и самый воздух между ними искрился от того, о чем они говорили и о чем предпочитали умалчивать. Слово «камера», сказал отец, происходит от французского «chambre», комната. «Камерный» – значит интимный, предназначенный для узкого круга. Вот во что верил его отец: что каждый человек – отдельная вселенная. Темное, ветвистое дерево в сердце, горстка костей: вселенная его отца. Сейчас Полу как никогда было горько от этого.

– Удивляюсь, почему он не отдал меня, – буркнул он, вспоминая, с каким упорством опро вергал отцовское виденье мира. Он стал играть на гитаре; музыка, поднимаясь из глубин его существа, выплескивалась к людям, и те оборачивались, отставляли напитки и слушали, и множество незнакомцев в зале вдруг становились одним целым. – Небось руки так и чесались.

– Пол! – Мать нахмурилась. – Уж если на то пошло, из-за потерянной дочери он хотел для тебя большего. Ожидал большего. Требовал совершенства от самого себя. Вот то немногое, что мне стало ясно. Теперь, когда я знаю о Фебе, для меня разрешилось множество загадок, то, чего я не понимала в твоем отце. Оказывается, стена, которую я всегда чувствовала, и впрямь существовала.

Мать встала, зашла в дом и вернулась с двумя поляроидными снимками.

– Вот, – сказала она. – Твоя сестра. Феба.

Взяв в руки снимки, Пол рассматривал их, переводя взгляд с одного на другой. Девочка улыбается, позируя перед камерой, – и настоящая, живая сценка, где она собирается забросить мяч в корзину. Он никак не мог взять в толк, что эта незнакомая, чуть раскосая девочка с крепкими ногами – его сестра-близнец.

– У вас одинаковые волосы, – тихо произнесла мать, снова садясь рядом с ним. – И она любит петь. Разве не удивительно? – Мать засмеялась. – А еще – ни за что не угадаешь – она обожает баскетбол.

В ответном смехе Пола звучала горечь.

– Похоже, отец промахнулся – оставил не того ребенка.

Мать взяла снимки в грязные от пепла руки.

– Не надо так, Пол. У Фебы синдром Дауна. Я не слишком в этом разбираюсь, но Каролина мне кое-что рассказала, хотя я, если честно, не все поняла. По-моему, это означает некоторую умственную отсталость.

Пол, который водил большим пальцем по краю бетонной ступеньки, резко отдернул руку и уставился на кровь, сочащуюся из царапины.

– Не надо – как? Мы ходили к ней на могилу! – Он вспомнил, как мать, с охапкой цветов, скрывалась за чугунными воротами, велев ему ждать в машине. Как она стояла на коленях и сажала в землю семена ипомеи. – Как это понимать?

– Не знаю. Та земля принадлежала доктору Бентли; он, вероятно, тоже был в курсе. Твой отец не хотел меня туда везти, я с трудом его уломала. Я думала, он опасается за мою психику. Как же меня это бесило – то, что он всегда лучше всех все знает!

Пол, вспоминая утренний разговор с Мишель, поднес большой палец к губам и высосал проступившие капельки крови. Во рту появился медный привкус. И вновь они с Норой молчали, оглядывая двор, усыпанный пеплом, заваленный фотографиями и драными коробками.

– А как это проявляется, что она умственно отсталая? – спросил он немного погодя. – В обычной жизни?

Мать глянула на снимки.

– Понятия не имею. По словам Каролины, Феба хорошо адаптирована, но что это значит, я не очень представляю. У нее есть работа и молодой человек, за которого она собирается замуж. Она училась в школе. Но, судя по всему, она не может жить самостоятельно.

– А почему эта медсестра – Каролина Джил – приехала к тебе сейчас, после стольких лет? Чего она хотела?

– Просто рассказать правду, – тихо ответила мать. – И все. Она ничего не просила. Она открыла нам дверь, Пол. Так я думаю. С ее стороны это приглашение. А что будет дальше, зависит от нас.

– И что же? – спросил он. – Что ты решила?

