1. Подаренная звезда
Величественный, старинный, фамильный замок, в глубине парка, в этот вечер особенно оживлен.
Из подъезжающих к подъезду автомобилей со значками дивизий и полков ловко выпрыгивают офицеры всех рангов, степенно выходят и старые магнаты с суровыми, породистыми профилями, выпархивают дамы. Среди офицеров преобладают летчики — славные птенцы «Белого орла».
Посыльные вносят огромные корзины и букеты цветов.
Героиня вечера, восемнадцатилетняя сияющая Люцина, встречает гостей. Как вокруг белого цветка, кружится рой мотыльков — молодых, блестящих офицеров, затянутых в новенькую щеголеватую форму, блестящие лаковые сапоги, с квадратными конфедератками в руках.
Молодого поручика авиации, Мечислава Сливинского, принимает особенно приветливо молодая хозяйка дома.
— Поручик! Я особенно рада видеть вас среди наших гостей… И, нагнувшись ближе, шепнула: — Любимый…
Обожгла дыханьем. Сладкое слово — «любимый»…
Сливинский почтительно приложился к руке, хотя сердце уже пляшет бешеный танец.
— Примите мои скромные поздравления, панна Люцина! Пусть девятнадцатый год вашей жизни будет еще счастливее, беззаботнее и радостнее восемнадцатого.
— Благодарю вас… — И снова добавила тихонько: — Я уверена в этом, ведь ты будешь всегда со мной, любимый.
Очаровательная музыка этих слов коснулась уха летчика, подняла на крыльях радости, стремительно взвиваясь, достигая самой вершины мечты.
— Сегодня веселый бал!
— Мне восемнадцать лет, Мечик!
— Чудное время… Лучшее в жизни. Знаю, что сегодня будет масса охотников танцевать, приглашаю заранее. Обещаете?
— Конечно, дорогой.
Висячие люстры с хрустальными украшениями рассыпаются тысячами сверкающих алмазов по залу, черным сюртукам и фракам, сверкающим шитьем и орденами мундирам, нарядным платьям, белизне прекрасных рук и плечей…
За белыми колоннами, в углах зала, собиралось высшее офицерство небольшими группками, делясь впечатлениями вечера.
— Какая красавица Люцина!
— Кто будет ее избранником?
— Признаться, красивейшая девушка.
— На конкурсе красоты она, наверно, займет первое место среди красивейших панн Познанского воеводства… А может быть, и всей Польши.
— Полковник Симон очень скромен и нигде не показывает свою дочь…
Торжественный ужин начался тостом седовласого командира округа:
— Мы гордимся, что Польша имеет таких прекрасных девушек, как наша дорогая именинница. Мы гордимся тем, что польские женщины — прелестнейшие в мире женщины! Они так прелестны, что даже меня, старого седого солдата, вводят в грех!.. Дай тебя поцеловать, Люцина!
Под веселый смех и шутки любимый командир целует девушку.
— За именинницу!
— За наших женщин! Милых женщин!!!
— За Польшу!!!
Звучат тосты, льется широкой рекой вино. Гремит музыка. Собравшиеся умеют и любят веселиться. Люди рассыпаются веером из-за стола. Вот уже первые пары кружатся в вихре штраусовских сказок, колышутся в волнах плавного менуэта; расплавленным хрусталем льется шопеновский полонез…
После опьяняющих танцев поручик с Люциной выходят на освещенную веранду и оттуда, тихонько спускаясь мраморными ступенями, направляются в парк.
Старые безмолвные липы, застыв в удивительном спокойствии, посеребренные лунным светом, прислушиваются к людскому веселью и музыке, несущейся из зала. Начавшаяся осень слегка наложила мазки своей богатой золотом и желтизной палитры на наряд обитателей парка. Теперь все здесь покрыто лунно-осенней желтизной. Вдоль длинной аллеи деревья выстроились, будто на параде. Слегка опьяненной вином и переполненной счастьем Люцине мерещится, что деревья шепчутся тоже о любви… Любовь заполняет все существо и поэтому девушке кажется, что весь мир должен интересоваться только любовью. Вот-вот кинутся в объятья деревья и затанцует весь парк в вальсе штраусовской «сказки венского леса».
