Начато утром в понедельник.

Приняв на себя из дружбы добровольный труд опубликовать «Мемуар о семействе Рэкрент», на землях которого я сам и все мои родные живем.— хвала тебе, господи! — без всякой ренты с незапамятных времен, почту за долг сказать поначалу несколько слов о себе самом. Имя мое Тэди Квэрк, хотя в семействе Рэкрент меня всегда называли не иначе, как «честный Тэди»; позже, во времена покойного сэра Мэртага, помнится, величали меня «старым Тэди», а теперь уж дошло и до «бедного Тэди» — потому как зиму и лето ношу я теплый балахон до самого полу, и очень мне это удобно; руки я в рукава никогда не вдеваю, так что они почитай что новехоньки, хоть на Всех Святых будет уже семь годков, как я им владею, а держится он на одной пуговице под самой шеей, будто плащ. Посмотришь на меня — и ни за что не скажешь, что «бедный Тэди» — отец стряпчего Квэрка; он-то настоящий господин, на бедного Тэди и не смотрит, у него в год доходу полторы тысячи фунтов, а то и побольше, и все с собственных земель, вот он и презирает честного Тэди; но я к его делам никакого касания не имею, как жил я, так и умру, честью и правдой служа семейству. Семейство Рэкрент, с гордостью могу сказать,—одно из самых древних в королевстве. Всем известно, что раньше-то они назывались не Рэкрент, а О’Шоглин и состояли в родстве с ирландскими королями, — но то было еще до меня. Дед мой был кучером старого сэра Патрика ОТПоглина, и, помню, я мальчишкой слышал его рассказы о том, что замок Рэкрент перешел со всеми своими землями к сэру Патрику: сэр Улюлю Рэкрент доводился ему двоюродным братом, владел прекрасным именьем, только вот без единой дороги — он всегда говорил: телега куда нужно проедет — и ладно. Бедняга! Оттого он и умер, да еще и доброго коня потерял, и все в один день, в одну охоту! Мне-то надо бы тот день благословлять, потому как поместье перешло прямо к семейству, с одним, правда, условием — на которое сэр Патрик О’Шоглин, как говорят, поначалу никак не соглашался, но потом, видя, чем тут пахнет, передумал, — а именно: должен он был актом парламента принять и носить имя и герб Рэкрент.

Да, вот он тогда и показал всему свету, что он за человек, сэр Патрик. Вступив во владение, задал он такой пир, какого здесь отродясь не видывали; к вечеру на ногах не стоял никто, кроме самого сэра Патрика, который мог перепить хоть кого в Ирландии, не говоря уж о трех королевствах! Дом у него круглый год был полон гостей, прямо битком набит, а порой и того больше; многие господа, лишь бы не пропустить приглашения в замок Рэкрент, — и притом не кто-нибудь, а первейшие в стране землевладельцы, такие, как О’Нийлы из Балинагротти или, возьмем, Маниголы с Джульеттиной горки или, скажем, О’Шэнноны из Нового Туллихога, — частенько, когда в доме, хоть убей, не было свободного уголка, предпочитали долгие зимние ночи отсыпаться в курятнике, который сэр Патрик нарочно в этих видах приспособил для удобства своих друзей и вообще любого, если кто вздумает его вдруг почтить своим визитом. И так оно шло и шло. Вся округа восхваляла его до небес. Долгая ему лета! Мне и по сей час уж как приятно смотреть на его портрет — вот он прямо передо мной: представительный, должно, был джентльмен, хоть я его никогда и в глаза не видал, — шея немного коротковата, а на носу такой прыщ, что только диву даешься: на портрете он до сих пор выделяется, хоть и нарисован в юности, но, говорят, до крайности схож. Говорят также, что это он придумал гнать виски из малины — что ж, так оно, верно, и было: во всяком случае никто против того не спорит, да и к тому же на чердаке в замке Рэкрент до сего дня лежит разбитая пуншевая чаша с надписью на сей счет — удивительная вещь! За несколько дней до смерти очень он веселился, — был как раз день рождения его чести, — позвал он моего деда, благослови его, господи! — чтоб тот выпил за здоровье гостей, и себе наполнил бокал до краев, но ко рту донести не смог, больно рука дрожала; и сам же над собой пошутил:

— Что, — говорит, — сказал бы мой бедный батюшка, если б выглянул вдруг из могилы, да увидел меня? Помню, был я совсем мальчишкой, когда он в первый раз налил мне как-то после обеда стакан кларета, да еще похвалил меня, что я поднес его ко рту твердой рукой, не пролив ни капли. Вот моя благодарность — выпьем за него этот бокал!

И затянул свою любимую песню, которой обучил его отец. В последний раз, бедняга, пел он ее в тот вечер, так громко и с таким жаром, а гости подхватили припев:

Кто на ночь ни капельки в рот не берет,

Зачахнет, пожухнет, до срока помрет.

А кто перед сном принимает по малой,

Тот славно живет и умрет славным малым . (Пер. Ю.М. Полякова)

В ту же ночь он и преставился — только все поднялись, чтобы выпить за его здоровье — и трижды прокричать «ура!» в его честь, как он вдруг упал: удар с ним приключился или еще что, только его тут же и унесли; а гости прображничали до рассвета и очень удивились, когда справились о его здоровье и узнали, что с бедным сэром Патриком все кончено. Не было во всей стране джентльмена, которого так бы любили при жизни и так оплакивали после смерти равно и бедные и богатые. А похорон таких во всем графстве ни раньше, ни после не видывали! Собрались все господа из трех графств: со всех сторон, куда ни глянь, теснился народ; женщин, мой прадед рассказывал, набежало видимо-невидимо, и все, как одна, в красных плащах, прямо словно войска в поле. А какой стоял вой — во всем графстве слышно было. Счастлив был тот, кому хоть краешком глаза удалось взглянуть на погребальные дроги. Но кто бы мог подумать — все шло чин-чином — как вдруг похоронную процессию остановили и на тело наложили арест за долги, и не где-нибудь, а на собственных же землях. В толпе кликнули клич, чтобы отбить тело; только наследник, шедший за гробом, не согласился, опасаясь последствий, — ведь эти негодяи, что пришли за телом, прикрывались именем закона. Что ж, против закона, конечно, не пойдешь, но только кредиторам с того была невелика прибыль. Во-первых, вся округа их проклинала; а к тому же сэр Мэртаг Рэкрент, наследник, ввиду оскорбления тела покойного, сказал, что не заплатит ни шиллинга, и все виднейшие землевладельцы и прочие господа, с которыми он был знаком, его поддержали. Сэр Мэртаг всюду клялся, что первым делом хотел заплатить отцовы долги чести, но только, раз на него напустили закон, о чести, конечно, не может быть и речи. Правда, шел слушок (да только верили ему одни враги семейства), будто арест тела был подстроен нарочно, чтобы отделаться от долгов, которые по совести должен он был заплатить.

Все это история давняя, сейчас уж и не скажешь, как там все было на самом деле; одно только ясно — новый господин совсем не походил на старого. Погреба после смерти сэра Патрика ни разу не пополнялись: ни тебе открытого дома, ничего, как водилось: даже арендаторов отсылали домой, не поднеся им законного стаканчика виски. Стыдно мне было, и не знал я, как поддержать честь семейства: волей-неволей решил я всю вину свалить на миледи; все равно — я ее не любил, да и другие тоже. Она была из семейства Скрягг и к тому же вдова; странный это был брак для сэра Мэртага; все вокруг считали, что он себя уронил, ну а я помалкивал — я-то знал, в чем там дело. Сэр Мэртаг был большой законник, он метил на именье Скряггов, а оно было немалое; да только просчитался, — она, правда, имела свою долю в наследстве, но ему-то прибыль вышла невелика, потому как она его пережила на долгие годы. Впрочем, откуда ему это было знать, когда он на ней женился? Нужно признать — она ему была превосходной женой, до того домовитая, до того распорядительная, и все-то примечала. Правда, я всегда подозревал, что в жилах у нее течет шотландская кровь; я бы ради семейства на что угодно закрыл глаза, но только не на это. Она всегда вместе со слугами строго блюла Великий Пост и все постные дни, а о праздниках как-то забывала. В последний день Великого Поста одна из горничных трижды падала в обморок, и чтобы душа у нее и вовсе не распрощалась с телом, мы положили ей в рот кусочек ростбифа со стола сэра Мэртага — уж он-то не постился, шалишь! К несчастью, миледи как-то об этом узнала; на следующий день уж и приходскому священнику все было известно. Пришлось бедной девушке, как только она встала на ноги, принять на себя покаяние, а то не было ей ни отпущения грехов, ни покою ни в доме, ни вне его. Правда, миледи по-своему тоже была очень милосердной. Она завела у себя благотворительную школу для детей бедняков, где их учили читать и писать, и все бесплатно, а они взамен усердно для нее пряли — тоже бесплатно; от арендаторов миледи всегда получала много пряжи, и в доме все до последней салфетки было соткано из нее. Как только пряжа была готова, ее тотчас отдавали собственным ткачам, а те ткали, и тоже задаром, потому как станки миледи получала бесплатно от Полотняного Совета. Потом была рядом с нами белильня, а ее арендатор ни в чем не смел отказать миледи, потому как сэр Мэртаг вечно грозил ему судом за пользование его водой. Со всем тем прямо диву даешься, до чего дешево все миледи вставало, и как она этим гордилась. Стол тоже почти ничего ей не стоил: куры, индюки, гуси — арендаторы по договору приносили их столько, что только ешь — успевай. Миледи за всем следила неукоснительно и знала до последней кадушки с маслом, что у кого на дворе есть. Им ее обычай был хорошо знаком, да и к тому же они боялись, как бы с них не потребовали денег в срок или не потянули в суд, — так что жили в страхе и смирении. Никому и в голову не приходило явиться в замок Рэкрент без подарка, все равно какого — миледи ничем не гнушалась. Яйца, масло, мед, мука, рыба, дичь, куропатки, сельдь, соленая и свежая, — в хозяйстве все пригодится. Что до поросят, то и их нам приносили в изобилии, и бэкон, и ветчину, все самое лучшее, а по весне цыплят без счета. Правда, народ это был ненадежный, хлопот с ним не оберешься, того и глядишь — все побросают и скроются неизвестно куда. Сэр Мэртаг и миледи говаривали, что во всем виноват наш бывший господин, сэр Патрик, — это он их избаловал, так что они по полгода ничего не платили. Возможно, что и так; только сэр Мэртаг во всем отличался от сэра Патрика: мало того, что они у него все, как один, стали английскими арендаторами, он все жал, и давил, и выколачивал, и продавал с аукциона, и изымал, и требовал выкупа; немалый доход давали ему потравы — уж чья-нибудь свинья или лошадь, а не то корова или теленок, или и вовсе гусь забредут на его поле, и это ему было так выгодно, что о починке заборов, сколько я ни заводил о том речь, он и слышать не желал. Кое-что получал он от похоронных, да и работали арендаторы у него на земле исправно: торф у него всегда был нарезан, картофель посажен и выкопан, сено привезено — словом, все работы по поместью выполнены, и притом совершенно задаром. А только потому, что в арендных договорах все было строжайше оговорено, вплоть до огромного штрафа за нарушение (уж кто-кто, а сэр Мэртаг знал, как его получить): от каждого арендатора полагалось столько-то рабочих дней в год, да еще с лошадью, и от каждого арендатора он эти дни получал. А если кто-нибудь его прогневит, что ж, он выберет самый погожий денек, когда этот бедолага собирал свой урожай или перекрывал соломой собственную хижину, и пренепременно вызовет его к себе, да еще и с лошадью к тому же. Этим-то способом сэр Мэртаг и научил их, как он сам говаривал, уважать закон помещика и арендатора. Что ж до законов, то, думаю, не было человека, живого или мертвого, который был бы им так предан, как сэр Мэртаг. Однажды вел он разом шестнадцать процессов — в лучшем расположении духа я его не видывал. Дороги, тропинки, болота, колодцы, пруды, верши для ловли угрей, сады, деревья, десятины, бодяги, гравий, песок, навоз, любая помеха, любой пустяк — все было хорошо, что только давало повод начать судебное дело. Он, бывало, хвастался, что ведет тяжбы на все буквы алфавита. Как я, бывало, дивился, глядя на сэра Мэртага. — сидит в своем кабинете, а вокруг бумаг столько, что не повернешься! Однажды набрался я храбрости, пожал плечами, да и говорю ему в лицо: «Счастливая моя звезда, что я не родился джентльменом — сколько у них всяких хлопот да невзгод...» А сэр Мэртаг ответил мне старой пословицей: «Ученость лучше, чем дом и земли». Я и прикусил язык. Из всех своих тяжб — а их общим счетом было сорок девять! — он ни одной не проиграл (разве что каких-нибудь семнадцать ), а так все выиграл вместе с издержками — простыми, двойными, а порой так даже и тройными. Но только толку от этого было немного. По части законов он был человек ученый и разбирался в них до тонкости: почему так получалось, я вам не скажу, только все эти тяжбы стоили ему немалых денег, так что в конце концов он продал часть фамильных земель, приносивших ему несколько сот годового дохода. Но ведь он был по части законов человек ученый, а я ничего не знаю, — знаю только, что семейство я почитаю всей душой, а потому и огорчился, когда он послал меня развесить объявления о продаже Тимолига, земли и всех угодий.

— Честный Тэди, — сказал он мне в утешение, — я лучше тебя знаюг что делаю. А продаю я только ради того, чтобы получить недостающие мне свободные деньги и с блеском кончить дело против этих Ньюджентов из Каррикашоглина.

В успешном исходе дела против этих Ньюджентов из Каррикашоглина он не сомневался ни минуты, и если бы небесам угодно было нам его сохранить, он, бы, конечно, его выиграл, — все так говорят. А это для него значило бы еще, верных две тысячи в год. Но господь рассудил иначе — что ж, верно, оно к лучшему. Ведь вот он взял, да и срыл у нас волшебную горку, хоть я его и отговаривал, — вот ему и не везло потом. По части законов-то он был человек ученый, а в других делах был немножко недоверчив. Я его предупреждал, что слышал крик феи Банши, той самой Банши, которую мой дед услыхал под окном у сэра Патрика за несколько дней до его смерти. Но сэр Мэртаг об этом и не задумался, равно как и о том, что кашляет кровью, — следствие простуды, полученной, как я понимаю, во время хождений по судам, да еще он и надорвал себе грудь, стараясь всех перекричать на одном из любимых своих процессов. Говорить он умел, и голос у него был зычный, да только последнюю свою речь он произнес не в суде. Он и миледи — хоть кое в чем и соглашались друг с другом, и она была ему хорошей женой и такой экономной хозяйкой, что лучше и не сыщешь, а он тоже был муж, каких поискать, особенно чтоб следить за делами, да деньги в дом приносить, все ж не знаю почему, но только между ним и миледи частенько бывали ссоры да всякие раздоры. У миледи был свой кошелек, да еще ей шло немало от золы и от сургуча при подписании аренд, да и на булавки ей полагалось; к тому же и от арендаторов она принимала, если умели к ней подойти, чтобы замолвила за них словечко перед сэром Мэртагом об отсрочке платежей или о продлении аренды. Против золы и булавок он не возражал — правда, однажды, увидев ее в новом платье, сшитом из денег за золу, он ей прямо при мне отрезал (что-что, а это он умел), что не следовало б ей посыпать себе голову пеплом, пока муж ее еще не помер. А тут как раз у них вышел спор об одной отсрочке, и миледи уперлась и стояла на своем. Сэр Мэртаг взбесился. Я был недалеко, мне из-за двери все было слышно; мне бы набраться храбрости да войти. Он так кричал, что вся кухня высыпала на лестницу! Вдруг он замолчал, и миледи тоже. Значит, что-то случилось, подумалось мне; так оно и было: у сэра Мэртага от крика лопнула жила. Тут уж все законники в мире не могли бы ему помочь. Миледи послали за пятью врачами, но сэр Мэртаг все-таки умер и был похоронен. Она получила изрядную долю по завещанию и тут же убралась восвояси, к великой радости всех арендаторов. Пока она была членом семейства, я ни слова не сказал ни за нее, ни против, но в день ее отъезда поднялся в три утра, чтоб ее проводить.

— Прекрасное утро, честный Тэди, — сказала она. — Что ж, прощай! И села в карету, слова не прибавив, ни худого, ни доброго, и даже тебе ни полкроны; но я поклонился и глядел ей вслед, пока она благополучно не скрылась из виду — все ради семейства.