– Я поеду в Питтсбург. Прежде всего, я должна ее увидеть. А потом… не знаю. Взять ее сюда? Мы для нее чужие. И мне необходимо поговорить с Фредериком, он должен знать. – Она уткнулась лицом в ладони. – Боже мой, Пол, как я могу на два года уехать во Францию и оставить ее здесь? Ничего не понимаю. Как быть? Слишком много всего навалилось.

Пол притих, раздираемый множеством противоречивых чувств: злость на отца, удивление, бесконечная печаль о том, чего он лишился. И разумеется, беспокойство. Ужасно так думать, конечно, но неужели он теперь обязан заботиться об этой самой сестре, не способной жить самостоятельно? Каким, спрашивается, образом? Он толком-то и не видел умственно отсталых людей, но в голове тем не менее всплывали малоприятные картинки. Они никак не соответствовали фотографии с очаровательно улыбающейся девочкой, и это тоже сбивало с толку.

– А я, думаешь, понимаю? – проговорил Пол. – Наверное, для начала надо здесь убрать.

– Твое наследство, – сказала мать.

– Не только мое, – задумчиво отозвался он, будто пробуя слова на вкус, – но и моей сестры.

Они трудились весь день, а потом и следующий, разбирали фотографии, заново раскладывали их в папки, затаскивали коробки в прохладные недра гаража. Пока мать встречалась с экспертами, Пол позвонил Мишель, объяснил, что произошло, и сказал, что, к сожалению, не попадет на ее концерт. Он ждал ответной гневной тирады, однако она молча выслушала его и повесила трубку. Пол перезвонил, но услышал автоответчик, и так продолжалось до вечера. Не раз его тянуло прыгнуть за руль и сломя голову помчаться в Цинциннати, но он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. К тому же он понял, что его не устраивает нынешнее положение вещей: он любит Мишель, а она позволяет себя любить. Собрав волю в кулак, он остался с Норой и занялся делами, а вечером отправился в центр города, в библиотеку, – читать о синдроме Дауна.

Утром во вторник они с матерью, оба слегка растерянные и очень взволнованные, сели в ее машину и поехали через реку Огайо и дальше, по дорогам в буйной летней зелени. Было очень жарко; кукурузные поля сверкали, как море, под необъятным голубым небом. Они въехали в Питтсбург в гуще автомобилей – люди возвращались домой после четвертого июля – и, миновав тоннель, выбрались на мост, с которого открывался фантастический вид на две сливающиеся реки. Затем проползли по пробкам в центре города и еще одному длинному тоннелю вдоль Мононгехилы. Каролина Джил жила возле оживленной, обсаженной деревьями дороги.

Она просила не подъезжать к самому дому, поэтому они припарковались подальше и вышли из машины. Пол смотрел на высокий кирпичный дом с небольшим участком, где выросла его сестра, очень типичный для Цинциннати, и думал, как тут все отличается от уютного и спокойного района, в котором прошло его тихое детство. Здесь машины с грохотом неслись мимо крохотных, размером с почтовую марку, двориков, направляясь к горячему, плотному, расползавшемуся во все стороны городу. Но сады вдоль дороги густо пестрели цветами: мальвами, ирисами всех оттенков, белые и фиолетовые язычки которых ярко выделялись на фоне травы.

В саду, куда попали Нора и Пол, женщина в синих шортах, белой футболке и цветастых хлопковых перчатках обихаживала грядку с пышными помидорными кустами. За ее спиной тянулась живая изгородь из сирени. Женщина вытерла лоб тыльной стороной ладони и, сорвав помидорный лист, приклеила его себе на нос. Из-за шума автострады приближения Норы и Пола она не слышала.

– Это она? – спросил Пол. – Та медсестра?

Нора кивнула, обхватив себя руками за плечи. Солнечные очки закрывали ее глаза, но Пол все равно видел, что она очень бледна и страшно нервничает.

– Да, она. Каролина Джил. Знаешь, Пол, теперь, когда все стало таким реальным, я не уверена, смогу ли все это вынести. Может, вернемся?

– Мы проделали такой путь. И потом, нас ждут.

Нора вымученно улыбнулась. Вот уже несколько ночей она почти не спала; у нее даже губы побледнели.