— Как прекрасен мир, Мечик! Посмотри на эти каштаны и липы. Мне немного жаль их, потому что безумно люблю жизнь, движенье, музыку, а они теперь увядают… Но, может быть, деревья по-своему счастливее нас? Кто знает? Мы уйдем и побываем во многих местах, а липы будут стоять до самой их смерти. К чему я это все говорю, Мечик?
— Все это очень красиво, дорогая! Но не жалей об увядающем парке. Он зазеленеет вновь весною…
— Да, будет весна. Но где будем мы, когда он снова оденется молодой листвой?.. Скажи, Мечик, ведь мы… будем жить здесь?
— Едва ли. Кажется, я получу назначение за границу.
— Бедные липы… Но что мне липы, когда ты со мной…
Полная луна скромно прикрылась облачком…
— Теперь никакая сила не сможет нас разлучить!
— Ничто! Ничто! Никогда!!!
Но двое опьяненных счастьем людей не подозревали, что неумолимая рука событий уже заносит над ними страшное оружие, готовое опуститься и уничтожить жизнь, любовь и счастье людей…
— Какой же сувенир тебе подарить на память о сегодняшнем вечере, пока мы окончательно не соединимся в одну семью?
— Подари мне что-то памятное, необыкновенное, — мечтательно произнесла Люцина.
— Мне бы хотелось подарить такой необыкновенный сувенир, который никогда не потеряется и вечно будет с тобой.
— Я хочу именно такой вечный подарок, — оживленно говорит восторженная Люцина.
— Вот видишь ту звездочку, справа над липой. Самую крупную?
— Вижу, Мечик! Ту, которая ярче других.
— Пока будет светить та звездочка и излучать дальний, мерцающий свет — до тех пор буду любить тебя. Если случайно окажемся в разлуке, взгляни на звезду и узнаешь: жив ли я и что думаю о тебе; она передаст тебе мои мысли. А если случится — погаснет звезда, знай, что нет меня больше в живых.
Офицер чувствует, как к губам его прижалась рука Люцины.
— Замолчи, Мечик! Я не хочу жить, если звездочка потухнет…
И снова луна прикрылась облаком.
2. Сон наяву
Всему бывает конец.
Окончился и именинный бал, и Люцине жаль прошедших мгновений… Но что жалеть о прошедшем прекрасном дне, когда завтрашний будет еще прекраснее!..
Утомленная, но возбужденная и радостная, прошла она в свою спальню. Все казалось новым, как бы омытым, освеженным великой радостью, будто впервые увидела она знакомые предметы, рассматривала и трогала каждую вещь. Вот засохший бессмертник…
— Какой чудный, будто талисман, — произнесла девушка, погладив сухие, шуршащие цветки, сохраняемые со дня первой встречи с Мечиславом. Вот переплетенный в темносиний бархат дневник, которому она доверяла свои тайны. Милые, дорогие вещи! Каждая из них — свидетельница ее счастья! Куда бы судьба не забросила ее — они всегда будут с ней. С драгоценными сувенирами ни за что не расстанется Люцина…
Приготовленная постель манит белоснежными простынями. Глаза Люцины сами собой постепенно закрываются… минута, и сон берет свое. На белой подушке уже рассыпались светлые, золотистые локоны в слабом свете мерцающей лампады.
