Книга I
Бог ты мой, подумала Мэй. Я в раю.
Кампус оказался обширен и сумбурен, тихоокеанская лазурь ослепляла, и однако все здесь было продумано до мельчайших деталей и сработано выразительнейшими руками. Там, где некогда располагалась верфь, затем автомобильный кинотеатр, затем блошиный рынок, а затем руины, теперь возникли перекатистые зеленые холмы и фонтан Калатравы. И поляна для пикников, где кругами стоят столы. И теннисные корты — грунт и трава. И волейбольная площадка, где, петляя, точно ручейки, с визгом носились малыши из корпоративного детсада. И посреди всего этого — рабочие корпуса, четыреста акров матовой стали и стекла, штаб-квартира влиятельнейшей компании мира. Над головой — синее небо без изъяна.
Безуспешно прикидываясь здесь своей, Мэй шагала со стоянки к центральному вестибюлю. Дорожка вилась меж лимонных и апельсиновых деревьев, и кое-где вместо блекло-красных булыжников маячили плитки с вдохновляющими советами. «Мечтай», — лазерной резьбой по красному рекомендовала одна плитка. «Вливайся», — говорила другая. Их тут были десятки. «Найди сообщество». «Изобретай». «Вообрази». Мэй едва не отдавила руку молодому человеку в сером комбинезоне; юноша вделывал новую плитку с подсказкой «Дыши».
Солнечный июньский понедельник; Мэй стояла у дверей центрального вестибюля под вытравленным на стекле логотипом. Компании не минуло и шести лет, однако ее название и логотип — плетеная решетка в шаре, с маленькой «с» в центре — уже общеизвестны. Здесь, в центральном кампусе, трудилось десять с лишним тысяч человек, но у «Сферы» офисы по всей планете, и каждую неделю приходят сотни новых молодых дарований. По результатам опросов, «Сфера» четыре года подряд считается самой привлекательной компанией на свете.
Если б не Энни, Мэй и в голову бы не пришло, что можно сюда устроиться. Энни двумя годами старше, они с Мэй три семестра делили комнату в уродской студенческой общаге, где жизнь была сносна лишь благодаря их замечательной дружбе, как бы подруги, но как бы и сестры — двоюродные, которые жалеют, что не родные, тогда можно было бы не расставаться. В первый месяц их совместного проживания Мэй как-то в сумерках сломала челюсть: голодная, гриппозная, свалилась в обморок посреди сессии. Энни велела ей лежать, но Мэй пошла в «Семь-одиннадцать» за кофеином и очнулась на тротуаре под деревцем. Энни отвезла ее в больницу, подождала, пока челюсть подремонтируют, дежурила с Мэй, спала у койки на деревянном стуле, а затем, уже дома, дни напролет кормила Мэй через трубочку. Такой бешеной лояльности и мастерства Мэй никогда не встречала у плюс-минус сверстников и с тех пор была предана Энни безгранично — сама не подозревала, что на такое способна.
Мэй училась в Карлтонском колледже, дрейфуя от одной специализации к другой, то история искусств, то маркетинг, то психология, в итоге защитила диплом психолога и работать по профессии не планировала; а Энни между тем получила МБА в Стэнфорде, и ее жаждали нанять все подряд, особенно «Сфера», где она и очутилась спустя считанные дни после окончания магистратуры. Теперь она занимала высоченную должность — директор по обеспечению будущего, шутила она, — и уговорила Мэй попроситься сюда на работу. Мэй так и поступила, и хотя Энни уверяла, что она тут ни при чем, Мэй была уверена, что без Энни не обошлось, и считала, что обязана ей по гроб жизни. Миллион людей, а то и миллиард, мечтали оказаться там, где сейчас была Мэй, — перед этим атриумом тридцати футов высотой, прошитым калифорнийским солнцем, в первый день работы на единственную компанию, от которой взаправду что-то зависит.
Мэй толкнула тяжелую дверь. Вестибюль был длинный, как променад, высокий, точно собор. Наверху сплошь офисы, с двух сторон по четыре этажа, все стены стеклянные. Голова слегка закружилась, Мэй опустила взгляд и в чистом блестящем полу увидела свое встревоженное лицо. Почувствовав, что за спиной кто-то стоит, она сложила губы в улыбку.
— Ты, наверное, Мэй.
Мэй обернулась и узрела красивую головку над алым шарфом и белой шелковой блузкой.
— Я Рената.
— Привет, Рената. Я ищу…
— Энни. Я знаю. Она уже идет. — В ухе у Ренаты плямкнула цифровая капелька. — Собственно, она… — Рената смотрела на Мэй, но видела нечто другое. Ретинальный интерфейс, решила Мэй. Еще одно местное изобретение. — Она на «Диком Западе», — сказала Рената, снова фокусируя взгляд на Мэй, — но скоро появится.
Мэй улыбнулась:
— Надеюсь, она на выносливой лошади и запаслась сухарями.
Рената вежливо улыбнулась, но не рассмеялась. Мэй знала, что здесь принято называть корпуса в честь разных исторических эпох; так гигантский кампус менее безличен, менее корпоративен. Уж явно лучше «строения восточного 3б», где прежде трудилась Мэй. Последний день ее работы в коммунальной службе родного города истек лишь три недели назад — они все аж остолбенели, когда она подала заявление об уходе, — но Мэй уже не понимала, как умудрилась просадить там столько времени. Туда вам и дорога, подумала она, и каторге вашей, и всему, что за ней стоит.
Ренате по-прежнему сигнализировали из наушника.
— Ой, погоди, — сказала она. — Энни говорит, что увязла. — И просияла: — Давай я тебя к столу отведу? Она говорит, что зайдет через часок.
От этих слов, «к твоему столу», Мэй окатило восторгом, и на ум тотчас пришел отец. Он гордился. Так горжусь, поведал он ее голосовой почте часа в четыре утра. Мэй услышала, когда проснулась. Так сильно горжусь, сказал он — у него даже горло перехватывало. Мэй окончила колледж два года назад, и поглядите-ка: выгодно устроилась в «Сферу»; медицинская страховка; жилье в городе; не садится на шею родителям, у которых своих забот хватает.
Следом за Ренатой Мэй вышла из атриума. На лужайке двое молодых людей сидели в пятнистом свете на искусственном холмике и жарко беседовали над каким-то прозрачным планшетом.
— Ты будешь в «Возрождении», — сказала Рената, ткнув пальцем в корпус за лужайкой — сплошь стекло и окисленная медь. — Все из Чувств Клиента сидят там. В гости раньше приходила?
Мэй кивнула:
— Ну да. Несколько раз, но не в этот корпус.
— Значит, бассейн ты видела, спорткомплекс видела. — Рената махнула на голубой параллелограмм и остроугольное здание спортзала за ним, — там у нас йога, кроссфит, пилатес, массаж. Велотренажеры — ты, говорят, педали крутишь? Дальше там площадка для бочче и поставили новый снаряд для тетербола. Через газон — кафетерий… — Рената указала на соблазнительный травянистый склон, где разлеглась на солнышке молодежь в костюмах и при галстуках. — Пришли.
Они остановились перед «Возрождением» — здесь тоже имелся сорокафутовый атриум, а над ним медленно крутился мобиль Колдера.
— Ой, обожаю Колдера, — сказала Мэй.
Рената улыбнулась:
— Я знаю. — Они вместе посмотрели на мобиль. — Этот раньше находился во французском парламенте. Ну, как-то так.
Ветер, влетевший в атриум за ними следом, повернул мобиль, и тот рукой указал прямо на Мэй, точно здороваясь с нею лично. Рената взяла ее за локоть:
— Готова? теперь наверх.
Они вошли в лифт бледно-оранжевого стекла. Замигали лампочки, и на стенках Мэй увидела свое имя и фотографию из школьного выпускного альбома. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, МЭЙ ХОЛЛАНД. С губ ее сорвался невнятный «ой». Она не видела эту фотографию много лет — не больно-то и хотелось. Наверняка Энни подстроила — опять донимает Мэй этой фоткой. И впрямь Мэй — широкий тонкогубый рот, оливковая кожа, черные волосы, — но на портрете скуластое лицо суровее, чем в жизни, ни тени улыбки в карих глазах, холодный прищур, как перед боем. С тех пор — Мэй тогда было восемнадцать, только и делала, что злилась и сомневалась в себе, — она наконец-то набрала вес, лицо ее смягчилось, тело расцвело, и этот расцвет привлекал мужчин всевозможных возрастов и намерений. Еще со школы Мэй старалась быть открытее, терпимее и сейчас смешалась, увидев это свидетельство ушедшей эпохи, когда она ждала от мира худшего. Едва смотреть стало невыносимо, фотография исчезла.
— У нас тут везде сенсоры, ага, — пояснила Рената. — Лифт считывает твой идентификатор и здоровается. Нам Энни эту фотку дала. Вы, я чувствую, не разлей вода, раз она хранит твои школьные фотки. Короче, надеюсь, тебе ничего. Мы так в основном с гостями поступаем. Они обычно ахают.
Лифт поднимался, и на стекле возникали списки сегодняшних мероприятий — картинки и текст переползали со стенки на стенку. К каждому объявлению прилагались видео, фотографии, анимация, музыка. В полдень — показ «Койяанискаци», в час — мастер-класс по самомассажу, в три — упражнения для пресса. В половине седьмого в ратуше выступит седовласый, но молодой конгрессмен, о котором Мэй и не слыхала. Он возник на двери лифта — выступал со сцены где-то не здесь, без пиджака, рукава рубашки закатаны, в пылу сжимает кулаки, а за спиной полощутся флаги.
Двери открылись, и конгрессмен разъехался напополам.
— Прибыли, — сказала Рената, шагнув на стальную решетку узкого мостика.
Мэй глянула через перила, и у нее скрутило живот. Видно было вниз на все четыре этажа.
— Люди с вертиго здесь, наверное, не работают, — с напускной беспечностью заметила она.
Рената притормозила и обернулась в ужасной тревоге:
— Конечно нет. Но в твоем профиле говорилось…
— Нет-нет, — сказала Мэй. — Мне-то что.
— Я серьезно. Можем перевести тебя пониже, если…
— Нет-нет. Правда, тут красота. Прости. Пошутить хотела.
Рената, видимо, перенервничала.
— Ладно. Но если что не так, ты скажи.
— Скажу.
— Да? А то Энни просила все устроить как надо.
— Я скажу. Честно, — ответила Мэй и улыбнулась.
Рената, оклемавшись, зашагала дальше.
Мостик вывел на этаж — многокомнатный и многооконный, рассеченный длинным коридором. По бокам офисы за стеклом от пола до потолка, видно местных обитателей. Каждый украшал пространство по-своему — прихотливо, но со вкусом: в одном кабинете полно парусных атрибутов, в основном висят в воздухе на открытых балках, другой уставлен бонсаями. Мэй и Рената миновали кухню — серванты и полки стеклянные, приборы магнитные, аккуратно перекрещиваясь, цепляются к холодильнику, все освещено громадной стеклянной люстрой ручной работы — лампочки разноцветно сияют на оранжевых, персиковых, розовых щупальцах.
— Ну вот.
Они остановились возле офиса — серого, тесного, обитого каким-то синтетическим полотном. Сердце у Мэй екнуло. Почти в таком же офисе она работала последние полтора года. Первая деталь в «Сфере», которую не выдумали заново, которая напоминала о прошлом. Стены обиты — Мэй глазам не поверила, да быть такого не может — мешковиной.
Мэй понимала, что Рената за ней наблюдает, и знала, что сама таращится в некоем ужасе. Улыбнись, подумала она. Улыбайся.
— Нормально? — спросила Рената, мечась взглядом по ее лицу.
Мэй сложила губы в улыбку ненулевого удовольствия.
— Прекрасно. Вполне.
Она ожидала иного.
— Ну и славно. Привыкай пока, а скоро придут Дениз и Джосия, сориентируют тебя и помогут устроиться.
Мэй снова скривила губы улыбкой, а Рената развернулась и ушла. Мэй села. Отметила, что спинка кресла держится на соплях, а колесики заклинило, причем все разом. На столе компьютер, но допотопная модель, какой она больше нигде тут не видела. Все это ее огорошило; настроение стремительно падало в бездну, где провело последние годы.
* * *
А что, кто-то еще работает в коммунальных службах? Как это Мэй угораздило? Как она это выносила? Когда спрашивали, где она трудится, Мэй предпочитала врать, что она безработная. А если б не в родном городе — было бы легче?
Лет шесть презирала родной город, проклинала родителей за переезд, за то, что обрекли ее на это захолустье, на эту узость и нехватку всего: развлечений, ресторанов, просвещенных умов, — но в последнее время вспоминала Лонгфилд с какой-то даже нежностью. Маленький самоуправляемый городишко между Фресно и транкуилити, наречен был в 1866 году фермером без капли фантазии. Миновало полтора века — население под две тысячи душ, и это максимум, большинство ездят на работу за двадцать миль во Фресно. Жить в Лонгфилде выходило дешево, родители ее подруг были охранниками, учителями, дальнобойщиками и любили охотиться. В ее выпускном классе учился восемьдесят один человек — лишь она и еще одиннадцать на четыре года пошли в колледж, и она одна уехала восточнее Колорадо. Так далеко забралась, влезла в такие долги, а потом вернулась работать в коммунальной службе — это разбило сердце и ей, и ее родителям, хоть они и твердили, что она молодец, уцепилась за надежный шанс, начала выплачивать кредиты.
Коммунальная служба, «строение восточное 3б» — трагическая гора цемента с узенькими бойницами вместо окон. Офисы в основном из шлакоблоков, и все выкрашено тошнотворной зеленью. Как в раздевалке работаешь. Мэй тут была моложе всех лет на десять, и даже те, кому за тридцать, произошли из другого столетия. Они дивились ее компьютерной грамотности — минимальной и типичной для всех ее знакомых. Но коллеги в коммунальной изумлялись. Называли ее Черной Молнией — вялый намек на ее волосы — и прочили ей «славное будущее» в коммунальном хозяйстве, если она удачно разыграет свои карты. Может, годика через четыре-пять, говорили ей, станешь начальницей отдела Ит целой подстанции! Ее раздражению не было пределов. Не для того она поехала в колледж и выучила гуманитарщины на 234 000 долларов, чтоб потом вкалывать тут. Но работа есть работа, а деньги были нужны. Студенческие кредиты прожорливы, их нужно ежемесячно кормить, и Мэй согласилась на работу с зарплатой, а сама глядела в лес, как тот волк.
Непосредственным ее начальником был некий Кевин, якобы директор по технологиям коммунальной, который, как это ни странно, о технологиях ничегошеньки не знал. Он понимал в кабелях и распределителях; ему бы в подвале радиоприемники клепать, а не командовать Мэй. Изо дня в день и из месяца в месяц он носил одинаковые рубашонки с коротким рукавом, одинаковые галстуки ржавого цвета. Органы чувств от Кевина дурели: изо рта у него воняло ветчиной, а густые всклокоченные усы торчали из вечно раздутых ноздрей двумя звериными лапками, указуя на юго-запад и юго-восток.
И все бы ничего, пусть бы ему со всеми его изъянами, не верь он взаправду, что Мэй не все равно. Он полагал, будто Мэй, выпускница Карлтона, хранительница редких золотых грез, любит свою работу в службе газа и электричества. Будто Мэй расстроится, если Кевин сочтет, что, допустим, сегодня она неважно поработала. Вот это бесило несказанно.
Когда он зазывал ее к себе в кабинет, закрывал дверь, садился на угол стола — о, то были душераздирающие минуты. «ты понимаешь, почему ты здесь?» — спрашивал он строго, точно патрульный на шоссе. А когда был доволен тем, как она потрудилась, делал кое-что похуже — хвалил. Называл ее своей протеже. Ему нравилось слово. Так и представлял ее посетителям:
— Это моя протеже Мэй. Как правило, умненькая, — и подмигивал ей, словно он тут капитан, а она старпом, оба они пережили немало бурных приключений и навеки друг другу преданы. — Если сама об себя не споткнется, ей здесь предстоит славное будущее.
Это было невыносимо. Все эти полтора года Мэй каждый день размышляла, не попросить ли Энни об одолжении. Мэй не из тех, кто просит, кто молит о спасении, о помощи. У нее в характере этого не было — попрошайничества, назойливости, приставучести, как выражался отец. Родители ее были скромные люди, не любили навязываться — скромные, гордые люди, ни от кого не принимали подачек.
И Мэй была такая же, но эта работа прогнула ее, переменила — что угодно, только бы сбежать. Все это тошнотворно, все, что ни возьми. Зеленые шлакоблоки. Взаправдашний водяной кулер. Взаправдашние перфокарты. Взаправдашние грамоты, когда кто-нибудь совершал нечто выдающееся. А рабочий день! Взаправду с девяти до пяти! Всё как из иных времен, забытых по заслугам, и Мэй казалось, что не только она сама тратит жизнь впустую, но вся коммунальная служба зазря тратит жизнь, впустую расходует человеческий потенциал и тормозит вращение Земли. Рабочий отсек в этой конторе, ее отсек, все это воплощал наглядно. Низкие стенки, которые якобы помогали целиком сосредоточиться на работе, были обиты мешковиной, точно любой другой материал рисковал намекнуть на более экзотическое времяпрепровождение. Она полтора года проторчала в конторе, где считалось, что из всех материалов, изобретенных человеком и природой, сотрудникам надлежит целыми днями созерцать мешковину. Грязную мешковину, такую, что погрубее. Закупленную оптом мешковину, бедняцкую, бюджетную. О господи, сейчас подумала она; увольняясь, она поклялась не видеть, не трогать и вообще забыть напрочь о существовании этой ткани.
Мэй и не рассчитывала увидеть ее вновь. Часто ли мы сталкиваемся с мешковиной — ну, после девятнадцатого века, за порогом скобяных лавок девятнадцатого века? Мэй думала, что больше не придется, однако вот она, мешковина, — в мешковине весь ее новый офис, и от этой картины, от этой затхлости глаза у Мэй наполнились слезами.
— Мешковина тухлая, — пробормотала она.
За спиной раздался вздох, затем голос:
— Я уже думаю, что это была так себе идея.
Мэй развернулась — перед ней стояла Энни: кулаки сжаты, изображает надутого ребенка.
— Тухлая мешковина, — передразнила Энни и расхохоталась. Отсмеявшись, выдавила: — Фантастика. Спасибо тебе большое, Мэй. Я знала, что тебе не понравится, но хотела посмотреть, до какой степени. А ты чуть не плачешь. Господи, извини.
Мэй перевела взгляд на Ренату — та задрала руки: мол, не бейте.
— Это не я! — сказала она. — Меня Энни подговорила! Я ни при чем!
Энни удовлетворенно вздохнула:
— Мне этот отсек пришлось покупать в «Уолмарте». А компьютер! Сто лет онлайн искала. Думала, у нас в подвале завалялось какое старье, но вот настолько древнего уродства во всем кампусе не нашлось. Ой блин, ты бы видела свое лицо.
У Мэй гулко стучало сердце.
— Ты на всю голову больная.
Энни изобразила растерянность:
— Я больная? Я вовсе не больная. Я здорова как бык и прекрасна.
— Ты из кожи вон лезла, только чтоб я расстроилась? Дикость какая.
— И тем не менее. Так на вершины и лезут. Тут главное — спланировать, тут главное — реализовать. — Она подмигнула Мэй — вылитый разъездной торговец, — и та не сдержала хохота. Энни совсем психованная. — Все, пошли. Я тебе устрою экскурсию.
* * *
Шагая следом, Мэй напоминала себе, что Энни не всегда была топ-менеджером в «Сфере». Каких-то четыре года назад Энни училась в колледже и на лекции, в столовку, а также на ерундовые свидания ходила в мужских фланелевых пижамных штанах. Энни, как выражался один из ее парней — а парней у нее было много, все моногамные, все достойные, — была дурочка. Но она могла это себе позволить. Из богатой семьи, из семьи, разбогатевшей многие поколения назад, и ужасно смазливая — ямочки, длинные ресницы, а волосы до того светлые, что не бывает таких крашеных. Все знали эту кипучую девицу, которую, что ты с ней ни делай, ничегошеньки не тревожило дольше пары-тройки секунд. Но еще она была дурочка. Долговязая; когда разговаривала, жестикуляция ее угрожала здоровью собеседника; к тому же Энни склонна была к беседам подходить по касательной и увлекаться странным: пещерами, любительской парфюмерией, дууопом. Дружила со всеми своими бывшими, постоянными и случайными, со всеми преподавателями (знала их лично и слала им подарки). Участвовала или председательствовала в большинстве, а то и во всех студенческих движениях и клубах, но находила время усердствовать в учебе — да и везде, — а на любой тусовке чаще всех вела себя по-дурацки, чтоб остальные расслабились, и уходила последней. Единственное рациональное объяснение — а именно: Энни никогда не спит — реальностью опровергалось. Спала она бесстыдно, часов по восемь-десять в день, могла уснуть где угодно — в трехминутной поездке на такси, в замызганной кабинке столовки возле кампуса, на любом диване — и когда угодно.
Мэй это знала по опыту, ибо в долгих поездках через Миннесоту, Висконсин и Айову на бесконечные и довольно бессмысленные забеги по пересеченной местности служила Энни как бы шофером. Карлтон частично оплатил учебу Мэй за ее членство в команде, где Мэй и познакомилась с Энни — та блистала, не напрягаясь, была двумя годами старше и лишь изредка интересовалась, проиграла или выиграла она сама или ее команда. То она увлекалась, дразнила соперников, насмехалась над их спортивной формой или результатами вступительных экзаменов, то совершенно охладевала к исходу забега, но с радостью бежала за компанию. В ее машине на дальних перегонах — Энни предпочитала, чтобы за рулем сидела Мэй, — она задирала босые ноги на боковое стекло или высовывала в окошко, без остановки гнала пургу по поводу пейзажа и часами рассуждала о том, что творится в спальне их тренеров, женатой пары с одинаковыми стрижками почти военного образца. Что бы Энни ни говорила, Мэй смеялась — болтовня отвлекала ее от забегов, где она, в отличие от Энни, обязана была выиграть или хоть не опозориться, дабы оправдать свою студенческую субсидию. Приезжали они всегда впритык к началу, потому что Энни забывала, в каком забеге участвует и хочет ли вообще бежать.
И как это возможно, что такая безалаберная и нелепая девица, до сих пор таскавшая в кармане клочок детского одеяльца, ракетой вознеслась к вершинам «Сферы»? Она теперь одна из сорока ключевых умов компании — Бригады 40 — и допущена к секретнейшим планам и данным. И смогла пропихнуть сюда Мэй, глазом не моргнув? И умудрилась все это устроить за считанные недели после того, как Мэй наконец задушила свою гордость и высказала просьбу? Вот доказательство силы духа Энни, ее загадочного, глубинного постижения собственной судьбы. Внешне Энни вовсе не проявляла пошлых амбиций, но Мэй не сомневалась, что нечто в душе подруги толкало ее вперед, что Энни очутилась бы на этой должности вне зависимости от своих корней. Родись она в сибирской тундре, слепой и в пастушьем клане, сейчас все равно оказалась бы здесь.
— Спасибо, Энни, — произнес голос Мэй.
Они миновали несколько конференц-залов и комнат отдыха и шли теперь новой корпоративной галереей, где висели полдюжины работ Баскии, недавно выкупленных у почти разорившегося музея в Майами.
— Да ну, — сказала Энни. — И прости, что ты в Чувствах Клиента. Звучит погано, я понимаю, но, чтоб ты знала, примерно половина топ-менеджеров начинали там. Веришь мне?
— Верю.
— И молодец. Я правду говорю.
Они вышли из галереи и заглянули в кафетерий на втором этаже («„Стеклянная кормушка“, идиотское название, я понимаю», — сказала Энни); люди здесь ели на девяти этажах — и везде стеклянные полы и стены. На первый взгляд — как будто сотня людей жуют, зависнув в воздухе.
Они осмотрели «Комнату взаймы», где любому сотруднику забесплатно одалживали что угодно, от велосипедов до телескопов и дельтапланов, и перешли к аквариуму — любимому проекту одного из основателей компании. Постояли, посмотрели — за стеклом высотой в человеческий рост без причин, без малейшей логики всплывали и тонули призрачные ленивые медузы.
— Я буду за тобой приглядывать, — сказала Энни. — Как начнешь совершать что-нибудь прекрасное, я всем стану трезвонить, и ты там надолго не задержишься. Народ у нас растет вполне исправно, а мы, как ты знаешь, со стороны наверх почти не нанимаем. Работай хорошо, в бутылку не лезь — сама удивишься, как быстро выскочишь из Чувств Клиента и получишь что посочнее.
Мэй заглянула ей в глаза, блиставшие в аквариумном свете.
— Не волнуйся. Мне тут где угодно хорошо.
— Лучше на нижней ступеньке лестницы, куда хочешь взобраться, чем посреди лестницы, куда незачем лезть, а? Говенной какой-нибудь лестницы из одного, ****** в рот, говна.
Мэй засмеялась. Ее потряс контраст: такое нежное личико — и такая грязь изо рта.
— Ты всегда материлась? Я что-то не помню.
— Я матерюсь, когда устаю, а устаю почти всегда.
— Ты ведь раньше была нежный цветик.
— Прости. *****; Мэй, прости! *****-колотить, Мэй! Ладно. Пошли еще посмотрим. Псарня!
— Мы работать-то сегодня будем? — спросила Мэй.
— А мы что делаем? Мы работаем. Вот твои задачи на первый день: осмотреться, познакомиться, попривыкнуть. Это, знаешь, когда стелешь в доме новые деревянные полы…
— Не знаю.
— В общем, когда стелешь полы, они десять дней должны просто лежать, чтоб дерево привыкло. А потом только стелешь.
— И в этой аналогии я дерево?
— Ты дерево.
— И меня постелют.
— Да, мы тебя потом постелем. Забьем в тебя десять тысяч гвоздиков. Тебе понравится.
Они зашли на псарню, проект Энни, чей пес Доктор Кинсманн недавно помер, но успел провести тут, вблизи хозяйки, несколько очень счастливых лет. Зачем тысячам сотрудников оставлять собак дома, если можно поселить их здесь, где о них заботятся, где им не одиноко, где рядом люди и другие собаки? Так рассуждала Энни, эту логику тотчас подхватили и теперь полагали провидческой. Еще посмотрели ночной клуб — днем там нередко устраивали экстатические танцы, отличная разминка, сообщила Энни, — а потом большой уличный амфитеатр и небольшой театрик под крышей — «у нас тут с десяток комических импровизационных трупп», — и когда они посмотрели все это, настал обед в другом кафетерии, побольше, на первом этаже, где в углу на маленькой сцене играл на гитаре человек, похожий на стареющего автора-исполнителя, которого слушали родители Мэй.
— Это кто, правда тот?..
— Он и есть, — сказала Энни, не замедляя шага. — Тут каждый день кто-нибудь. Музыканты, комики, писатели. Бейли на этом помешан, таскает их сюда, чтоб у них хоть какая-то была аудитория. Снаружи-то им несладко.
— Я знала, что они иногда приезжают, но что — прямо каждый день?
— Мы их расписываем на год вперед. Еле от них отбиваемся.
Автор-исполнитель страстно исполнял, склонив голову, завесив глаза гривой, пальцы его лихорадочно били по струнам, но едоки не обращали особого или же никакого внимания.
— Невероятно. Это какой бюджет на это нужен?
— Да господи, мы же им не платим. Так, погоди, вот с этим тебе надо познакомиться.
Энни остановила человека по имени Випул — он, пояснила Энни, вскоре преобразит телевидение, среду, которая застряла в двадцатом столетии как никакая другая.
— В девятнадцатом, уточнил бы я, — возразил Випул с легким индийским акцентом; по-английски он говорил четко и высокопарно. — Последняя среда, где потребитель никогда не получает желаемого. Последний рудимент феодального уговора между творцом и зрителем. Мы более не вассалы! — сказал он, а затем распрощался и ушел.
— Он у нас вообще на другом уровне, — пояснила Энни, шагая дальше по кафетерию.
Они подошли еще к пяти-шести столикам, познакомились с удивительными людьми, и каждый работал над проектом, про который Энни говорила, что он подрывает основы, или переворачивает мир, или на пятьдесят лет всех опередил. Разброс тематики потрясал. Они поговорили с двумя женщинами, которые разрабатывали исследовательский батискаф — он наконец раскроет все загадки Марианской впадины.
— Картографируют ее, как Манхэттен, — сказала Энни, и женщины эту гиперболу не оспорили.
За столиком с вмонтированным экраном трое юношей разглядывали трехмерные эскизы дешевого жилья нового типа, легко внедряемого в развивающихся странах.
Энни за руку потащила Мэй к выходу.
— А теперь в Охряную библиотеку. Слыхала о такой?
Мэй не слыхала, но признаваться не захотела.
Энни глянула на нее заговорщицки:
— Тебе туда не полагается, но я считаю — надо.
Они вошли в лифт — сплошь плексиглас и неон — и взлетели над атриумом, в пути обозрев нутро стеклянных офисов на пяти этажах.
— Я не понимаю, как такие вещи могут приносить прибыль, — сказала Мэй.
— Да блин, я тоже не понимаю. Но тут ведь не только в деньгах дело — сама же видишь. Доходов хватает, чтоб финансировать хобби сообщества. Вот эти парни, у которых экологичное жилье, — они программисты, но двое учились на архитекторов. Ну, написали заявку, а Волхвы влюбились в нее по уши. Особенно Бейли. Он это обожает — чтоб любознательность молодых талантов резвилась на травке. И библиотека у него — ты рехнешься. Приехали.
Они вышли из лифта в длинный коридор — все отделано темной вишней и орехом, череда компактных люстр сочится мягким янтарным светом.
— Старая школа, — заметила Мэй.
— Ну ты же знаешь про Бейли, да? Обожает древности. Красное дерево, латунь, витражи. Такая вот эстетика. В кампусе его вкусы мало кто разделяет, но здесь он разгулялся. Ты глянь сюда.
Энни остановилась у большого полотна — портрета Трех Волхвов:
— Жуть, а?
Художество было аляповатое — в старших классах так рисуют. Три человека, основатели компании, располагались пирамидой, все в лучших костюмах, какие были на них замечены, у всех физиономии мультяшно подчеркивают их характер. Тау Господинов, вундеркинд и визионер, в скучных очках и широченной кенгурухе, смотрит влево и улыбается; похоже, ему выпала приятная минута одиночества и настроен он на неслышимые частоты. Поговаривали, что он пограничный аспергер, и художник, судя по всему, старался это подчеркнуть. Темные лохмы, лицо без морщин — Тау было не больше двадцати пяти.
— Тау совсем в космосе, да? — сказала Энни. — Но это враки. Нас бы всех здесь не было, не окажись он, *****, гением менеджмента. Давай я объясню динамику. Ты будешь расти быстро, так что я тебе лучше все расскажу.
Тау, объяснила Энни, он же Таулер Александр Господинов, был первым Волхвом, и его всегда называют просто Тау.
— Это я знаю, — сказала Мэй.
— Не затыкай мне рот. Я эту же телегу толкаю властям штата.
— Ладно.
Энни продолжила.
Тау понимал, что сам в лучшем случае социально не адаптирован, в худшем — полная катастрофа в области межличностных коммуникаций. И всего за полгода до того, как компания провела первичное размещение акций, он принял мудрое и выигрышное решение: он нанял двух других Волхвов, Эймона Бейли и Тома Стентона. Этот шаг унял страхи инвесторов и в итоге повысил стоимость компании втрое. Акций продали на три миллиарда долларов — поразительно, но предсказуемо, — и поскольку все денежные вопросы решились, а в компании появились Стентон и Бейли, Тау волен был плыть по течению, спрятаться, исчезнуть. Шли месяцы, он все реже мелькал в кампусе и в СМИ. Его затворничество прогрессировало, его аура сгущалась — нечаянно либо намеренно. Мир недоумевал — мол, где же Тау, что он задумал? Задумки его до обнародования держались в секрете, и с каждой инновацией «Сферы» становилось все непонятнее, какие продукты создал лично Тау, а какие — лучшие в мире изобретатели, которых теперь в стойле компании завелось немало.
Большинство наблюдателей полагали, что Тау по-прежнему работает, а кое-кто утверждал, что во всех крупных инновациях «Сферы» ощущается присутствие Тау, его талант к глобальным решениям, элегантным и бесконечно масштабируемым. Без особой деловой смекалки, не ставя перед собой целей, поддающихся количественной оценке, он спустя год после колледжа основал компанию. «Мы его звали Ниагара, — сказал его бывший сосед по комнате в одной из первых публикаций о Тау. — Из него идеи так и перли, прямо из головы миллион идей, ежесекундно и ежедневно, бесконечно, с ума сойдешь».
Тау разработал первоначальную Единую Операционную Систему, которая интегрировала онлайн все, что до того было неряшливо раздергано: профили пользователя в социальных сетях, его платежи, пароли, электронные ящики, логины, предпочтения — все до последней манифестации его интересов. Прежняя парадигма — отдельная транзакция и отдельная система для каждого сайта и каждой покупки — это все равно что ради каждой поездки менять машину. «Зачем вам восемьдесят семь разных автомобилей?» — скажет он позже, когда его система завоюет веб и мир.
Вместо этого он сложил всё — все юзерские потребности и инструменты — в одну корзину и изобрел «АУтенТы»: один аккаунт, одна идентичность, один пароль, одна платежная система на человека. Исчезли десятки паролей и размножение личностей. Твои устройства знают, кто ты есть, — платит, заходит, отвечает, смотрит, пишет отзывы, видит всех остальных и сама им показывается твоя единственная сетевая персона — «АУтенТы», неумолимый и неприкрытый. Регистрация только под настоящим именем, привязанным к твоим кредитным картам и банковскому счету, расплатиться за что угодно — раз плюнуть. До конца твоей онлайновой жизни тебе нужна всего одна кнопка.
Инструментами «Сферы» — а это лучшие инструменты, самые популярные, повсеместные и бесплатные, — можно пользоваться только от своего имени — от имени своей подлинной личности, «АУтенТы». Эпоха виртуалов, краж личных данных, многочисленных логинов, сложных паролей и платежных систем закончилась. Хочешь посмотреть, включить, прокомментировать, купить — одна кнопка, одна учетная запись, все связано, отслеживаемо, просто, все работает на мобильниках и ноутбуках, на планшетах и сетчатке. Один-единственный аккаунт приведет тебя в любой уголок веба, на любой портал, платный сайт — что хочешь, то и делай.
За год «АУтенТы» совершенно переменил Интернет. Кое-какие сайты сопротивлялись, защитники сетевых свобод вопили о праве на онлайновую анонимность, но «АУтенТы» приливной волной смел и раскидал всех серьезных противников. Началось с коммерческих сайтов. Зачем непорнографическому сайту анонимы, если можно точно выяснить, кто вошел в дверь? В комментариях все мигом вспомнили про этикет — еще бы, все посетители под колпаком. Троллей, заполонивших Интернет, вновь загнали во тьму. А те, кому хотелось или требовалось отслеживать сетевую активность потребителя, обрели свою Валгаллу: отныне подлинные покупательские привычки подлинных людей поддавались скрупулезному измерению и описанию, а маркетинг целился в клиентов с хирургической точностью. Большинство пользователей «АУтенТы», большинство интернет-пользователей хотели только простоты, эффективности, внятности, отлаженности — и теперь пришли в восторг. Больше не нужно зубрить по двенадцать логинов и паролей; не нужно терпеть безумие и агрессию анонимного стада; не нужно мириться с рекламой методом «пальбы по площадям», которая в лучшем случае находила цель в радиусе мили от потребительских предпочтений. Теперь от рекламодателей приходили сфокусированные, четкие и по большей части желанные послания.
На эту идею Тау набрел более или менее ненароком. Его достало запоминать логины, вбивать пароли и номер кредитной карты, и он написал софтину, которая упрощала процедуру. Нарочно он вставил в название «АУтенТы» буквы своего имени? Утверждал, что сообразил уже потом. Постигал он коммерческий потенциал «АУтенТы»? Утверждал, что не постигал, и многие верили, что это правда, что монетизацией его проектов занимались двое других Волхвов, опытные, деловые и смекалистые. Они монетизировали «АУтенТы», нашли способы грести выручку со всех замыслов Тау, и они же превратили компанию в гиганта, который поглотил «Фейсбук», «Твиттер», «Гугл», а затем «Элекрити», «Зупу», «Хефе» и «Кван».
— Том здесь получился неважно, — заметила Энни. — Вообще-то он не такая акула. Но, говорят, ему этот портрет нравится.
Слева внизу от Тау стоял Том Стентон, исполнительный директор на вершине мира, «Капиталист Прайм», как он сам, поклонник «Трансформеров», себя называл, — в итальянском костюме, ухмыляется, будто волк, сожравший бабушку Красной Шапочки. Темные волосы на висках исполосованы сединой, взгляд пресный, непроницаемый. Эдакий биржевик с Уолл-стрит образца восьмидесятых, беззастенчиво богат, одинок, агрессивен и, вероятно, опасен. Чуть за пятьдесят, титан мирового масштаба, швыряет деньги направо и налево, с каждым годом крепнет, бесстрашно транжирит средства и влияние. Не боится президентов. Не пугается судебных исков в Евросоюзе и угроз хакеров на службе у китайского государства. Ничто его не терзает, все ему доступно, что угодно по карману. У Тома Стентона своя команда автогонщиков НАСКАР и пара гоночных яхт, он пилотирует личный самолет. В «Сфере» он был анахронизмом, вульгарным боссом, и у сфероидов-утопистов вызывал смешанные чувства.
В жизни двоих других Волхвов навязчиво отсутствовало такое откровенное потребительство. Тау снимал ветхую трехкомнатную квартирку в нескольких милях от кампуса; впрочем, никто никогда не видел, как Тау приезжает в кампус или уезжает, и все полагали, что он прямо тут и живет. И всякий знал, где обитает Эймон Бейли: в бесконечно скромном домике с тремя спальнями, на видном месте — на центральной улице в десяти минутах от кампуса. А у Стентона дома были повсюду: в Нью-Йорке, в Дубае, в Джексон-Хоул. Целый этаж на верхушке башни «Миллениум» в Сан-Франциско. Целый остров неподалеку от Мартиники.
На картине Эймон Бейли стоял подле Стентона — умиротворенный, даже радостный в обществе двоих, чьи ценности вроде бы диаметрально противоположны его принципам. На портрете Бейли, справа внизу от Тау, получился как в жизни — седой, румяный, довольный и пылкий, глаза блестят. Он был публичным лицом компании, со «Сферой» все ассоциировали его. Когда он улыбался — а улыбался он почти всегда, — улыбались его губы, его глаза, даже плечи его, кажется, улыбались. Он язвил. Он смешил. Он умел говорить лирично, но основательно, то блистательно закручивал фразу, то простыми словами излагал прописные истины. Он родился в Омахе, в обыкновеннейшем семействе с шестью детьми, и прежде в его жизни толком не случалось ничего замечательного. Отучился в Нотр-Даме, женился на подруге, которая ходила в колледж Святой Марии по соседству, и они родили четверых, трех дочерей, а потом наконец и сына, хотя сын этот появился на свет с церебральным параличом. «Его коснулось — так выразился Бейли, объявляя компании и миру о рождении отпрыска. — И мы только крепче станем его любить».
Бейли чаще других Волхвов появлялся в кампусе, играл диксиленд на тромбоне в самодеятельности, от лица «Сферы» выступал на ток-шоу, с усмешкой описывал — отметал взмахом руки — то или иное расследование Федеральной комиссии по коммуникациям, представлял новую полезную фичу или технологию, которая перевернет мир. Просил называть себя дядей Эймоном и по кампусу разгуливал в манере всеми любимого дядюшки, Тедди Рузвельта на первом сроке президентства, свойского, искреннего и громогласного. Эти трое в жизни и на портрете составляли странный букет несхожих цветочков, но их альянс несомненно удался. Все знали, что она удачна, эта трехглавая модель управления, и подобную внутрикорпоративную динамику с переменным успехом внедряли и другие компании «Форчун-500».
— А почему тогда, — спросила Мэй, — они не заказали настоящий портрет? Художнику, который что-то понимает?
Чем дольше смотришь, тем страннее картина. Художник скомпоновал ее так, что все Волхвы положили друг другу руки на плечи. Смысла ноль, а человеческие руки так не гнутся и не тянутся.
— Бейли считает, это истерически смешно, — ответила Энни. — Хотел повесить в центральном вестибюле, но Стентон запретил. Бейли же у нас коллекционер — ты в курсе, да? Изумительный вкус. На вид весельчак, обыватель из Омахи, но он тонкий ценитель и прямо помешался на сбережении прошлого — даже плохого искусства. Это ты еще библиотеку его не видела.
Они прибыли к громадным дверям, на вид (похоже, и взаправду) средневековым — варваров останавливать. На уровне груди торчали два огромных молотка-горгульи, и Мэй расхоже пошутила:
— Молоток, ценю и хвалю.
Энни фыркнула, махнула ладонью над синей бесконтактной панелью на стене, и дверь открылась. Энни обернулась к Мэй:
– *********, а?
Библиотека была трехэтажная — три этажа вокруг атриума, все отделано деревом, латунью и серебром, симфония приглушенных оттенков. Тысяч десять томов минимум, большинство переплетены в кожу, аккуратно стоят по блестящим лакированным полкам. Между книгами — суровые бюсты замечательных людей, греки и римляне, Джефферсон, Жанна д'Арк и Мартин Лютер Кинг. Под потолком висит модель «Пижона» — или, может, «Энолы Гей». С десяток антикварных глобусов подсвечены изнутри — масляный свет согревает потерянные цивилизации.
— Он кучу всего скупал, когда дело уже шло к аукционам или свалкам. Дело жизни у него такое. Ездит по разорившимся домам, где люди готовы продать свои сокровища за гроши, платит по рыночным расценкам, бывшим владельцам предоставляет неограниченный доступ ко всему. Вот они тут вечно и толкутся — седые старцы, приходят почитать или потрогать свои вещи. А, вот что надо посмотреть. Тебе крышу снесет…
Энни первой зашагала наверх — три лестничных марша, все отделаны прихотливыми мозаиками — репродукциями мозаик византийской эпохи, решила Мэй. Рука скользила по латунным перилам — без единого отпечатка пальца, без малейшего пятнышка. Вокруг бухгалтерские зеленые лампы для чтения и блестящие медью и золотом скрещения телескопов, уставленных в фацетированные окна.
— Ты наверх глянь, — велела Энни, и Мэй послушалась, а потолок оказался витражом, горячечной панорамой с хороводами бесконечных ангелов. — Это из какой-то римской церкви.
На верхнем этаже Энни повела ее узкими коридорами меж округлых книжных корешков, временами ростом с Мэй — Библии, атласы, иллюстрированные истории войн и восстаний, давно исчезнувшие страны и народы.
— Так, ладно. Смотри, — сказала Энни. — Не, погоди. Сначала дай мне устное согласие о неразглашении.
— Ладно.
— Серьезно.
— Я серьезно. Я к этому серьезно.
— Хорошо. А теперь я вынимаю эту книгу… — Энни вынула большой том под названием «Лучшие годы нашей жизни». — Гляди, — сказала она и попятилась. Стена с сотней книг медленно отползла, и открылась тайная комната. — Нерды на марше, скажи? — И они шагнули внутрь. Сферическая комната, по стенам сплошь книги, а в центре композиции — дыра в полу, обнесенная латунными перилами; вниз, сквозь пол и в неведомые недра уходил шест.
— Он что, пожары тушит? — спросила Мэй.
— Да хрен его знает, — сказала Энни.
— А шест куда ведет?
— Видимо, на парковку.
Уместных эпитетов Мэй не подобрала.
— Сама-то спускалась?
— Не-а. Даже показывать это мне — уже был риск. Это он зря. Сам сказал. А теперь я показала тебе, что тоже глупо. Но сразу ясно, что у этого человека в голове. Может заполучить все на свете, а хочет пожарный шест с седьмого этажа в гараж.
Наушник Энни капнул звуком, и тому, кто звонил, она ответила «ладно». Пора было уходить.
* * *
— Короче, — сказала Энни в лифте по дороге вниз. — Мне надо поработать. Планктон просеять.
— Что сделать?
— Ну, знаешь, мелкие стартапы. Надеются, что здоровый кит — это мы — на них облизнется и сожрет. Раз в неделю у нас смотр этих недоделанных Тау, и они нас уговаривают их купить. Довольно грустно, они теперь даже не прикидываются, будто у них есть доход или хоть потенциал. Но ты это, слышишь? Я тебя передаю двум корпоративным послам. Оба к работе подходят очень серьезно. Я бы даже советовала поостеречься — вот до чего маньяки. Они покажут остаток кампуса, а потом я тебя отведу на праздник солнцестояния, ага? В семь.
Двери раздвинулись на втором этаже, у «Стеклянной кормушки», и Энни познакомила Мэй с Джосией и Дениз — обоим ближе к тридцати, оба взирают невозмутимо и искренне, оба в простеньких рубашках приятных расцветок. Тот и другая обеими руками сжали ладони Мэй и едва не поклонились.
— Проследите, чтоб она сегодня не работала, — таковы были последние слова Энни, а затем ее поглотил лифт.
Джосия, тощий и ужасно веснушчатый, вперил в Мэй голубые немигающие глаза:
— Мы так рады с тобой познакомиться.
Дениз, высокая и худая азиатка, улыбнулась Мэй и прикрыла глаза, словно смаковала этот миг.
— Энни нам рассказала, как давно вы дружите. Энни — душа и сердце компании, нам очень повезло, что ты теперь с нами.
— Энни все любят, — прибавил Джосия.
Их почтение конфузило Мэй. Они же старше ее, а ведут себя так, будто она заезжая звезда.
— Я понимаю, что это, может, отчасти излишне, — сказал Джосия, — но если ты не против, мы бы провели тебе полную экскурсию для новичков. Ничего? Обещаем, что тоскливо не будет.
Мэй рассмеялась, поддакнула, зашагала следом.
Остаток дня пронесся чередой стеклянных офисов и кратких, невероятно пылких знакомств. Все, с кем Мэй повстречалась, были заняты, едва ли не перегружены, и однако ужасно ей радовались, были так счастливы, что она здесь, друзья Энни — их друзья… Мэй показали медицинский центр и познакомили с доктором Хэмптоном, главврачом с дредами. Показали травмпункт и шотландскую медсестру в регистратуре. Экскурсия по органическим садам, сотня квадратных ярдов, где два фермера на ставке читали лекцию толпе сфероидов, пока те дегустировали морковку, помидоры и капусту. Экскурсия на поле для мини-гольфа, в кинотеатр, в боулинг, в универсам. Наконец, в дальнем, судя по всему, углу кампуса — Мэй разглядела ограду и крыши гостиниц Сан-Винченцо, где останавливались гости «Сферы», — они осмотрели общежитие. Мэй о нем слыхала, Энни говорила, что иногда падает спать прямо на территории и теперь предпочитает общагу собственному дому. Шагая по коридорам, осматривая эти опрятные комнаты — в каждой блистающая кухонька, рабочий стол, мягкий диван и кровать, — Мэй не могла не согласиться, что их обаяние интуитивно ясно любому.
— Сейчас у нас 180 комнат, но мы быстро растем, — сказал Джосия. — Народу в кампусе — тысяч десять, вечно кто-нибудь сидит до ночи или хочет днем подремать. Всегда бесплатно, всегда чисто — надо только проверить онлайн, какие комнаты свободны. Сейчас тут все быстро заполняется, но в ближайшие годы мы планируем еще минимум несколько тысяч комнат.
— Вечером праздник — после праздников тут всегда битком, — прибавила Дениз, подмигнув как бы заговорщицки.
Экскурсия затянулась до вечера; между делом зашли попробовать, что готовят в кулинарной студии, где сегодня преподавала знаменитая молодая шеф-повариха, известная тем, что умеет пустить в дело любое животное без остатка. Она накормила Мэй жареным свиным рылом — выяснилось, что на вкус оно как бекон пожирнее, и Мэй ужасно понравилось. По дороге им повстречались другие экскурсанты, студенческие группы, стада разносчиков и, похоже, сенатор со свитой. Они миновали аркаду, заставленную винтажными пинболами, и крытый бадминтонный корт, где, по словам Энни, держали на зарплате бывшего чемпиона мира. Когда Дениз и Джосия привели Мэй назад, в центр кампуса, уже смеркалось и сотрудники расставляли в траве и зажигали бамбуковые факелы тики. В полутьме сюда стекались несколько тысяч сфероидов, и в этой толпе Мэй поняла, что в жизни не хочет работать — не хочет быть — нигде больше. Ее родной город и вся прочая Калифорния, вся прочая Америка — словно бардачный хаос развивающейся страны. За оградой «Сферы» — только грохот и бои, неудачи и нечистоты. Но здесь — здесь все отточено. Лучшие на свете люди разрабатывают лучшие на свете системы, а лучшие на свете системы приносят деньги, неисчислимые средства, и на них создано все это — лучшее рабочее место на земле. И это естественно, решила Мэй. Кому и строить утопии, как не утопистам?
* * *
— Вот эта тусовка — это так, мелочи, — заверила ее Энни, когда они брели вдоль сорокафутового фуршетного стола. Уже стемнело, вечерний воздух остывал, но в кампусе было необъяснимо тепло и все заливал янтарный свет сотен пылающих факелов. — Это Бейли придумал. Не то чтобы он поклонялся Матери-Земле, но в звездах и временах года сечет, так что солнцестояние — это его фишка. Он рано или поздно появится и со всеми поздоровается — обычно он так делает. В том году пришел в майке-алкоголичке. Очень гордится, что у него руки сильные.