– Вряд ли они всерьез поверили, что мы приедем, – возразила она.

Задняя дверь распахнулась, но кто бы ни появился на крыльце, его полностью скрывала тень от козырька. Каролина встала, отряхивая руки о шорты.

– Я здесь, Феба! – окликнула она.

Пол физически ощутил, как напряглась стоявшая рядом мать, но не повернулся к ней. Он не отрываясь смотрел на крыльцо. Мгновение тянулось, длилось; солнце давило на голову. Наконец Феба спустилась по ступенькам с двумя стаканами воды в руках. Пол смотрел во все глаза. Невысокая, он намного выше, волосы такого же цвета, но тоньше, подстрижены шапочкой, разлетаются в стороны. Бледная кожа, как у мамы. Раскосая. Нос, глаза, рот мелковаты для широкого и приплюснутого – словно его долго прижимали к стене – лица. Короткие руки и ноги, шорты в цветочек, легкая полнота; колени при ходьбе задевают друг о друга. Уже не девочка с фотографии, а взрослая женщина с серебристыми нитями в волосах. У Пола в бороде, когда он ее отращивал, тоже посверкивали сединки.

Нора ахнула и схватилась рукой за сердце. Пол не мог разглядеть ее глаз под очками и только порадовался этому.

– Ничего, ничего, – успокоил он, – давай еще постоим.

– Солнце шпарило, дорога шумела. Каролина и Феба устроились рядышком на крыльце, каждая со своим стаканом.

– Кажется… я готова, – сказала наконец мать, и они начали спускаться по лестнице к узкой полосе травы между цветами и овощными грядками.

– Каролина увидела их первая. Она прикрыла глаза ладонью, щурясь на солнце, и медленно встала. Феба тоже поднялась со ступеньки. Несколько секунд они смотрели друг на друга с разных концов газона. Затем Каролина взяла Фебу за руку и двинулась навстречу гостям. Они сошлись у грядки с помидорами. Тяжелые плоды начинали зреть, наполняя воздух пряным ароматом. Бесконечно долгую минуту Феба не отрываясь смотрела на Пола, а затем протянула руку, преодолев разделявшее их пространство, и легко коснулась его щеки, словно желая убедиться в том, что он настоящий. Пол кивнул, ничего не говоря, он понял ее жест. Феба хотела познакомиться с ним, вот и все. Он тоже хотел с ней познакомиться, но не представлял, о чем говорить с этой неожиданно появившейся у него сестрой, такой близкой ему и такой чужой. Он был смущен и боялся сделать что-нибудь не то. Как, собственно, разговаривают с умственно отсталыми? Все книжки, которые он прочел за выходные, все медицинские отчеты нисколько не помогли подготовиться к встрече с реальным человеком, так нежно погладившим его по лицу.

Феба опомнилась первой.

– Здравствуйте, – вежливо сказала она и с официальным видом протянула ему руку. Пол пожал ее, удивляясь маленьким пальчикам. Он еще не обрел дар речи. – Меня зовут Феба. Рада с вами познакомиться. – Ее невнятную речь было трудно понять. Феба повернулась к его матери и повторила церемонию.

– Здравствуй, – с чувством ответила Нора, пожимая ее ладонь одной, а потом обеими руками. – Здравствуй, Феба. Я тоже очень рада с тобой познакомиться.

– Сегодня очень жарко. Может, пойдем в дом? – предложила Каролина. – У нас там вентиляторы. А Феба с утра приготовила чай со льдом. Она так ждала вашего приезда. Правда, милая?

Феба улыбнулась и кивнула, неожиданно застеснявшись. Они последовали за ней в дом, где царила приятная прохлада. Маленькие комнаты с красивыми деревянными дверями и оконными рамами сияли чистотой. Гостиную и столовую разделяли остекленные двери. Залитая солнцем гостиная была заставлена старой мебелью насыщенного винного цвета. В дальнем углу стоял массивный ткацкий станок.

– Я делаю шарф, – сообщила Феба.

– Очень красиво, – оценила Нора. Она потрогала нитки – темно-розовые, кремовые, желтые, бледно-зеленые, – затем сняла черные очки и, взглянув на дочь полными слез глазами, спросила срывающимся голосом: – Ты сама выбирала цвета, Феба?