Тут в доме поднялась суматоха. Я-то держался в стороне — хожу я медленно и не выношу суматохи. Но в доме все подняли вверх дном — готовились к приезду нового господина. Да, я забыл сказать, что у сэра Мэртага детей не было, так что Рэкрент перешел к его младшему брату, молодому щеголю-офицеру. Не успел я и глазом моргнуть, а он уж тут как тут, приехал в кабриолете, или как там они называются, а с ним еще один франт, и лошади, и слуги, и собаки, а помещать-то их и некуда, потому как все перины, одеяла и белье, все-все, вплоть до последней тряпки миледи отправила вперед себя в Дублин на телегах, — и на законном основании, ибо за все было заплачено из собственных ее денег.

Так что в доме только и было, что голые стены, а мой новый господин с той самой минуты, как выпрыгнул из кабриолета, думал, верно, что все должно появиться само собой, ибо он ни во что не вдавался, а просто приказывал, недолго думая, подать ему то и другое, словно в трактире, — только мы-то были не фокусники. Я, правда, все равно ни в чем участия не принимал. Я так привык к моему покойному господину и госпоже, во мне все прямо перевернулось; и новые слуги в лакейской были не по мне, мне и поговорить-то было не с кем, и если б не моя трубочка, я бы просто помер с тоски по сэру Мэртагу, истинно вам говорю. Но как-то утром мой новый господин заметил меня, когда я осматривал подковы у его коня в надежде услышать от него словечко. — А это и есть старый Тэди? — спросил он, садясь в кабриолет.

С этого дня я его полюбил, ибо голос у него был точь-в-точь, как у всего семейства. Вынул он одной рукой из жилетного кармана гинею и бросил мне, а другой натянул поводья и поднял коня на дыбы. Ну и молодец же он был, другого такого я в жизни не видывал, на сэра Мэртага совсем не похож, хоть я-то при всем том видел семейное сходство. . . Ах, как бы мы зажили, останься он с нами, благослови его господь! Гинеями он так и сорил, деньги ни во что не ставил, да и не он один — его камердинер, и грум, да и все его слуги и присные. Но кончился охотничий сезон, и все ему у нас опостылело, он выписал одного знаменитого архитектора, чтобы перестраивал дом, и другого, чтоб перепланировал парк, посмотрел их проекты и сметы, назначил арендаторам день явиться для расчетов, а потом вдруг взял и умчался в город — в то самое утро, когда они начали собираться у нас во дворе. Со следующей почтой пришло письмо — распоряжение от нового управляющего, что хозяин, мол, отплыл в Англию и велит, прежде чем истечет вторая неделя, отправить ему в Бат пятьсот фунтов на расходы. Дурная новость для бедных арендаторов — какая уж тут перемена к лучшему! Сэр Кит Рэкрент, мой молодой господин, все возложил на управляющего, и хоть духом он был что твой принц и жил во славу своей страны заграницей, и я всегда этим очень гордился, только нам-то какой был с этого прок? Управляющий был одним из тех посредников, что дерут с бедняков по три шкуры и видеть не могут, если кто стоит перед ними в шапке. Арендаторам от него житья не было; недели не проходило, чтоб он не требовал с них денег — от сэра Кита письмо шло за письмом. Но я-то во всем винил управляющего — скажите на милость, зачем сэру Киту столько денег? Он ведь даже и женат не был. Так оно и шло. За аренду платите день в день, а то и до срока; сколько в хозяйство ни вкладывай, никому никаких скидок; никакого послабления даже тем, кто выстроил на ферме новые службы. Срок еще и кончиться не успел, а ферму уже отдавали тому, кто больше предложит, а старых арендаторов, которые в нее все силы вложили, надеясь и веря, что помещик возобновит с ними договор,— гнали вон. Теперь все сдавалось каким-то проходимцам — лишь бы назначили цену повыше, а те только и мечтали, как бы убраться подальше, выжав из земли урожай-другой. Надолго никто не задерживался. А потом в моду вошло коротить годовую плату — все что угодно, лишь бы получить наличные деньги! Прибавьте к этому подношения управляющему и «уводчику», — словом, житья никакого не стало. Я-то помалкивал — из уважения к семейству, но только думал все время, что если бы его честь сэр Кит узнал про это, он бы все сделал, чтоб за нас заступиться. Мне-то жаловаться не приходилось; управляющий к нам езживал и со мной был всегда любезен, а сына моего Джейсона весьма отличал. Джейсон Квэрк, хоть мне и сын, скажу прямо, был от рождения и к наукам склонен и умом остер! Хотел я из него сделать священника, но только он пошел дальше. Управляющий, видя, какой у него превосходный почерк, стал давать ему арендные счета для переписки, что он и делал исключительно из желания угодить господину управляющему, и за свои труды не брал ничего, ибо горд был уж тем, что служит семейству. Прошло немного времени, и тут к его чести перешла хорошая ферма, прилегающая к имению с востока, а мой сын выразил желание получить ее в аренду. И в самом деле — чем он хуже других? Все предложения об аренде переслали нашему господину в Бат, но он-то в поместье понимал не больше младенца, ведь он и видел-то его один-единственный раз, когда приезжал к нам поохотиться перед своим отъездом в Англию. Управляющий ему отписал, что земля в Ирландии с каждым годом падает в цене, так что его честь второпях прислали записочку, что пусть, мол, управляющий поступит по своему усмотрению и сдаст, как получше — уж, конечно, тому, кто предложит побольше, — и вышлет ему с обратной почтой двести фунтов. Управляющий намекнул мне об этом, я и замолвил словечко за своего сына, ну, и пустил в округе слух, что это дело решенное и с нами тягаться напрасный труд. Так и вышло, что предложение Джейсона пришлось в самый раз, а арендатор он был хороший, и в первый же год ему обещали скидку — за то, что при заключении договора он заплатил вперед за полгода, а управляющему этих денег как раз не хватало, чтобы послать двести фунтов с обратной почтой, на что господин наш написали, что они всем весьма довольны. Примерно в это же время узнали мы от управляющего под большим секретом, куда так быстро расходились все деньги, а наш господин все требовал и требовал еще. Дело в том, что он немножко увлекся игрой, а Бат, говорят, не очень-то подходящее место для молодого человека с его состоянием — ведь там полным-полно его соотечественников, которые осаждают его днем и ночью и втягивают в игру — им-то терять нечего. Наконец под рождество управляющий написал сэру Киту: больше денет он достать никак не может, — ни в долг, ни под заклад, ни у арендаторов, ни в каком другом месте, да и у самого у него больше ничего не осталось, а потому он пользуется случаем, чтобы сообщить, что слагает с себя обязанности управляющего, а засим кланяется и желает сэру Киту здоровья и счастья. Я это письмо собственными глазами читал, потому как сын мой его перебеливал. Потом пришел ответ, и дело приняло иной оборот; управляющему было отказано, а его честь пожелали, чтобы сын мой Джейсон — он, бывало, писал иногда частным порядком его чести кое о чем — взял в свои руки счета и бумаги и изучил их впредь до новых распоряжений. Письмо было написано весьма решительно: сэр Кит шлет управляющему наилучшие пожелания и остается его покорным слугой и будет рад с ним драться завтра же, или в любой другой день, — конечно, если только он джентльмен, а что это не так, он, к сожалению для обеих сторон, только теперь (слишком поздно) убедился.

А ниже в отдельной приписке он соблаговолил нам сообщить, что очень скоро все будет улажено к полному его удовольствию, и мы начнем новую жизнь, ибо через две недели он обвенчается с самой богатой наследницей в Англии, а сейчас у него нужда только в двухстах фунтах, ибо он не намерен брать из денег миледи на дорожные расходы до замка Рэкрент, куда он рассчитывает прибыть, если погода будет благоприятствовать, в начале будущего месяца; а посему пусть топят печи и покрасят дом, и поторопятся с новой постройкой, чтобы все было готово к их приезду. И еще было в письме несколько строк, но только мы их не разобрали— видно, он, благослови его, господи! писал в большом волнении. Читая эти слова, я сразу проникся любовью к новой моей госпоже; даже не верилось, что все так хорошо оборачивается. Девушки уже взялись за уборку, и хорошо, что взялись, потому как скоро мы увидели в газетах сообщение о его женитьбе и о том, что за невестой дают не знаю даже сколько десятков тысяч фунтов. С этого дня я стал поджидать известий о его высадке на ирландской земле, а сыну моему скоро сообщили, что господин наш и новобрачная уже в Дублине и едут домой, в замок Рэкрент. Мы разожгли повсюду костры — ждали его на следующий же день, а нам еще надо было его совершеннолетие отпраздновать, на что перед отъездом у него не достало времени, так что мы думали, что он даст бал и устроит шумное торжество по случаю того, что вступает во владение именьем своих предков. Его возвращение мне не забыть никогда. Целый день мы их ждали — до одиннадцати ночи, я уже совсем отчаялся и хотел послать мальчика запереть ворота, как вдруг прямо к замку с грохотом подкатили кареты. Я первый увидел новобрачную — когда дверца кареты отворилась и миледи ступила на подножку, я поднес факел ей к самому лицу, так что она даже глаза зажмурила; но все остальное я разглядел и очень поразился, ибо даже при этом свете она была немногим лучше, чем арапка, да к тому же еще хромала — впрочем, возможно, от долгого сиденья в экипаже.

—Добро пожаловать в замок Рэкрент, миледи, — говорю я, опомнившись. — Вашу честь предупредили о кострах?

Его честь в ответ ни слова, даже не помог ей по ступеням подняться, — я глянул: он на себя не похож, кожа да кости. Я даже растерялся, не знал, что сказать ни ей, ни ему. Но поскольку она все же была иностранка и на чужбине, я решил ее подбодрить, — и заговорил опять о кострах.

—Миледи, — говорю, сопровождая ее через холл, — костров было бы в сто раз больше, только мы боялись испугать лошадей, — и вас, миледи, а потому Джейсон и я, мы их запретили разжигать, с позволения вашей милости.

Она взглянула на меня с недоумением.

—Прикажете затопить камин в зале?—спрашиваю, но она мне в ответ ни слова, так что я решил, что она по-английски ни слова не знает и вообще из чужих земель. Так ли, нет ли, но я не знал, что о ней и думать; предоставил я ее самой себе и поспешил в людскую, чтоб узнать что-нибудь наверняка. Камердинер сэра Кита устал, но грум в конце концов его разговорил, и прежде чем я заснул в ту ночь, все и обнаружилось. Немудрено, что наша новая госпожа владела огромным состоянием, — ведь она, оказывается, была еврейкой, а они славятся своим богатством. Раньше я никого из этого рода и племени не видывал, и понял только, что по-английски она говорит как-то странно и на свой лад, что ни свинины, ни колбас в рот не берет и не ходит ни в церковь, ни к мессе. Господи, спаси и помилуй его честь, думаю. Что станет с ним, с семейством и со всеми нами, когда именьем будет заправлять арапка и еретичка? В ту ночь я глаз не сомкнул от этих мыслей, но перед слугами, конечно, ни словом ни о чем не обмолвился, курил себе трубку да помалкивал, потому как очень уважал семейство. Да и позже, когда слуги чужих господ бывали в доме и заводили разговор о миледи, я старался все представить в выгодном свете — и говорил на кухне, что она из набобов, потому, мол, она и лицом черна, и все прочее у нее не так, как у людей.

В первое же утро после их приезда я ясно увидал, как обстоят дела между сэром Китом и госпожой, хоть они и прогуливались рука об руку после завтрака, осматривая новый дом и пристройки.

—Как поживаешь, старый Тэди? — спросил меня, как бывало, господин.

—Милостью вашей милости, как нельзя лучше, — отвечаю, — премного вам благодарен.

Только вижу, он чем-то недоволен, — иду за ним, а у самого сердце в пятках.

—А что в большой комнате — сыро, Тэди? — спрашивает его честь,

—Как можно, ваша честь! — говорю. — Там сухо, как в пустыне, мы там камин топили день и ночь. Ваша честь имеет в виду казарму?

—А что такое казарма, мой друг?

Это были первые слова, что я услышал от миледи.

—Неважно, мой друг, — говорит его честь, продолжая беседовать со мной; словно бы стыдясь такого невежества. Послушать ее, так можно было вообще решить, что она совсем не от мира сего, потому как она то и дело спрашивала:

—Сэр Кит, а это что такое? А вон то, сэр Кит?

Сэру Киту только и было дело, что ей отвечать.

—А это как называете, сэр Кит?—спрашивает. — Вон там, такая груда черных кирпичей... Ах, что это такое, сэр Кит?

—Мой торф, милый друг, — ответил господин и прикусил губу.

Где же вы прожили всю свою жизнь, миледи, коли не знаете, что такое торф?—подумал я, но не сказал ни слова. Тут она вынимает свой лорнет и начинает оглядывать окрестности.

—А что это там за грязь, сэр Кит? —спрашивает.

—Мое болото, мой друг, — отвечает он, насвистывая.

—Вид отвратительный, дружок, — говорит она.

—Его не будет видно, мой друг, — отвечает он, — мы засадили его деревьями. Летом, когда они подрастут...

—Деревьями?—говорит она. — Где же они, мой друг?—И смотрит в свои стеклышки.

—Вы, верно, ослепли, мой друг, — говорит он. — А это что перед вами?

—Эти кустики? —спрашивает она.

—Эти деревья, — говорит он.

—Возможно, в Ирландии это и называют деревьями, мой друг,— говорит она, — только они не больше ярда высотой, не так ли?

—Их только в прошлом году посадили, миледи, — говорю я, чтоб немного успокоить их обоих, потому как вижу, что она скоро доведет его честь до бешенства. — Для своего возраста они разрослись совсем неплохо, а уж появится листва так и вовсе не будет видно болота Олиболликаррико’шоглина. Но только миледи не должна говорить -ничего дурного об Олиболликаррико’шоглине, ни об одной его пяди — ведь вы не знаете, сколько сотен лет это самое болото принадлежит семейству. Мы ни за что не расстанемся с Олиболликаррико’шоглином. Покойный сэр Мэртаг заплатил добрых двести фунтов за то, чтобы защитить свое право на владение им в существующих границах от О’Лири, которые проложили через него дорогу.

Казалось бы, можно понять намек, но она принялась хохотать, как безумная, и заставила меня раз десять повторить название, чтобы, мол, выучить его наизусть. Но это еще не все — объясни ей, как оно пишется и что оно значит, — а сэр Кит стоит себе рядом да насвистывает. Право слово, в тот час она собственными руками заложила краеугольный камень всех своих будущих бед. Я-то больше ничего не сказал, только взглянул на сэра Кита.

Мы не давали ни балов, ни обедов, ни празднеств; соседи все были разочарованы, а камердинер сэра Кита шепнул мне как-то, что все дело в хозяйке, потому как она упрямится из-за креста.

—Из-за какого креста? — спрашиваю. — Это что она еретичка?

—Да нет же, — говорит, — хозяин об ее ереси и не думает. Из-за своего бриллиантового креста — я даже сказать не могу, сколько он стоит, да еще на себе у нее попрятано бриллиантов на тысячи английских фунтов, перед свадьбой она, можно сказать, обещала отдать их хозяину. А теперь не желает с ними расставаться — так пусть уж пеняет на себя.

Ее медовый месяц — во всяком случае, ее медовый месяц в Ирландии,— только-только кончился, как в то же утро его честь приказали:

—Тэди, купи мне свинью!

И заказал наделать из нее колбас — так для миледи начались ее первые невзгоды. Миледи сама спустилась в кухню оказать поварихе о колбасах — чтоб больше их не было у нее на столе. Колбасы-то заказал хозяин, и миледи об этом знала. Повариха приняла сторону миледи — та в кухню никогда не заходила, была молода и в хозяйстве не разбиралась, и повариха ее пожалела; и потом, как она нам объяснила, разве миледи не вправе заказывать или запрещать, что пожелает, для своего стола? Но скоро повариха запела по-другому, потому как хозяин то и дело заказывал колбасы и ругал повариху еврейкой, не давал ей покоя и грозил, что не заплатит ей ни гроша, если не будет готовить колбас, так что она, боясь лишиться места, сдалась; и с этого дня на стол подавали одни колбасы, или бэкон, или просто свинину, в том или ином виде, а миледи в ответ на это заперлась у себя в комнате, а хозяин разразился проклятиями и сказал, что, раз так, пусть она там и остается, и для верности повернул ключ в двери и положил его к себе в карман — да там и держал все время.

Целых семь лет никто из нас больше ее не слышал и не видел: обед ей носил сам господин.

