1.
Она выглядит как покойник. Маленькая, как у воробья, голова лежит на большой подушке. Кожа словно приклеена к черепу. Рот полуоткрыт, губы сухие, бесцветные. Зеленая кислородная трубка введена в нос и прикреплена к щеке белой клейкой лентой. Исхудавшие, покрытые синими пятнами руки скрещены на перине. На стойке капельницы висит пакет, из которого по трубке течет жидкость.
Ей дали отдельную палату. Хотели сделать лучше. Но я помню, как однажды она сказала, что больше всего в жизни она боится умереть в одиночестве!
Палата наполнена ярким светом. Я переношу стул, стоящий около раковины, к кровати. Стальные ножки царапают пол.
Я осторожно беру ее руку. Словно тонкий кожаный мешочек, набитый костями. Глажу по коже и распрямляю ее вялые пальцы в своей руке.
Звуки. Ее дыхание. Тиканье электронного аппарата. Рычание автомобильного двигателя на улице. Вздох. Ее вздох.
На стене над дверью висят часы, которые отстают на пять минут. Секундная стрелка дергается, чтобы поспеть за тиканьем. Что-то в часах явно не в порядке.
На ночном столике стоит букет в блестящей больничной вазе. Прикреплена визитная карточка. Можно прочитать сообщение, написанное от руки печатными буквами.
Peaceful journey, Grethe! Eternally YoursМММ. [60]
Мак-Маллин открыл мне часть правды. И ничего больше. Часть правды. Возможно, что я ничего не знаю. Не знаю, в какое объяснение верить. Я не знаю даже того, надо ли верить в какое-нибудь из них. Но я знаю: как только я передам ларец Мак-Маллину, сам ларец и его содержимое исчезнут навсегда. Если они оберегали свою тайну две тысячи лет, они сумеют сохранить ее еще две тысячи. Монастырь Вэрне никогда не станет международным туристическим центром. Поля не превратятся в переполненные автостоянки, нетерпеливые американские туристы не будут стоять в очередях, чтобы взглянуть на расчищенный октагон под пуленепробиваемым стеклом или изучить копию — с переводом на шесть языков — манускрипта из ларца. Потому что все это будет тайной. Все будет так, как если бы никогда ничего не случилось.
Ее ресницы дрожат. Она открывает глаза. Взгляд тяжелый, мутный, исходящий из тьмы, где нет сновидений. Она медленно узнает меня.
— Малыш Бьорн, — шепчет она.
— Грета…
Глаза пытаются сосредоточиться на действительности, частью которой она больше не является.
— Ну и видок! — шепчет она.
Сначала я не отвечаю. Потом понимаю, что она имеет в виду.
— Я всего лишь загорел, — объясняю я.
Ее взгляд мутнеет. Вдруг она пугается.
— Ты нашел что-нибудь? — спрашивает она.
— Да, — отвечаю я.
И рассказываю ей все.
Потом она долго молчит. Только кивает сама себе. Как если бы ее ничто не удивило.
— Значит, дело было так, — выговаривает она наконец.
Тишина вокруг нас полна звуков.
— А как он? — спрашивает вдруг она.
— Кто?
— Майкл? С ним все в порядке?
— Да. Он прилетел в Осло вместе со мной. Но он не хотел… мешать.
— Он со мной. По-своему.
— Я скажу это ему.
— Всегда по-своему, — продолжает она и смотрит на цветы.
— Есть кое-что еще, — говорю я.
— Да?
— Ты и Мак-Маллин… — Я помогаю ей.
— Да. — Она шепчет, как будто от этого боль ослабевает. — Мак-Маллин и я. В Оксфорде. — Ее глаза нежно смотрят на меня. — Он такой благородный. Как ты. Благородный.
Я смотрю на часы, слежу за упорной борьбой секундной стрелки с часами.
— Как умер мой папа, Грета?
Она закрывает глаза:
— Бессмысленно.
— Но как?
— Он ревновал! Твою мать к Трюгве.
