В половине восьмого Алан решил, что пора себя валить. В «Хилтон» вернулся в шесть, уже поел и теперь готов был проспать полдня. Открыл бутылку оливкового масла. Запах медицинский — наверняка отрава. Глотнул. Кислота обожгла рот, опалила десны, горло. Ханна его подставила. Прикончить его задумала?

Позвонил ей:

— Вы что со мной сделали?

— Это кто?

— Алан. Которого вы хотите убить.

— Алан! Вы о чем?

— Это что, бензин?

— Вы с гостиничного телефона звоните?

— Ну да. А что?

— Связь неважная. Перезвоните, пожалуйста, с мобильного.

Перезвонил.

Говорила она раздраженно:

— Алан, здесь эта штука вне закона. Не надо о ней разговаривать по гостиничному телефону.

— Думаете, правда кто-то слушает?

— Нет, не думаю. Но в Саудовской Аравии привыкаешь осторожничать, если не хочешь пойти на дно. Лишний раз не рискуешь, понимаете?

— Так это не бензин? И не яд?

— Нет. Но у него много общего с хлебным спиртом.

Алан понюхал горлышко.

— Простите, что вам не поверил.

— Ничего. Рада, что позвонили.

— Мне, наверное, просто надо выспаться.

— Глотните пару раз — и заснете.

Он дал отбой и глотнул еще. Содрогнулся всем телом. Каждая капля драла глотку, но в желудке превращалась в тепло, и оно искупало боль.

С бутылкой вышел на балкон. С берега — ни ветерка. С тех пор как вернулся в отель, стало только жарче. Алан сел, закинул ноги на перила. Еще глотнул из бутылки. Подумал про Кит. Сходил в номер, отыскал почтовую бумагу, три листа забрал с собой на балкон.

Писал на колене, задрав на перила ноги.

«Милая Кит, ты утверждаешь, что твоя мать всегда была и остается „эмоционально неустойчивой“. До некоторой степени это правда, но кто из нас зимой и летом одним цветом? Я и сам был подвижной мишенью много лет, не находишь?»

Нет, надо конструктивнее.

«Кит, твоя мать — не из того теста, что мы с тобой. Она из летучего и пожароопасного теста».

Это он вычеркнул. Величайшая трагедия в том, что как ни заговори о Руби, выставишься подонком. Руби убивала его, и не раз, — рвала на куски, запихивала внутрь ужасную, смертоносную начинку, потом сшивала заново, — но Кит не в курсе. Он глотнул еще. Лицо онемело. И еще. Господи. Всего каких-то два глотка, а он уже в невесомости.

Зашел в номер, открыл ноутбук. Хотелось посмотреть на дочь. Недавно прислала ему фотографию — она и две подруги, все в деловых костюмах, на какой-то летней ярмарке вакансий в Бостоне. До сих пор совершеннейший ребенок, херувимское личико. Надолго сохранит молодость — не положено так долго оставаться молодым. Он открыл папку с фотографиями, отыскал снимок. Лицо у Кит розовое, круглое, веснушчатое и сияет. С подругами — он наверняка знает, как их зовут, но что-то подзабыл — в обнимку, голова к голове, пирамидкой юношеских надежд и наивности.

Раз уж открыл фотогалерею — здоровенную сетку своей жизни в пиктограммах, — отмотал назад. Вся его жизнь здесь — и это кошмар. На последний его день рождения Кит откопала в гараже несколько десятков фотоальбомов и послала в сервис, где их отсканировали и записали на диск. Алан свалил весь архив в ноутбук, и теперь всё перед ним — его детские снимки, жизнь с Руби, рождение и взросление Кит. То ли Кит, то ли оцифровщики расположили фотографии в хронологическом порядке, и теперь эти тысячи картинок, всю свою летопись Алан мог пролистать за считанные минуты — и нередко пользовался этой возможностью. Жми на стрелку «влево» — и вся недолга. Слишком просто. Это нехорошо. От ностальгии, сожалений и ужаса он устрашающе каменел.