Тут его честь принялся задавать балы и обеды на всю округу и снова стал таким же веселым и галантным, как до женитьбы, и всякий раз за обедом он поднимал тост за здоровье хозяйки замка Рэкрент, и все гости пили, а он посылал к миледи с поклоном передать, что общество пьет за ее здоровье и не пожелает ли она, чтоб ей прислали что-нибудь из блюд со стола, а слуга, выждав за дверью, возвращался с поклоном от леди Рэкрент, она, мол, сердечно благодарит сэра Кита — ей ничего не надобно, и она пьет за здоровье гостей. Соседи, конечно, судили-рядили о заточении миледи, но только никто не решался вмешаться или задать нескромный вопрос; потому как знали, что хозяин за ответом не постоит, да еще и вызовет стреляться. Стрелок он был отменный — помню, он еще совершеннолетия не достиг, а уже уложил человека; в Бате на него и взглянуть-то боялись. Такая была у сэра Кита в округе слава, что все эти годы он жил себе спокойно и без тревог и был любимцем дам, особливо, когда с течением времени, а, вернее сказать, на пятом году своего заточения леди Рэкрент заболела и слегла, и он объявил, что она совсем плоха и зиму не протянет... При этом он ссылался на мнение двух врачей (теперь он уже вызвал к ней сразу двух) и всячески старался выманить у нее на ее смертном одре бриллиантовый крест и завещание на все ее имущество, но она не поддавалась. Перед ней он стоял на коленях, а чуть отойдет, клянет ее упрямой жидовкой прямо при камердинере, — а ведь до свадьбы, камердинер мне сам рассказывал, звал ее «моя красотка Джессика». Конечно, откуда ей было знать, каким он ей окажется мужем! Пока она лежала, как все думали, на смертном одре, умирая от разбитого сердца, я поневоле ее жалел, хоть она и была еврейкой, — разве ее это была вина, что она влюбилась в нашего господина, ведь она тогда в Бате была совсем молоденькая, а сэр Кит, когда за ней ухаживал, был такой изящный джентльмен; даже и теперь, хоть все и видели и слышали, что он за муж, в нашей округе было по меньшей мере три дамы, которых прочили ему во вторые жены, и каждая, как клялся камердинер, на балах ну прямо убить другую была готова, только б сэр Кит ее пригласил. Я-то думал, что он их прямо околдовал, но они, верно, между собой полагали, что как раскаявшийся повеса он будет хорошим мужем любой христианке, а еврейка не в счет. К тому же никто не знал, кому миледи откажет свое состояние и что замок Рэкрент весь заложен-перезаложен до последнего кустика и сроки давно прошли, потому как он от своих игорных привычек так и не отстал, — единственный это был у него недостаток, благослови его, господи!

Тут с миледи случился удар или что-то вроде того, и слух прошел, что она умерла, — только это была ошибка, и дорого же она обошлась бедному моему господину! Одна из тех трех девиц показала своему брату его письма и объявила, что он дал ей обещание жениться, а другая сделала то же самое. Имен я не называю. Сэр Кит в ответ заявил, что готов встретиться с любым, кто посмеет усомниться в безупречности его поведения, а что до девиц, то пусть они между собой решают, кому быть его второй женой, а кому — третьей и четвертой, только его первая еще жива, ему и им на посрамление. В этом споре, как и раньше, вся округа была на его стороне, потому как он держался храбро и с большим достоинством. Он встретился с братом первой из девиц и застрелил его; на следующий день он вызвал второго — у того одна нога была деревянная, а так как местом дуэли было свежевспаханное поле, тот на нем и увяз — и ни с места. Сэр Кит, видя его положение, со всей душой выстрелил в воздух; тут вмешались секунданты и убедили обе стороны, что между ними вышло небольшое недоразумение, так что они пожали друг другу руки и отправились вместе обедать. Этот джентльмен, чтобы показать всему свету, в каких он с сэром Китом отношениях и восстановить пострадавшую репутацию сестры, по совету друзей с обеих сторон, взял на себя роль его секунданта и отправился на следующий день с вызовом к последнему из его врагов. Никогда в жизни не видел я сэра Кита в таком прекрасном настроении, как в тот день, когда он отправился стреляться, — что говорить, он думал, что уже разделался со всеми своими врагами. Только к несчастью, выбив зубочистку из пальцев своего противника, он получил пулю в весьма важное место, и не прошло и часа, как его безмолвным доставили на тачке домой к миледи. Первым делом мы вынули ключ у него из кармана, и сын мой Джейсон побежал отпереть казарму, в коей миледи провела семь лет, чтобы сообщить ей о роковом происшествии. От неожиданности она сначала совсем потеряла рассудок и все никак не хотела поверить, что мы ее не обманываем, желая выманить у нее бриллианты, пока наконец Джейсон не догадался подвести ее к окну и показать, как сэра Кита везут по аллее на тачке, что тут же и возымело желанное действие. Она разрыдалась, сорвала с груди крест, поцеловала его с жаром и, подняв глаза к небу, произнесла какие-то слова, которых никто из присутствовавших не разобрал, но я так понимаю, что она благодарила небо за столь неожиданное заступничество, когда она совсем уже отчаялась. Господина моего все горько оплакивали — когда его сняли с тачки, он уже был бездыханным, так что его тут же положили на стол и в ту же ночь устроили поминки. Вся округа пришла в волнение; на его убийцу негодовали все, и если б предстал он перед судом своих благородных соседей, его бы обязательно повесили; только он весьма благоразумно удалился на континент, пока еще эта история не стала всеобщим достоянием. Что до девицы, которая, пусть того не желая, была причиной рокового происшествия, то она потом не смела показаться ни на одном балу в нашем графстве и по соседству, и по совету своих врачей и доброжелателей вскоре уехала в Бат — самое подходящее место для восстановления здоровья и утраченного спокойствия духа. В доказательство всеобщей любви к моему господину прибавлю только, что в газетах появилась песня о его безвременной кончине и не прошло и трех дней, как ее уж распевали по всей стране, до самых гор. В Куррахе тоже о нем очень скорбели — его скот был там хорошо известен; и все, кому случалось биться с ним об заклад, были особенно безутешны из-за такой утраты для общества! Конный его завод был распродан с аукциона по неслыханным ценам; любимых лошадей разобрали по большей части ближайшие друзья, которые в память о нем за ценой не стояли. Правда, новый наследник не требовал немедленной уплаты, не желая с первых же дней огорчать соседей; так что желающим был предоставлен долгосрочный кредит, и деньги эти так по сей день и не уплачены.

Но вернемся к миледи. После кончины хозяина она, как ни странно, сразу же выздоровела. Когда же стало достоверно известно, что он мертв, все джентльмены миль за двадцать в округе разом явились к нам, дабы освободить миледи, возмущаясь ее заточением, которое, как они только теперь поняли, противоречило ее желанию. Дамы также были внимательны донельзя, состязаясь между собой, кто раньше прибудет к нам с утренним визитом, а те, кому удалось увидеть бриллианты, отзывались о них весьма похвально, только сожалели, что господь бог не послал их даме, которая больше бы к ним подходила. Все эти любезности не трогали миледи, потому как она возымела необъяснимую неприязнь к нашим краям и всему здешнему и такое пристрастие к своим родным местам, что, рассчитав повариху, — первое, что она сделала после кончины моего господина, — она уже ни днем, ни ночью не знала покоя, занятая сборами к отъезду. Надумай она хоть ненадолго остаться в Ирландии, я, наверно, стал бы ее любимцем — как только она увидела, что я понимаю во флюгере, она то и дело находила предлог поговорить со мной, и все спрашивала, в какую сторону дует ветер, и как, по-моему, продержится ли он, чтобы можно было благоприятно отплыть в Англию. Но когда я узнал, что она решила прожить остаток своих дней — на собственные доходы и на свои бриллианты — в Англии, я стал относиться к ней не как к члену семейства, а как к чужой. При отъезде она ничего не подарила слугам, хоть они, помня пословицу «богата, как еврейка», каковой она как раз и была, возлагали на то большие надежды. С начала и до конца она принесла нам только несчастье, и если бы не она, его честь, сэр Кит, надо полагать, был бы и по сей день жив. Всему причиной, как говорят, ее бриллиантовый крест; стыдно ей, коль скоро она ему жена, было так упираться и отказывать мужу в такой малости, раз уж он, доведенный до крайности, снисходил просить ее о том, тем более, что он никогда не скрывал, что женился на ней ради денег. Но не будем больше о ней думать. Я полагал долгом совести изложить все это в память о бедном моем господине.

Но плох лишь тот ветер, что никому не несет удачи, — тот же ветер, что унес леди Рэкрент в Англию, принес нам в замок Рэкрент нового наследника.

А теперь дайте мне перевести дух, потому как, хоть я и чту глубоко каждого члена семейства, все же сэра Конолли, который среди друзей звался просто и коротко, сэр Конди, я без всякого сравнения любил больше всех, да он и вообще всюду пользовался любовью, как никто другой из известных мне людей, не исключая даже его славного предка, сэра Патрика, чью память он, среди прочих примеров великодушия, увековечил превосходной мраморной плитой в церкви замка Рэкрент, начертав на ней крупно его возраст, место рожденья, имена родителей и многие иные достоинства и заключив весьма уместной похвалой, что «сэр Патрик Рэкрент жил и умер столпом старинного ирландского гостеприимства».

ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕМУАРА О СЕМЕЙСТВЕ РЭКРЕНТ. ИСТОРИЯ СЭРА КОНОЛЛИ РЭКРЕНТА

Сэр Конди Рэкрент, милостью божьей законный наследник замка Рэкрент, принадлежал к боковой ветви семейства. Не владея от роду никаким или почти никаким состоянием, он, как полагается, пошел по юридической части, в чем, с помощью влиятельных друзей и собственных недюжинных природных способностей, со временем непременно бы преуспел, достань у него терпения вынести зубрежку, и в кратчайший срок стал бы по меньшей мере королевским адвокатом; но господь судил иначе; на окружные сессии он выезжал всего раза два, не больше, и притом не имел успеха — из-за того, что не заплатил вступительного взноса, а говорить на людях он не умел. Образование он получил главным образом в Дублинском колледже. Но до того жил у нас по соседству в небольшом доме, под шиферной, правда, крышей и с видом на дальний конец парковой аллеи. Помню, бегал он босиком и с непокрытой головой по улице О’Шоглина, играл в мяч или в камешки, или в другие игры с мальчишками, среди , которых он всегда выделял сына моего Джейсона. Что до меня, то я всегда питал к нему привязанность — бывало, зайду к его отцу, где мне издавна были рады, а уж он тут как тут, прибежит на кухню, усядется ко мне на колени и слушает, как я рассказываю про семейство и про его кровных предков, и про то, что если теперешний господин умрет, не оставив потомства, он может надеяться получить во владение замок Рэкрент вместе со всеми землями. Тогда-то я говорил все это просто так, чтобы позабавить дитя, но небу угодно было исполнить мое предсказание, что весьма подняло меня в его глазах. Как и все остальные, он ходил в нашу школу; сын мой там тоже учился и даже в том же классе и был немало ему полезен в ученье, о чем он потом с благодарностью вспоминал. Приобретя таким образом начатки своего образования, он обратился к верховой езде, каковому занятию был он предан всей душой; совсем еще мальчишкой, он, бывало, скакал по всей округе, опекаемый егерем сэра Кита, который очень к нему привязался: частенько давал ему пострелять из своего ружья и брал с собой на охоту. Таким-то способом он с юных лет перезнакомился со всеми бедняками в округе и приобрел всеобщую любовь — не было хижины, куда бы он вместе с егерем не заглядывал поутру выпить для здоровья кружку жженки, чтобы согреть сердце и выгнать холод из желудка. Старые люди ему говорили, что он как две капли воды похож на сэра Патрика; это и навело его на мечту во всем на него походить, насколько позволит ему его фортуна. Войдя в возраст, он от нас уехал и поступил в колледж, где к двадцати годам завершил свое ученье, ибо друзья его, зная, что состояния у него никакого, почли своим долгом дать ему наилучшее образование, какое только можно у нас получить, а потому и употребили на него немало денег и посылали его в колледж и в Темпл. Жизнь в большом свете совсем не изменила его к худшему; когда он приехал нас навестить, он нам показался все тем же — со всеми на дружеской ноге, высокомерия нет и в помине, хоть и не лишен, как полагается, известной толики фамильной гордости. Потом, видя, как живут между собой сэр Кит и его еврейка, и понимая, что между ним и титулом не стоит никто, он перестал с прежним усердием заниматься законами; многие арендаторы и еще кое-кто потихоньку ссужали его деньгами под расписку с обещанием выгодной аренды и законных процентов в случае, если он получит наследство. Все это, конечно, держалось в превеликой тайне, ибо боялись, что тогдашний помещик, прослышав об этих делах, может забрать себе в голову выместить зло на бедняге Конди и навсегда лишить его наследства — обложит имение поборами и виндикациями или придумает еще что-нибудь, только чтоб передать имение кому-нибудь другому.

Сэр Мэртаг так бы, конечно, и поступил; но только сэр Кит слишком был занят волокитством, чтобы задуматься в этом случае о законах, — впрочем, он их и вообще-то не жаловал. Все это я упоминаю для того, чтобы объяснить положение его дел, — я имею в виду дела сэра Конди — после того, как он вступил во владение замком Рэкрент. В первый год он не мог воспользоваться ни пенсом из своего дохода, что и послужило — вместе с запущенными счетами, бесконечными приемами и многими другими обстоятельствами, каковые было бы слишком долго перечислять,— причиной его затруднений. Сын мой Джейсон, который уже утвердился в роли управляющего и разбирался в делах, как никто, объяснил все, как есть, сэру Конолли и заставил его понять свое стесненное положение. Список номинальных поступлений за аренду был длинный, да только все почти уходило на уплату процентов; а так как при таких порядках основной долг вскоре возрос вдвое, сэру Конди пришлось выдать новые векселя, чтобы уплатить по процентам, и так оно все шло и шло. Меж тем с сыном моим тоже надо было расплатиться за все его труды и заботы о делах семейства, которые все эти годы вел он безвозмездно, и сэр Конди, не желая брать ведение своих дел на себя и не желая даже о них думать, отдал моему сыну в аренду за весьма сходную плату несколько акров земли, которые как раз освободились. Как только документ был подписан, Джейсон роздал землю мелкоте и получил с них, после уплаты аренды, двести фунтов доходу в год; весьма скромное вознаграждение за многолетние труды на пользу семейству. Два года спустя он эту землю купил, когда сэру Конди из-за ареста, наложенного на имущество, срочно понадобились деньги, и при этом, понятное дело, были засчитаны все его затраты на хозяйственные усовершенствования. Был в поместье в то время охотничий домик, весьма удобно расположенный по отношению к участку Джейсона; он его как раз приглядывал, и был несколько недоволен сэром Конди, который завел речь о том, чтобы отдать его человеку новому, только что приехавшему в наши края, — звали его капитан Манигол. Он был сыном и наследником Маниголов из Джульеттиной горки, у которых в соседнем графстве было огромное поместье, а мой господин никак не хотел отказывать молодому джентльмену, который об этом домике так мечтал; вот он и написал ему в ответ, что домик, мол, в его распоряжении, а если он почтит его, сэра Конди, своим присутствием в замке Рэкрент, то они могут отправиться туда как-нибудь утром верхами, чтобы осмотреть его, прежде чем подписать договор об аренде. Что же, капитан приехал и так подружился с сэром Конди, что прямо водой не разольешь, — вместе ездят на охоту и травлю, и что ни ночь, вместе бражничают и веселятся. Сэр Конди, разумеется, был приглашен в Джульеттину горку, припомнили былую дружбу между домами, которая существовала во времена сэра Патрика, и сэр Конди туда зачастил и пропадал у них по три дня на неделе, никак не меньше, что меня весьма огорчало, ибо я-то от капитанского грума и лакея знал, как о нем в Джульеттиной горке отзываются, строят, как говорится, из него шута и посмешище для всей честной компании; только они от этого скоро отучились — тут вышел один случай, который их, да и меня вместе с ними, немало удивил. У горничной мисс Изабеллы, младшей дочери старого мистера Манигола, нашли записочку, которая все и открыла; отец ее, говорят, прямо как помешался, и клялся, и божился, что ему и в голову не приходило, когда он приглашал моего господина в дом, что дочь его может даже помыслить о таком браке. Только все эти разговоры ничего не значили, потому как, если верить горничной мисс Изабеллы, молодая госпожа по уши влюбилась в сэра Конди в тот самый раз, когда ее брат привез его к ним впервые обедать. Слуга, который стоял за креслом моего господина в тот день, первым, как он говорит, все заметил, хоть ему и трудно поверить, потому как рассказал он об этом лишь много позже; впрочем, как показало дальнейшее, возможно, он и не очень ошибался, ибо к середине обеда, как он говорит, зашел разговор о представлениях, — в Джульеттиной горке был свой театр, и все они в нем играли. А мисс Изабелла повернулась к моему господину и спрашивает:

—А вы афишку видели, сэр Конди?

—Нет, — отвечает.

—Стыдитесь, — говорит ее брат, капитан. — Как это вы не знаете, что сегодня Джульетту играет моя сестра — и играет лучше, чем любая актерка или любительница во всей Ирландии.