Путаются один за другим сны. Вот какая-то огромная, тысячерукая, многоликая гадина приближается к девушке, готовясь схватить ее. Ужас сковывает члены… Но вот появляется Мечик. Он в страшном бою, достойном борьбы Геракла с Горгоной-Медузой, повергает гадину… Из отрубленных голов чудовища хлещет кровь…
Кровь, кровь, кровь…
— О, Мечик, спаси меня! Я боюсь этой крови…
Но вдруг меняется пышущее благородством и отвагой лицо Мечислава, становится раздраженным и злым. Страшно Люцине. Никогда она не видела возлюбленного таким страшным, неприятным. Рот его кривится в нехорошей улыбке. Он вынимает пистолет. Офицер пристально глядит в глаза Люцине и медленно, ужасно медленно поднимает свой огромный пистолет… Люцина явственно видит черное, зловещее колечко дула, бугорок мушки и прищуренный глаз над ним… — Она в ужасе. Неужели любимый Мечик хочет убить ее…
— Езус коханый!..
Холодный пот мельчайшими капельками проступает на горячем лбу, становится душно. Не хватает воздуха. И вдруг слышится ясный, отчетливый голос отца.
— Оставьте шутки, поручик! Оружие может быть заряжено! Когда-то у нас в роте произошел несчастный случай!..
Мечик, не отвечая, продолжает целиться. Сердце Люцины готово разорваться… Скорее бы стрелял!..
И Мечик стреляет…
Дикий, ни с чем несравнимый грохот рвет барабанные перепонки.
— Ббб-а-а-а-х!!!
Она убита! Но труп Люцины еще некоторое время чувствует боль, нервы умирают не сразу. Будто иглой укололо в самое сердце. Это пуля, — явственно, с полным сознанием думает девушка, прислушиваясь, как вытекает кровь из сердца, ставшего пустым, обескровленным мешком…
Следом гремит еще выстрел. Снова боль в ушах от страшного сотрясения воздуха. Она куда-то летит, и… просыпается на полу спальни, а на нее сыпятся осколки стекла, штукатурка и потолочные лепные украшения, весь замок дрожит и слегка качается.
— Езус, Мария! Что за страшный сон, или наяву все это?!
Но Люцина слышит страшные крики людей. Еще и еще гремят взрывы, но уже не во сне, а наяву.
Старый замок дрожит и качается. Люцина вскакивает. Опять громыхает гул отдаленных взрывов. В воздухе монотонно-вибрирующий гул самолетов.
— Война!
— Немцы напали на Польшу!
Снова летят волны самолетов.
Люцина прислушивается к пугающим, необычным словам, набрасывает одежду. Что делать? Спрятаться? Бежать? Бежать некуда.
— Где же Мечик? Что делает в эту минуту он? Что делают рыцари белого орла? О, Мечик! Мечик!..
3. Начало конца
Серый рассвет.
Мечислав Сливинский дремал на диване. Он даже не сбросил с себя парадный мундир и сапоги: до того ли? Так и повалился, возвратившись домой из замка.
В ушах еще явственно звучит вальс, и губы еще чувствуют нежность других губ. Я счастлив… Боже, как я счастлив!.. Люцина! Ведь все сойдут с ума от зависти!
— Счастливый ты, Мечислав! — позавидует сам капитан, — мечтал летчик, представляя изумленные лица своих однокашников и друзей в момент, когда он торжественно объявит:
— Между прочим, господа! Я женюсь на Люцине Симон!
— Ты на Люцине!?! — недоверчиво произнесет Каэтан.
— На дочери своего шефа! — изумится Петринский.
— Ты сам черт, а не поручик! — похвалит капитан Квятковский.
— Я с тобой буду биться! — вызовет на дуэль вспыльчивый Войнаровский.
— Не может быть, — усомнится вечный скептик Тадеуш Витовский.
— Люцина — моя невеста! Ей-Богу, сойду с ума! Итак, завтра к старику… Он не откажет… Нет, он не откажет… Хорошо быть молодым, и дважды хорошо быть еще любимым!
Резко и настойчиво зазвенел телефон. Не спеша взяв трубку, Сливинский услышал возбужденный голос дежурного по полку:
— Господин поручик! Немедленно прибудьте на аэродром!
— Что за спешка, пан Сокульский?
— Война! Неужели пан поручик еще не знает, что немцы напали на Польшу?
— Война!?! — И в воображении Сливинского все существующее в природе и рожденное его воображением, потеряв свое постоянное место, весомость, формы, завертелось в бешеной чудовищной свистопляске.
