Снег пошел за несколько часов до того, как у нее начались роды. Сначала – редкими хлопьями в скучном предвечернем небе, затем – поземкой, миниатюрными смерчами, налетавшими на парадное крыльцо. Он стоял рядом с ней у окна и смотрел, как взвиваются в воздух, кружат и медленно опускаются на землю снежные вихри. По всей округе зажегся свет, голые ветви деревьев побелели.

После ужина он развел огонь в камине, совершив вылазку во двор к поленнице, которую сам сложил осенью за гаражом. В лицо колко ударило холодом; снегу на дорожке намело уже по щиколотку. Он набрал дров, стряхнув с них мягкие шапки, и занес в дом. Поленья на чугунной решетке занялись сразу, и он некоторое время сидел по-турецки перед очагом, подкладывая дрова и глядя, как скачут языки пламени – завораживающие, обведенные голубой каймой. За окном бесшумно летел снег, густой, электрически яркий в конусах света от уличных фонарей. Наконец он встал и выглянул в окно. Их машина успела превратиться в пушистый сугроб на краю дороги, а цепочка его следов, ведущая к дому, совершенно исчезла.

Он отряхнул руки от пепла и сел на диван рядом с женой. Та лежала, подняв ноги на подушки, скрестив отекшие лодыжки и упирая в живот книгу доктора Спока. Она с головой ушла в чтение и всякий раз перед тем, как перевернуть страницу, рассеянно облизывала указательный палец. У нее были узкие кисти с короткими крепкими пальцами; она читала, слегка закусив нижнюю губу. Глядя на нее, он ощутил прилив любви и глубокого изумления, что она – его жена и очень скоро, недели через три, у них родится ребенок. Первый ребенок. Они всего год как поженились.

Он подоткнул одеяло ей под ноги. Жена подняла глаза и улыбнулась.

– Знаешь, я все думаю, как это бывает, – сказала она. – До рождения, я имею в виду. Жалко, что мы ничего не помним. – Она распахнула халат, задрала надетый под него свитер, обнажила живот, круглый и твердый, как дыня, и провела рукой по его гладкой поверхности. Отблески огня в камине заиграли на коже, зажгли красноватым золотом волосы. – Сидишь там, наверное, как в большом фонаре, да? Я читала, что свет проникает сквозь кожу, а у ребенка уже есть зрение.

– Не знаю, – ответил он.

Жена удивленно рассмеялась:

– Как же так? Ты ведь врач.

– Хирург-ортопед, – напомнил он. – Могу рассказать, как формируются кости у зародыша, и только. – Он приподнял ее ступню в голубом носке, опухшую, но по-прежнему изящную, и стал нежно массировать плюсну, предплюсневые кости и – сквозь плотный слой мышц и кожный покров – фаланги пальцев, напоминающие полураскрытый веер. Тишина комнаты наполнилась ее дыханием, ступня согревала его ладони; он представлял себе совершенное, симметричное таинство ее костей. В беременности она казалась ему красивой, но очень хрупкой; под белой кожей слабо проступали тонкие голубые вены.

Все протекало идеально, без осложнений. И тем не менее он уже несколько месяцев не мог заниматься с ней любовью – ему хотелось лишь оберегать ее, носить на руках, укутывать, подавать в чашечке заварной крем.

– Я не инвалид, – смеясь, протестовала она, втайне радуясь его заботе. – Не птенец, которого ты нашел в траве перед домом.

Иногда он, проснувшись, любовался спящей женой: смотрел, как трепещут ее веки и медленно, равномерно вздымается грудь, как покойно лежит, откинутая в сторону, рука с маленькой, полностью помещающейся в его ладони кистью.

Она была на одиннадцать лет моложе его. Впервые он увидел ее чуть больше года назад – она поднималась на эскалаторе центрального универмага, куда в одну из суббот серого ноября он пришел купить галстук. Ему исполнилось тридцать три, и он совсем недавно перебрался в Лексингтон, штат Кентукки. Бледная, с сияющей кожей, элегантной прической и жемчугом, мерцающим на шее и в мочках ушей, она неземным видением выделялась из толпы. Он ринулся вверх по эскалатору, расталкивая людей, стараясь не потерять из виду темно-зеленое шерстяное пальто. Она поднялась на четвертый этаж, в отдел белья и чулочных изделий. Он бросился было за ней сквозь бескрайний лес стоек с воздушными комбинациями, лифчиками и трусиками, но его остановила продавщица в синем форменном платье с белым воротничком и, улыбаясь, предложила свою помощь. Халат, сказал он, лихорадочно шаря взглядом по рядам, пока наконец не увидел светлые волосы, темно-зеленое плечо, чуть склоненную голову и изящный изгиб бледной шеи. Халат для моей сестры из Нового Орлеана. Сестры у него, понятно, не было, и вообще, насколько он знал, родственников в живых не осталось.