На зеленой лужайке они обе нагрузили себе тарелки, а затем отыскали свободные места в каменном амфитеатре на высокой травянистой берме. Энни подливала Мэй в бокал рислинга из бутылки — рислинг, пояснила она, тоже делали в кампусе, какое-то новое варево, калорий меньше, алкоголя больше. Мэй поглядела на лужайку, на цепочки шипящих факелов: каждая приводила гуляк к всевозможным забавам — лимбо, кикбол, электробуги, — не имевшим ни малейшего отношения к солнцестоянию. Все вроде бы случайно, обязательной программы нет — в результате от вечеринки никто ничего не ждал, но она превосходила любые ожидания. Все быстренько набубенились, и вскоре Мэй потеряла Энни, а затем потерялась сама, выбралась на площадки для бочче, где группка сфероидов постарше, минимум лет тридцати, мускусными дынями сбивали кегли. Мэй возвратилась на лужайку и вступила в игру, которую сфероиды называли «Ха»: делать ничего не надо, только лежать, скрестив с соседями руки-ноги. Едва сосед произносит «Ха», ты за ним повторяешь. Игра ужасная, но сейчас пришлась кстати — у Мэй кружилась голова, а горизонтальное положение помогало.
— Ты посмотри на нее. Так тихо дремлет.
Реплика прозвучала где-то поблизости. Мэй сообразила, что голос — мужской — говорит о ней, и открыла глаза. Над собой никого не увидела. Только небо — в основном ясное, лишь клочья серых облачков проносились над кампусом к морю. Веки у Мэй отяжелели, но она понимала, что час еще ранний, вряд ли десять, и не хотела поступать, как поступала нередко, а именно заснуть после пары-тройки бокалов, поэтому встала и пошла искать Энни, рислинг или то и другое. Отыскала она фуршетный стол — в руинах; на этот пир как будто наведались дикие звери или викинги — и пошла к ближайшему бару, где рислинг закончился, а поили теперь какой-то гремучей смесью водки с энергетиком. Мэй направилась дальше, интересуясь у случайных прохожих, не встречался ли им рислинг, и наконец перед ней мелькнула чья-то тень.
— Вон там еще есть, — сообщила тень.
Мэй обернулась и узрела очки, отражавшие синеву, а под ними смутные очертания мужчины. Он повернулся и шагнул прочь.
— Я иду за тобой? — спросила Мэй.
— Пока нет. Ты стоишь и никуда не идешь. Но если хочешь еще вина, лучше пойти.
Она пошла за тенью через лужайку под высокие кроны, пробитые сотнями серебряных лунных стрел. Теперь Мэй лучше различала тень — на нем была песочная футболка, а сверху, кажется, жилет, кожаный или замшевый; такого ансамбля ей давно не попадалось. Тень остановился и присел на корточки у подножия водопада — искусственного водопада, что тек по стене «Промышленной Революции».
— Я тут бутылки припрятал, — сказал он, шаря в озерце под водопадом. Ничего не найдя, опустился на колени, погрузив руки в озерцо по плечи, выудил две блестящие зеленые бутылки, встал и повернулся к Мэй.
Она наконец его разглядела. Размытый треугольник лица, подбородок с такой нежной ямочкой, что Мэй только сейчас заметила. Младенческая кожа, стариковские глаза, выдающийся нос, крючковатый и кривой, но отчего-то придававший лицу прочность, как лодочный киль. Густые тире бровей убегали к ушам — круглым, крупным, девчачье-розовым.
— Хочешь обратно на праздник или?.. — Очевидно, он намекал, что это «или» способно переплюнуть любой праздник.
— Конечно, — ответила она, сообразив, что не знакома с этим человеком, ничегошеньки о нем не знает. Но поскольку у него эти бутылки, Энни потерялась, а в стенах «Сферы» Мэй доверяла всем — в эту минуту ее переполняла любовь к обитателям этих стен, где все ново и все дозволено, — она пошла за ним на праздник, во всяком случае на окраины праздника, и они сели на высокое кольцо скамей над лужайкой и стали смотреть, как внизу бегают, визжат и падают силуэты.
Он открыл обе бутылки, одну отдал Мэй, глотнул из своей и сообщил, что зовут его Фрэнсис.
— Не Фрэнк? — спросила Мэй. Взяла бутылку и налила в рот карамельно-сладкого вина.
— Меня порываются так звать, а я… прошу этого не делать.
Она рассмеялась, он рассмеялся.
Он разработчик, сказал он, в компании почти два года. До того был как бы анархистом, провокатором. Работу получил, потому что взломал систему «Сферы» и залез глубже всех. Теперь он в отделе безопасности.
— Я сегодня первый день, — отметила Мэй.
— Гонишь.
И тут Мэй, которая хотела сказать «Я без балды», решила выступить изобретательно, однако в вербальном ее изобретении что-то исковеркалось, и она произнесла:
— Я без *****, — почти тотчас поняв, что запомнит эти слова и будет себя за них ненавидеть еще не одно десятилетие.
— Ты без *****? — невозмутимо переспросил он. — Как это безнадежно. На основании каких данных ты ставишь диагноз? Ты без *****. Ничего себе.
Мэй попыталась объяснить, что хотела сказать другое, подумала, то есть неведомый отдел ее мозга подумал, что надо бы покрутить фразу… Но это не имело значения. Он уже хохотал, он понял, что у нее есть чувство юмора, она поняла, что у него оно тоже есть, и как-то так получилось, что ее отпустило, и она уверилась, что он никогда ей об этом не напомнит, ее ужасная фраза останется между ними, потому что оба они понимают: ошибаются все, и если мы признаём нашу общую человечность, нашу общую хрупкость и склонность нелепо выглядеть и нелепо высказываться по тысяче раз на дню, надлежит дозволить этим ошибкам раствориться в небытии.
— Первый день, — сказал он. — Что ж, поздравляю. Выпьем.
Они чокнулись бутылками и глотнули. Мэй подняла бутылку к луне — глянуть на просвет, сколько осталось; вино окрасилось потусторонней синевой, и Мэй рассмотрела, что залила в себя уже половину. Она отставила бутылку.
— Мне нравится твой голос, — сказал он. — У тебя всегда такой?
— Низкий и скрипучий?
— Я бы сказал — закаленный. Я бы сказал — душевный. Тейтум О'Нил знаешь?
— Родители заставляли смотреть «Бумажную луну» раз примерно сто. Хотели, чтоб мне полегчало.
— Обожаю это кино, — сказал он.
— Они думали, я вырасту как Эдди Прей, умудренной, но обворожительной. Хотели девчонку-хулиганку. Стригли меня под нее.
— Мне нравится.
— Тебе нравится стрижка под горшок.
— Да нет. Твой голос. Это пока лучшая твоя фича.
Мэй промолчала. Ей как будто заехали по лицу.
— Блин, — сказал он. — Я что-то не то выдал, да? А хотел комплимент сказать.
Повисла тревожная пауза; Мэй не раз сталкивалась с мужчинами, которые слишком хорошо говорили, перепрыгивали через миллион ступенек и приземлялись на негодные комплименты. Ужас. Она повернулась к нему — убедиться, что он не то, чем показался, не великодушен, не безвреден, но искривлен, измучен, асимметричен. Однако увидела все то же гладкое лицо, синие очки, древние глаза. И болезненную гримасу.
Он покосился на свою бутылку, словно это она во всем виновата.
— Я хотел, чтоб ты не парилась из-за своего голоса. И, кажется, обидел всю остальную тебя.
Мэй над этим поразмыслила, но взболтанный рислингом мозг тормозил и залипал. Расшифровать реплику Фрэнсиса или его намерения не удавалось, и Мэй плюнула.
— По-моему, ты странный, — сказала она.
— У меня нету родителей, — ответил он. — Это меня хоть чуть-чуть оправдывает? — Затем, сообразив, что болтает лихорадочно и чересчур, прибавил: — Ты не пьешь.
Ладно, его детство опустим.
— Я всё, — сказала Мэй. — Накрыло уже по полной.
— Прости, пожалуйста. У меня иногда слова путаются. Мне лучше, если я на таких тусовках молчу.
— Ты ужасно странный, — повторила Мэй очень серьезно. Ей двадцать четыре, и она таких никогда не встречала. Это ведь, пьяно подумала она, доказательство Бога, так? За свою жизнь она столкнулась с тысячами людей, и среди них столько похожих, столько бесследных, а тут этот человек, новый и чудной, и говорит чудно. Что ни день, ученые открывают новые виды лягушек или кувшинок, и это тоже как будто доказывает, что есть некий божественный лицедей, небесный изобретатель, который дарит нам новые игрушки, прячет их, но прячет плохо, там, где мы можем на них наткнуться. И этот Фрэнсис — он совсем ни на что не похожий, какая-то новая лягушка. Мэй повернулась к нему, подумывая его поцеловать.
Но Фрэнсис был занят. Одной рукой он вытряхивал песок из туфли. С другой, кажется, скусывал целый ноготь.
Греза погасла, Мэй подумала про дом и постель.
— А как все добираются до дома? — спросила она.
Фрэнсис поглядел на месилово внизу — люди, похоже, пытались изобразить пирамиду.
— Ну, есть, конечно, общага. Но там наверняка уже все занято. И всегда автобусы ходят. Тебе, наверное, говорили. — Он махнул бутылкой на главные ворота, и Мэй разглядела крыши мини-автобусов, которые видела утром по дороге сюда. — Компания по любому поводу анализирует затраты. И если один сотрудник переутомится — или, как сейчас, перепьет — и сядет за руль… короче, в долгосрочной перспективе дешевле автобусы пустить. Только не говори, что ты тут не ради автобусов. Офигительные автобусы. Внутри как яхты. Каюты, дерево, стояки такие…
— Стояки? Стояки? — Мэй пихнула его в плечо, понимая, что флиртует, понимая, что это идиотизм — флиртовать с другим сфероидом в первый же вечер, идиотизм в первый же вечер так напиваться. Но она все это делала и была довольна.
К ним плыла чья-то фигура. Мэй наблюдала с тупым любопытством и сначала разглядела, что фигура женская. А потом — что приближается Энни.
— Этот человек тебе докучает? — спросила та.
Фрэнсис поспешно отодвинулся от Мэй и спрятал бутылку за спину. Энни рассмеялась:
— Ты чего заметался, Фрэнсис?
— Извини. Мне показалось, ты что-то другое сказала.
— Уй-я. Совесть загрызла! Я видела, как Мэй бьет тебя в плечо, и пошутила. А тебе есть в чем каяться? Ты что задумал, Фрэнсис Гарбанцо?
— Гаравента.
— Ну да. Я знаю, как твоя фамилия. Фрэнсис, — сказала Энни, неловко плюхнувшись между ними, — я, твоя досточтимая коллега, а также твой друг, вынуждена кое о чем тебя попросить. Можно?
— Конечно.
— Хорошо. Позволь мне побыть с Мэй наедине? Мне необходимо поцеловать ее в губы.
Фрэнсис рассмеялся, но осекся, заметив, что не засмеялись ни Мэй, ни Энни. В испуге и замешательстве, явно перед Энни трепеща, он зашагал вниз по ступенькам и затем по лужайке, увертываясь от кутил. На полпути остановился, обернулся и задрал голову, словно проверяя, в самом ли деле Энни замещает его подле Мэй. Страхи его подтвердились, и он зашел под козырек «Средневековья». Попытался открыть дверь, но ему не удалось. Он тянул и толкал, но дверь не поддавалась. Зная, что обе они смотрят, он свернул и скрылся за углом.
— Он говорит, что занимается безопасностью, — сказала Мэй.
— Он так сказал? Фрэнсис Гаравента?
— Видимо, это он зря.
— Ну, не то чтобы он прямо в опасной безопасности. Не в Моссаде. А я помешала тут такому, что явно было бы лишним в первый же вечер, идиотка?
— Ничему ты не помешала.
— А я думаю, помешала.
— Да нет, не особо.
— А вот и помешала. Я же вижу.
Энни разглядела у ног Мэй бутылку:
— Я думала, мы уже много часов назад все выпили.
— Под водопадом у «Промышленной Революции» было вино.
— А, ну да. Там все вечно что-нибудь прячут.
— Я только что сказала: «Под водопадом у „Промышленной Революции“ было вино».
Энни окинула взглядом кампус.
— Да уж понимаю. Мля. Что непонятного.
* * *
Дома, после автобуса, после рюмки водочного желе, которое ей кто-то в этом автобусе подсунул, после печальных речей шофера — семья, близнецы, у жены подагра, — Мэй не могла уснуть. Лежала на дешевом футоне в крохотной комнатушке, в квартире как вагон, которую делила с двумя почти незнакомыми девицами — обе стюардессы и появляются редко. Квартира находилась на втором этаже бывшего мотеля — скромная, уборке не поддавалась, воняла отчаянием и невкусной стряпней прошлых обитателей. Грустное жилище, особенно после целого дня в «Сфере», где все заботливо и любовно сделано людьми с прекрасным вкусом и глазомером. В своей комковатой низкой постели Мэй несколько часов проспала, очнулась, вспомнила прошедший день и ночь, подумала про Энни, и Фрэнсиса, и Дениз, и Джосию, и пожарный шест, и «Энолу Гей», и водопад, и факелы тики, и все будто из отпуска и грез, в руках не удержишь, но затем вспомнила — и потому не могла уснуть, голова кружилась от младенческого восторга, — что скоро вернется туда, где все это было. Ей там рады, ее там наняли.
На работу она пришла спозаранку. Приехала в восемь утра, но сообразила, что стола — во всяком случае настоящего стола — ей так и не выделили и деться ей некуда. Она час прождала под плакатом «Сделаем это. Сделаем всё это», пока не появилась Рената, которая и отвела ее на четвертый этаж «Возрождения», в большой офис размером с баскетбольную площадку, где стояло штук двадцать рабочих столов, все разные, органичных форм, все из светлого дерева. Между столами стеклянные перегородки, столы располагаются пятерками, как цветочные лепестки. И ни души.
— Ты тут первая и пока одна, — сказала Рената, — но это ненадолго. Новые отделы Чувств Клиента обычно мигом заполняются. И от начальства недалеко. — С этими словами она обвела рукой десяток офисов вокруг пустоты. Сквозь стеклянные стены видны были обитатели — расслабленные, компетентные и мудрые начальники, где-то между двадцатью шестью и тридцатью двумя, приступали к работе.
— Любят ваши дизайнеры стекло, а? — с улыбкой заметила Мэй.
Рената застыла, наморщила лоб и поразмыслила над этим тезисом. Убрала прядь за ухо и сказала:
— Пожалуй. Могу проверить. Сначала разберемся, как тут что устроено и чего ждать в первый нормальный рабочий день.
Рената показала ей стол, кресло, монитор — все эргономично, все подстраивается так, что можно работать стоя, если охота.
— Располагайся тут, как удобно, кресло подстрой, и… о, смотри, тебя встречают. Не вставай, — прибавила она и отошла.
Мэй проследила за ее взглядом и увидела, что к столу направляются трое молодых людей. Лысеющий человек под тридцать протянул ей руку. Мэй ее пожала, а новоприбывший выложил на стол громадный планшет.
— Привет, Мэй. Я Роб из бухгалтерии, начисляю зарплаты. Вот меня ты точно рада видеть, правда? — Он улыбнулся, а затем от души расхохотался, словно до него не сразу дошло, как смешно он выступил. — Так, ладно, — продолжал он. — Мы тут всё заполнили. Подпиши в трех местах. — Он указал на экран, где в ожидании подписи мигали желтые прямоугольнички.
Когда Мэй расписалась, Роб забрал планшет и очень тепло улыбнулся:
— Спасибо и добро пожаловать на борт.
Он развернулся и отбыл, а к Мэй подошла пышная женщина с прекрасной кожей медного оттенка.
— Привет, Мэй. Я Таша, нотариус. — Она протянула Мэй широкий гроссбух. — Водительские права есть? — Мэй протянула ей права. — Отлично. Мне нужны три подписи. Не спрашивай зачем. И не спрашивай, почему на бумаге. По закону требуется. — Таша ткнула пальцем в три прямоугольничка, и Мэй в каждом поставила свое имя. — Спасибо, — сказала Таша и предъявила синюю штемпельную подушечку. — Теперь везде поставь отпечаток пальца. Не волнуйся, не испачкаешься. Ты попробуй.
Мэй вжала большой палец в подушечку, а затем в прямоугольнички с подписями. На страницах появились чернильные отпечатки, но палец остался совершенно чист.
Мэй возликовала, и Таша задрала брови:
— Вот-вот. Невидимые. Чернила остаются только в этой книге.
Ради таких вещей Мэй сюда и пришла. Здесь все делается лучше. Здесь даже отпечатки пальцев ставят передовыми и невидимыми чернилами.
Ташу сменил худой человек в красной рубахе на молнии. Он пожал Мэй руку.
— Привет, я Джон. Я тебе писал вчера, просил захватить свидетельство о рождении. — И он молитвенно сложил руки.
Мэй достала из сумки свидетельство о рождении, и глаза у Джона засияли:
— Ты принесла! — Он коротко, беззвучно зааплодировал и оскалил все свои крошечные зубки. — Все в первый раз забывают. Ты моя новая любимица. — Свидетельство он забрал — пообещал вернуть, когда сделает копию.
За ним возник четвертый сотрудник — довольный жизнью человек лет тридцати пяти; никого старше Мэй сегодня пока не видела.
— Привет, Мэй. Я Брэндон. Имею честь вручить тебе твой новый планшет. — И он протянул ей нечто блестящее, прозрачное, с черной и гладкой, будто обсидиановой рамкой.
У Мэй захватило дух.
— Их ведь еще даже не выпустили.
Брэндон широко улыбнулся:
— Вчетверо быстрее предыдущей модели. Я всю неделю со своим вожусь. Очень крутой.
— И мне тоже такой дают?
— Уже дали. На нем твое имя.
Он повернул планшет боком и показал гравировку — полное имя Мэй: «Мэйбеллин Реннер Холланд».
Весил этот планшет как одноразовая бумажная тарелка.
— Так. Свой планшет у тебя есть?
— Есть. Ну, не планшет — ноут.
— Ноут. Ты подумай. Можно глянуть?
Мэй кивнула на ноутбук:
— Его теперь разве что в мусорку.
Брэндон побледнел:
— Ни в коем случае! Хотя бы на переработку отправь.
— Да нет, я шучу, — сказала Мэй. — Я его лучше оставлю, у меня там всё.
— К этому мы плавно и переходим. Сейчас я займусь. Надо твое всё перенести на планшет.
— А. Я могу.
— Окажи мне такую честь? Я всю жизнь учился ради этой минуты.
Мэй рассмеялась и оттолкнула кресло от стола, чтоб не мешалось. Брэндон встал за столом на колени и положил планшет рядом с ноутбуком. Все данные и все учетки оказались на планшете в считанные минуты.
— Так. Теперь то же самое с телефоном. Та-дам!
Он извлек из сумки и предъявил Мэй новый телефон, на несколько крупных шагов опережающий ее собственный. На телефоне тоже выгравировали ее имя. Брэндон положил оба телефона, новый и старый, рядком на стол и быстро, без никаких проводов, все перенес с одного на другой.
— Так. Теперь все, что у тебя было на старом телефоне и на жестком диске, доступно с планшета и с нового телефона и забэкаплено в облаке на наших серверах. Музыка, фотки, переписка, данные. Ничего не потеряется. Теряешь планшет или телефон — ровно за шесть минут все восстанавливается и переносится на следующий. Все будет храниться и через год, и через столетие.
Оба посмотрели на новые гаджеты.
— Жалко, что нашей системы не было десять лет назад, — сказал Брэндон. — Я тогда два жестких диска убил — все равно что дом сгорел со всеми пожитками. — И он поднялся.
— Спасибо, — сказала Мэй.
— Не парься, — ответил он. — И так мы можем апдейтить тебе софт, приложения, и у тебя везде будут последние версии. В ЧК у всех, как ты понимаешь, должны быть последние версии софта. По-моему, больше ничего… — сказал он, пятясь от стола. Но остановился. — А, и очень важно, чтобы все корпоративные гаджеты были запаролены, так что я тебе сгенерил пароль. Вот. — Он протянул Мэй бумажку с цифрами и невнятными символами. — Надеюсь, ты за сегодня выучишь и выбросишь бумажку. Договорились?
— Да. Договорились.
— Потом можем поменять, если захочешь. Сообщи, и я тебе новый сгенерю. Они автоматически генерятся.
Мэй взяла свой старый ноутбук и собралась было спрятать его в сумку.
Брэндон глядел на него как на агрессивного паразита.
— Хочешь, я заберу? Мы очень экологично от них избавляемся.
— Может, завтра, — ответила она. — Хочу попрощаться.
Брэндон снисходительно улыбнулся:
— А. Понимаю. Ну ладно тогда. — Он поклонился, отошел, и за ним Мэй увидела Энни. Та, склонив голову, подпирала подбородок кулачком.
— Ах ты моя маленькая. Наконец-то выросла!
Мэй встала и обхватила ее руками.
— Спасибо тебе, — сказала она Энни в шею.
— Ой-й-й, — и Энни заерзала.
Мэй вцепилась в нее крепче.
— Правда.
— Да ладно тебе. — Энни все-таки вырвалась. — Полегче. Ну, или продолжай. У тебя сексуально получается.
— Правда. Спасибо тебе, — сказала Мэй, и голос ее сорвался.
— Нет-нет-нет, — сказала Энни. — Вот рыдать на второй же день ты не будешь.
— Прости. Но я так тебе благодарна.
— Кончай. — Энни снова ее обняла. — Кончай. Кончай. Господи боже. Ну ты психованная.
Мэй глубоко дышала, пока не успокоилась.
— По-моему, я в норме. А, и папа просил передать, что тоже тебя любит. Все так счастливы.
— Ладно. Странновато, конечно, если учесть, что мы с ним никогда не виделись. Но передай ему, что и я его люблю. Страстно. Он красавчик? Хитрый чернобурый лис? Любит оттянуться? Может, у нас что и сложится. А теперь давай мы чуток поработаем?
— Да-да, — сказала Мэй и снова села. — Извини.
Энни лукаво вскинула брови:
— Как будто начался учебный год и мы с тобой оказались в одном классе. Новый планшет тебе выдали?
— Только что.
— Покажи. — Энни осмотрела планшет. — У-у, гравировка — как мило. Мы с тобой натворим тут дел, а?
— Уж я надеюсь.
— Ладно, вот твой капитан команды. Привет, Дэн.
Мэй поспешно отерла влагу с лица. За спиной у Энни она увидела красивого мужчину — ладного и опрятного, в коричневой кенгурухе. Он приближался с улыбкой бесконечного удовольствия.
— Привет, Энни, как оно? — спросил он, крепко пожимая ей руку.
— Оно неплохо.
— Я так рад.
— Надеюсь, ты понимаешь — у тебя тут хороший человек, — сказала Энни, стискивая Мэй запястье.
— Еще как понимаю.
— Ты за ней пригляди.
— Непременно пригляжу, — сказал он и повернулся к Мэй. Крайнее удовольствие превратилось в абсолютную уверенность.
— А я буду приглядывать, как ты за ней приглядываешь, — сказала Энни.
— Очень рад.
— Ну давай, до обеда, — сказала та Мэй и испарилась.
Ушли все, кроме Дэна и Мэй, но его улыбка не изменилась — так люди улыбаются не напоказ. Так улыбаются люди, оказавшиеся ровно там, куда хотели попасть. Он подтянул к себе кресло.
— Так приятно тебя видеть, — сказал он. — Я очень рад, что ты приняла наше предложение.
Мэй поискала в его глазах намек на лицемерие — ни один разумный человек не отказался бы от работы здесь. Намека не нашла. Дэн собеседовал ее трижды, всякий раз — с несокрушимой искренностью.
— Я так понимаю, бумаги подписаны, отпечатки пальцев сняты?
— По-моему, да.
— Хочешь прогуляться?
Они вылезли из-за стола и, миновав сотню ярдов стеклянного коридора, через высокие двойные двери вышли на воздух. Взобрались по широкой лестнице.
— Мы только что доделали крышу, — пояснил Дэн. — Я думаю, тебе понравится.
Вид открывался захватывающий. С крыши виден был почти весь кампус, городской пейзаж Сан-Винченцо и Залив. С минуту Мэй и Дэн любовались, затем он посмотрел на нее.
— Мэй, теперь ты с нами, и я хочу донести до тебя некоторые ключевые ценности нашей компании. Суть такова: мы убеждены, что наша работа очень важна, но не менее важно, чтобы ты здесь ощущала себя человеком. Мы строим пространство для работы, это само собой, но еще это пространство для людей. И ради этого формируется сообщество. Вообще говоря, сообщество здесь необходимо. Как ты, вероятно, знаешь, таков один из наших слоганов: «Главное — сообщество». И ты видела таблички «Здесь работают люди» — это я велел развесить. Это моя тема. Мы не роботы. Тут не потогонная фабрика. Мы — лучшие умы поколения. Поколений. Создать пространство, где нашу человечность уважают, наши мнения ценят, к нашим голосам прислушиваются, — все это не менее важно, чем любые доходы и курс акций, любые наши проекты. Пошло, да?
— Нет-нет, — поспешно сказала Мэй. — Вовсе нет. Я потому и здесь. Мне нравится, что сообщество — это главное. Энни об этом говорила с самого прихода сюда. На моей последней работе никто толком не умел коммуницировать. По сути, там все было наоборот.
Дэн отвернулся, на восток, на мохеровые холмы в зеленых пятнах.
— Какой ужас. С нынешними технологиями коммуникации не должны быть под вопросом. Взаимопонимание не может быть недоступно или невнятно. Вот этим мы тут и занимаемся. Это, можно сказать, миссия компании — во всяком случае моя личная мания. Коммуникации. Взаимопонимание. Ясность.
Дэн энергично кивнул, будто язык его выдал эту речь сам по себе, а уши сочли ее очень мудрой.
— Как ты знаешь, мы в «Возрождении» отвечаем за Чувства Клиента, ЧК, и кое-кто, вероятно, сочтет, что это наименее привлекательная составляющая всего предприятия. Но с моей точки зрения — и Волхвы ее разделяют, — это основа всего, что здесь происходит. Если мы не вызываем у потребителя удовлетворительных, человеческих, гуманных чувств, у нас нет потребителя. Это же базовые вещи. Мы — доказательство того, что эта компания человечна.
Мэй потерялась с ответом. Она была согласна всей душой. Ее предыдущий начальник Кевин так разговаривать не умел. У Кевина не было философии. У Кевина не было идей. Только вонь и эти его усы. Мэй улыбалась, как дебил.
— Я уверен, что ты прекрасно впишешься, — сказал Дэн и потянулся к ней, точно хотел положить руку ей на плечо, но передумал. Рука упала. — Пошли вниз, приступишь к работе.
По широкой лестнице они спустились с крыши. За столом Мэй уже поджидал курчавый человек.
— Вот и он, — сказал Дэн. — Как всегда, рано. Привет, Джаред.
Лицо у Джареда было безмятежное, без единой морщины, руки терпеливо покоились на массивных коленях. Одет он был в штаны хаки и рубашку, которая была ему маловата.
— Джаред тебя обучит и будет твоим основным контактом в ЧК. Я руковожу всей командой, Джаред руководит секцией. Тебе главное знать его и меня. Джаред, готов ввести Мэй в курс дела?
— Готов, — сказал тот. — Привет, Мэй. — Он встал, протянул ладонь, и Мэй ее пожала. Ладонь была пухлая и мягкая, как у херувимчика.
Дэн попрощался и ушел.
Джаред улыбнулся и огладил кудри.
— Итак. Приступаем. Готова?
— Абсолютно.
— Кофе или чаю хочешь?
Мэй потрясла головой:
— Мне и так прекрасно.
— Вот и хорошо. Давай сядем.
Мэй села, а себе Джаред подтянул другое кресло.
— Итак. Как ты знаешь, пока ты будешь заниматься прямой клиентской поддержкой мелких рекламодателей. Они пишут в Чувства Клиента, письмо переправляется одному из нас. Поначалу рандомно, но как только ты начинаешь работать с клиентом, его направляют только к тебе, последовательности ради. Тебе поступает запрос, ты разбираешься и отвечаешь. В этом суть. В теории все просто. Пока понятно?
Мэй кивнула, и Джаред перечислил двадцать самых распространенных вопросов и просьб, а затем показал меню с шаблонами ответов.
— Но это не значит, что ты просто переклеиваешь ответ и жмешь «отправить». Отвечать надо лично, конкретно. Ты человек, они люди, не надо изображать робота и общаться с ними так, словно роботы и они. Понимаешь меня? Роботы здесь не работают. Мы не хотим, чтобы клиент думал, будто имеет дело с безликим неизвестно чем, поэтому нужно подбавить человечности. Годится?
Мэй кивнула. Ей понравилось это «роботы здесь не работают».
Они прогнали с десяток сценариев, и с каждым разом Мэй чуть лучше полировала свои ответы. Джаред учил терпеливо, описал ей все возможные нештатные ситуации. Если Мэй не понимает, что отвечать, пусть переправит запрос в очередь Джареда, он сам посмотрит. Этим он почти целыми днями и занимается — отвечает на запросы, которые переслали младшие сотрудники.
— Но непонятные бывают довольно редко. Ты удивишься, сколько запросов ты мигом разрулишь сама. Дальше: скажем, ты ответила клиенту, и он вроде бы доволен. Тогда ты посылаешь ему опросник, и он его заполняет. Там несколько коротких вопросов о качестве услуг, впечатлениях в целом, а в конце они ставят оценку. Присылают опросник обратно, и ты сразу понимаешь, хорошо ли тебе все удалось. Твой рейтинг появляется здесь. — Он указал в угол экрана, где крупными цифрами значилось «99», а ниже была табличка с другими числами. — Большая 99 — это рейтинг по оценке последнего клиента. Клиенты оценивают тебя по шкале, сюрприз, от одного до ста. Свежая оценка появляется здесь, а в соседней клеточке средний рейтинг за день. Так ты все время понимаешь, что у тебя получилось, сейчас и вообще. И я знаю, о чем ты думаешь: мол, ладно, Джаред, насколько средний у нас средний балл? Отвечаю: если ниже 95, имеет смысл подумать, что не так. Может, надо поднять средний балл на следующем клиенте, может, стоит где-то что-то делать лучше. Если средний балл постоянно падает, поговоришь с Дэном или капитаном другой команды, улучшишь навыки. Годится?
— Годится, — сказала Мэй. — Это замечательно. На прошлой работе я понятия не имела, как у меня дела, и выяснялось это, типа, ежеквартально. Очень нервировало.
— Тогда здесь тебе понравится. Если они заполняют опросник и ставят оценку, а это почти все делают, посылаешь им другое письмо. Благодаришь за то, что ответили на вопросы, и просишь их рассказать друзьям в соцсетях «Сферы» о том, как они с тобой поработали. В идеале они хотя бы квакнут, смайлик нарисуют, веселый или грустный. Если повезет, они квакнут или напишут на другом клиентском сайте. Если люди квакают про то, как ты замечательно их обслужила, все в выигрыше. Понятно?
— Понятно.
— Хорошо, попробуем на живых людях. Готова?
Мэй не была готова, но ведь нельзя прямо так и сказать.
— Готова.
Джаред открыл клиентский запрос, прочел и фыркнул, подразумевая, что проблема элементарна. Выбрал шаблон ответа, слегка его подредактировал, пожелал клиенту шикарного дня. Вся переписка заняла полторы минуты, а спустя еще две пришло подтверждение: клиент ответил на вопросы и поставил оценку 99. Джаред отодвинулся от монитора и повернулся к Мэй:
— Хорошо получилось, да? Девяносто девять — это хорошо. Однако интересно, почему не сто. Посмотрим. — Он открыл опросник, проглядел. — Явных признаков того, что клиент недоволен, я не вижу. В большинстве компаний скажут: ух, девяносто девять из ста, почти идеально. А я отвечу: вот именно, почти идеально, кто бы спорил. Но нас в «Сфере» этот недостающий балл парит. Попробуем разобраться. Посылаем следующее письмо.
Он показал ей другой опросник, еще короче: что и как, по мнению клиента, можно было сделать лучше. Опросник улетел.
Спустя считанные секунды пришел ответ: «Все хорошо. Простите. Надо было поставить 100. Спасибо!!!»
Джаред ногтем постучал по экрану и выставил большой палец.
— Хорошо. Некоторые, бывает, к численным показателям не чувствительны. Поэтому ясности ради не мешает переспросить. И у нас снова идеальный рейтинг. Готова сама попробовать?
— Готова.
Они скачали следующий запрос, Мэй пролистала шаблоны, выбрала подходящий, персонализировала его и отослала. Когда вернулся опросник, ее рейтинг был 100.
Джаред даже растерялся.
— Первый запрос — и сразу сто, ничего себе, — сказал он. — Я так и знал, что из тебя выйдет толк. — На миг у него ушла почва из-под ног, но он быстро очухался. — Ну хорошо, пожалуй, ты готова. Еще кое-что. Включаем второй монитор. — Он включил экран поменьше, справа от Мэй. — Это для внутренней переписки. Все сфероиды шлют сообщения через твой основной канал, но появляются они на втором экране. Это чтобы ясно было, насколько сообщения важны, чтобы ты разобралась, что есть что. Иногда я буду тебе туда писать, спрашивать, как дела, новости слать всякие, уточнения. Хорошо?
— Поняла.
— Значит, не забывай непонятных отправлять ко мне, а если захочешь поговорить, кинь сообщение или зайди. Я дальше по коридору. Первые недели мы, я думаю, будем часто общаться. Так я пойму, что ты учишься. Поэтому не смущайся.
— Не буду.
— Вот и прекрасно. Ну что, готова уже начать начать?
— Готова.
— Хорошо. Я тебе открываю канал. Как открою, на тебя повалятся запросы, у тебя будет своя очередь задач, и два часа до обеда ты будешь тонуть. Готова?
Мэй считала, что да.
— Да.
— Уверена? Ну хорошо.
Он подключил ее учетку, пародийно отсалютовал и ушел. Канал открылся, и за первые двенадцать минут Мэй ответила на четыре запроса, получив средний рейтинг 96. Она взмокла, но приход был электрический.
На втором экране появилось сообщение от Джареда: «Пока отлично! Давай посмотрим, может, удастся до 97 дотянуть».
«Попробую!» — ответила она.
«И пошли опросник тем, кто меньше 100».
«Пошлю», — написала она.
Она отослала семь опросников, и три клиента поменяли оценку на сто. К 11:45 она ответила еще на десять запросов. Теперь ее средний рейтинг стал 98.
На втором экране появилось сообщение — на сей раз от Дэна. «Фантастика, Мэй! Как себя чувствуешь?»
Мэй изумилась. Капитан команды присматривает за ней, да так по-доброму, в первый же день?
«Хорошо. Спасибо!» — ответила она и открыла следующий запрос.
Появилось еще одно сообщение от Джареда: «Чем-нибудь помочь? Есть вопросы?»
«Нет, спасибо! — написала она. — Пока нормально. Спасибо, Джаред!»
Она перевела взгляд на первый экран. На втором опять возник Джаред: «Не забывай, я могу помочь, только если ты скажешь как».
«Спасибо еще раз!» — написала она.
К обеду она ответила на тридцать шесть запросов, а рейтинг ее равнялся 97.
Пришло сообщение от Джареда: «Молодец! Давай опросим тех, кто меньше 100, если остались».
«Будет сделано», — ответила она и разослала опросники тем, кому еще не успела. Несколько 98 превратились в 100, а затем она увидела сообщение от Дэна: «Отличная работа, Мэй!»
И почти тут же на втором экране под сообщением Дэна возникло другое — от Энни: «Дэн говорит, ты зажигаешь. Умница!»
А потом ее оповестили, что она упомянута на «Кваке». Мэй кликнула, прочла. Написала Энни: «Нубка Мэй зажигает!» Энни разослала это всем сотрудникам кампуса — 10 041 человеку.
Квак форварднули 322 раза, комментариев — 187. Ветка на втором экране разрасталась. Прочесть все Мэй не успевала, но полистала — приятно, когда тебя одобряют. К вечеру ее рейтинг равнялся 98. От Джареда, Дэна и Энни прилетели поздравления. Несколько раз об этом квакнули — хвалили Мэй за, как выразилась Энни, «высочайший рейтинг среди нубов из ЧК, и подавитесь».
* * *
К пятнице Мэй обслужила 436 клиентов и зазубрила шаблоны наизусть. Она больше не удивлялась, хотя от разнообразия клиентов и компаний кружилась голова. «Сферой» пользовались повсеместно; интуитивно Мэй это понимала не первый год, но взаправду глубоко прочувствовала лишь теперь, читая письма от этих людей, из компаний, которым «Сфера» помогала размещать рекламу, отслеживать цитируемость, понимать, кто, что и когда купил. У Мэй завелись деловые контакты в Клинтоне, штат Луизиана, и Патни, штат Вермонт; в турецком Мармарисе, в Мельбурне, Глазго и Киото. Все неизменно были вежливы в письмах — наследие «АУтенТы» — и щедры в оценках.
Ближе к полудню в пятницу ее средний недельный рейтинг был 97, и со всех сторон сыпались похвалы. Работа была непростая, поток не ослабевал, но Мэй поймала удобный ритм — помогали некая доля разнообразия и регулярные оценки.
Как раз когда она собралась открыть очередной запрос, пришло CMC. Энни: «Дура, пошли есть».
Они сидели на холмике, а между ними стояли два салата; солнце то и дело выглядывало из-за медлительных облаков. Мэй и Энни наблюдали, как трое молодых людей, бледных и одетых как инженеры, изображают игру в футбол.
— Ну что, ты уже звезда. А я прямо гордая мать.
Мэй покачала головой:
— Да какая звезда? Мне еще учиться и учиться.
— Само собой. Но уже ведь 97? Рехнуться можно. У меня в первую неделю выше 95 не бывало. Ты для этой работы прямо создана.
Их тарелки помрачнели: на них легли две тени.
— Можно с нубкой познакомиться?
Мэй задрала голову, ладонью прикрыв глаза.
— А то, — сказала Энни.
Тени уселись. Энни указала на них вилкой:
— Это Сабина и Джозеф.
Мэй пожала им руки. Корпулентная блондинка Сабина щурилась. Джозеф был худ, бледен и с комически плохими зубами.
— И она уже разглядывает мои зубы! — взвыл он, тыча пальцем в Мэй. — Американцы! Да вы ненормальные! Я вам что — лошадь на аукционе?
— Но у тебя правда плохие зубы, — заметила Энни. — А у нас тут такая прекрасная стоматология.
Джозеф развернул буррито.
— Я считаю, мои зубы даруют жизненно потребное отдохновение от всеобщего противоестественного совершенства.
Энни разглядывала его, склонив голову набок.
— Я считаю, тебе надо их полечить. Если не ради себя, то ради корпоративного настроя. У людей от тебя кошмары.
Набив рот карне асада, Джозеф демонстративно надулся. Энни похлопала его по руке.
Сабина повернулась к Мэй:
— Так ты в Чувствах Клиента?
Теперь Мэй заметила у нее на плече татуировку — символ бесконечности.
— Ага. Первая неделя.
— Я так поняла, у тебя уже неплохо получается. Я тоже там начинала. Как и почти все.
— Сабина — биохимик, — вставила Энни.
— Ты биохимик? — удивилась Мэй.
— Да.
Мэй и не знала, что в «Сфере» работают биохимики.
— Можно спросить, над чем работаешь?
— Спросить? — улыбнулась Сабина. — Спросить-то, конечно, можно. Но я не обязана отвечать.
Все повздыхали, Сабина тоже, потом перестала.
— Нет, серьезно, не могу сказать. Ну, не сейчас. Вообще — над всякой биометрией. Сканирование сетчатки, распознавание лиц, такие вещи. Но сейчас кое-что новенькое. Я бы и рада…
Энни поглядела на нее умоляюще — мол, замолчи. Сабина набила рот латуком.
— В общем, — сказала Энни, — Джозеф у нас в Открытом Образовании. Внедряет планшеты в школы, которые еще не могут этого себе позволить. Он у нас доброхот. И дружит с твоим новым знакомцем. Гарбонцо.
— Гаравента, — поправила Мэй.
— А. Так ты запомнила. Видела его потом?
— На этой неделе нет. Дел очень много.
У Джозефа отвалилась челюсть. Кажется, его осенило.
— Так ты что — Мэй?
Энни поморщилась:
— Мы же так и сказали. Ну естественно, она Мэй.
— Извини. Не расслышал. Теперь дошло.
Энни фыркнула:
— А что? Вы, девочки, сплетничали про лучшую ночь в жизни Фрэнсиса? Он пишет имя Мэй в блокнотике, а вокруг рисует сердечки?
Джозеф снисходительно вздохнул:
— Нет, он просто сказал, что познакомился с очень приятной девушкой и что зовут ее Мэй.
— Я сейчас зарыдаю, — сказала Сабина.
— Он ей сказал, что работает в безопасности, — продолжала Энни. — Чего это он, Джозеф?
— Он не так сказал, — возразила Мэй. — Я же объясняла.
Но Энни не слушала.
— Ну, наверное, можно считать, что это безопасность. Он занимается защитой детей. По сути, вся программа по предупреждению похищений строится вокруг него. И у него, пожалуй, есть шанс.
Сабина, снова с полным ртом, энергично закивала:
— Стопроцентно, — сказала она, плюясь салатом и соусом. — Все уже на мази.
— Что на мази? — переспросила Мэй. — Он сможет предупреждать все похищения?
— Он может, — сказал Джозеф. — С мотивацией у него порядок.
Энни расширила глаза:
— Он тебе рассказывал про своих сестер?
Мэй покачала головой:
— Нет, он их даже не упоминал. А что с его сестрами?
Три сфероида переглянулись, словно взвешивая, стоит ли все вываливать прямо здесь и сейчас.
— Кромешный мрак, — сказала Энни. — У него родители — кошмарные ******. Четверо детей, что ли, или пятеро, Фрэнсис младший или не совсем, и, короче, папаша в тюрьме, мамаша торчок, детей разослали куда ни попадя. Одного, кажется, к тете с дядей, а двух сестер в приемную семью, и обеих оттуда похитили. По-моему, там были сомнения, подарили их убийцам или продали.
— Что? — переспросила Мэй, ослабев.
— Блин, их насиловали, держали в чуланах, тела выкинули у какой-то заброшенной ракетной шахты. Ну реально, жуть крайней степени. Он нам все это рассказал, когда делал заявку на программу защиты детей. Ты бы видела свое лицо. Зря я начала.
Мэй не смогла заговорить.
— Лучше, чтоб ты была в курсе, — сказал Джозеф. — Он поэтому такой одержимый. А когда его программу запустят, ничего подобного больше никогда не случится. Стоп. Который час?
Энни глянула на телефон:
— И впрямь. Пора бежать. У Бейли открытие. Нам в Большой зал.
* * *
Большой зал располагался в «Просвещении», и когда они вошли, гулкое пространство на 3 500 мест, оформленное деревом теплых тонов и матовой сталью, громко гудело в предвкушении. Мэй и Энни не без труда нашли два места на втором балконе и сели.
— Достроили всего несколько месяцев назад, — сказала Энни. — Сорок пять лимонов. Бейли заказал полосочки, как в Сиенском соборе. Красиво, да?
Все внимание Мэй было приковано к сцене — там под гром аплодисментов к кафедре из органического стекла направлялся человек. Высокий мужчина лет сорока пяти, в районе талии округлый, но здоровяк, в джинсах и синем свитере с острым вырезом. Микрофона не наблюдалось, но когда человек заговорил, голос его был усилен и чист.
— Всем привет. Я Эймон Бейли, — сказал он; в зале вновь зааплодировали, но он это быстренько прекратил. — Спасибо. Я так вам рад. За месяц с тех пор, как я выступал в последний раз, у нас появились новые лица. Нубы, встаньте, пожалуйста?
Энни пихнула Мэй локтем. Мэй поднялась и огляделась — в зале стояли человек шестьдесят, в основном ее сверстники, все смущены, все неброско стильны, представляют все расы, этнические корни и, благодаря стараниям «Сферы» упростить разрешения на работу для иностранцев, головокружительное множество стран. Остальные сфероиды громко захлопали, кое-кто сдобрил аплодисменты «гип-гипами». Мэй села.
— Ты так очаровательно краснеешь, — заметила Энни. Мэй сползла в кресле пониже.
— Нубы, — сказал Бейли, — вам предстоит нечто особенное. Это называется Мечтательная Пятница — мы представляем то, над чем работаем. Нередко выступают наши инженеры, дизайнеры или визионеры, а порой только я. И сегодня, к добру или худу, выступаю я. За что заранее извиняюсь.
— Мы тебя любим, Эймон! — крикнул кто-то из зала. Раздался смех.
— Ну спасибо, — сказал он, — я вас тоже люблю. Я люблю вас, как трава росинку, как птица ветку.
Он помолчал, и Мэй успела перевести дух. Она видела его выступления онлайн, но очутиться здесь самой, видеть, как работает разум Бейли, слышать его экспромты — совсем другое дело, лучше, чем ей воображалось. Каково это — быть таким, вдохновлять своим красноречием, непринужденно говорить с тысячами?
— Да, — сказал он, — целый месяц прошел с тех пор, как я выходил на эту сцену, и я знаю, что сменщики мои вас не радовали. Простите, что лишил вас своего общества. Я сознаю, что незаменим. — Весь зал рассмеялся его шутке. — И я знаю, что многие из вас недоумевали, где же это меня носило.
В первых рядах кто-то заорал: «Серфинг!» — и в зале засмеялись опять.
— Совершенно верно. Я слегка серфил и про это, в частности, хочу поговорить. Я обожаю серфинг, и когда собираюсь на берег, мне нужно знать, какова сегодня волна. Раньше было как? Просыпаешься с утра и давай названивать в местную лавку проката, спрашивать, как дела с прибоем. Довольно скоро в лавке переставали подходить к телефону.
В зале с пониманием усмехнулся контингент постарше.
— Когда расплодились мобильники, ты звонил приятелям, которые, может, выбрались на берег раньше тебя. Они тоже переставали отвечать на звонки.
Снова хохот.
— Я серьезно. Неразумно каждый день с утра пораньше делать по двенадцать звонков, и к тому же можно ли доверять чужой оценке? Волна не бесконечна, лишних тушек по соседству серферам не надо. Случился Интернет, и какие-то гении тут и там понаставили веб-камер. Можно зайти на сайт и получить крайне смутное представление о том, как выглядит волна на Стинсон-Бич. Едва ли не хуже, чем по результатам звонков в лавку! Технологии были примитивные. Потоковые — примитивны до сих пор. Были. До сего дня.
За спиной у Бейли с потолка спустился экран.
— Итак. Вот как это выглядело прежде.
На экране появился обычный браузер, и незримая рука вбила адрес сайта «Волна сегодня». Появилась дурно отрисованная страница, по центру — крохотное видео с побережья. Волна набегала пикселями, до смешного медленно. Зрители захихикали.
— Толку почти никакого, да? Как мы знаем, в последнее время потоковое видео далеко шагнуло. Однако скорость по-прежнему отстает от реальности, а качество изображения весьма огорчительно. Так вот, за этот год мы, похоже, решили проблему качества. Обновим страницу и посмотрим, как выглядит этот сайт с нашей новой передачей видео.
Страница обновилась, побережье распахнулось на весь экран, разрешение — лучше не бывает. В зале заахали.
— Да, это прямая трансляция со Стинсон-Бич. В эту минуту он таков. Красиво, а? Может, мне стоит податься туда, а не торчать тут перед вами!
Энни склонилась к Мэй:
— Дальше вообще зашибенско. Сейчас увидишь.
— Многие из вас еще сомневаются. Как мы знаем, немало устройств способны передавать потоковое видео в высоком разрешении, у многих из вас эту технологию уже поддерживают планшеты и телефоны. Но тут есть пара деталей. Во-первых — то, как мы получаем изображение. Удивитесь ли вы, если я скажу, что оно снято не крупной камерой, а такой вот штучкой.
В руке у него был какой-то гаджет — размером и формой как леденец на палочке.
— Это видеокамера, и ровно такая же модель передает нам сейчас изображение столь замечательного качества. Качества, которое даже при подобном увеличении не становится хуже. Это первый аспект. Мы теперь умеем получать изображение высокого разрешения с камеры не крупнее большого пальца. Ну очень большого пальца. А второй аспект таков: как видите, проводов у камеры нет. Она транслирует через спутник.
Зал сотрясла овация.
— Погодите. А я сказал, что она работает на литиевой батарейке, которой хватает на два года? Нет? Ну, теперь сказал. И еще через год мы выпустим модель на солнечной батарее. И она водонепроницаемая, ветронепроницаемая, ей не навредят ни песок, ни животные, ни насекомые, она защищена от всего.
Зал вновь содрогнулся от аплодисментов.
— Короче, я эту камеру поставил сегодня утром. Примотал к палке, палку воткнул в песок, в дюнах, без никаких разрешений, без ничего. Никто даже не знает, что она там стоит. Утром я ее включил, приехал в офис, открыл «Камеру 1, Стинсон-Бич» и получил вот эту картинку. Неплохо. Но мало того. Я утром много чего успел. Поездил туда-сюда, поставил еще одну на Родео-Бич.
Стинсон-Бич съежился и отполз в угол экрана. Появилось другое окно, а в нем прибой на Родео-Бич, в нескольких милях дальше по Тихоокеанскому побережью.
— А вот Монтара. Оушен-Бич. Форт-Пойнт.