— Война!!! А как же Люцина???
Наспех застегнув мундир и едва поправив портупею, поручик выбежал из дома, задумываясь:
— Может быть, это только обыкновенный пограничный инцидент?.. Неужели действительно война? Как это ужасно, и именно теперь… Не хотелось верить, хотя в кругу штабных офицеров в последнее время циркулировали упорные слухи, что война неизбежна. После ряда наглых домоганий и требований немцев чувствовалась нависшая угроза. Но кто мог думать, что так скоро?
Раннее сентябрьское утро. Ленивый туман повис над сонной землей и медленной Вартой. Еле вырисовывались силуэты домов. Затерявшись в тумане, громко, встревоженно кричат невидимые гуси. По пути встречались полусонные, сосредоточенные, спешащие мастеровые. Город еще спал и видел последние спокойные сны…
На западе гудели содрогающие землю отдаленные взрывы, когда Сливинский добрался до аэродрома. У поста, неловко улыбаясь, будто он повинен в свалившемся несчастьи, переминался с ноги на ногу молоденький часовой.
Чувствовалась тревога, смятение и спешка: из ангаров выкатывали боевые самолеты. Все начальство было уже на местах и отдавало распоряжения, готовясь к выступлению.
Родные и близкие Мечиславу шутники и балагуры — молодые бортмеханики, — теперь сосредоточенно и внимательно готовили его блестящий серебристый аппарат. По их напряженным лицам летчик понял, что наступила жестокая правда — война!
Сливинский столкнулся с седым полковником Симоном, и странно — забыл в ту минуту, что его командир является в то же время и отцом Люцины.
— Нужно обследовать шоссе Познань — Бреславль, произвести тщательную воздушную разведку границ.
— Есть, господин полковник!..
— Готово! — доложили бортмеханики.
— Не узнаю тебя, Антек, где делась твоя веселость?
— Э! Не говорите, пане поручик. Проклятые немцы! Прямо не верится, что война, может… простой инцидент?
— Вот слетаю сейчас и узнаем, что там происходит.
— Пане Мечислав! Берегитесь там, — напутствуют механики.
Серебристый орел взмывает в воздух… Над самой границей снижается и бреющим полетом мчится над полчищами солдат, колоннами темно-серых автомобилей, орудий. Чудовищная военная машина проткнула грудь его страны и направляла острие на сердце, на столицу.
— Значит, самая настоящая война — решает Мечислав, нажимая кнопку автоматической аэросъемочной фотокамеры. Внизу, под ним, развертывались войска и начинался жаркий бой; польская кавалерия храбро атакует механизированную пехоту. Разведчик не удерживается от соблазна, снижается и на несколько минут включается в бой, выпустив ряд пулеметных очередей. Немцы обстреливают его из зенитного пулемета; несколько визгливых пуль рвет плоскости, шлепает в металл. Первое боевое крещение даже приятно летчику.
Над артиллерийскими позициями немцев Сливинский успел заснять вторую катушку пленки. Сбоку появляется вражеский самолет.
«Разведчик. Длинноногий аист на высоком шасси», — думает польский летчик, бросая аппарат на «аиста». Едва не протаранив неприятеля, Сливинский пустил длинную пулеметную очередь. Короткий воздушный поединок завершается гибелью врага, его машина ложится на правое крыло, переворачивается и штопором устремляется вниз.
Сливинский, пролетев трижды над линией фронта, нащупал мотомеханизированные части и артиллерийские позиции противника, нанося их на точную карту. Снизившись на родном аэродроме, докладывает о результатах разведки.
— Спасибо! — благодарит полковник. Его лицо посерело и осунулось.
— Разрешите мне еще слетать на разведку.
— С Богом! За Речь Посполиту Польску!