Продавщица исчезла и через мгновение вернулась с тремя халатами из плотной махровой ткани. Едва взглянув, он ткнул наугад, выбрал верхний. Только три размера, объясняла продавщица, а другие цвета будут в следующем месяце, но он уже шагал по проходу, перебросив через руку коралловый халат, в фанатичном стремлении к своей цели нетерпеливо лавируя среди покупательниц. Его ботинки громко скрипели на плитах пола. Она перебирала пакетики с дорогими чулками. В целлофановых окошечках были видны их цвета: серо-коричневый, синий и бордовый, темный, как свиная кровь. Она задела его рукавом зеленого пальто, и он ощутил запах духов, тонкий, но всепроникающий, сразу вызвавший в памяти бледные восковые лепестки сирени и студенческую квартиру, которую он когда-то снимал в Питтсбурге. Низкие окна были вечно мутны от сажи и гари сталелитейного завода, но весной за ними неизменно бушевала сирень. Ее гроздья, лавандовые, белые, жались к стеклу; их аромат струился в комнаты подобно свету.

Он откашлялся – едва мог дышать – и приподнял махровый халат, привлекая к себе внимание, но барышня за прилавком, со смехом рассказывая о чем-то своей товарке, игнорировала его жест. Он кашлянул еще раз. Она раздраженно посмотрела на него, кивнула на покупательницу – та держала в руке три тонкие чулочные упаковки, похожие на гигантские игральные карты, – и холодно, высокомерно бросила:

– Боюсь, мисс Эшер подошла первой.

Мисс Эшер… Он впервые заглянул ей в глаза и поразился их цвету – темно-зеленому, как пальто. Она окинула взглядом его солидное твидовое пальто, лицо, чисто выбритое и розовое от холода, аккуратно подстриженные ногти. Улыбнулась с легким удивлением, чуть отстранение глянула на халат в его руке:

– Для жены?

Он уловил изысканный выговор уроженки Кентукки – в городе потомственной денежной аристократии подобным вещам придавалось большое значение. Прожив в здешних местах всего полгода, он успел это усвоить.

– Ничего-ничего, Джин, – продолжила она, поворачиваясь к девушке за прилавком. – Обслужи сначала джентльмена – ему, бедняге, должно быть, страшно неуютно среди всех этих кружев.

– Это для сестры! – выпалил он, спеша загладить неприятное впечатление, которое произвел. Здесь с ним и раньше такое случалось – его излишняя прямота и напористость нередко обижала людей. Халат соскользнул на пол; он нагнулся за ним и поднял, чувствуя, как вмиг запылало лицо. Ее перчатки лежали на стекле прилавка, рядом с обнаженными руками, легко обнимавшими друг друга. Его смущение, похоже, смягчило ее – когда их взгляды опять встретились, она смотрела на него ласково.

Он повторил попытку объясниться:

– Простите. Сам не знаю, что делаю. Очень тороплюсь. Я врач, опаздываю в больницу.

Она перестала улыбаться, посерьезнела:

– Понятно. – И обратилась к продавщице: – В самом деле, Джин, обслужи джентльмена первым.

Она согласилась встретиться с ним еще раз, записав на листочке свое имя и номер телефона безупречным почерком, усвоенным с третьего класса благодаря усилиям учительницы, в прошлом монахини, сумевшей добиться, чтобы правила каллиграфии навсегда отпечатались в головах ее маленьких подопечных. Каждая буква имеет свой, уникальный облик, объясняла она, и ваша обязанность – точно его передать. Восьмилетняя девочка, бледненькая и худенькая, – девушка в зеленом пальто, которой суждено было стать его женой, – сжимая маленькими пальчиками ручку, одна в своей комнате часами училась писать, пока строчки не потекли из-под пера с грациозной легкостью ручейка. Позже, слушая этот рассказ, он представлял ее склоненную голову в круге света от лампы, измученные пальчики и поражался ее упорству, вере в красоту и преклонению перед авторитетом бывшей монахини. В тот день, однако, ничего этого он еще не знал. В тот день, переходя из палаты в палату с клочком бумаги в кармане белого халата, он вспоминал буквы, перетекающие одна в другую, – идеальный образ ее имени. Он позвонил ей тем же вечером и пригласил поужинать на следующий день, а три месяца спустя они поженились.

Под конец беременности мягкий коралловый халат стал ей как раз впору. Он сунул его куда-то прямо в упаковке, а она нашла и показала ему. «Но ведь твоя сестра давно умерла», – воскликнула, вдруг изумившись, и он на мгновение застыл с глупой улыбкой. Ложь годичной давности темной птицей метнулась по комнате. Затем он покаянно пожал плечами: «Познакомиться хотел – вот и ляпнул… первое, что на ум пришло». Она улыбнулась, шагнула к нему и обняла.