Бейли называл пляжи, и на экране появлялось новое видео. Сетка из шести пляжей, все в реальном времени, высокой четкости, ослепительного разноцветия.
— Не забывайте: камер никто не замечает. Я их хорошенько спрятал. Прохожий примет их за сорняк или прутик. За что угодно. В глаза они не бросаются. То есть утром я за несколько часов обеспечил высококачественный видеодоступ к шести локациям, что поможет мне спланировать день. Чем мы тут вообще занимаемся? Познаем непознанное, так?
Кивки. Редкие аплодисменты.
— Короче, многие сидят себе и думают: мол, это же просто гибрид камер наблюдения с потоковым видео, спутниками и тэ дэ. Ладно. Как вы понимаете, с финансовой точки зрения осуществить все это с нынешними технологиями для среднего человека неподъемно. Но что, если это будет доступно и по средствам всем? Друзья мои, мы планируем продавать эту железку в рознице — всего, заметим, через несколько месяцев — по пятьдесят девять долларов.
Бейли размахнулся леденцовой камерой и швырнул ее кому-то в первом ряду. Женщина, которая ее поймала, с торжествующей улыбкой обернулась к залу, подняв камеру повыше.
— Можно купить десяток на Рождество, и опа — у вас постоянный доступ ко всем локациям, какие вам нужны, — дом, работа, дорожные пробки. И установить ее под силу любому. Пять минут максимум. Вы вдумайтесь, какие перспективы!
Экран у него за спиной побелел, пляжи исчезли, появилась другая сетка.
— Это мой задний двор, — сказал Бейли, открыв трансляцию из скромного и опрятного дворика. — Это передний. Тут гараж. Это на холме над шоссе 101, где в час пик все стоит. Это у моей парковки, чтоб никто там не парковался.
Вскоре на экране возникло шестнадцать разных видеопотоков.
— И ведь это только мои камеры. Я вбиваю номер — первая, вторая, третья, двенадцатая, любая — и вуаля, картинка. Проще простого. А как делиться? Скажем, у моего другана тоже есть камеры и он хочет предоставить доступ мне — тогда как?
Таблица на экране разрослась, шестнадцать окошек превратились в тридцать два.
— Это камеры Лайонела Фицпатрика. Он у нас лыжник, и его камеры следят за условиями в двенадцати разных локациях над Тахо.
Появилось двенадцать изображений заснеженных горных вершин, долин ледяной голубизны, хребтов, увенчанных темно-зеленой хвоей.
— Лайонел может предоставить мне доступ к любой своей камере. Все равно что подписаться на чужую ленту, только доступ получаешь к потоковому видео. Какое кабельное ТВ? Какие пятьсот каналов? Если у вас тысяча друзей и у каждого по десять камер, вы получаете десять тысяч видеопотоков. Если у вас пять тысяч друзей, видеопотоков уже пятьдесят тысяч. И вскоре можно будет подключаться к миллионам камер по всему свету. Опять-таки — вдумайтесь, какие перспективы!
Экран распылился на тысячу экранчиков. Пляжи, горы, озера, города, офисы, гостиные. Зал бешено зааплодировал. Экран почернел, и из черноты выплыл белый пацифик.
— Представьте, какие перспективы для правозащитников. Протестующим на улицах Египта больше не нужно таскать с собой камеру, надеяться, что удастся запечатлеть правонарушение или убийство, а потом неизвестно как доставлять эту запись с улицы и выкладывать онлайн. Теперь можно приклеить камеру на стенку — и все дела. Вообще-то мы так и сделали.
Зал потрясенно притих.
— Покажите нам камеру восемь в Каире.
На экране появилась улица. На мостовой валялись транспаранты, поодаль стояли двое полицейских, готовых к уличным беспорядкам.
— Они этого не знают, но мы их видим. Весь мир смотрит. И слушает. Включите звук.
Вдруг ясно зазвучала арабская речь ничего не подозревающих прохожих.
— И, разумеется, большинство камер управляется вручную или через распознавание речи. Глядите. Камера восемь, поворот влево. — Изображение на экране повернулось. — Теперь вправо. — Изображение повернулось опять. Бейли показал, как она двигается вверх, вниз, по диагонали — получалось замечательно плавно.
Зал вновь захлопал.
— Итак, эти камеры дешевы, легко прячутся, не нуждаются в проводах. Не так уж трудно было расставить их повсюду. Покажите нам Тахрир.
Зрители ахнули. На экране появилась площадь Тахрир, колыбель египетской революции.
— Наши сотрудники в Каире трудились всю неделю. Камеры эти такие крошечные, что армейцы их не замечают. Даже не знают, где искать! Покажите нам остальные съемки. Камера два. Камера три. Четыре. Пять. Шесть.
Появилось шесть видов площади — такие четкие, что различимы капли пота на лицах, легко читаются солдатские жетоны.
— Теперь с седьмой по пятидесятую.
Появилась сетка с полусотней изображений, покрывавших чуть ли не всю площадь. Зал вновь взревел. Бейли воздел руки — мол, не пора, это отнюдь не все.
— Сейчас на площади спокойно, но вообразите, что будет, если начнутся беспорядки. Мгновенная ответственность. Солдат, совершивший акт насилия, тотчас запечатлен для потомков. Можно судить его за военные преступления — дальше сами додумайте. И даже если всех журналистов погонят с площади, камеры останутся. Они миниатюрны, и сколько их ни уничтожай, никто не знает наверняка, где они, кто их установил и когда. А это незнание предотвратит злоупотребления. Теперь обычный солдат будет париться из-за того, что десять камер навечно зафиксируют, как он тащил женщину по улице. И пусть парится. Правильно делает. Он и должен париться из-за «ВидДали». Так мы их называем.
Аплодисменты коротко плеснули и разрослись — до аудитории постепенно дошел двойной смысл.
— Нравится? — спросил Бейли. — Ладно. Это у нас было народное восстание. А представьте, что камеры стоят в любом городе. Кто совершит преступление, зная, что за ним наблюдают где и когда угодно? Мои друзья в ФБР считают, что в городе, где у нас нормальное и разумное покрытие, эта технология сократит уровень преступности процентов на семьдесят-восемьдесят.
Захлопали громче.
— Но пока давайте вернемся к тем регионам, где прозрачность отчаянно нужна и редко достижима. Вот разные локации, где установлены наши камеры. Вообразите, как они повлияли бы на ситуацию в прошлом и повлияют в будущем, если история повторится. Вот пятьдесят камер на площади Тяньаньмэнь.
На экране появились изображения площади в реальном времени, и аудитория снова зашумела. Дальше Бейли показал видео из десятка других авторитарных государств, съемки Хартума, видео из Пномпеня, где власти понятия не имели, что за ними наблюдают три тысячи сфероидов из Калифорнии, — даже не догадывались, что за ними можно наблюдать, что такая технология была или будет возможна.
Бейли снова очистил экран и шагнул к краю сцены.
— Вы мое мнение знаете, да? В таких ситуациях я поддерживаю Гаагу, я за правозащитников по всему миру. Ответственность должна быть. Тиранам больше не спрятаться. Должны быть и будут документирование и ответственность, мы обязаны стать свидетелями. И я заявляю, что ради этого все события нужно знать.
На экран спустились слова:
ВСЕ СОБЫТИЯ НУЖНО ЗНАТЬ.
— Народ, мы на пороге Нового Просвещения. И я не говорю о нашем новом корпусе. Я говорю об эпохе, когда человеческая мысль, человеческие поступки и достижения перестанут утекать в небытие, точно из дырявого решета. Мы этого не допустим. Однажды такое уже было. Это называлось Средневековье, Темные века. Если бы не монахи, мир утратил бы все, чему успел научиться. И мы живем в похожие времена, мы теряем многое из того, что делаем, видим, узнаём. Но необязательно жить так. Ибо у нас есть наши камеры, а у «Сферы» есть ее миссия.
Он повернулся к экрану и прочел вслух, дабы зрители накрепко запомнили:
ВСЕ СОБЫТИЯ НУЖНО ЗНАТЬ.
Затем с улыбкой взглянул в зал:
— А теперь финальный аккорд. Моей матери восемьдесят один. Ей стало нелегко передвигаться. Год назад она упала, сломала шейку бедра, и с тех пор я за нее беспокоюсь. Попросил ее установить камеры слежения, чтобы у меня был доступ по кабелю, но она отказалась. Теперь я могу вздохнуть с облегчением. В выходные, когда она легла подремать…
По залу побежали смешки.
— Простите! Простите меня! — сказал он. — У меня не было выбора. Она бы мне не разрешила. Я прокрался в дом и везде понаставил камер. Они крошечные, она их ни в жизнь не заметит. Я вам быстренько продемонстрирую. Покажите нам с первой по пятую камеры у мамы дома.
Возникла сетка с изображениями, в том числе его мамы — она шла по освещенному коридору в одном полотенце. Зрители заржали.
— Ой. Давайте-ка это выключим. — Картинка исчезла. — Короче, суть. Я знаю, что у нее все благополучно, и мне спокойно. Мы в «Сфере» знаем, что прозрачность дарует покой. Мне больше не нужно дергаться, как там мама. Мне больше не нужно беспокоиться, как там в Мьянме… Мы выпускаем миллион экземпляров этой модели и, по моим прогнозам, через год получим миллион видеопотоков. Через пять лет — пятьдесят миллионов. Через десять — два миллиарда камер. И останется крайне мало населенных районов, где нам будет отказано в доступе.
Аудитория опять взревела. Кто-то заорал:
— Хотим сейчас!
— Вместо того чтобы мыкаться по вебу и в итоге найти какой-нибудь монтаж ужасного качества, — продолжал Бейли, — вы идете на «ВидДали» и вбиваете в строку поиска «Мьянма». Или имя вашей школьной пассии. Не исключено, что кто-нибудь поблизости установил камеру. Вы хотите знать о мире больше — отчего не удовлетворить вашу любознательность? Хотите увидеть Фиджи, но не можете поехать? «ВидДали». Хотите глянуть, как там ваш отпрыск поживает в школе? «ВидДали». Вот она, абсолютная прозрачность. Без фильтров. Видно все. И всегда.
Мэй склонилась к Энни:
— С ума сойти.
— Я и говорю, ага?
— Далее: должны эти камеры быть стационарными? — Бейли укоризненно воздел палец. — Разумеется, нет. У меня десяток помощников по всему миру — они носят камеры на шее. Давайте-ка их навестим. Камеру Дэнни включите, пожалуйста?
На экране возник Мачу-Пикчу. Как на открытке — вид с вершины над древними развалинами. А потом картинка сдвинулась, приблизилась. Толпа ахнула и в восторге заорала.
— Изображение в реальном времени — ну, это очевидно. Привет, Дэнни. Теперь включим Сару на горе Кения. — На огромном экране появилась новая картинка — высокогорное сланцевое плато. — Покажи нам гору, Сара? — Камера развернулась, явила горный пик, окутанный туманом. — Как видите, становятся возможны визуальные суррогаты. Допустим, я прикован к постели или слишком хвор и не заберусь на гору сам. Посылаю кого-нибудь с камерой на шее и в реальном времени переживаю восхождение. Давайте еще что-нибудь посмотрим.
Он показал Париж, Куала-Лумпур, лондонский паб.
— Теперь чуток поэкспериментируем — возьмем все камеры разом. Я сижу дома. Захожу в Интернет, хочу посмотреть мир. Покажите мне, как дела на сто первом. Улицы Джакарты. Серфинг в Болинасе. Дом моей матери. Покажите веб-камеры всех моих бывших одноклассников.
С каждой командой открывался новый видеопоток — наконец, по меньшей мере сотня камер транслировали видео на экран.
— Мы станем всевидящими, всеведущими.
Зрители повскакали. Зал сотрясла громовая овация. Мэй положила голову Энни на плечо.
— Мы узнаем все события, — прошептала та.
* * *
— Ты светишься.
— Точно.
— Ничего я не свечусь.
— Как будто ребенка ждешь.
— Я тебя поняла. Прекрати.
Отец потянулся через стол и взял Мэй за руку. Настала суббота, и в честь первой недели в «Сфере» родители устроили Мэй праздничный ужин. Они вечно сентиментальничали — ну, в последнее время. Когда Мэй была моложе, единственным ребенком супругов, которые давно подумывали, что детей у них не будет вовсе, жизнь дома была заковыристее. На неделе отец почти не появлялся. Он работал комендантом бизнес-парка во Фресно, по четырнадцать часов в день, и домашние дела целиком предоставлял жене; та отрабатывала три смены в неделю в гостиничном ресторане, а в ответ на общий стресс чуть что срывалась — главным образом на Мэй. Но когда Мэй исполнилось десять, родители объявили, что купили парковку, два этажа неподалеку от центра Фресно, и несколько лет дежурили там по очереди. Унизительно, когда родители друзей говорили Мэй: «Слышь, видели твою мамку на парковке», или: «Передай папаше спасибо, что на днях денег с меня не взял», — но вскоре доходы устаканились, и родители наняли двоих сменщиков. Теперь они позволяли себе выходные, планировали дальше, чем на пару месяцев вперед, — и смягчились, стали очень тихой, несносно приятной пожилой четой. За какой-то год из молодых родителей, которые вечно зашиваются, они как будто превратились в дедушку и бабушку, медлительных, доброжелательных, понятия не имеющих, чего хочет их ребенок. Когда Мэй окончила неполную среднюю, родители свозили ее в Диснейленд, не догадываясь, видимо, что она слишком большая и поездка туда в одиночестве — с двумя взрослыми, то есть, по сути, в одиночестве — решительно противоречит любым представлениям о развлечениях. Но они так рьяно желали ей добра, что она не смогла отказаться, и под конец они бездумно развлекались — она и не знала, что с родителями так можно. Все ошметки обид из-за эмоциональной нестабильности ее детства остыли под неизменным прохладным ручейком их старения.
А теперь родители приехали в Залив, прожить выходные в самом дешевом пансионе, какой здесь нашелся, — от «Сферы» в пятнадцати милях, и, судя по виду, там живут привидения. Все втроем пошли в какой-то псевдомодный ресторан, о котором слыхали родители, и если кто тут и светился, так это они. Прямо сияли.
— Ну? Прекрасно было? — спросила мать.
— Прекрасно.
— Я так и знала. — Мать уселась поудобнее, скрестила руки на груди.
— Я не хочу работать больше нигде, никогда в жизни, — сказала Мэй.
— Какое счастье, — сказал отец. — Мы тоже не хотим, чтоб ты где-то еще работала.
Мать склонилась ближе, взяла Мэй за локоть.
— Я сказала Каролининой маме. Ты ее знаешь. — Она сморщила нос — сильнее оскорбить не умела. — У нее такой был вид, словно ей в попу острый кол сунули. От зависти аж вскипела.
— Мам.
— Я и про зарплату твою проговорилась.
— Мам.
— Я только сказала: «Надеюсь, шестидесяти тысяч долларов ей хватит».
— Ты правда ей так сказала? Я тебе не верю.
— Но это ж правда?
— Вообще-то шестьдесят две.
— Ох батюшки. Надо будет ей перезвонить.
— Вот не надо.
— Ладно, не буду. Но получилось весело, — сказала мать. — Я мимоходом обмолвилась. Моя дочь работает в крутейшей компании планеты, у моей дочери стоматологическая страховка.
— Да ладно тебе. Мне просто повезло. И Энни…
Теперь к ней склонился отец:
— Как Энни?
— Хорошо.
— Передай, что мы ее любим.
— Передам.
— Не смогла прийти?
— Не-а. Занята.
— Но ты звала?
— Звала. Она передавала привет. Но у нее работы выше крыши.
— А чем она занимается? — спросила мать.
— Да всем подряд, — сказала Мэй. — Она в Бригаде 40. Участвует во всех ключевых решениях. По-моему, в основном всякое законодательство в других странах.
— Наверное, очень ответственная работа.
— А опцион какой! — сказал отец. — Сколько она стоит — это ж представить страшно.
— Пап. Не представляй.
— Зачем она работает с такими опционами? Я бы на пляже валялся. Завел бы гарем.
Мать ладонью накрыла его руку:
— Перестань, Винни. — А затем сказала дочери: — Надеюсь, у нее есть время наслаждаться жизнью.
— Ну да, — ответила Мэй. — Вот сейчас она, наверное, в кампусе на вечеринке.
Отец улыбнулся:
— Кампус. Мне нравится. Очень клево. Мы это называли «конторы».
Мать встревожилась:
— На вечеринке? А ты не хотела пойти?
— Я хотела, но и вас я хотела повидать. Там полно этих вечеринок.
— Но ведь первая неделя! — Мать явно расстроилась. — Может, стоило пойти. Теперь я буду мучиться. Мы тебя оторвали.
— Ты уж мне поверь. Там через день эти вечеринки. Все только и делают, что тусуются. Все нормально.
— Ты же на обед пока не ходишь? — спросила мать. Когда Мэй начинала в коммунальной службе, мать говорила то же самое: в первую неделю на обед не ходи. Создает превратное впечатление.
— Не волнуйся, — сказала Мэй. — Я даже в туалет не хожу.
Мать закатила глаза.
— В общем, я только хочу сказать, что мы очень тобой гордимся. И любим тебя.
— И Энни, — прибавил отец.
— Ну да. Мы любим тебя и Энни.
Поели они быстро, зная, что отец скоро устанет. Он настоял на ресторане, хотя дома редко куда ходил. Постоянная усталость, накатывала нежданно и мощно, и он практически валился с ног. Если оказались в городе, важно, если что, срочно ретироваться — так они и сделали, манкировав десертом. Мэй доехала до пансиона, и там, среди множества хозяйских кукол, все трое наконец расслабились, не опасаясь чепэ. Мэй так и не привыкла к тому, что у отца рассеянный склероз. Диагноз поставили всего два года назад, хотя симптомы наблюдались уже много лет. У отца заплетался язык, он промахивался, пытаясь что-нибудь взять, и наконец, дважды упал, оба раза дома, в прихожей, потянувшись к двери. Родители продали парковку, неплохо за нее выручили, и теперь все время тратилось на уход за отцом, а минимум несколько часов в день — на изучение медицинских счетов и войну со страховщиками.
— А, кстати, мы тут недавно Мерсера видели, — сказала мать, и отец улыбнулся. Мерсер — бывший бойфренд Мэй. В школе и колледже у нее было четыре серьезных романа, но родители принимали во внимание только Мерсера — или же только его признали и запомнили. Он по-прежнему жил в родном городе — это тоже способствовало.
— Славно, — сказала Мэй, желая закруглить этот разговор. — Все мастерит люстры из оленьих рогов?
— Ты полегче, — сказал отец, расслышав колючки в ее тоне. — У него теперь свой бизнес. И он не хвастается, но явно процветает.
Пора сменить тему.
— У меня пока средний рейтинг — 97, — сказала Мэй. — Сказали, что для нуба это рекорд.
На лицах родителей нарисовалась растерянность. Отец медленно моргнул. Они не понимают, о чем это она.
— Что-что, лапуль? — спросил отец.
Мэй не стала продолжать. Еще слыша, как слова вылетают изо рта, она сообразила, что эту реплику придется разъяснять слишком долго.
— Как дела со страховой? — спросила она и мигом пожалела. Вот зачем она задает такие вопросы? Ответ сожрет всю ночь.
— Не очень, — сказала мать. — Не знаю. У нас не та страховка. Они не хотят страховать папу, вот просто не хотят, и очень стараются нас выжить. А как нам уйти? Нам же некуда деваться.
Отец сел прямее.
— Расскажи ей про рецепт.
— А, да. Папа два года колол копаксон, от болей. Ему надо. Без него…
— Боль… скверная, — сказал он.
— В общем, страховщики говорят, что копаксон ему не нужен. Его нету в их списке одобренных лекарств. Хотя папа колол его два года!
— Непонятно, зачем такая жестокость, — сказал отец.
— И альтернатив не предлагают. Вообще никаких болеутолителей!
Мэй не знала, что сказать.
— Какой ужас. Поискать в Сети заменители? Может, врачи найдут другой препарат, за который страховая заплатит? Может, есть дженерики…
Это длилось час, и под конец Мэй обессилела. Рассеянный склероз, ее беспомощность, неумение замедлить болезнь, неспособность вернуть отцу прежнюю жизнь — все это терзало, но страховая — другое дело, необязательное преступление, сверх всякой меры. Неужели страховщики не понимают, что их крючкотворство, их отлупы, все эти огорчения лишь ухудшают здоровье отца и угрожают здоровью матери? Что по меньшей мере неэффективно. Столько времени тратится на отказы в выплатах, на споры, отклонения запросов, препоны — явно ведь дешевле попросту предоставить родителям надлежащий уход.
— Все, хватит об этом, — сказала мать. — Мы тебе сюрприз привезли. Где же это он? У тебя, Винни?
Все расселись на высокой кровати с потертым лоскутным покрывалом, и отец преподнес Мэй сверточек. Размеры и форма намекали на ожерелье, но Мэй понимала, что такого не может быть. Она развернула обертку, открыла бархатную коробочку и рассмеялась. Авторучка — изысканная, серебряная, на удивление тяжелая, требует осторожности, чернил и нужна в основном для виду.
— Не переживай, мы ее не покупали, — сказал отец.
— Винни! — вскричала мать.
— Я серьезно, — сказал он. — Мне в том году приятель подарил. Расстроился, что я не могу работать. Уж не знаю, что он себе думал, — как мне писать ручкой, если я еле печатаю? Но мозгов у мужика всегда было с гулькин нос.
— Мы подумали, на рабочем столе хорошо будет смотреться, — сказала мать.
— Мы лучшие родители на свете, правда ведь? — прибавил отец.
Мать рассмеялась, и, что гораздо важнее, рассмеялся отец. Смеялся он громко и утробно. На втором этапе своей родительской жизни, уже поуспокоившись, он стал смешлив, вечно смеялся над чем попало. Подростком Мэй только и слышала его смех. Он хохотал, когда было откровенно смешно, когда другие выдавили бы разве что улыбочку и когда любой бы на его месте расстроился. Если Мэй хулиганила, отец смеялся до упаду. Как-то раз поймал ее, когда она хотела прошмыгнуть из окна спальни на свиданку к Мерсеру, и ржал так, что подгибались колени. Все ему виделось комичным, вся дочерина юность смешила его до колик. «Ты бы видела свое лицо, когда я вошел! Просто жизнь отдать!»
Но потом диагностировали склероз, и почти все это исчезло. Боль не отпускала. Припадки, когда отец не мог встать, опасался, что ноги не удержат, стали слишком часты, слишком опасны. Его еженедельно увозили по «скорой». Наконец, в результате героических маминых усилий, он попал к паре-тройке врачей, которым было не все равно, ему прописали нужные препараты, стабилизировали хоть ненадолго. И тут это фиаско со страховой, сошествие в здравоохранительный ад.
Сегодня, впрочем, отец был жизнерадостен, а матери полегчало — на тесной кухне пансиона она отыскала херес и поделилась с Мэй. Отец вскоре уснул прямо в одежде, на покрывале, при свете, хотя Мэй с матерью болтали в полный голос. Заметив, что он отключился, Мэй устроилась ночевать в ногах их постели.
Утром они встали поздно и поехали обедать в закусочную. Отец ел с аппетитом, а Мэй смотрела, как мать напускает на себя беспечность; родители обсуждали очередной нелепый прожект заблудшего дядюшки, какое-то разведение омаров на рисовых полях. Мэй понимала, что мать ежеминутно нервничает — они два раза подряд таскали отца есть на людях, и теперь мать пристально за ним наблюдала. Он был весел, но силы быстро убывали.
— Вы тут расплатитесь, — сказал он, — а я пойду в машину, прилягу.
— Мы поможем, — сказала Мэй, но мать на нее шикнула. Отец уже встал и направился к двери.
— Он устает. Это нормально, — сказала мать. — Теперь другой режим. Он отдыхает. Поделает что-то, погуляет, поест, сначала бодрый, потом отдыхает. И так регулярно — если честно, очень умиротворяет.
Они расплатились и вышли на стоянку. Через окно машины Мэй разглядела белые пряди отцовских волос. Он почти целиком исчез из виду — лежал на заднем сиденье. Подойдя, они увидели, что он не спит — смотрит в переплетенье ветвей ничем не примечательного деревца. Отец опустил стекло.
— Ну, чудесно все получилось, — сказал он.
* * *
Мэй попрощалась и отбыла, довольная, что полдня свободны. Она ехала к западу — день был солнечный и безветренный, за окном летел пейзаж четких, простых оттенков — голубых, желтых, зеленых. У побережья она свернула к Заливу. Если поторопится, успеет на каяке пройтись.
К каякингу ее приучил Мерсер — прежде Мэй полагала это занятие неловким и скучным. Сидишь почти на ватерлинии, машешь нелепым веслом, похожим на ложечку для мороженого. Вертишься все время — на вид мучительно, движешься еле-еле. Но потом она попробовала вместе с Мерсером, не на профессиональном каяке, а на модели попроще, где сидишь сверху, а ноги наружу. Они прошлись по Заливу, гораздо быстрее, чем она ожидала, видели тюленей и пеликанов, и Мэй уверилась, что каякинг — преступно недооцененный спорт, а Залив — прискорбно недозагруженный водоем.
Они отчаливали с крошечного пляжа, где не требовалось ни снаряжения, ни сертификатов, ничего лишнего: платишь свои пятнадцать долларов в час — и спустя пару минут ты уже посреди холодного, чистого Залива.
Сегодня Мэй свернула с шоссе, доехала до пляжа, и ей предстал безмятежный водный глянец.
— Приветик, — раздался голос.
Мэй обернулась и увидела пожилую женщину — ноги колесом, волосы кудряшками; Мэрион, владелица «Дебютного выхода». Дебютанткой тут была Мэрион — вот уже пятнадцать лет, с тех пор как открыла бизнес, разбогатев на продаже канцелярских принадлежностей. Об этом она поведала Мэй при первой встрече, рассказывала эту историю всем, полагала, что это забавно — как она сделала деньги, торгуя скрепками, и открыла прокат каяков и падлбордов. Мэй так и не поняла, почему это смешно. Но Мэрион была душевная и всегда любезная, даже когда Мэй просила каяк за пару часов до закрытия, как сейчас.
— На воде сегодня бесподобно, — сказала Мэрион. — Только далеко на заходи.
Она помогла Мэй отволочь каяк по песку и камням на мелководье. Застегнула на ней спасжилет.
— И не нервируй этих, которые в плавучих домах. У тебя глаза как раз на уровне их гостиных, так что не подглядывай. Дать тебе тапочки? — спросила она. — А ветровку? Может покачать.
Мэй отказалась, забралась в каяк босиком, как была — в кардигане и джинсах. И погребла от берега, миновала рыбаков, прибой, падлборды — и очутилась посреди открытого Залива.
Вокруг никого. Она уже который месяц недоумевала, отчего этот водоем так малолюден. Ни одного водного мотоцикла. Редкие рыбаки, ни единого водного лыжника, изредка моторка. Яхты встречаются, но гораздо реже, чем могли бы. Вода, конечно, холодная, но дело не только в этом. Может, в Северной Калифорнии попросту слишком много других занятий? Загадочно, но Мэй не жаловалась. Больше воды достанется ей.
Она погребла в Залив. И вправду закачало, холодная вода окатила ноги. Это было приятно, до того приятно, что Мэй опустила руку, зачерпнула еще, плеснула на лицо и шею. Открыв глаза, впереди, футах в двадцати, увидела тюленя — он взирал на нее, точно невозмутимая собака во дворе, куда она невзначай забрела. Голова у тюленя была круглая, серая и блестела, как отполированный мрамор.
Мэй положила весло на колени, посмотрела, как тюлень смотрит на нее. Глазки — непроглядные черные пуговицы. Мэй не шевелилась, тюлень тоже. Они застыли во взаимном созерцании, и этот миг, растянутый, роскошный, требовал продолжения. Зачем шевелиться?
Налетел ветер, а с ним едкий запах тюленя. Мэй еще в прошлый раз заметила, как сильно пахнут эти звери — смесью тунца с немытой псиной. Лучше находиться с наветренной стороны. Тюлень нырнул, как будто внезапно сконфузился.
Мэй направилась дальше, прочь от берега. Решила добраться до бакена, что краснел у изгиба мыса, далеко в Заливе. В один конец — где-то полчаса, по пути ей встретятся десятки барж и яхт на якоре. Многие переоборудованы в какое-нибудь жилье, и Мэй понимала, что в иллюминаторы заглядывать не след, но не могла удержаться: на борту скрывались тайны. Почему на этой барже мотоцикл? Почему на той яхте конфедератский флаг? Вдалеке нарезал круги гидросамолет.
В спину подул ветер — он промчал Мэй мимо красного бакена, подтолкнул к дальнему берегу. Высаживаться она не собиралась, никогда не переплывала Залив, но берег вскоре показался, стремительно надвинулся, и под мельчающей водой уже различался взморник.
Она выпрыгнула из каяка — ступня нащупала камни, гладкие и округлые. Когда Мэй выволакивала каяк, на ноги накатил Залив. Не волна — просто разом поднялся уровень воды. Только что стояла на сухом берегу, а спустя миг вода плещется по голень, и Мэй вся мокрая.
Отступив, вода оставила по себе широкую полосу прихотливых, причудливых водорослей — синих, зеленых, а при некоем освещении радужных. Мэй сгребла их ладонями — гладкие, как будто резиновые, по кромке взлохмаченные. Ноги промокли, вода холодна, как снег, но Мэй это не смущало. Она села, подобрала палочку и принялась рисовать на каменистом пляже, щелкая галькой. Крошечные крабики, раскопанные и раздосадованные, кинулись искать новые укрытия. На выбеленное сухое дерево, что, лениво указуя в небо, диагонально торчало из стальной воды, опустился пеликан.
И тут Мэй разрыдалась. Отец разваливается. Нет, не разваливается. Он все это переносит с невероятным достоинством. Но утром была в нем невыносимая усталость, поражение, смирение, будто он понимал: он не сможет разом бороться с тем, что творится с его телом, и с конторами, которые его лечат. И Мэй ничем не может помочь. Нет, способов завались. Можно бросить работу. Бросить работу, сесть на телефон, бесконечно воевать за его здоровье. Так поступила бы хорошая дочь. Так поступил бы хороший ребенок, единственный ребенок. Хороший единственный ребенок следующие года три, а то и пять, последние годы отцовой подвижности, последние годы до его инвалидности, провел бы с отцом, помогал бы ему, помогал матери, встроился бы в семейную машину. Однако Мэй понимала, что родители ей не позволят. Ничего подобного не допустят. Она так и застрянет между работой, которая нужна и любима, и родителями, которым она не в силах помочь.
Но выплакаться приятно — чтобы плечи тряслись, чтоб горячие слезы по щекам, младенческая соль на губах, вытирать сопли изнанкой рубашки. Доплакав, она столкнула каяк в воду и в бодром темпе погребла. Посреди Залива остановилась. Слезы высохли, дыхание выровнялось. Мэй успокоилась, силы вернулись, но она не свернула к красному бакену — он ее больше не интересовал; она сидела, положив весло на колени, и волны легонько раскачивали ее, а солнце согревало руки и ноги. Мэй часто так делала, удалившись от берега, — застывала, под собой ощущая океанскую громаду. В этом районе Залива встречались куньи акулы, и орляковые скаты, и медузы, а порой и морские свиньи, но Мэй их не видела. Они таились во тьме вод, в своей черной параллельной вселенной, и в эту минуту так оно и было правильно — знать, что они есть, но не знать, где именно, вообще ничего больше о них не знать. В дальней дали распахивалось устье Залива — Мэй разглядела гигантский контейнеровоз, что уходил в открытый океан сквозь полосу бледного тумана. Надо бы грести дальше, но какой смысл? Нет причин двигаться. Она здесь, посреди Залива, где нечего делать и не на что смотреть, — и этого более чем достаточно. Тихонько дрейфуя, Мэй провела там почти час. Временами до нее вновь доносился запах тунца и псины, и, озираясь, она снова видела любознательного тюленя, и они глядели друг на друга, и она размышляла, понимает ли тюлень, как это прекрасно, как им повезло, что все здесь принадлежит им одним.
Под вечер поднялся ветер с Тихого океана, и возвращение на берег выдалось не из легких. Когда Мэй добралась до дома, руки-ноги налились свинцом, голова не соображала. Мэй нарезала себе салат и съела полпакета чипсов, глядя в окно. Легла в восемь и проспала одиннадцать часов.
* * *
Утро было суетное — Дэн так и предупреждал. В восемь он собрал около сотни сотрудников Чувств Клиента и напомнил, что открытие канала в понедельник — дело рискованное. Все клиенты, приславшие запрос в выходные, непременно ожидают ответа в понедельник с утра.
Дэн не ошибся. Канал открылся, обрушился потоп, и Мэй сражалась с течением до одиннадцати, а потом наступила некоторая передышка. Мэй обработала сорок девять запросов, и ее рейтинг составлял 91 — ниже еще не бывало.
«Не переживай, — написал Джаред. — По понедельникам обычное дело. Разошли опросников побольше».
Мэй рассылала опросники все утро, но результаты выходили не фонтан. Клиенты были сварливы. Единственная добрая весть поступила через интранет — написал Фрэнсис, позвал Мэй пообедать. Формально ей и другим сотрудникам ЧК на обед выделяли час, но Мэй замечала, что дольше двадцати минут за столами никто не отсутствовал. Себе она выделила столько же, хотя в голове гремели слова матери, уподоблявшей обед монументальному нарушению обязательств.
К «Стеклянной кормушке» она припозднилась. Посмотрела вокруг, затем вверх и наконец разглядела Фрэнсиса несколькими этажами выше — он сидел, болтая ногами, на барном стуле из оргстекла. Мэй помахала, но он не заметил. Мэй окликнула его по возможности ненавязчиво — не помогло. Смущаясь — ну что за ерунда? — она отправила ему CMC, и у нее на глазах он прочел, заозирался, отыскал ее и помахал.
Мэй выстояла в очереди, добыла себе вегетарианский буррито и какую-то новомодную органическую газировку и подсела к Фрэнсису. Он был в мятой, но чистой рубашке и штанах-карго. Насест его располагался над открытым бассейном, где народ играл в некое подобие волейбола.
— Так себе спортсмены, — отметил Фрэнсис.
— Да уж, — согласилась Мэй. Он наблюдал за хаотичным плесканием внизу, а она сопоставляла его лицо с тем, что запомнила по первому вечеру в «Сфере». Те же густые брови, тот же выдающийся нос. Но Фрэнсис как будто съежился. Руки его, ножом и вилкой расчленявшие буррито надвое, были необычайно тонки.
— Прямо извращение какое-то, — сказал он. — Столько спортивных снарядов, и ни у кого ни капли способностей. Все равно что поселить луддитов в НИОКРе. — Он наконец повернулся к Мэй: — Спасибо, что пришла. Я все думал, увидимся ли еще.
— Ну да. Работы выше крыши.
Он кивнул на свою тарелку:
— Пришлось начать без тебя. Извини. Честно говоря, я не очень верил, что ты придешь.
— Прости, что опоздала.
— Да нет, все понятно, уверяю тебя. Понедельничный поток, надо разбираться. Клиенты ждут. Обед тут несколько вторичен.
— Я хотела сказать: мне неловко, как мы расстались тогда. Извини, что Энни с тобой так.
— А вы правда целовались? Я хотел найти, откуда посмотреть, но…
— Нет.
— Я подумал, если залезть на дерево…
— Нет. Нет. Это просто Энни. Она идиотка.
— Она идиотка и притом входит в тот один процент компании, который всем рулит. Мне бы такой идиотизм.
— Ты рассказывал, как был маленький.
— Уй блин. Давай на вино спишем?
— Ты не обязан ничего говорить.
Мэй мучилась, уже зная то, что знала, и надеялась, что он расскажет сам; тогда можно будет стереть предыдущую, из вторых рук полученную версию и поверх нее записать его собственную.
— Да ничего, — сказал он. — Познакомился с кучей занимательных взрослых, которым правительство платило за заботу обо мне. Чудо что такое. У тебя сколько времени — минут десять?
— До часу дня.
— Хорошо. Восемь минут, значит. Ешь. А я поговорю. Только не про детство. Про детство ты уже знаешь. Надо думать, кровавые подробности Энни изложила. Она любит пересказывать эту историю.
В общем, Мэй старалась побыстрее доесть, а Фрэнсис рассказывал ей про фильм, который накануне видел в кинотеатре кампуса. Режиссер сама вела показ и потом отвечала на вопросы.
— В фильме женщина убивает мужа и детей, а во время обсуждения выяснилось, что режиссер давно воюет с бывшим мужем за опеку над детьми. И мы такие переглядываемся, думаем: тетка на экране со своими демонами разбиралась или что?
Мэй засмеялась, но умолкла, вспомнив про его ужасное детство.
— Нормально, — сказал он, мигом поняв, отчего она осеклась. — Ты, пожалуйста, на цыпочках вокруг меня не ходи. Это все случилось давно, а если б мне было некомфортно, я бы не работал над «Детиктивом».
— Все равно. Прости. Я никогда не понимаю, что сказать. Но проект развивается? Вы уже скоро?..
— Ты так теряешься! Мне нравится, — сказал Фрэнсис.
— Тебе нравится, когда женщина теряется?
— Особенно при мне. Я хочу, чтоб ты стояла на цыпочках, растерянная, запуганная, в наручниках и готовая простереться ниц по моему слову.
Мэй хотела засмеяться, но почему-то не смогла.
Фрэнсис уставился в свою тарелку.
— Блин. Всякий раз, когда мой мозг аккуратно паркует машину у обочины, мой язык на полном ходу вламывается в гараж, срывая ворота с петель. Извини, пожалуйста. Я над этим работаю, честное слово.
— Нормально. Расскажи про…
— «Детиктив». — Он поднял голову. — Тебе правда интересно?
— Правда.
— Потому что если я начну, твой понедельничный потоп в сравнении будет как подтекающий кран.
— У нас пять с половиной минут.
— Ладно. Помнишь, в Дании пытались внедрять имплантаты?
Мэй покачала головой. Она смутно припоминала ужасное похищение и убийство ребенка…
Фрэнсис глянул на часы, будто сообразил, что объяснения про Данию отнимут у него лишнюю минуту. Вздохнул и приступил:
— Короче, пару лет назад датские власти запустили такую программу, имплантировали детям чипы в запястье. Простая процедура, отнимает две секунды, противопоказаний никаких, все тут же работает. Любой родитель знает, где сейчас его ребенок. Ограничили возраст четырнадцатью годами, и поначалу все было ничего. Судебные иски отклонены, потому что мало кто возражает, результаты опросов зашкаливают. Родители счастливы. Натурально счастливы. Это же дети, мы же что угодно сделаем, только бы с ними все было хорошо, да?
Мэй кивнула, но вдруг вспомнила, что история эта закончилась ужасно.
— И однажды семеро детей пропадают. Полиция и родители думают: ладно, в чем проблема? Мы же знаем, где они. Отслеживают чипы, но когда приезжают — а все семь чипов обнаружены на какой-то стоянке, — находят там эти чипы в бумажном пакете, все в крови. Только чипы.
— Я вспомнила. — Мэй стало нехорошо.
— Тела находят спустя неделю, и к тому времени вся страна в панике. У всех едет крыша. Все считают, что чипы — причина и похищения, и убийства, что чипы спровоцировали похитителя, что из-за чипов задача показалась ему еще соблазнительнее.
— Это был кошмар. И конец чипам.
— Да, но логика-то кривая. Особенно здесь. Сколько у нас тут, двенадцать тысяч похищений в год? А сколько убийств? Там проблема была в том, что чипы вживляли неглубоко. Разрезал запястье и вынул, если надо. Слишком просто. А наши эксперименты… Сабину знаешь?
— Знаю.
— Ну вот, она у нас в команде. Она тебе не расскажет — она что-то еще похожее делает, о чем нельзя рассказывать. Но для нас она придумала способ вживлять чип в кость. И в этом вся разница.
— Ой блин. В какую кость?
— Да не важно, по-моему. Ты гримасничаешь.
Мэй подстроила лицо, чтоб получилось нейтральное.
— Ну, безумие, конечно. Кое-кто психует, что у нас чипы в головах, в теле, но технически эта фигня не сложнее карманной рации. Чипы ничего не делают — только сообщают, где носитель. И они уже повсюду. В каждом втором товаре. Покупаешь стереосистему — там чип. Покупаешь машину — там этих чипов целая куча. Некоторые компании в пищевую упаковку их вставляют, чтобы продукты попадали на рынок свежими. Простое следящее устройство. А если вживить его в кость, он никуда не денется, и невооруженным глазом его не увидишь — в отличие от тех, что в запястье.
Мэй отложила буррито.
— Правда в кость?
— Мэй, представь себе мир, где больше не будет серьезных преступлений против детей. Где это невозможно. Девочка оказалась там, где ей быть не положено, — все, в ту же секунду тревога, и ее тотчас находят. И найти ее могут все. Все органы тут же понимают, что она пропала, но точно знают, где она. Могут позвонить маме и сказать: «Да она в торговый центр зарулила» — или могут педофила отыскать за какие-то секунды. У похитителя одна надежда — сбежать с ребенком в лес, сделать там с ней что-нибудь и убежать, пока вся планета не бросилась в погоню. Но в запасе у него минуты полторы.
— Можно еще сигнал с чипа глушить.
— Можно, но у кого хватит знаний? Много ли на свете педофилов со степенью по электронике? Я думаю, очень мало. Ну и мы все похищения детей, изнасилования, убийства одним махом сокращаем на 99 процентов. И ради этого у детей будут чипы в щиколотках. Вот ты что предпочтешь? Живого ребенка с чипом в щиколотке, ребенка, который снова растет в безопасности, может бегать в парк, на велосипеде ездить в школу и все такое?
— Ты сейчас скажешь: «Или?..»
— Ну да — или ты предпочтешь мертвого ребенка? Или годами психовать, едва ребенок пошел на автобусную остановку? Мы же опрашивали родителей по всему миру, они сначала брезгливо морщатся, а как перестают — 88 процентов одобряют. Едва до них доходит, что все это возможно, они давай на нас орать — мол, почему нельзя сейчас же? Когда вы это выпустите? Для молодежи настанет новый золотой век, я вот о чем. Бестревожная эпоха. Блин. Ты опоздала. Гляди.
Он показал на часы. 13:02.
Мэй вскочила и побежала.
* * *
После обеда работа накатила беспощадно, а средний рейтинг едва дотягивал до 93. Ближе к вечеру Мэй вымоталась, а когда взглянула на второй экран, обнаружила сообщение от Дэна: «Есть минутка? Джина из СоцСферы хотела переговорить».
Она ответила: «Через 15 минут, ага? Мне еще опросники выслать, и я не успеваю пописать с полудня». Что было правдой. Она три часа не вставала из-за стола, а кроме того, может, удастся поднять рейтинг выше 93. Наверняка Дэн назначил ей встречу с Джиной из-за низкого среднего показателя.
Дэн только и ответил: «Спасибо, Мэй», и эти слова она вертела в голове по пути в туалет. За что он ее благодарил — за то, что придет через пятнадцать минут, или — мрачно — за лишние гигиенические подробности?
Возле туалета Мэй увидела какого-то человека в тесных зеленых джинсах и свитерке в обтяжку. Человек стоял в коридоре под высоким узким окном, глядя в свой телефон. Его осияло сине-белое свечение; он как будто ждал от экрана распоряжений.
Мэй вошла в туалет.
Когда вышла, человек все стоял, но теперь глядел в окно.
— Потерялся? — предположила Мэй.
— Не. Надо обдумать кое-что, а потом уже — ну, наверх. Работаешь тут?
— Ага. Я новенькая. В ЧК.
— ЧК?
— Чувства Клиента.
— А, ну да. Мы это называли просто «обслуживание клиентов».
— То есть ты не новенький?
— Я? Да нет. Я тут некоторое время уже. Но в этом корпусе не особо. — Он улыбнулся и посмотрел в окно, и тогда Мэй вгляделась пристальнее. Темные глаза, овальное лицо, волосы седые, почти белые, хотя он едва ли старше тридцати. Худой, жилистый, а в узких джинсах и обтягивающем свитере его силуэт будто каллиграфически начертали пером, нажим-волосная.
Он снова обернулся, заморгал, фыркнул — мол, надо же, какой я невоспитанный.
— Извини. Я Кальден.
— Кальден?
— Тибетское имя, — пояснил он. — Золотое что-то там. Родители всегда мечтали съездить в Тибет, но дальше Гонконга не забрались. А тебя как зовут?
— Мэй, — сказала она, и они пожали друг другу руки.
Рукопожатие у него было крепкое, но небрежное. Видимо, его научили пожимать руки, но он так и не понял, зачем это.
— Значит, ты не потерялся, — сказала она, сообразив, что ей бы надо на рабочее место; один раз она сегодня уже опоздала.
Кальден это уловил.
— Ой. Тебе пора. Можно проводить? Посмотреть, где работаешь?
— Э, — сказала Мэй, сильно занервничав. — Давай.
Будь она параноиком и не заметь она шнурка от беджа у него на шее, решила бы, что Кальден, с этим его настойчивым, но неконкретным любопытством, то ли нечаянный гость с улицы, то ли корпоративный шпион. Но что она знает? В «Сфере» проработала неделю. Может, это проверка. Или просто очередной эксцентричный сфероид.
Мэй привела его к своему столу.
— Чисто у тебя, — сказал он.
— Да уж. Я недавно пришла, говорю же.
— Насколько я знаю, кое-кто из Волхвов любит, чтоб у сфероидов на столах был порядок. Ты их тут видела?
— Кого? Волхвов? — фыркнула Мэй. — Здесь нет. Пока, во всяком случае.
— Да, логично, — сказал Кальден и сел на корточки. Его голова оказалась вровень с ее плечом. — Можно посмотреть, чем ты занимаешься?
— Как я работаю?
— Ага. Можно глянуть? Если тебя это не смутит.
Мэй замялась. До сих пор все и всё в «Сфере» подчинялось логичному шаблону, ритму, но этот Кальден — аномалия. У него другой ритм, атональный и странный, но не противный. Такое открытое лицо, глаза текучи, нежны, бесхитростны, говорит тихо — угроза крайне маловероятна.
— Да. Наверное, — сказала она. — Только это не очень интересно.
— Ну а вдруг?
И он стал смотреть, как Мэй отвечает на запросы. После каждой рутинной задачи она оборачивалась, и экран ярко плясал у него в глазах, а в лице читался восторг, будто он в жизни своей не видал ничего увлекательнее. Впрочем, бывало и по-другому — она оборачивалась, а он словно отстранялся, видя то, что для нее оставалось незримо. Он глядел в экран, но глаза различали бездну.
Она работала, а он порой задавал вопросы: «А это кто?», «Часто такое бывает?», «Почему ты так ответила?»
Он был совсем близко, нормальные люди с общепринятыми понятиями о личном пространстве так не придвигаются, но совершенно очевидно, что он не из таких, не из нормальных. Он глядел в экран, а порой на пальцы Мэй, и его подбородок все приближался к ее плечу, и она слышала легкое дыхание, и его запах, простенький — мыло и банановый шампунь, налетал крошечными выдохами. Все это было так дико, что Мэй беспрестанно нервно посмеивалась, не зная, что еще делать. А потом все закончилось. Он откашлялся и встал.
— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Я тихонько. Не хочу тебя отвлекать. Наверняка в кампусе увидимся.
И исчез.
Не успела Мэй расшифровать, что произошло, рядом возникло новое лицо.
* * *
— Привет. Я Джина. Дэн предупреждал, что я зайду?
Мэй кивнула, хотя ничего такого не помнила. Вгляделась, надеясь вспомнить хоть что-нибудь про Джину и эту встречу. Джина была на пару-тройку лет старше, глаза — черные, густо подведенные, ресницы лунной голубизны — улыбнулись, однако Мэй не уловила в них теплоты — впрочем, Джина вообще теплоты не излучала.
— Дэн сказал, сейчас подходящий момент настроить тебе соцсети. Найдется время?
— Конечно, — сказала Мэй, хотя у нее не было ни минуты.
— Я так понимаю, на той неделе ты была занята и свой аккаунт в нашей соцсети не настроила? И старый профиль не импортировала?
Вот черт, подумала Мэй.
— Прости. Я загружена по самое не могу.
Джина нахмурилась.
Мэй сыграла ретираду, свой просчет замаскировала смешком:
— Нет, я в хорошем смысле! Но на всё, что сверх программы, времени не было.
Джина склонила голову и театрально кашлянула.
— Интересно, что ты так выразилась, — улыбнулась она, хотя довольна явно не осталась. — Вообще-то мы считаем, что твой аккаунт и твоя активность в соцсетях — неотъемлемая составляющая твоего участия в работе компании. Так коллеги, даже те, что сидят на другом конце кампуса, узнают, кто ты. Общение — это ведь не сверх программы, не так ли?
Мэй смутилась:
— Ну да. Само собой.
— Зайти на страницы коллеги и что-то написать на стене — это позитивно. Это общественно-полезно. Это поддержание связей. И разумеется, не нужно тебе напоминать, что наша компания существует благодаря соцмедиа, которые ты полагаешь «сверх программы». Ты ведь и до прихода к нам использовала наши соцмедийные инструменты?
Непонятно, какими словами ублажить теперь эту Джину. Мэй была очень занята на работе, не хотела создавать впечатления, будто отвлекается, и отложила реактивацию своего соцпрофиля.
— Извини, — выдавила она она. — Я не говорю, что это сверх программы. Вообще-то я считаю, что это ключ ко всему. Просто я еще не совсем акклиматизировалась на работе и хотела сосредоточиться на новых обязанностях.