Глотнул еще. Закрыл ноутбук, пошел в ванную — может, побриться? Может, принять душ? Может, принять ванну? Вместо этого ощупал загривок. Половинчатая сфера нароста, твердая и округлая, кулачком вылезала из хребта.

Алан надавил — не больно. Это что-то чужеродное. Там нет нервных окончаний. Вряд ли дело серьезно. Ладно, тогда что это? Нажал сильнее — хребет прострелила боль. Пустило корни, значит. На позвоночник наросла опухоль, скоро она разошлет рак по сплетениям нервных коридоров, в мозг, в ступни, по телу.

Вот все и сложилось. Когда-то живой человек покалечен этой неторопливой опухолью, она его ополовинила. Надо к врачу.

Включил телевизор. В новостях какая-то флотилия вышла из Турции в Газу. Гуманитарная, говорят, помощь. Катастрофа, подумал он. Снова приложился к стакану. Только сейчас заметил, что на последних глотках легкость превратилась в головокружение. Вокруг носа все онемело. Взял стакан, поболтал оставшейся каплей, залил в горло.

Руби громко смеялась, громко ругалась. Бесстрашнее всего выступала на улицах. «Только посмей ребенка ударить», — сказала она незнакомой тетке на выходе из «Тойз-ар-ас». Кит пять лет. У Руби не бывало акцента, но эти слова она прогнусавила — наверное, предположил Алан, решила, что якобы деревенская кровь даст ей право вмешаться, обрушит классовые барьеры.

Алан как услышал — ушел мигом и Кит увел: знал, что беды не миновать. Сел в машину, Кит пристегнулась — сидели, ждали на стоянке. Проходя мимо тетки, которая шлепала своего ребенка, Алан сразу понял, что Руби не промолчит, а тетка в долгу не останется, и слушать все это не захотел. Не предполагал, что дело зайдет далеко, но Руби вернулась к машине вся красная и в слезах. Получила пощечину. «Представляешь? Эта сука меня ударила!»

Он представлял. У тетки такое было лицо — могла и врезать. Она же своего ребенка шлепала — нетрудно предположить, что и чужой женщине, сделавшей замечание, тоже достанется. И таких историй вагон. Спор в гастрономе из-за вялой морковки, затем вопли, оскорбления, эту сцену жители их городка до смерти своей не забудут. Пришлось потом ездить за две мили в другой супермаркет. От простого обсуждения конкретной проблемы Руби переходила к обобщенным заявлениям о жизни и устремлениях собеседника. «Соплежуи треклятые! Лицемеры! Зомби гастрономные!»

Его снова поманил нарост на шее. Если это не опухоль, можно ткнуть — ничего не будет. Нет другого способа проверить. Убедиться. Если опухоль, изуродованный кусок спинного мозга, — рубани чем-нибудь острым, и будет больно.

От души глотнул из бутыли — и вот уже стоит перед зеркалом, а в руке зазубренный ножик, оставшийся после ужина. Мелькнуло и пропало смутное подозрение, что придется об этом пожалеть. Чиркнул спичкой, прокалил лезвие, как мог. Потом медленно ввернул ножик в шишку. Больно, но если проткнуть кожу, всегда так. Когда добрался до шишки — а он вскоре почувствовал, что добрался, — ничего особенного. Просто боль. Нормальная, пленительная боль. Крови минимум. Промокнул ее полотенцем.

И что выяснилось? Это какая-то киста, в ней нет нервов. Она его не убьет. И он плохо простерилизовал ножик.

Это, пожалуй, проблема. Радуясь тем не менее своим хирургическим талантам, он вышел на балкон и глянул на шоссе, на крохотных туристов. За шоссе раскинулось Красное море — недвижное, обреченное. Саудовцы выпьют его до дна. В семидесятых выкачали несколько миллиардов галлонов — хотели опреснять и поливать свою капризную пшеницу; проект теперь заброшен. Теперь они это море пьют. Господи, что тут людям делать? Земля — как зверюга, стряхивает блох, если зарываются слишком глубоко, слишком больно кусают. Она вздрогнула — обрушились города; вздохнула — затоплены побережья. Нам здесь вообще не место.