Снег кружил и кружил. Несколько часов они читали и разговаривали. Иногда она хватала его руку и клала себе на живот, пощупать, как шевелится ребенок. Время от времени он вставал подложить дров в камин и выглядывал в окно, прикидывая толщину снежного слоя – дюйма три, потом пять, шесть. На улицах все как-то притихло, бесшумно катили размытые тени редких машин.

В одиннадцать она пошла спать, а он остался внизу с последним номером «Вестника травматологии и ортопедии». Врачом он считался очень хорошим, талантливым диагностом и умелым хирургом; был первым в своем выпуске. И все же он был еще молод, не слишком уверен в себе (хотя тщательно это скрывал) и потому не упускал случая повысить квалификацию и скрупулезно заносил в свой актив каждое новое достижение. Он ощущал себя белой вороной, родившись с тягой к учебе в семье, поглощенной сиюминутным выживанием. Его родителям образование представлялось ненужной роскошью, от которой неизвестно чего ждать. Люди крайне бедные, они если и обращались к врачам, то в больницу Моргантауна за пятьдесят миль от дома. У него сохранились яркие воспоминания об этих нечастых поездках: тряска в кузове одолженного у соседей грузовичка, клубы пыли за бортом. «Попляшем по дороге!» – кричала ему сестра из кабины, где сидела вместе с родителями. Помещения больницы Моргантауна удручали тусклым освещением, мрачностью стен болотного цвета, вечной спешкой замотанных врачей.

Прошло много лет, но до сих пор он временами чувствовал взгляд тех врачей и ощущал себя самозванцем, которого при первой же оплошности разоблачат. Он сам понимал, что это ощущение повлияло на его выбор специальности. Нет, не для него ненадежные успехи общей медицины, тонкий лед кардиохирургии. Он вправлял вывихи, накладывал гипсовые повязки, изучал рентгеновские снимки, наблюдая за медленным, но неуклонным, волшебным срастанием переломов. Ему нравилась незыблемость костей, побеждающих даже белое пламя кремации, практически вечных. Было так легко верить в нечто столь вещественное и предсказуемое.

Он читал глубоко за полночь, а когда буквы начали бессмысленно прыгать на белых страницах, бросил журнал на кофейный столик и занялся камином. Кочергой разбил прогоревшие дрова на угольки, полностью открыл вьюшку и задвинул медную каминную решетку. После чего выключил свет, и в слое пепла – нежного, белого, будто снег, укрывший перила крыльца и рододендроны, – замерцали крохотные огоньки.

Ступеньки скрипели под его башмаками. Он остановился у двери в детскую, приглядываясь к смутным силуэтам кроватки, пеленального столика и мягких игрушек на полках. Стены здесь были бледные, цвета морской волны. На дальней стене – лоскутное одеяло с Матушкой Гусыней, которое жена сшила сама, крошечными аккуратными стежками, при малейшей ошибке безжалостно отрывая целые полосы. Под потолком тянулся нанесенный по шаблону бордюр из медвежат, тоже работа ее рук.

Подчиняясь неожиданному порыву, он шагнул внутрь, прошел к окну, отодвинул тонкую занавеску. Снег почти восьмидюймовым слоем лег на фонари, заборы, крыши. Такой снегопад редко случался в Лексингтоне; густая белая пелена, воцарившееся безмолвие наполняли его душу восторженной радостью. Разрозненные фрагменты его жизни вдруг слились в единое целое, а все тревоги, страхи, разочарования потерялись под белоснежным покрывалом. Завтра метель стихнет, мир будет безмолвным и хрупким, пока соседская ребятня с радостными криками не высыпет на улицу и не истопчет все своими следами. Он помнил такие дни по собственному детству, проведенному в горах: редкие моменты ухода от реальности, когда он шел в лес и дыхание гулко отдавалось в ушах, а голос звучал странно и глухо из-за тяжелого снега, пригибавшего ветви деревьев к тропинкам. На несколько кратких часов мир полностью преображался.

Он простоял так долго, пока не услышал шорох в спальне. Жена сидела на краю постели, низко наклонив голову, вцепившись руками в матрас.

– По-моему, началось, – сказала она, поднимая к нему лицо. К губе прилипла прядь распущенных волос. Он отвел прядь ей за ухо и сел рядом. Она помотала головой: – Не знаю… странное чувство. Боль такая… резкая. То схватит, то отпустит.

Он помог жене опуститься на бок, лег около нее и стал массировать ей спину.

– Думаю, ложные схватки, – успокоил он. – До срока целых три недели, а первый ребенок обычно не спешит.

Он знал, что так оно и есть; верил в свои слова настолько, что спустя какое-то время задремал. А очнулся от того, что стоявшая рядом жена трясла его за плечо. В причудливом снежном свете, заливавшем комнату, ее халат и волосы выглядели почти белыми.

– Я сосчитала… каждые пять минут! Очень сильные… Мне страшно.