Но Джина оседлала своего конька и не собиралась замолкать, пока не закончит мысль:
— Ты ведь сознаешь, что «общение» и «сообщество» — однокоренные слова? Все это коммуникации, от communis, что на латыни означает общее, публичное, разделяемое всеми либо многими.
У Мэй колотилось сердце.
— Джина, мне ужасно стыдно. Я добивалась, чтоб меня сюда взяли. Я все это знаю. Я здесь, потому что во все это верю. Просто неделя была безумная, и я не успела все настроить.
— Ладно. Только впредь помни, что социальная активность, присутствие на своей странице и во всех связанных с нею аккаунтах, — это тоже твое участие в компании. Мы считаем, твоя жизнь онлайн — неотъемлемая составляющая твоей работы у нас. Тут все связано.
— Я понимаю. Еще раз: мне очень неловко, что я невнятно описала свою позицию.
— Хорошо. Давай все настроим. — Джина перегнулась через перегородку и выволокла третий монитор, больше второго; поставила его и быстро подключила. — Так. Значит, второй монитор остается — там ты общаешься со своей командой. Это все только по Чувствам Клиента. Третий монитор — для социальной активности, в Сфере компании и в более широкой Сфере. Разумно?
— Разумно.
Мэй смотрела, как Джина включает монитор; накатил восторг. Мэй в жизни не работала с такими сложными системами. Три монитора для сотрудника в самом низу! Возможно только в «Сфере».
— Сначала вернемся ко второму монитору, — сказала Джина. — По-моему, ты не активировала «Сферический поиск». Давай-ка активируем. — Возникла подробная трехмерная карта кампуса. — Тут все довольно просто, позволяет найти в кампусе кого угодно, если хочешь поговорить вживую.
Джина ткнула в пульсирующую красную точку:
— Это ты. Вся красная. Шучу. — Вероятно, сообразив, что замечание вышло неловкое, Джина торопливо продолжила: — Ты вроде знаешь Энни? Давай ее вобьем. — На «Диком Западе» появилась синяя точка. — Она у себя в офисе, какой сюрприз. Энни — машина.
Мэй улыбнулась:
— Да уж.
— Ты с ней близко знакома — я прямо завидую, — сказала Джина с улыбкой — впрочем, краткой и неубедительной. — А вот здесь будет крутое новое приложение, как бы такая история корпуса день за днем. Видно, когда кто вошел, когда ушел. Так мы понимаем, что творится в компании. Это все тебе, конечно, самой апдейтить не надо. Идешь в бассейн — твой идентификатор сам апдейтит ленту. А в остальном любые комментарии — на твое усмотрение. Мы это, конечно, очень приветствуем.
— Комментарии? — переспросила Мэй.
— Ну, типа, как тебе понравился обед, новый тренажер в спортзале, что угодно. Просто рейтинги, лайки и комменты. Ничего особенного, а любой вклад позволяет нам лучше обслуживать сообщество. Комментарии пишутся здесь, — и Джина показала, что на любое здание и любой офис можно кликнуть, а внутри добавить комментарии о чем и о ком угодно. — Значит, это у тебя на втором мониторе. Коллеги, команда и поиск людей в физическом пространстве. А теперь — дискотека. Третий монитор. Там твои ленты в соцсетях и в «Кваке». Ты, я так понимаю, «Кваком» не пользуешься?
Мэй признала, что не пользуется, но хочет начать.
— Это хорошо, — сказала Джина. — Теперь у тебя есть учетка в «Кваке». Я тебе имя придумала: МэйЯ. Как индейцы. Крутое, да?
Мэй усомнилась, что это крутое имя, и насчет индейцев тоже не была уверена.
— И я подписала твой аккаунт на все сообщество «Сферы», так что с сегодняшнего дня у тебя 10 041 подписчик! Довольно круто. Что касается твоих кваков, мы ожидаем штук десять в день, но это как бы минимум.
Наверняка тебе найдется что сказать. А, и вот твой плейлист. Если ты на работе слушаешь музыку, плейлист автоматически рассылается твоим подписчикам и включается в коллективный плейлист, а там рейтинги — самые популярные композиции дня, недели, месяца. Есть самая популярная сотня, но можно сортировать как хочешь — самый популярный хип-хоп, инди, кантри, как угодно. Тебе будут приходить рекомендации на основе того, что слушаешь ты и другие с похожими вкусами, — такое перекрестное опыление. Разумно?
Мэй кивнула.
— Дальше. В соседнем окне — твоя основная соцлента. Как видишь, мы ее поделили — твоя внутренняя лента, «ТропоСфера», и твоя внешняя лента — это «СтратоСфера». Красиво, да? Можешь их слить, но, по нашему опыту, удобнее отдельно. Хотя твоя «СтратоСфера» все равно в «Сфере», да? Как и все прочее. Пока разумно?
Мэй согласилась, что пока разумно.
— Вообще-то это невероятно — ты уже неделю здесь, а основную ленту не читала. Сейчас будет землетрясение, готовься. — Джина постучала по экрану, и лента «Тропосферы» превратилась в бурную реку — на экран потекли посты. — Видишь, все пропущенное за неделю тоже тут. Поэтому столько. Ух ты, много пропустила.
Мэй следила за счетчиком внизу — число сообщений, отправленных ей остальными сфероидами. Счетчик помедлил на 1 200. Затем на 4 400. Число росло, иногда замирая, но в конце концов успокоилось на 8 276.
— Это за последнюю неделю? Восемь тысяч?
— Нагонишь, — бодро утешила Джина. — Может, прямо сегодня. Теперь открываем твой обычный социальный аккаунт. Это внешняя лента, мы ее называем «СтратоСфера», но профиль тот же и та же лента, что всю дорогу у тебя была. Я открою, ты не против?
Мэй против не была. Она посмотрела, как на третьем экране, рядом с лентой «ТропоСферы», появился ее профиль, настроенный много лет назад. Монитор буквально затопили каскады сообщений и фотографий — несколько сотен.
— Так, здесь тебе тоже придется наверстывать, — сказала Джина. — Какой пир! Развлекайся.
— Спасибо, — сказала Мэй, постаравшись изобразить воодушевление. Нужно понравиться Джине.
— Ой, погоди. Еще кое-что. Иерархия сообщений. Блин. Чуть не забыла про иерархию. Дэн меня бы убил. Значит, ЧК на первом мониторе первостепенны, это ты знаешь. Мы обслуживаем клиентов, и они получают наше безраздельное внимание и все наше сердце без остатка. Это понятно.
— Понятно.
— На втором мониторе тебе приходят сообщения от Дэна, Джареда, Энни, от всех, кто непосредственно контролирует твою работу. Эти сообщения диктуют текущее качество твоих услуг. Так что это твой второй приоритет. Ясно?
— Ясно.
— Третий монитор — твои соцмедиа, «ТропоСфера» и «СтратоСфера». Но они тоже, типа, не лишние. Они не менее важны, чем все прочее, но у них третий приоритет. И порой там бывают срочные сообщения. Особенно следи за «ТропоСферой» — там пишут о совещаниях сотрудников и обязательных собраниях, плюс свежие новости. Если что-то очень насущное по «Сфере», оно помечено оранжевым. Суперсрочное прилетит тебе на телефон. Он у тебя на виду?
Мэй указала головой на стол — телефон лежал под мониторами.
— Хорошо, — сказала Джина. — Значит, приоритеты такие, а четвертый приоритет — присутствие в «Стратосфере». Что не менее важно, поскольку мы ценим баланс работы и жизни, то есть соотношение твоей онлайновой жизни в компании и вне ее. Надеюсь, это ясно. Ясно?
— Ясно.
— Хорошо. На этом все. Вопросы?
Мэй сказала, что вопросов нет.
Джина скептически склонила голову набок — мол, она понимает, что у Мэй полно вопросов, но та не хочет их задавать, чтоб не выставиться тупицей. Затем Джина встала, улыбнулась, шагнула от стола, но остановилась.
— Блин. Еще забыла.
Она присела на корточки возле Мэй, что-то напечатала, и на третьем мониторе появилось число, вроде ее сводного рейтинга в ЧК. Значилось там следующее: «Мэй Холланд — 10 028».
— Это твой Градус Интереса, сокращенно ИнтеГра. Некоторые называют его Градус Популярности, но это не то. Это просто число, автоматически сгенеренное с учетом всей твоей активности в «ТропоСфере». Разумно?
— Ну, видимо.
— Учитывает кваки, внешних подписчиков на внутренние кваки, чужие комменты к твоим квакам, твои комменты к чужим, твои комменты к профилям других сфероидов, твои фотографии, участие в ивентах «Сферы», твои комменты и фотки с ивентов — по сути, оно аккумулирует и славит все, что ты тут делаешь. Разумеется, у самых активных сфероидов самый высокий рейтинг. У тебя, как видишь, рейтинг низкий, но это потому что ты новенькая и мы только сейчас запустили твои ленты. Каждый раз, когда ты постишь, комментируешь или ходишь на ивент, это учитывается и твой рейтинг меняется. И тут начинается веселье. Постишь — рейтинг растет. Сколько-то народу лайкнуло твой пост — рейтинг взлетает. Поминутно меняется. Круто?
— Очень, — сказала Мэй.
— Мы тебе дали фору — иначе у тебя было бы 10 042. И опять же, это все развлекухи ради. Тебя не судят по ИнтеГра, ничего такого. Конечно, кое-кто относится к нему очень серьезно, а мы любим, когда люди проявляют интерес, но на самом деле рейтинг — просто веселый способ посмотреть, какова степень твоего участия на фоне сообщества «Сферы» в целом. Ага?
— Ага.
— Ну ага. Ты знаешь, как со мной связаться.
И с этими словами Джина ушла.
* * *
Мэй открыла внутреннюю ленту компании и приступила. За ночь она намеревалась одолеть «ТропоСферу» и «СтратоСферу» целиком. Обнаружила ежедневное меню, ежедневный прогноз погоды, ежедневные афоризмы — на прошлой неделе авторства Мартина Лютера Кинга, Ганди, Солка, матери Терезы и Стива Джобса. Объявления о гостях кампуса: агентство защиты бездомных животных, сенатор штата, конгрессмен из Теннесси, директор «Врачей без границ». С уколом сожаления Мэй узнала, что как раз сегодня утром пропустила визит нобелевского лауреата Мухаммада Юнуса. Она тралила все подряд, выискивая посты, на которые разумно ожидать реакции лично от нее. Нашлись опросы, минимум полсотни, — выяснялось мнение сфероидов по разным аспектам внутренней политики компании: оптимальные даты будущих совещаний, группы по интересам, праздники и каникулы. Десятки клубов зазывали членов и уведомляли о собраниях: группы кошатников — минимум десять, несколько кроличьих, шесть рептильных, из которых четыре категорически выступали против змей. Больше всего было собачников. Мэй насчитала двадцать две — наверняка не все. В группе «Счастливые собачки» общались владельцы очень маленьких собачек — модераторы желали выяснить, сколько народу присоединится к клубу выходного дня: прогулки, поездки, поддержка; «Счастливых собачек» Мэй проигнорировала. Затем, сообразив, что тогда они пришлют второе сообщение, еще срочнее, она набила коммент — объяснила, что собаки у нее нет. Ее попросили подписать петицию о расширении веганского обеденного меню; она подписала. В девяти сообщениях из разных рабочих групп ей предложили вступить в под-Сферы, чтобы получать апдейты и свежую информацию. Для начала она вступила в подСферы, посвященные вязанию крючком, футболу и Хичкоку.
Нашлась сотня родительских групп — родители первенцев, разведенные родители, родители аутистов, усыновители гватемальских детей, эфиопских детей, русских детей. Семь импровизационных комедийных трупп, девять команд по плаванию — в среду был чемпионат среди сотрудников, участвовали сотни пловцов, и еще сотня сообщений, кто выиграл, какой-то глюк с подведением итогов, а теперь в кампус приедет третейский судья и разрулит все вопросы и претензии. Гости «Сферы» — минимум десяток в день, представители компаний, презентующих новые инновационные продукты. Новые топливосберегающие автомобили. Новые «этичные» кроссовки. Новые теннисные ракетки местного производства. Совещания всех мыслимых отделов — НИОКР, поиск, соцмедиа, соцпрограммы, профессиональный нетворкинг, благотворительность, рекламные продажи, и — под ложечкой екнуло — Мэй пропустила собрание для нубов, заявленное как «довольно-таки обязательное». Собрание было в четверг. Почему ее никто не предупредил? «Дура, — ответила она сама себе. — Тебя предупреждали. Вот же предупреждение».
— Твою мать, — сказала она.
К десяти вечера она одолела все внутренние сообщения и объявления и перешла к своему аккаунту в «Стратосфере». Она не заходила туда шесть дней, и только за сегодня накопилось 118 новых постов. Она решила перечитать все, сначала новые, потом старые. Одна ее подруга по колледжу только что вывесила пост — сообщила, что у нее желудочный грипп, и комменты растянулись долгой лентой, друзья рекомендовали лекарства, кто-то сочувствовал, кто-то вешал фотки, чтоб повеселить больную. Мэй лайкнула две фотки и три комментария, сама пожелала подруге выздоровления, а потом отыскала и повесила ссылку на песню «Блюющая Салли». Это открыло новую ветку — 54 сообщения — о песне и группе, которая ее написала. Один из друзей сказал, что знает басиста, а потом затянул его в разговор. Басист Дэмиэн Гилотти жил в Новой Зеландии, работал звукорежиссером, но возрадовался, что «Блюющая Салли» по сей день находит отклик в сердцах гриппующих. От его коммента все участники пришли в возбуждение, появилось еще 129 комментариев — все были счастливы, что к ним пришел настоящий басист, и к концу обсуждения Дэмиэна Гилотти пригласили, если ему охота, сыграть на свадьбе, навестить Боулдер, Бат, Гейнсвилл или Сент-Чарльз, штат Иллинойс — вдруг ему окажется по пути, — а также пообещали там жилье и домашнюю еду. При упоминании Сент-Чарльза некто спросил, не слыхал ли кто из местных о Тиме Дженкинсе, который воевал в Афганистане; где-то писали про иллинойского пацана, которого застрелил переодетый полицейским афганский повстанец. Спустя еще шестьдесят сообщений участники разобрались и выяснили, что это другой Тим Дженкинс, тоже из Иллинойса, но из Рэнтула, а не из Сент-Чарльза. Все хором вздохнули с облегчением, но тут в дискуссию сбежалась куча народу, пожелавшего обсудить пользу от этой войны, эффективность внешней политики США в целом, выиграли или проиграли мы во Вьетнаме, в Гренаде и даже в Первой мировой войне, способность афганцев к самоуправлению, опиумную торговлю как источник финансирования повстанцев и возможность легализации каких-нибудь или всех незаконных наркотических веществ в Америке и Европе. Кто-то упомянул, что марихуана полезна от глаукомы, кто-то еще сказал, что она пригождается и тем, у кого рассеянный склероз, последовала бурная дискуссия между тремя людьми, чьи родственники страдали рассеянным склерозом, Мэй почувствовала, как внутри распахнула крылья тьма, и разлогинилась.
Глаза закрывались сами собой. Мэй одолела лишь три дня своей социальной жизни, но сейчас все вырубила и пошла на стоянку.
* * *
Поток запросов с утра во вторник был полегче, но первые три часа ее держал у стола третий монитор. До его появления между ответом на запрос и мгновением, когда выяснялось, удовлетворил ли клиента ответ, была пауза, секунд десять или двенадцать; Мэй в это время заучивала шаблоны, рассылала опросники и поглядывала на телефон. Теперь задача усложнилась. В ленте «ТропоСферы» каждые несколько секунд появлялось по сорок новых сообщений, в «СтратоСфере» — штук пятнадцать постов и кваков, и все свободное время Мэй торопливо листала ленты, чтобы не пропустить важного, а затем вновь возвращалась к основному монитору.
Ближе к полудню поток слегка унялся, даже стал бодрить. Столько всего происходило в компании, все пропитано такой человечностью, такой доброжелательностью, компания — первопроходец на всех фронтах, и Мэй понимала, что совершенствуется, просто очутившись вблизи других сфероидов. Как в органическом продуктовом с хорошим ассортиментом: едва зашла — уже чувствуешь, что поздоровела; неверный выбор невозможен, потому что все уже одобрено. И в «Сфере» тоже — все избранные, генофонд невероятный, интеллект феноменален. Здесь каждый упрямо и пылко совершенствовал себя, друг друга, делился знаниями, сеял их по миру.
К обеду, впрочем, она выдохлась и очень сильно предвкушала, как отключит кору головного мозга и час просидит на газоне с Энни, которая на том и настаивала.
Однако в 11:50 на втором мониторе появилось сообщение от Дэна: «Пара минут есть?»
Мэй предупредила Энни, что может опоздать; когда она пришла к Дэну, тот подпирал косяк. Сочувственно улыбнулся Мэй, но задрал бровь, словно что-то его озадачивало, что-то в ней было такое, только он не понимал что. Он указал в кабинет, и она проскользнула мимо. Дэн закрыл дверь.
— Садись, Мэй. Ты же знакома с Алистэром?
Она не сразу заметила второго человека в углу, а заметив, поняла, что его не знает. Высокий, под тридцать, темно-песочные волосы с аккуратным завитком на макушке. В округлом кресле он сидел диагонально, худое тело застыло неловко, как деревянный брус. Навстречу Мэй он не поднялся, и она протянула ему руку:
— Очень приятно.
Алистэр вздохнул с бесконечным смирением и подал ей руку так, будто сейчас придется щупать какую-то выброшенную на берег гниль.
Во рту у Мэй пересохло. Творится что-то не то.
Дэн сел.
— Так. Надеюсь, мы все быстро уладим, — сказал он. — Мэй, хочешь начать?
И оба уставились на нее. Дэн глядел невозмутимо, Алистэр — обиженно и выжидательно. Мэй не знала, что сказать, не понимала, что происходит. Томительное молчание затянулось; Алистэр яростно заморгал, едва сдерживая слезы.
— У меня нет слов, — выдавил он.
— Алистэр, перестань, — сказал Дэн. — Мы знаем, что тебе больно, но давай не терять из виду общую картину. — Дэн повернулся к Мэй: — Я скажу самоочевидное. Мэй, мы говорим о португальском бранче Алистэра.
Дэн выдержал паузу, ожидая, что Мэй воспользуется подсказкой, но Мэй не знала, что означают эти слова. Португальский бранч Алистэра? А нельзя признаться, что она не понимает, о чем речь? Конечно, нельзя. Она не успевала смотреть ленту. Видимо, в этом все дело.
— Мне ужасно жаль, — сказала она. Придется тянуть время, пока не выяснится, в чем дело.
— Это хорошее начало, — сказал Дэн. — Правда, Алистэр?
Тот пожал плечами.
Мэй лихорадочно размышляла. Что ей известно? Явно был какой-то бранч. И она туда явно не попала. Бранч устроил Алистэр, и теперь ему обидно. Вполне разумные выводы.
— Я очень жалею, что не пришла, — рискнула она и тотчас прочла в их лицах намек на подтверждение. Угадала, значит. — Но я не знала… — И она шагнула в пропасть: — Я не знала, будут ли мне рады, я же нуб.
Их лица смягчились. Мэй улыбнулась: в яблочко. Дэн покачал головой, довольный, что подтвердилась его гипотеза: Мэй и впрямь по природе своей человек неплохой. Он встал с кресла, обогнул стол, сел на край.
— Мэй, мы не давали понять, что рады тебе? — спросил он.
— Да нет! Ну что ты! Но я ведь не в команде Алистэра, и я не знала, каковы правила — в смысле, могут ли члены моей команды ходить на бранчи к опытным членам других команд.
Дэн кивнул:
— Видишь, Алистэр? Я же говорил, что все легко объяснится.
Алистэр резко выпрямился, словно ожил и вновь обрел дар речи.
— Ну разумеется, тебе рады, — сказал он, игриво похлопав ее по коленке. — Хоть ты и слегка рассеянная.
— Перестань, Алистэр.
— Извините, — сказал он и глубоко вздохнул. — Я успокоился. Я очень счастлив.
Последовали извинения и смешки насчет понимания и недопонимания, коммуникаций, потока, ошибок и устройства вселенной; наконец настало время закрыть тему. Все поднялись.
— Давайте обнимемся, — сказал Дэн. И они обнялись — плотно сцепились в новообретенной общности.
Когда Мэй вернулась за стол, ее ждало сообщение: «Еще раз спасибо, что поговорила со мной и Алистэром. По-моему, вышло очень продуктивно и полезно. Кадры осведомлены. Им, чтобы закрыть дело, обычно требуется наше совместное заявление. Я все напечатал. Если нормально, подпиши на экране и верни мне».
Глюк № 5616ДНД/МРХ/РК2
Дата: понедельник, 11 июня
Участники: Мэй Холланд, Алистэр Найт
Сюжет: Алистэр («Возрождение», команда 9) организовал бранч для всех сотрудников, интересующихся Португалией. Разослал три уведомления, на которые Мэй («Возрождение», команда 6) не ответила. Поскольку от Мэй не поступило ответа, Алистэр встревожился. Когда бранч состоялся, Мэй не пришла, и Алистэр объяснимо огорчился, не понимая, отчего она не ответила на несколько приглашений, а затем не явилась. Неучастие в классическом понимании этого слова.
Сегодня прошла встреча между Дэном, Алистэром и Мэй, где Мэй объяснила, что сомневалась, будут ли ей рады на бранче, если учесть, что его проводит член другой команды, а она сама работает в компании всего вторую неделю. Мэй очень сожалеет, что причинила Алистэру беспокойство и эмоциональный стресс, не говоря о том, что поставила под угрозу хрупкую экологию «Возрождения». Все разъяснилось, Алистэр и Мэй друзья не разлей вода и стали новыми людьми. Все стороны считают, что невредно, более того — необходимо начать с чистого листа.
Внизу была строка для подписи, и Мэй ногтем нарисовала на экране свое имя. Отослала и тотчас получила спасибо от Дэна.
«Просто чудесно, — написал он. — Алистэр, сама понимаешь, несколько тонкокож, но это лишь потому, что он ревностно предан „Сфере“. Как и ты, да? Спасибо за прекрасное сотрудничество. Ты замечательная. Вперед!»
* * *
Мэй опаздывала и надеялась, что Энни ее дождется. День выдался ясный и теплый, и Мэй отыскала Энни на лужайке — та печатала на планшете, сунув в рот батончик гранолы. Энни сощурилась:
— Эй. Опоздала.
— Прости.
— Ты как?
Мэй скривилась.
— Знаю, знаю. Я следила, — сказала Энни и зачавкала.
— Нельзя так есть. Закрой рот. Следила?
— Просто слушала, пока работала. Они попросили. И я слыхала много хуже. Поначалу у всех пару раз такое случается. Ешь, кстати, поскорее. Хочу тебе кое-что показать.
Две волны почти без паузы накатили на Мэй. Сначала острая неловкость оттого, что Энни слушала без ее ведома, затем — облегчение: подруга была рядом, хоть и удаленно, и теперь утверждает, что Мэй все это переживет.
— А у тебя? — спросила Мэй.
— Что у меня?
— Тебя вот так взяли и вызывали на ковер? Меня до сих пор трясет.
— Конечно. Где-то раз в месяц вызывают. И по сей день. Жуй в темпе.
Мэй торопливо жевала, наблюдая за крокетным матчем на лужайке. Крокетисты, похоже, сами изобрели себе правила. Мэй доела.
— Молодец, теперь вставай, — сказала Энни, и они зашагали к «Завтраграду». — Что такое? У тебя на лице вскочил и воспалился вопрос.
— А ты ходила на этот португальский бранч? Энни фыркнула:
— Я? Нет, с чего бы? Меня не звали.
— А почему позвали меня? Я не подписывалась. Мне эта Португалия на фиг не сдалась.
— У тебя в профиле это ведь есть? Ты же туда как-то моталась?
— Ну да, но в профиле не писала. Я ездила только в Лиссабон. И было это пять лет назад.
Они подошли к корпусу «Завтраграда» — кованый фасад смутно отдавал Турцией. Энни махнула пропуском над панелью в стене, и дверь отворилась.
— Ты там фотографировала? — спросила Энни.
— В Лиссабоне? Конечно.
— И эти фотографии были у тебя в ноуте?
Мэй на секунду задумалась.
— Наверное.
— Так в этом, видимо, и дело. Если они были в ноуте, значит, теперь они в облаке, а облако можно сканировать. Чтоб ты не бегала как подорванная записываться в португальские клубы. Алистэр придумал свой бранч и, наверное, запросил поиск по кампусу — всех, кто бывал в Португалии, снимал там, упоминал Португалию в письмах, как-то так. Получил список, разослал приглашения. Сэкономил примерно часов сто канители. Пришли.
Они остановились в устье длинного коридора. Глаза у Энни озорно сверкнули.
— Так. Хочешь, сюр покажу?
— У меня до сих пор крыша едет.
— И зря. Заходи.
Энни открыла дверь в великолепный зал — какой-то гибрид буфета, музея и торговой выставки.
— Рехнуться, скажи?
Картина была смутно знакомая. Мэй что-то такое видела по телевизору.
— Подарочные наборы? Как для звезд?
Она огляделась. На столах и возвышениях лежали всякие предметы. Только здесь, вместо драгоценностей и туфель, были кроссовки, зубные щетки, десять сортов чипсов, газировки и энергетических батончиков.
Мэй рассмеялась:
— Я так понимаю, это все бесплатно.
— Для тебя, для важных людей, как ты да я.
— Господи боже. Все это?
— Ага, тут у нас бесплатные образцы. Всегда полным-полно всего, и как-то же надо этим пользоваться. Мы сюда приглашаем группы по очереди — то программистов, то вот ЧК. Каждый день новая группа.
— И можно брать что захочешь?
— Ну, надо пропуском махнуть, когда берешь, чтоб было понятно, кто что взял. А то какой-нибудь идиот уволочет все одним махом.
— Я ничего этого еще не видела.
— В магазинах? В магазинах этого еще и нет. Это прототипы и тестовые образцы.
— Это что, настоящие «ливайсы»?
Мэй взяла пару шикарных джинсов — в большом мире таких совершенно точно не существует.
— До выхода на рынок еще несколько месяцев, может, год. Хочешь? Можно попросить другой размер.
— И их можно носить?
— А что с ними делать — жопу подтирать? Само собой, они хотят, чтоб ты их носила. Ты влиятельный человек, сотрудник «Сферы»! Провозвестник стиля, ранний последователь, ля-ля-тополя.
— Это вообще-то мой размер.
— Ну и славно. Возьми две пары. Сумка есть?
Энни раздобыла матерчатую сумку с логотипом «Сферы» и протянула Мэй; та разглядывала витрину новых сменных панелей и прочих телефонных аксессуаров. Выбрала прекрасную панель — твердую, как камень, но на ощупь замшевую.
— Блин, — сказала Мэй. — Я телефон забыла.
— Что? Где он? — изумилась Энни.
— На столе, наверное.
— Мэй, ты какая-то невероятная. Такая сосредоточенная, такая собранная, а посреди всего эти дикие провалы. Ты пошла обедать без телефона?
— Извини.
— Да нет. Мне это в тебе и нравится. Ты помесь человека с радугой. Ну что такое? Не реви.
— Я весь день что-то новенькое о себе узнаю.
— Ты что, дергаешься до сих пор?
— Думаешь, это ничего? С Дэном и Алистэром?
— Сто пудов ничего.
— Он правда такой тонкокожий?
Энни закатила глаза:
— Алистэр? Запредельно. Но код пишет — закачаешься. Не человек, а машина. Кого другого пришлось бы год искать и учить. Приходится мириться с психозами. Психи тут водятся. Голодные до внимания психи. И есть такие, как Дэн, — они потакают психам. Но ты не переживай. Вряд ли вы будете часто пересекаться — по крайней мере с Алистэром.
Она глянула на телефон. Ей пора.
— Не уходи, пока не набьешь сумку, — велела она. — Потом увидимся.
Мэй осталась и набила сумку: джинсы, продукты, туфли, несколько новых панелей для телефона, спортивный бюстгальтер. Уходила, смущаясь, как магазинная воришка, но по пути наружу никого не встретила. Когда вернулась за стол, обнаружила одиннадцать сообщений от Энни.
Прочла первое: «Эй, Мэй, я подумала, что зря я так на Дэна и Алистэра. Не очень любезно получилось. Не ЭкоСферно. Забудь, что я это сказала».
Второе: «Пред. сообщ. получила?»
Третье: «Я тут уже слегка психую. Ты чего не отвечаешь?»
Четвертое: «Отправила CMC, позвонила. Ты что, умерла? Блин. Забыла, что ты забыла телефон. Ну ты дура».
Пятое: «Если обиделась на то, что я сказала про Дэна, не молчи, поговори со мной. Я же извинилась. Напиши».
Шестое: «Ты вообще сообщ. читаешь? Это оч. важно. Позвони!»
Седьмое: «Если сказала Дэну, что я сказала, ты сволочь. С каких пор мы друг на друга ябедничаем?»
Восьмое: «Сообразила, что у тебя, наверное, совещание. Да?»
Девятое: «Прошло 25 минут. Что СТРЯСЛОСЬ?»
Десятое: «Проверила и вижу, что ты за столом. Позвони сию секунду, или я тебя не знаю. Я думала, мы подруги».
Одиннадцатое: «Ау?»
Мэй позвонила:
— Ты чего, с дуба рухнула?
— Ты где была?
— Мы виделись двадцать минут назад. Я набрала образцов, зашла в туалет и вернулась.
— Ты на меня стукнула?
— Чего?
— Ты на меня стукнула?
— Энни, ты сбрендила?
— Просто скажи.
— Нет, я на тебя не стукнула. Кому?
— Что ты ему сказала?
— Кому?
— Дэну.
— Я его даже не видела.
— И не писала ему?
— Нет. Энни, ну ты даешь.
— Честно?
— Честно.
Энни вздохнула:
— Ладно. Блин. Прости. Я ему написала, позвонила, он не ответил. Потом ты не ответила, и мои мозги что-то не то из этого сконструировали.
— Твою мать, Энни.
— Прости.
— По-моему, ты переутомилась.
— Да нет, я нормально.
— Пошли выпьем вечером.
— Нет, спасибо.
— Ну пожалуйста?
— Не могу. Сейчас куча всего навалилась, разбираюсь тут с этими мудаками из Вашингтона, а их там целый рой.
— Из Вашингтона? А что в Вашингтоне?
— Долгая история. Я, собственно, и рассказать-то ничего не могу.
— Но ты должна все это делать сама? Весь Вашингтон?
— Мне дают разруливать эти затыки с властями, потому что, я не знаю, думают, наверное, что ямочки на щеках помогают. Может, и помогают. Не знаю. Но хорошо бы меня было пять.
— Голос у тебя ужасный. Передохни хотя бы ночь.
— Нет-нет. Нормально. Надо только ответить подкомитету какому-то. Я справлюсь. Ну ладно, мне пора. Люблю-целую.
И Энни повесила трубку.
Мэй позвонила Фрэнсису:
— Энни со мной гулять не хочет. А ты? Сегодня?
— Снаружи гулять? Тут концерт. Знаешь «Кримерз»? Играют сегодня в «Колонии». Благотворительности ради.
Мэй сказала, что да, неплохо, но ближе к делу не захотела никаких «Кримерз» ни в какой «Колонии». Заманила Фрэнсиса к себе в машину, и они уехали в Сан-Франциско.
— Ты знаешь, куда мы едем? — спросил он.
— Не знаю. Ты что делаешь?
Он бешено печатал в телефоне.
— Сообщаю всем, что не приду.
— Сообщил?
— Сообщил. — И он уронил телефон.
— Вот и славно. Сначала выпьем.
Они припарковались в центре, отыскали гнусный на вид ресторан, с поблекшими и неаппетитными натюрмортами, небрежно приклеенными скотчем к витринам, и решили, что там будет дешево. Не ошиблись, съели карри и выпили «Синга», сидя на бамбуковых стульях, которые скрипели и изо всех сил старались не упасть. Где-то под конец первой бутылки пива Мэй решила, что срочно выпьет вторую, а на улице после ужина поцелует Фрэнсиса.
Они поужинали, и она его поцеловала.
— Спасибо, — сказал он.
— Ты правда меня сейчас поблагодарил?
— Ты меня избавила от таких мук. Я никогда в жизни первого шага не делал. Но обычно до женщин неделями доходит, что надо взять инициативу на себя.
И снова Мэй показалось, что ее огрели по башке дубиной информации, которая только все усложняла; Фрэнсис бывал то ужасно милым, то вдруг чужим и нефильтрованным.
Но на гребне пивной волны она за руку отвела Фрэнсиса к машине, где они еще поцеловались прямо посреди забитого перекрестка. За ними, делая вид, будто записывает, с антропологическим интересом наблюдал с тротуара бездомный.
— Пошли, — сказала Мэй, и они вылезли из машины, побродили по городу, нашли открытую лавку с японскими сувенирами, а рядом открытую галерею с фотореалистичными изображениями гигантских человеческих седалищ.
— Большие портреты больших жоп, — отметил Фрэнсис, когда они отыскали скамейку в переулке, перестроенном под пьяццу; уличные фонари всё заливали лунной голубизной. — Настоящее искусство. Поразительно, что так ничего и не продалось.
Мэй снова его поцеловала. На нее нашел стих целоваться, и, понимая, что Фрэнсис не перейдет в наступление, она расслабилась и целовала его, зная, что сегодня будут только поцелуи. Она вся в них растворилась, вложила в них страсть, и дружбу, и возможность любви, целовала Фрэнсиса, воображая его лицо, гадая, открыты ли у него глаза, смущают ли его прохожие, что цокали языками или гикали, но все равно проходили мимо.
* * *
В эти дни Мэй знала, что такое возможно: солнце станет ей нимбом, листва затрепещет, дабы только восторгаться каждым ее шагом, звать ее вперед, поздравлять ее с этим Фрэнсисом, с тем, что они делали вдвоем. Они славили свою мерцающую молодость, свою свободу, свои мокрые рты — прямо на публике, заряженные мыслью о том, что какие бы невзгоды ни выпадали и ни выпадут на их долю, оба они работают в центре мира и изо всех сил стараются сделать этот мир лучше. У них есть причины наслаждаться жизнью. Мэй спрашивала себя, не влюбилась ли. Нет, понимала она, не влюбилась, но, кажется, уже по меньшей мере на полпути. В ту неделю они с Фрэнсисом часто обедали вместе, хоть и торопливо, а затем находили, где привалиться друг к другу и поцеловаться. Один раз у пожарного выхода из «Палеозоя». Другой раз в «Римской Империи», за падл-теннисными кортами. Мэй нравился вкус Фрэнсиса, всегда чистый, простой, как лимонад, и как он снимал очки, на миг терялся, а потом закрывал глаза и становился почти прекрасен, и лицо его было гладко и несложно, как у ребенка. От его близости дни искрили. Все потрясало Мэй. Потрясающе обедать под ярким солнцем — жар его рубашки, его руки на ее лодыжке. Потрясающе гулять. Потрясающе сидеть в Большом зале «Просвещения», где они сидели теперь, ожидая Мечтательную Пятницу.
— Не отвлекайся, — сказал Фрэнсис. — Я думаю, тебе понравится.
Он не захотел рассказать Мэй, о какой инновации пойдет речь. Выступал Гас Хазени — прежде, судя по всему, он работал над проектом Фрэнсиса по защите детей, а четыре месяца назад отделился и возглавил новый отдел. Сегодня он впервые озвучит свои открытия и планы.
Мэй и Фрэнсис сели впереди — Гас попросил. Хотел на первом выступлении в Большом зале видеть дружеские лица, пояснил Фрэнсис. Мэй обернулась, оглядела толпу, через несколько рядов увидела Дэна; Рената и Сабина сидели вместе, а между ними лежал планшет, и обе сосредоточенно туда смотрели.
Под жаркие аплодисменты на сцене появился Эймон Бейли.
— Сегодня мы приготовили для вас подарок, — сказал он. — Многие знакомы с нашим местным сокровищем и мастером на все руки Гасом Хазени. И многие знают, что некоторое время назад его посетило вдохновение, а мы подтолкнули его следовать своему пути. Сегодня он проведет небольшую презентацию, и я думаю, вам всем понравится.
С этими словами он уступил сцену Гасу, сверхъестественно красивому и робкому как мышка. Во всяком случае, такое создалось впечатление, когда он засеменил по сцене будто на цыпочках.
— Итак, если вы похожи на меня, вы одиноки, жалки и навеки разочаровали свою мать-персиянку, отца-перса и всех дедушек с бабушками, которые считают вас неудачником, потому что у вас нет партнера и детей, поскольку вы жалки…
В зале засмеялись.
— Я дважды сказал «жалки», да?
Снова смех.
— Будь мои родные здесь, это слово прозвучало бы еще не раз… Короче, — продолжал он, — скажем, вы хотите порадовать близких, а может, и себя, и найти пару. Кому-нибудь тут нужна пара?
Поднялось несколько рук.
— Ой, да ладно врать-то. Я, между прочим, знаю, что шестьдесят семь процентов наших сотрудников не состоят в браке. Так что я обращаюсь к вам. А остальные тридцать три процента пускай идут лесом.
Мэй расхохоталась. Гас излагал блестяще. Она склонилась к Фрэнсису:
— Отличный чувак.
Гас продолжал:
— Скажем, вы пошли на сайты знакомств. Допустим, подобрали пару, дела идут на лад, вы прямой дорогой движетесь к свиданию. Все довольны, близкие счастливы и ненадолго допускают, что вы, может, не вовсе бесполезная трата их ДНК. Но едва вы позвали человека на свидание, жизнь имеет вас во все дыры. То есть нет, не имеет. Вы блюдете безбрачие, но хотите положить этому конец. И остаток недели вы дергаетесь, размышляя, куда вести визави: ресторан, концерт, музей восковых фигур? Подземелье? Вы не знаете. Сделаете неверный выбор — и выставитесь идиотом. Вы понимаете, что у вас разнообразные вкусы и пристрастия и у визави, надо думать, тоже, но первый выбор слишком важен. Вам нужна помощь, вам нужно послать правильный сигнал, а именно: вы чувствительны и решительны, у вас развиты интуиция и вкус, вы — само совершенство.
Зрители хохотали; они, собственно, и не умолкали. На экране за спиной у Гаса возникла таблица с иконками, под иконками четкие пояснения. Мэй разобрала значок, кажется, ресторана, кино, музыки, шопинга, активного отдыха, пляжей.
— Итак, — сказал Гас, — глядите, только имейте в виду, что это бета-версия. Называется «ЛюЛю». Ну да, название, пожалуй, сосет. Я и сам знаю, что оно сосет, мы над этим работаем. Но принцип таков. Вы находите человека, у вас есть имя, вы с этим человеком общаетесь, назначаете свидание — и тут мы переходим к «ЛюЛю». Вы, вероятно, уже наизусть выучили профиль этого человека на сайте знакомств, а также его личную страницу и все ленты. Но «ЛюЛю» — это совершенно другие данные. Вы вбиваете туда имя. Для начала. И «ЛюЛю» ищет по вебу, используя хирургические поисковые механизмы высокой мощности, чтоб вы не выставились ослом, обрели свою любовь и родили внуков своему папаше, который уже подозревает, что вы стерильны.
— Гас, ты шикарен! — заорал из зала женский голос.
— Благодарю! Пошли поужинаем? — сказал он и подождал ответа. Женщина притихла, и он добавил: — Видите? Вот поэтому мне нужна помощь. А теперь, чтобы протестировать этот софт, нам, наверное, понадобится реальный человек, который хочет побольше выяснить о предмете своего романтического интереса. Добровольцы будут?
Козырьком приставив ладонь к глазам, Гас театрально оглядел зрителей.
— Что, никого? Нет, погодите. Я кого-то вижу.
К потрясению и ужасу Мэй, Гас смотрел в ее сторону. Точнее, смотрел он на Фрэнсиса, который поднял руку. Не успела Мэй и слова сказать, Фрэнсис вскочил и уже взбирался на сцену.
— Поаплодируем нашему храброму добровольцу! — сказал Гас, а Фрэнсис взбежал по ступенькам и шагнул к нему под теплый свет прожектора. На Мэй он не глядел. — И как же вас зовут, сэр?
— Фрэнсис Гаравента.
Мэй испугалась, что сейчас сблюет. Что происходит? Это не по правде, сказала она себе. Он что, по-честному заговорит о ней со сцены? Нет, утешила она себя. Он просто помогает другу, они проведут демонстрацию с фальшивыми именами.
— Итак, Фрэнсис, — продолжал Гас, — правильно ли я понимаю, что ты с кем-то хочешь встречаться?
— Да, Гас, совершенно верно.
В головокружительном ужасе Мэй тем не менее заметила, что на сцене Фрэнсис, как и Гас, преобразился. Он подыгрывал, скалил зубы, изображал застенчивость, но выходило у него очень уверенно.
— И это реальный человек? — спросил Гас.
— Конечно, — ответил Фрэнсис. — Встречаться с воображаемыми я завязал.
Толпа от души рассмеялась, а сердце у Мэй ушло в пятки. «Ой блин, — подумала она. — Ой блин».
— И зовут ее?..
— Ее зовут Мэй Холланд, — сказал Фрэнсис и впервые взглянул на нее. Она закрывала лицо руками, подглядывая из-под дрожащих пальцев. Он почти неуловимо склонил голову, видимо, отметив, что Мэй пока не вполне комфортно, но тотчас снова повернулся к Гасу, ухмыляясь, как ведущий телевикторины.
— Хорошо, — сказал Гас, вбивая имя «Мэй Холланд» на планшете. В поисковой строке на экране появились трехфутовые буквы. — Итак, Фрэнсис хочет встречаться с Мэй и не хочет выставиться придурком. Что ему нужно знать едва ли не первым делом?
— Аллергии! — заорал кто-то.
— Ладно, аллергии. Можем поискать.
Он кликнул на иконку с чихающей кошкой, и внизу мгновенно появился станс:
Клейковина — вероятна аллергия
Лошади — определена аллергия
Орехи — у матери аллергия
Нет других вероятных аллергий
— Хорошо. Можно кликнуть на любой пункт и узнать детали. Посмотрим клейковину. — Гас кликнул на первую строку — открылся подробный и плотный список ссылок и текстовых блоков. — Как видите, «ЛюЛю» провел поиск по всем постам Мэй. Он собрал всю информацию и проверил на релевантность. Может, Мэй упоминала клейковину. Может, она покупала или комментировала продукты, не содержащие клейковины. Из чего мы можем сделать вывод, что аллергия на клейковину вероятна.
Хотелось выйти из зала, но Мэй понимала, что получится скандал — лучше остаться.
— Посмотрим лошадей, — сказал Гас и кликнул на следующую строку. — Тут мы можем судить увереннее, поскольку «ЛюЛю» нашел три поста, где прямо говорится, к примеру, «у меня аллергия на лошадей». Пригодится тебе? — спросил он Фрэнсиса.
— Еще как, — ответил тот. — Я как раз хотел отвести ее в конюшню поесть дрожжевого хлеба. — Он скорчил рожу залу. — Теперь-то я буду умнее!
Зрители рассмеялись, а Гас кивнул — мол, отличная мы парочка.
— Ладно, — продолжал он. — Заметьте, что упоминания аллергии на лошадей датируются аж 2010 годом и публиковались, представьте себе, на «Фейсбуке». Обратите внимание — а между прочим, кое-кто считал, что глупо было столько отвалить за фейсбучные архивы! Ладно, аллергий нет. Теперь смотрите. Что дальше приходит в голову? Еда. Фрэнсис, ты как, собирался повести ее поужинать?
— Да, Гас, собирался, — храбро ответил Фрэнсис. Мэй не узнавала этого человека. Куда делся Фрэнсис? Эту его новую версию хотелось убить.
— Хорошо, и вот тут обычно все идет вкривь, вкось и по-дурацки. Нет ничего хуже этой тягомотины: где хочешь поужинать? Ой, да где угодно. Нет, правда, ты что предпочитаешь? Мне все равно, а тебе как лучше? Конец этой пое… ерунде. «ЛюЛю» все вам распишет. Когда и что она постила, когда ей понравился или не понравился ресторан, когда она просто упоминала еду — все ранжируется, сортируется, и в итоге я получаю такой вот список.
Он нажал иконку ресторанов, и открылись многоступенчатые списки — рейтинги блюд, названия заведений, сортировка по городам и районам. Точность данных сверхъестественная. Туда вошел даже ресторан, где Мэй с Фрэнсисом ужинали во вторник.
— Мне нравится ресторан, я кликаю, и если она платила через «АУтенТы», я вижу, что она в последний раз там заказывала. Кликаем здесь — и сразу видим специальные предложения на пятницу, когда у нас свидание. Вот среднее время ожидания столика в этот день. Неизвестности конец.
Презентация все тянулась, Гас показывал, какие фильмы любит Мэй, где она предпочитает гулять и бегать, ее любимый спорт, ее любимые пейзажи. Почти все угадал, и пока эти двое кривлялись, а аудитория восхищалась софтом, Мэй сначала прятала лицо в ладонях, затем сползла в кресле как можно ниже и наконец, заподозрив, что в любую минуту ее попросят со сцены подтвердить великое могущество этого новейшего инструмента, встала, прокралась до боковой двери и вынырнула в тусклый белый свет пасмурного дня.
* * *
— Прости меня.
Мэй видеть его не могла.
— Мэй. Прости. Я не понимаю, чего ты так бесишься.
Пусть лучше не приближается. Она вернулась за стол, а он пришел следом и навис над нею, точно стервятник какой. Мэй на него не смотрела — ненавидела его, замечала, какое вялое у него лицо и как бегают глаза, уверилась, что ей никогда в жизни больше не надо видеть это уродское лицо, но мало того — у нее работа. Во второй половине дня открыли канал, и поток был густ.
— Потом поговорим, — сказала она ему, но не собиралась с ним разговаривать сегодня и вообще никогда. Она это знала точно, и в этом было некое облегчение.
В конце концов он ушел — то есть его телесная оболочка ушла, но спустя считанные минуты он возник опять — теперь он молил о прощении с третьего экрана. Он понимает, сказал он, что нельзя было ее огорошивать, но Гас настоял на сюрпризе. За полдня Фрэнсис написал раз сорок или пятьдесят, извинялся, рассказывал, какая она оказалась звезда, лучше бы она вышла на сцену, люди аплодировали и ее звали. Уверял, что все данные получены из открытых источников, смущаться тут нечего, все ведь почерпнуто из ее собственных постов.
И Мэй знала, что это правда. Она злилась не оттого, что теперь общеизвестны ее аллергии. Или ее любимые блюда. Она годами открыто все это сообщала и считала, что публикация собственных предпочтений и узнавание чужих — один из жирных плюсов ее онлайновой жизни.
Что же так ужаснуло ее в презентации Гаса? Поди пойми. Только ли внезапность? Прицельная точность алгоритмов? Допустим. Однако они были не совершенно точны — может, в этом проблема? В том, что матрицу предпочтений выдают за твою суть, за тебя целиком? Может, и правда дело в этом. Как будто зеркало, но битое, кривое. И если Фрэнсису нужны были эти данные, некоторые или все, чего ж он ее не спросил? Впрочем, третий экран полдня кишел поздравлениями.
«Мэй, ты прекрасна».
«Отличная работа, нуб».
«Значит, никакой тебе верховой езды. Может, лама?»
Она продралась сквозь остаток дня и только в шестом часу заметила, что телефон мигает. Она пропустила три сообщения от матери. Прослушала — и во всех говорилось одно и то же: «Приезжай домой».
* * *
Мчась по холмам и сквозь тоннель на восток, она перезвонила и выяснила подробности. У отца случился приступ, отвезли в больницу, велели на ночь остаться под наблюдением. Пускай Мэй едет прямо туда — но когда она приехала, отца уже не было. Она снова набрала номер матери.
— Где он?
— Дома. Прости. Только что вошли. Я не думала, что ты так быстро доберешься. Ему получше.
И Мэй помчалась домой, а когда примчалась, задыхаясь, злясь и страшась, на дорожке увидела «тойоту», пикап Мерсера — и ее мозг словно швырнули в терновый куст. Только Мерсера здесь и не хватало. Сцена и так неприглядная — а с ним еще сложнее.
Она открыла дверь и увидела не родителей, но гигантскую бесформенную тушу Мерсера. Он стоял в прихожей. Видясь с ним после перерыва, она всякий раз содрогалась: какой огромный, какой комковатый. Волосы отросли, отчего он казался еще больше. Голова заслоняла люстру.
— Услышал твою машину, — пояснил он. В руке он держал грушу.
— Ты тут зачем?
— Они позвонили, попросили помочь.
— Пап?
Она кинулась мимо Мерсера в гостиную. Отец отдыхал, вытянувшись на диване, и смотрел по телевизору бейсбол.
Головы он не поднял, но перевел на нее взгляд:
— Привет, лапуль. Услышал, как ты подъехала.
Мэй села на журнальный столик и взяла отца за руку.
— Ты как?
— Нормально. Перетрусили. Началось сильно, потом рассосалось. — Он почти незаметно сдвигал голову, пытаясь заглянуть Мэй за спину.
— Бейсбол хочешь смотреть?
— Девятый иннинг, — сказал он.
Мэй убралась с дороги. Вошла мать.
— Мы позвонили Мерсеру, чтоб он помог папу в машину перенести.
— Я не хотел по «скорой», — вставил отец, не отрываясь от игры.
— Так что, приступ был? — спросила Мэй.
— Они не поняли, — сказал Мерсер из кухни.