— Значит, он знал. И он тоже.
— Он не мог вынести, что твоя мать влюбилась в Трюгве.
— Понимаю.
— Но это не обязательно должно что-то значить. В перспективе. Она вернулась бы к нему. Но он не мог вынести, что его жена отдалась другому.
— И что случилось?
— Это не мое дело. И не твое.
— Но ты знаешь?
Она вздыхает.
— Пожалуйста, Грета. Что случилось?
— Не мучай меня этим сейчас, Малыш Бьорн!
— Пожалуйста.
— Спроси своего отчима, Малыш Бьорн. Он знает.
— Он убил папу?
— Нет.
— Маме известно, что случилось?
— Нет.
— Но как…
— Не спрашивай больше.
— Почему ты не хочешь мне это рассказать?
— Потому что так лучше.
— Лучше?
— Для тебя.
— Как это?
Ее глаза матовые, безжизненные.
— Ты пожалеешь.
— Пожалуйста!
Пальцы на перине вздрогнули, резко и нелепо.
— Поверь мне! Ты не захочешь этого знать!
— Захочу!
— Ну, если настаиваешь, — вздыхает она.
Она выжидает, потом продолжает:
— Ты, конечно, знаешь все о твоей матери и Трюгве…
Я опускаю глаза, как будто мне стыдно за свою мать.
Впрочем, так оно и есть.
— Я знал уже тогда.
— Они увлеклись друг другом.
— Странно, что все увлекаются друг другом.
— Такое бывает.
— И папа им помешал.
— Так всегда бывает, когда два человека находят друг друга и один из них принадлежит третьему.
— И они его убили?
Я удивляюсь тому, как буднично я задаю этот вопрос.
Она смотрит на меня.
Я продолжаю наступать:
— Оба участвовали? Или только профессор? Или мама вместе с ним?
Она стискивает зубы.
— Нет, — возражает она еле слышно, — дело было не так!
— Кто из них?
— Никто не убивал твоего отца.
— Но…
— Ты можешь успокоиться? Никто из них не убивал Биргера.
— Значит, это был несчастный случай?
— Нет.
— Я не понимаю.
— Хорошенько подумай, Малыш Бьорн.
Я думаю. Не помогает.
Тут в ней лопается какая-то струна. По щеке бежит слеза.
— Милый мой… — говорит она. — Это Трюгве должен был умереть в тот день. А не Биргер!
— Что?
— Теперь понимаешь? — спрашивает она. Злым голосом. — Это Трюгве должен был умереть!
Я пытаюсь собраться с мыслями, осознать услышанное.
— Ты понял, что я сказала?
Я пожимаю плечами:
— Нет…
— Это Биргер повредил страховку. Чтобы упал Трюгве.
Она отворачивается. Не в силах выдержать мой взгляд.
Как будто все это случилось по ее вине.
— В тот день должен был умереть Трюгве, — снова повторяет она. Коротко, холодно. — Перед отъездом Биргер рассказал мне, что он собирался… — Она останавливается. — Испортить крепления! Я не знаю как! Но так, чтобы она… Но только я не думала, что он на самом деле… Я не думала, никогда… Никогда! — Она поворачивается ко мне, ее рука ищет мою руку. — Твой отец пытался убить Трюгве. Но почему-то погиб сам.
Мы долго сидим и держим друг друга за руку. У меня не осталось слов. Только разрозненные картинки: серая блестящая скала, веревка, которая свертывается клубочком, крик мамы, горка одежды внизу у скалы, кровь. Ствол дерева позади меня, кора, которая царапает мне шею, когда я падаю, теряя сознание.
Я думаю, могли ли это знать мама и профессор все эти годы.
Грета дремлет. Я выхожу в коридор. Опускаюсь на стул прямо у дверей. Мысли мои скомканы. На противоположной стене от двери до двери я насчитываю пятнадцать плиток в высоту и сто сорок в ширину. Две тысячи сто серых плиток. На передвижном столике целый гербарий веток с увядшими цветами.