– Это мои любимые, – ответила Феба.

– И мои, – сказала Нора. – В твоем возрасте я тоже любила их больше всего. На моей свадьбе подружки невесты были в темно-розовых и кремовых платьях, с букетами желтых роз.

Пол с изумлением узнал об этом: свадебные фотографии были черно-белыми.

– Я сделаю шарф вам, – предложила Феба, садясь за станок.

– О! – только и ответила Нора, закрыв на мгновение глаза. – Феба, это просто чудесно.

Каролина принесла чай со льдом, и все устроились в гостиной, маскируя неловкость разговорами о погоде и возрождении Питтсбурга, начинающемся после краха местной металлургической промышленности. Феба увлеклась делом и лишь изредка поднимала глаза, когда слышала свое имя. Пол искоса посматривал на сестру, на ее маленькие пухлые руки. Феба ткала, прикусив нижнюю губу, сосредоточив все внимание на работе. С последним глотком чая Нора тихо произнесла:

– Итак, мы приехали. Что делать дальше, я не знаю.

– Феба, – позвала Каролина. – Может, посидишь с нами?

Феба молча подошла и села на диване рядом с ней. Нора заговорила – быстро, нервно, стискивая ладони.

– Не представляю, как нам лучше поступить. Инструкций для нашей ситуации еще не придумано, так ведь? Но я хочу пригласить Фебу к себе. Если хочет, пусть приезжает и живет с нами. Я столько об этом думала последние дни. Нужна целая жизнь, чтобы наверстать упущенное. – Нора сделала паузу, чтобы перевести дыхание, а затем повернулась к Фебе – та смотрела на нее недоверчиво, широко распахнув глаза. – Ты моя дочь, Феба, понима ешь? А это Пол, твой брат.

Феба взяла за руку Каролину.

– Вот моя мама, – сказала она.

– Да. – Нора бросила взгляд на Каролину и повторила попытку. – Это твоя мама. Но и я тоже. Ты выросла во мне, Феба. – Она похлопала себя по животу. – Вот тут. Но, когда ты уже родилась, тебя растила мама Каролина.

– Я выхожу замуж за Роберта, – сообщила Феба, – и не хочу жить с вами.

Пол, который все выходные был свидетелем мучений матери, испытал от слов Фебы физическую боль, такую, как если бы она со всей силы ударила его ногой. И Нора, он знал, почувствовала то же.

– Все нормально, Феба, – успокоила Каролина. – Никто не заставляет тебя никуда ехать.

– Я не то… я только хотела… – Нора осеклась, еще раз глубоко вдохнула и начала снова: – Феба, мы с Полом хотели бы лучше тебя узнать. Больше ничего. Пожалуйста, не бойся нас. Я имела в виду… собиралась сказать, что… мой дом открыт для тебя. Всегда. Где бы я ни была, ты всегда можешь ко мне приехать. И надеюсь, приедешь. Навестишь меня как-нибудь, вот и все. Ты согласна?

– Может быть, – снизошла Феба.

– Феба, а ты не хочешь показать Полу дом? – предложила Каролина. – А мы с миссис Генри пока немножко поговорили бы. И не беспокойся, моя девочка, – прибавила она, легко коснувшись руки Фебы, – никто никуда не едет. Все в порядке.

Феба послушно встала.

– Хочешь посмотреть мою комнату? – спросила она Пола. – У меня есть новый проигрыватель.

Пол взглянул на мать. Та кивнула и проводила их глазами. Пол вслед за Фебой стал подниматься по лестнице.

– Кто такой Роберт? – спросил он.

– Мой жених. Я выхожу за него замуж. А ты женат?

Пол, пронзенный воспоминанием о Мишель, помотал головой:

– Нет.

– А девушка у тебя есть?

– Нет. Была, но уехала.

Феба остановилась на верхней ступеньке, обернулась. Они стояли очень близко, глаза в глаза. Полу стало неловко – мало кто позволял себе вот так вторгаться в его личное пространство. Он покосился в сторону и снова перевел взгляд на нее. Она по-прежнему не отрывала глаз от его лица.