— А давай мне родители ответят? — крикнула она.
— Мерсер — наш спаситель, — сказал отец.
— Почему вы не позвонили сказать, что все не так серьезно? — спросила Мэй.
— Так было-то серьезно, — ответила мать. — Я и позвонила.
— А теперь он смотрит бейсбол.
— Теперь не так серьезно, — сказала мать, — но сначала мы даже не понимали, что происходит. И позвонили Мерсеру.
— Он мне жизнь спас.
— Вряд ли Мерсер спас тебе жизнь, пап.
— Я не говорю, что умирал. Но ты же знаешь, я ненавижу этот цирк — фельдшеры, сирены, все соседи в курсе. Мы просто позвонили Мерсеру, он приехал через пять минут, посадил меня в машину, довез до больницы, и все. Совершенно другое дело.
Мэй кипела. Она мчалась два часа, в панике по красной кнопке, а отец валяется на диване и смотрит бейсбол. Она мчалась два часа — а дома торчит ее бывший, и родители назначили его героем. А она кто? Она тут вроде и ни при чем. Она лишняя. Она мигом вспомнила, сколь многое не нравилось ей в Мерсере. Он любил, когда его считали добрым, но делал так, чтоб до всех это наверняка дошло, и Мэй бесилась, целыми днями выслушивая, какой он добрый, и честный, и надежный, и бесконечно сострадательный. Однако с ней он был иным — куксился, то и дело закрывался, когда был ей нужен.
— Хочешь курицы? Мерсер привез, — сказала мать, и Мэй решила, что это хороший повод на пару минут, а то и на все десять отлучиться в уборную.
— Схожу почищусь, — пробормотала она и быстро удалилась наверх.
* * *
Позже, когда все поели, описали друг другу минувший день, обсудили, как отец пугающе слепнет, как у него сильнее немеют руки — врачи говорили, что эти симптомы нормальны и поддаются лечению или хотя бы контролю, — позже, когда родители отправились спать, Мэй и Мерсер сидели на заднем дворе, и трава, деревья, омытые дождем серые заборы еще излучали дневной жар.
— Спасибо, что помог, — сказала Мэй.
— Не проблема. Винни теперь не такой тяжелый.
Мэй эта новость не понравилась. Она не хотела, чтоб отец стал легче, чтоб его запросто можно было поднять. Она сменила тему:
— Как бизнес?
— Очень хорошо. Очень. На той неделе даже ученика пришлось взять. Круто, да? У меня есть ученик. А твоя работа как? Прекрасно?
Мэй растерялась. Она редко замечала за Мерсером такой пыл.
— Прекрасно, — сказала она.
— Хорошо. Я рад. Я и надеялся, что все образуется. Так ты чем занимаешься — программируешь?
— Я в ЧК. Чувствах Клиента. Сейчас работаю с рекламодателями. Погоди. Я тут на днях видела отзыв о твоих люстрах. Поискала тебя, нашла какой-то коммент, кто-то что-то заказал, а доставили сломанное? Они ужасно злились. Ты, наверное, и сам видел.
Мерсер театрально вздохнул:
— Не видел. — И явно скис.
— Да наплюй, — подбодрила она. — Подумаешь, какой-то ненормальный.
— А теперь он у меня в голове.
— Я тут ни при чем. Я же…
— Ты сообщила мне, что на свете есть псих, который меня ненавидит и хочет обрушить мой бизнес.
— Там полно было других комментариев, в основном приятные. Один был очень смешной. — И она принялась листать ленту в телефоне.
— Мэй. Пожалуйста. Прошу тебя, не читай.
— А, вот он: «Столько оленьих рогов сдохло ради такой шняги?»
— Мэй, я же попросил не читать.
— Да что такое? Смешно же!
— Как мне тебя попросить, чтоб ты уважала мои желания?
Вот этого Мерсера Мэй помнила и не выносила — колючий, угрюмый, властный.
— В смысле?
Мерсер глубоко вдохнул, и Мэй поняла, что сейчас он толкнет речь. Будь перед ним кафедра, он бы взгромоздился туда, из кармана спортивного пиджака доставая конспект. Два года в общинном колледже — а уже возомнил себя профессором. Он толкал ей речи об органической говядине, о ранних альбомах «Кинг Кримсон» и всякий раз начинал с глубокого вдоха — вдоха, который говорил: «Устраивайся поудобнее, это надолго, но в итоге тебе снесет башню».
— Мэй, я хочу тебя попросить…
— Я поняла, ты хочешь, чтоб я не читала тебе клиентские комментарии. Я не буду.
— Нет, я хотел другое…
— Ты хочешь, чтоб я их читала?
— Может, ты дашь мне договорить? Тогда узнаешь смысл. Не надо договаривать за меня — ты все равно никогда не угадываешь.
— Но ты говоришь очень медленно.
— Я нормально говорю. Это ты стала нетерпелива.
— Ладно. Валяй.
— А теперь ты задыхаешься.
— У меня, наверное, низкий порог скуки.
— От разговоров.
— От разговоров в замедленной съемке.
— Можно я начну? Три минуты. Подаришь мне три минуты?
— Хорошо.
— И все три минуты ты не будешь знать, что я хочу сказать, договорились? Получится сюрприз.
— Ладно.
— Прекрасно. Мэй, нам надо общаться иначе. Всякий раз, когда мы разговариваем или переписываемся, ты со мной общаешься как будто через фильтр. Шлешь мне ссылки, цитируешь, кто что обо мне сказал, сообщаешь, что у кого-то на стене видела мою фотку… Отовсюду лезут какие-то третьи люди. Даже лично ты мне рассказываешь, что обо мне думает какой-то неизвестно кто. Мы как будто не бываем одни. Как ни встретимся, рядом еще сто человек. Ты все время смотришь на меня глазами сотни других людей.
— Завязывай с драмой.
— Я просто хочу говорить лично с тобой. Чтоб ты не таскала к нам всех на свете чужаков, которым есть что сказать обо мне.
— Я не таскаю.
— Таскаешь. Несколько месяцев назад ты что-то обо мне прочла — помнишь, что потом было? Когда мы встретились, ты мне и двух слов не сказала.
— Ну так они же написали, что ты берешь рога исчезающих видов!
— Я никогда этого не делал.
— А мне-то откуда это знать?
— Ты можешь меня спросить] Взять и спросить меня. Ты не представляешь, как это дико, что ты, мой друг, моя бывшая девушка, узнаешь обо мне от каких-то левых людей, которые в жизни меня не видели. А потом я сижу перед тобой, и мы друг на друга смотрим как сквозь туман.
— Ладно. Прости.
— Обещаешь перестать?
— Перестать читать онлайн?
— Мне все равно, что ты читаешь. Но когда мы общаемся, я хочу общаться напрямую. Ты пишешь мне, я тебе. Ты меня спрашиваешь, я отвечаю. Не надо черпать новости обо мне из других источников.
— Мерсер, но у тебя же бизнес. Тебе нужно быть онлайн. Это же твои клиенты, они так самовыражаются, и как еще ты поймешь, что добился успеха?
В голове промелькнуло полдюжины инструментов «Сферы», которые помогли бы развить его бизнес, но Мерсер не хочет выкладываться. Выкладываться не хочет, но умудряется на всех взирать свысока.
— Видишь ли, Мэй, это неправда. Вот просто неправда. Я понимаю, что добился успеха, если люстры продаются. Если люди заказывают, я делаю люстры, и мне платят. Если потом заказчику есть что сказать, он может написать мне или позвонить. А ты варишься в одних сплошных слухах. Люди болтают друг о друге за спиной друг у друга. И почти все соцмедиа таковы — и отзывы эти, и комментарии. Ваши инструменты превратили слухи, толки и догадки в достоверные мейнстримные коммуникации. И вообще, это какой-то дебилизм.
Мэй фыркнула.
— Обожаю, когда ты так делаешь, — заметил он. — То есть тебе нечего сказать? Слушай, двадцать лет назад часы с калькулятором — это было не очень круто, да? И если человек сидит целыми днями дома и возится с калькулятором, сразу понятно, что социальные навыки у него не того. А суждения «нравится» и «не нравится», «грустная улыбка» и «веселая улыбка» были в ходу только у школьников. Кто-нибудь писал записку: «Любишь единорогов и наклейки?» — а ты им: «Ага, обожаю единорогов и наклейки! Веселый смайлик!» В таком духе. А теперь так делают не только школьники, теперь так делают все, и мне порой кажется, что я попал в перевернутый мир, Зазеркалье какое-то, где царит самое наидебильнейшее говно. Мир сам себя оболванил.
— Мерсер, тебе важно быть клевым?
— А сама-то как думаешь? — Он ладонью обмахнул растущее пузо, драный комбинезон. — Вполне очевидно, что я не чемпион по клевости. Но я помню, как мы смотрели Джона Уэйна или Стива Маккуина и думали: ух, вот эти ребята круты. Носятся на лошадях и мотоциклах, бродят по земле и восстанавливают справедливость.
Мэй не сдержала смеха. Проверила время на телефоне.
— Уже больше трех минут.
Мерсер пер дальше:
— А теперь кинозвезды упрашивают население подписаться на их кваки. Рассылают мольбы — ах, улыбнитесь мне, пожалуйста. И твою ж мать, эти списки рассылки! Куда ни глянь — спамеры. Знаешь, на что я трачу по часу в день? Придумываю, как бы этак отписаться, чтоб никого не обидеть. Все жаждут внимания — и это на каждом углу. — Он вздохнул, словно проговорил важные вещи. — Планета стала совсем другая.
— Она изменилась к лучшему, — сказала Мэй. — Она стала лучше по тысяче параметров, и я могу перечислить их все. Но если ты не социален, я тут ни при чем. В смысле, твои социальные нужды до того минимальны…
— Дело не в том, что я не социален. Я вполне социален. Но ваши инструменты производят неестественные, экстремальные социальные потребности. Никому не нужен такой уровень контакта. От него никому никакой пользы. Он не насыщает. Это как снэки. Знаешь, как создают мусорную еду? Научно вычисляют, сколько именно жира и соли нужно, чтоб ты продолжала есть. Ты не голодна, пищи тебе не надо, пользы она не приносит, но ты поглощаешь эти пустые калории. Вот что вы продаете. То же самое. Бесконечные пустые калории в социально-цифровом эквиваленте. И рассчитываете их так, чтоб они тоже вызвали зависимость.
— Ох господи.
— Вот знаешь, когда съедаешь целый пакет чипсов и потом себя ненавидишь? Понимаешь ведь, что это ты зря. Здесь то же самое, и после каждого очередного цифрового загула ты это понимаешь. Выматываешься, пустеешь, иссякаешь.
— Ничего я не иссякаю.
Мэй вспомнила, как подписала сегодня петицию с требованием предоставить больше рабочих мест иммигрантам в парижских предместьях. Это придает сил, это изменит мир. Но Мерсер не в курсе, он не понимает, чем занимается Мэй и вообще «Сфера», а Мэй так от него воротит, что неохота объяснять.
— И поэтому я больше не могу с тобой просто говорить. — Он все не затыкался. — Я даже письмо послать не могу — ты немедленно форварднешь его еще кому-нибудь. Я не могу послать тебе фотографию — ты тут же запостишь ее у себя в профиле. А между тем твоя компания сканирует все твои сообщения и ищет, что бы еще такого монетизировать. Безумие же, нет?
Мэй взглянула в его жирное лицо. Он толстел везде. Кажется, у него отрастали брылы. Разве могут у мужчины в двадцать пять расти брылы? Еще бы он не рассуждал о снэках.
— Спасибо, что отцу помог, — сказала она, вернулась в дом, подождала, пока Мерсер уйдет. Ушел он не сразу — сначала пожелал допить пиво, — но вскоре ушел, и Мэй выключила свет на первом этаже, поднялась в свою прежнюю комнату и рухнула на кровать. Проверила сообщения, обнаружила несколько десятков таких, которые требовали внимания, а затем, поскольку на часах было всего девять, а родители уже уснули, залогинилась и обработала несколько дюжин запросов, с каждым запросом будто смывая с себя Мерсера. К полуночи она вновь возродилась к жизни.
* * *
В субботу Мэй проснулась в своей старой постели, а после завтрака посидела с отцом, и они вдвоем посмотрели профессиональный женский баскетбол, к которому отец очень пристрастился. Остаток дня потратили на игру в карты, дела по дому, а потом вместе приготовили курицу в масле — блюдо, которому родители научились на кулинарных курсах у молодых христиан.
С утра в воскресенье распорядок был такой же: Мэй долго спала, проснулась блаженно, вся как будто свинцом налитая, и забрела в гостиную, где отец опять смотрел какой-то матч женской НБА. На сей раз отец надел толстый белый халат — один приятель слямзил из лос-анджелесского отеля.
Мать на дворе клейкой лентой чинила пластиковый мусорный бак — еноты поломали, извлекая содержимое. Мэй отупела, тело не желало ничего — только прилечь. Лишь сейчас она сообразила, что всю неделю жила в режиме тревоги и ни разу не спала дольше пяти часов. Сидеть себе в сумеречной родительской гостиной, смотреть баскетбол, к которому она равнодушна, — скачут хвостики и косички, кроссовки скрипят по корту, — все это уже великолепно тонизировало.
— Не поможешь мне подняться, голубушка? — спросил отец. Его кулаки забурились в диванные подушки, но встать не удавалось. Подушки слишком мягкие.
Мэй подошла, потянулась к нему и в ту же секунду расслышала какой-то хлюп.
— Курвин сын, — сказал отец и снова стал садиться. В процессе сменил траекторию и опустился на бок, словно припомнил, что под ним нечто хрупкое и садиться туда нельзя. — Позови мать? — попросил он, стиснув зубы и зажмурившись.
— Что случилось? — спросила Мэй.
Он открыл глаза, и в них полыхала незнакомая ярость.
— Пожалуйста, позови мать.
— Я же здесь. Давай помогу, — сказала она. И опять к нему потянулась. Он отбросил ее руку.
— Сейчас же. Позови. Мать.
И тут ее шибанул запах. Отец обгадился.
Он громко выдохнул, стараясь взять себя в руки. И уже тише произнес:
— Прошу тебя. Пожалуйста, милая. Позови маму.
Мэй кинулась к парадной двери. Отыскала мать у гаража, рассказала, что случилось. Мать в дом не побежала. Взяла Мэй за руки.
— Я думаю, тебе пора уезжать, — сказала она. — Он не захочет, чтоб ты это видела.
— Я могу помочь, — сказала Мэй.
— Прошу тебя, детка. Дай ему сохранить хоть каплю достоинства.
— Бонни! — загремел отцовский голос из дома.
Мать стиснула руку Мэй:
— Деточка, собери вещи, мы через пару недель увидимся, хорошо?
* * *
Мэй поехала назад к побережью, и от гнева ее всю трясло.
Они не имеют права так с ней поступать — призывать домой, а потом гнать прочь. Она не хотела нюхать его дерьмо! Она бы помогла, да, едва попросили бы, но если они будут так с ней обращаться — нет. А Мерсер! Отчитывал Мэй в ее же доме. Господи боже мой. Все трое хороши. Мэй два часа ехала туда, теперь два часа назад, и что ей досталось за труды? Одно расстройство. Ночью жирдяи читают нотации, днем выставляют за дверь собственные родители.
До побережья она добралась в 16:14. Еще не поздно. Когда они закрываются — в пять, в шесть? Она забыла. Свернула с шоссе к бухте. Ворота эллинга были открыты, но поблизости никого. Мэй побродила по рядам каяков, падлбордов и спасательных жилетов.
— Ау? — сказала она.
— Ау, — ответил ей голос. — Я здесь. В трейлере.
Чуть дальше стоял трейлер на шлакоблоках, и в открытую дверь Мэй разглядела мужские ноги на столе, телефонный шнур, тянувшийся от стола к незримому лицу. Она взошла по ступенькам и в сумрачном трейлере увидела обитателя — за тридцать, лысеет, выставил указательный палец. Мэй поминутно глядела на телефон, смотрела, как утекает время: 16:20, 16:21, 16:23. Положив трубку, человек улыбнулся:
— Спасибо, что подождали. Чем вам помочь?
— А Мэрион здесь?
— Нет. Я ее сын. Уолт. — Он встал и пожал Мэй руку. Высокий, худой, пропеченный солнцем.
— Очень приятно. Я опоздала?
— Куда? К ужину? — переспросил он, полагая, что удачно пошутил.
— Взять каяк.
— А. Который час-то? Я давно не смотрел.
Ей и смотреть не требовалось.
— Двадцать шесть минут пятого, — сказала она.
Он прочистил горло и снова улыбнулся:
— Двадцать шесть пятого, а? Ну, мы вообще-то закрываемся в пять, но раз вы так чувствуете время, наверняка вернетесь в двадцать две шестого? Нормально? А то мне надо за дочкой заехать.
— Спасибо, — сказала Мэй.
— Давайте вас оформим, — сказал он. — Мы только-только все компьютеризировали. У вас же есть учетка?
Мэй представилась, он вбил ее имя на новом планшете, но ничего не вышло. С третьей попытки он сообразил, что не работает вайфай.
— Наверное, через телефон получится, — сказал он, вынимая телефон из кармана.
— А можно когда я вернусь? — спросила Мэй, и он согласился — понадеялся поднять сеть. Выдал Мэй спасжилет и каяк, и уже на воде она снова глянула на телефон. 16:32. У нее почти час. В Заливе час — куча времени. Час — как целый день.
Она погребла от берега, но сегодня не увидела в бухте тюленей, хотя нарочно притормаживала, чтоб их выманить. Доплыла до старого полузатопленного пирса, где они порой загорали, но ни одного не нашла. Ни тюленей, ни морских львов — пирс пустовал, лишь одинокий неряшливый пеликан восседал на столбе.
Она погребла за опрятные яхты, за таинственные суда, в открытый Залив. Там передохнула, чуя воду под собой, гладкую и качкую, точно бездонный желатин. Когда замерла, в двадцати футах впереди вынырнули две головы. Тюлени — они переглянулись, будто раздумывая, надо ли разом посмотреть на Мэй. Что затем и сделали.
Они смотрели друг на друга, два тюленя и Мэй, не мигая, а затем, словно сообразив, до чего Мэй неинтересная — подумаешь, сидит и не шевелится, — один тюлень погрузился в волну и исчез, другой торопливо последовал за ним.
Впереди, посреди Залива, она разглядела нечто новое, рукотворную конструкцию, которой прежде не замечала, и решила, что такова и будет ее задача на сегодня — добраться туда и расследовать. Вблизи выяснилось, что это два судна — ветхая рыболовецкая лодка, а у нее на поводу некрупная баржа. На барже стояло прихотливое, но бестолковое жилище. На суше, особенно в окрестностях, его бы мигом снесли. Мэй видела похожее на фотографиях — лагеря беженцев или лачуги бездомных времен Великой депрессии.
Мэй сидела в каяке, рассматривая этот бардак, и тут из-под синего брезента появилась женщина.
— Ой, привет, — сказала она. — Ты прямо как из-под воды. — Лет шестидесяти, волосы длинные, седые, густые и растрепанные, завязанные в хвост. Она подошла, и Мэй разглядела, что нет, помоложе, слегка, пожалуй, за пятьдесят, и в волосах блондинистые пряди.
— Здрасьте, — сказала Мэй. — Простите, что близко подошла. На пристани нам специально велят вас тут не беспокоить.
— Это да, — сказала женщина. — Но поскольку мы как раз хотим выпить вечерний коктейль, — прибавила она, устраиваясь на белом пластиковом стуле, — момент ты выбрала безупречно. — Она запрокинула голову и обратилась к синему брезенту: — Ты там так и будешь прятаться?
— Коктейли несу, птичка моя, — ответил бестелесный мужской голос, симулируя любезность.
Женщина посмотрела на Мэй. В сумерках глаза ее блестели некоторым лукавством.
— Ты вроде безобидная. Хочешь на борт? — И она склонила голову набок, вглядываясь.
Мэй подгребла поближе, и тут мужской голос выступил из-под брезента и стал телом. Поджарый человек, чуть постарше спутницы, нес два, кажется, термоса.
— Она к нам присоединится? — спросил он у женщины, падая на другой пластиковый стул.
— Я пригласила, — ответила та.
Подплыв ближе — стали различимы лица, — Мэй разглядела, что обитатели баржи чистые и опрятные; она-то боялась, что их наряды окажутся под стать судну и выяснится, что они не просто водоплавающие бродяги, но к тому же опасны.
Мэй маневрировала, а они оба смотрели — с любопытством, но пассивно, будто сидели у себя в гостиной, а она их развлекала нынче вечером.
— Ты бы ей все-таки помог, — раздраженно сказала женщина, и мужчина встал.
Каяк ткнулся носом в стальной борт, мужчина ловко завязал канат и подтянул каяк параллельно борту. Помог Мэй встать и взобраться на палубу — деревянную лоскутную композицию.
— Садись, милая, — сказала женщина, указав на стул, откуда только что встал мужчина.
Мэй села и заметила, как мужчина уставился на женщину в бешенстве.
— Ну, принеси другой, — сказала та. Он снова исчез под синим брезентом. — Обычно я им так не командую, — пояснила она для Мэй и взяла термос. — Но с гостями он не умеет. Тебе красное или белое?
Незачем пить ни то ни другое — рановато, и еще каяк возвращать, а потом ехать домой, — но во рту пересохло, а если вино белое, под закатным солнцем оно пойдет хорошо, и Мэй тут же решила, что хочет выпить.
— Белое, если можно, — сказала она.
Из-под брезентовых складок возник красный стульчик, а потом демонстративно надутый мужчина.
— Садись, выпей, и хватит уже, — велела ему женщина и в бумажные кофейные стаканчики налила белое для Мэй и красное для себя и своего спутника. Тот сел, все подняли стаканы, и вино, хотя Мэй знала, что оно так себе, на вкус оказалось изумительно.
Мужчина разглядывал Мэй.
— Ты, я смотрю, авантюристка. Экстремальный спорт, все дела. — Он осушил стаканчик и потянулся за термосом. Женщина не покосилась с укоризной, как поступила бы мать Мэй, а закрыла глаза, подставив лицо заходящему солнцу.
Мэй покачала головой:
— Да нет. Вовсе нет.
— Мы тут редко видим каякеров, — сказал он, подливая себе в стакан. — Они обычно ближе к берегу держатся.
— По-моему, она славная девушка, — отметила женщина, не открывая глаз. — Посмотри, как она одета. Практически богатая студентка. Но не зануда. Славная девушка с приступами любознательности.
Теперь роль защитника взял на себя мужчина:
— Два глотка вина — и она уже с легкостью умеет предсказывать судьбу.
— Да ничего, — сказала Мэй, хотя неясно, как относиться к диагнозу. Она поглядела на мужчину, затем на женщину, и глаза у той открылись.
— Завтра придет стадо серых китов, — сказала она и перевела взгляд на Золотые Ворота. Сощурилась, будто мысленно уговариваясь с океаном, что, когда придут киты, с ними обойдутся по-доброму. И снова закрыла глаза. Очевидно, беседовать с Мэй предстояло мужчине.
— Ну и как сегодня Залив? — спросил он.
— Хорошо, — сказала Мэй. — Очень спокойно.
— Всю неделю такого не было, — согласился он, и все трое притихли, словно чествуя безмятежность вод минутой молчания.
В тишине Мэй подумала о том, что сказали бы Энни или родители, если б увидели, как она тут на барже распивает вино средь бела дня. С незнакомыми обитателями этой самой баржи. Вот Мерсер одобрил бы.
— Тюленей видала? — наконец спросил мужчина.
Мэй ничего не знала об этих людях. Они не представились и не спросили, как зовут ее.
Далеко-далеко взревел туманный горн.
— Сегодня мало, к берегу ближе, — сказала Мэй.
— Как выглядели? — спросил он, и когда Мэй описала их глянцевитые серые головы, мужчина посмотрел на женщину: — Стиви и Кевин.
Та кивнула: мол, я так и поняла.
— По-моему, остальные сегодня подальше, охотятся. Стиви и Кевин редко отсюда уплывают. То и дело заглядывают поздороваться.
Мэй хотела спросить, живут ли эти люди здесь, а если нет, что они делают на этой барже, прицепленной к этой лодке, причем и то и другое на вид не особо плавучее. Они тут насовсем? Как они сюда попали? Но невозможно задавать такие вопросы, пока они не спросили, как ее зовут.
— Была здесь, когда горело? — спросил мужчина, указав на большой необитаемый остров посреди Залива. Остров вздымался черно и немо. Мэй покачала головой. — Пожар был два дня. Мы здесь только появились. По ночам жар — даже здесь чувствовалось. Каждую ночь плавали в этих богом забытых водах, чтоб хотя бы остудиться. Думали, конец света настал.
Глаза у женщины открылись и уставились на Мэй:
— А ты когда-нибудь плавала в Заливе?
— Несколько раз, — ответила Мэй. — Убийственно. Но я в детстве плавала в озере Тахо. Примерно так же холодно.
Она допила вино, и на миг внутри все засияло. Она сощурилась на солнце, отвернулась и вдалеке разглядела человека на серебристой яхте — он поднимал трехцветный флаг.
— Тебе сколько лет? — спросила женщина. — На вид плюс-минус одиннадцать.
— Двадцать четыре, — сказала Мэй.
— Боже мой. По тебе и не скажешь. А нам-то было двадцать четыре, любовь моя? — Она повернулась к мужчине — тот шариковой ручкой скреб пятку. Пожал плечами, и женщина не стала развивать тему.
— Красиво тут, — сказала Мэй.
— Мы согласны, — сказала женщина. — Красота оглушительна и неизменна. Восход сегодня был хорош. А ночью будет полная луна. Восходит ярко-оранжевой, и чем выше, тем серебристее. Воду зальет золотом, потом платиной. Оставайся.
— Надо вернуть. — Мэй кивнула на каяк. Посмотрела на телефон. — Минут через восемь.
Она встала, и мужчина тоже встал, забрал у нее стакан, сунул в него свой.
— Думаешь успеть через Залив за восемь минут?
— Постараюсь.
Женщина громко цокнула языком.
— Уже уходит, а? Невероятно. Мне она понравилась.
— Дорогая, она не умерла. Она по-прежнему с нами, — сказал мужчина. Он помог Мэй забраться в каяк и развязал канат. — Повежливей.
Мэй окунула руку в воду и плеснула на шею.
— Лети, предательница, — сказала женщина.
Мужчина закатил глаза:
— Извини.
— Ничего. Спасибо вам за вино, — сказала Мэй. — Я еще приду.
— Великолепно, — откликнулась женщина, хотя, похоже, с Мэй она уже покончила. Как будто на минутку сочла Мэй такой-то, а теперь, узнав, что Мэй сякая-то, готова расстаться, вернуть ее в мир.
Мэй погребла назад; голова была очень легкая, от вина губы криво улыбались. Только сейчас она поняла, как долго была свободна от мыслей о родителях, о Мерсере, о стрессе на работе. Поднялся ветер, устремился на запад, и она беспечно летела вместе с ним: брызги фонтаном, все ноги мокрые, и лицо, и плечи. Она была так сильна, и с каждым всплеском холодной воды ее мускулы смелели. Приблизились лодки на выгуле, появились и обрели имена запертые в Заливе яхты, проступил пляж, где у кромки воды ждал Уолт; Мэй все это любила.
* * *
В понедельник, когда она приехала на работу и залогинилась, на второй экран вывалилась сотня сообщений.
От Энни: «Вечером в пятницу тебя не хватало!»
Джаред: «Пропустила отличную гулянку».
Дэн: «Не пришла в воскр на прздн! Пичалька!»
Мэй полистала календарь и увидела, что в пятницу была тусовка для сотрудников «Возрождения». А в воскресенье барбекю для нубов — тех, что появились за две недели с ее прихода в «Сферу».
«Трудный день, — написал Дэн. — Зайди поскорей».
Он стоял в углу кабинета, лицом к стене. Мэй легонько постучала, и Дэн, не оборачиваясь, поднял палец, прося обождать. Мэй понаблюдала — сначала решила, что он на телефоне; терпеливо постояла и сообразила, что у него ретинальный интерфейс и ему нужен пустой фон. Она такое временами видела — сфероиды смотрели в стены, чтобы четче получалось изображение на сетчатке. Закончив, Дэн обернулся и сверкнул дружелюбной быстрорастворимой улыбкой:
— Не смогла вчера прийти?
— Извини. К родителям моталась. Папа…
— Отличная была туса. По-моему, были все нубы, кроме тебя. Но об этом можно потом. Хочу попросить об одолжении. У нас тут новеньких полно, растет-то все быстро, — не поможешь нам с ними?
— Конечно.
— Я думаю, тебе это раз плюнуть. Давай покажу. Пойдем. Рената?
Рената зашагала следом, неся маленький монитор размером с блокнот. Поставила его Мэй на стол и ушла.
— Так. В идеале будешь делать то же, что Джаред с тобой, помнишь? Если кому-то что-то непонятно и надо переправить запрос человеку поопытнее, тут-то ты и пригодишься. Ты у нас теперь ветеран. Разумно?
— Разумно.
— И еще нубы по ходу работы будут задавать тебе вопросы. Проще всего здесь, — и он указал на новый мониторчик, который расположился под основным. — Видишь тут что-нибудь — сразу понимаешь, что это из твоей ячейки, ага? — Он включил мониторчик, напечатал на планшете: «Мэй, на помощь!» — и слова появились на этом новом мониторе — уже четвертом. — Вроде несложно?
— Абсолютно.
— Хорошо. Нубы придут, когда Джаред их обучит. Он как раз сейчас этим занят, обучает всех скопом. Часам к одиннадцати придут двенадцать человек.
Дэн поблагодарил ее и ушел.
До одиннадцати поток был густ, но сводный рейтинг Мэй равнялся 98. Она послала опросники тем, у кого оценка не дотягивала до 100, в том числе двум 90 с небольшим, и почти все исправили рейтинг на 100.
В одиннадцать она оторвалась от мониторов и увидела, как Джаред заводит стайку новеньких — все ужасно юные, все ступают опасливо, словно боятся разбудить незримого младенца. Джаред рассадил их за столами, и офис, пустовавший две недели, в считанные минуты заполнился почти весь.
Джаред взобрался на стул.
— Так, слушайте все! — сказал он. — Это у нас был рекордно быстрый процесс приема. И рекордно быстрое обучение. И рекордно скоростной первый день. Но я знаю, что все вы справитесь. И я это знаю наверняка, поскольку рядом постоянно буду я и рядом будет Мэй. Мэй, встань, пожалуйста?
Мэй встала. Впрочем, было очевидно, что разглядели ее немногие.
— Давай на стул? — предложил Джаред, и Мэй залезла на стул, разглаживая юбку, надеясь, что не грохнется на пол, дура дурой. — Мы весь день будем отвечать на вопросы и перехватывать у вас непонятное. Если непонятно, переправьте запрос, и он улетит к тому из нас, у кого нагрузка меньше. Если надо что-то уточнить — то же самое. Пошлите по каналу, как я вам показывал, и вопрос уйдет нам. Мы с Мэй вас прикроем. Всем комфортно? — Никто не шевельнулся и ни слова не сказал. — Хорошо. Я открываю канал, работаем до двенадцати тридцати. Обед сегодня короче, чтоб наверстать время обучения, но в пятницу мы вам это возместим. Все готовы? — Кажется, никто не был готов. — Поехали!
И Джаред соскочил со стула, а Мэй слезла, села за стол и тотчас отстала на тридцать запросов. Приступила к первому, и через минуту на четвертом мониторе появился вопрос от нуба:
«Клиент хочет полную платежную выписку за прошлый год. Есть? И где?»
Мэй направила его к нужной папке и вернулась к своему запросу. И вот так, поминутно переключаясь на вопросы нубов, она проработала до двенадцати тридцати, а затем вновь увидела Джареда — он опять залез на стул.
— Тпру. Тпру, — сказал он. — Обед. Мощно. Мощно. Верно? Но нам удалось. Наш общий сводный рейтинг — девяносто три, что вообще-то так себе, но ничего, если учесть новую систему и плотный поток. Поздравляю. Поешьте, подкрепитесь, в час дня увидимся. Мэй, загляни, когда сможешь.
Он снова соскочил со стула и очутился подле Мэй, не успела она сама к нему подойти. На лице его читалось дружеское участие.
— Ты не сходила в поликлинику.
— Я?
— Это правда?
— Ну, наверное.
— Ты должна была сходить в первую неделю.
— Ой.
— Они ждут. Сегодня сможешь?
— Конечно. Сейчас?
— Нет-нет. Мы зашиваемся, сама видишь. Скажем, в четыре? Я последнюю смену возьму сам. И к вечеру нубы лучше навострятся. Весело сегодня было?
— Еще бы.
— Нервно?
— Ну, возник новый уровень.
— О да. О да. И будут новые, уверяю тебя. Я же понимаю, ты такой человек — с текучкой заскучаешь, на той неделе подключим тебя к другому аспекту. Я думаю, тебе понравится. — Он глянул на часы. — Ой блин. Тебе надо поесть. Я буквально вырываю кусок у тебя изо рта. Иди. У тебя двадцать две минуты.
В ближайшей кухне Мэй отыскала готовый сэндвич и поела за столом. Полистала ленту на третьем экране, поискала срочное или такое, на что нужно ответить. Нашла и ответила на тридцать одно сообщение, довольная, что уделила пристальное внимание всем, кто в нем нуждался.
Вторая половина дня мчалась, как поезд-беглец: вопросы от нубов валились сплошняком, вопреки прогнозам Джареда, который то и дело уходил и возвращался, десять раз сбегал из офиса, очень бурно беседовал по телефону. Мэй обрабатывала двойной поток, и к 15:48 ее личный средний рейтинг равнялся 96; средний рейтинг ячейки — 94. Неплохо, решила Мэй, если учесть, что прибавилось двенадцать новых людей и надо было в одиночестве помогать всем почти три часа. В четыре она вспомнила, что ее ждут в поликлинике, и понадеялась, что Джаред тоже не забыл. Она встала, поймала его взгляд; он показал ей большой палец. И она ушла.
* * *
Вестибюль поликлиники и вестибюлем-то не был. Больше смахивал на кафе: парочками беседуют сфероиды, во всю стену красивая витрина со здоровыми блюдами и напитками, салат-бар с овощами, выращенными прямо в кампусе, и плакат с рецептом диетического палеосупа.
Мэй не знала, к кому обратиться. В вестибюле пять человек, четверо с планшетами, в углу один с ретинальным интерфейсом. Никаких окошечек, откуда с тобой здоровается физиономия администратора.
— Мэй?
Она проследила, откуда раздался голос, и обнаружила стриженую брюнетку с ямочками на щеках. Брюнетка улыбалась.
— Готова?
Мэй отвели по голубому коридору в кабинет, который больше походил на дизайнерскую кухню, чем на приемную. Брюнетка с ямочками усадила Мэй в мягкое кресло и ушла.
Мэй посидела, затем встала — ее поманили шкафы вдоль стен. Она разглядела нитевидные щели, разделявшие ящики, но никаких ручек. Ладонью огладила поверхности, едва нащупав тонюсенькие стыки. Над шкафами гравировка по стали: ЗНАТЬ, ЧТОБЫ ИСЦЕЛИТЬ. ДЕЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ЗНАТЬ.
Дверь открылась, и Мэй подпрыгнула.
— Привет, Мэй, — промолвило новое лицо, прекрасное и улыбчивое, подплывая ближе. — Я доктор Вильялобос.
Разинув рот, Мэй пожала ей руку. Эта женщина слишком шикарна — ей не место здесь, в этой приемной, с Мэй. Не старше сорока, черный хвост, кожа сияет. На шее висят элегантные очки для чтения — поспешно огибают воротник кремового пиджака и покоятся на пышной груди. Доктор носила двухдюймовые каблуки.
— Я так рада тебя видеть, Мэй.
Мэй не знала, что сказать. В конце концов сочинила «спасибо, что меня приняли» и немедленно почувствовала себя идиоткой.
— Нет, это тебе спасибо, что пришла, — сказала врач. — К нам все приходят, обычно в первую неделю, и мы за тебя тревожились. Были причины отложить?
— Нет-нет. Просто дел много.
Мэй осмотрела врача на предмет физических недостатков и в конце концов обнаружила на шее родинку, из которой торчал одинокий волосок.
— Много дел, нет времени на здоровье? Даже не говори такого. — Врач стояла к Мэй спиной — готовила какую-то микстуру. С улыбкой обернулась: — Это пока вводное обследование, просто диспансеризация, мы в «Сфере» всех обследуем. И в нашей поликлинике главное — профилактика. Чтобы сфероиды были здоровы телом и душой, мы предоставляем всеобъемлющие услуги здравоохранения. Совпадает с тем, что тебе уже говорили?
— Совпадает. У меня подруга работает здесь пару лет. Она говорит, медицина у вас невероятная.
— Приятно слышать. А кто твоя подруга?
— Энни Эллертон.
— А, ну да. Это есть в твоей карте. Кто ж не любит Энни? Передай ей привет. Впрочем, я могу и сама. Она в моей группе, мы видимся раз в две недели. Она говорила, что диспансеризация раз в две недели?
— То есть…
Врач улыбнулась:
— Каждые две недели. Это составляющая охраны здоровья. Если приходишь, только когда что-то болит, нельзя предотвратить проблему. Раз в две недели мы проводим консультации по питанию и следим за всеми колебаниями здоровья в целом. Это ключевой элемент ранней диагностики; это нужно, чтобы регулировать прием медикаментов, чтобы заметить риск за несколько миль, а не когда он тебя уже переехал. Хороший подход?
Мэй подумала про отца, про то, как поздно они сообразили, что его симптомы — это рассеянный склероз.
— Хороший, — сказала она.
— И все наши данные доступны тебе онлайн. Все, что мы делаем, все, о чем говорим, а также, разумеется, все твои предыдущие медкарты. Поступая к нам, ты подписала согласие на то, чтобы мы запросили твои данные у других врачей, и у тебя наконец все будет в одном месте, доступно и тебе, и нам, и мы сможем принимать решения, видеть паттерны, распознавать потенциальные проблемы. Перед нами теперь полная картина. Хочешь посмотреть? — И врач включила монитор на стене.
Перед Мэй возник весь ее анамнез: списки, картинки, иконки, фотографии. Доктор Вильялобос открывала папки, двигала картинки, и появлялись результаты всех визитов Мэй к врачам — с первой диспансеризации перед детским садом.
— Как колено? — спросила врач. Она отыскала томографию, которую Мэй сделала несколько лет назад. Она тогда решила не оперировать крестообразную связку — страховка этого не покрывала.
— Работает, — сказала Мэй.
— Ну, если захочешь им заняться, скажи. Мы это умеем. Отнимет полдня и, разумеется, будет бесплатно. «Сфера» предпочитает, чтобы колени у сотрудников работали. — Доктор Вильялобос отвела глаза от экрана и улыбнулась Мэй заученно, но убедительно. — Собирать по кускам данные из совсем раннего детства было нелегко, но отныне у нас будет практически полная информация. Каждые две недели берем кровь на анализ, когнитивные тесты, рефлексы, проверяем зрение, плюс ротируем более экзотические обследования — МРТ и так далее.
Мэй ничего не понимала.
— Но как вы за это платите? В смысле, одна только МРТ стоит…
— Ну, профилактика дешева. Особенно если сравнить обнаружение опухоли на четвертой стадии и на первой. Разница в стоимости огромна. Сфероиды по большей части молоды и здоровы, наши затраты составляют малую долю затрат на медицину в компании такого же масштаба, но не такой предусмотрительной.
У Мэй опять возникло впечатление — уже привычное, — что на всем белом свете одна лишь «Сфера» способна задумать — или попросту умеет внедрить — реформы до того необходимые и настоятельные, что их уже незачем даже обсуждать.
— Когда в последний раз проверялась?
— В колледже, наверное?
— Так. Ничего себе. Начнем с основных показателей, базовых. Видела такое? — Врач протянула ей серебристый браслет дюйма три шириной. Мэй видела мониторы здоровья у Джареда и Дэна, но у обоих браслеты были резиновые и болтались на руке. Этот был тоньше и легче.
— По-моему, да. Пульс мерить?
— Точно. Многие давние сфероиды носят что-то подобное, но жалуются, что браслет слишком свободный, как бижутерия. Мы его переделали, чтоб держался. Примеришь?
Мэй примерила. Врач приладила ей браслет на левое запястье и защелкнула. Получилось туго.
— Теплый, — сказала Мэй.
— Пару дней будет теплым, потом вы друг с другом свыкнетесь. Но он, само собой, должен касаться кожи, чтобы мерить то, что мы хотим померить, то есть все. Ты же хотела полную программу?
— Видимо.
— При поступлении ты сказала, что хочешь полную программу рекомендованных обследований. По-прежнему хочешь?
— Да.
— Хорошо. Выпей. — Врач протянула Мэй густую зеленую жижу, над которой трудилась. — Это смузи.
Мэй выпила. Жижа была вязкая и холодная.
— Ты проглотила сенсор, теперь он подключится к монитору на запястье. Сенсор был в стакане. — Врач игриво пихнула Мэй в плечо. — Обожаю эту процедуру.
— Я уже проглотила?
— Так лучше всего. Если сунуть его тебе в руку, ты будешь мяться и кряхтеть. А сенсор крошечный и, конечно, органический. Пьешь, ничего не замечаешь, и готово.
— То есть сенсор уже внутри.
— Именно. И он, — прибавила врач, пальцем постучав по браслету, — уже активирован. Он соберет данные: сердцебиение, кровяное давление, холестерин, тепловой поток, поступление калорий, продолжительность сна, качество сна, эффективность пищеварения и тому подобное. Сфероидам, особенно тем, у кого тоже работа временами стрессовая, полезно, что он меряет кожно-гальваническую реакцию, — ты видишь, когда перенапряглась или нервничаешь. Если мы наблюдаем у сфероида или у целого отдела ненормативные уровни стресса, можно, скажем, нормализовать нагрузку. Браслет меряет водородный показатель твоего пота — ты понимаешь, если обезвожена и нужна щелочная вода. Он считывает твою осанку — ты понимаешь, когда сменить позу. Кислород в крови и тканях, уровень эритроцитов, плюс шагомер. Как ты знаешь, врачи рекомендуют десять тысяч шагов в день, а монитор покажет, насколько ты близка к норме. Пройдись-ка.
Мэй увидела на запястье число 10 000 — и с каждым шагом оно уменьшалось: 9 999, 9 998, 9 997.
— Это модель второго поколения. Мы сейчас выдаем ее нубам, а через несколько месяцев подключим всех остальных. По сути, чем полнее информация, тем лучше мы о вас заботимся. Если информация неполна, в наших данных лакуны, а с медицинской точки зрения лакуны приводят к ошибкам и упущениям.
— Я понимаю, — сказала Мэй. — Меня в колледже это мучило. Ты сам сообщаешь данные о своем здоровье, а в результате не данные, а полная катавасия. Три студента умерли от менингита, пока все сообразили, как он распространяется.
Доктор Вильялобос помрачнела:
— И ведь уже можно обойтись без таких крайностей. Нельзя ожидать, что студенты будут все сообщать сами. Это нужно делать за них, а они пускай себе учатся спокойно. Ты сама подумай. Одни только вензаболевания, гепатит С — если б эти данные были доступны, можно было бы принимать меры. А не гадать на кофейной гуще. Слышала про исландский эксперимент?
— Кажется, — сказала Мэй, но без особой уверенности.
— Ну, в Исландии невероятно гомогенное население, большинство жителей корнями уходит в многовековую историю острова. Кого ни возьми, генеалогия прослеживается на тысячу лет назад. Стали расшифровывать геномы исландцев, всех до единого, проследили всякие заболевания до истоков. Получили массу ценнейших данных. Ничего нет лучше стабильной и относительно гомогенной группы под действием одних и тех же факторов — и полезно исследовать ее во временной протяженности. Фиксированная группа, полнота информации — ключи к максимальному успеху. Короче, мы надеемся сделать нечто подобное. Если наблюдать всех нубов, а потом и все десять с лишним тысяч сфероидов, во-первых, мы будем засекать проблемы задолго до кризиса, а во-вторых, соберем данные о популяции в целом. Большинство нубов плюс-минус ровесники, в целом здоровы, даже инженеры, — сказала она и улыбнулась — очевидно, она так шутила отнюдь не впервые. — И если где какие отклонения, мы хотим знать — вдруг существуют тенденции, вдруг мы чему-то научимся. Разумно ведь?
Мэй отвлеклась — ее заворожил браслет.
— Мэй?
— Да. Прекрасно.
Браслет был красив — пульсирующий свод таблиц, числа, огоньки. Сердцебиение обозначалось тонко отрисованной розой — она распускалась и закрывалась. Снова и снова голубой молнией выстреливала ЭКГ. Температура крупно, зелеными цифрами, 98,6, что напомнило ей о среднем рейтинге за день, 97, — надо исправлять.
— А это что? — спросила она. Под цифрами рядком располагались кнопки и значки.
— Ну, браслет умеет измерять еще кучу показателей. Если бегаешь, он покажет, сколько пробежала. Сравнивает частоту сердечных сокращений в покое и в активном состоянии. Измеряет индекс массы тела, прием калорий… Ага, ты приспособилась.
Мэй деловито экспериментировала. Она, пожалуй, никогда не видела столь элегантного предмета. Десятки уровней информации, каждая величина позволяет уточнить, вникнуть глубже. Она постучала по значению температуры — браслет показал температуру за прошедшие сутки, самую высокую, самую низкую, среднюю.
— И, разумеется, — прибавила доктор Вильялобос, — все данные хранятся в облаке и в твоем планшете — короче, где хочешь. Всегда доступны и постоянно обновляются. Если упадешь, ударишься головой и тебя заберет «скорая», фельдшеры мигом получат доступ к анамнезу.
— И это бесплатно?
— Конечно, бесплатно. Это входит в твою медицинскую страховку.
— Очень красивый, — сказала Мэй.
— Да, всем нравится. Теперь я задам стандартные вопросы. Когда была последняя менструация?
Мэй поразмыслила.
— Дней десять назад.
— Сексуально активна?
— Сейчас нет.
— А в целом?
— В целом — конечно.
— Противозачаточные принимаешь?
— Да.
— Хорошо. Если хочешь, мы продолжим выписывать. Перед уходом обратись к Тане, она тебе даст презервативы — сама понимаешь, таблетки спасают не от всего. Другие лекарства?
— Никаких.
— Антидепрессанты?
— Не-а.
— По-твоему, ты в целом счастлива?
— Счастлива.
— Аллергии?
— Да.
— А, правильно. У меня тут записано. Лошади — это жалко. Семейная история болезни?
— В моем возрасте?
— В любом возрасте. Родители? Они в добром здравии?
Она так спросила — так откровенно ожидала услышать в ответ «да», уже занесла стилус над планшетом, — что Мэй словно ударили под дых, и заговорить она не смогла.
— Ой, миленькая, — сказала врач, одной рукой обняла ее за плечи и притянула к себе. От нее слабо пахло цветами. — Ну тише, тише, — сказала она, и Мэй заплакала — плечи затряслись, из носа и глаз потекло. Она понимала, что мочит доктору Вильялобос хлопковый халат, но как будто снизошло освобождение, прощение, и Мэй вывалила всё: отцовские симптомы, его усталость, его неприятность в выходные. — Ой, Мэй, — сказала врач, гладя ее по волосам. — Мэй. Мэй.
Мэй не могла остановиться. Поведала про душегубство со страховкой и как мать остаток жизни будет заботиться об отце, любой процедуры добиваться с боем, часами говорить с этими людьми по телефону…
— Мэй, — наконец сказала доктор Вильялобос, — а ты не спрашивала в кадрах, нельзя ли добавить родителей к твоей страховке?
Мэй уставилась на нее:
— Что?
— Некоторым сфероидам включили в страховку близких в похожем положении. Я думаю, для тебя это вполне реально.
Мэй в жизни о таком не слыхала.
— Спроси в отделе кадров, — посоветовала врач. — А лучше, наверное, спроси Энни.
* * *
— Что ж ты раньше не сказала? — вечером спросила Энни. Они сидели у нее в офисе, большом и белом, окна от пола до потолка, пара низких диванов. — Я ж не знала, что у твоих родителей такой кошмар со страховкой.
Мэй глядела на целую стену фотографий в рамках: сплошь деревья или кусты порнографических очертаний.
— По-моему, в последний раз их было штук шесть или семь, да?
— Да уж. Пошли слухи, будто я страстный коллекционер, и теперь мне что ни день дарят фотки. Чем дальше, тем похабнее. Вон ту наверху видишь? — Энни махнула на фотографию гигантского фаллического кактуса.
В дверях возникло медное лицо — тело пряталось за косяком.
— Я тебе нужна?
— Конечно, ты нужна, Вики, — ответила Энни. — Не уходи.
— Я думала успеть к началу Сахары.
— Вики. Не покидай меня, — с каменной физиономией воззвала Энни. — Я люблю тебя и не переживу разлуки.
Вики улыбнулась, но, видимо, ждала финала интермедии и позволения уйти.
— Ладно, — сказала Энни. — Мне бы тоже туда не помешало. Но я не могу. Так что иди ты.
Лицо Вики исчезло.
— Я ее знаю? — спросила Мэй.
— Она в моей команде, — сказала Энни. — Нас тут теперь десять, но Вики — мой контакт. Слыхала про это сахарское нечто?
— Кажется. — Мэй прочла объявление в ленте «Тропосферы» — вроде планируют подсчитать песчинки в Сахаре.
— Прости, мы про твоего отца говорили, — сказала Энни. — Я не понимаю, почему ты молчала.