Немного спустя я опять захожу к ней. Глаза закрыты. Лежит тихо.
— Грета?
Невидимые нити держат ее веки. С трудом раскрываются глаза.
— Упорная старушенция, — пробует шутить она.
— Ты родила ребенка.
Полузакрытыми глазами она смотрит на меня. Взгляд резко изменился.
— Я встретил ее.
Грета смотрит в потолок.
— У нее все хорошо. Диана. Замечательная молодая женщина.
Улыбка на лице появляется откуда-то изнутри.
— Самая прекрасная маленькая девочка в мире. — Голос у нее хрупкий, тонкий. Улыбка теряет силу. — Ей нужна была не такая мать, как я. Во мне этого не было. Майкл — с ним по-другому. Я подумала, что так лучше. Пусть она останется у него. Пусть никогда не узнает обо мне.
Она сильно кашляет. Хочет что-то сказать. Я шикаю на нее, Ее губы шевелятся. Она что-то рассказывает, но голоса нет.
— Я останусь с тобой, — обещаю я.
— Как я устала, — шепчет она.
Я глажу ее руку. Она стонет. И смотрит на меня. Пытается что-то сказать, но язык не слушается. Кашляет. Даже кашель бессильный. Дыхание слабое, натужное.
Пробует подняться на локтях, но опускается.
— Отдохни, — шепчу я и глажу ее лоб. Холодный и влажный.
Проходит час.
Я держу ее руку. Она то засыпает, то просыпается. Иногда смотрит на меня.
Я медленно кладу ее руку на перину и спускаюсь в столовую, где съедаю сандвич, упакованный в целлофан и имеющий такой же вкус. Когда я возвращаюсь, рука Греты лежит точно там, где я оставил ее. Я беру ее и сжимаю. Чувствую, что она пытается ответить.
Так мы сидим долго. Наконец ее дыхание становится таким тихим, что я его не слышу. К нам долетают звуки из коридора. Негромкие шаги, приглушенный смех, хныкающий ребенок. Одна медсестра зовет другую.
Рука Греты совсем ослабла. Я пробую сжать ее. Она не может ответить. Мы могли бы сидеть здесь часами. Если бы не аппаратура. Какие-то провода, которые уходят к ней под больничную пижаму, подключены к аппарату с выключателями и экрану со светящимися цифрами. Машина начинает пищать. Одновременно из нее выходит полоса бумаги с двумя чернильными графиками. Грета вздрагивает. Раскрывает глаза и хрипит.
Я глажу ее руку.
Вбегает медсестра. Потом врач.
Я отпускаю руку. Она падает на перину. Поднимаясь, я хочу отойти назад и роняю стул, который с грохотом падает на пол. Я отступаю в сторону, чтобы дать дорогу врачу.
Он отключает аппарат. Писк прекращается. Тишина режет ухо. Он прижимает пальцы к шее Греты и кивает медсестре. Осторожно расстегивает пижаму Греты и приставляет стетоскоп к груди.
— Вы ничего не будете делать? — спрашиваю я.
— Так будет лучше, — отвечает врач.
Медсестра гладит меня по руке:
— Вы ее сын?
Врач закрывает Грете глаза.
За окном я вижу человека, который балансирует на лесах.
— В известном смысле, — отзываюсь я.
Мы молчим.
— Теперь ей хорошо. — Медсестра сжимает мою руку.
Я смотрю на Грету.
— Хотите побыть с ней один? — спрашивает медсестра.
— Один?
— Перед тем как мы приведем ее в порядок? И отвезем вниз?
— Не знаю…
— Если вы хотите…
— Не важно.
— Мы можем выйти на несколько минут.
— Очень любезно. Спасибо, не надо.
— Только скажите.
— Спасибо. Очень любезно. Но это не нужно.
И все-таки они выходят и оставляют меня одного с ней.
Я пытаюсь найти понимание, тепло, покой в ее лице. Но она выглядит мертвой, и только.