Старик еле сдерживает дрожь в своем голосе… Он отворачивается. Но… каждый из них исполняет святой долг солдата. Провожая глазами быстро удаляющийся аппарат Сливинского, он думает:
— Хороший офицер был… — И ловит себя на том, что глагол «был», — поставил в прошедшем времени…
Поручик Сливинский снова в воздухе, над границей. Внизу зададакали зенитные пушки. Белые облака разрывов виднеются недолетом с правого борта.
— Это не беда! — Сливинский быстро уходит из поля обстрела.
Под ним рассыпаны маршевые колонны — это подходящие к фронту резервы польских частей. Неожиданно слева появились три еле заметных точки, быстро вырастая в знакомые очертания самолетов. Сливинский по контурам фюзеляжа и оперения узнал последнего выпуска быстроходные «Хенкели». Будет нелегкая схватка!.. И пальцы летчика ложатся на гашетку пулеметной установки.
Вихрем налетают «Хенкели». Ловко маневрируя менее быстроходной машиной, Славинский уклоняется от неравного боя. Третий «Хенкель», разгадав маневр Сливинского, бросается на него сверху, заплевал огненными вспышками. Обожгло плечо…
Руль стал невыносимо тяжелый, будто налит внутри болтающейся ртутью, аппарат упорно тянет к земле. От пулеметной очереди поручика заметался и запетлял один из неприятелей, но и своя машина безнадежно проваливалась вниз.
— Подбит! А как же Люцина!?! — мелькает в сознании.
Из плеча хлюпает кровь. Руль начавшей входить в штопор машины не слушается ослабевающих рук. — Виток, два, три, — считает летчик и, напрягая последние силы, выбрасывается из обезумевшей машины. Навстречу мчится желтеющий лес.
Толчок. Посыпалась кружащаяся метель лимонно-багряных листьев, тронутых первыми осенними утренниками: белый строп парашюта зацепился за ветку и, как на пружинящей рессоре, Мечислав повис в воздухе. От потери крови сознание заволакивалось дымкой и сквозь эту дымку он заметил двух мотоциклистов, которые приближались к месту спуска. За рулями сидели люди в зеленых резиновых плащах и характерной формы стальных шлемах.
Огромные очки-консервы делали их похожими на жителей другой планеты. Сливинский даже подумал, что так должны выглядеть марсиане…
4. Опустившийся молот
Итак — война!
Гудят улицы города, растревоженным ульем. В подъездах домов оживленные группы делятся первыми впечатлениями. У разрушенных первыми бомбами домов — толпы глазеющих, болтающих, любопытных. Нет недостатка ни в знатоках, ни в стратегах. Все высказывают свои планы ведения военных операций. Как жаль, что генеральные штабы по своей неповоротливости не имеют обыкновения прислушиваться к голосам уличных стратегов. Кажется, стоит принять их диспозиции — и завтра война окончится полной и безусловной капитуляцией врага. Но не слушают уличных толков, в штабах сидят, склонившись над картами, отмечая пестрыми цветными флажками поступающие известия, уже в первые часы ставшие угрожающими.
По улицам бесконечно идут мобилизованные, мчатся нагруженные непонятным военным скарбом автомобили. Проскакал, ощерясь пиками, уланский полк.
— Проклятые фашисты!
— Война не объявлена, господа!
— Это нарушение международных законов!
— Какие теперь законы и договора! Ведь никто их не выполняет!
— Побьем немцев!
— Всыпят нам немцы!
Газеты рвут из рук, зачитывают до дыр, и газет почему-то сразу стало так мало. От радиоприемника не отходят часами. Насущный хлеб людей — новости.
— Новости? Что нового? Скажите последние новости?
— Где? Кто? Когда? Зачем? Что будет?
В страшной, все нарастающей тревоге, с замирающим сердцем и холодеющими пальцами, но крепясь, сжав губы, Люцина, не дождавшись отца, поехала к нему. Полковник встретил ее неласково и сурово.
— Для чего ты приехала? Тебе лучше сидеть дома!
— Прости, отец! Я не могла быть дома. Ты не обедал сегодня…
— Тоже, мать моя, подумаешь, обед. Ну, кыш домой! Собери кое-что в дорогу. Только гляди — самое необходимое.