«Милая Кит, главное — грамотное осознание своей роли в мире и истории. Если глубоко задуматься, поймешь, что ты ничто. Если задуматься как надо — поймешь, что ты мала, но для кого-то значима. На большее и надеяться нечего».

Ой-ёй. Вряд ли это ее вдохновит. Не надо бы такое записывать.

«Кит, ты упомянула, как мы забирали твою мать из тюрьмы. Я и не догадывался, что ты знаешь».

Она рассказала Кит про нетрезвое вождение.

«Тебе было всего шесть. Мы потом об этом не говорили. Да, ее задержали за вождение в нетрезвом виде. Ее нашли в машине — она врезалась в витрину и заснула. Не понимаю, откуда ты узнала. Это она тебе сказала?»

Вот от чего убегает Кит. От перегрузки. Мать облегчается на нее душой — постоянно и не фильтруя.

«Если да, то это она зря».

Когда позвонили, Алан спал. «Вы Алан Клей? Муж Руби?» Ее увезли в ньютонскую тюрьму. Что было делать? Посадил Кит в машину, поехал, забрал Руби, еще обдолбанную. Ну конечно, явился, сказала она ему. Будто упрекнуть хотела, унизить. «Привет, малышонок», — сказала она Кит и уснула по дороге домой.

«Милая Кит, разве плохо, что твоя мать — яркая женщина, а не предсказуемая…

Твоя мать — редкой породы. Яркая, стремительная…»

Можно подумать, спортивный автомобиль живописует. Хотят ли дети спортивный автомобиль вместо родителей? Нет. Дети хотят «хонду». Чтобы в любую погоду завелась.

«Кит, знаешь, в чем секрет отношений с родителями? Милосердие. Дети, становясь подростками, а потом взрослыми, разучиваются прощать. Недотягиваешь до идеала — значит, жалок. Дети — судьи ветхозаветного масштаба. Не прощают ошибок, словно каждая ошибка — нарушение договора о совершенстве. Но если дарить родителям такое же милосердие, такое же сочувствие, как прочим людям? Детям очень не хватает Иисуса».

Спина мокрая, на поясницу стекает ручеек. Глянул вверх, подумал о дожде. Потом сообразил. Кровь. Он забыл промыть и забинтовать разрез. Снова в номер, снял рубашку, покрутился перед зеркалом. Думал, будет хуже, однако всего-то три алые лозы проросли от загривка до поясницы. Вытер их другим полотенцем. Представил, как работники химчистки станут удалять пятна крови с белой рубашки. Не задавая вопросов.

У нас профсоюзов нету. У нас филиппинцы.

Пора освежить стакан. Никто Алана тут не увидит. Какое счастье, когда тебя не видят. Весь день среди молодежи, то и дело на виду, должен подавать пример — он же старше. Даже в ухе поковырять — задача, требующая немалой скорости и изящества. А сейчас он в номере. Никто не увидит, как он стирает кровь со спины. Никто не знает о его тайной хирургии, о многообразных его открытиях. Он обожает этот номер. Что, правда? Но ему и впрямь нравился номер — в доказательство он погладил стену.

Плеснул себе еще прозрачной жидкости в стакан. Не так уж много. Немного. Еще полбутылки осталось. Глотнул, решил, что это чудесно. Даже еще чудеснее. Какое блаженство — напиться. Ясно, в чем прелесть. Он подлил еще. Стекло суетливо тенькнуло по стеклу. Чашу оросила влага вседозволенности.