Мэй сказала правду, а именно: ей не приходило в голову ни единого сценария, в котором отцовское здоровье пересеклось бы со «Сферой». Ни одна компания в стране не покрывает страховку родителей или братьев-сестер сотрудника.
— Это да, но ты же знаешь, как мы здесь говорим, — возразила Энни. — Все, от чего жизнь сфероида лучше… — Она, похоже, рассчитывала, что договорит Мэй. Мэй не знала, как полагается договорить. — …Мигом становится возможным. Ты должна знать!
— Прости.
— Это же было на экскурсии в первый день. Мэй! Ладно, я этим займусь. — Энни что-то напечатала в телефоне. — Может, ближе к вечеру. Только у меня сейчас совещание.
— Шесть вечера. — Мэй глянула на запястье. — Нет. Полседьмого.
— Детское время! Я тут буду до двенадцати. Или всю ночь. У нас веселуха. — Лицо у Энни сияло в предвкушении. — Российские налоги — мощнейшая штука. Серьезные ребята — ******.
— Спишь в общаге?
— Не. Наверное, сдвину диваны, и привет. Уй-й. Надо бежать. Люблю-целую.
Энни обняла Мэй и вышла.
Та осталась одна, потрясенная. Это что, правда возможно? У отца скоро появится настоящая страховка? И этот жестокий парадокс — непрерывные сражения со страховщиками подрывают отцовское здоровье, не дают матери работать, и она не может зарабатывать, чтобы платить за его лечение, — скоро разрешится?
Зажужжал телефон. Энни.
— И не парься. Я же ниндзя, такие вещи — как нефиг делать. Все будет. — И повесила трубку.
Мэй посмотрела из окна офиса на Сан-Винченцо, почти весь построенный или реконструированный в последние годы: рестораны для сфероидов, отели для гостей сфероидов, магазины, что жаждут заманить сфероидов и их гостей, школы для детей «Сферы». «Сфера» заняла пятьдесят зданий, превратила ветхие склады в скалодромы, школы, серверные, и каждый корпус дерзок, беспрецедентен и зеленее зеленого.
Телефон опять зазвонил — и опять Энни.
— Так, хорошие вести раньше, чем мы думали. Я проверила, и это не бог весть что. У нас еще десяток других родителей на страховке, и даже братья-сестры какие-то завалялись. Я кое-кому повыкручивала руки — сказали, что твоего отца можно взять.
Мэй посмотрела на телефон. С тех пор как она впервые заговорила об этом с Энни, прошло четыре минуты.
— Ой блин. Ты серьезно?
— Маму тоже хочешь на страховку? Конечно, хочешь. Она здоровее, с ней просто. Запишем обоих.
— Когда?
— Я так думаю, сию минуту.
— Я не верю.
— Харэ меня недооценивать, — пропыхтела Энни. Она куда-то очень быстро шла.
— Мне сказать родителям?
— А ты хочешь, чтоб я сказала?
— Да нет. В смысле, это уже точно?
— Точно. Ну честно, мир не перевернулся. У нас на страховке одиннадцать тысяч душ. Что мы, условия не продиктуем?
— Энни. Спасибо.
— Завтра тебе позвонят из кадров. Обговорите детали. Мне опять пора. Вот теперь я правда опаздываю.
И она снова дала отбой.
Мэй позвонила родителям, рассказала сначала маме, затем папе, и были вопли, и слезы, и хвалы Энни, спасительнице семьи, и весьма нескладная беседа о том, как Мэй повзрослела, как родителям стыдно и неловко на нее опираться, так сильно опираться на молодую дочь, но эта дурацкая система, сказали они, мы все в ней застряли. Но спасибо тебе, сказали они, мы так тобой гордимся. А оставшись у телефона одна, ее мать сказала:
— Мэй, ты спасла жизнь не только отцу — мне тоже, богом тебе клянусь, сладкая моя Мэйбеллин.
* * *
В семь Мэй поняла, что терпеть больше невмоготу. Не сиделось на месте. Надо встать и хоть как-то отпраздновать. Она глянула, что сегодня творится в кампусе. Старт Сахарского проекта она пропустила и уже пожалела. Еще поэтический слэм, костюмированный, — его она отметила первым пунктом и даже ответила на приглашение. Потом нашла кулинарный класс, где будут запекать и есть целую козу. Козу она отметила вторым пунктом. В девять некая правозащитница попросит сфероидов поддержать кампанию против вагинальных увечий в Малави. Если постараться, можно успеть хоть куда-то, но едва Мэй принялась составлять какое-никакое расписание, нечто затмило все эти планы: в семь на лужайке у «Железного Века» выступит «Цирк Грязного My Дака». Мэй о нем слыхала, отзывы и рейтинги у него зашкаливали, а в этот вечер цирк гармонировал с ее эйфорией.
Она позвала с собой Энни — та не могла: совещание минимум до одиннадцати. Но, судя по «Сферическому поиску», придут другие знакомые, в том числе Рената, Алистэр и Джаред — и последние двое уже там. Мэй закруглилась и помчалась бегом.
Свет тускнел и золотился; Мэй свернула за «Троецарствие» и увидела, как человек ростом в два этажа дышит огнем. Под ним женщина с блестящим плюмажем подбрасывала и ловила неоновый жезл. Мэй отыскала цирк.
Сотни две зрителей неплотным заграждением столпились вокруг циркачей — те работали под открытым небом, с минимальным реквизитом и, видимо, жестко ограниченным бюджетом. Толпа сфероидов сияла огнями — у одних запястные мониторы, другие снимали происходящее, светя телефонами. Мэй озиралась, ища Джареда с Ренатой и опасаясь найти Алистэра, а тем временем наблюдала за цирковой круговертью. У программы, похоже, не было ни внятного начала — когда Мэй прибежала, представление уже шло, — ни отчетливой композиции. Человек десять, все постоянно на виду, все в поношенных костюмах, которые подчеркивали старомодную цирковую простоту. Один коротышка, напялив страшную слоновью маску, выделывал дичайшие акробатические трюки. Почти голая женщина, чье лицо скрывала голова фламинго, танцевала по кругу, переходя от балета к пьяному ковылянию и обратно.
Прямо за танцовщицей Мэй заметила Алистэра — тот помахал и принялся печатать. Мэй проверила телефон и увидела, что для поклонников Португалии Алистэр на следующей неделе организует другой ивент, крупнее и лучше. «Что-то громоподобное, — написал он в CMC. — Кино, музыка, стихи, рассказы, много радости!» Мэй ответила, что придет и ей уже не терпится. За лужайкой и фламинго увидела, как Алистэр прочел, поднял на нее глаза и помахал.
Она снова перевела взгляд на циркачей. Кажется, артисты не изображали нищету, но жили в ней — все у них обветшало, отдавало старостью и гнилью. Сфероиды снимали — хотели запомнить странность этой банды бездомных на вид весельчаков, зафиксировать их неуместность в «Сфере», среди тщательно спланированных дорожек и садов, среди людей, которые здесь работали, регулярно принимали душ, старались хотя бы минимально следовать моде и стирали свои шмотки.
Пробираясь сквозь толпу, Мэй отыскала Джосию и Дениз — те обрадовались ей, но обоих возмутил цирк, оба сочли, что подобные типажи и тональность — это чересчур, и Джосия уже написал негативный отзыв. Мэй оставила их, довольная, что они ее видели, отметили ее присутствие, и отправилась искать, чего бы попить. Вдалеке заметила киоски и уже зашагала туда, но тут один циркач, без рубашки и с закрученными усами, помчался на нее с тремя рапирами наперевес. Бежал он шатко; Мэй лишь успела сообразить, что он, хоть и пытается сделать вид, будто все под контролем и по программе, на самом деле сейчас со своими клинками врежется в нее на полном ходу. Она застыла, но когда их разделяли считанные дюймы, кто-то схватил ее за плечи и оттолкнул. Она упала на колени, спиной к рапиристу.
— Цела? — спросил кто-то. Она подняла голову и увидела, что этот кто-то стоит там, где только что была она.
— Похоже на то, — ответила Мэй.
Он развернулся к жилистому циркачу:
— Совсем *****, клоун?
Кальден?
Жонглер с рапирами поглядел на Мэй, уверил себя, что она жива, а уверившись, перевел взгляд на того, кто теперь стоял перед ним.
И впрямь Кальден. Мэй уже не сомневалась. Тот же каллиграфический силуэт. Белая футболка, вырез клином, серые брюки — в обтяжку, как и джинсы в прошлый раз. Мэй ни в жизнь бы не подумала, что этот человек склонен лезть в драку, и однако сейчас он выкатил грудь и напружинил руки, а циркач невозмутимо его разглядывал, словно решал, играть ли роль дальше, остаться в цирке, закончить представление в гигантской, процветающей, влиятельной корпорации и получить гонорар, к тому же крупный, или подраться с этим парнем на глазах у двух сотен зрителей.
В конце концов он решил улыбнуться, театрально покрутил усы и отошел.
— Нехорошо получилось, — сказал Кальден, помогая Мэй встать. — Ты точно цела?
Мэй сказала, что да. Усатый ее не коснулся, только испугал, да и то всего на миг.
Она поглядела Кальдену в лицо — во внезапном синем свете оно походило на скульптуру Бранкузи: гладкое, идеально овальное. Брови — как римские арки, нос — как мордочка мелкого морского зверька.
— Этим мудакам вообще здесь не место, — сказал Кальден. — Свора придворных шутов явилась развлекать королей. Не вижу смысла, — прибавил он, встав на цыпочки и озираясь. — Пойдем отсюда, а?
По пути они отыскали стол с едой и питьем, взяли тапас, сосиски, стаканы с красным вином и перешли под лимонные деревья за «Эпохой Викингов».
— Ты не помнишь, как меня зовут, — сказала Мэй.
— Не-а. Но я тебя знаю и хотел повидаться. Потому и был рядом, когда усатый напрыгнул.
— Мэй.
— Точно. Я Кальден.
— Я знаю. Я запоминаю имена.
— А я стараюсь. Постоянно. Так ты дружишь с Джосией и Дениз? — спросил он.
— Не знаю. Ага. Они мне проводили экскурсию в первый день, ну и мы потом пересекались. А что?
— Да так.
— А ты-то чем тут занимаешься?
— А Дэн? Ты тусуешься с Дэном?
— Дэн — мой начальник. Ты не скажешь, чем занимаешься, да?
— Хочешь лимон? — спросил он и встал. Не отрывая взгляда от Мэй, потянулся к ветке и сорвал крупный лимон. Была в этом маскулинная грация — в этом плавном движении вверх, на удивление медленном, — похоже на ныряльщика. Вручил ей добычу, даже не взглянув.
— Зеленый, — сказала Мэй.
Он сощурился, вгляделся:
— Ой. Я думал, получится. Сорвал самый крупный, какой попался. Должен был оказаться желтым. Давай, вставай.
Он протянул ей руку, помог встать, поставил в шаге от кроны. Потом обнял ствол и затряс, пока лимоны не посыпались дождем. Пять или шесть упали на Мэй.
— Господи боже. Извини, — сказал он. — Я придурок.
— Да нет. Все хорошо, — ответила она. — Они тяжелые, два попали по голове. Мне понравилось.
И тогда он к ней прикоснулся — ладонью обхватил ей затылок.
— Очень больно?
Она сказала, что все нормально.
— Кого любим, того и губим, — сказал он, и его лицо нависло над нею темным пятном. Будто сообразив, что это он такое сказал, Кальден откашлялся. — Ну, короче. Так мои родители говорили. А они меня любили беззаветно.
* * *
Утром Мэй позвонила Энни — та мчалась в аэропорт, улетала в Мехико разруливать какой-то законодательный дурдом.
— Я познакомилась с загадочным человеком, — сообщила Мэй.
— Это хорошо. Я невеликая поклонница того, другого. Галлиполи.
— Гаравенты.
— Фрэнсиса. Он нервозный мышь. А этот новый? Что нам о нем известно? — Мэй чувствовала, как Энни подгоняет разговор.
Мэй попыталась описать, но поняла, что ей недостает данных.
— Худой. Карие глаза, довольно высокий…
— И все? Карие глаза и довольно высокий?
— Нет, погоди, — сказала Мэй, сама над собой смеясь. — У него были седые волосы. Он седой.
— Стоп. Что?
— Он молодой, но седой.
— Так. Мэй. Это ничего, если тебе нравятся деды…
— Да нет. Он молодой, точно.
— Моложе тридцати, но седой?
— Клянусь тебе.
— Я здесь таких не знаю.
— Ты знаешь все десять тысяч человек?
— Может, у него временный контракт. Фамилию спрашивала?
— Пыталась, но он очень уклончивый.
— Ха. Как-то не ЭкоСферно, а? И прямо седой?
— Почти белый.
— Как пловец? У них шампунь такой, знаешь?
— Нет. Не серебристый. Просто седой. Как старик.
— И ты уверена, что он не старик? Типа как с улицы?
— Нет, не такой.
— Ты по улицам бродила, Мэй? Тебя возбуждает стариковский запах? Если мужик сильно старше? Затхлый, знаешь? Как мокрая картонка. Тебе нравится?
— Я тебя умоляю.
Но Энни развлекалась и остановиться не пожелала:
— Пожалуй, это утешительно — знать, что он всегда может монетизировать пенсионные накопления. И он, наверное, так благодарен за малейшую нежность… Ой ёпть. Я в аэропорту. Перезвоню.
Энни не перезвонила, но слала сообщения из самолета, а потом из Мехико — забрасывала Мэй фотографиями всяких уличных стариков. «Этот? Или этот? Или этот? Ese? Ese?»
Мэй оставалось только недоумевать. Как это она не выяснила фамилию Кальдена? Она порылась в справочнике компании и ни одного Кальдена не нашла. Попробовала Кальдана, Кальдина, Хальдена. Ничего. Может, она неправильно пишет, неверно расслышала? Можно было бы поискать точнее, если б она знала, из какого он отдела, в каком корпусе работает, но она не знала ничегошеньки.
Однако ни о чем больше думать не могла. Его белая футболка, его грустные глаза, что старались скрыть грусть, его узкие серые брюки, то ли стильные, то ли уродские — в темноте не разберешь, и как он обнял ее под утро, когда они дошли до вертолетного поля, надеясь посмотреть вертолет, а потом, ни одного не обнаружив, вернулись в лимонную рощу, и там он сказал, что ему пора, она доберется сама до автобуса? Он указал на вереницу автобусов в паре сотен ярдов, и Мэй улыбнулась, сказала, что справится. И внезапно он притянул ее к себе, слишком внезапно, она и не поняла, чего он хочет — поцеловать ее, пощупать, что вообще? А он расплющил ее об себя, правый локоть у нее на спине, правая ладонь у нее на плече, левая гораздо ниже, смелее, у нее на крестце, растопыренными пальцами вниз.
Потом он отстранился и улыбнулся:
— Точно справишься?
— Точно.
— Не боишься?
Она рассмеялась:
— Нет. Не боюсь.
— Это хорошо. Доброй ночи.
Развернулся и зашагал непонятно куда, не к автобусам, не к вертолетам, не к цирку, узкой тенистой тропинкой, один.
Всю неделю она вспоминала, как удалялся его силуэт, как потянулись к ней его сильные руки, всю неделю смотрела на большой зеленый лимон — сохранила его, вотще понадеявшись, что, если дать лимону время, он созреет на столе. Лимон все зеленел.
Но отыскать Кальдена не удавалось. Мэй несколько раз квакнула на всю компанию, спросила, изо всех сил напуская на себя равнодушие, не видал ли кто Кальдена. Но ответа не получила.
Она понимала, что Энни разберется, но Энни улетела в Перу. У компании случились довольно серьезные проблемы с амазонским проектом — какие-то беспилотники, которые посчитают и сфотографируют все оставшиеся деревья. В перерыве между совещаниями со всякими экологами и чиновниками Энни наконец перезвонила:
— Давай я лицо распознаю. Зашли фотку.
Но у Мэй не было фоток.
— Издеваешься. Ни одной?
— Темно было. И цирк.
— Да, ты говорила. То есть он подарил тебе зеленый лимон и ни единой фотки. Ты уверена, что он не просто гость?
— Я же говорю — я его уже видела. Возле туалета. И он заходил посмотреть, как я работаю.
— Ни фига себе. Чувак прямо подарок. Зеленые лимоны и посопеть в затылок, пока ты пишешь клиентам. В припадке легкой паранойи я бы решила, что он засланец или мелкий извращенец.
Тут Энни пришлось дать отбой, но через час прилетело сообщение: «Держи меня в курсе. Я что-то психую. У нас тут бывали разные лазутчики. В том году один парняга, блогер какой-то, пришел на вечеринку и протусовался в кампусе две недели, шнырял везде, спал в чуланах. Оказался относительно безобидным, но сама понимаешь, Неопознанный Летающий Мужик — повод для беспокойства».
Однако Мэй не беспокоилась. Она доверяла Кальдену; не может быть, что его намерения гнусны. Была в его лице открытость, откровенная бесхитростность — Мэй не умела объяснить это Энни, но сама не сомневалась в нем ни капли. Она, впрочем, знала, что коммуникатор из него ненадежный, но еще знала, была абсолютно уверена, что он проявится вновь. Обычно невозможность связаться с человеком выматывала и раздражала, но — по крайней мере в первые дни — мысль о том, что Кальден где-то там, явно в кампусе, хоть и недоступный, наполняла ее жизнь блаженным трепетом. Рабочий поток был плотен, но Мэй думала о Кальдене, и каждый запрос оборачивался великолепной арией. Клиенты ей пели, и Мэй пела в ответ. Все ей нравились. Нравилась Райза Томасон из Туин-Фоллз, штат Айдахо. Нравился Мэк Мор из Гэри, Индиана. Нравились нубы. Нравилась встревоженная физиономия Джареда, который временами возникал в дверях и просил подумать, как бы им повысить общий рейтинг до 98 и больше не ронять. И нравилось, что она запросто игнорировала Фрэнсиса и поток его сообщений. Его видеоролики. Его звуковые открытки. Его плейлисты — сплошь музыкальное раскаяние и печаль. Он стал воспоминанием, его затмил Кальден, элегантный силуэт Кальдена, его сильные взыскующие руки. Ей нравилось, что, оставшись одна в туалете, она могла сама изобразить его объятие, своей рукой его повторить. Но где же он? В понедельник и вторник его исчезновение интриговало, к среде стало раздражать, в четверг уже бесило. Теперь казалось, что он незрим нарочно, даже навязчиво. Он же обещал, что проявится? Может, и не обещал, подумала она. Что он сказал? Она поворошила воспоминания и в некоторой панике сообразила, что под конец он сказал только «доброй ночи». Но в пятницу вернется Энни, и они вместе — хотя бы час проведя вместе — отыщут Кальдена, вычислят имя, наведут прицел.
* * *
Наконец, в пятницу утром Энни вернулась, и они уговорились встретиться перед Мечтательной Пятницей. Планировалась презентация развития «Сферических денег» — способа все онлайновые покупки совершать через «Сферу», что в итоге вовсе отменит бумажные деньги, — но презентацию отменили. Всем сотрудникам велели посмотреть вашингтонскую пресс-конференцию.
Мэй поспешила в вестибюль «Возрождения», где несколько сотен сфероидов глядели в стенной экран. Там за кафедрой, обвешанной микрофонами, стояла женщина в черничном костюме — вокруг помощники и пара американских флагов. Внизу бегущая строка: «Сенатор Уильямсон добивается раздела „Сферы“». Поначалу в шуме ничего было не разобрать, но после нескольких шипящих «тшш» и увеличений громкости к зрителям пробился голос. Сенатор зачитывала обращение.
— Здесь и сейчас мы требуем от сенатского антимонопольного комитета начать антимонопольное расследование деятельности «Сферы». Мы уверены, что Министерство юстиции увидит в «Сфере» то, чем она и является, — монополию в чистейшем виде — и потребует ее раздела, как это случилось со «Стэндард Ойл», AT&T и другими компаниями в истории нашей страны, чье монопольное положение было доказано. Доминирующее положение «Сферы» душит конкуренцию и подрывает капиталистический свободный рынок.
Когда она закончила, экран переключился на свои обычные задачи, а именно — распространять идеи сотрудников «Сферы», и в тот день толпы высказали немало идей. Все пришли к единому мнению, что сенаторша славится порою нонконформистской позицией — она выступала против войны в Ираке и Афганистане, — а посему особой поддержки этому ее антимонопольному крестовому походу не светит. «Сфера» популярна в обеих фракциях, известна своим прагматизмом почти в любом политическом вопросе, а равно своими щедрыми пожертвованиями, и левоцентристская сенаторша не получит особого одобрения от своих либеральных коллег — и уж тем более от республиканцев.
В антимонопольном законодательстве Мэй не разбиралась и навскидку ничего сказать не могла. Что, на рынке правда нет конкуренции? У «Сферы» 90 процентов поискового рынка, 88 процентов рынка бесплатной почты, 92 процента обслуживания текстовых сообщений. С точки зрения Мэй, это попросту доказывало, что «Сфера» создает и поставляет лучший продукт. Какое-то безумие — наказывать компанию за эффективность, за внимание к деталям. За успех.
— Вот ты где, — сказала Мэй, завидев Энни. — Как Мексика? А Перу?
— Ну она идиотка, — фыркнула Энни, щурясь на экран, откуда недавно вещала сенатор.
— То есть ты не дергаешься?
— Добьется ли она чего-то? Нет. Но сама теперь утонет в океане говна.
— В смысле? Откуда ты знаешь?
Энни глянула на Мэй, затем в дальний угол. Там со сфероидами болтал Том Стентон — руки скрещены на груди, и у кого другого эта поза означала бы волнение или даже злость. Стентон, похоже, в основном забавлялся.
— Пошли, — сказала Энни, и они зашагали через кампус, надеясь перехватить тако в передвижной закусочной, которую наняли в тот день кормить сфероидов. — Как твой кавалер? Не говори мне, что он умер во время секса.
— Я его с тех пор так и не видела.
— Вообще не появлялся? — переспросила Энни. — Вот блинство.
— По-моему, он из какой-то иной эпохи.
— Из иной эпохи? И седой? Мэй, помнишь в «Сиянии» эту сцену, где Николсон обжимается с теткой в ванной? А потом тетка оказывается престарелой зомби?
Мэй не понимала, о чем Энни говорит.
— Вообще-то… — сказала Энни, и глаза ее остекленели.
— Что такое?
— Знаешь, с этим расследованием Уильямсон… нехорошо, что у нас по кампусу шныряет какой-то сомнительный тип. Свистнешь мне, когда он опять всплывет?
Мэй взглянула на Энни и впервые за все годы знакомства разглядела некое подобие настоящей тревоги.
* * *
В половине пятого Дэн прислал сообщение: «Пока великолепный день! Зайдешь в пять?»
Мэй зашла. Дэн поднялся, усадил ее в кресло, закрыл дверь. Посидел за столом, постучал по стеклянному экрану планшета.
— 97. 98. 98. 98. Замечательные средние показатели на этой неделе.
— Спасибо, — сказала Мэй.
— Просто блеск. Особенно если учесть нагрузку с нубами. Тяжко было?
— Первые пару дней — да, пожалуй, но теперь они обучены, и я им не очень-то нужна. Они все хороши, и вообще-то стало чуть легче — больше народу работает.
— Отлично. Приятно слышать. — Дэн поднял голову, заглянул ей в глаза: — Мэй, тебе хорошо в «Сфере»?
— Еще как, — сказала она.
Лицо его просветлело.
— Хорошо. Это хорошо. Прекрасная новость. Сейчас я тебя позвал, чтобы, ну, соотнести это с твоим социальным поведением, с тем, что оно транслирует. Видимо, я не очень понятно все тебе объяснил. И я виню себя за то, что плохо поработал.
— Нет-нет. Ты поработал замечательно. Ни малейших вопросов.
— Спасибо тебе, Мэй. Я это ценю. Но нам с тобой нужно поговорить о… в общем… Ладно, давай иначе. Ты ведь понимаешь, что наша компания работает, так сказать, не от звонка до звонка. Разумно?
— Да нет, я знаю. Я бы не… Я разве дала понять, что я считаю…
— Нет-нет. Ты ничего такого не давала понять. Но мы редко тебя видим после пяти и интересуемся, не рвешься ли ты, ну, уйти отсюда.
— Вовсе нет. Мне надо уходить попозже?
Дэн поморщился:
— Не в том дело. Ты прекрасно справляешься с работой. Но вечером в четверг на «Диком Западе» была тусовка, важный тимбилдинговый ивент, на тему продукта, которым мы все очень гордимся, и ты не пришла. Ты пропустила минимум два ивента для нубов, а в цирке мне показалось, что тебе не терпится улизнуть. По-моему, ты ушла минут через двадцать. И это бы можно понять, не будь у тебя такой низкий Градус Интереса. Знаешь какой?
Мэй предполагала, что 8 000 с чем-то.
— Кажется, знаю.
— Тебе кажется, — повторил Дэн, глянув в экран. — 9 101. Похоже на правду?
За последний час, с тех пор как она проверяла, ИнтеГра упал.
Дэн поцокал языком и покивал, словно раздумывал, откуда у него пятно на рубашке.
— Все это копится, и, в общем, мы переживаем, что как-то тебя отталкиваем.
— Да нет же! Ничего подобного.
— Ладно, поговорим про четверг, семнадцать пятнадцать. Было собрание на «Диком Западе» — это где работает твоя подруга Энни. Полуобязательная встреча с группой потенциальных партнеров. Тебя не было в кампусе, и я в растерянности. Ты как будто сбежала.
Мысли у Мэй заскакали. Почему она не пошла? Где была? Она даже не знала про этот ивент. Он на другом конце кампуса, на «Диком Западе» — как она умудрилась прохлопать полуобязательное мероприятие? Объявление, наверное, закопалось в недра ее третьего монитора.
— Боже мой, прости, — сказала она, наконец вспомнив. — В пять я уехала в Сан-Винченцо — в магазин здоровой пищи, за алоэ. Отец просил особый сорт…
— Мэй, — снисходительно перебил Дэн, — в магазине компании есть алоэ. Наш магазин обеспечен лучше любой лавки, и продукты качественнее. У нас за этим тщательно следят.
— Прости. Я не знала, что здесь будет алоэ.
— Ты сходила в наш магазин и не нашла алоэ?
— Да нет, я не ходила. Я сразу поехала в город. Но я так рада, что, оказывается…
— Давай-ка тут мы притормозим, потому что ты интересно выразилась. Ты не пошла в наш магазин первым делом?
— Нет. Прости. Я просто подумала, что таких вещей там не будет, и…
— Послушай. Мэй, я, признаться, в курсе, что в наш магазин ты не ходила. И об этом я тоже хотел поговорить. Ты не бывала в нашем магазине ни разу. Ты в колледже занималась спортом, а в наш спортзал ни разу не заглянула. Ты почти не исследовала кампус. Ты, по-моему, воспользовалась примерно одним процентом наших возможностей.
— Извини. Очень закрутилась.
— А вечером в пятницу? Тоже был большой ивент.
— Прости. Я хотела пойти, но пришлось мчаться домой. У отца был приступ — оказалось, что нестрашный, но это выяснилось, когда я уже доехала.
Дэн посмотрел на стеклянную столешницу и салфеткой потер пятнышко. Довольный результатом, перевел взгляд на Мэй.
— Это вполне понятно. Уверяю тебя, я считаю, что проводить время с родителями — это очень, очень круто. Я лишь подчеркиваю, что наша работа тесно завязана на сообщество. Наше рабочее пространство — это сообщество, и все, кто здесь работает, — часть этого сообщества. И чтобы все было хорошо, требуется некий градус участия. Это, знаешь, как в детском саду, у одной девочки день рождения, а пришло только полгруппы. Каково ей, по-твоему?
— Так себе. Я понимаю. Но я же была в цирке, и он был хорош. Прекрасен.
— Вот скажи, да? И прекрасно, что ты там была. Но об этом не осталось никаких сведений. Ни фотографий, ни кваков, ни отзывов, ни записей, ничего. Почему?
— Не знаю. Видимо, я увлеклась…
Дэн шумно вздохнул.
— Ты же знаешь, что мы любим обратную связь, да? И ценим мнение сфероидов?
— Конечно.
— И что «Сфера» в немалой степени базируется на вкладе и участии, в том числе твоих?
— Я знаю.
— Послушай. Вполне разумно, что ты хочешь побыть с родителями. Они же твои родители! Очень достойное поведение. Говорю же: очень, очень круто. Но еще я говорю, что нам ты тоже сильно нравишься, мы хотим узнать тебя получше. И, может быть, ты задержишься еще на пару минут и поговоришь с Джосией и Дениз? Ты их, наверное, помнишь — они проводили первую экскурсию? Они бы хотели продолжить нашу с тобой беседу, немножко углубиться. Ничего?
— Само собой.
— Тебе не надо бежать домой или?..
— Нет. Я в вашем распоряжении.
— Хорошо. Хорошо. Это приятно. Вот и они.
Мэй обернулась — Дениз и Джосия помахали ей из-за стеклянной двери.
— Как твои дела, Мэй? — спросила Дениз, когда они двинулись в конференц-зал. — Три недели прошло с первой экскурсии! Невероятно! Вот здесь посидим.
Джосия открыл дверь в конференц-зал — Мэй не раз ходила мимо. Зал овальный, стены стеклянные.
— Садись-ка сюда, — Дениз кивнула на кожаное кресло с высокой спинкой.
Они с Джосией уселись напротив, выложили планшеты и подрегулировали кресла, будто готовясь к многочасовой и почти наверняка муторной работе. Мэй выдавила улыбку.
— Как ты знаешь, — сказала Дениз, заложив за ухо темную прядь, — мы из отдела кадров, и сейчас у нас просто рутинная беседа. Мы каждый день беседуем с новыми членами сообщества по всему кампусу и особенно рады повидаться с тобой. Ты такая загадка.
— Я загадка?
— Еще какая. Я много лет не встречала сотрудника, настолько, как бы это выразиться, окутанного тайной.
Мэй не знала, что ответить. Она бы не сказала, что окутана тайной.
— И я подумала, может, нам стоит для начала поговорить о тебе, а потом, когда побольше о тебе узнаем, обсудить, как тебе комфортнее влиться в жизнь сообщества. Нормально?
Мэй кивнула:
— Конечно. — Она поглядела на Джосию — тот пока ни слова не сказал, только наяривал на планшете, печатал там и что-то двигал.
— Хорошо. И, пожалуй, первым делом нужно сказать, что ты нам очень нравишься.
Сверкнув голубыми глазами, наконец заговорил Джосия:
— Еще как. Очень нравишься. Ты суперкрутой член команды. Все так считают.
— Спасибо, — сказала Мэй, уверившись, что ее увольняют. Она переборщила, попросив добавить родителей в страховку. Как ее угораздило, ее же саму только что наняли?
— И работаешь ты замечательно, — продолжала Дениз. — Средний рейтинг — 97, и это великолепно, особенно для первого месяца. Ты удовлетворена своими показателями?
— Да, — наугад ответила Мэй.
Дениз кивнула:
— Хорошо. Но, как ты знаешь, у нас тут дело не только в работе. Точнее говоря, не только в рейтингах и одобрении. Ты не винтик в машине.
Джосия с жаром потряс головой — мол, нет, ни в коем случае.
— Мы считаем, что ты полноценный, познаваемый индивид с бесконечным потенциалом. И ключевой член нашего сообщества.
— Спасибо, — сказала Мэй, уже усомнившись, что ее увольняют.
Дениз болезненно улыбнулась:
— Но, как ты знаешь, с позиций сцепления с сообществом у тебя была пара глюков. Мы, разумеется, прочли отчет об инциденте с Алистэром и его португальским бранчем. Твое объяснение вполне понятно, и мы рады, что ты, похоже, отчетливо сознаешь, в чем тут суть. Но, с другой стороны, ты почти не ходишь на ивенты вечерами и по выходным — разумеется, это абсолютно по желанию. Хочешь ли ты что-нибудь добавить, прояснить нам ситуацию? Скажем, с Алистэром?
— Только то, что я ужасно сожалею и совсем не хотела его обидеть.
Оба улыбнулись.
— Хорошо, очень хорошо, — сказала Дениз. — И твое понимание ставит меня в тупик, потому что его не удается соотнести с твоими поступками после этого случая. Начнем с минувших выходных. Мы знаем, что ты уехала из кампуса в 17:42 в пятницу и вернулась в 8:46 в понедельник.
— А что, в выходные была работа? — Мэй порылась в памяти. — Я что-то пропустила?
— Нет-нет-нет. В выходные не было никакой, ну, обязательной работы. Но это не означало, что тысячи людей не тусовались в субботу и воскресенье, не развлекались в кампусе и не занимались кучей всего.
— Я понимаю, да. Но я была дома. Папа заболел, я ездила помочь.
— Мне очень жаль, — сказал Джосия. — Это связано с его болезнью?
— Да.
Джосия сочувственно скривился, а Дениз всем корпусом подалась к Мэй:
— Понимаешь, тут-то и возникают вопросы. Мы об этом эпизоде ничего не знаем. Ты обратилась к другим сфероидам в тяжелую минуту? Ты знаешь, что в кампусе есть четыре группы для сотрудников, которые столкнулись с рассеянным склерозом? Из них две — для детей больных. Ты туда обратилась?
— Пока нет. Я собиралась.
— Ладно, — сказала Дениз. — Давай на секундочку отложим, потому что это поучительно: ты знала о группах, но обращаться туда не стала. Ты ведь понимаешь, как важно делиться информацией об этом недуге?
— Понимаю.
— И как важно делиться знаниями с теми, у кого больны родители, — ты же сознаешь, в чем польза?
— Естественно.
— К примеру, узнав, что у отца приступ, ты проехала сколько? Около сотни миль, и за всю поездку даже не попыталась собрать сведения в своей «ТропоСфере» или, шире, в «СтратоСфере». Ты понимаешь, что это упущенная возможность?
— Теперь понимаю, конечно. Я расстроилась, и нервничала, и мчалась как ненормальная. В отсутствующем состоянии.
Дениз подняла палец:
— Ага, отсутствующем. Чудесное слово. Я рада, что ты к нему прибегла. Как ты считаешь, обычно ты присутствуешь?
— Стараюсь.
Джосия улыбнулся и заколотил пальцами по планшету.
— А каков антоним присутствию? — спросила Дениз.
— Отсутствие?
— Да. Отсутствие. Давай здесь тоже поставим закладочку. Вернемся к твоему отцу и выходным. Отцу получше?
— Да. Оказалось, ложная тревога.
— Хорошо. Я так рада. Но любопытно, что ты больше ни с кем не поделилась. Ты постила что-нибудь про этот эпизод? Квак, коммент?
— Нет, — сказала Мэй.
— Хм. Ладно, — сказала Дениз и вдохнула поглубже. — Как ты считаешь, твой опыт мог бы кому-то пригодиться? Скажем, другому человеку, которому предстоит два-три часа мчаться домой, пригодилось бы узнать то, что знаешь ты, а именно, что это был мелкий псевдоприступ?
— Безусловно. Я понимаю, что это полезно.
— Хорошо. И каков должен быть твой план действий?
— Я, наверное, вступлю в клуб по рассеянному склерозу, — сказала Мэй, — и что-нибудь напишу. Я понимаю, что людям это пригодится.
Дениз улыбнулась:
— Великолепно. Теперь поговорим о выходных в целом. В пятницу ты выяснила, что отцу получше. Но остаток выходных — пустота. Ты как будто испарилась! — Она округлила глаза. — В выходные те, у кого низкий Градус Интереса, могут, если хотят, исправить ситуацию. Но твой ИнтеГра даже упал — на две тысячи пунктов. Я на цифрах не повернута, но в пятницу он у тебя был 8 625, а к вечеру воскресенья — 10 288.
— Я не знала, что все так плохо, — сказала Мэй, ненавидя себя — ту себя, которая никак не могла выбраться из наезженной колеи. — Видимо, я приходила в себя после папиного приступа.
— Расскажи, чем занималась в субботу?
— Даже неловко, — ответила Мэй. — Ничем.
— В каком смысле ничем?
— Ну, сидела у родителей, смотрела телик.
Джосия просветлел:
— Интересное что-нибудь?
— Да какой-то женский баскетбол.
— В женском баскетболе нет ничего плохого! — вскинулся Джосия. — Я обожаю женский баскетбол. Ты мои кваки по женской НБА читаешь?
— Нет. Ты квакаешь про женскую НБА?
Джосия кивнул, обиженный, даже потерянный.
Вмешалась Дениз:
— И вот опять же, любопытно, что ты предпочла ни с кем не делиться. Ты поучаствовала в какой-нибудь дискуссии? Джосия, сколько у нас участников в глобальной группе по женской НБА?
Джосия, явно потрясенный тем, что Мэй не читает его баскетбольную ленту, все же отыскал на планшете число и пробубнил:
— 143 891.
— А квакеров, которые пишут про женскую НБА?
Джосия быстро нашел:
— 12 992.
— И тебя там нет, Мэй. Это почему?
— Видимо, я не настолько интересуюсь женской НБА, чтобы вступать в группы или подписываться на ленты. Я не так уж страстно люблю женский баскетбол.
Дениз сощурилась:
— Интересное словоупотребление. Страсть. Ты слыхала про СУП? Страсть, Участие и Прозрачность?
Мэй видела буквы СУП по всему кампусу, но прежде не различала в них этих трех слов. Вот дура.
Дениз ладонями оперлась на стол, будто собралась встать.
— Мэй, ты ведь понимаешь, что мы технологическая компания, да?
— Конечно.
— И что мы считаем себя лидерами в области социальных медиа, на переднем крае?
— Да.
— И ты понимаешь, что значит «прозрачность»?
— Само собой. Абсолютно.
Джосия покосился на Дениз, надеясь ее успокоить. Та сложила руки на коленях. Вступил Джосия. Он улыбнулся и перелистнул страницу на планшете — мол, начнем с чистого листа.
— Хорошо. Воскресенье. Расскажи нам про воскресенье.
— Я просто поехала назад.
— И все?
— Я вышла на каяке?
На лицах у обоих разом нарисовалось изумление.
— На каяке? — переспросил Джосия. — Где?
— Да в Заливе.
— С кем?
— Ни с кем. Одна.
Они как будто оскорбились.
— Я тоже хожу на каяке, — сказал Джосия и что-то напечатал, колошматя по планшету со всей силы.
— И часто ты ходишь на каяке? — строго спросила Дениз у Мэй.
— Ну, раз в несколько недель?
Джосия уставился в планшет:
— Мэй, вот я открыл твой профиль, и я не вижу тут ни слова о каяках. Ни смайликов, ни рейтингов, ни постов, ничего. А теперь ты говоришь, что выходишь на каяке раз в несколько недель?
— Ну, может, реже?
Мэй хихикнула, но ни Дениз, ни Джосия ее не поддержали. Джосия по-прежнему смотрел в экран, Дениз заглядывала Мэй в глаза.
— А что ты видишь, когда выходишь на каяке?
— Ну, не знаю. Всякое.
— Тюленей?
— Конечно.
— Морских львов?
— Как правило.
— Птиц? Пеликанов?
— Ну да.
Дениз постучала по планшету:
— Так, вот я задала в поиске твое имя, ищу визуальные отображения этих походов. И ничего не нахожу.
— А, я фотик не беру.
— А как ты распознаешь птиц?
— У меня определитель. Бывший подарил. Такой складной путеводитель по местной фауне.
— Буклет, что ли?
— Ну да, он водонепроницаемый, и…
Джосия с шумом выдохнул.
— Извините, — сказала Мэй.
Джосия закатил глаза:
— Да нет, это уже на полях, но моя претензия к бумаге в том, что на бумаге умирает всякая коммуникация. Нет продолжения. Прочел бумажную брошюру — и привет. Все заканчивается на тебе. Можно подумать, ты пуп земли. А вот если б ты документировала! Если б ты использовала приложение для определения птиц, все бы выиграли — натуралисты, студенты, историки, береговая охрана. Все бы знали, какие птицы были в Заливе в тот день. Просто бесит, как подумаешь, сколько знаний каждый день теряется из-за такой вот близорукости. И я не говорю, что это эгоизм, но…
— Да нет. Конечно, эгоизм. Я понимаю, — сказала Мэй.
Джосия смягчился:
— Но и помимо документирования — почему ты нигде не упомянула, что ходишь на каяке? Я прямо потрясен. Это же часть тебя? Неотъемлемая часть.
Мэй фыркнула, не сдержавшись:
— Да вряд ли такая уж неотъемлемая. Вряд ли даже интересная.
Джосия вытаращился на нее, сверкая глазами:
— Еще какая интересная!
— Куча народу ходит на каяках, — сказала Мэй.
— Вот именно! — ответил Джосия, багровея. — Ты разве не хочешь познакомиться с другими каякерами? — Он постучал по планшету. — Рядом с тобой еще 2 331 человек, и все тоже любят каяки. В том числе я.
— Толпа народу, — с улыбкой отметила Мэй.
— Больше или меньше, чем ты думала? — с интересом спросила Дениз.
— Пожалуй, больше.
Джосия и Дениз улыбнулись.
— Ну что, подписать тебя на ленты? Будешь читать каякеров? Приложений такая куча… — Кажется, Джосия уже открыл страницу и нацелился подписывать.
— Ой, я даже не знаю, — сказала Мэй.
У обоих вытянулись лица.
Джосия, похоже, опять разозлился:
— Да почему? Ты считаешь, твои увлечения не важны?
— Не совсем. Я просто…
Джосия подался к ней:
— Каково, по-твоему, другим сфероидам знать, что ты физически рядом, якобы в сообществе, но скрываешь от них свои хобби и интересы? Как они, по-твоему, себя чувствуют?
— Не знаю. По-моему, никак.
— Да вот ошибаешься! — вскричал Джосия. — Речь как раз о том, что ты не сближаешься с теми, кто вокруг!
— Это же просто каяки! — И Мэй снова рассмеялась; беседе явно не хватало легкомыслия.
Джосия стучал по планшету.
— Просто каяки? Ты знаешь, что каякинг — это индустрия на три миллиарда долларов? А ты говоришь — «просто каяки»! Мэй, ты что, не понимаешь? Тут все связано. Ты делаешь свою часть. Ты у-част-ву-ешь.
Дениз пристально вгляделась в Мэй:
— Мэй, я вынуждена задать деликатный вопрос.
— Давай.
— Как ты считаешь… В общем, тебе не кажется, что это проблема самооценки?
— Что-что?
— Ты не хочешь самовыражаться, так как опасаешься, что твои мнения не представляют ценности?
Мэй никогда не думала об этом под таким углом, но некое здравое зерно разглядела. Может, она просто стесняется самовыражаться?
— Я даже не знаю, — сказала она.
Дениз сощурилась:
— Мэй, я не психолог, но будь я психологом, у меня бы, пожалуй, возник вопрос о твоей вере в себя. Мы изучали шаблоны такого поведения. Я не говорю, что это антиобщественный подход, но он безусловно недосоциален и от прозрачности далек. И мы замечаем, что порой это поведение коренится в низкой самооценке — в позиции, которая гласит: «Ой, все, что я хочу сказать, не так уж важно». Это описывает твою точку зрения, как ты считаешь?
Совершенно лишившись равновесия, Мэй уже не умела оценить обстановку трезво.
— Может быть, — сказала она, пытаясь выиграть время, понимая, что чрезмерная сговорчивость будет лишней. — Но порой я уверена, что мое мнение важно. И когда мне есть что добавить, я определенно считаю себя вправе.
— Однако обрати внимание, ты сказала: «Порой я уверена». — Джосия погрозил ей пальцем. — Любопытно это «порой». Даже, я бы сказал, тревожно. Мне кажется, это «порой» случается не так уж часто. — И он откинулся на спинку кресла, точно полностью разгадал Мэй и теперь нуждался в отдыхе от праведных трудов.
— Мэй, — сказала Дениз, — мы были бы рады, если б ты поучаствовала в одной программе. Нравится тебе такая идея?
Мэй представления не имела, что за программа такая, но понимала, что попала в переплет и уже отняла у них обоих кучу времени, а потому надо согласиться; она улыбнулась и ответила:
— Конечно.
— Хорошо. Мы постараемся записать тебя поскорее. Поговоришь с Питом Рамиресом, он все объяснит. Я думаю, в результате ты будешь уверена не порой, а всегда. Так ведь получше, правда?
* * *
За своим столом после собеседования Мэй себя проклинала. Что она за человек такой? Ей было ужасно стыдно. Она еле-еле тянула минимум. Ее тошнило от себя, она сочувствовала Энни. Наверняка Энни все слышала про свою подругу, бездельницу Мэй, которая приняла этот дар, вожделенную работу в «Сфере» — которая застраховала ее родителей! спасла их от семейной катастрофы! — и теперь порхает мотыльком. «Черт бы тебя взял, Мэй, проникнись уже! — подумала она. — Стань человеком, который хоть зачем-то миру нужен».
Она написала Энни, извинилась, сказала, что будет стараться, ей очень стыдно, она не хотела злоупотреблять этой привилегией, этим даром, отвечать не надо, она просто будет стараться, в тысячу раз лучше, с этой минуты и навсегда. Энни в ответ прислала CMC, велела не париться, подумаешь, по носу щелкнули, это просто поправка курса, почти у всех нубов так.
Мэй глянула на часы. Шесть вечера. Полно времени совершенствоваться, здесь и сейчас, и она заметалась, написала четыре квака и тридцать два коммента, восемьдесят восемь раз поставила смайлики. Через час ее ИнтеГра поднялся до 7 288. Преодолеть семитысячный рубеж оказалось труднее, но к восьми вечера, подписавшись на одиннадцать групп и что-то туда запостив, разослав еще двенадцать кваков, один из которых попал в 5 000 топовых по миру за тот час, и добавив в свою ленту еще 67 друзей, она своего добилась. Добравшись до 6 872, она перешла к ленте «ТропоСферы». Она отставала на несколько сотен постов и теперь просмотрела все, ответила где-то на семьдесят сообщений, отозвалась на одиннадцать приглашений на разные ивенты в кампусе, подписала девять петиций, прокомментировала и конструктивно покритиковала четыре продукта, выпущенных в бета-версиях. К 22:16 ее ИнтеГра составлял 5 342, и перейти новый рубеж — на сей раз 5 000 — снова оказалось нелегко. Она написала серию кваков о новом инструменте «Сферы», который уведомлял держателей аккаунтов, когда их имена упоминались в чужих сообщениях, и один квак, седьмой на эту тему, разгорелся пожаром и был переквакан 2 904 раза, что подняло ее ИнтеГра до 3 887.
Накатило глубокое удовлетворение, радость успеха, предвкушение возможностей, и почти тут же — полнейшее изнеможение. Время к полуночи, надо поспать. Возвращаться домой уже поздно; Мэй глянула, есть ли свободные номера в общаге, зарезервировала комнату, получила код доступа и зашагала через кампус в «Родной Город».
Прикрыв за собой дверь, она укорила себя: вот дура, что ж ты раньше общагой не пользовалась. Номер был безупречен — сплошь светлое дерево и серебристая фурнитура, пленочные теплые полы, простыни и наволочки такие белые и чистые, что от прикосновения хрустели. Матрас, как объяснялось на табличке у кровати, органический, не пружины, не пеноматериалы, а новое волокно — жестче и податливее всех кроватей, что ей встречались. Мэй натянула на себя облачно-белое пуховое одеяло.
Но уснуть не удавалось. Сообразив, насколько лучше могли бы быть ее показатели, она снова залогинилась, на сей раз с планшета, и пообещала себе работать до двух ночи. Трехтысячный рубеж не устоит. И она его одолела, хотя к тому времени часы показывали уже 3:19. Наконец, не вполне вымотавшись, но понимая, что нужно отдохнуть, она улеглась и выключила свет.
* * *
Утром Мэй порылась в шкафах и комодах: в общаге хранилась одежда, вся новая, можно одолжить или взять насовсем. Она выбрала хлопковую футболку и брюки-капри — новехонькие. На раковине стояли неоткрытые флаконы крема для лица и жидкости для полоскания рта, органические и местного производства, — она попробовала то и другое. Приняла душ, оделась и вернулась за стол к 8:20.
И взору тотчас предстали плоды трудов. С третьего экрана на нее излился водопад поздравлений от Дэна, Джареда, Джосии, Дениз, от каждого сообщений по пять и минимум десяток от Энни, которая от гордости и восторга чуть не лопалась. Слухи расползлись по «Тропосфере», и к полудню Мэй получила 7 716 смайликов. Все так и знали, что у нее получится. Все предвидели ее прекрасное будущее в «Сфере», никто не сомневался, что она быстро перерастет ЧК, уже к сентябрю, потому что редко у кого так быстро и с такой лазерно-четкой фокусировкой вырастал ИнтеГра.
Мэй всю неделю жила, увенчанная уверенностью нового сорта; вплотную приблизившись к верхним двум тысячам, все выходные и начало следующей недели она сидела за столом допоздна, намереваясь прорваться, и каждую ночь спала в том же номере общаги. Она знала, что верхние две тысячи, прозванные Т2К, — группа сфероидов, чья социальная активность почти маниакальна, а подписчики элитарны. Члены Т2К более или менее держали свои позиции, и в их рядах уже полтора года редко наблюдались перемены и подвижки.
Но Мэй знала, что попытаться надо. К вечеру четверга она добралась до 2 219 и чувствовала, что очутилась в группе таких же упорных, лихорадочно добивавшихся роста. Она проработала час и поднялась всего на две позиции, до 2 217. Дело трудное, это она понимала, но задача кружила голову. И всякий раз, добираясь до очередной тысячи, она получала столько похвал, так остро чувствовала, как воздает за все добро лично Энни, что на этом драйве продолжала двигаться вперед.