Я выхожу из палаты не оглядываясь. Когда я покидаю больницу, начинается легкий моросящий дождь.
2.
Мы сидим в моей Болле и смотрим сквозь лобовое стекло на территорию раскопок за оранжевой пластиковой сеткой. Дождь льет не переставая. Палатки собраны. Большая часть оборудования все еще в запертом контейнере. Ветер гуляет по полю, разбрызгивая струи дождя. Пластиковые таблички на разграничительных шестах полощутся, как вымпелы. Мой режиссерский стул лежит около зарослей черемухи. Никто не позаботился спрятать его в контейнер.
Я вспоминаю квадратики раскопов, профессора под полотняным тентом, Моше и Яна, которые мотались от участка к участку, как жаждущие крови комары.
Когда профессор Ллилеворт исчез, работа остановилась. Все теперь думают только о том, что будет до того, как придет бульдозер и завалит плодородной почвой все раскопы.
Я поворачиваюсь к Майклу Мак-Маллину.
— Она спрашивала про вас, — говорю я.
Он смотрит в пространство. Запавшие глаза увлажнились.
— Это было так давно. — Он обращается сам к себе. — Другая жизнь. Другое время. Скоро наступит мой черед. И тогда я, может быть, встречу ее.
Его старое лицо напоминает пергамент, но чувствуется юношеский жар, нетерпение. Сейчас он выглядит даже моложе, чем всегда. Как будто сознание того, что сейчас он близок к цели, зажигает у него внутри лампочку, которая просвечивает через тонкий слой кожи.
Что-то внутри меня вздрагивает.
— Кто вы? — спрашиваю я.
Сначала он молчит. Потом отвечает:
— Ты это уже понял. Если спрашиваешь.
Тишина вибрирует между нами.
Он потирает ладони:
— Ты парень неглупый.
Не веря самому себе, я говорю:
— Я знаю, кто вы. Сейчас я все понял.
— Вот как?
— Вы не просто член Совета, ведь так?
Он сухо смеется.
Я не спускаю с него глаз. Он распрямляет пальцы. На ногтях маникюр. На левой руке я впервые замечаю кольцо с печаткой и огромный опал.
Я издаю негромкий свист:
— Вы — Великий Магистр!
Он открывает рот, чтобы что-то сказать. Щеки пламенеют.
— Я? Бьорн, ты должен понять. Только двенадцать человек в мире знают, кто Великий Магистр. Двенадцать человек!
— И вы — Великий Магистр!
— Я не имею права отвечать на твой вопрос, — говорит он.
— А это не вопрос.
— И все же…
— Боже мой, — хохочу я. — Вы — Великий Магистр!
— Может быть, пора ехать за ларцом? — спрашивает он.
Мне требуется время, чтобы прийти в себя. Поверить невозможно. Я изучаю его. Долго. Эзотерические черты лица. Теплый мягкий взгляд.
— Вот что хотела сказать Диана, — размышляю я. — Она ваш единственный ребенок.
Он смотрит на меня.
— Поедем за ларцом? — повторяет он свой вопрос.
— Нам не нужно ехать.
Он вопросительно смотрит на меня.
— Он здесь.
Растерянно:
— Здесь? — Он вглядывается в дождь.
— Хотите взглянуть на октагон?
— Ларец здесь?
— Идем со мной!
Мы выходим из машины под дождь. Я проскальзываю в щелку в оранжевой пластиковой сетке с надписью «Вход воспрещен!» и придерживаю сетку, чтобы прошел Мак-Маллин. Из-за наших перемещений с сетки льется вода.
Около раскопа я останавливаюсь. Мак-Маллин смотрит вниз, на восьмиугольный фундамент.
— Октагон! — только и произносит он. В его интонациях появилось что-то молитвенное.
Дождь смыл остатки земли с камней, которые возвышаются над грязью.
— Октагон, — повторяю я.
Он нетерпеливо восклицает:
— Можем мы увидеть ларец?