Его словно волной захлестнуло; пеной морского прибоя нахлынули восторг и страх и снова восторг. Но, наученный держать себя в руках при любых обстоятельствах, он подавил эмоции, поднялся, взял часы и пошел с ней по коридору – медленно, спокойно, вперед, назад. С началом очередной схватки она с такой силой сжимала его руку, что, казалось, пальцы слипнутся воедино. Он считал минуты: действительно, схватки каждые пять минут, затем – четыре. Он достал из шкафа чемоданчик и внезапно оцепенел от величия этого момента, долгожданного, но все равно неожиданного. Оба они с женой что-то делали, но все вокруг будто бы замерло в неподвижности. Он остро воспринимал каждый звук и каждое движение: собственное горячечное дыхание, усилие, с которым ноги жены втиснулись в единственные подходящие ботиночки. Отекшая плоть валиком нависла над темно-серыми кожаными краями. Потом он взял ее под руку и почувствовал нечто совсем странное. Ему показалось, что он висит рядом с люстрой, смотрит на себя и жену сверху и видит все до мельчайших деталей – и ее содрогания при каждой схватке, и свои пальцы, крепко и заботливо охватившие ее локоть. И снег, мелькающий за окном.

Он помог ей надеть зеленое пальто. Жена не застегнулась, полы висели по бокам выступающего живота. Он нашел кожаные перчатки, которые были на ней в день их знакомства. Почему-то для него было важно соблюсти такие мелочи. Они мгновение постояли на крыльце, зачарованные кипенно-белым ватным миром.

– Подожди здесь. – Он спустился с крыльца и пошел к машине, прокладывая дорогу в сугробах.

Старый автомобиль замерз; потребовалось несколько минут, чтобы открыть дверцу. Наконец она распахнулась, взметнув блескучее облачко снежной пыли. Он пошарил под задним сиденьем в поисках скребка и щетки. Вынырнув из машины, увидел, что жена привалилась к столбику крыльца и уткнулась лбом в руки. Как же ей больно, подумал он и отчетливо понял, что ребенок родится очень скоро, сегодня же ночью. С трудом подавив желание броситься к ней, он стал яростно расчищать машину. Голые руки ломило от холода. Он попеременно отогревал под мышками то одну, то вторую, но не останавливался ни на секунду и чистил, чистил ветровое стекло, капот, окна, глядя, как слетающий снег рассеивается в воздухе и растворяется в мягком белом море под ногами.

– Ты не говорил, что будет так больно, – пожаловалась она, как только он вернулся на крыльцо, обнял ее за плечи и помог сойти вниз по ступенькам. – Я сама, – настаивала она. – Это только когда схватки…

– Да-да, конечно, – кивнул он, но не отпустил ее.

У машины она коснулась его руки и показала на дом, занесенный снегом и сияющий окнами, как фонарь в ночи.

– Мы вернемся уже с ребенком, – проговорила она. – И наш мир никогда не будет таким, как прежде.

Дворники замерзли; когда он вывел машину на улицу, с заднего стекла свалилась снежная корка. Он ехал медленно, отмечая красоту Лексингтона с укутанными в толстые шубы кустами и деревьями. При повороте на главную улицу колеса заскользили на льду, автомобиль стремительно пролетел перекресток, ткнулся носом в сугроб и встал.

– Ничего страшного! – объявил он, невзирая на колотье в висках.

Хорошо хоть, на дороге они оказались единственными. Холодный руль ощущался голыми пальцами твердым, как камень. Лобовое стекло он периодически протирал тыльной стороной ладони и приникал глазом к проделанному окошечку.

– Перед выездом я позвонил Бентли, – успокаивающе добавил он, называя имя коллеги, врача родильного отделения. – Попросил ждать нас в кабинете. Так что едем к нам, будет быстрее.

Она молчала, тяжело дыша, вцепившись в приборный щиток.

– Все равно где рожать, лишь бы не в этой развалюхе, – выдохнула шутливо, переждав схватку. – Сам знаешь, я терпеть не могу.

Он улыбнулся, понимая, однако, что ее страх обоснован, и вполне разделяя его.

Всегда скрупулезный и деловитый, даже в чрезвычайной ситуации он не мог изменить своей природе: останавливался на всех светофорах, включал сигнал поворота на пустых улицах. Каждые несколько минут она хваталась за приборный щиток и начинала сосредоточенно дышать. Он косился на нее, судорожно сглатывая, нервничая как никогда в жизни. Сильнее, чем на первом занятии по анатомии, над распахнутым телом мальчика, обнажившим все свои тайны. Сильнее даже, чем в день свадьбы, когда одну половину церкви заполнили ее родственники, а в другой скромно ютилась кучка его коллег. Его родители умерли, сестра тоже.

На парковке у больницы стояла единственная машина, бледно-голубой «ферлейн» его медсестры – автомобиль консервативный, практичный и гораздо более новый, чем его собственный. О медсестре он тоже не забыл – набрал ее номер после звонка доктору. Он затормозил у входа и помог жене выйти из машины. Благополучно добравшись до больницы, оба повеселели и даже смеялись, распахивая двери ярко освещенного приемного покоя.