К десяти вечера, когда она уже уставала и добралась аж до 2 188, у нее случилось озарение: она молода, сильна и, проработав всю ночь, одну ночь без сна, прорвется в Т2К, пока все остальные лежат в беспамятстве. Она подкрепилась энергетиком и мармеладными червяками, а на приходе от сахара и кофеина стала неуязвимой. «ТропоСферы» на третьем мониторе ей уже не хватало. Она включила ленту «СтратоСферы» и расправлялась с нею без труда. Она выросла, подписавшись еще на несколько сотен кваков и начав с комментария к каждому. Вскоре она добралась до 2 012, и сопротивление отчетливо возросло. Она опубликовала 33 комментария на сайте тестирования продукции и поднялась до 2 009. Глянула на левое запястье — как там организм откликается? — и в восторге отметила, как возрастает частота сердцебиения. Мэй контролировала все это, но ей было мало. Пока она отслеживала статистику всего по 41 параметру. Ее средний рейтинг обслуживания клиентов равнялся 97. Ее последний рейтинг — 99. Средний рейтинг ее ячейки — 96. Число запросов, обработанных за текущий день (221), и число запросов, обработанных к этому часу вчера (219), и число запросов, обрабатываемых ею в среднем (220), а также обрабатываемых другими членами ячейки (198). На втором мониторе — число сообщений, присланных другими сотрудниками (1 192), и число прочитанных ею сообщений (239), и число сообщений, на которые она ответила (88). Число свежих приглашений на ивенты «Сферы» (41) и ее ответов на приглашения (28). Совокупная аудитория всех сайтов «Сферы» за день (3,2 миллиарда) и просмотренных страниц (88,7 миллиарда). Число друзей в «СтратоСфере» Мэй (762) и запросов на добавление ее в друзья (27). Число квакеров, на которых подписана она (10 343), и квакеров, подписанных на нее (18 198). Непрочитанные кваки (887). Квакеры, на которых ей предложено подписаться (12 862). Число песен в ее аудиозаписях (6 877), число музыкантов (921) и, на основании ее вкусов, музыканты, которые ей рекомендованы (3 408). Число изображений в ее библиотеке (33 002) и рекомендованных ей изображений (100 038). Температура в здании (70) и на улице (71). Число сотрудников в кампусе за день (10 981) и гостей за день (248). У Мэй стояли оповещения на 45 имен и тем, и всякий раз, когда что-то из этого упоминалось в определенных лентах, ей приходило уведомление. В тот день уведомлений этих набралось 187. Можно посмотреть, сколько народу за сегодня читали ее профиль (210) и сколько времени в среднем на это потратили (1,3 минуты). Само собой, при желании можно вникнуть глубже, посмотреть, кто и что смотрел. Ее медицинские показатели добавляли еще несколько десятков чисел, и каждое осеняло Мэй великим покоем и уверенностью. Она знала свой пульс и знала, что таким ему быть и полагается. Она знала, сколько шагов прошла (за сегодня почти 8 200), и знала, что с легкостью добьет до 10 000. Она знала, что не обезвожена, а ее прием калорий за день был в пределах нормы для человека с ее индексом массы тела. В миг внезапной ясности она поняла, что всегда тревожилась, нервничала, боялась не из-за каких-то конкретных сил, не из-за независимых внешних факторов, не из-за угрозы ей самой или беспрестанных чужих катастроф и неурядиц. Беда была внутренняя, беда была субъективная — незнание. Дело не в том, что она поругалась с другом или отправилась на ковер к Джосии и Дениз, — она не понимает, что это значит, не постигает их планов, не знает последствий, будущего, и в этом проблема. Знай она все это, покой не покидал бы ее. С некоторой долей уверенности она знала, где сейчас родители, — как водится, дома. Через «Сферический поиск» видела, где Энни, — у себя в офисе, тоже, наверное, до сих пор работает. Но где же Кальден? Две недели прошло. Она отправила Энни CMC.
«Не спишь?»
«Никогда».
«Кальден так и не появился».
«Старик? Может, помер. У него была долгая счастливая жизнь».
«Ты правда думаешь, что он какой-то лазутчик?»
«Я думаю, ты удачно спаслась. Я рада, что он не вернулся. Я нервничала — шпионаж возможен».
«Он был не шпион».
«Значит, просто старик. Может, дедушка какого-то сфероида зашел в гости и заблудился? Ну и ладно. Ты слишком молода для вдовства».
Мэй вспомнила его руки. Его руки ее убили. В эту минуту она только и хотела ощутить их снова. Его рука у нее на крестце, притягивает ее ближе. Неужто ее желания столь просты? И где его носит? Нельзя же так исчезать. Она опять справилась в «Сферическом поиске»; она искала его так уже сто раз — безрезультатно. Но она имеет право знать, где он. Хотя бы знать, где он, кто он. Зачем это — зачем избыточное, допотопное бремя неуверенности? Она может в один миг узнать температуру воздуха в Джакарте, но не может отыскать человека в кампусе? Где человек, который так особенно к тебе прикасался? Если рассеять эту неопределенность — где и кто особым образом коснется тебя вновь, — уничтожишь большинство факторов стресса в этом мире, а может, и волну отчаяния, что уже собиралась в груди. Такое бывало по нескольку раз в неделю — черный провал, громко рвется ткань. Обычно проходило быстро, но, закрывая глаза, Мэй видела в черной ткани крошечный просвет, и из просвета кричали миллионы незримых душ. Очень странная штука, понимала Мэй; она никому об этом не говорила. Можно рассказать Энни, однако не хотелось ее тревожить — Мэй ведь только пришла в «Сферу». Но что же это? Кто кричит из просвета? Проще всего это пережить, как выяснилось, если сосредоточиться, заняться делом, больше отдавать. Мелькнула краткая, дурацкая мысль: может, она отыщет Кальдена на «ЛюЛю». Мэй проверила и обругала себя дурой, когда ее сомнения подтвердились. Внутри рвалась ткань, обуревала чернота. Мэй зажмурилась, услышала крики из-под воды. Прокляла незнание и решила, что ей нужен некто познаваемый. И поддающийся обнаружению.
* * *
В номер постучали тихо и опасливо.
— Открыто, — сказала Мэй.
Фрэнсис сунулся лицом внутрь и придержал дверь.
— Уверена? — спросил он.
— Я же тебя пригласила.
Он проскользнул в номер и захлопнул дверь за собой, будто еле спасся от преследователя в коридоре. Огляделся.
— Хорошо ты тут устроилась.
Мэй рассмеялась.
— Пошли лучше ко мне, — сказал он.
Она думала возразить, но захотелось посмотреть его номер. Все комнаты в общаге различались мелочами, а теперь, поскольку общага пригождается все чаще, набрала популярность и многие сфероиды обитают здесь плюс-минус постоянно, номера можно кастомизировать. Когда пришли, Мэй увидела, что номер Фрэнсиса — двойняшка ее комнаты, но с парой-тройкой типично личных штрихов: в частности, маска из папье-маше, детская поделка. Желтая, глазастая и в очках, она взирала со стены над кроватью. Фрэнсис перехватил взгляд Мэй.
— Что? — спросил он.
— Как-то дико, нет? Маска над кроватью?
— Во сне я ее не вижу, — сказал он. — Выпить что-нибудь хочешь? — Он заглянул в холодильник, обнаружил соки и новый сорт саке в сферической розоватой стеклянной посудине.
— На вид ничего, — сказала Мэй. — У меня в номере такого нет. У меня стандартная бутылка. Может, другая марка.
Фрэнсис смешал два коктейля, оба раза переборщив с количеством.
— Я каждый вечер по несколько рюмок пью, — сказал он. — Иначе мозг не замедлить, уснуть не могу. Спишь нормально?
— Засыпаю по часу, — сказала Мэй.
— Ну, — сказал Фрэнсис, — а это сокращает отходняк с часа до пятнадцати минут.
Он протянул ей стакан. Мэй заглянула внутрь, подумала, как это грустно, это ежевечернее саке, затем поняла, что завтра и сама попробует.
Он смотрел куда-то между ее животом и локтем.
— Что?
— Талия у тебя незабываемая.
— Чего? — спросила Мэй; оно того не стоит, не может оно того стоить — быть с этим человеком, который говорит такие вещи.
— Да нет! — сказал он. — В смысле, она так прекрасна. Эти линии, и как она гнется, будто лук.
И его руки описали контуры ее талии, нарисовали в воздухе большую «С».
— У тебя есть бедра и плечи. Мне нравится. Да еще такая талия. — Он улыбнулся ей в глаза, словно и не догадывался, до чего странна подобная прямота. Может, ему все равно.
— Спасибо, наверное, — сказала Мэй.
— Это правда комплимент, — сказал он. — Эти изгибы созданы, чтоб на них руки класть. — И он изобразил, как его ладони ложатся ей на талию.
Мэй постояла, глотнула из стакана, подумала, не слинять ли. Но ведь он сделал ей комплимент. Отвесил неприличный, неловкий, но очень прямолинейный комплимент, и она знала, что никогда этот комплимент не забудет, и от него ее сердце уже заскакало иноходью.
— Хочешь посмотреть что-нибудь? — спросил Фрэнсис.
Еще не обретя дар речи, Мэй пожала плечами.
Фрэнсис полистал опции. Доступ был практически к любому фильму и телепрограмме, дошедшим до наших времен, и еще пять минут они отмечали, что бы посмотреть, а потом придумывали что-нибудь другое, такое же, но лучше.
— Слышала последнее Ханса Уиллиса? — спросил Фрэнсис.
Мэй решила остаться, решила, что рядом с Фрэнсисом ей приятно. Здесь она обладает властью, и эта власть ей нравится.
— Нет. Кто это?
— Музыкант, в кампусе живет? На той неделе целый концерт записал.
— Уже вышел?
— Нет, но если среди сфероидов будет высокий рейтинг, могут и выпустить. Давай поищу.
Он поставил запись, деликатную фортепианную пьесу — точно дождь начинается. Мэй выключила люстру; серое свечение монитора омывало Фрэнсиса призрачным светом.
Она заметила толстую кожаную книжку, взяла.
— А это что? У меня в номере такого нет.
— А, это мое. Альбом. Просто фотки.
— Семейные? — спросила Мэй, а потом вспомнила его тяжкую историю. — Прости. Это я зря так сказала.
— Нормально, — ответил он. — Они, в общем, семейные. Братья-сестры там тоже где-то есть. Но больше я и опекуны. Хочешь посмотреть?
— Ты это держишь в «Сфере»?
Он забрал у Мэй альбом и сел на кровать.
— Нет. Обычно он дома, но я привез сюда. Хочешь? В основном тоску нагоняет.
Фрэнсис уже раскрыл альбом. Мэй села рядом и стала смотреть, как он перелистывает. На страницах мелькал Фрэнсис в скромных гостиных, залитых янтарным светом, в кухнях, иногда в парке аттракционов. Опекуны всегда в расфокусе или за кадром. Открылась фотография, где Фрэнсис сидел на скейтборде, глядя в камеру сквозь громадные очки.
— Материны, наверное, — сказал он. — Ты глянь на оправу. — Он пальцем обвел круглые линзы. — Это ведь женские, да?
— По-моему, да, — сказала Мэй, глядя в детское лицо Фрэнсиса. Та же открытость, тот же выдающийся нос, та же полная нижняя губа. На глаза у Мэй навернулись слезы.
— Что-то я не помню таких очков, — сказал он. — Не знаю, откуда взялись. Единственная версия — мои обычные разбились, а это ее, и она дала мне поносить.
— Ты симпатичный, — выдавила Мэй. Ей хотелось выплакать всю душу.
Фрэнсис щурился на портрет, будто надеялся отыскать некие разгадки, если подольше посмотреть.
— Где это? — спросила Мэй.
— Без понятия.
— Ты не знаешь, где жил?
— Ни малейшего. Даже фотографии — уже редкость. Не все опекуны дают фотки, но если дают, то такие, по которым их не вычислить. Ни фасадов дома, ни адресов, ни названий улиц, никаких достопримечательностей.
— Ты серьезно?
Фрэнсис посмотрел на нее:
— Опека так устроена.
— Почему? Чтоб ты не смог вернуться?
— Правила такие. Ну да, чтоб не вернулся. Они тебя держат год, на этом все, и они не хотят, чтоб ты опять заявился к ним на порог, особенно когда ты уже старше. Дети разные, бывают тяжелые случаи, и семьям приходится думать, что будет, когда детки подрастут и их выследят.
— Я и не знала.
— Ага. Система дикая, но смысл есть. — Он допил саке и пошел сменить музыку.
— Можно посмотреть? — спросила Мэй.
Фрэнсис пожал плечами. Мэй полистала, ища опознавательные знаки. Но на десятках фотографий — ни адресов, ни домов. Либо интерьеры, либо анонимные задние дворы.
— Наверняка кто-то был бы рад, если б ты проявился, — сказала она.
Заиграла другая песня — старый соул, Мэй не помнила названия. Фрэнсис сел рядом.
— Может быть. Но это против уговора.
— И ты не пытался? Есть же распознавание лиц…
— Не знаю. Пока не решил. Я для того это сюда и принес. Отсканирую завтра, погляжу. Может, найду кого. Но вообще я ничего особо не планирую. Пару дыр заполнить.
— Ты имеешь право знать хотя бы какие-то базовые факты.
Мэй полистала альбом и остановилась на портрете Фрэнсиса — не старше пяти, маленький, по бокам две девочки лет девяти-десяти. Конечно, сестры, которых убили, и Мэй хотела посмотреть на них, хотя не понимала отчего. Неохота подталкивать Фрэнсиса к разговору; ясно, что лучше промолчать, он сам должен начать эту беседу, а если вскоре не начнет, надо перевернуть страницу.
Он ни слова не сказал, и Мэй перелистнула; накатило сочувствие. Она слишком сурово с ним обходилась. Он рядом, она ему нравится, он хочет быть с ней, он самый грустный человек на земле. И Мэй в силах это изменить.
— У тебя пульс бешеный, — сказал он.
Мэй поглядела на браслет и увидела, что частота сердцебиений у нее 134.
— Покажи свой, — сказала она.
Он закатал рукав. Она сжала его запястье, повернула. Пульс 128.
— Ты тоже не безмятежен, — заметила она, забыв руку у него на коленях.
— Не уберешь руку — оно еще быстрее запрыгает, — ответил он, и они вместе посмотрели. Пульс подскочил до 134. Мэй затрепетала — вот она, ее власть, доказательство власти, прямо перед ней, поддается измерению. Уже 136.
— Хочешь, я что-нибудь попробую? — спросила она.
— Хочу, — с трудом прошептал он.
Она запустила руку ему в штаны — пенис упирался в пряжку ремня. Мэй пальцем погладила головку и вместе с Фрэнсисом посмотрела, как его пульс взлетел до 152.
— Тебя так легко возбудить, — сказала она. — А если бы правда что-то происходило?
Глаза его были закрыты.
— Ну да, — наконец произнес он, тяжело дыша.
— Тебе приятно? — спросила она.
— Мм-м, — выдавил он.
Власть над ним кружила ей голову. Глядя на Фрэнсиса — руками упирается в кровать, пенис рвется из штанов, — она придумала, что сказать. Пошлость, она бы ни за что так не сказала, если бы кто-то об этом узнал, но при одной мысли она заулыбалась, и ясно, что этот застенчивый мальчик от такой реплики мигом выкипит.
— А что еще можно измерить? — спросила она и кинулась на него.
Глаза его в панике распахнулись, и он принялся сдирать с себя брюки. Но едва спустил их до бедер, с губ его сорвалось нечто среднее между «о боже» и «обожди», он перегнулся пополам, голова задергалась вправо-влево, и наконец, он осел на постели, головой упершись в стену. Мэй попятилась, не сводя с него глаз, — рубашка задрана, пах голый. На ум ей пришел костер — одно бревнышко, все облитое молоком.
— Прости, — сказал он.
— Да нет. Мне понравилось, — сказала она.
— Со мной так вдруг еще, пожалуй, не бывало.
Он тяжело дышал. И тут какой-то норовистый синапс у нее в мозгу связал эту картину с отцом, как отец осел на диване, не умея управиться со своим телом, и Мэй отчаянно захотелось оказаться где-нибудь не здесь.
— Я пойду, — сказала она.
— Да? Почему?
— Второй час ночи, надо поспать.
— Ладно, — сказал он, и его манера ей не понравилась. Как будто он не меньше Мэй желал ее ухода.
Он поднялся и взял телефон, стоявший на шкафу задней панелью к постели.
— Ты что, снимал? — пошутила Мэй.
— Не исключено, — сказал он, и по тону было понятно, что он снимал.
— Погоди. Серьезно?
Мэй потянулась к телефону.
— Не надо, — сказал он. — Это мое. — И он сунул телефон в карман.
— Твое? То, что мы сейчас делали, — это твое?
— И мое тоже. И ведь это же я, ну, кончил. Тебе-то что? Ты даже не раздевалась.
— Фрэнсис. У меня нет слов. Сотри. Сейчас же.
— Ты сказала «сотри»? — шутливо переспросил он, но смысл был ясен: «Мы в „Сфере“ ничего не стираем». — Я хочу смотреть.
— Тогда все увидят.
— Я не буду об этом трубить.
— Фрэнсис. Прошу тебя.
— Да ладно тебе. Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я не жеребец. Со мной такое нечасто бывает. Мне что, нельзя сохранить сувенир?
* * *
— Да чего тут психовать? — сказала Энни.
Они сидели в Большом зале «Просвещения». Редкий случай — выступит Стентон и обещан почетный гость.
— Да вот психую, — сказала Мэй. Всю неделю после свидания с Фрэнсисом сосредоточиться не удавалось. Видео никто больше не смотрел, но если оно у Фрэнсиса в телефоне, значит, оно в облаке «Сферы» и в открытом доступе. Больше всего Мэй была разочарована в себе. Она допустила, чтоб один и тот же человек дважды так с нею поступил.
— Больше не проси меня стереть, — сказала Энни, помахав каким-то старшим сфероидам, членам Бригады 40.
— Сотри, прошу тебя.
— Ты же знаешь, я не могу. Мы тут не стираем. Бейли психанет. Разрыдается. Ему лично больно, когда кто-то хотя бы подумывает что-нибудь стереть. Бейли говорит, это как убивать младенцев. Ты голову-то включи.
— Но этот младенец дрочит чужой хер. Никому на фиг не сдался этот младенец. Младенца надо стереть.
— Никто его и не увидит. Сама понимаешь. Девяносто девять процентов облака не видит никто и никогда. Будет хоть один просмотр — тогда мы к этому вернемся. Договорились? — Энни ладонью накрыла ее руку. — А теперь смотри. Ты не представляешь, какая это редкость — Стентон на сцене. Значит, дело серьезное и как-то связано с властями. Это его ниша.
— Ты не знаешь, о чем будет речь?
— Догадываюсь, — сказала Энни.
Без лишних вступлений на сцену вышел Стентон. Зрители зааплодировали, но заметно иначе, нежели аплодировали Бейли. Бейли — их талантливый дядюшка, спас жизнь лично каждому. Стентон — начальник, с ним надо вести себя профессионально и хлопать профессионально. В безупречном черном костюме, без галстука, он остановился посреди сцены и, не представившись и не поздоровавшись, приступил.
— Как вы знаете, — сказал он, — мы в «Сфере» выступаем за прозрачность. Нас вдохновляют такие люди, как Стюарт. Вот человек, готовый распахнуть свою жизнь миру, дабы расширить коллективные познания. Он снимает и записывает каждую секунду своей жизни уже пять лет, он был неоценимым активом для «Сферы», а вскоре станет неоценимым активом для всего человечества. Стюарт?
Стентон поглядел в зал и отыскал Стюарта, Прозрачного Человека с телеобъективом на шее. Стюарт встал; он был лыс, лет шестидесяти и слегка сутулился, будто объектив пригибал его к земле. Ему жарко поаплодировали, и он снова сел.
— Между тем, — сказал Стентон, — есть и другая сфера общественной жизни, где мы желаем и ожидаем прозрачности. Я говорю о демократии. Нам повезло — при демократии мы родились и выросли, однако она постоянно совершенствуется. К примеру, когда я был ребенком, для борьбы с закулисными политическими сделками граждане требовали законов о свободе информации. Законы давали гражданам доступ к совещаниям, к протоколам. Граждане могли посещать открытые слушания и запрашивать документы. При этом, хотя нашей демократии уже столько лет, что ни день наши избранные лидеры оказываются замешаны в тот или иной скандал, поскольку совершили нечто неподобающее. Нечто закулисное, противозаконное, вопреки воле и интересам республики. Не удивительно, что уровень общественного доверия конгрессу составляет одиннадцать процентов.
В зале зашептались. Стентон подхватил:
— Чистая правда, уровень одобрения деятельности конгресса — одиннадцать процентов! И, как вы знаете, на днях выяснилось, что к весьма неприглядным делишкам причастна некая сенатор.
Толпа загоготала, загикала, захихикала.
Мэй склонилась к Энни:
— Погоди, какая сенатор?
— Уильямсон. Не слыхала? Замели на всяких дикостях. Она под следствием — полдюжины обвинений, куча нарушений этики. У нее на компьютере нашли — сотня странных поисковых запросов, загрузок, местами полная жуть.
Мэй невольно подумала о Фрэнсисе. И снова сосредоточилась на Стентоне.
— Даже если ваша работа — швырять человеческие фекалии на головы престарелым гражданам, — продолжал тот, — уровень одобрения вашего профессионализма все равно будет выше одиннадцати процентов. Что тут можно сделать? Как восстановить народную веру в законно избранных представителей? Я счастлив сообщить, что в нашей стране живет женщина, которую всерьез беспокоит этот вопрос, и она работает над решением. Поприветствуйте Оливию Сантос, представителя Четырнадцатого округа.
Из-за кулис, размахивая руками над головой, вышла коренастая женщина лет пятидесяти, в красном костюме и желтом цветастом шарфе. Судя по редким вежливым хлопкам, немногие в Большом зале были в курсе, кто она такая.
Женщина остановилась подле Стентона, сцепив руки перед собой, а он чопорно ее приобнял и сказал:
— Тем, кому нужно освежить в памяти обществоведение, напоминаю, что член конгресса Сантос представляет наш избирательный округ. Если вы ее не знали — ничего страшного. Теперь знаете. — И он повернулся к Сантос: — Как ваши дела?
— Прекрасно, Том, просто прекрасно. Очень счастлива здесь оказаться.
Стентон, как мог, изобразил теплую улыбку и вновь повернулся к залу:
— Член конгресса Сантос анонсирует нам очень важную перемену в истории правительства. Это будет шаг к абсолютной прозрачности, которой мы добивались с самого рождения представительной демократии. Прошу.
Стентон отступил в глубину сцены и сел на высокий табурет. Теперь сцепив руки за спиной, Сантос приблизилась к рампе и оглядела зал.
— Совершенно верно, Том. Я не хуже вашего понимаю, как необходимо гражданам знать, чем заняты их представители. Это же ваше право, так? Вы вправе знать, как они живут. С кем встречаются. С кем беседуют. На что тратят денежки налогоплательщиков. До сих пор ответственность их была произвольна. Сенаторы и представители, мэры и члены муниципальных советов временами публиковали свой график, давали гражданам доступ того или иного уровня. Но остаются вопросы. Зачем они встречаются с бывшим сенатором, ныне лоббистом? Откуда у такого-то конгрессмена сто пятьдесят тысяч долларов, которые ФБР обнаружило у него в холодильнике? Как сенатор сякой-то умудрялся крутить роман за романом, пока его жена лечилась от рака? Вы, граждане, платите чиновникам, а они тем временем грешат направо и налево, в масштабах не просто плачевных и недопустимых, но излишних.
Кое-кто зааплодировал. Сантос улыбнулась и кивнула.
— Мы все хотели и ждали от наших избранных лидеров прозрачности, но добиться этого в полной мере не удавалось — не было технологии. А теперь она есть. Как доказал Стюарт, легче легкого предоставить всему миру полный доступ к твоей повседневной жизни, чтобы люди видели то, что видишь ты, слышали то, что ты слышишь и говоришь. Спасибо тебе за храбрость, Стюарт.
Теперь все захлопали Стюарту с жаром — кое-кто уже догадывался, к чему клонит Сантос.
— И я намерена вслед за Стюартом ступить на путь просвещения. Я покажу, какой может и должна быть демократия: совершенно открытой, целиком прозрачной. С сегодняшнего дня я буду носить такой же прибор, как у Стюарта. Все мои совещания, каждое мое слово станут известны избирателям и всему миру.
Стентон слез со стула и подошел к Сантос. Оглядел сферическое собрание.
— Давайте поаплодируем члену конгресса Сантос?
Но зал уже хлопал. Кто-то загикал, кто-то засвистел, Сантос просияла. Пока зрители бушевали, из-за кулис вышел техник и повесил Сантос на шею кулон — видеокамеру, но поменьше, чем у Стюарта. Сантос прижала объектив к губам. Зал взревел. Спустя минуту Стентон воздел руки, и толпа притихла. Стентон повернулся к гостье:
— Итак, все ваши разговоры, все совещания, вся жизнь с утра до вечера будет в прямой трансляции?
— Да. На моей сферической странице. Ежесекундно до отбоя.
Зал опять зааплодировал, Стентон подождал, а затем вновь попросил тишины.
— А если ваши собеседники не захотят транслировать беседу?
— Ну, значит, беседа не состоится, — ответила она. — Либо ты прозрачен, либо нет. Либо несешь ответственность, либо нет. Кто и что хочет сказать мне такого, что нельзя повторить на публике? Какие элементы представительной функции нужно скрывать от людей, которых я и представляю?
Ее заглушали аплодисменты.
— И впрямь, — сказал Стентон.
— Спасибо! Спасибо вам! — сказала Сантос и поклонилась залу, молитвенно сложив руки. Минуты шли, аплодисменты не смолкали. Наконец Стентон снова призвал к тишине.
— И когда вы приступаете к этой программе? — спросил он.
— Не откладывай на завтра, — ответила она. Вдавила кнопку камеры — и на гигантском экране появилась картинка. Зрители очень отчетливо разглядели себя и одобрительно заорали. — Для меня история начинается сегодня, Том, — сказала Сантос. — И я надеюсь, что вскоре она начнется для прочих избранных лидеров этой страны — и всех демократических государств.
Она поклонилась, опять сложила руки и зашагала со сцены. У левых кулис остановилась:
— Туда мне не надо — слишком темно. Я лучше сюда.
Вспыхнули люстры, и она ступила со сцены под яркий свет, а в зале внезапно проступили тысячи людей, и все они ликовали. Сантос шла по проходу, и к ней тянулись руки, и улыбчивые лица говорили ей спасибо вам, спасибо, вперед — мы хотим гордиться вами.
* * *
Вечером в «Колонии» в честь члена конгресса Сантос устроили прием, где ее по-прежнему осаждали новообретенные поклонники. Мэй думала было подобраться ближе и пожать ей руку, но увы — толпа весь вечер окружала Сантос в пять рядов. Мэй у фуршетного стола жевала какую-то рубленую свинину, которую производили в кампусе, и ждала Энни. Та сказала, что постарается вырваться, но у нее сроки поджимают, она что-то готовит к слушаниям в Евросоюзе.
— Опять из-за налогов канючат, — пояснила она.
Мэй побродила по залу; оформление здесь смутно отдавало пустыней — редкие кактусы, песчаник и цифровые закаты во всю стену. Видела Дэна, Джареда, пару подопечных нубов и со всеми поздоровалась. Поискала Фрэнсиса, надеясь, что его нет, но потом, к своему великому облегчению, вспомнила, что он на конференции в Лас-Вегасе — совещание сотрудников правоохранительных органов, он представляет им «Детиктив». Она побродила еще, и тут цифровой закат на стенном мониторе поблек, и вместо него проступило лицо Тау. Небритое, под глазами мешки; он явно ужасно устал, но широко улыбался. Как обычно, он был в громадной черной кенгурухе; протерев очки рукавом, он поглядел в зал, влево, вправо, будто взаправду видел их всех. Может, и видел. Все мигом притихли.
— Привет, народ. Простите, что не смог прийти. Я тут работаю, новые проекты ужасно интересные, но из-за них я не могу присоединиться к замечательной жизни нашего сообщества. Однако я хотел поздравить всех с этим новым поворотом. Феноменально. Я считаю, это важнейший шаг для «Сферы» и он немало поспособствует нашей общей шикарности. — На миг он перевел взгляд на оператора — мол, достаточно? И снова в зал: — Спасибо всем за усердный труд, и да начнется уже праздник наконец!
Его лицо исчезло, монитор переключился на цифровой закат. Мэй поболтала с нубами из своей ячейки — кое-кто еще не видел живых обращений Тау и был близок к эйфории. Мэй сфотографировала, квакнула фотографию, дописала несколько слов: «Волнительные дела творятся!»
Она нацелилась на второй бокал вина, примериваясь взять его так, чтоб не прихватить салфетку — толку от нее ноль, так и будет валяться в кармане, — и тут увидела Кальдена. Он сидел на сумрачной лестнице, прямо на ступеньках. Мэй подошла ближе, и, увидев ее, он просветлел лицом.
— Ой, привет, — сказал он.
— «Ой, привет»?
— Извини, — сказал он и придвинулся ее обнять.
Она попятилась.
— Ты где был?
— Где я был?
— Ты пропал на две недели, — сказала Мэй.
— Так долго? Быть не может. Я тут болтался. Один раз отыскал тебя, но ты была занята.
— Ты приходил в ЧК?
— Да, но не хотел тебя беспокоить.
— И не мог оставить сообщение?
— Я не знал твою фамилию, — сказал он, улыбаясь так, будто знал гораздо больше, нежели делал вид. — А ты почему меня не разыскала?
— Я тоже не знала твою фамилию. А никакие Кальдены нигде не записаны.
— Правда? А как ты это писала?
Мэй принялась перечислять все испробованные варианты, но он перебил:
— Слушай, это не важно. Мы оба налажали. А теперь мы здесь.
Мэй отступила на шаг, разглядывая его, надеясь отыскать улику, намек — понять, взаправду ли он: взаправду ли сфероид, взаправду ли человек. Он опять надел обтягивающую рубашку, на сей раз в узкую горизонтальную полосочку, зелено-красно-бурую, и просочился в очень узкие черные штаны, отчего ноги его напоминали перевернутый клин.
— Ты же здесь работаешь, да? — спросила она.
— Само собой. А как, по-твоему, я сюда попал? Здесь неплохая охрана. Тем более сегодня. У нас же светоносная гостья. — Он кивнул на члена конгресса — та рисовала автограф на чьем-то планшете.
— Ты как будто вот-вот сбежишь, — сказала Мэй.
— Я? — переспросил Кальден. — Да нет. Просто мне тут хорошо. Я люблю сидеть в сторонке по таким вот случаям. И мне, наверное, приятно, что можно удрать в любой момент. — Он ткнул пальцем себе за спину, на лестницу.
— Я только рада, что мое начальство меня тут видело, — сказала Мэй. — Это у меня была главная задача. А тебе надо начальнику показаться?
— Начальнику? — На миг у Кальдена сделалось такое лицо, будто Мэй заговорила на знакомом, однако непостижимом языке. — А, ну да, — кивнул он. — Они меня видели. Я об этом позаботился.
— Ты мне говорил, чем тут занимаешься?
— Ой, я не знаю. Я говорил? Ты глянь на этого мужика.
— Какого мужика?
— Да неважно, — сказал Кальден — видимо, он уже забыл, на кого смотрел. — Так ты пиарщица?
— Нет. Я в Чувствах Клиента. Кальден склонил голову набок.
— А. О. Я же это знал, — неубедительно сказал он. — И давно ты там?
Хочешь не хочешь, а рассмеешься. У этого человека не все дома. Разум едва-едва цепляется за тело, о реальности уж не говоря.
— Извини. — И он обратил к ней лицо — невозможно искреннее, ясноглазое. — Я хочу все это про тебя запомнить. Я надеялся тебя тут встретить.
— А ты давно здесь работаешь? — спросила она.
— Я? Э. — Он почесал в затылке. — Ты подумай. Не знаю. Некоторое время уже.
— Месяц? Год? Шесть лет? — спросила она. Он, наверное, какой-то недоумочный гений.
— Шесть лет? — переспросил он. — То есть с самого начала. Я, по-твоему, такой старый? Мог проработать тут шесть лет? Я так не хочу. Это потому что седой?
Ну вот что тут ответишь? Естественно, потому что седой.
— Может, выпьем чего-нибудь? — спросила она.
— Не. А ты давай.
— Боишься из укрытия выйти?
— Да нет, просто общаться ни с кем неохота.
Она вернулась к фуршетному столу, где в ожидании застыли несколько сотен бокалов вина.
— Ты же Мэй, да?
Она обернулась — Дейна и Хиллари, которые конструировали батискаф для Стентона. Мэй встречалась с ними в первый день, а с тех пор новости от них прилетали ей на второй монитор минимум трижды в сутки. До завершения проекта оставались считанные недели; Стентон планировал спуститься в Марианскую впадину.
— Я слежу за вашей работой, — сказала Мэй. — Невероятная штука. Вы строите батискаф здесь?
Она глянула через плечо — удостовериться, что Кальден не слинял.
— Ну да, с «Проектом 9», — сказала Хиллари, махнув рукой неизвестно куда. — Безопаснее здесь, чтоб патенты защитить.
— Первое судно такого размера. Добудем полноценных животных особей, — сказала Дейна.
— И вы сами спуститесь?
Обе рассмеялись.
— Нет, — сказала Хиллари. — Эта штука на одного, и он всем известен — Том Стентон.
Дейна покосилась на Хиллари, перевела взгляд на Мэй:
— Если впихивать туда больше народу, мы разоримся.
— Ну да, — сказала Хиллари. — Я о том и говорю.
Мэй вернулась к Кальдену на лестницу с двумя бокалами вина; Кальден с места не двинулся, но тоже умудрился раздобыть два бокала.
— Поднос мимо проходил, — объяснил он и поднялся.
Они постояли с этой кучей бокалов, и Мэй не придумала ничего лучше, нежели чокнуться всеми четырьмя разом, что они и сделали.
— Я там встретила команду по батискафу, — сказала Мэй. — Знаешь их?
Кальден закатил глаза. Мэй даже вздрогнула. В «Сфере» больше никто так не делал.
— Что такое? — спросила она.
— Да ничего, — ответил он. — Понравилась тебе речь?
— Сантос? Еще как. Очень волнующе. — Она тщательно подбирала слова. — Мне кажется, это будет судьбоносный поворот, э, судьбы в истории демо… — Он разулыбался, и она осеклась. — Что?
— Да ничего, — сказал он. — Мне можно речи не толкать. Я слышал Стентона. Ты думаешь, это удачная идея?
— А ты нет?
Он пожал плечами и ополовинил один бокал.
— Меня этот мужик временами тревожит. — Затем, сообразив, что не стоило бы так отзываться о Волхве, он сменил линию: — Жутко умный. Аж пугает. Ты правда считаешь, что я на вид старый? Сколько, по-твоему? Тридцать?
— Не настолько старый, — сказала Мэй.
— Ладно врать-то. Я же знаю, как я выгляжу.
Мэй глотнула вина. Оба оглянулись на видеопоток Сантос. Картинка транслировалась на дальнюю стену — группка сфероидов столпилась посмотреть, Сантос бродила поблизости. Один сфероид увидел, что камера поймала его лицо, и ладонью закрыл свой видеовизаж.
Кальден внимательно наблюдал, хмуря брови.
— Хм, — сказал он. Склонил голову набок, будто путешественник, недоуменно созерцающий некие диковинные местные обряды. Повернулся к Мэй, глянул на ее два бокала, затем на свои, словно до него только дошло, до чего это смешно — как они торчат в дверях с этими бокалами. — Вот от этого я избавлюсь, — сказал он и осушил до дна бокал в левой руке. Мэй последовала его примеру.
— Извини, — неизвестно почему сказала она. Ясно, что скоро она опьянеет, и не факт, что удастся это скрыть; отсюда последуют ложные шаги. Мэй поразмыслила, что бы такого умного сказать, пока еще может. — А куда все это пишется? — спросила она.
— С камеры?
— Ну да, это же где-то хранится? В облаке?
— В облаке это все, конечно, хранится, но физически тоже должно где-то быть. С камеры Стюарта… Погоди. Хочешь, покажу кое-что?
Он уже спустился на пол-лестницы — руки-ноги паучьи, гибкие.
— Я даже не знаю, — сказала Мэй.
Кальден задрал голову — он как будто обиделся.
— Покажу, где хранится Стюарт. Хочешь? Я же не в склеп тебя тащу.
Мэй оглядела зал, поискала Дэна и Джареда, не нашла. Она тут пробыла час, они ее видели — пожалуй, можно и уходить. Она поснимала, запостила фотки, послала несколько кваков, отчиталась об ивенте, прокомментировала. И вслед за Кальденом спустилась по лестнице — три марша, видимо, в подвал.
— Я тебе доверяю, — сказала она.
— И правильно делаешь, — ответил Кальден у большой синей двери. Махнул рукой над настенной панелью доступа, дверь отворилась. — Заходи.
Они зашагали длинным коридором; кажется, переходили в другой корпус глубоко под землей. Вскоре возникла другая дверь, и замок вновь открылся по отпечаткам пальцев Кальдена. Мэй двигалась за ним, голова шла кругом — ее интриговал его поразительный уровень доступа, она слишком опьянела и не задумывалась, мудро ли это — бродить по лабиринтам с каллиграфическим человеком. Лифт опустился этажа на четыре; они вышли в очередной длинный коридор, затем на очередную лестницу, а по ней опять вниз. Вскоре Мэй надоело носить второй бокал, и она допила.
— Куда его деть? — спросила она. Ни слова не сказав, Кальден забрал у нее бокал и оставил на нижней ступеньке лестницы, по которой они только что спустились.
Да кто он такой? У него есть доступ к любой двери плюс анархистская жилка. Ни одна живая душа в «Сфере» не бросила бы здесь бокал — это равносильно великому злодеянию против природы, — и ни одна живая душа в «Сфере» не отправилась бы в это странствие посреди корпоративного ивента. Глухой голосок у Мэй в мозгу бубнил, что Кальден наверняка смутьян и они двое нарушают некоторые или все правила и протоколы.
— Я так и не поняла, чем ты тут занимаешься, — сказала она.
Они шагали по сумрачному коридору — он шел слегка под уклон и, похоже, вообще не заканчивался.
— Да особо ничем. Хожу на совещания. Слушаю, высказываюсь. Это все ерунда, — ответил Кальден, бодро шагая впереди.
— Знаешь Энни Эллертон?
— Конечно. Обожаю Энни. — Он снова обернулся. — Эй, а у тебя остался тот лимон?
— Нет. Он так и не пожелтел.
— Эх, — сказал Кальден. Он глядел на Мэй, но взгляд на миг остекленел, словно был призван прочь отсюда, в глубины сознания, где требовалось провести краткие, но решающие подсчеты.
— Где мы? — спросила Мэй. — Как будто в тысяче футов под землей.
— Не вполне, — сказал он, вновь фокусируясь. — Но близко к тому. Знаешь «Проект 9»?
«Проект 9», насколько понимала Мэй, — всеобъемлющее название всех секретных исследовательских проектов «Сферы». Что угодно, от космических технологий — по мнению Стентона, «Сфера» могла сконструировать и построить сильно усовершенствованные многоразовые космические корабли — до, по слухам, записи гигантских объемов информации в человеческую ДНК и открытия к ней доступа.
— Мы идем туда? — спросила Мэй.
— Нет, — ответил Кальден и открыл следующую дверь.
Они шагнули в зал размером с баскетбольную площадку; десяток тусклых прожекторов уставились на огромный металлический контейнер, куда поместился бы автобус. Стенки гладкие, отполированные, опутаны хитросплетением мерцающих серебристых труб.
— Похоже на скульптуру Дональда Джадда, — сказала Мэй.
Кальден просиял:
— Как хорошо, что ты это сказала. Он меня очень вдохновлял. Он однажды сказал, мне ужасно нравится: «Есть всё, что есть, и всё на его стороне». Видела его работы вживую?
Дональда Джадда она знала лишь поверхностно — несколько лекций по истории искусств, — но не хотела разочаровать Кальдена.
— Нет, но я его обожаю, — сказала она. — Эту его тяжесть.
И в его лице прочла нечто новое — некое уважение или же интерес, словно в этот миг стала трехмерной и неизменной.
А потом все испортила.
— Это он для компании сделал? — спросила она, кивнув на красный контейнер.
Кальден рассмеялся, снова глянул на нее — интерес не ушел, но явно отступил.
— Да нет. Он давным-давно умер. Это просто вдохновлено его эстетикой. Вообще тут машина. То есть внутри машина. Накопитель данных.
Он опять посмотрел на Мэй, ожидая, что она закончит его мысль.
Ей не удалось.
— Это Стюарт, — наконец сказал Кальден.
Мэй ничего не знала о накопителях данных, но в целом подозревала, что для хранения такой информации не нужно столько пространства.
— И это все про одного человека? — спросила она.
— Ну, тут исходники плюс ресурсы для прогона любых сценариев. Каждый файл размечается так и эдак. Все, что видит Стюарт, сопоставляется с остальными нашими видео, и так мы картографируем мир и все, что в мире есть. И, естественно, видео с камер Стюарта в разы детализированнее и многослойнее, чем с потребительской камеры.
— И зачем хранить это здесь? А не в облаке или где-нибудь в пустыне?
— Ну, одни развеивают пепел, другие любят могилку поближе к дому.
Мэй не совсем поняла, к чему он это, но решила, что признаваться не стоит.
— А трубы — это что? Электричество? — спросила она.
Кальден открыл рот, помолчал, улыбнулся:
— Нет, это вода. Тонны воды, охлаждение процессоров. Вода бежит по трубам, охлаждает всю систему. Миллионы галлонов в месяц. Хочешь хранилище Сантос посмотреть?
Он провел ее через дверь в соседний зал — такой же, и в центре тоже огромный красный контейнер.
— Предназначалось для другого человека, но тут вылезла Сантос, и отдали ей.
Мэй уже наговорила много глупостей, ее вело, и она не задала вопросов, которые хотела задать, например: почему эти штуки такие громадные? И на них тратится столько воды? И если еще хотя бы сто человек захотят сохранить каждую минуту своей жизни — а наверняка миллионы выберут прозрачность, на коленях будут умолять, — как нам это удастся, если одна жизнь занимает столько места? Куда девать столько красных контейнеров?
— О, погоди, сейчас что-то будет, — сказал Кальден, взял ее за руку и повел назад к Стюарту; там они постояли, прислушиваясь к гулу машин.
— Уже было? — спросила Мэй; голова у нее кружилась — Кальден держал ее за руку, и ладонь у него была мягкая, а длинные пальцы теплые.
Кальден вздернул брови — мол, не спеши.
Сверху раздался грохот — явно вода. Мэй задрала голову, на миг решила, что сейчас их окатит с ног до головы, но потом сообразила, что вода мчится по трубам к Стюарту, охлаждать все то, что Стюарт делал и видел.
— Красиво, да? — сказал Кальден и поглядел на нее, словно отыскивая прошлое, где Мэй не была столь эфемерна.
— Прекрасно, — сказала она. А затем, поскольку от вина ее шатало, Кальден только что взял ее за руку, а водяной поток даровал ей свободу, Мэй обхватила лицо Кальдена и поцеловала в губы.
Он поднял руки, опасливо придержал ее за талию кончиками пальцев, будто она воздушный шарик, который не хотелось бы проткнуть. Но на одну ужасную секунду губы его ошеломленно застыли. Мэй заподозрила, что совершила ошибку. Затем поток сигналов и инструкций наконец достиг коры его головного мозга, его губы ожили и настойчиво ответили на поцелуй.
— Постой, — сказал он чуть погодя и отстранился. Кивнул на красный контейнер со Стюартом и за руку повел Мэй в узкий коридор, где они еще не были. Свет здесь не горел — а вскоре перестали добивать и прожекторы Стюарта.
— Теперь мне страшно, — сказала Мэй.
— Почти пришли, — ответил он.
Скрипнула стальная дверь. За ней обнаружилась какая-то гигантская пещера, залитая слабым голубым свечением. Кальден потянул Мэй за собой, под округлый свод футов тридцать высотой.
— Где мы? — спросила она.
— Раньше здесь хотели построить метро, — сказал он. — Потом забросили. Теперь тут пустота. Странное место, рукотворный тоннель пополам с настоящей пещерой. Вон сталактиты, видишь?
Он указал подальше, где росли сталагмиты и сталактиты — будто пещерная пасть скалилась кривыми зубами.
— А куда он ведет? — спросила Мэй.
— В тоннель под Заливом. Я прошел с полмили, но дальше слишком мокро.
На полу черно блестело мелководное озерцо.
— Я так думаю, здесь поселятся будущие Стюарты, — сказал он. — Тысячи Стюартов — может, не такие крупные. Наверняка ящики станут меньше. С человека размером.
Они оба посмотрели в тоннель, и Мэй представила себе это будущее — уходящие в темноту бесконечные ряды красных стальных контейнеров.
Кальден перевел взгляд на нее:
— Никому не говори, что я тебя сюда водил.
— Не скажу, — ответила Мэй и тут же поняла, что, значит, придется врать Энни. Сейчас ей показалось, что цена невысока. Захотелось снова поцеловать Кальдена, и она обняла его лицо, притянула к себе, раздвинула губы. Зажмурилась и вообразила длинную пещеру, и голубой свет в вышине, и темную воду внизу.
И здесь, в тенях, вдали от Стюарта, что-то в Кальдене переменилось и его руки обрели уверенность. Он обнял ее крепче, и ладони его наливались силой. Его губы оторвались от нее, пробежали по ее щеке, по шее, замерли, подобрались к ее уху, горячо подышали. Мэй старалась не отставать, обнимала его голову, целовала шею, гладила спину, но вел он, у него был план. Правая рука легла ей на спину, притянула ближе, и он жестко вжался ей в живот.
А потом Мэй взлетела. Очутилась в воздухе, и Кальден ее понес, и она обхватила его ногами, и он решительно шагал, а она плыла спиной вперед. Приоткрыла глаза и опять зажмурилась, не желая знать, куда он ее несет, доверяя ему, понимая, как напрасно доверяет, — они в глубоком подземелье, этого человека невозможно найти, она даже не знает его фамилии.
А потом он стал ее опускать, и она напряглась, предчувствуя каменный пол пещеры, но посадка вышла мягкой, на какой-то матрас. Мэй открыла глаза. Альков в стене, пещера в пещере, в нескольких футах над полом. Вокруг полно одеял и подушек — Кальден уложил ее на них.
— Ты здесь ночуешь? — спросила она, в своей лихорадке сочтя, что это почти логично.
— Иногда, — сказал он, дохнув пламенем ей в ухо.
Она вспомнила про презервативы из поликлиники доктора Вильялобос.
— У меня есть, — сказала она.
— Хорошо, — ответил он, забрал у нее презерватив, сорвал обертку, а Мэй стащила с него штаны.
Двумя рывками он содрал с нее брюки и трусы, отбросил прочь. Лицом зарылся ей в живот, обхватил бедра, его пальцы поползли вверх, внутрь.
— Иди ко мне, — сказала она.
Он так и сделал, и в ухо ей прошептал:
— Мэй.
Она больше не умела складывать слова.
— Мэй, — повторил он, и она разлетелась на куски.
* * *
Она проснулась в общаге и поначалу решила, что все это ей приснилось, от первой до последней секунды: подземные залы, вода, красные контейнеры, ладонь на спине, затем постель, подушки, пещера в пещере — что ни возьми, все неправдоподобно. Произвольный набор деталей, реквизит неловких грез, в реальности невозможный. Но встав, приняв душ и одевшись, она поняла, что все случилось ровно так, как она запомнила. Она поцеловала этого Кальдена, о котором почти ничего не знала, а он водил ее не только в помещения особого допуска, но еще в какой-то сумеречный зал, где они потерялись на много часов и вырубились. Она позвонила Энни:
— Мы слились в экстазе.
— Кто? Вы со стариком?
— Он не старик.
— От него не пахло затхлостью? А про кардиостимулятор и подгузники он не упоминал? Не говори, что он прямо на тебе помер.
— Ему нет и тридцати.
— Ты наконец узнала его фамилию?
— Нет, но он дал мне телефон.
— Высокий класс, о да. Уже звонила?
— Пока нет.
— Пока нет?
В животе у Мэй екнуло. Энни громко фыркнула.
— Ты же знаешь, я боюсь, он какой-то шпион. Ошивается тут. Он легально в кампусе, ты проверила?
— Проверила. Он работает в «Сфере». Сказал, что знает тебя, и у него повсюду доступ. Да он нормальный. Может, эксцентричный слегка.
— Что значит — повсюду доступ? — В тоне Энни зазвучала сталь.
Тут Мэй поняла, что пора врать. Она хотела вновь быть с Кальденом, хотела слиться с ним и не хотела, чтобы Энни закрыла ей доступ к нему, к его широким плечам, к его элегантному силуэту.
— Это значит, что он хорошо тут ориентируется, — сказала Мэй.
Отчасти она подозревала, что, быть может, Кальден и впрямь здесь нелегально, какой-то лазутчик, — ее внезапно озарило, что он, вероятно, живет в этой странной подземной берлоге. Не исключено, что он из противников «Сферы». Скажем, работает на сенатора Уильямсон или на будущего конкурента. Или он попросту никто, любопытный и назойливый блогер, который хочет подобраться ближе к машинному сердцу мира.