Я спрыгиваю в раскоп, присаживаюсь на корточки и начинаю копать.
Только сейчас до него доходит.
Мак-Маллин начинает смеяться. Сначала тихо. Потом громко хохочет.
И пока он смеется, пока его смех перекатывается по всем раскопам и полоскам поля через струи дождя, я извлекаю ларец из тайника. Того самого места, где мы его нашли. Последнего места, где они стали бы его искать.
Земля хлюпает и цепляется за сумку, когда я вытаскиваю ее из грязи. Я осторожно поворачиваюсь и протягиваю ларец Майклу Мак-Маллину.
Вокруг нас запах земли и дождя, едкий и вечный.
3.
Дрожащей рукой я продолжаю плести мою паутину воспоминаний.
За окном бабушкиного дачного домика листочки упорно не хотят отрываться от веток дуба. Как будто не понимают, что скоро придет осень и заберет их.
В тот давний вечер, когда я признался Грете в любви, она отвергла меня так нежно и заботливо, что мне еще долго потом казалось, будто она скрывает свои глубокие чувства ко мне. Я плелся из ее квартиры в районе Фрогнер в студенческую комнатушку в Грюнерлёккен под мелким дождем. Я весь промок. Я до сих пор помню ее прощальные слова. Она сидела, держа мою руку в своей, и нежно гладила ее, словно мать, утешающая сына.
— Ничто никогда не кончается, — говорила она, — все продолжается, только по-другому.
Мужчины в красном «рейнджровере» уехали вместе с Мак-Маллином. Они стояли и смотрели, когда я ставил Боллу перед домом. Они, вероятно, всегда рядом с ним.
Перед отъездом Мак-Маллин пожал мне руку и сказал, что я сделал все правильно.
Я его видел в последний раз.
Когда «рейнджровер» выехал на шоссе и красные габаритные огни скрылись в листве, я отпер дверь и по скрипящей лестнице поднялся в свою детскую комнату.
Конечно, они побывали здесь.
Как незримые духи, они обыскали дом от подвала до чердака. Не оставив ни единого следа. Они забрали все вещи Дианы. Но безгрешными их назвать нельзя. Четыре шелковых шнура свешиваются со стоек кровати. Может быть, они подумали, что это мое. И представили себе все остальное.
4.
Я придвигаю письменный стол к окну и вынимаю дневник. Капли дождя бегут по запотевшему стеклу. За паутиной следов от капель фьорд напоминает тихую реку — блестящую и холодную за голым кустарником.
Моя кожа горит и чешется.
Я думаю. И пишу. Слова превращаются в ничто. Слова о событиях, которые словно никогда не происходили, о людях, которые словно никогда не существовали. Непрочные, тщеславные. Похожие на слова из забытой книги, которую ты когда-то прочитал и сунул на полку, чтобы никогда к ней не возвращаться.
Так закончилась эта история. Вернее, так могла закончиться эта история. Потому что, по сути дела, никогда не бывает конца. Все продолжается, только по-другому. Где начинается и где кончается кольцо?
После того как Мак-Маллин тихо-мирно получил ларец, я остался в доме своих бабушки и дедушки — за неимением другого объяснения — для того, чтобы собраться с мыслями. В последующие дни я ждал окончания, но оно не приходило. Каждый вечер я надеялся, что кто-нибудь постучит в дверь — Диана, Мак-Маллин, Ллилеворт, Петер. Или что кто-нибудь позвонит. Но ничего не происходило.
Через неделю я отключил воду, отказался от надежд и поехал домой в Осло.
Медленно и послушно я вернулся в свою старую жизнь.
Каждое утро я шел к перекрестку Стурукрюссет и затем ехал на трамвае до центра. На работе я выполнял все возложенные на меня обязанности вяло и равнодушно. Иногда меня спрашивали, что же, собственно говоря, случилось там, в монастыре Вэрне, минувшим летом. Но я обходился отговорками.