— Неужели, отец, дела так плохи, что нужно думать о бегстве?
— Не о бегстве, глупыша! Война состоит из комбинаций отступлений и наступлений. Мы, возможно, будем отступать, поняла? Ну, марш домой! Я Бог даст, буду к вечеру.
— Отец, неужели всему конец? — не выдержала Люцина и припала к отцовскому плечу.
— Успокойся, милая, все будет хорошо. Немцы продвигаются, но это не так страшно. Мы имеем могущественных союзников. Они никогда не допустят порабощения Польши!
От ласкового, обнадеживающего слова отца тяжелая горечь несколько отлегла от сердца. Люцина уехала домой. С языка так и не слетел вертевшийся на самом кончике вопрос: где же теперь Мечислав Сливинский? Что с ним?
Дома было тревожно и бестолково. Озабоченно, но без всякой пользы, носилась из комнаты в комнату, из угла в угол прислуга, хватаясь за одно, не окончив и берясь за другое. Зачем-то с места на место переставляли вещи, двигали стулья. Мать сидела у окна, недвижимым взором уставившись на верхушки позолоченных осенью лип.
Люцина обошла дом. Такой знакомый и родной дом. Пересмотрела еще раз дорогие вещи, письма. Зашла в кабинет отца. Невыразимая тяжесть сдавила грудь… Зачем отец приказал собираться? И, стараясь быть рассудительной и спокойной, принялась укладывать чемоданы с помощью старой горничной. Она понимала, что мать не способна сейчас ни на что…
Уже поздно вечером, уставший от беготни ординарцев, телефонных звонков, докладов, распоряжений и сводок — заехал домой старый полковник Симон. Иссиня-черное сентябрьское небо прокалывали навылет острые клинки сверкающих прожекторов. На горизонте, уже на польской земле, полыхало небо огромными сполохами ужасного сияния лика войны…
Быстрой и твердой походкой вошел полковник в дом.
— Ну, что, готово у вас? — спросил он вместо приветствия.
— Да, отец. Почти готово. Какие же известия?
— Известия!?! Известия, мать моя, скверные… Немцы стремительно напирают. Мы отступаем. Сегодня снова бомбардировали Варшаву. Да и нашему воеводству досталось. Мы бросили в воздух почти все наши силы. Но «они» — оказались сильнее.
Несколько секунд молчания, которые тянутся часами. Симон сел, прикрыв глаза ладонью.
— Да, они сильнее… Нам приказано свернуть аэродром! И это тогда, когда мы только хотели его развернуть, несмотря на потери первого дня… Все соколы, как сами черти, рвутся в бой!
— Ты сказал… потери?!.. Потери! — взволнованно спросила Люцина.
— Потери!.. Ты что же думаешь, это игра в куклы?
— Но ради Бога, отец! Какие потери?
— Тяжелые потери. Капитан Квятковский, поручики: Витовский, Францишек, Жадринский, Хльонт — сбиты в первом воздушном бою над Збоншином… Семнадцать нижних чинов и офицеров убиты при бомбардировке базы. Поручики: Рутковский и Сливинский не вернулись на свой аэродром… Вот какие поте… — и не договорил, взглянув в глаза Люцины.
Ничего не сказала девушка. Подстреленной птицей упала к ногам старого Симона и, судорожно обняв пыльный сапог, затряслась в беззвучных рыданиях.
— Что с тобой, дочка? Ну будет же, будет, — подымая дочь, бормочет растерявшийся отец.
— О, отец!.. Поручик Сливинский!.. Мечислав… Ме-е-чик!..
— Что Мечик? — начиная постигать смысл происходящего, спрашивает полковник.