—Счастлив слышать, — говорит сэр Конди. На том тогда и покончили.

Но сэр Конди все это время, да и много позже, был в большом затруднении— ему-то всякие спектакли были не по вкусу, да и мисс Изабелла тоже; для него, как выяснилось дома, за чашей крепкого пунша, его малютка Джуди Мак-Квэрк, которая была дочерью сына моей сестры, была дороже дюжины мисс Изабелл. Раньше, еще до того как получить наследство, он частенько с ней виделся, когда, бывало, во время охоты останавливался у ее отца, чтобы выпить кружку жженки, и, если верить ее словам, вроде бы обещал на ней жениться. Что бы там ни было, я от всего сердца жалел бедного своего господина; как они на него наседали, а он такой добросердечный, ввек никому не откажет, благослови его, господи! Что говорить, нельзя ему было обидеть мисс Изабеллу, ведь она, как он сам рассказывал, ради него обидела всех своих родственников; за что ее и заперли в спальной и запретили о нем и думать, что его очень воодушевило — ведь его семейство, как он говорил, уж никак не хуже ихнего, и Рэкрент для Маниголов, что там ни говори, партия вполне подходящая; так оно, конечно, и было. И все же горько было мне видеть, как из-за этих соображений сэр Конди все больше склонялся к тому, чтобы увезти мисс Изабеллу в Шотландию, наперекор ее родным, как она того желала.

—Значит, все кончено для бедной нашей Джуди, — сказал я с тяжелым вздохом, набравшись смелости как-то вечером, когда он стоял, слегка навеселе, со мной в людской, что частенько бывало и раньше.

—Напротив, — говорит, — я никогда ее так не ценил, как сейчас. И чтоб это тебе доказать, — говорит и берет у меня из рук монету в полпенса, что мне как раз перед тем дали сдачи, когда я покупал себе табак, — и чтоб это тебе доказать, Тэди, — говорит, — я сейчас брошу монетку: на ком мне тотчас жениться — на ней или на дочери мистера Манигола из Джульеттиной горки. Как выпадет — так и будет.

—Тю! — говорю, словно бы не принимая его слов всерьез (мне хотелось узнать, что он скажет дальше), — Ваша честь, конечно, шутит. Разве можно сравнить бедную нашу Джуди с мисс Изабеллой. Ведь у нее, говорят, какое состояние!

—Я не из тех, кто гонится за состоянием, — говорит сэр Конди гордо. — Мне до денег дела нет, что бы там ни говорили ее друзья. Словом, — говорит, — сейчас я все и решу.

Тут он произнес такую страшную клятву, что я перекрестился.

—Клянусь этой книгой, — говорит, и хватает с окна мой песенник, видно, приняв его за молитвенник, — клянусь этой книгой, — говорит, — и всеми книгами на свете, что, как выпадет, так и будет, судьба моя сейчас решится, как выпадет. Ну-ка, Тэди, подай мне перо из чернильницы, — и ставит крест на гладкой стороне полупенсовика. — Джуди Мак-Квэрк, ее знак. Рука у него, благослови его, господи! слегка дрожала, потому как он выпил немало крепкого пунша, но видно было, что сердцем он за бедняжку Джуди. Душа у меня ушла в пятки, как только монета взлетела в воздух, но я ни слова не сказал, а когда монета упала, я и обрадовался, что промолчал, потому как теперь-то уж для бедняжки Джуди все было кончено.

—Не везет Джуди, — говорю и хочу засмеяться, но не могу.

—Нет, это мне не везет, — отвечает. Я никогда никого не видал в таком отчаянии; он поднял монету с каменного пола и пошел прочь, совершенно протрезвев от огорчения. И вот, казалось бы, человек легкомысленный, другого такого на свете не сыщешь, а от слова своего не отступился; он с молодых ногтей приучился такие вещи уважать, еще с тех пор, как, бывало, сидел у меня на коленях и учился играть в орлянку на клюкву. Так что я понял, что между ним и мисс Изабеллой все, можно сказать, решено, и мне больше ждать нечего, а только принести ей мои поздравления, что я и сделал на следующей неделе, когда она вернулась из Шотландии с бедным моим господином.

Новая моя госпожа, понятное дело, была совсем еще молоденькая, иначе разве она согласилась бы, чтобы ее увозили в Шотландию? Впрочем я-то увидел ее сначала только сквозь вуаль, которую она не подняла,— то ли из смущения, то ли ради моды.

—Как, мне нужно пройти через всю эту толпу, любимый?—сказала она сэру Конди, имея в виду всех нас, слуг и арендаторов, что собрались у задних ворот.

—Дорогая, — отвечал сэр Конди, — тут ничего не поделаешь, нужно либо пойти самой, либо разрешить мне перенести вас до дома, ибо эта дорога, что идет задами, для кареты слишком узка, а у главных ворот столбы упали как раз поперек дороги, так что через все это разорение никак не проедешь.

—Платон, ты хорошо все изъяснил, — сказала она, а может что другое, столь же непонятное.

А потом, когда споткнулась о сломанное колесо от телеги, то воскликнула: — Святители небесные, спасите!

Да-а, думаю, если она и не еврейка, как предыдущая, то уж наверняка тронутая, — одно другого не легче, уж лучше бы бедному моему господину остановить свой выбор на бедняжке Джуди, она-то, по крайней мере, в своем уме.

Да и одета она была не по-людски, такого я в жизни своей, ни раньше, ни позже, не видывал, — я прямо глаз от нее отвести не мог и шел за ней по пятам неотступно. Но когда она входила в низкую заднюю дверь, перья, торчавшие у нее на шляпе, сломались, а когда оказалась на кухне, то вынула из кармана свой нюхательный флакончик и говорит:

—Мне дурно от этой жары. Здесь ужасно, ужасно...

—Дорогая, надо всего три шага пройти через кухню, а воздух здесь прекрасный, если б только вы подняли вуаль, — сказал сэр Конди, и с этими словами откинул ей вуаль, так что я смог наконец ее разглядеть. По виду нельзя было сказать, что ей так уж дурно, цвет лица у нее был прекрасный, как я тогда подумал; правда, ее горничная мне потом сказала, что это все румяна; но даже с таки^! цветом лица куда ей было равняться по красоте с бедняжкой Джуди, только что монета выпала не ее стороной; впрочем, может, мне все это показалось из-за моего пристрастия к Джуди, чье место, можно сказать, она заняла.

Надо, однако, отдать ей справедливость, хозяйство она вела очень вольно, и мы это сразу поняли, как только узнали ее получше; чего-чего, а скупости в ней совсем не было; во всем доверялась она экономке, а собственная ее горничная, миссис Джейн, что ездила с ней в Шотландию, весьма похвально отзывалась о ее щедрости. Она редко когда надевала одну и ту же вещь дважды и вечно все перекраивала и раздавала, не приучившись, видно, в доме своего отца думать о том, сколько что стоит. Она-то, верно, и в замке Рэкрент думала так же продолжать, но только когда я навел справки, то узнал, что отец ее был так сердит за побег — это после того-то, как он ее запер и запретил о сэре Конди и думать! — что не собирался ей давать ни фартинга; но, на ее счастье, у нее было несколько тысяч собственных, полученных по завещанию от доброй бабушки, и для начала они пришлись очень кстати.

Мой господин и миледи начали жить на широкую ногу — завели себе отличную карету и коляску, лошадей и ливреи и с шумом и блеском разъезжали по всему графству, отдавая первые визиты после свадьбы. Сразу же прошел слух, что отец ее взял на себя уплату всех долгов моего господина, и, конечно, все торговцы продлили ему кредит, и все пошло, как по маслу; а я от души восхищался своей госпожой и ее повадкой и горд был видеть замок Рэкрент во всей его прежней славе. Миледи имела вкус к строительству и свое понятие о мебели и убранстве; она все перевернула вверх дном, а из «казармы» сделала, как она говорила, театр, и вообще вела себя так, словно денег у нее край непочатый. Она, полагаю, знала, что делает, тем более, что сэр Конди помалкивал, предоставляя ей поступать по своему усмотрению. Он одного только хотел, благослови его, господи! — жить в мире и покое и выпивать на сон грядущий графинчик крепкого пунша, сущая малость, видит бог, для любого джентльмена, но только миледи не выносила запаха крепкого пунша.

—Дорогая, — говорит он, — вам же он нравился прежде, до того как мы поженились. Почему же он не нравится вам сейчас?

—Дорогой, —отвечала она, — я его никогда не нюхала, иначе, уверяю вас, я ни за что бы не заставила себя выйти за вас замуж.

—Дорогая, мне очень жаль, что вы его не нюхали, но теперь уж ничего не поделаешь, — отвечал мой господин, сохраняя полную невозмутимость, и спокойно и тихо наливает себе еще стакан и выпивает за ее здоровье.

Все это мне рассказал лакей, он незаметно входил и выходил из комнаты с кувшином, кипятком, сахаром и всем прочим, в чем он предвидел нужду. Когда господин мой проглотил последний стакан пунша, миледи залилась слезами, называя его жалким, низким, неблагодарным невежей, и закатила истерику, — так, кажется, миссис Джейн это называла; мой господин очень испугался, потому как раньше он ничего такого не видывал; тотчас же пал перед ней на колени, приказал, по сердечной своей доброте, убрать пунш из комнаты, велел распахнуть все окна и осыпал себя проклятиями. Тут миледи пришла в себя и, увидев его на коленях, велела ему подняться и не затруднять себя больше ложными клятвами, ибо она твердо знает, что он ее не любит и никогда не любил. Все это узнали мы от миссис Джейн, которая одна при всем том присутствовала.

—Дорогая, —отвечает мой господин, думая, конечно, как нетрудно себе представить, о Джуди, — тот, кто вам об этом рассказал, — лгун и наветчик, и я сей же час велю его выгнать из дому, если только вы скажете, кто он.

—О чем мне рассказал?—спрашивает миледи, подпрыгнув в кресле.

—Ни о чем, ни о чем, — отвечает мой господин, увидев, что проговорился, и что миледи ничего определенного в уме не имела, — только то, что вы сами сию минуту сказали, будто я не люблю вас, Белла. Кто вам это сказал?

—Собственное мое разумение, — говорит она. Закрыла лицо платком, откинулась к миссис Джейн, и так зарыдала, будто сердце ее сейчас разорвется.

—Ну, знаете, Белла, — сказал мой бедный господин, — вы очень странно себя ведете. Если никто ничего вам не рассказывал, о чем вы так убиваетесь? И зачем делаете посмешище из себя и меня?

—Ах, замолчите, замолчите, вы каждым своим словом меня убиваете,— вскричала миледи и продолжала, рыдая, как говорит миссис Джейн, словно безумная: — Ах, сэр Конди, сэр Конди! А я-то надеялась найти в вас...

—Нет, это уж, честное слово, слишком! Белла, дорогая, прошу вас, возьмите себя в руки. Разве я вам не муж, и разве вы не сами сделали выбор?

—Ах, это невыносимо, невыносимо! — кричала миледи, ломая руки.

—Но, дорогая, ради всего святого, придите в себя, наконец! Посмотрите, разве я не велел унести отсюда кувшин и чашу с пуншем? На что же вы жалуетесь, скажите?

Но миледи все продолжала рыдать, называла себя несчастнейшей из женщин, говорила всякие несообразности, которые хоть кого вывели бы из терпения, и спрашивала моего господина — подходящая ли он для нее компания, если он пьет всю ночь напролет? Это его задело, хоть задеть его было трудно; что до питья, отвечал он ей, — то он так же трезв, как и она, да и неважно, сколько мужчина пьет, только бы не шатался и не заговаривался, а что до того, подходящая ли он для нее компания, то он полагает, что принадлежит к семейству, которое для любого лорда или леди в Ирландии будет подходящей компанией, а ей он никогда не мешал водить компанию с теми, кто ей по душе, и от всего сердца старался сделать так, чтобы в замке Рэкрент ей было приятно, и в доме полным полно гостей, а если ее родных среди них нет, то виноваты в этом они сами и их гордость, ему очень горько видеть, что у миледи этой гордости тоже хоть отбавляй и она ее совсем не украшает. С этими словами он взял свечу и отправился в свою комнату, а миледи три дня билась в истерике, и билась бы, конечно, и дальше, только в замок Рэкрент приехали в гости, по специальному приглашению моего бедного господина, ее друзья — молодые дамы, и двоюродные братья и троюродные, и она поторопилась дать им, как говорит миссис Джейн, спектакль, а потому поправилась и так прекрасно была одета, и выглядела такой счастливой, как никогда, и все молодые дамы, что присутствовали в ее комнате при туалете, говорили (миссис Джейн собственными ушами слышала), что счастливее новобрачной, чем наша госпожа, они не видели, и что, конечно, брак по любви — единственный залог счастья, в том случае, разумеется, когда у обеих сторон есть средства.

Что до средств, то, видит бог, они сами не представляли себе, какие у них средства; тех нескольких тысяч, что были у моей госпожи, надолго хватить не могло, особливо при ее свободном с ними обращении, меж тем с каждой почтой на нас так и сыпались письма от торговцев, а в них счета длиной с мою руку, скопившиеся за многие и многие годы. Сын мой Джейсон приказал, чтобы их все передавали ему, сэр Конди эти настойчивые послания не читал, потому как терпеть не мог неприятностей; о делах и слышать не хотел, а все откладывал да откладывал. Бывало, скажет: «Договоритесь там как-нибудь», или «Проси их придти завтра», или «Напомни мне об этом как-нибудь в другой раз». А когда — другой раз, если поутру он лежал в постели, а вечером — сидел за бутылкой, а джентльмены не очень-то любят, чтобы их при этом беспокоили? Прошло около года, и стало ясно, что так дальше продолжаться не может, хотя и до того в замке Рэкрент перебивались со дня на день чем бог пошлет. Однажды, помню, был у нас целый полк гостей и все сидели после обеда в сумерках, чтобы не сказать, — в темноте, в большой гостиной, миледи пять раз звонила, чтобы подали свечи, но ничего не добилась. Наконец, экономка послала к миледи лакея; он подошел к ее креслу сзади и шепотом объяснил, в чем дело.

—Миледи, — говорит, — в доме нет свечей.

—Господи боже мой, — отвечает она, — тогда возьми коня, скачи поскорее к Кэррику О’Фангусу и привези нам оттуда свечей.

—А пока пусть заглянут в театр, может, там какие огарки остались, — добавил сэр Конди, который случился поблизости.

Лакея снова прислали к миледи сказать, что лошадей нет — кроме одной, да и та расковалась.

—Иди к сэру Конди, я в лошадях ничего не смыслю, — говорит миледи,— что вы мне докучаете со всем этим?

Не помню, чем все это кончилось, но, верно, послали в конце концов мальчика к сыну моему Джейсону, чтоб тот одолжил свечей на тот вечер. В другой раз, зимой, в лютый холод, в доме не было торфа, чтобы затопить в малой гостиной и наверху, да и на кухне оставались какие-то крохи. Послали мальчишку-госуна к соседям, чтоб он выпросил или, если не удастся, занял торфу, но как тот ни старался, ничего достать не смог. Делать нечего, пришлось нам побеспокоить сэра Конди.

—Что ж, если ни в городе, ни у соседей торфа нет, к чему об этом говорить? Пошли бы и срубили дерево.

—Какое дерево, с позволения вашей чести?—осмелился я спросить.

—Любое, только б горело хорошо, — ответил сэр Конди. — Идите-ка побыстрее, срубите дерево и затопите, пока миледи не встала к завтраку, а не то она задаст нам такого жару, что хоть вон беги.