Иногда, когда зимняя темнота была уж очень тягостной, ко мне являлась Диана, и я ощущал ее сладость, ее аромат и тоску по ней. Бывало и так, что я брал телефонную трубку и набирал все цифры ее номера, кроме последней. Со временем я настолько осмелел, что давал даже прозвучать звонку пару раз и только потом клал трубку. Однажды субботним утром я стал ждать, когда она подойдет к телефону. Я только хотел поздравить ее с Новым годом. Но Диана не подошла. Очевидно, она была привязана к чему-то, вроде кроватных стоек. Я звонил до тех пор, пока сонный мужской голос не спросил меня, кто я такой и что мне надо.
Однажды в январе я потерял связь с действительностью. Не помню точно, когда или как это произошло. Но несколько дней я не ходил на работу. Профессор и мама нашли меня сидящим в комнате моей квартиры. На машине «скорой помощи» меня доставили в больницу. У меня было чувство, что я вернулся домой. В больнице можно не притворяться. Не делать вид, будто солнце сияет, а завтра будет еще лучше, чем сегодня. Кажется, что больше нет непреодолимой синей сверкающей горы, которая в тумане отделяет тебя от залитой солнцем долины, где ты мог бы жить, как счастливый хоббит в лесу возле журчащего ручья. В больнице ты можешь нырнуть в бушующее море и утонуть в нем. И оставаться на дне столько, сколько захочешь. В водолазном колоколе твоей жизни.
По прошествии нескольких месяцев ожиданий и размышлений я пришел к выводу, что меня надули. Я увидел слабые места их объяснений, промахи в логике, вопиющие дыры в их ответах. Я убедил себя, что стал жертвой хорошо спланированного и великолепно поставленного представления. Что я сыграл роль простодушного легковерного Стража с таким блеском, что мое имя уже вписано на постамент одной из фигурок Оскара. «Спасибо! Спасибо! Прежде всего хотелось бы поблагодарить моих маму и папу…» Я представил себе, как все сидели и сотрясались от смеха.
Хотя я прижимал руки к ушам и качался взад и вперед, я продолжал слышать их громкий истерический смех. «Машины времени!» — хором кричали Ллилеворт и Арнтцен. «Летающие тарелки!» — икая, вопил Энтони Лукас Уинтроп-младший. «Библейские манускрипты!» — орал Петер Леви. «Конспирация Иисуса!» — хохотал Мак-Маллин. «Сокровища Меровингов!» — взвизгивали Диана и мама. И все били себя по ляжкам и вертелись. Как-то раз, пуская от ярости слюну, я позвонил в СИС и потребовал, чтобы меня соединили с Мак-Маллином. Его, конечно, не было на месте. Я тщетно пытался узнать его телефонный номер в Рене-ле-Шато; там никто никогда о нем не слышал. Я много раз звонил в Институт Шиммера, но ни разу не смог пробиться через хорошо отлаженную сетку вежливых отказов коммутатора.
Понемногу таяли гнев и возмущение. Ладно, меня надули. Не беда! Я дал им настоящий бой. В конечном счете вряд ли для благополучия человечества важно, что ларец после восьмисотлетнего пребывания в земле попал в руки злодеев, а не под стекло в сонном музее на Фредериксгате. Именно благодаря Мак-Маллину он вообще был обнаружен. Иначе земля скрывала бы ларец еще восемьсот лет. Таинственность ларца ему по душе. Пусть там даже эликсир, гарантирующий вечную жизнь.
Меня объявили выздоровевшим и в мае отпустили домой. Мама приехала за мной на «мерседесе» и даже проводила до десятого этажа.
В конце июня я поехал в усадьбу у фьорда. В отпуск на сей раз. По пути я заехал в монастырь Вэрне. Все было увезено. Крестьянин сравнял все наши холмики и засеял поле зерном. Только один раскоп вокруг октагона оставался огороженным оранжевой пластиковой сеткой. Археологические власти до сих пор размышляют, что делать с этим памятником древности.