Медсестра ждала их. С первого же взгляда он понял: что-то не так. У нее были большие голубые глаза и бледное лицо без возраста – не то сорок лет, не то двадцать пять. При малейшем недовольстве ее переносицу прорезала тоненькая вертикальная морщинка. С этой самой морщинкой она и сообщила им новость: в пригороде, где живет доктор Бентли, совсем занесло дороги, его машина пошла юзом, дважды прокрутилась на месте и свалилась в кювет.

– То есть доктор Бентли не приедет? – спросила жена.

Медсестра кивнула. Она была высокая, угловатая и настолько худая, что казалось – кости вот-вот проткнут кожу. Умные голубые глаза смотрели очень серьезно. В больнице давно судачили, что она в него влюблена. Он не обращал внимания на глупые шутки, принимая их как неприятное, но неизбежное следствие того, что холостой мужчина и незамужняя женщина изо дня в день работают вместе. А как-то вечером он заснул за столом в своем кабинете. Ему снилось детство, родительский дом: мать выставляла банки с вареньем на кухонный стол, накрытый дешевой клеенкой; в лучах солнца из окна банки сверкали, точно драгоценные камни. Его пятилетняя сестра сидела рядышком, с трудом удерживая куклу своей слабой ручонкой. Мимолетное видение из прошлого наполнило его душу ностальгической печалью. Сейчас дом принадлежал ему, но стоял пустой со времени смерти сестры и отъезда родителей. По брошенным комнатам, которые мать отскребла до тусклого блеска, шурша, сновали белки и мыши.

Он открыл полные непролитых слез глаза и поднял голову от стола. В дверях стояла его медсестра с кротким, нежным лицом и чуть приметной улыбкой на губах. Она была очень красива в эту минуту, совсем не похожа на деловитую женщину, незаметно и сноровисто работавшую бок о бок с ним. Их взгляды встретились, и врачу показалось, что он знает ее – они оба знают друг друга – с некой окончательной доскональностью. В тот миг между ними не существовало преград; это была близость такой глубины, что он замер, оцепенел. А она вдруг густо покраснела и отвела глаза. Неловко кашлянув, расправила плечи и сказала, что задержалась на два часа, а теперь уходит. Много дней потом она избегала встречаться с ним глазами.

С тех пор, если кто-то поддразнивал его на ее счет, он всегда обрывал остряков. Она превосходная медсестра, говорил он, выставляя ладонь, словно отгораживаясь от глупых шуток, – отдавал дань уважения объединившему их моменту. Лучшая из всех, с кем мне приходилось работать. Он не кривил душой и сейчас был рад, что она с ними.

– В операционную? – предложила сестра. – Доберетесь?

Врач покачал головой. Схватки шли с перерывом около минуты.

– Этот ребенок ждать не собирается, – сказал он, глядя на жену. Тающие снежинки украсили ее голову бриллиантовой тиарой. – Твердо решил поскорее увидеть свет.

– Ну и хорошо, – стоически выговорила его жена. В ее голосе теперь звучала твердость, решимость. – Так еще интересней. Будет что рассказать… ему или ей.

Медсестра улыбнулась, и морщинка между ее бровей, не совсем исчезнув, все же сгладилась.

– Проходите, – сказала она. – Начнем с болеутоляющего.

Врач сходил к себе в кабинет за халатом, а когда пришел в кабинет Бентли, его жена уже лежала на гинекологическом ложе, с поднятыми и разведенными ногами. Светло-голубая комната блестела хромом, белой эмалью, тонкой сталью инструментов. Он подошел к раковине, вымыл руки, чувствуя необычайную бодрость и улавливая мельчайшие детали. Привычный ритуал прогнал панику, вызванную отсутствием Бентли. Врач закрыл глаза и постарался сосредоточиться на стоящей перед ним задаче.

– Дело движется, – сообщила медсестра, когда он повернулся к ней. – Вроде бы все в норме. Раскрытие дюйма четыре. Как по-вашему?

Он сел на низкий стульчик и погрузил ладонь в теплую полость тела своей жены. Плодная оболочка еще не прорвалась, сквозь нее чувствовалась голова ребенка, гладкая и твердая, как бейсбольный мяч. Это ведь его ребенок. Хоть он и врач, но сейчас ему положено нервно расхаживать в приемной роддома. Единственное окно на противоположной стене было закрыто жалюзи. Врач вынул руку из теплого грота и внезапно поймал себя на мысли о снеге: идет ли он еще, окутывая тишиной город и его окрестности?

– Все верно, – подтвердил он. – Четыре дюйма.

– Феба, – вдруг сказала его жена. Ее лицо скрывал от него огромный живот, однако голос прозвучал отчетливо. Они месяцами обсуждали имя, но так ничего и не решили. – Если девочка, то Феба. А мальчик – Пол, в честь моего двоюродного дедушки. Я тебе не говорила? – спросила она. – Я собиралась сказать, что выбрала.