Во всем, что касалось миледи, он был очень заботлив: до тех пор, пока в доме хоть что-то оставалось, она ни в чем не знала отказа. Что ж, когда об эту пору оказались они в затруднении, сын мой Джейсон снова завел речь об охотничьем домике, и великодушно предложил купить его за наличные деньги и тем облегчить стесненное положение сэра Конди. А сэру Конди к тому времени стало из самого надежного источника известно, что у шерифа уже лежат на него две повестки, а шериф, на беду, не был ему другом и заявил, что должен выполнить свой долг и выполнит, даже если бы дело шло о первом человеке в графстве или о родном его брате, не говоря уж о том, кто голосовал на выборах против него, как сэр Конди. Так что пришлось сэру Конди продать за наличные домик сыну моему Джейсону, чтоб все уладить, и обе стороны от этого только выиграли, ибо сын мой приобрел за бесценок в полную свою собственность прекрасный дом для себя и своих потомков, да к тому же не обремененный никакими повинностями, а господин мой продажей этого домика спас себя от тюрьмы. Как бы то ни было, сэру Конди все это вышло на руку, потому как не успели деньги разойтись, настали всеобщие выборы, а он во всем графстве пользовался такой любовью, да и к тому же принадлежал к одной из старинных фамилий, кому же выставлять свою кандидатуру, как не ему, и все друзья и, можно сказать, все графство просило его выступить против прежнего кандидата, который и не думал с ним тягаться. Моему господину не очень-то улыбалась мысль о предвыборных хлопотах и недоброжелательстве, которое он может навлечь на себя, нарушив покой в графстве, да и расходы предстояли нешуточные, но друзья его пустили подписной лист и организовались в комитет, и сочинили за него обращения, и наняли ему агентов, и сделали все, что надо, ни слова ему не говоря, так что в конце концов он только радовался, что все так получилось; а миледи не сомневалась в успехе, и двери в замке Рэкрент были открыты день и ночь, а миледи стала такой веселой, какой я ее прежде никогда не видывал. Потом пошли обеды один другого раскошнее, и все джентльмены пили и пили за успех сэра Конди, пока их не уносили замертво, а затем танцы и балы, а дамам на рассвете подавали чайник крепкого чаю. По правде говоря, хорошо, что общество засиживалось до утра, потому как постелей не было и для половины той толпы, что гостила у нас в те дни, хоть на рассвете в гостиной для желающих расстилали матрасы. Что до меня, то, глядя на все происходящее и видя, как целое море кларета утекает в глотки тех, кто не имел на это ни малейшего права, и, как горы мяса безвозвратно уплывают из кухни в столовую, не считая того, что подавали в комнаты разным господам, я мог только пожалеть бедного моего господина, которому за все это надо было платить; но не говорил ничего, опасаясь попасть в немилость. Рано или поздно наступит день выборов, говорил я себе, и все будет кончено. Так оно и случилось — счастливее дня я в своей жизни не видывал.

— Ура! Ура! Сэр Конди Рэкрент на вечные времена!—услышал я, проснувшись поутру, и во весь день только одно и слышалось, и трезвых не было ни души, — только разве очухаются, когда подходят к урнам, чтобы проголосовать честь по чести и устоять против всех этих крючкотворов, которые так и набросились на наших избирателей и многих повыгоняли, кто не мог поклясться в том, что имеет свободное землевладение: а сэр Конди не желал, чтобы из-за него шли на клятвопреступление, не то, что та сторона, господь тому свидетель; но не будем о том говорить. Некоторые из наших избирателей пришли в замешательство, когда им задали вопрос: ступала ли их нога на землю, которая была их свободным владением? Тогда сэр Конди, радея о совести тех, чья нога не ступала, велел, чтобы им не кривить душой, привезти со своей фермы в Галтишинах несколько корзин дерна, и когда их доставили в город, дал каждому по куску дерна, чтоб они на него стали, и они после этого, понятно, могли честью поклясться, что ступали по своей земле. Так, благодаря нашей честности, мы одержали победу. Я думал, что тут же на улице умру от радости, когда увидал бедного моего господина в кресле, а сам-то он без шляпы, а дождь-то хлещет, как из ведра, но толпы народа бегут за ним, а он кланяется и жмет руки всему городу.

—Это сэра Конди Рэкрента несут в кресле?—спросил какой-то незнакомец из толпы.

—Его самого, — отвечаю. — Кому же еще там быть, благослови его, господи?

—Ты что ж — родня ему? — говорит.

—Вовсе нет, — говорю. — Но живу я при нем, вот уже двести лет и более, я и мои родные.

—Что ж, тогда тебе повезло, — замечает, — что он сейчас там, где он есть, ибо будь он сейчас не в этом кресле, тотчас оказался бы он кое- где похуже. Ибо я сюда прислан, чтобы его упрятать, а бумага у меня вот тут в кармане.

Это была повестка, выправленная негодяем-виноторговцем из-за нескольких сотен старого долга, о которых в такое время стыдно было и вспоминать.

—Положи-ка ее в карман и забудь о ней на ближайшие семь лет, мой честный друг, — говорю, — Он теперь, слава богу, член парламента, и такие, как ты, ему не страшны, и если хочешь послушаться моего глупого совета, то я бы на твоем месте держался от него сегодня подальше, а не то ты рискуешь получить на орехи от друзей моего господина, если, конечно, не надумаешь пить за его здоровье, как все остальные.

—Не имею против этого ни малейших возражений, — отвечает.

Так что мы с ним зашли в один из трактиров, которые были открыты ради моего господина, и долго беседовали о том и о сем.

—А каким это образом, — говорит, — твой хозяин так твердо стоит на ногах? Я еще год назад слышал, что ему конец пришел.

—Здоров и весел, как никогда, — отвечаю.

—Я не о том, — говорит. — Слух шел, что он разорился.

—Ничуть, — отвечаю. — Вот уже два года подряд, как шерифы у него в закадычных друзьях, а помощники шерифов — джентльмены, и с ними как надо поговорили, так что повестки лежат у них без движения, и они, как принято в таких случаях (я об этом от сына моего Джейсона знаю), отправляют их на здоровье обратно тем, кто их послал, в том же виде, только с пометкой по латыни, которая означает, что никакого сэра Конди Рэкрента, баронета, в наших краях обнаружить не удалось.

—A-а, я все эти дела знаю получше твоего, не в обиду тебе будь сказано, — говорит он со смехом, наполняет свой стакан и пьет за здоровье моего господина, что и убедило меня в его искренней преданности, хоть поначалу видимость и была вроде бы немного подозрительной.

—Известная вещь, — говорит он все так же со смехом, — когда человек выше головы в долгу, он от того живет только резвее и веселее, надо только умеючи взяться за дело. Иначе как это так получается, что многие, разорившись, сплошь и рядом живут припеваючи?

—Как получается? — говорю я (а я к тому времени уже был немного навеселе). — А как это получается, что утки на птичьем дворе, лишь только кухарка отрубит им голову, начинают еще резвее бегать кругами?

В ответ на это он расхохотался и заметил, что еще не имел счастья взглянуть на птичник в замке Рэкрент.

—Надеюсь, вам недолго придется ждать, — отвечаю. — Мой господин окажет вам, как и всякому, теплый прием. Во всей Ирландии не сыщешь другого джентльмена с такой свободой в обращении, которого так бы все любили, и господа, и простые люди.

Что там было дальше, я не помню, ибо мы пили за здоровье сэра Конди и за погибель всех его врагов, пока сами не свалились с ног. Я и не подозревал, ни тогда, ни много позже, что своими собственными руками пригрел величайшего врага бедного моего господина. Этот негодяй имел наглость, осмотрев наш птичник, добиться через меня знакомства с сыном моим Джейсоном, я же, словно неродившийся младенец, так и не понимал, что означает его визит. А он вытянул у сына моего Джейсона точный список всех долгов моего господина, отправился прямо по кредиторам и скупил векселя; что оказалось делом не трудным, потому как мало кто надеялся получить обратно свои деньги у сэра Конди. И вот это подлое судейское отродье (я только позже раскусил, что он за птица), ставши единственным над всеми кредитором, получил под свою опеку все поместье до самого последнего картона включая сданные и пересданные земли. И все. ему было мало, он еще описывает всю движимость моего господина, вплоть до мебели в замке Рэкрент, хоть она цены никакой не имела. Но до этой части рассказа я еще не дошел, а забегать вперед ни к чему: дурная весть сама весь свет обежит.

Но возвратимся ко дню выборов, о котором я всегда вспоминаю с радостью и слезами благодарности: вот было время! Когда выборы окончательно и вовсе прошли, отовсюду повалил народ, и все говорят, что уважили моего господина своими голосами, и напоминают ему об обещаниях, которых он, может, и не давал вовсе: одному будто бы посулил по участку земли на каждого из его четырех сыновей; другому — возобновление аренды; третьему — скидку. Еще один какой-то явился получить десять гиней за пару серебряных пряжек, которые он всучил моему господину перед выборами и которые на поверку оказались позолоченными медяшками. А другой предъявил длинный счет за овес, хотя мне доподлинно известно, что половина того овса в амбар так и не попала, а на остальное скотине и смотреть противно было, однако покупка состоялась за неделю до выборов, упряжку и верховых лошадей привели кое-как в порядок, да и голос по справедливости получили, и все за тот овес, так что тут ничего и не скажешь. Но это еще не все: валом валили те, кому сэр Конди будто бы обещал для их сыновей место то акцизного, то констэбля, а то еще что-нибудь. А что до тех, кто предъявлял счета за виски, постели, солому, кокарды, за лошадей и почтовые кареты для господ землевладельцев, что прибыли со всех концов нашего и других графств голосовать за моего господина и не должны были, понятно, ни за что платить, так от них просто отбоя не было. Но хуже всего было то, что джентльмены из комитета , которые всем заправляли и сулились провести моего господина в парламент, так что ему это ничего не будет стоить, и щедро подписались на сотни фунтов, заплатить эти фунты забыли, да еще потратили невесть сколько на агентов и адвокатов, и разные секретные услуги, а уж мой господин, сами понимаете, спросить с них подписные суммы не мог, как не мог взыскать деньги за отличную лошадь, которую уступил одному из них. Так-то и вышло, что они все перевалили на него. Он в жизни не спрашивал — благослови его, господи! —у джентльмена денег, это уж я вам точно говорю, потому как сам он такие разговоры презирал, но только другие, которые не были прирожденными джентльменами, вели себя очень неучтиво, требуя с него денег немедленно, так что ему, чтобы всех их умиротворить, не оставалось ничего иного, как поскорее убраться с глаз долой в Дублин, где миледи сняла дом, достойный его как члена парламента, чтоб исполнять там всю зиму свой долг. Очень мне было одиноко, когда все семейство уехало, а вещи, что они велели собрать, а потом забыли, были отправлены на телеге за ними следом. В замке Рэкрент воцарилась тишина, а я бродил по комнатам и слушал, как хлопают двери, на которых давно уже не было замков, и ветер свистит в разбитых окнах, что стекольщик никак не стеклил, и дождь, портя расписные потолки, каплет сквозь крышу, которую кровельщик никак не чинил, потому как счета его не оплачены, да и нет у нас ни дранки, ни шиферу, чтобы перекрыть старый флигель, у которого крыша когда-то горела от дымохода, да так с тех пор и стоит, открытая непогоде. Вечерами я отправлялся в людскую, чтобы выкурить, как обычно свою трубочку, но разговоры там больше — увы!—уже не велись, так что потом уж я из кухни не выходил, варил себе картошечку и даже спал там, а по почтовым дням смотрел газету, но о моем господине в Палате никаких сообщений не было. Он ни разу не выступал, никого не поддерживал и не опровергал: только дворецкий написал сыну моему Джейсону, что правительство очень худо с ним обошлось; обещали ему место, да так и не дали, и это после того, как он так благородно пошел против собственной совести, только б их поддержать: за что его все оскорбляли, а ему это было очень обидно, ему-то, которого все вокруг раньше знали за великого патриота. Дом и проживание в Дублине тоже кое-чего ему стоили, и сын мой Джейсон сказал:

— Придется скоро сэру Конди искать себе нового управляющего. Я свое сделал и больше сделать не могу. Будь у миледи хоть весь Ирландский банк в кармане, она бы и его за одну зиму спустила, а сэр Конди ей бы и слова не сказал, хоть он ее и не любит ни вот столечко и никогда не любил.

Больно мне было слышать, что Джейсон рассуждает так непочтительно о семействе, а вокруг стоит человек двадцать народу. С тех пор, как он поселился в собственном доме, он вроде бы начал смотреть свысока на бедного старого Тэди, заважничал и со своими родными не водился, немудрено, что и к бедному сэру Конди он относился теперь не лучше, чем к собственным родным. А весной тот негодяй, что получил от него список долгов, взял имение под попечительство, пока сэр Конди находился в отсутствии, выполняя свой долг в парламенте; а я ни глазам своим старым, ни очкам, сквозь которые смотрел, не поверил, когда показали мне имя сына моего Джейсона под решением о попечительстве рядом с именем того змия; только он мне объяснил, что это одна проформа, и что лучше он, чем если вся земля будет в руках человека совсем чужого. Я уж не знал, что и подумать: плохо говорить о своем же сыне тяжело, но не мог я и не скорбеть о прекрасном имении бедного моего господина, которое рвали на куски эти стервятники-судейские... Так что я ничего не сказал, а только смотрел, чем все это кончится.

Настал июнь, когда наконец он и миледи прибыли к нам. Моему господину угодно было отвести меня в тот же вечер в сторону к пивоварне, чтобы пожаловаться на моего сына и на всякие другие дела, о которых, он в этом не сомневался, я ничего не знал и не ведал ни сном, ни духом. И многое еще он мне сказал, ведь он любил со мной поговорить с тех самых пор, как сиживал у меня на коленях еще до того, как получил наследство, а то, что сказал он о бедной Джуди, я никогда не забуду, но повторять не стану. О миледи он не вымолвил ни одного дурного слова, но удивлялся — и немудрено! — что ее родственники ничего не желают сделать ни для нее, ни для него, а ведь знают, как им туго приходится. Правда, он сокрушался недолго и предоставил делам идти своим чередом: зла и обиды он, ровно годовалый младенец, ни на кого держать не мог, и в ту же ночь, прежде, чем лечь спать, он уже обо всем и думать забыл. Как всегда, он потребовал графин крепкого пунша, — миледи к тому времени с пуншем смирилась, и я уж решил, что между ними все наконец-то наладилось, пока не узнал правду от миссис Джейн, она обсуждала дело с экономкой, а я случился поблизости. В ту ночь, когда мой господин возвратился домой, он у себя за столом безо всякой задней мысли, а только веселья ради, поднял кубок за «то, чтобы мой тесть, этот старый скряга, и все мои враги в Джульеттиной горке получили по заслугам». Однако миледи теперь смотрела на все по-иному, и, как она сказала, ей совсем не понравилось, что в ее присутствии поносят ее друзей и близких.

—Тогда почему бы им не доказать, что они вам друзья, — говорит мой господин, — и не дать мне взаймы денег, о которых я, по вашему же совету, дорогая, снизошел их просить? Вот уже три почты, как я отправил им письмо, выразив в постскриптуме желание получить ответ безотлагательно, с обратной же почтой, а от них все ни слуху, ни духу.

—Я полагаю, они напишут со следующей почтой мне, — отвечает миледи.

Вот и все, что было сказано между ними, но из этого легко было заключить, что отношения у них прохладные, и на то есть причина.

Наутро день был почтовый, и я отправил мальчишку-госуна на почту посмотреть, нет ли там письма, которое бы все уладило, и он и в самом деле принес мне письмо с надлежащей печатью, но только не успел я его рассмотреть и задуматься о том, каково его содержание, как в людскую влетает вдруг миссис Джейн с голубой коробкой в руках, да в такой ярости, что совершенно себя не помнит.

—Сударыня, дорогая, что случилось?—спрашиваю.

—Случилось?!—говорит. — Разве вы не видите, что коробка промокла насквозь, и самая нарядная моя шляпа испорчена, да и миледина тоже, а все из-за этого дождя, что хлестал через окно в галерее, которое вы, Тэди, могли бы починить за то время, что мы были зимой в городе, если б у вас была в голове хоть капля разума.

—А откуда мне было взять стекольщика? — говорю.

—Могли бы заткнуть чем-нибудь, — отвечает.

—Что я и сделал, сударыня, в меру своих сил и способностей. Одно окно — старой подушкой, а второе — куском зеленого занавеса из театра. Пока вы отсутствовали, я старался, как мог, и во всю зиму, сударыня, что я за всем следил, в это окно, к примеру, ни капли дождя не попало. А теперь семейство вернулось домой, да и время летнее, я об этом, понятно, и думать забыл. Господи, какая жалость! Подумать только, ваша шляпа... Зато у меня есть кое-что, что вас порадует, сударыня, — письмо для миледи из Джульеттиной горки.

Она ни слова не говоря, хватает письмо у меня из рук и бежит вверх по лестнице, а я иду следом с куском шифера, чтобы заделать окно. Это окно было в длинном коридоре — или галерее, как велела называть его миледи, — который вел к спальной моего господина и миледи. А когда я поднялся с шифером, дверь после миссис Джейн стояла нараспашку, потому как на ней ни замка, ни задвижки не было, и пока я был занят с окном, я слышал все, что там говорилось.

—Так что же там в вашем письме, Белла, дорогая?—говорит он.— Что-то вы долго его разбираете.

—Разве вы не будете сегодня бриться, сэр Конди?—говорит она и кладет письмо в карман.

—Я третьего дня брился, — говорит он, — у меня сейчас не то на уме, моя дорогая. Впрочем, если вы того желаете, дорогая, я сделаю, что угодно, только б все было тихо и мирно.

Смотрю, а он стоит возле разбитого зеркала над камином и бреется, чтоб угодить миледи. Но она не обращает на него внимания, а сидит, читает свою книгу, а миссис Джейн сзади убирает ей волосы.