Когда я открыл дверь дома, мне показалось, что меня встретил аромат духов Дианы. Зачарованно стоял я, держась за косяк двери. Я уже готов был услышать ее голос: «Привет, милый. Как ты поздно!» — и получить страстный поцелуй в щеку. Но когда я открыл глаза и принюхался, то почувствовал только запах затхлого воздуха и пыли.
Я молча побродил по комнатам, отодвинул занавески, смел дохлых мух, открыл окна и потратил некоторое время на то, чтобы включить после зимы воду.
Потом началось лето, время отдыха. Солнечные дни и теплые вечера шли друг за другом в приятном однообразии.
Я сижу на террасе под солнцем в шортах цвета хаки и сандалиях. По радио передают бесконечный прогноз погоды. Очень жарко. Далеко в дымке колышется Болерне. Прямо через фьорд Хортен и Осгорстранн — неясные точки на голубой полосе берега. Я чувствую глубокий покой. Иду за пивом и открываю его. Молодежь, собравшаяся на берегу у трамплина, подняла громкий крик. С визгом летит в воду девушка. Следом прыгает юноша. Вялым движением я отгоняю осу, проявившую несвоевременный интерес к моей бутылке. Две чайки висят в воздухе и борются с ветром.
Внезапная мысль заставляет меня отправиться в путь к воротам и проверить, нет ли почты. Среди рекламных брошюр и мятых информационных листков я нахожу большой желто-коричневый конверт. Трудно сказать, сколько времени он здесь пролежал. На конверте не обозначен отправитель. Но штамп места отправки — Франция.
Как сомнамбула, я беру конверт и иду в свою комнату на чердак. Открываю конверт ножничками для ногтей и вываливаю содержимое на письменный стол.
Короткое письмо. Вырезка из газеты. Фотография.
Письмо написано от руки, почерк нечеткий, витиеватый.
Рене-ле-Шато, 14 июляПреданный Вам М. Авиньон
Господин Б. Белтэ!
Вы меня не знаете, мое имя Марсель Авиньон. Я был сельским врачом здесь, в Рене-ле-Шато, сейчас на пенсии. Обращаюсь к Вам по просьбе нашего общего друга Майкла Мак-Маллина, который оставил мне Ваше имя и летний адрес. Мне больно сообщать Вам, что гранд-сеньор Мак-Маллин умер минувшей ночью. Он тихо заснул после короткой и, к счастью, не доставившей страданий болезни. Была половина пятого, когда он покинул нас. Вместе с его дорогой дочерью Дианой, которая провела эту ночь рядом с ним, я находился у его ложа в последние часы. Одним из его самых последних дел было проинструктировать меня, что надо Вам написать и что приложить к письму. Он сказал также, чтобы Вы (и тут я вынужден опираться на свою слабеющую память), «будучи крепким орешком, делали с известной Вам информацией абсолютно все, что Вы, захотите». От себя я добавлю, что он произнес эти слова с проникновенностью, убедившей меня, что Вы были его другом, которого он невероятно высоко ценил. Поэтому для меня большая честь и радость выполнить, маленькое поручение Мак-Маллина, а именно послать Вам газетную вырезку и фотографию. Он подумал, что Вам не составит труда увидеть между ними связь. Надеюсь, что Вы разберетесь, потому что в этом я Вам не помощник. Позвольте в заключение выразить Вам самое искреннее соболезнование, так как я предполагаю, что потеря Вашего друга причинит Вам такую же боль, какую она причинила мне. Если я смогу в дальнейшем чем-то Вам помочь, обращайтесь немедля к нижеподписавшемуся.
Фотография — черно-белая. На ней фрагмент древнего манускрипта, лежащий на матовом стекле с подсветкой снизу. Рука в латексной перчатке смахивает невидимую пыль.
Это похоже на головоломку из листков папируса, хаотическое собрание обрывков. Знаки мне непонятны. Почерк ровный, прямой.
Глаза мои увлажнились.