— Я люблю его, отец, — сквозь рыдания тихо говорит Люцина, — сегодня он должен был просить у тебя моей руки…
— М-да… Экая… право, неприятность, — смущенно и растерянно бормочет отец. С Люциной начинается истерика; она бьется у ног и всхлипывает. Но старый, закаленный солдат понял, как успокоить дочь. Он отрывистым голосом говорит:
— Прекрати рюмсать, вытри слезы, Люцина! Мечислав Сливинский был прекрасный офицер и достойный человек. Я гордился бы таким зятем. Но он бы упрекнул меня за слишком мягкое воспитание, увидев тебя такою сейчас. Родина наша в опасности. Одна великая женщина сказала: «Лучше быть вдовою героя, чем женою труса!»
— Отец! — как бы прося пощады, шепчет Люцина.
— Крепись, дочка! Ты не первая и не последняя полька, которой есть о ком плакать… Подумай о них. Думай о тяжелой доле всей нашей отчизны, которой выпало перенести тягчайшие испытания. Молись… Может быть, и не погиб свой нареченный… Мне не верится, что он погиб, — бросал отец маленькое, незаметное семя надежды в израненное сердце Люцины.
Полковник, даже не обедав, громко стуча каблуками, в глубоком раздумьи обошел весь дом и снова уехал в штаб.
Дочь и невеста солдата нашла в себе силы овладеть разыгравшимися чувствами. Но как тяжело, как невероятно тяжело!
Хотелось зарыдать так громко, чтобы там где-то, под облаками, с самолета услышал ее Мечислав.
— А, может быть, он уже лежит поверженный на землю со своим аппаратом? Нет, не может быть! Вот только несколько десятков часов тому, Мечик был с ней, такой радостный и… подарил ей звездочку. Люцина помчалась на веранду, но сентябрьская ночь взволнованно дремала под толстым покровом тумана…
Люцина позвонила отцу в штаб. Долго молчит противная, зловещая и холодная черная трубка — неужели испортилась? Наконец, она слышит далекий, такой замогильный голос отца и решается спросить:
— Не слышно ничего о Мечиславе?
— Пока ничего… Я послал запрос о нем на соседние аэродромы, может быть, вынужденная посадка… Мужайся, дочка! Ночевать не приду домой. Не забудьте затемнить окна!..
Пусто и таинственно в старом доме. Наглухо спущены зеленые шторы, Люцина сама проверила, чтобы свет был хорошо замаскирован. Где-то в черноте ночи угрожающе урчат и мурлычат самолеты. — Должно быть, вражеские, — решает молодая хозяйка большого, такого пустынно-тихого дома. Она ходит по пустой анфиладе прохладных комнат. Старые и строгие предки, затянутые в кунтуши, в конфедератках, в ажурных, волнистых, белых жабо, с ликами святых, глядят с потускневших от времени полотен в тяжелых, бронзовых рамах. Многие предки с оружием в руках — видно, не раз им приходилось оберегать от врага границы своей страны! Люцина всматривается в лики своих предков. Она знает их всех, знает, что они ушли в вечность, в мир иной, многие преждевременно живот свой положили за свободу Польши. И сколько еще уйдет их потомков… И Люцина уйдет к ним тоже, позже… Предки хмурятся… Они спросят: что ты сделала для свободы Польши? Боролась ли с врагом, когда он наступил на грудь родины? Да, я буду бороться… Люцина взволнована. Предки повелевают… Она быстро бежит в кабинет отца, выдвинув ящик стола, находит небольшой, вороненой стали пистолет…
Траурную тишину прервал резкий звонок телефона: может быть, новость о Мечике?
— Я слушаю… — До уха Люцины доносится голос отца:
— Слушай, дочка! Выясняется, что город окружают. Вывезти всех невозможно. Я остаюсь на своем посту. Храни вас Бог!..
На этом разговор прервался.
Стремительно опускался безжалостный молот войны, дробя хрупкое людское счастье…
5. Невольничий рынок
Тысячи людей барахтались в цепкой паутине колючей проволоки. Гигантский невидимый паук опутал страны и народы колючей проволокой бесчисленных лагерей, в которых оказались миллионы мух-людей.