—Что это вы читаете, дорогая?.. Фу, я порезался этой бритвой. Человек, что мне ее продал, — мошенник, но я ему еще не заплатил. Так что же вы читаете, дорогая? Вы слышите, я вас спрашиваю, дорогая?

—Страдания Вертера, — отвечает, насколько мне удалось разобрать, миледи.

—Я больше думаю о страданиях сэра Конди, — говорит как бы в шутку мой господин. — Какие вести из Джульеттиной горки?

—Никаких, — отвечает она. — Все то же самое: мои доброжелатели упрекают меня за то, что изменить я уже не в силах.

—За то, что вы пошли за меня?—спрашивает мой господин и продолжает бриться. — Что толку, как вы сказали, говорить об этом, если тут уже ничего не изменишь?

На это она так глубоко вздохнула, что мне в коридоре было слышно.

—А разве не низко вы поступили, сэр Конди, — говорит, — не сказав мне до свадьбы, что вы разорены?

—Не сказав вам, дорогая! — говорит он. — Да разве вы меня об этом хоть раз спросили? И разве не предостаточно было у вас друзей, которые лишь о том с утра до ночи вам твердили, если б только вы захотели прислушаться к их клевете?

—Нет, то была не клевета, и друзья мои не клеветники, и я не могу слышать, как неуважительно вы о них отзываетесь, — говорит миледи и достает из кармана носовой платок. — Лучше их друзей не бывает, и если б я только их послушала.,. Ах, зачем это батюшка меня запер! Больше мне не в чем его упрекнуть! Если б он меня не запер, мне бы и в голову не пришло убежать...

—Что ж, дорогая, — говорит мой господин, — не плачьте и не печальтесь об этом сейчас, все прошло, и вы замужем за тем, кого вы избрали, наперекор им всем.

—Конечно, я знаю, я слишком была молода, чтобы делать выбор, — говорит миледи и снова вздыхает, так что мой господин, как был недобритый, поворачивается к ней в изумлении.

—Послушайте, Белла, — говорит он, — вы ведь не можете отрицать того, что знаете не хуже меня. Ведь вы же сами меня просили, и притом дважды — написано вашей рукой и запечатано вашей печатью, — чтобы я увез вас в Шотландию и там на вас женился.

—Ах, не будем больше об этом говорить, сэр Конди, — отвечает миледи с раздражением. — Я же была тогда совсем несмышленая.

—Насколько я могу судить, вы и теперь немногим разумнее, дорогая Белла, раз говорите так со своим супругом! Но я на вас не сержусь, я знаю, что-то в этом письме, которое вы положили в карман, настроило вас вдруг против меня и повлияло на ваши суждения.

—Повлиять на мои суждения не так легко, как вы думаете, сэр Конди, — отвечает миледи.

—Дорогая, — говорит он, — у меня о ваших суждениях самое высокое понятие, вам известно, что я никогда и не помышлял с вами тягаться. Но теперь, дорогая моя Белла, — говорит он и отнимает ее руку от книги, самым что ни на есть серьезным образом, — теперь у меня перед вами то преимущество, что я совершенно спокоен, а вы — нет. Так что не верьте ни единому слову хулы из того, что пишут ваши друзья о вашем милом сэре Конди, и дайте-ка мне сюда письмо из кармана, чтобы я посмотрел, что они там говорят.

—Что ж, берите, — говорит она, — и так как вы совершенно спокойны, я полагаю, сейчас уместно будет просить вашего согласия на то, чтобы исполнить пожелания всех моих близких и вернуться к моему отцу и прожить с ними остаток моей несчастной жизни в Джульеттиной горке.

Тут мой бедный господин отпрянул назад на несколько шагов, словно его пуля поразила.

—Вы шутите, Белла, — говорит он. — Как у вас хватает сердца оставить меня совсем одного в самый разгар моих несчастий?

Но немного опомнившись от изумления и с минуту поразмыслив, он сказал, от души заботясь о благе миледи:

—Что ж, Белла, дорогая, видно, вы правы. Что вам делать в замке Рэкрент, когда имущество мое все будет описано, мебель перевернута, а в доме устроят аукцион — не далее, чем на будущей неделе? Так что я даю вам сердечное мое согласие на отъезд, если такова ваша воля. Только не просите меня вас сопровождать, этого я по чести не могу сделать, вспомните, в каких отношениях я всегда, с самой нашей свадьбы, был с вашими близкими. К тому же у меня дома дела; а пока что, если мы вообще собираемся сегодня завтракать, давайте спустимся вниз и в последний раз тихо и мирно сядем за стол, Белла.

Тут, услышав, что господин мой идет к двери в коридор, я кончил прилаживать кусок шифера к выбитому окну, и когда он вышел, я смахнул с подоконника пыль своим париком и пожелал ему доброго утра как мог поласковее, видя, что на душе у него скверно, хоть он и старается это от меня скрыть.

—Окно тут все разбито и порастрескано, — говорю, — вот я и пытаюсь его починить:

—Что верно, то верно, оно и впрямь все разбито и растрескано, — говорит, — и не трудись, честный старый Тэди, его чинить, — говорит,— нам с тобой оно и так послужит, а в доме скоро никого больше и не останется.

—Ваша честь сегодня не в духе, — говорю, — но вы позавтракаете, и на сердце у вас станет легче.

—Спустись-ка в людскую, — говорит, — и принеси мне в столовую перо и чернила, да возьми у миссис Джейн лист бумаги, ибо у меня тут дело, которое не терпит отлагательства. Да принеси мне перо и чернила сам, Тэди, — ты мне понадобишься, чтобы засвидетельствовать мою подпись на документе, который мне надо будет составить как можно скорее.

Что ж, пока я ходил за пером и чернилами, да еще за листом бумаги, я, понятно, все ломал голову над тем, что за документ нужно составить, да еще поскорее, моему бедному господину, это ему-то, кому в голову отродясь не приходило заниматься делами до завтрака. Ни для кого другого он на такое бы не пошел, но, как я вскоре узнал, это он делал ради миледи, тем высказав особое благородство после такого-то с ним обращения.

Я как раз поставил свою свидетельскую подпись под документом, который он сочинил, и стряхивал с пера чернила на ковер, когда миледи спустилась к завтраку. Увидев сэра Конди за бумагами в такой неурочный час, она вздрогнула, словно встретилась с призраком, — и немудрено!

—Вот и прекрасно, Тэди, — говорит он, берет у меня из рук документ, который я подписал, не зная и не ведая, что в нем, и подходит к миледи, складывая его на ходу.

—Это касается вас, леди Рэкрент, — говорит он, подавая ей документ, — и прошу вас, сохраните эту бумагу и покажите ее друзьям, как только приедете домой. Но теперь, дорогая, положите ее в карман и, ради всего святого, давайте завтракать.

—А что в ней? — спрашивает миледи и разворачивает документ с любопытством.

—Это только небольшая записка относительно того, что, как я полагаю, мне надлежит сделать при первой же возможности, — говорит мой господин. — Вы мое положение знаете, я связан в настоящее время по рукам и ногам, но не будет же вечно так продолжаться, и когда я отдам богу душу, земля-то останется, Тэди, ты это знаешь. Так что запомни, что я желаю, чтобы твоя госпожа имела из доходов с земли чистых пятьсот годовых, а из остального пусть уж платят долги.

—Ваша честь, прошу вас, — говорю. — Я до того времени не доживу, мне и думать об этом нечего, ведь мне давно уже перевалило за восьмой десяток, а вы человек молодой и вам еще с божьей помощью жить да жить.

Что мне было обидно, так это видеть бесчувствие миледи, она на все только и сказала:

—Это очень благородно с вашей стороны, сэр Конди. Тэди, вы можете больше не ждать.

Подобрал я перо и чернильницу, которая скатилась на пол, и слышу, мой господин в заключение говорит:

—Это вы поступили со мной очень благородно, дорогая, вручив мне безоговорочно все, чем владели, и себя самое впридачу, и так как я не отрицаю, что у вас могли быть причины для недовольства, — он, понятно, вспомнил, в эту минуту о Джуди, или о крепком пунше, или о том и другом вместе, — справедливости ради вы должны иметь хоть какую-то компенсацию, что-то приятное, на что вы могли бы рассчитывать в будущем. К тому же это мой долг по отношению к самому себе, чтобы никто из ваших друзей, дорогая, не смог никогда сказать, что я женился из-за денег, а не по любви.

—Такое мне никогда бы и в голову не пришло сказать о вас, сэр Конди, — говорит миледи с чрезвычайной любезностью.

—Тогда, дорогая, — говорит сэр Конди, — мы расстанемся такими же добрыми друзьями, как и встретились, и все будет хорошо.

Я от души обрадовался, услышав эти слова, и вышел из столовой, чтобы рассказать обо всем на кухне. На следующее утро миледи и миссис Джейн отправились в двуколке в Джульеттину горку. Многие дивились тому, что миледи, при всем том, решила ехать в двуколке, словно на прогулку или пикник: они-то не знали, пока я не сказал, что карету всю поломали, когда ехали из города, а кроме двуколки у нас ничего больше и не было. К тому же из Горки должны были выслать миледи навстречу карету к перекрестку, так что все было сделано, как надо.

После того, как миледи нас покинула, дела у бедного моего господина пошли совсем худо. Имущество описали за долги, и все в замке Рэкрент похватали лиходеи, а среди них — сын мой Джейсон, стыд ему и позор. Не мог я понять, как это он до того ожесточился, чтобы пойти на такое дело, но он изучал законы, и был теперь стряпчий Квэрк, вот он вдруг и обрушил разом на голову моего господина целую гору счетов. В оплату одного долга, и другого, и еще одного, и за овес, и по счетам модистке, и торговцу полотном, за все туалеты миледи для дублинских маскерадов, и видимо-невидимо счетов рабочим и торговцам за декорации для театра, и свечнику, и бакалейщику, и портному, не говоря уже о мяснике, и булочнике, и хуже всего, старый счет негодяя-виноторговца, что хотел арестовать бедного моего господина в день выборов, а сэр Конди еще тогда выдал ему собственноручную расписку на всю сумму с законным процентом с того самого дня, и проценты, да еще проценты на проценты наросли до ужасающих размеров, да и на многих других расписках и долговых обязательствах; и кроме того еще откупные помощникам шерифа, чтоб смотрели сквозь пальцы, и целые пачки длинных счетов от стряпчих, старых и новых, с внушительным итогом в конце каждого — с отсылкой к «предыдущим счетам», и процентами по сегодняшний день включительно. Да еще огромная сумма причиталась Короне за шестнадцатилетнюю задолженность по налогу с земель Каррикашоглна, да еще жалованье «уводчику», и ежегодная благодарность секретарю за то, что позволял просрочить задолженность из любезности к сэру Конди, а раньше к сэру Киту. А еще пришли счета за выпивку и кокарды во время выборов, а по счетам господ из комитета не уплачено и подписные суммы не собраны, а еще надо было платить за коров, и кузнецу, и коновалу за вычетом их аренды; и жалованье всем слугам с незапамятных времен, и возместить деньги, выданные им сыном моим Джейсоном на одежду, обувь и кнуты, и еще какие-то суммы на разные нужды, когда они ездили в город или еще куда, и то и дело деньги на карманные расходы для моего господина, и на рассыльных, и почтовые издержки до того, как он прошел в парламент. Я даже сказать вам не берусь, что еще; знаю только, что когда настал вечер, назначенный сэром Конди, чтоб все уладить с сыном моим Джейсоном, и когда он вошел в столовую и увидел на большом обеденном столе гору счетов и груду бумаг, то заслонил обеими руками себе глаза, да как закричит:

—Милосердный боже! Что это я вижу?

Тут я придвигаю к столу кресло, и он с большой неохотой садится, а сын мой Джейсон подает ему перо и чернила, чтобы он подписал один счет, и другой, и все это он подписывает, не говоря ни слова. Да, надо отдать ему справедливость, я в жизни не видывал человека более честного и благородного, да и покладистого во всем, от начала до конца, чем сэр Конди. Уж как он хотел заплатить каждому, что причиталось, насколько это было в его силах, а кто бы мог сделать больше?

—Вот, — говорит он Джейсону как бы в шутку. — Жаль, что мы не можем все уладить одним росчерком моего серого гусиного пера. Но какой смысл заставлять меня разгребать все эти бумаги? Ведь ты все понимаешь в счетах, должниках и кредиторах; присел бы ты здесь за краешком стола и все бы для меня подсчитал, чтобы я ясно знал, какой там общий итог, — ведь больше мне знать ничего не надо, правда?

—Совершенно справедливо, сэр Конди; никто не разбирается в делах лучше вас, — говорит Джейсон.

—Еще бы, ведь от роду и по воспитанию я уготован был в законники,— говорит сэр Конди. — Тэди, ну-ка, выйди да посмотри, не несут ли там все, что надо для пунша, ибо с делами на сегодня покончено.

Я, понятно, вышел, а когда вернулся, Джейсон как раз показывал моему бедному господину общий итог, от которого у того в глазах потемнело.

—Ну и ну, — говорит он. — Здесь столько нулей, что смотреть больно, право, они мне напоминают все, что я выстрадал, когда учил с тобой вместе, Джейсон, в приходской школе таблицу чисел — единицы, десятки, сотни, тысячи... Готов ли пунш, Тэди? — говорит он, увидев меня.

—Сию минуту—мальчишка уже взял кувшин, сейчас, ваша честь, он будет наверху, — говорю я, потому как вижу, что его чести жизнь опостылела, но тут Джейсон весьма решительно и резко меня обрывает:

—О пунше пока еще речи нет; пока еще нам не до пунша... единицы, десятки, сотни, — считает он, стоя за плечом господина и продолжает: — единицы, десятки, сотни, тысячи...

—Остановись, остановись! — вскричал мой господин. — Где же во всем белом свете взять мне эти сотни, или даже единицы, не говоря уж о тысячах?

—Долг слишком долго рос, — говорит Джейсон, не отступая ни на шаг; я бы в такой момент так не смог, предложи мне хоть обе Индии и Корк в награду. — Долг слишком долго рос, и я сам, сэр Конди, нахожусь из-за вас в весьма стесненном положении, и все это надо уладить тотчас же, а итог списать.

—Я буду тебе весьма признателен, если ты только скажешь мне, как это сделать, — говорит сэр Конди.

—Есть всего один способ, — говорит Джейсон, — он всегда под рукой. Когда денег в наличии нет, что еще остается джентльмену, как не пустить в ход землю?

—Да как же пустить в ход землю, когда ты сам держишь над ней попечительство, — говорит сэр Конди, — да еще новая опека угрожает. Ты же знаешь, что кроме попечителей ни одна душа не может ее тронуть.

—Конечно, но разве не можете вы ее продавать, хоть и себе в убыток? Конечно, можете, а у меня и покупатель есть наготове, — говорит Джейсон.

—Вот как?—говорит сэр Конди. — Это уже немало. Но тут, помимо всего, есть еще одно обстоятельство, о котором ты пока не знаешь, если только Тэди не поделился с тобой этой тайной.

—Как же, много он от меня узнал за эти пятнадцать недель, что прошли со Святого Иоанна, — говорю, — потому как в последнее время я с ним, почитай, и не разговариваю. Только про какую это тайну говорит ваша честь?

—Да про тот небольшой подарок, что я преподнес леди Рэкрент в день отъезда, чтобы она вернулась к своим близким не с пустыми руками.

—О, я уверен, что подарков и всяческих украшений у леди Рэкрент достаточно, — говорит Джейсон, — стоит только взглянуть на эти счета. Но что бы там ни было, — говорит он, берясь за перо, — придется его прибавить к общему счету, ибо, конечно, он не оплачен.

—Да, не оплачен, и оплачен быть не может до самой моей кончины,— говорит сэр Конди, — тем-то он и хорош.

Краска бросилась ему в лицо, когда рассказывал он Джейсону о распоряжении насчет пятисот годовых, завещанных миледи. Тут Джейсон пришел прямо в бешенство и в самых сильных выражениях стал говорить о том, что поступать так, с ним не посоветовавшись, без его ведома и согласия, значит злоупотреблять доверием джентльмена, который ведет ваши дела, да и к тому же является вашим основным кредитором. На все это сэр Конди ничего ему не сказал, только добавил, что сделал это в спешке, не подумав, и очень сожалеет, но что если бы пришлось все сделать сначала, он поступил бы точно так же; и обратился ко мне, как к свидетелю, а я готов был, если бы меня послушали, клятвенно подтвердить все, что он сказал.

Так что Джейсон пошумел, пошумел, да видит, делать нечего, и смирился.

—Покупатель, которого я нашел — говорит, — будет, разумеется, всем этим очень недоволен, но я с ним встречусь и постараюсь все уладить. Вот купчая, она уже готова, остается только проставить сумму и расписаться.