Манускрипт…
Несмотря на то что не могу прочитать написанное или расшифровать эти чужие мне знаки, я продолжаю сидеть и изучать их. Не знаю, как долго это продолжается. Но когда я прихожу в себя, тяжело дыша, склонясь над письменным столом, у своего дневника, раскрытого рядом с фотографией и газетной вырезкой, на часах уже около одиннадцати.
Вырезка из газеты «Ла-Депеш дю Миди», выходящей в Тулузе:
СВЯЩЕННИКИ ПРОТЕСТУЮТ ПРОТИВ РЕСТАВРАЦИИ ДРЕВНЕЙ ЦЕРКВИ ЛЕ-ЛЬЮ
Безье. Несколько человек, среди них два священника, были вчера днем задержаны полицией во время несанкционированной демонстрации у древней церкви Ле-Лью, которую в народе обычно называют «Упокоение Христа».
Обветшавшая церковь, расположенная в километре к западу от Безье, была в минувшем месяце куплена за пять миллионов франков неким финансистом из Лондона. Согласно сведениям, которыми располагает «Ла-Депеш дю Миди», сенсационная покупка была одобрена местными властями под давлением правительства.
Как говорит знаменитый британский археолог профессор Грэм Ллилеворт, возглавляющий работы в церкви, неизвестный инвестор выразил «настойчивое желание путем реставрации вернуть церкви роскошь давних времен». Критики горячо протестуют против этих работ, которые предусматривают полный снос церкви и ее последующее восстановление по кирпичику. «Святотатство!» — восклицает Жан Бовари, один из двух священников, участвовавших во вчерашней акции.
Еще более разожгло слухи то, что археологи построили трехметровую стену вокруг места работ, ночью там яркое, как днем, освещение, а собственные охранники патрулируют территорию и удерживают на расстоянии всех любопытных. Профессор Грэм Ллилеворт заявляет: «Общепринято, чтобы любые археологические работы происходили в изоляции от населения».
Согласно местным легендам, эта церковь построена над пещерой в горе, где, как принято считать, похоронен неизвестный святой. Священник Жан Бовари, который руководит только что созданным Комитетом поддержки Ле-Лью, сообщил, что эта церковь является одной из старейших на Пиренеях и, вероятно, во всей Франции.
«Церковь в том виде, в каком мы ее наблюдаем сегодня, была построена в 1198 году, — рассказывает Бовари. — Но мы можем с уверенностью утверждать, что фрагменты первоначальной церкви, так называемая восточная часть и руины в парке, относятся к 350 году от Рождества Христова. Но если верить местным преданиям, еще раньше на этом месте находилась какая-то святыня».
Бовари опасается, что археологи попытаются добраться до пещеры в горе, которая, согласно легенде, находится под алтарем и опечатана. «Пусть усопшие покоятся с миром!» — говорит он.
Профессор Грэм Ллилеворт отрицает, что они ищут вышеупомянутую могилу. «То, что под церковью расположена какая-то могила или пещера, нам неизвестно, — утверждает он. — В случае, если это подтвердится, мы, разумеется, с уважением отнесемся к умершим».
Я задумчиво разглядываю письмо, газетную вырезку, фотографию папирусного манускрипта.
Я думаю о Диане и Грете. О Майкле Мак-Маллине. О монастыре в пустыне. О том, что скрывается под церковью в Безье.
Смотрю в окно. Жар любопытства разгорается во мне. Впереди ждут новые загадки. Вопросы.
Внизу, в комнате, скрипят дедушкины часы. Они тикают и идут, но всегда неправильно. Эти часы живут в своем времени и довольны этим. Неожиданно начинают бить. Тринадцать минут двенадцатого. Дин-дан-дон!
Руки у меня чешутся. Неуемное стремление. Узнать. Потом понять.
Перо скрипит по бумаге. Паутина слов и воспоминаний опутывает меня. Но всегда есть место для нового. Ничто и никогда не кончается. В нетерпении я закрываю мой дневник. История не закончилась. Я должен только выяснить ее продолжение.