– Замечательные имена, – ласково одобрила медсестра.

– Феба и Пол, – машинально повторил врач – его внимание переключилось на новую схватку, которая начинала сотрясать тело жены.

Он сделал жест медсестре, готовившей маску. Во времена его ординатуры женщин рекомендовалось держать под полным наркозом до самого конца родов. Однако времена изменились – как-никак середина шестидесятых на дворе, – и он знал, что Бентли теперь использует наркоз избирательно. На время потуг ей лучше быть в сознании; анестезию он оставит на самый тяжелый этап – прорезывания головки и выхода плода. Жена напряглась и вскрикнула. Ребенок продвинулся в родовой канал, разорвав плодную оболочку.

– Давайте, – сказал врач, и медсестра приложила маску.

Наркоз постепенно начал действовать, руки жены обмякли, кулаки разжались. Она лежала неподвижно, а ее тело сотрясали схватка за схваткой.

– Быстро идет для первого ребенка, – заметила медсестра.

Врач кивнул:

– Но пока все в порядке.

Прошло полчаса. Жена приходила в себя, стонала, тужилась, но, когда он чувствовал, что ее силы на пределе, или если она сама кричала, что боль невыносима, он делал знак медсестре, и та вновь опускала маску. Медики почти не разговаривали; лишь изредка он тихо отдавал распоряжения, она коротко отвечала. За окном, на фоне домов, бесконечно падал снег, заметая и заметая улицы. Врач сидел на блестящем металлическом стульчике, стараясь думать только о самом существенном. За время обучения он принял пять детей, все родились живыми, роды прошли удачно. Сейчас он пытался припомнить подробности, и чем дальше, тем больше жена с ее поднятыми ногами и огромным животом, закрывавшим от него ее лицо, превращалась в его сознании в обычную роженицу. Перед ним были ее круглые коленки, гладкие икры, лодыжки, знакомые и любимые. Но ему не приходило в голову погладить ее, успокаивающе накрыть ладонью колено. Во время потуг за руку ее держала медсестра. А для врача она перестала быть женой, превратившись в такую же, как другие, пациентку, которой он должен помочь, используя все свои знания. Ему, гораздо больше обычного, было важно контролировать свои эмоции. Минуты шли, и в какой-то момент он снова испытал то же странное чувство, что и дома: будто он и здесь – и не здесь, принимает роды – и одновременно парит где-то под потолком, глядя на происходящее с безопасного расстояния. Он наблюдал за самим собой, аккуратно и точно выполняющим надрез, чтобы исключить разрывы. Хорошая работа, отметил он, прогоняя от себя мысли о тех моментах, когда к этой же самой плоти он прикасался со страстью.

Головка прорезалась, еще через три потуги вышла, и вскоре тельце ребенка скользнуло в подставленные руки врача. Человек, родившись, закричал, и его синеватая кожа начала розоветь.

Мальчик! Краснолицый и темноволосый мальчик. Мутноватые глазки с настороженной подозрительностью глядели на яркий мир, резко шлепнувший его холодом по лицу. Врач перевязал пуповину, перерезал ее и только тогда позволил себе подумать: «Мой сын. Это – мой сын».

– Какой красивый, – сказала медсестра, ожидая, пока врач осмотрит ребенка.

Тот измерил пульс, частый и ровный, пощупал длинные пальчики на руках, провел ладонью по макушке, дотронулся до слипшихся темных волос. Затем медсестра унесла младенца в соседнюю комнату – вымыть и закапать в глаза ляпис. Оттуда донеслись слабые крики, и роженица пошевелилась. Врач остался на месте, опустив руку на ее колено, и ждал, когда выйдет послед. Он сделал несколько глубоких вдохов и еще раз подумал: мой сын.

– Где малыш? – спросила его жена, открывая глаза и убирая прилипшие к взмокшему лицу волосы. – Как он?

– У нас мальчик, – улыбнулся ей врач. – Сын. Сейчас помоют, и ты его увидишь. Он просто чудо.

Лицо жены, расслабленное от усталости и сознания того, что все кончилось, вдруг напряглось в новой схватке, и врач, ждавший последа, вернулся к стулу в изножье и легонько надавил ей на живот. Она закричала в тот самый момент, когда он понял, что происходит, изумившись так, словно в глухой бетонной стене неожиданно появилось окно.

– Все хорошо, – сказал он. – Все нормально. – Заметив, что схватка усиливается, окликнул: – Сестра!

Та пришла сразу, с младенцем, уже завернутым в белые пеленки.

– Девять по Апгару , – объявила она. – Прекрасно!

Жена потянулась к ребенку, что-то залепетала, но ахнула от боли и снова упала на спину.

– Сестра, – произнес врач, – вы мне нужны. Срочно.