—И что же я продаю? Земли О’Шоглина, и земли Грунигхулагана, и земли Крукагнаватурга, — читает он вполголоса. — И. . . черт возьми, Джейсон! Ты этого, конечно, не включишь — замок Рэкрент со всеми угодьями и конюшнями?

—Черт возьми!—говорю я, всплеснув руками. — Это уж слишком, Джейсон.

—Отчего же? — говорит Джейсон. — Когда все это, да еще и многое сверх того по закону мое, мне же приходится и уговаривать.

—Погляди-ка на него, — говорю я, указывая на сэра Конди, который, уронив руки, откинулся назад в кресле, словно громом пораженный.— Да как ты можешь, Джейсон, стоять перед ним, памятуя все, чем он был для нас, и все, чем мы для него были, и так с ним обходиться?

—А кто, хотел бы я знать, обошелся бы с ним лучше? Я тебе говорю,— заявляет Джейсон, — если он сможет найти покупателя получше, я буду рад. Я потому лишь предлагаю купить, что хочу облегчить его положение и помочь ему, — хоть я и не вижу, за что я должен быть ему признателен, если уж на то пошло. Как управляющий я никогда не получал, не просил и не взимал больше, чем шесть пенсов с фунта в счет своего жалованья, а где еще он нашел бы агента хоть на пенни дешевле?

—Ах, Джейсон, Джейсон! Да как ты после этого посмотришь в глаза людям? И что скажут соседи и все, кто тебя знает, когда увидят, что ты живешь в замке Рэкрент, а законный его владелец выгнан из прадедова гнезда и нет у него ни хижины для житья, ни картофелины для пропитания?

Пока я говорил это и многое еще другое, Джейсон все делал мне всякие знаки, и моргал, и хмурился, но я не обращал внимания, потому как горько мне было и обидно за бедного моего господина, и не мог я молчать.

—А вот и пунш! — говорит Джейсон, видя, что дверь отворилась.— А вот и пунш!

Тут мой господин выпрямился в кресле и словно бы опомнился, а Джейсон откупорил виски.

—Поставь кувшин вот сюда, — говорит; сдвигает бумаги со стола, но купчую, что должна все ему передать, не трогает.

Честно сказать, я очень понадеялся, что в нем осталась хоть капля жалости, когда увидал, что он мешает пунш, а мой господин берется за стакан; но только сэр Конди хотел налить себе снова, как Джейсон его остановил.

—Нет уж, сэр Конди, я не хочу, чтобы про меня говорили, будто я вас подпоил, прежде чем дать вам купчую на подпись. Вы же знаете, что от вашей подписи в такой кондиции мне в суде проку не будет, так что давайте сначала покончим с делом, а там уж нырнем в чашу с пуншем поглубже.

—Кончай все, как знаешь, — вскричал сэр Конди, заткнув уши руками, — больше я не желаю ничего слышать. Замучил меня сегодня до смерти!

—Вам надо только подписать, — ответил Джейсон и подал ему перо.

—Бери все и успокойся, — сказал мой господин. И подписал, а человек, внесший пунш, засвидетельствовал, потому как я не мог — плакал, словно дитя, да и Джейсон сказал, и я этому только порадовался, что я в свидетели не гожусь, очень уж стар да глуп. А я так расстроился, что не мог ни капли пунша проглотить, хотя мой господин собственной рукой, благослови его, господи, средь всех своих бед, налил стакан и поднес мне ко рту.

—Ни капли не могу, но благодарю вашу честь от души, как если бы все выпил.

Поставил я стакан, как он был, нетронутый, да и вышел, и когда я дотащился до порога и вышел на улицу, соседские ребятишки, игравшие в камешки, бросили игру и собрались вокруг меня, чтобы узнать, что меня так огорчило; я все им рассказал, и на сердце у меня полегчало, как поговорил я с этими бедными детьми, в которых еще осталось простое чувство. Они же, узнав, что сэр Конди навсегда покидает замок Рэкрент, подняли такой вой, что слышно было на том конце улицы, а один — хороший такой мальчик, мой господин как раз в то утро дал ему яблоко,— плакал громче всех; но, впрочем, все одинаково его жалели, потому как сэр Конди пользовался у детей большой любовью — он всегда без единого слова позволял им собирать орехи в его лесах, хоть миледи и возражала. Люди, по большей части стоявшие в этот час на пороге своих домов, услыхали детский плач и стали спрашивать, в чем тут дело, а как услышали новость, так собрались в великом гневе против сына моего Джейсона и в ужасе при мысли о том, что он теперь будет над ними господином, закричали:

—Не хотим Джейсона! Не хотим Джейсона! Сэр Конди! Сэр Конди! Сэр Конди Рэкрент на вечные времена!

Толпа так выросла и так расшумелась, что я испугался и поспешил домой предупредить сына, чтобы он поскорее уходил или спрятался куда, опасаясь последствий. Но Джейсон мне все не верил, пока они не окружили дом и не подступили с громкими криками к самым окнам. Тут он страшно побледнел и спросил сэра Конди, как ему поступить.

—Я тебе скажу, как поступить, — отвечал сэр Конди, смеясь над его испугом. — Сначала допей свой стакан, а потом подойдем к окну и покажемся, и я им скажу — или ты сам, если хочешь, — что я переезжаю в охотничий домик — по собственному своему желанию, ради поправки здоровья и перемены воздуха, — и буду жить там до конца своих дней.

—Пусть будет так, — сказал Джейсон, хоть он никогда о том и не помышлял; но не мог же он в такой опасный момент еще препираться из-за охотничьего домика. Ну, а сэр Конди поднял раму и все объяснил, и поблагодарил всех своих друзей и попросил их взглянуть на чашу с пуншем и заметить, что они сидят с Джейсоном за пуншем, как добрые друзья, так что толпа успокоилась, и он велел выслать им виски, чтоб они выпили за его здоровье. То был последний раз, что в замке Рэкрент пили за здоровье моего господина.

На следующий же день, будучи слишком горд, как он мне сказал, чтобы оставаться хоть на час дольше в доме, который ему уже не принадлежал, он отправился в охотничий домик, а я спустя несколько часов за ним. Весь О’Шоглин его оплакивал, я и остался послушать, о чем говорят люди, а после пересказал все бедному моему господину; он был очень невесел, лежал в постели и жаловался на сильную боль в сердце, но я-то подумал, что это все от огорчения из-за всей этой истории, не говоря уж об обидах, выпавших на его долю в последнее время; и, зная его натуру с детства, я взял свою трубку и, раскурив ее у камина, стал ему рассказывать, как все его любят и как все о нем жалеют в графстве, — ему сразу и полегчало.

—У вашей чести много еще в графстве всяких друзей, что богатых, что бедных, о которых вы и не подозреваете, — говорю. — Вот когда я шел по дороге, то встретил двух джентльменов в собственных экипажах, и, узнав меня, они про вас справлялись, и все любопытствовали, где вы, да что вы, и даже сколько мне лет. Подумать только!

Тут он встрепенулся и принялся меня расспрашивать, что это были за джентльмены. А на следующее утро пришло мне на ум обойти, никому не сказавшись, всех тех господ, у которых гостили они, бывало, с миледи, всех тех, кого почитал я за добрых его друзей, что и в Корк бы поехали в любую минуту, только б ему услужить; вот я и взял на себя смелость попросить у них взаймы немного наличных. Все они по большей части обошлись со мной очень любезно, и долго расспрашивали с большой добротой о миледи и сэре Конди и обо всем семействе, и очень дивились, узнав, что замок Рэкрент продан, а господин мой ради поправки здоровья поселился в охотничьем домике, и все его очень жалели и не скупились на добрые пожелания, но свободных денег у них, к несчастью, ни у кого тогда в наличии не было. Так что я вернулся, как ушел, ни с чем, и как я к ходьбе не привыкши, да и силы у меня не те, что прежде, то утомился я очень, но зато имел удовольствие пересказать моему господину все любезные слова, что говорили про него и простые, и знатные.

—Тэди, — вдруг говорит он, — все, что ты мне рассказал, приводит мне на ум странную мысль. Все равно, знаю я, что недолго мне на этом свете жить, и хочется мне посмотреть на собственные похороны, пока я еще не умер.

Очень я смутился, как услышал в первый раз, что он про собственные похороны так легко говорит, хотя сам, по всему судя, находится в полном здравии, но опомнился и ответил:

—Уж, верно, зрелище будет на славу, — говорю, осмелев, — и я буду горд, коль доведется мне быть ему свидетелем.

Я не сомневался, что у его чести похороны будут такие же пышные, как у сэра Патрика О’Шоглина; в нашем графстве других таких не было, да и навряд ли будут. Но мне и в голову не пришло, что он это серьезно, пока на следующий день он не вернулся к тому же разговору.

—Тэди, — говорит, — что до поминальной трапезы, то тут уж я, конечно, могу без большого труда увидеть кусочек собственных похорон.

—Что ж, раз вашей чести так того хочется, — говорю, не желая ему перечить, когда он в такой беде, — посмотрим, что можно будет сделать.

Тут мы пустили слух, что он серьезно болен, благо это было нетрудно, потому как он с постели не вставал и никто его не видел, а я вызвал свою сестру, женщину старую и очень в обращении с больными умелую, чтоб она за ним ухаживала, и мы всем сказали, что он очень плох, правда, она-то ничего не подозревала, а только все получилось как нельзя лучше, — народ к нам повалил, и мужчины, и женщины, и дети, а как в домике было только две комнаты, кроме тех, что стояли запертые с Джейсоновой мебелью и пожитками, то в дом скоро набилось столько, что яблоку негде было упасть, и духота, и дым, и шум несусветный; а я стою среди тех, что теснятся у самого смертного ложа, хотя о покойном и думать забыли, и вдруг слышу, господин мой подает из-под шуб, что были на него навалены, голос. Я подошел поближе, а остальные ничего не заметили.

—Тэди, — говорит он, — с меня довольно. Я задыхаюсь и ни слова не слышу из того, что они говорят о покойном.

—Благослови вас господь, — говорю, — только полежите тихо и спокойно еще немножечко, потому как сестра моя боится привидений, и если вы вдруг сейчас ни с того, ни с сего возьмете и оживете, она просто на месте умрет от страха.

Так что он лежит и не шевелится, хотя почти задохнулся, а я стал поскорее рассказывать, какую мы шутку сыграли, тому шепну, потом этому, и все очень удивились, но всё же не так, как мы думали.

—Значит, что ж, не будет нам трубок и табаку, а мы-то так далеко пришли в ночь?—спрашивают. Однако все же порадовались, когда его честь встал выпить с ними и послал еще за выпивкой в трактир, где очень любезно предоставили ему на этот случай кредит. Так что ночь прошла очень весело; но только сдается мне, сэр Конди среди всего этого веселья был грустен, потому как не услышал о себе речей, на какие надеялся.

На следующее утро, когда все, наконец, убрались, и в доме не осталось никого, только мы с сестрой сидим с сэром Конди на кухне, вдруг открывается дверь и входит — кто бы мог подумать? Джуди Мак-Квэрк собственной персоной! А я упустил сказать, что когда еще в охотничьем домике жил молодой капитан Манигол, она вышла замуж за капитанского егеря, а он немного спустя возьми да и завербуйся и бросил ее и был убит на войне.

Бедная Джуди очень подурнела, как побыла замужем год или два, и такая была почерневшая да нечесаная, что сэр Конди даже ее не признал, пока она не заговорила. Но она сказала:

—Это Джуди Мак-Квэрк, с позволения вашей чести, разве вы ее забыли?

—Ах, это ты, Джуди, — ответил его честь. — Конечно, я хорошо тебя помню, только ты очень изменилась, Джуди.

—Оно и время, — говорит. — Сдается мне, что и ваша честь изменились с тех пор, как я вас в последний раз видала, — давно это было.

—Немудрено, Джуди, — говорит сэр Конди и вроде бы вздыхает. — Только что же это ты, Джуди? — говорит. — Как это ты не пришла прошлой ночью на мои поминки и трапезу?

—Вы уж на меня не обижайтесь, — говорит она. — Я о поминках вашей чести и слыхом не слыхала, пока они не кончились, а то бы я наверное пришла, как бы трудно мне это ни было. Потому как вышло мне третьего дня идти за десять миль к родичам на свадьбу, и вернулась я, когда поминки уже кончились. Но, в следующий раз, — говорит, — ваша честь, обещаю, этого не случится.

—Что ж, увидим, Джуди, — говорит его честь, — и, может, даже скорее, чем ты думаешь, ибо я последнее время нездоров, да и вообще полагаю, что жить мне осталось недолго.

 Тут Джуди прижала краешек фартука сначала к одному глазу, потом к другому, придя, как видно, в сильное расстройство чувств, да и сестра моя поспешила вставить словечко и просила его честь приободриться, потому как она твердо верила, что это всего лишь подагра, вот и у сэра Патрика, бывало, схватит, а потом отпустит, а ему бы выпить стаканчик особого, а не то — и целую бутылку, чтоб прогреть желудок. Он обещался ее совету последовать и тут же послал в трактир, а Джуди сделала мне знак, и я отошел с ней к двери, а она и говорит:

—Что это сэр Конди такой невеселый? Неужто знает?

—Что знает?—говорю.

—А ты и не слышал?—говорит. — Миледи Рэкрент, что была, убилась и лежит при смерти, и я уверена, что она уже кончилась.

—Господи, спаси и помилуй нас грешных, — говорю. — Да как же это случилось?

—Да все эта двуколка, — говорит Джуди. — Лошадь понесла. Возвращаюсь я домой со свадьбы Бидди Мак-Гуггин, а на дороге толпа народу, идут с ярмарки в Крукагнаватурге, и вижу: посередь дороги лежит эта двуколка без колес и вся побитая. «Что это?» — говорю. «А ты и не слышала?» — отвечают. — «Это коляска леди Рэкрент, что сбежала от своего мужа, а лошадь испугалась какой-то падали, что лежала поперек дороги, и понесла, а леди Рэкрент и горничная завизжали, да и налетели на телегу, что возвращалась с ярмарки, а мальчишка на ней заснул, а ми-леди возьми и зацепись юбкой, что свисала из двуколки, так что ее не знаю сколько тащило по дороге, а дорога-то вся в камнях да в колдобинах, потому как ее как раз собирались мостить, а один из дорожных рабочих с кувалдой, наконец, и остановил лошадь; но миледи-то Рэкрент вся убилась да расшиблась страшно и ее отнесли в хижину по соседству, а горничную нашли потом в канаве, куда ее сбросило, а шляпа и накидка на ней полны болотной водой, и говорят, что миледи все равно не выживет. Послушай, Тэди, а правда, что мне за верное рассказали, будто сэр Конди все переписал твоему сыну Джейсону?

—Все, — говорю.

—Все, как есть? —спрашивает.

—Все, как есть, — говорю.

—Стыд-то какой, — говорит она. — Только Джейсону не говори, что я сказала.

—А что это ты сказала? — вскричал сэр Конди, просунувшись между нами, так что Джуди сильно вздрогнула. — Было время, когда Джуди Мак-Квэрк не задерживалась так долго посудачить на пороге, если я был в доме.

—Ах, — говорит Джуди, — стыдитесь, сэр Конди. Те времена прошли, вам бы подумать о леди Рэкрент.

—К чему это мне о ней думать, если она обо мне и не вспомнит? — говорит сэр Конди.

—Это сюда не имеет касательства, — говорит весьма разумно Джуди, — вам надо о ней подумать сейчас, не то потом будет поздно. Разве вы не знаете, что она при смерти?

—Миледи Рэкрент?—говорит сэр Конди в изумлении. — Да мы только два дня как расстались, ты же знаешь, Тэди, она была весела и здорова и уехала с горничной в Джульеттину горку на двуколке.

—Больше она на двуколке никуда не поедет, — говорит Джуди. — Двуколка-то ее и прикончила, вот уж что правда, то правда.

—Что же, она умерла? — говорит его честь.

—Почитай что и умерла, — говорит Джуди. — Да вот Тэди доподлинно всю историю знает, как я сама ее слышала. Уж лучше он или кто другой вам, сэр Конди, ее и расскажет, так оно приличней будет, а мне надо домой к детям.

Он стал ее удерживать, хоть больше, как видно было, из любезности, чем из чего другого, ведь Джуди, как его честь еще раньше заметил, сильно переменилась, и сколько я мог судить, хоть сама она того, видно, не понимала, едва ли могла надеяться стать леди Рэкрент, случись ему снова бросать монету. Я ему пересказал все доподлинно, слово в слово, как Джуди мне рассказала, и он в тот же вечер отправил в Джульеттину горку нарочного с поклоном, да чтоб все точно разузнал, а Джуди наказала этому мальчишке, чтобы зашел в лавку Тима Мак-Энерни, что торгует в О'Шоглине, и купил ей шаль.