…Осыпаются искалеченные, выпитые, сухие мушиные трупы… Люцина Симон, в кошмарной дремоте, присматривается и видит, как чудовище приблизилось, пучеглазыми, рачьими глазами уставилось на нее. Но стирается грань между кошмарным сном и действительностью. Она слышит явственно крик паука, вскакивает с вонючего матраца в переполненном человеческом хлеву, поправляя на себе смятый салопчик…
— Лос! Лос! Лос! — залаял краснорожий бульдог, для страшного маскарада ряженый в форму полицейского.
— Лос! Лос! Лос!
И плечо Люцины ожег резкий удар; от неожиданности девушка присела. Палочный град лютой грозой пронесся по спинам девушек.
— Что он хочет?
— Лос! Лос! Лос!
— Святый Иисусе! Заступись и помилуй!
— Лос! Лос! Лос! — Бульдог палкой выгоняет девушек из отвратительного барака, пытается построить их по-военному, но он не понимает ни слова по-польски, а девушки по-немецки. Они сбились в кучу, будто стадо овец в проливной дождь, в ужасе закрывая лицо руками.
Кое-как, при помощи увесистой палки, вахмейстер выстроил «непослушных животных» в длинную шеренгу.
Спустя час на плацу появилось несколько человек в желтых, зеленых и черных униформах, среди них обшитый золотом, важный, как фазан, краснощекий немец и низкий японец в черном сюртуке. Японец щупал каждую девушку проницательным, сверлящим взглядом, преломляющимся в чечевицах огромных очков и, как бы не доверяя порочным глазам, еще прикасался пальцем, затянутым в тонкую, лайковую перчатку.
— Хорошо!.. Да, очень хорошо! Прекрасный материал! Да… запишите вот эту и ту, — приказывает японец своему секретарю, показывая на выбранных. Его взгляд колючий и пристальный, как у очковой змеи, холодит сердце Люцины.
— Она похожа на… породистого кролика, — тихо произнес Боно Рито, наклоняясь к «золотому фазану», — должен сказать — я доволен; живой человеческий материал для серьезных опытов приятнее кроликов и морских свинок.
— О, еще бы, вам, как ученому, это виднее…
«О Боже! Ее тоже записал этот очкастый… она теперь его рабыня», — подумала Люцина. Страх, ужасный, животный страх неожиданно подкрался и схватил девушку за горло. Ей захотелось закричать так громко, чтобы даже Мечик, если он жив, услышал…
Первая партия наивысших хозяев прошла дальше, за ней последовала вторая и третья: подрядчики, помещики, бесцеремонно тормоша и жадно хватая, набирали даровых рабынь.
— Рабство! Невольничий рынок! — вскрикнула Люцина так громко, что услышал весь лагерь — несколько тысяч дочерей израненной, измученной Польши. Тугой, свистящий удар палки — и перед девушкой завертелся весь мир; рухнувший горизонт уткнулся в колючую проволоку, а нависшие серые облака расплакались мелким осенним дождем, и все поплыло, смешалось в одно невыносимо тяжелое понятие — НЕВОЛЯ!!!
Над лежащей Люциной, в фантастическом ракурсе, склонились головы подруг; сознанье постепенно возвращалось к ней…
Длинная вереница исхудавших рабынь, подгоняемая полицейскими, плетется по улицам сонного города. Среди них опустившая голову Люцина Симон.
— Сорок скотов в товарный вагон! — слышится команда. Люцина попадает в зарешеченную колючей проволокой, грязную, угольную коробку. Около нее стоя сгрудились землячки.
— И кажется мне, девушки, что нас везут на какое-то страшное несчастье.
— Может быть, в публичный дом!?!
— Отобрали нас только молодых и красивых.
— Что делать?
— Куда нас повезут, что будет с нами?..
На платформе, среди нескольких важных немцев, стоит все тот же невысокий японец в больших очках в черепаховой оправе. Он сосредоточенно и внимательно глядит на проходящие мимо вагоны и, щелкая сухими пальцами, говорит:
— Теперь, я думаю, дело пойдет успешнее…
Вагоны катятся на Запад.