– Невежливо так смотреть на людей, – пробормотал он.

– У тебя грустный вид.

– Мне грустно, – признался он. – Если честно, очень и очень.

Казалось, Феба всецело разделила его печаль, так сильно омрачилось ее лицо. А буквально через секунду оно опять прояснилось.

– Пойдем, – сказала она и повела его по коридору. – У меня еще есть новые пластинки.

Они сели прямо на пол в ее комнате с розовыми стенами и занавесками в бело-розовую клетку, истинно девчачьей комнате, заваленной мягкими игрушками, с наивными детскими картинками повсюду. «Какой там Роберт? О каком замужестве может идти речь?» – подумал Пол и тут же устыдился своих мыслей. Почему, собственно, она не может выйти замуж и вообще делать все, что ей хочется? Он представил себе гостевую спальню в родительском доме, где изредка останавливалась бабушка, когда он был еще мальчиком. Там бы жила Феба; там звучала бы ее музыка, стояли ее вещи.

– Феба опустила на маленький проигрыватель пластинку, громко включила «Люби меня, люби меня, люби» и стала подпевать, слегка прикрыв глаза. Красивый голос, удивился Пол. Он прикрутил звук и начал перебирать пластинки из ее коллекции. В основном поп-музыка, но попадалась и симфоническая.

– Я люблю тромбон, – объявила Феба, изображая, будто играет на нем. Пол засмеялся, она тоже. – Очень люблю тромбон.

– А я играю на гитаре, знаешь? – спросил он.

– Да, мама говорила. Как Джон Леннон.

Пол улыбнулся.

– Вроде того, – отозвался он удивленно: похоже, у них завязалась беседа. Он начал привыкать к речи Фебы, и чем дольше они говорили, тем больше видел в ней просто Фебу – личность, к которой не приклеишь медицинский ярлык. – Ты когда-нибудь слышала, как играет Андрее Сеговия?

– Не-а.

– Потрясающий гитарист, лучше всех! Обожаю его! Как-нибудь сыграю тебе его этюды.

– Ты мне нравишься, Пол. Ты хороший.

Он неожиданно для себя расплылся в довольной улыбке, польщенный и очарованный ее безыскусной искренностью.

– Спасибо. Ты мне тоже.

– Но я не хочу с вами жить.

– Ничего страшного, я тоже не живу с мамой, – успокоил он. – Я живу в Цинциннати.

Лицо Фебы озарилось:

– Сам, один?

– Да, – ответил Пол, зная, что, вернувшись, уже не застанет Мишель. – Один.

– Счастливый.

– Наверное, – мрачно бросил он и неожиданно понял: а ведь это правда. Он принимает как должное многое из того, о чем Феба может только мечтать. – Действительно, счастливый.

– Я тоже счастливая, – сказала она, удивив его. – У меня и у Роберта хорошая работа.

– А где ты работаешь? – спросил Пол.

– Я делаю копии. – Она сообщила об этом с тихой гордостью. – Много-много-много копий.

– И тебе нравится?

Она улыбнулась.

– У нас еще есть Мэкс. Она моя подруга. И у нас двадцать три разных цвета бумаги.

Феба сняла пластинку и выбрала новую, что-то напевая себе под нос. Она делала все медленно, но аккуратно и сосредоточенно. Пол хорошо представлял ее в мастерской: как она тщательно выполняет свою работу, обмениваясь улыбками и шутками с подругой и время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться бумажным разноцветьем или готовой копией. Пол со стыдом осознал, насколько глупа и бессмысленна его жалость к Фебе, – равно как и то, что его мать считает ее не совсем полноценным человеком. Феба нравится себе, любит свою жизнь; она счастлива. По сравнению с этим все его труды, награды и конкурсы, все долгие и тщетные усилия, направленные на то, чтобы поступить по-своему и одновременно произвести впечатление на отца, выглядели просто абсурдными.

– Где твой папа? – спросил он.

– На работе. Он водит автобус. Тебе нравится «Желтая подводная лодка»?

– Очень.

Феба широко улыбнулась и поставила пластинку на проигрыватель.