—Так и сделай, — сказал сэр Конди, — да скажи Тиму, чтобы деньги с тебя не брал, потому что за шаль я заплачу ему сам.

Тут сестра на меня взглянула, но я ничего не сказал, только переложил табачную жвачку из-за щеки за щеку, а Джуди стала говорить всякие слова, что она, мол, не из тех, что принимают подарки от джентльменов.

Я же отошел в сторону, чтоб обсудить с сестрой, есть тут что- нибудь или нет, а сестра говорит: нужно быть слепым, чтоб такое спрашивать, ну, я и подумал, что, верно, сестра больше моего в этом разбирается, и, припомнив прошлые времена и разные случаи, склонился, в конце концов, к ее мыслям, так что мы с ней решили, что Джуди, пожалуй, все-таки вполне может стать леди Рэкрент, если только место это вдруг освободится.

На следующее утро его честь еще не встал, а уж кто-то стучит двойным стуком в дверь, и я с удивлением вижу, что это сын мой Джейсон,

—Это ты, Джейсон?—говорю. — Что тебя к нам принесло?—говорю.— Небось, леди Рэкрент? Мы уже знаем, со вчерашнего дня.

—Возможно, — отвечает. — Но мне надо видеть сэра Конди.

—Не можешь ты его видеть, — говорю, — потому как он еще не вставал.

—Что ж, — говорит, — разве нельзя его разбудить? Или мне так и стоять у двери?

—Не стану я беспокоить его честь из-за тебя, Джейсон, — говорю. — Не раз тебе случалось стаивать в ожидании, пока его честь найдет время с тобой поговорить, и тогда ты не считал это для себя зазорным. Его честь... — продолжал я, повысив голос, но тут его честь просыпается сам по себе и кричит мне из комнаты, с кем это я, мол, разговариваю. Джейсон не стал больше церемониться, а вслед за мною вошел в комнату.

—Как поживаете, сэр Конди? — говорит. — Счастлив видеть вас в таком прекрасном здравии. Я зашел узнать, как вы себя чувствуете и не нуждаетесь ли вы здесь в чем-либо?

—Нет, не нуждаюсь ни в чем, мистер Джейсон, благодарю вас, — говорит он. Потому как у его чести была своя гордость, и не желал он после всего, что было, одалживаться у моего сына. — Но прошу вас, возьмите стул и присядьте, мистер Джейсон.

Джейсон уселся на сундук, потому как стула там никакого не было, и так сидел довольно долго в полном молчании. Наконец —

—Что слышно в графстве, мистер Джейсон Мак-Квэрк? —говорит сэр Конди, вежливо так, но холодно.

—Ничего, о чем бы вы, насколько я знаю, уже не слышали, сэр Конди. Мне очень грустно было узнать о несчастье с леди Рэкрент.

—Весьма вам признателен, и миледи, несомненно, тоже, — отвечает сэр Конди все так же высокомерно. И снова наступило молчание, особенно тягостное для сына моего Джейсона.

—Сэр Конди, — говорит он наконец, видя, что сэр Конди собирается снова погрузиться в сон, — сэр Конди, вы, конечно, помните, что говорили при мне о небольшой записке, данной вами миледи, относительно пятисот фунтов годовых?

—Совершенно верно, — отвечает сэр Конди, — у меня все это свежо в памяти.

—Но если миледи Рэкрент умрет, тогда и выделять ничего не надобно.

—Безусловно, — говорит сэр Конди.

—Однако нельзя быть уверенным, что миледи Рэкрент не поправится, — говорит Джейсон.

—Совершенно верно, сэр, — говорит мой господин.

—По справедливости вам следует тогда, вероятно, подумать о том, что принесли бы вам эти земли, свободные от попечительства?

—Пятьсот фунтов годовых, — тут и думать нечего, — отвечал сэр Конди.

—Это в том случае, если не будет ни вас, ни опеки. Прошу меня простить, сэр Конди, вы в делах толк знаете, но этот подсчет неверен.

—Весьма возможно, — говорит сэр Конди. — Но, мистер Джейсон, если у вас есть что мне сказать об этом, я был бы вам очень признателен, если бы вы это сейчас и сказали, ибо я ночь спал неважно и не отказался бы поспать еще часок.

—Мне нужно сказать вам всего два слова, и для вас, сэр Конди, они важнее, чем для меня. Вы со мной несколько холодны, как я замечаю, но, надеюсь, вас не обидит то, что я сюда принес.

Тут он вынимает из кармана два длинных свертка и сыплет дождем на кровать золотые гинеи.

—Что это? — говорит сэр Конди. — Давно уж я не...

Но гордость не позволила ему закончить.

—Это все сию же минуту будет вашей законной собственностью, сэр Конди, если только вы пожелаете.

—Только не даром, конечно, — говорит сэр Конди, усмехаясь,— у тебя ведь ничего даром не бывает, Джейсон, уж я-то тебя знаю.

—Ах, сэр Конди, не будем углубляться в неприятные воспоминания, — говорит Джейсон, — теперь я твердо решил вести дело по-джентль- менски, как, не сомневаюсь, поступите и вы. Здесь двести гиней, и я намерен прибавить еще сто, если вы сочтете возможным перевести на меня все ваши права на известные вам земли.

—Я подумаю, — говорит мой господин. И много еще другое, что я и слушать устал, было сказано Джейсоном, и все это, и вид золота на постели подействовало на моего господина; короче говоря, сэр Конди собрал золотые гинеи и завязал их в платок, и подписал бумаги, которые Джейсон принес, как всегда, с собой; на том дело и кончилось — Джейсон убрался восвояси, а господин мой повернулся на другой бок и снова заснул.

Вскоре я узнал, что заставило Джейсона так поторопиться с этой сделкой. Сын мой Джейсон остановил рано утром мальчишку-госуна, посланного накануне в Джульеттину горку с поклоном от моего господина, чтобы справиться о здоровье миледи после несчастья, и допросил его обо всем, что тот узнал о миледи от слуги в Джульеттиной горке; мальчишка сказал ему, что вряд ли миледи доживет до утра, так что Джейсон решил, что пора ему двинуться к нам, чтоб заключить, пока не поздно, с моим господином эту сделку и пока мальчишка не успел еще сообщить нам последние новости. Мой господин был весьма раздосадован, если можно о нем так сказать, когда узнал, что его провели; впрочем, приятно все же было иметь в доме деньги для немедленных нужд.

И вечером, когда пришла Джуди и привела детей, чтобы навестили его честь, он развязал платок — благослови его, господи! богат он или беден, он все такой же! — и дал им всем по гинее.

—Смотри веселей, Джуди, — говорит ей моя сестра, как только сэр Конди отошел, чтобы налить стаканчик пуншу ее старшему сыну. —

Смотри веселей! Кто знает, может, мы доживем еще до того дня, когда ты станешь хозяйкой замка Рэкрент?

—Может статься, — говорит, — только не так, как ты думаешь.

Сначала-то я не понял, куда она клонит, но потом вдруг меня осенило.

—Послушай-ка Тэди, ты мне вчера говорил, что сэр Конди продал все как есть Джейсону. Откуда же у него эти гинеи в платке?

—А это плата за долю миледи, — говорю.

Тут Джуди призадумалась.

—О чем это ты задумалась, Джуди? —говорит сестра. — Смотрите-ка, сэр Конди пьет за ее здоровье!

Он в это время сидел в комнате за столом и пил вместе с акцизным и землемером, что пришли его проведать, а мы стояли в кухне у огня.

—Мне-то что, за мое он пьет здоровье или не за мое, — говорит Джуди. — Я не о нем думаю, как вы там ни шути и что он там обо мне ни думай.

—Да ведь ты не откажешься стать леди Рэкрент, Джуди, если тебе предложат? — спрашиваю.

—А если мне предложат что-нибудь получше? —говорит.

—Как это — получше? —спрашиваем мы с сестрой в один голос.

—Как? — говорит она. — Какой смысл быть леди Рэкрент, если нет замка? Что толку в телеге, если нет лошади?

—А где же ты возьмешь лошадь, Джуди? — говорю я.

—Пусть это тебя не заботит, — отвечает. — Может, твой же собственный сын Джейсон мне ее достанет.

—Джейсон! — говорю. — Не вздумай ему довериться, Джуди. Сэр Конди о тебе очень хорошо отзывался, уж я-то знаю, а вот Джейсон о тебе отзывался неважно, Джуди.

—Что за важность, — отвечает Джуди, — мужчины часто говорят совсем не то, что они о нас думают.

—Как и вы о них, это уж точно, — говорю. — Нет уж, ты не отговаривайся, Джуди, потому как я о тебе только лучше за это думаю, и не гордился бы я тем, что ты дочь сына моей сестры, если бы узнал, что ты неблагодарна или еще как-нибудь неуважительна к его чести.

—Какое же тут неуважение? — отвечает. — Я просто говорю, что пошла бы лучше замуж за другого, если только будет мне на то удача.

—Не будет тебе удачи, Джуди, помяни мое слово, — говорю.

И вспомнил я тут про доброту моего господина, как бросал он из-за нее монету перед тем, как жениться, нахлынуло тут все это на меня, так что, чувствую, перехватило у меня горло, и не могу больше ни слова сказать.

—Все лучше, Тэди, — говорит, — чем как у некоторых, что остаются при тех, у кого ничего не осталось.

—Милосердный боже! — говорю. Вы только послушайте, какая гордыня и неблагодарность. А он-то только что раздавал последние гинеи ее детям, и на плечах у нее красуется шаль, что он ей подарил только вчера!

—Да уж, Джуди, нехорошо тебе так говорить, — согласилась моя сестра, взглянув на шаль.

—А ему, — отвечает, — хорошо было мне вчера на зло говорить, что я так изменилась?

—Послушай, Джуди, — говорю, — если у тебя такое на уме, то зачем ты сюда явилась? Может, затем, чтобы Джейсон о тебе лучше подумал?

—Больше я тебе про себя ничего не скажу, Тэди, — говорит она.— Я бы и того тебе не сказала, если б только раньше поняла, что ты совсем рехнулся, не хочешь, чтоб твоего сына предпочли другому!

—Да уж, Тэди, тут ты не прав, — говорит мне сестра.

Сказать по правде, я вконец растерялся: с одной стороны — мой сын. с другой — мой хозяин, да тут еще эти женщины; мысли мои и чувства пришли в смятение и я уж, сказать по совести, не знал, кто тут прав, а кто виноват. Так что я больше ни слова не вымолвил, а только порадовался, что его чести не привелось выслушать все, что Джуди о нем говорила, потому как я понимал, что это его бы просто убило; не оттого, что я думал, будто она ему так уж нравится, как казалось ей и моей сестре, просто такая неблагодарность со стороны Джуди была бы ему не по душе, он даже мысли такой не допускал, что его могут не любить или не говорить о нем хорошо у него за спиной.

К счастью для всех, он к тому времени был уже так весел, что все равно бы ничего не понял, даже если б услышал. В домике был огромный рог, оставшийся с той поры, как мой господин и капитан Манигол тут охотились и дружили: он принадлежал когда-то прославленному сэру Патрику, его предку; и его честь любили рассказывать историю, которую они узнали от меня еще ребенком, как сэр Патрик залпом выпивал этот рог, наполненный до краев, чего ни один человек ни до него, ни после сделать больше не мог, не переведя при этом дух. И вот сэр Конди предложил землемеру, который отозвался о роге пренебрежительно, выпить его одним духом, и наполнил рог до краев пуншем, а землемер и говорит, что так он пить не будет, но зато готов биться с сэром Конди об заклад на сотню гиней.

—Идет, — говорит мой господин, — ставлю сотню золотых гиней против твоей «головы» , что не выпьешь.

—Идет, — говорит землемер, а между двумя джентльменами этого достаточно.

Землемер поперхнулся, и мой господин выиграл пари; он думал, что выиграл сотню гиней, но акцизный заявил, что по условию получить он должен только «голову». Моему господину все было одно, он так и этак был доволен, ну а я радовался, видя его опять в таком хорошем расположении духа.

Тут землемер — будь он неладен! — возьми и скажи моему господину, мол, сам-то он сможет единым духом осушить этот огромный рог?

—Рог сэра Патрика! — говорит его честь. — Давайте его сюда! Ставлю твою же ставку, что выпью.

—Идет, — говорит землемер, — а я готов биться на что угодно, что вам этого не сделать.

—Сотня гиней против шестипенсовика, что выпью, — говорит он. — Давай сюда платок.

Знал я, что он говорит про платок с золотом, но не лежало у меня сердце вынимать его в таком обществе, когда его честь не очень мог за ним присмотреть.

—Давай же сюда платок, Тэди, — говорит, да как топнет ногой. Что ж, вынул я платок из кармана, куда упрятал его от соблазна. Эх, горько мне было видеть, как падают на стол гинеи, последние, что были у моего господина! А сэр Конди мне и говорит:

—Вот чудо — у тебя сегодня рука потверже, чем у меня, старый Тэди, — налей-ка ты мне рог.

Что я и сделал, пожелав его чести успеха; не думал я, когда рог наполнял, что с ним приключится. Выпил он рог залпом — и упал, как подкошенный. Мы его поднимать, а он ни слова сказать не может и с лица совсем почернел. Уложили мы его в постель, но вскоре он очнулся — бредит и бьется в мозговой горячке. Что смотреть на него, что слушать, было ужасно.

—Джуди! Джуди! Неужто нет в тебе ни капли чувства? Неужто ты не останешься и не поможешь за ним смотреть?—говорю я ей, а она надевает шаль, чтоб идти вон.

—Мне на него и смотреть-то страшно, — говорит, — не могу я и не хочу оставаться. Что проку — он все равно до утра не протянет.

На том и убежала. Так что из великого множества его друзей остались только мы с сестрой.

Горячка то схватывала его, то отпускала, и снова схватывала, и отпускала, и так продолжалось пять дней, а на шестой опомнился он на несколько минут, признал меня и сказал:

—Все во мне от боли горит, Тэди.

Я говорить не мог, а сестра его спросила, не хочет ли он чего, чтоб полегчало.

—Нет, — говорит, — мне теперь никогда уже не полегчает.

И страшно закричал от этой муки. Потом опять на минуту его отпустило.

—Вот до чего довело меня питье, — говорит. — А где же все мои друзья? Где Джуди? Значит, никого, а? Да, сэр Конди дурак был, дурак и остался, — сказал он.

То были его последние слова — так он и умер. А похороны у него были самые что ни на есть бедные.

Вы, верно, захотите еще что-нибудь услышать, но какой уж тут из меня рассказчик, скажу только, что миледи Рэкрент не умерла, вопреки всем ожиданиям, только от падения да от ушибов лицо у нее очень пострадало; они с Джейсоном сразу же после смерти бедного моего господина начали тяжбу из-за тех пятисот годовых; распоряжение-то было не на гербовой бумаге, так что кто говорит, оно недействительно, а кто — что это неважно; еще другие говорят, что Джейсон все равно земель не получит, а многие ему того желают. Что до меня, то после всего, что я на этом свете увидел, я ничего уже больше не желаю, но я ни слова не говорю, — в моем возрасте глупо было бы наживать себе врагов. Джейсон на Джуди не женился, как я и предсказывал, да он об этом и не помышлял. Я о том не жалею — а кто жалеет? А что я тут записал по памяти и понаслышке о семействе, так это все истинная правда с начала и до конца. Тут вы можете быть уверены, потому как что толку говорить неправду про то, что все не хуже моего знают?

Издатель легко мог бы сделать катастрофу в истории сэра Конди более драматичной и поучительной, если бы полагал возможным приукрашать простой и бесхитростный рассказ верного Тэди. Он представляет его английским читателям как образчик характеров и обычаев, которые, возможно, в Англии не известны. В Европе нет ни одной страны, частные нравы которой были бы до последних лет менее известны англичанам, чем нравы их сестры и соседки.

Картины Ирландии, нарисованные мистером Юнгом в его путешествии по стране, суть первый верный портрет ее обитателей. Все подробности в предшествующем наброске были взяты из жизни, они характерны для той смеси легковерия, смекалки, хитрости, благодушия, беспутства, бескорыстия, ловкости и тупоумия, которая в различных формах и с различным успехом представлена была с тех пор на сцене или изображалась в романах.

Трудно дать ответ на вопрос о том, будет ли союз с Англией способствовать или препятствовать оздоровлению этой страны. Немногие просвещенные люди, живущие сейчас в этой стране, найдут убежище в Англии. Их мало, но они ничем не уступают господам того же ранга в Великобритании. Лучшее, на что можно надеяться, это на водворение взамен их английских промышленников.

Удалось ли уорикширской милиции, которая состояла в основном из ремесленников, обучить ирландцев пить пиво? Или ирландцы научили их пить виски?