Встал. Номер зашатался. Тело онемело. Пол — как подвесной мост, изодранный и вертлявый. Сейчас стошнит? Нет-нет. Что саудовцы подумают, если сблевать в таком номере? Доковылял до постели, выпрямился, глянул в зеркало. Он улыбался. Чудесно. Как проснуться утром после ярких сновидений: весь день ощущение, будто совершил подвиг, весь день — заслуженный, необходимый отдых после приключения. Обогащение, удвоение жизни. Сейчас впечатление такое же. Словно он — уже не просто он. Словно он совершает подвиг. Чудесное продление дня, честное слово, улица пульсирует разноцветьем, пол качается в такт.

Стены — друзья. Что-то в этом есть — сидишь взаперти, пьешь в одиночестве. Что ж он раньше так не делал? А мог бы, никто бы и слова не сказал. Все это принадлежит ему. Эти кровати — его. И стол, и стены, и большая ванная с телефоном и биде. Он добрел до второй своей постели, оглядел пожитки: электробритва, путеводитель, скоросшиватели и папки, все разложено, все наготове.

Поглядел на подушки в изголовье. Вы, подумал, такие белые. Понравилось, захотелось, чтобы подушки тоже услышали.

— Вы такие белые, — сказал он. — И нечего на меня пялиться.

Осушил стакан, налил еще. Это приключение, подумал он. Самогон превратил меня в искателя приключений. Он наконец сообразил, отчего люди пьют в одиночестве, пьют больше, чем стоило бы в одиночестве пить. Еженощное приключение же! Вот теперь все понятно.

Надо позвонить Кит. Нет, не Кит. Но кому-нибудь надо. Взял телефон. Одно сообщение. Пришло за последний час. В Бостоне утро. Послушал голосовую почту. Сообщение от Эрика Ингвалла: «Привет, друг. На связь не выходишь — я так понимаю, все хорошо. Звякни завтра, если выпадет минутка. Отчитайся о прогрессе».

И от Кит: «Позвони мне. Ничего ужасного».

От этого еще острее захотелось ей позвонить, но, слушая ее голос, такой трезвый и тихий — она миниатюрная, а голос высокий, хотя всегда твердый, всегда ясный, — он сообразил, что хорошо поговорить не выйдет. Он устал, напился, он уже отчетливо понимал, что напился, нечего звонить дочери в таком состоянии, особенно если пытаешься ей внушить, что прекрасно способен ее обеспечить.

Он сел за стол и написал:

«Милая Кит, родительство — проверка на прочность. Нужна стойкость троеборца. Обычно говорят: время летит так быстро, они так быстро вырастают. Но я не помню, чтобы время летело быстро. Десять тысяч дней, Кит, и каждый день — казарменный порядок и артиллерийская точность. Ты никогда никуда не опаздывала — ни в школу, ни на занятия. Ты вдумайся! Изощреннейшая архитектура — каждый день завтраки-ужины, поездки, проверки, надуманные и навязанные правила, выпрошенное и дарованное сочувствие, накатившее и задавленное губительное раздражение. Я не говорю, что время шло медленно или затянулось. Я говорю, что оно не летело».

Придется, наверное, вычеркнуть. Как ни выражайся, складывается плохо. Но это правда. Воспитывать ребенка — как строить собор. Углов не срежешь.

«Я по-простому, ладно? Чтоб нам обоим было полегче. Я вот помню, как осознал, что мои родители — лицемеры, ничем не лучше прочих. Было мне восемнадцать. И потом меня от этой мысли перло. Но если вдуматься — что я узнал? Ну, понял, что иногда они врали. Что мама пила таблетки, а одно время, когда я был маленький, сидела на морфине. И я торжествовал. Думал, я — это они в идеале. Какой-то гитлерюгенд, да? Или красные кхмеры. Дети, гордясь собой и своей чистотой, расстреливают взрослых на рисовых полях».

Отложил ручку. Страницу толком не разглядеть.

Встал — и над головой закружился потолок. Упал на постель, посмотрел в стену. Недооценил самогон. Постиг его мощь — и все равно недооценил. Ханна, подумал, ах ты чертовка! Обожаю этот мир. И как сложили эту стену. Обожаю людей, которые ее сложили. Хорошие вещи они тут делают.