После секундного замешательства она положила две подушки прямо на пол, устроила на них ребенка и присоединилась к врачу.

– Маску, – велел он.

Удивление в ее глазах сменилось пониманием, она коротко кивнула. Его рука лежала на колене жены; он чувствовал, как по мере действия наркоза расслабляются ее мускулы.

– Близнецы? – спросила медсестра.

Врач, который после рождения сына позволил себе облегченно вздохнуть, теперь дрожал всем телом и, не доверяя собственному голосу, только кивнул в ответ. «Спокойно, – приказал он себе, когда показалась вторая головка. – Ты на работе, – думал он, откуда-то с потолка наблюдая за тем, как ловко и методично движутся его руки. – Принимаешь роды, только и всего».

Второй ребенок оказался меньше и вышел легче, буквально вылетел в обтянутые перчатками руки врача, и тому пришлось податься вперед и придержать младенца грудью, чтобы не уронить на пол.

– Девочка, – сказал он, прижимая ее к себе лицом вниз и похлопывая по спине.

Наконец малышка закричала, и тогда он перевернул ее и взглянул в крошечное лицо.

Нежную кожицу покрывал сметанный узор родовой смазки, тельце скользило от околоплодных вод и остатков крови. У нее были мутные голубые глазки и угольно-черные волосы, однако всего этого он почти не заметил, потому что видел совсем другое. Безошибочные признаки: вздернутые, словно от смеха, наружные уголки глаз, эпикантус век, приплюснутый нос. «Классический случай, – всплыли в мозгу слова профессора, произнесенные много лет назад, когда они осматривали точно такого же ребенка. – Монголоидные черты. Вам известно, что это значит?» Тогда он послушно перечислил симптомы, заученные по книге: пониженный мышечный тонус, замедленный рост и умственное развитие, возможные болезни сердца, ранняя смерть. Профессор кивнул и приложил стетоскоп к гладкой голой груди новорожденного. «Несчастный малыш. Родителям только и остается, что менять подгузники. А лучше пожалеть себя и отдать бедняжку в интернат».

Врач будто перенесся назад во времени. Его сестра родилась с пороком сердца и росла очень медленно, а если пыталась бегать, то сразу же задыхалась и у нее из груди вырывались слабые хрипы. Много лет, до первой поездки в моргантаунскую больницу, они не понимали, в чем дело. Потом узнали, но помочь ничем не могли. Мать отдавала дочери всю себя, но та все равно в двенадцать лет умерла. Ему тогда было шестнадцать, и он уже переехал в город, где заканчивал старшие классы – этап на пути к Питтсбургу, медицинскому колледжу и своей теперешней жизни. Несмотря на это, он хорошо помнил огромное, бесконечное горе матери и то, как она каждое утро, в любую непогоду, сложив на груди руки, шла на гору к могиле.

Медсестра сделала шаг, остановилась рядом и наклонилась к ребенку.

– Мне очень жаль, доктор, – сказала она.

Он держал младенца так, словно забыл, что нужно делать дальше. Крохотные ручки девочки поражали своим совершенством. Зато промежутки между большими пальцами ног и остальными пальцами зияли, как дыры от выпавших зубов, а в глазах при внимательном рассмотрении были отчетливо видны пятна Брашфилда: крохотные снежинки на радужной оболочке. Он представил себе маленькую сливу ее сердца, вероятнее всего пораженного пороком, и подумал о тщательно выкрашенной детской, о милых зверушках и единственной кроватке. Вспомнил жену, стоявшую на дорожке перед укутанным слепящей пеленой домом, и ее слова: «Наш, мир никогда не будет таким, как прежде».

Детская ладошка мазнула его по руке. Он вздрогнул и поневоле начал выполнять привычные процедуры: перерезал пуповину, выслушал сердце, легкие. Все это время он думал о метели и серебристой машине, упавшей в кювет, о глубокой тишине абсолютно пустой клиники. Позднее, мысленно возвращаясь к этой ночи – в грядущие месяцы и годы ему предстояло часто размышлять о поворотной точке своей жизни, мгновениях, на которые всегда нанизывалось все остальное, – он первым делом вспоминал безмолвие кабинета и бесшумный снегопад за окном. Тишина была настолько всеобъемлющей, что, казалось, уносила его куда-то вверх, под потолок, а потом выше, выше, где он сливался со снегом, и происходящее в комнате становилось сценкой из другой жизни в ярко освещенном окне, которую ты, сторонний наблюдатель, видишь, случайно проходя мимо по темной улице. Именно это ему предстояло помнить: ощущение бесконечности пространства. Машина в кювете и далекий свет в окнах собственного дома.

– Ну все, можете мыть. – Он передал почти невесомого ребенка в руки медсестры. – Но сюда потом не приносите, оставьте там. Не хочу, чтобы жена знала. Не сейчас.

Медсестра кивнула и ушла, а вернувшись, уложила его сына в переносную люльку, которую они привезли с собой из дома. Врач к тому времени полностью сосредоточился на извлечении плацент, и те вышли наружу идеально, темные, плотные, каждая размером с небольшую тарелку. Двуяйцовые близнецы, мальчик и девочка, один – внешне абсолютно здоровый, вторая – с лишней хромосомой в каждой клеточке тела. Насколько вероятно такое событие? Его сын в сумке беспорядочно махал ручками, быстро, но плавно, словно еще купался в водах матки. Врач ввел жене успокоительное и вновь опустился на стульчик, чтобы зашить надрез. Занималась заря, в окнах медленно собирался свет. Он следил за движениями своих пальцев и думал о том, какие удачные выходят стежки, крохотные, как у нее, такие же ровные и аккуратные. Она оторвала целую полосу одеяла из-за одной-единственной, его глазу и невидимой, ошибки.

Закончив, врач направился в соседнюю комнату, к медсестре. Сидя в кресле-качалке, та баюкала девочку. Она молча встретила его взгляд, и ему сразу вспомнился вечер, когда она наблюдала за тем, как он спит.

– Я напишу вам адрес… – Он черкнул несколько слов на обратной стороне конверта. – Отвезите туда девочку. Когда рассветет, разумеется. Я выпишу свидетельство о рождении и предупрежу о вашем приезде по телефону.

– Но ваша жена… – сказала медсестра, и он, из своего далекого далека, услышал не одобрительное изумление, прозвучавшее в ее голосе.

Он представил свою младшую сестру, худенькую и бледную, хватающую ртом воздух, и мать, отворачивающуюся к окну, чтобы скрыть слезы.

– Неужели вы не понимаете? – очень тихо спросил он. – У несчастного ребенка, скорее всего, серьезные проблемы с сердцем. Смертельный порок. Это убьет жену. Я обязан избавить свою семью от ужасного горя.

Он говорил с убеждением. Он верил собственным словам. Медсестра пристально смотрела на него, с удивленным, но в целом непроницаемым лицом, а он ждал, когда она скажет «да». В тогдашнем своем состоянии он и мысли не допускал, что она может ответить иначе. Он не думал – как думал позже, вечером того же дня и многими следующими вечерами, – какие фатальные последствия вызовет его поступок. Он лишь раздражался от ее медлительности и чувствовал, как наваливается сильнейшая усталость; больница, такая привычная, вдруг показалась незнакомым местом, куда он попал во сне. Он невозмутимо встретил взгляд медсестры, и она наконец кивнула – легко, почти незаметно.

– Снегопад, – пробормотала она, глядя в пол.

* * *

К середине утра непогода начала стихать, и где-то далеко заскрежетали снегоуборочные машины. Врач проследил из окна, как медсестра смела снег со своей голубоватой машины и укатила прочь, в мягкий и белый мир. Девочки не было видно, она спала на заднем сиденье, в коробке, застланной одеялами. Машина повернула налево, за угол, и скрылась. И тогда он вернулся к своей семье.

Жена спала, рассыпав по подушке золотистые волосы. Врач и сам время от времени задремывал. Очнувшись, смотрел на пустую автомобильную стоянку, на дым, поднимающийся из труб домов на противоположной стороне улицы, и обдумывал, как сообщить жене. Никто не виноват, скажет он. Дочь будет в хороших руках, в обществе себе подобных, под неусыпной заботой. Так будет лучше для всех.

Ближе к полудню, когда снег совсем прекратился, жену разбудил плач проголодавшегося ребенка.

– Где он? – спросила она, приподнимаясь на локтях и отводя волосы от лица.

Мальчик, теплый и легкий, был у него на руках. Врач присел на край кровати и передал сына жене.

– Доброе утро, моя радость, – сказал он. – Погляди, какой у нас чудный малыш. Ты молодец, просто герой.

Она поцеловала ребенка в лобик и, распахнув халат, приложила к груди. Младенец тут же приник к соску. Жена подняла глаза и улыбнулась. Он взял ее свободную руку, вспоминая, как крепко она хваталась за него, впечатывая в его плоть оттиск своих пальцев. И как сильно ему хотелось защитить ее.

– Все в порядке? – спросила она. – Милый? В чем дело?

– У нас родились близнецы, – медленно произнес он и будто бы снова увидел черноволосые головенки и тельца, скользящие в его руках. На глаза навернулись слезы. – Разнополые.

Жена ахнула:

– И девочка?! Феба и Пол. Но где же она?

У нее были такие маленькие пальчики, подумал он, прямо лапка маленькой птички.

– Милая, – начал он, но голос сорвался и тщательно подготовленные слова улетучились из головы. Он закрыл глаза, а когда опять смог говорить, обнаружил, что на смену им пришли совсем другие. – Любовь моя, – сказал он. – Мне так жаль… Это ужасно. Наша дочка родилась мертвой.