— Так вы где слились в экстазе? В общаге у тебя?
— Ага, — сказала Мэй. Так врать полегче.
— И он остался на ночь?
— Нет, ему надо было домой. — Чем дольше они проговорят, тем больше вранья Мэй нагородит, и она сочинила предлог закруглиться: — Мне сегодня на «Сферический опрос». — Это плюс-минус правда.
— Позвони потом. И выясни его фамилию.
— Ладно.
— Мэй, я тебе не босс. Я не хочу над тобой надзирать. Но компании нужно выяснить, кто он. Вопросы безопасности — дело очень серьезное. Давай его сегодня вычислим, ладно?
Голос у нее переменился — прямо недовольная начальница. Мэй проглотила злость и повесила трубку.
Затем позвонила по номеру Кальдена. Длинные гудки уходили в бесконечность. Голосовая почта не включилась. И до Мэй снова дошло, что у нее нет способа с ним связаться. Ночью она то и дело порывалась спросить, как его фамилия, выяснить хоть что-нибудь, но момент вечно был неподходящий, Кальден у нее фамилии не спрашивал, и она решила, что они обменяются контактами при расставании. Но они забыли. Во всяком случае, она забыла. И как же это они расстались? Он проводил ее до общаги и снова поцеловал в дверях. Или нет. Поразмыслив, Мэй вспомнила, что он поступил, как в прошлый раз: потянул ее в сторону, подальше от фонаря на крыльце, и поцеловал четырежды, в лоб, в подбородок, в щеки, словно перекрестил. Затем развернулся и исчез в тенях у водопада, где когда-то Фрэнсис отыскал вино.
* * *
В обед Мэй направилась в «Культурную Революцию», где, по наущению Джареда и Джосии с Дениз ее подготовят к «Сферическому опросу». Ее заверили, что это награда, это честь, к тому же приятно — стать одним из сфероидов, которых опрашивают о вкусах, предпочтениях, покупательских привычках и планах; клиентам «Сферы» на пользу.
— Сейчас для тебя это правильный шаг, — сказал Джосия.
— Я думаю, тебе понравится, — кивнула Дениз.
Пит Рамирес оказался пресным красавцем несколькими годами старше Мэй, а в офисе у него не было ни стола, ни кресел, ни прямых углов. Офис был сферический, и когда Мэй вошла, Пит разговаривал по гарнитуре, размахивая бейсбольной битой и глядя в окно. Поманил ее и закончил беседу. Правую руку протянул Мэй, левая не отпускала биту.
— Мэй Холланд. Как я рад. Я знаю, у тебя обед, но я быстро. Если простишь мне отрывистость, уйдешь отсюда через семь минут, нормально?
— Нормально.
— Прекрасно. Ты знаешь, почему ты здесь?
— Наверное.
— Ты здесь, потому что твое мнение ценят. Так ценят, что мир просто обязан его узнать — выслушать твою точку зрения практически по любому вопросу. Это тебе льстит?
Мэй улыбнулась:
— Льстит.
— Ладно, вот у меня гарнитура, да?
Он показал на свой гаджет. Надевается на голову, вдоль скулы — дужка с волосок толщиной, на конце микрофон.
— Я тебе дам такую же. Не против?
Мэй улыбнулась, но Пит не ждал ответа. Напялил ей на голову гарнитуру, поправил микрофон.
— Скажи что-нибудь? Я звук проверю.
Ни планшета, ни монитора поблизости не наблюдалось, и Мэй сделала вывод, что Пит целиком перешел на ретинальный интерфейс — прежде она такого не встречала.
— Скажи, что ела на завтрак.
— Банан, гранолу, — сказала она.
— Отлично. Сначала настроим звуковую схему. Какой ты хочешь звук для оповещений? Чириканье, трезвучие, как тебе лучше?
— Скажем, стандартный чирик?
— Чирикают у нас так, — сказал Пит, и в наушниках у Мэй чирикнуло.
— Нормально.
— Мало, чтоб было нормально. Ты это будешь часто слышать. Подбирай тщательно. Давай другие попробуем.
Они попробовали еще десяток и в конце концов остановились на колокольном звоне, далеком и загадочно гулком, точно звонили в далекой церкви.
— Отлично, — сказал Пит. — Объясняю, как это работает. Измеряем настроения выборки сфероидов. Важная задача. Тебя сюда отправили, потому что нам и нашим клиентам крайне важно твое мнение. Твои ответы помогут тоньше приспособить наши услуги к клиентским потребностям. Ага?
Мэй начала было отвечать, но он уже продолжил:
— Слышишь колокол — киваешь, гарнитура поймет, что ты кивнула, и в наушниках тебе зададут вопрос. Отвечаешь по-английски. Вопрос нередко структурирован так, что ответ может быть двояким — «весело» и «грустно». Распознавание речи тонко на них настроено, бубни как угодно невнятно и не парься. Само собой, если говоришь четко, проблем не возникает. Попробуешь?
Мэй кивнула, потом кивнула, едва прозвонил колокол, и в наушниках раздался вопрос:
— Как ты относишься к обуви?
Мэй развеселилась, ответила:
— Весело.
Пит подмигнул:
— Простой вопрос.
Голос спросил:
— Как ты относишься к модной обуви?
— Весело, — сказала Мэй.
Пит поднял руку — погоди, мол.
— Конечно, на большинство вопросов нельзя ответить стандартно — «весело», «грустно» или «пофиг». На любой вопрос можно отвечать подробнее. Следующий требует развернутого ответа. Поехали.
— Как часто ты покупаешь новую обувь?
Мэй ответила:
— Раз в два месяца, — и прозвонил колокол. — Я слышала колокол. Это хорошо?
— Да, извини, — сказал Пит. — Я его включил — он означает, что ответ услышан, записан и готов следующий вопрос. Можно опять кивнуть, тебе зададут следующий, а можно дождаться подсказки.
— Не поняла — а разница в чем?
— Ну, у тебя есть, как бы это сказать, не то чтобы квота, но определенное число вопросов за один рабочий день — ожидается, что в идеале ты ответишь на столько-то. Скажем, пятьсот, но бывает больше или меньше. Выбираешь удобный темп, отвечаешь разом или между делом в течение дня. Обычно все справляются с пятью сотнями за час — не очень напряженно. Или можно дождаться подсказки — программа включит напоминалку, если сочтет, что ты отстаешь. Экзамены по ПДД онлайн сдавала?
Мэй сдавала. Двести вопросов, на них выделено два часа. Она все заполнила за двадцать пять минут.
— Да, — сказала она.
— Тут то же самое. С дневной нормой справишься в два счета. Можем потом увеличить темп, если у тебя живо пойдет. Хорошо?
— Отлично, — сказала она.
— А если сильно отвлечешься, через некоторое время поступит второй сигнал — напоминание, что надо отвечать. Этот сигнал уже другой. Давай выберем?
Они опять послушали сигналы, и она выбрала далекий туманный горн.
— Или, — сказал Пит, — иногда выбирают случайные сигналы. Послушай-ка. Нет, погоди секунду. — Глаза у него застыли, и он сказал в микрофон: — Проба, голос Мэй, «Мэй». — И посмотрел на нее. — Вот так, послушай.
Мэй услышала, как ее собственный голос почти шепотом назвал ее по имени. Очень интимно; внутри у нее поднялся какой-то странный вихрь.
— Это же твой голос, да?
Мэй вспыхнула, растерялась — совсем непохоже на ее голос, — но умудрилась кивнуть.
— Программа считывает твой голос с телефона и складывает любые слова. Даже твое имя! Поставим такой сигнал?
— Да, — сказала Мэй. Она не знала, хочет ли то и дело слышать, как ее голос называет ее по имени, но понимала, что хочет услышать это снова и как можно скорее. Это было так странно — в полушаге от границ нормального.
— Хорошо, — сказал Пит. — Мы закончили. Когда вернешься на рабочее место, прозвонит колокол. До вечера постарайся ответить побольше — хотя бы на первые пятьсот вопросов. Договорились?
— Договорились.
— А, и у тебя на столе новый монитор. Иногда вопрос сопровождается картинкой. Но мы не злоупотребляем — мы понимаем, что тебе надо сосредоточиться.
На столе у Мэй справа от нубского монитора стоял другой — уже пятый. До часу дня оставалось несколько минут, и Мэй протестировала систему. Прозвонил колокол, она кивнула. Женский голос — как из сводки новостей — спросил:
— В отпуске ты предпочитаешь расслабиться на пляже, в шикарной гостинице или отправиться в приключение — например, сплавляться на байдарке по горным рекам?
— Приключение, — ответила Мэй.
Бом-м — тихо и мелодично.
— Спасибо. Какое приключение? — спросил голос.
— Сплав на байдарке по горным рекам, — ответила Мэй.
Бом-м. Мэй кивнула.
— Спасибо. Сплавляясь на байдарках по горным рекам, ты выберешь многодневный поход с ночевкой или однодневный?
Другие члены ячейки вернулись с обеда и уже рассаживались. 12:58.
— Многодневный, — сказала она.
Бом-м. Мэй кивнула.
— Спасибо. Как тебе поход по Великому каньону?
— Весело.
Тихий бом-м. Мэй кивнула.
— Спасибо. Ты готова заплатить тысячу двести долларов за недельный поход по Великому каньону? — спросил голос.
— Пофиг, — ответила Мэй и подняла голову. Джаред забрался на стул.
— Канал открыт! — заорал он.
Почти тотчас к Мэй прилетело двенадцать клиентских запросов. Мэй ответила на первый, получила 92, послала опросник, подняла до 97. Ответила еще на два, средний рейтинг 96.
— Мэй.
Женский голос. Мэй огляделась, решив, что это Рената. Но поблизости никого.
— Мэй.
Ну да, это же ее собственный голос — подсказка, которую она себе задала. Он был громче, нежели она ожидала, громче вопросов и колокола, и однако соблазнял, волновал. Мэй прикрутила громкость на гарнитуре, и голос повторил:
— Мэй.
При низкой громкости выходило не так загадочно, и Мэй вернула прежнюю.
— Мэй.
Это ее голос, она понимала, но отчего-то он не вполне походил на нее — как будто Мэй, но взрослее, мудрее. Так говорила бы старшая сестра Мэй — будь у Мэй старшая сестра, больше повидавшая в жизни.
— Мэй, — повторил голос.
Он словно вздергивал ее на ноги, бешено кружил. От него сердце всякий раз пускалось вскачь.
— Мэй.
— Да? — наконец сказала она.
Но ничего не произошло. Голос не запрограммирован отвечать на вопросы. Ей не объяснили, что говорить. Она попробовала кивнуть.
— Спасибо, Мэй, — сказал ее голос, а затем прозвонил колокол.
— Ты готова заплатить тысячу двести долларов за недельный поход по Великому каньону? — повторил первый голос.
— Да.
Бом-м.
* * *
Приспособиться было нетрудно. В первый день она одолела 652 вопроса, и ее похвалили Пит Рамирес, Дэн и Джаред. Полная сил, желая произвести на них впечатление, назавтра она ответила на 820 вопросов, еще спустя сутки — на 991. Совсем несложно, и приятно, когда тебя ценят. Пит сказал, что клиенты благодарны ей за вклад, за искренность и за соображения. Успехи Мэй позволили привлечь к программе других членов ячейки, и к концу второй недели на вопросы отвечали еще человек десять. Потребовались сутки, чтобы привыкнуть, — куча народу в офисе только и делала, что кивала, и к тому же манера у всех разнилась: кто-то дергал головой внезапно, по-птичьи, кто-то плавно опускал подбородок, — но вскоре это стало такой же рутиной, как и прочие рутины — все сидят, печатают, работают за несколькими мониторами одновременно. Порой складывалась прекрасная картина: целое поголовье кивало как будто в унисон, точно в головах у всех играла одна и та же музыка.
* * *
Этот новый уровень, «Сферический опрос», отвлекал Мэй от Кальдена, который так до сих пор с ней и не связался и ни разу не ответил на звонок. Она звонила два дня, потом бросила и больше ни словом не обмолвилась о нем никому, включая Энни. Мысли текли по тому же руслу, что после первой встречи в цирке. Сначала его недоступность интриговала, была даже свежа. Спустя три дня она казалась подростковым выпендрежем. На четвертый день эти игры утомили Мэй. Серьезный человек не станет вот так пропадать. Он не питает к ней серьезных чувств, ему безразлично, что чувствует она. Вживую он казался крайне чувствительным, но в разлуке отсутствие его было так полно — хотя полное отсутствие коммуникаций в «Сфере» весьма труднодостижимо, — что смахивало на насилие. До Кальдена с ней никогда не случалось подлинной страсти, и все же с ним покончено. Она согласится и на меньшее, если человек будет доступен, знаком, обнаружим.
Между тем Мэй работала над «Сферическим опросом» и росла. Рейтинги коллег были открыты всем, среди участников царила здоровая конкуренция — она не давала расслабляться. Средний показатель Мэй составлял 1 345 вопросов в день — уступала она только нубу Себастьяну, который сидел в углу и никогда не ходил обедать. Поскольку четвертый экран до сих пор кишел вопросами нубов, Мэй не расстраивалась, что в этой категории выходит второй. К тому же ее ИнтеГра весь месяц держался на 1900+, а Себастьян еще не одолел четырехтысячный порог.
Как-то раз во вторник после обеда она пробивалась выше 1 800, комментируя сотни фотографий и постов в «ТропоСфере», и тут увидела у дальней стены чью-то фигуру — человек опирался на дверной косяк. Мужская фигура, в полосатой рубашке, как была у Кальдена. Руки скрещены на груди, голова склонена набок, будто он наблюдал нечто непонятное и не вполне верил своим глазам. Мэй не усомнилась, что это Кальден, и тотчас забыла, как дышать. Не успев придумать отклика поравнодушнее, она помахала, и он помахал в ответ, едва подняв руку чуть выше живота.
— Мэй, — сказали ей в наушниках.
Тут он развернулся и исчез.
— Мэй, — повторил голос.
Она сдернула гарнитуру и помчалась к двери, но Кальден уже испарился. Она инстинктивно свернула к туалету, где видела его впервые, но его не было и там.
Когда она вернулась к столу, в кресле кто-то сидел. А именно Фрэнсис.
— Я по-прежнему раскаиваюсь, — сообщил он.
Мэй на него посмотрела. Густые брови, вместо носа лодочный киль, опасливая улыбка. Мэй вздохнула, вгляделась. Так улыбаются, сообразила она, те, кто не бывает уверен, что уловил соль анекдота. И однако в последние дни Мэй размышляла о Фрэнсисе — о том, как он контрастирует с Кальденом. Кальден — призрак, Кальден хочет, чтобы Мэй за ним гонялась, а Фрэнсис абсолютно доступен, напрочь лишен таинственности. В редкие минуты слабости Мэй раздумывала, как поступит, столкнувшись с Фрэнсисом вновь. Поддастся ли его готовности быть рядом, его простому желанию быть подле нее? Вопрос не давал ей покоя который день, но лишь теперь она поняла, каков ответ. Нет. Фрэнсис по-прежнему ей омерзителен. Его робость. Назойливость. Мольба в голосе. Воровство.
— Видео стер? — спросила она.
— Нет. Я не могу, сама знаешь. — И с улыбкой крутанулся в кресле. Решил, что у них тут дружеская беседа. — В «ТропоСфере» был опрос, я ответил за тебя. Ты же, наверное, не против, чтобы «Сфера» предоставила помощь Йемену?
На миг она вообразила, как заедет ему кулаком в морду.
— Уйди, пожалуйста.
— Мэй. Никто этот ролик не смотрел. Он же просто в архиве. Только в «Сфере» каждый день появляется десять тысяч таких же. А в мире — миллиард, и он лишь один из них.
— А я не хочу, чтоб он был одним из миллиарда.
— Мэй, говоря строго, он уже не принадлежит ни тебе, ни мне. Сама понимаешь. Я бы при всем желании не смог его стереть. Это как новости. Даже если произошли с тобой, тебе они не принадлежат. Ты не владеешь историей. Он теперь часть коллективной летописи.
Мэй почудилось, что у нее сейчас лопнет голова.
— Мне надо работать, — сказала она, умудрившись не заехать Фрэнсису по лицу. — Уйди, а?
И тогда он наконец сообразил, что она его на дух не выносит и видеть не хочет. Лицо его скривилось — он, кажется, надулся. Уставился на свои ботинки.
— А ты знаешь, что в Вегасе одобрили «Детиктив»?
И на краткий миг она ему посочувствовала. Он отчаявшийся человек, лишенный детства, наверняка с ранних лет всем пытался угодить — одним, другим, третьим опекунам, которые не желали приютить его насовсем.
— Это замечательно, — сказала она.
Заря улыбки осветила его лицо. Надеясь умиротворить Фрэнсиса, отправить восвояси и все-таки поработать, Мэй пошла чуть дальше:
— Ты спасаешь кучу жизней.
Тут он просиял:
— Представляешь, через полгода все закончится. Можно будет внедрить везде. Полное покрытие. Все дети на глазах, все дети навеки спасены. Мне Стентон сам сказал. А ты знаешь, что он заходил ко мне в лабораторию? Лично заинтересовался. И, похоже, название поменяют на «АУтенДети». Поняла, да? «АУтенТы», «АУтенДети».
— Это прекрасно, — сказала Мэй. Ее до краев затопило сострадание — коктейль из эмпатии, жалости и даже восхищения. — Давай потом поговорим.
* * *
Такие повороты сюжета, как у Фрэнсиса, в те недели случались поразительно часто. Поговаривали, что «Сфера» — точнее, лично Стентон — возьмет на себя городское управление Сан-Винченцо. Разумно, если учесть, что городские службы в основном финансировались и совершенствовались компанией. Возник слух, будто разработчики «Проекта 9» придумали, как заменить бессистемную мешанину ночных снов структурированным мышлением и решением реальных задач. Еще одна команда вплотную приблизилась к рассеиванию торнадо сразу по возникновении. И был всеобщий любимец, проект, над которым трудились не первый месяц: подсчет песчинок в Сахаре. Нужно ли это миру? Практическая польза неочевидна, но Волхвы относились к этому с юмором. Стентон, инициатор проекта, говорил, что это просто забава, нужно в первую очередь для того, чтобы понять, возможно ли это, — в чем не было сомнений, алгоритмы задействованы несложные, — и лишь во вторую — ради научной ценности. Мэй вместе с большинством сфероидов трактовала проект как игру мускулами — дескать, поглядите, у «Сферы» есть воля, находчивость и финансы, а значит, на земле не останется вопросов без ответа. Посему осенью, не без театральности — процесс затягивали, на сами-то подсчеты ушло всего три недели, — число сахарских песчинок наконец обнародовали — комически огромное число, которое поначалу никому ни о чем не сказало, все только поняли, что «Сфера» сдержала слово. «Сфера» обещала и делала, фантастически быстро и эффективно.
Но главное — и сам Бейли квакал об этом раз в несколько часов, — в США и по всему миру стремительно росло число прозрачных народных избранников. Почти все сочли, что тенденция необратима. Когда Сантос объявила о своей прозрачности, СМИ об этом написали, однако взрыва, на который рассчитывали в «Сфере», не произошло. Но люди логинились и смотрели, до них доходило, что Сантос убийственно серьезна, что она транслирует всю свою жизнь с утра до ночи, без фильтров и без цензуры, — и аудитория стала расти экспоненциально. Сантос ежедневно публиковала свой график, и ко второй неделе, когда у нее была назначена встреча с группой лоббистов, желавших бурить скважины в тундре на Аляске, совещание смотрели миллионы. С лоббистами она была прямодушна — ни проповедей, ни потворства. Она была откровенна, она задавала вопросы, какие обычно звучали за закрытыми дверями, и это зрелище захватывало, даже вдохновляло.
На третью неделю еще двадцать один избранник американского народа попросил «Сферу» о поддержке прозрачности. Мэр Сарасоты. Сенатор от Гавайев и, что неудивительно, оба калифорнийских сенатора. Весь муниципальный совет Сан-Хосе. Городской управляющий Индепенденса, штат Канзас. И едва полку прозрачных прибывало, Волхвы квакали, поспешно собирали пресс-конференцию, демонстрировали первую прозрачную минуту. К концу месяца со всего света поступили уже тысячи запросов. Стентон и Бейли заявляли, что изумлены, польщены, ошеломлены, однако их застали врасплох. «Сфера» не готова удовлетворить весь спрос. Но намерена стараться.
Закипел выпуск камер, пока не доступных простому потребителю. На заводе в китайской провинции Гуандун запустили новые смены; строили второй завод, чтобы учетверить производственные мощности. Едва включалась новая камера, едва новый лидер нации становился прозрачным, Стентон выпускал очередной пресс-релиз, устраивали очередной прием, и зрительская аудитория росла. К концу пятой недели 16 188 избранных представителей, от Линкольна до Лахора, перешли на полную прозрачность, а список предварительной записи все удлинялся.
На непрозрачных давили — сначала вежливо, затем невыносимо. Эксперты и избиратели задавали один и тот же вопрос, очевидный и оглушительный: что ты, такой мутный, скрываешь? Некоторые наблюдатели возражали, поминали приватность, твердили, что властям почти любого уровня необходимо ряд функций осуществлять за закрытыми дверями из соображений безопасности и эффективности, но общий импульс раздавил эти аргументы, как букашек, и тенденция крепла. Если ты действуешь не на свету, чем же ты занят в тени?
И регулярно случались чудеса, которые смахивали на высшую справедливость: едва кто-нибудь принимался визжать о якобы монополии «Сферы», о ее противозаконной монетизации пользовательских персональных данных или сочинял еще какие параноидальные и доказуемо ложные обвинения, вскоре выяснялось, что обвинитель — преступник или извращенец высшего разряда. Одного связали с сетью террористических ячеек в Иране. Другой покупал детскую порнографию. Всякий раз эти люди оказывались в новостях: следователи выносили у них из домов компьютеры, на которых было задано бесконечное множество немыслимых поисковых запросов и хранились груды противозаконных и непристойных материалов. Ну а что? Логично. Кто, кроме пограничных типов, станет препятствовать безукоризненному совершенствованию мира?
Спустя какие-то недели непрозрачные чиновники обернулись париями. Если они не соглашались на видеосъемку, прозрачные с ними не встречались, и все мутные очутились за бортом. Их электорат недоумевал, что такое они утаивают; их поражение на выборах было практически предопределено. Мало кто решится на предстоящих выборах любого уровня выставить свою кандидатуру, не став прозрачным, — что, по общему мнению, мгновенно и навсегда должно повысить качество кандидатов. Больше не будет на свете политиков, которые не отвечают за свои действия непосредственно и целиком, ибо их слова и поступки известны, записаны и бесспорны. Не останется ни кулуаров, ни грязных сговоров. Только ясность, только свет.
Прозрачность самой «Сферы» тоже была неизбежна. Среди выборных представителей прозрачность набирала обороты, и в компании, а также вне ее заворчали: а как же сама «Сфера»? Да, говорил Бейли в выступлениях перед широкой общественностью и сфероидами, мы тоже должны стать прозрачными. Мы тоже должны открыться. И так возникла корпоративная прозрачность, которая началась с установки в кампусе тысячи камер «ВидДали». Первым делом их понатыкали в комнатах отдыха, кафетериях и на открытом воздухе. Потом, когда Волхвы оценили потенциальные риски в смысле защиты интеллектуальной собственности, камеры появились в коридорах, офисах, даже в лабораториях. Покрытие вышло неполное — оставались сотни секретных зон, а в уборных и других помещениях личного плана камеры были запрещены, — но в остальном кампус отчетливо и открыто предстал миллиарду с лишним своих юзеров, и поклонники компании, и без того преданные ей и завороженные ее таинственной аурой, подобрались ближе, будто сами вступили в этот распахнутый гостеприимный мир.
В ячейке Мэй работало восемь камер «ВидДали», и спустя несколько часов после их подключения ей и ее коллегам поставили новые мониторы — видно их сетку и можно подключаться к чужим. Хочешь — глянь, свободен ли твой любимый столик в «Стеклянной кормушке». Хочешь — проверь, много ли народу на фитнесе. Хочешь — посмотри, что за кикбольный матч идет, для серьезных людей или так, мячик попинать. И Мэй с удивлением узнала, до чего интересна, оказывается, жизнь кампуса людям извне. Не прошло и пары часов, как ей полетели приветы от друзей по школе и колледжу — они отыскали ее и смотрели, как она работает. Ее физрук из средней школы, когда-то считавший, что Мэй несерьезно подходит к Президентским соревнованиям по физподготовке, теперь восхищался: «Приятно видеть, Мэй, что ты так усердно трудишься!» Парень, с которым она недолго встречалась в колледже, написал: «Ты что, вообще из-за стола не выходишь?»
Она стала чуть вдумчивее выбирать, что надеть на работу. Больше обращала внимание, как и где чешется, когда и как сморкается. Но это были полезные мысли, правильная подстройка. И, понимая, что на нее смотрят, что рабочая среда «Сферы» в мгновение ока привлекла самое пристальное внимание всего мира, Мэй острее прежнего сознавала, как стремительно и радикально переменилась ее жизнь. Всего три месяца назад она работала в коммунальной службе родного города, о котором никто и слыхом не слыхивал. А теперь общается с клиентами по всему земному шару, работает за шестью мониторами, обучает очередную группу нубов и чувствует, что она невероятно нужна, ее высоко ценят, ее интеллект развивается.
А с приложениями, разработанными в «Сфере», Мэй способна была повлиять на мировые события, даже спасать жизни в далеких странах. Вот как раз сегодня утром пришло сообщение от подруги по колледжу Тани Шварц — та просила поддержать инициативу, которую продвигал ее брат. В Гватемале действует военизированная группировка, новый всплеск терроризма восьмидесятых — нападают на деревни, забирают женщин в плен. Одна женщина, Ана Мария Геррера, сбежала и рассказала о ритуальных изнасилованиях, о юных девушках, которых берут в наложницы, об убийствах тех, кто отказывается сотрудничать. В колледже Таня гражданской активисткой не была, а сейчас писала, что эти зверства подтолкнули ее выступить, и просила всех знакомых присоединиться к инициативе под названием «Мы слышим тебя, Ана Мария». «Покажем ей, что у нее есть друзья по всему миру и они не согласны мириться с такими вещами», — говорилось в Танином письме.
Мэй посмотрела на фотографию Аны Марии: та сидела в побеленной комнате на складном стуле, равнодушно глядя в потолок, на коленях держа безымянного ребенка. Рядом с фотографией — кнопка с веселым смайликом, подписанным «Я слышу тебя, Ана Мария»; если нажать, имя Мэй появится в списке тех, кто поддерживает Ану Марию. Мэй нажала. «Не менее важно, — писала Таня, — что мы обращаемся к военизированным группировкам и осуждаем их действия». Под портретом Аны Марии было другое фото, мутное: густыми джунглями идут мужчины в разносортной военной форме. Рядом кнопка с грустным смайликом и подпись: «Мы осуждаем силы безопасности Центральной Гватемалы». Мэй на миг замялась, понимая, что это серьезный поступок — высказаться против насильников и убийц, — но она должна выразить свою позицию. Она ткнула в кнопку. Автоответчик поблагодарил ее, отметив, что она 24 726-й человек, пославший веселый смайлик Ане Марии, и 19 282-й, кто послал грустный смайлик военизированной группировке. Таня в письме замечала, что веселые смайлики отправляются Ане Марии на телефон, однако Танин брат пока не придумал, как передать грустные смайлики силам безопасности Центральной Гватемалы.
После Таниной петиции Мэй немножко посидела — очень собранная, очень самоосознанная: она, вероятно, завела себе могущественных врагов в Гватемале, и это видели тысячи зрителей «ВидДали». Самоосознание ее росло, она отчетливо ощущала свою власть. Она решила сходить в уборную, умыться холодной водой, заодно ноги поразмять, а когда зашла в туалет, зажужжал телефон. Номер абонента скрыт.
— Алло?
— Это я. Кальден.
— Ты где был?
— Теперь все сложно. Камеры везде.
— Ты же не шпион, правда?
— Сама ведь понимаешь, что нет.
— А Энни думает, ты шпион.
— Я хочу тебя увидеть.
— Я в туалете.
— Знаю.
— Знаешь?
— «Сферический поиск», «ВидДали»… Нетрудно найти.
— А ты где?
— Сейчас приду. Никуда не уходи.
— Нет. Нет.
— Мне нужно тебя увидеть. Не уходи никуда.
— Нет. Давай потом. В «Новом Царстве» тусовка. Фолковый открытый микрофон. Безопасное место у всех на виду.
— Нет уж. Я не могу так.
— Тебе сюда нельзя.
— Можно, и я сейчас буду.
И повесил трубку.
Мэй глянула в сумочку. Презерватив есть. И она осталась. Зашла в дальнюю кабинку и стала ждать. Понимала, что это немудро. Неправильно по миллиону причин. Нельзя будет рассказать Энни. Энни одобрит почти любые плотские утехи, но не здесь, не на работе в туалете. Мэй принимает неразумное решение, оно плохо отразится на Энни. Мэй следила за часами. Прошло две минуты, а она все стоит в кабинке, ждет мужчину, хотя знакома с ним только шапочно, и он, похоже, хочет лишь дрючить ее в максимально странной обстановке. Ну и почему она здесь? Потому что она этого хочет. Хочет, чтоб он отымел ее в туалете, хочет понимать, что ее отымели в туалете, на работе, и что знать об этом будут только они двое. Что ж она так тянется к этой блестящей безделушке? Открылась дверь, затем щелкнул замок на двери. Мэй и не знала, что там есть замок. Потом широкий шаг Кальдена. Шаги замерли у кабинок — что-то грозно заскрипело, заскрежетали стальные болты. Мэй уловила тень наверху, задрала голову и увидела, как он спускается к ней. Кальден забрался на высокую стенку и переполз по верху. Мэй спиной почувствовала, как он проскользнул в кабинку. Лопатки обдало его жаром, дыхание обожгло шею.
— Ты что творишь? — спросила Мэй.
Его губы раскрылись, язык нырнул ей в ухо. Она ахнула и прижалась к нему. Его руки легли ей на живот, скользнули по талии, спустились к бедрам, стиснули. Она протолкнула их внутрь и вверх; в мозгу шла битва, и наконец Мэй отвоевала себе право на все это. Ей двадцать четыре, если она сейчас так не поступит — вот именно так, именно сейчас, — она так не поступит никогда. Это веление молодости.
— Мэй, — прошептал он. — Хватит думать.
— Я не буду.
— И закрой глаза. Воображай, что я с тобой делаю.
Его рот прижался к ее шее, целовал, лизал, а руки возились с юбкой и трусами. Он стащил и то и другое, бросил на пол, притянул Мэй к себе, мигом наполнил до краев.
— Мэй, — сказал он, когда она рванулась к нему — он держал ее и вошел так глубоко, что достал до сердца. — Мэй, — сказал он, а она упиралась руками в стены, словно отталкивая от них двоих весь мир.
Она кончила, вскрикнув, и он тоже кончил, молча содрогаясь. И они тут же тихонько засмеялись, понимая, что это было безрассудство, они поставили под угрозу свою карьеру, пора уходить. Он развернул ее к себе и поцеловал в губы, не закрывая глаз, глядя изумленно и лукаво.
— Пока, — сказал он, и она лишь помахала, а его фигура снова взлетела позади нее, взобралась на стенку, ушла.
И поскольку у двери он задержался, отпирая замок, поскольку она заподозрила, что, может, больше никогда его не увидит, Мэй нащупала телефон, выставила его над дверцей и сфотографировала, не зная, удалось ли хоть что-то запечатлеть. Глянула на фотку — только правая рука, от локтя до кончиков пальцев, а в остальном он уже исчез.
* * *
Зачем врать Энни? Мэй спрашивала себя, не зная ответа, но зная, что соврет. Оклемавшись, она вернулась к столу и тотчас, не в силах остановиться, написала Энни, которая летела в Европу или уже над Европой. «И снова с седым», — сообщила Мэй. Само упоминание приведет к вранью, по мелочи и по-крупному, и в те минуты, что разделяли отправку сообщения и неизбежный ответ Энни, Мэй размышляла, сколько скрывать и почему.
Наконец Энни отозвалась: «Хочу знать все и сейчас же. Я в Лондоне с какими-то шестерками из парламента. По-моему, один достал монокль. Отвлеки меня».
Раздумывая, до какой степени посвящать Энни, Мэй подразнила ее деталями: «В туалете».
Энни ответила тотчас:
«Со стариком? В туалете? Вы подгузник меняли?»
«Нет. В кабинке. И он СИЛЕН».
Позади кто-то окликнул Мэй по имени. Она обернулась — Джина и ее широченная нервная улыбка.
— Найдется секундочка?
Мэй попыталась было повернуть монитор, где вела беседу с Энни, но Джина уже увидела.
— С Энни разговариваешь? — поинтересовалась она. — Вы прямо не разлей вода, а?
Мэй кивнула, повернула экран, и глаза у Джины погасли.
— Удобно сейчас послушать про Коэффициент Конвертации и Чистую Розницу?
Мэй напрочь забыла, что Джина должна была показать ей очередной уровень.
— Конечно, — сказала Мэй.
— Энни тебе уже объясняла? — очень трепетно спросила Джина.
— Нет, — покачала головой Мэй, — не объясняла.
— Она тебе не объясняла про Коэффициент Конвертации?
— Нет.
— И про Чистую Розницу?
— Нет.
Джина просветлела.
— А. Ладно. Хорошо. Так что, сейчас? — И Джина вгляделась в Мэй, словно ища малейший намек на сомнение, от которого можно будет с чистой совестью разрыдаться.
— Отлично, — сказала Мэй, и Джина снова просияла.
— Хорошо. Начнем с Коэффициента Конвертации. Тут все довольно очевидно. «Сфера» не существовала бы, не росла и не приблизилась бы к полноте, если бы не реальные продажи, реальная торговля. Наша миссия — открыть миру доступ к информации, но деньги мы получаем от рекламодателей, которые через нас рассчитывают выйти к клиентам, да?
Джина коротко улыбнулась, и на лице ее как будто ничего не осталось — только крупные белые зубы. Мэй постаралась сосредоточиться, но думала про Энни, которая сидит в парламенте на совещании и, несомненно, думает про Мэй и Кальдена. А сама подумав про Кальдена, Мэй вспомнила его руку у себя на талии, и как он осторожно насаживает Мэй на себя, и глаза у нее закрыты, и картина в голове разрастается…
Джина болтала дальше:
— Но как вызвать, как стимулировать продажи? Вот это и есть Коэффициент Конвертации. Можно квакать, комментировать, оценивать и освещать любой продукт, но умеешь ли ты перевести все это в плоскость реальных действий? Своим авторитетом добиться поступка — вот что важно, да?
Джина теперь сидела рядом, положив руки на клавиатуру. Открыла сложную таблицу. Тут на второй экран прилетело сообщение от Энни. Мэй слегка повернула монитор. «Придется мне быть боссом. Фамилию узнала наконец?»
Мэй заметила, что Джина тоже читает, даже не пытаясь скрыть это.
— Валяй, — сказала та. — Важное ведь дело.
Мэй потянулась через нее к клавиатуре и напечатала свое вранье — едва выйдя из туалета, она поняла, что скажет Энни так: «Да. Я все знаю».
Ответ прилетел мгновенно: «И как его фамилия?»
Джина прочла.
— С ума сойти. Вот так переписываться с Энни Эллертон.
— Ну, наверное, — сказала Мэй и напечатала: «Не скажу».
Это Джина тоже прочла, но интересовало ее не столько содержание, сколько тот факт, что разговор происходил у нее на глазах.
— Вы что, прямо так запросто треплетесь?
Мэй смягчила удар:
— Не целыми днями.
— Не целыми днями? — Джинино лицо осветила нерешительная улыбка.
На монитор прорвалась Энни: «Что, правда не скажешь? Говори быстро».
— Извини, — сказала Мэй. — Я почти закончила.
И напечатала: «Нет. Ты ему будешь мозги полоскать».
«Пришли фотку», — написала Энни.
«Нет. Но фотка есть», — напечатала Мэй, запустив вторую необходимую ложь. Фотка в самом деле была, и, едва сообразив, что фотка есть, можно так и сказать, и получится правда, хотя и не вся, а эта полуправда вместе с белой ложью о том, что Мэй якобы знает его фамилию, позволят ей и дальше встречаться с этим Кальденом, который, вполне вероятно, угрожает «Сфере», — в общем, сообразив все это, Мэй поняла, что соврет Энни дважды и выиграет лишнее время — и в это время будет скакать на Кальдене и разбираться, кто он такой и чего от нее хочет.
«Сфоткала в процессе, — напечатала она. — Распознала лицо, все сошлось».
«Слава богу, — ответила Энни. — Но ты все-таки сволочь».
Джина прочла и явно занервничала.
— Может, мы в следующий раз закончим? — спросила она. Лоб у нее внезапно заблестел.
— Да нет, извини, — сказала Мэй. — Продолжай. Я поверну монитор.
От Энни опять прилетело сообщение. Поворачивая монитор, Мэй успела глянуть. «Когда его оседлала, не слышала, как кости трещат? У стариков косточки птичьи, такое давление может и убить».
— Так, — сказала Джина, тяжело сглотнув. — Компании помельче годами отслеживали и пытались влиять на корреляцию онлайновых упоминаний, комментов и рейтингов с реальными продажами. Разработчики «Сферы» создали метод количественной оценки воздействия этих факторов — то есть твоего участия, — и выражают ее Коэффициентом Конвертации.
Прилетело новое сообщение, но Мэй его проигнорировала, и Джина продолжала ковать железо, довольная, что хотя бы на минутку ее сочли важнее, чем Энни.
— Любая покупка, инициированная или подсказанная твоей рекомендацией, поднимает твой Коэффициент Конвертации. Если твоя покупка или рекомендация побуждает к такой же покупке еще пятьдесят человек, твой КК — х50. У некоторых сфероидов КК х1200. То есть в среднем 1 200 человек покупают то же, что они. Они выстроили себе такую репутацию, что их подписчики доверяют им абсолютно и глубоко благодарны за гарантию качественных покупок. Разумеется, один из высочайших КК в «Сфере» — у Энни.
Плямкнула очередная цифровая капля. Джина заморгала, точно ей заехали по лицу, но продолжила:
— Значит, твой средний Коэффициент Конвертации пока составляет х119. Неплохо. Но на шкале от одного до тысячи еще есть куда расти. Под Коэффициентом Конвертации — твоя Чистая Розница, стоимость валовых закупок по твоей рекомендации. Скажем, ты рекомендуешь брелок, тысяча человек его покупают — куплена тысяча брелоков по четыре доллара, и твоя Чистая Розница — четыре тысячи. Просто валовой розничный доход от продаж, которые ты обеспечила. Весело, да?
Мэй кивнула. Ей нравилось, что можно отслеживать влияние своих вкусов и похвал.
Опять капнуло сообщение. Джина заморгала, будто сдерживая слезы. Поднялась.
— Ладно. Я, похоже, мешаю тебе обедать и общаться с подругой. В общем, про Коэффициент Конвертации и Чистую Розницу ты все поняла. К вечеру поставят новый монитор — сможешь их отслеживать.
Она попыталась выдавить улыбку, но уголки губ, кажется, не поднимались, и вышло неубедительно.
— А, и еще: ожидается, что минимальный уровень высокоэффективного сфероида — КК х250, а еженедельная Чистая Розница — сорок пять тысяч долларов. Скромные показатели, у большинства они намного выше. Если будут вопросы, тогда, ну… — Она помолчала, в глазах обида. — Ты всегда можешь спросить Энни.
Развернулась и ушла.
* * *
Спустя несколько дней, в безоблачный четверг под вечер Мэй поехала домой — впервые с тех пор, как отца застраховали в «Сфере». Она знала, что отцу гораздо лучше, и предвкушала встречу вживую, нелепо надеясь на чудесные перемены, но понимая, что увидит лишь мелкие улучшения. И однако в сообщениях и телефонных разговорах родители бурлили. «Теперь все по-другому», — неделями твердили они, умоляли ее приехать и отпраздновать. Предвкушая их неотвратимую благодарность, она ехала на юго-восток, а когда приехала, отец встретил ее в дверях — явно здоровее прежнего, увереннее, больше похож на мужчину — мужчину, которым когда-то был. Протянул руку с запястным монитором, приставил к монитору Мэй.
— Ты гляди-ка. Мы с тобой близнецы. Винишка глотнешь?
В доме они втроем, как обычно, встали вдоль кухонной стойки, и резали кубиками, и панировали, и болтали о том, как разнообразно поправилось отцовское здоровье. Теперь есть выбор, к какому врачу пойти. И нет ограничений на лекарства; все входит в страховку, доплачивать не надо. Они излагали свои медицинские новости, и Мэй видела, что мать стала веселее, жизнерадостнее. И сегодня надела короткие шорты.
— А лучше всего, — сказал отец, — что у матери освободилась куча времени. Все так просто. Я иду к врачу, остальное делает «Сфера». Никаких посредников. Никакой лишней болтовни.
— Я правильно понимаю, что это? — спросила Мэй. В столовой висела серебряная люстра — при ближайшем рассмотрении оказалось, что это произведение Мерсера. Серебряные подсвечники — раскрашенные рога. Вообще-то люстры лишь мельком радовали Мэй — пока встречалась с Мерсером, с трудом подбирала комплименты, — но этот предмет ей взаправду понравился.
— Оно и есть, — сказала мать.
— Неплохо, — сказала Мэй.
— Неплохо? — переспросил отец. — Это его лучшая работа, сама же видишь. В бутике Сан-Франциско ушла бы штук за пять. А он нам ее за так подарил.
Мэй поразилась:
— Почему за так?
— Почему? — переспросила мать. — Потому что он наш друг. Потому что он славный молодой человек. И сделай паузу, прежде чем глазки закатывать или острить, как обычно.
Мэй сделала паузу, а потом, отвергнув полдюжины колкостей и выбрав дальнейшее молчание, решила, что будет великодушной. Потому что Мерсер ей больше не нужен, потому что она теперь важный, объективный двигатель мировой торговли, а в «Сфере» может выбирать из двоих (причем один — вулканическая, каллиграфическая загадка, перелезает через стены, чтобы взять ее сзади); в общем, она может себе позволить великодушие к бедненькому Мерсеру, к его косматой голове и нелепой жирной спине.
— Очень красиво, — сказала Мэй.
— Хорошо, что тебе нравится, — сказала мать. — Можешь сказать ему лично через пару минут. Он придет к ужину.
— Нет, — сказала Мэй. — Только не это.
— Мэй, — твердо сказал отец, — он придет, ясно?
Она понимала, что возразить тут нечего. Прикусила язык, налила себе красного вина и выпила полбокала, накрывая на стол. Когда постучался и вошел Мерсер, лицо у нее почти онемело, а мысли путались.
— Эй, Мэй, — сказал Мерсер и нерешительно ее обнял.
— Люстра твоя отличная, — сказала она и, произнося эти слова, заметила, как они на него подействовали, а потому решила развить: — Просто красавица.
— Спасибо, — сказал он.
И оглянулся на ее родителей, словно проверяя, не ослышался ли. Мэй подлила себе вина.
— Очень хорошая, — продолжала она. — В смысле, я и так в курсе, что ты прекрасно работаешь. — Тут она отвела глаза, зная, что в его взгляде прочтет сомнение. — Но эта лучшая из всех. Я так счастлива, что ты столько вкладываешь… Ну, счастлива, что твоя самая расчудесная работа живет теперь в столовой у моих родителей.
Мэй вынула телефон и сфотографировала люстру.
— Ты что делаешь? — спросил Мерсер — довольный, впрочем, что она сочла люстру достойной запечатления.
— Просто снять хотела. Гляди, — и она показала ему фотку.
Родители испарились, решив, несомненно, что Мэй хочет побыть с Мерсером наедине. Ужас какие смешные и начисто рехнулись.
— Красиво, — сказал он, поглядев на фото чуть дольше, чем Мэй ожидала. Видимо, наслаждаться и гордиться своей работой ему не чуждо.
— Да невероятно! — сказала она. Вино отправило ее в полет. — Ты такой молодец. И я знаю, что для них это ценно, особенно теперь. Здесь появилась важная деталь. — Ее захлестнула эйфория, и дело не только в вине. Это освобождение. Ее семья свободна. — Раньше было так темно, — сказала она.
И на миг они с Мерсером как будто нащупали былую общую почву. Мэй, годами размышлявшая о нем с разочарованием на грани жалости, вспомнила, что он способен на прекрасную работу. Она знала, что он сострадателен и очень добр, хотя узость его горизонтов, конечно, бесила. Но сейчас она видела это… произведение искусства, можно ведь так сказать? оно похоже на искусство, — видела, как оно преобразило дом, и ее вера в Мерсера возродилась.
Тут ее осенило. Сделав вид, что ей надо переодеться, она улизнула наверх. Но переодеваться не стала — вместо этого, сидя на своей прежней постели, она за три минуты запостила фотографию люстры в два десятка дизайнерских и интерьерных лент и поставила ссылку на веб-сайт Мерсера, где был только его телефон, несколько фотографий — он годами этот сайт не обновлял — и электронка. Раз ему не хватает мозгов устроить свой бизнес как полагается, Мэй с восторгом возьмет это на себя.
Когда она закончила, Мерсер уже сидел с ее родителями за кухонным столом, где впритирку стояли салат, курица в масле и овощи. Все трое посмотрели, как Мэй спускается по лестнице.
— Я тебя звал, — сказал отец.
— Мы обычно едим, пока все горячее, — прибавила мать.
Мэй ничего не слышала.
— Извините. Я просто… Ничего себе, как вкусно. Пап, правда люстра у Мерсера красавица?
— Еще бы. О чем я говорил и тебе, и ему. Мы уже год у него какое-нибудь творение выпрашивали.
— Я подходящие рога искал, — сказал Мерсер. — Давненько удачных рогов не попадалось.
Дальше он объяснил, откуда берутся рога, как он покупает их только у надежных поставщиков, про которых точно знает, что они не охотятся, а если охотятся, то с разрешения Департамента охоты и рыболовства — держат под контролем популяцию.
— Замечательно, — сказала мать. — Пока не забыла, я хотела выпить за… Это что?
Телефон у Мэй бипнул.
— Ничего, — сказала Мэй. — Но через секундочку у меня, наверное, будут хорошие новости. Говори, мам.
— Я просто хотела выпить за то, что мы…
Зазвонил телефон у Мерсера.
— Извините, — сказал он и зашарил по штанам, ощупью отыскивая кнопку отбоя.
— Все закончили? — спросила мать.
— Извините, миссис Холланд, — сказал Мерсер. — Продолжайте.
Но у Мэй снова громко зажужжал телефон, и на экране она увидела тридцать семь новых кваков и сообщений.
— У тебя дела? — спросил отец.
— Пока нет, — ответила Мэй, хотя еле сдерживала восторг. Она гордилась Мерсером — вскоре она покажет ему, какая у него потребительская аудитория за пределами Лонгфилда. Если в первые же минуты пришло тридцать семь откликов, через двадцать минут их будет сотня.
Мать продолжала:
— Я хотела сказать спасибо тебе, Мэй, за все, что ты сделала. Благодаря тебе отец поздоровел, а я не свихнулась. И я хотела выпить за Мерсера — он нам как родной, и спасибо ему за великолепную работу. — Она помолчала, словно ожидая, что вот-вот снова зажужжит. — Короче говоря, я рада, что это пережила. Давайте поедим. А то все остывает.
И они приступили к ужину, но спустя пару минут Мэй услышала уже столько бипов, а лента обновилась столько раз, что сдерживаться стало невмоготу.
— Ладно, сил больше нет. Мерсер, я запостила фотографию твоей люстры, и все в восторге! — Она просияла и подняла бокал. — Вот за что надо выпить.
Мерсер не развеселился.
— Погоди. Куда запостила?
— Это прекрасно, Мерсер, — сказал отец и тоже поднял бокал.
Мерсер бокала не поднял.
— Куда запостила, Мэй?
— Во все тематические сообщества, — сказала она, — и комментарии чудесные. — Она подвигала ленту на экране. — Вот давай я первый прочту. Цитирую: «Ух, какой шик!» Это довольно известный промышленный дизайнер из Стокгольма. Вот еще: «Как это круто. Я что-то похожее видела в том году в Барселоне». Это дизайнер из Санта-Фе, у нее там лавка. Она твоей люстре поставила три звезды из четырех, и у нее есть соображения, что можно улучшить. Наверняка удастся торговать у нее, если захочешь. Или еще…
Мерсер ладонями уперся в стол.
— Перестань. Пожалуйста.
— Почему? Ты еще лучшего не слышал. На «Душе дизайна» у тебя уже сто двадцать два смайлика. Невероятное количество за такое время. У них есть рейтинги — ты в верхней полусотне за сегодня. И я даже знаю, как загнать тебя повыше… — Между тем Мэй сообразила, что такая работа наверняка поднимет ее ИнтеГра выше 1 800. А если достаточно народу купит Мерсеровы люстры, Мэй получит приличный Коэффициент Конвертации и Чистую Розницу…
— Мэй. Перестань. Умоляю тебя. — Глаза у Мерсера были маленькие и круглые. — Я не хочу орать в доме твоих родителей, но либо ты перестанешь, либо я ухожу.
— Да погоди секунду, — сказала она и полистала сообщения в поисках такого, которое его наверняка впечатлит. Было одно из Дубая — если найдется, Мерсерово сопротивление точно ослабнет.
— Мэй, — произнес материн голос. — Мэй.
Но Мэй никак не могла отыскать. Да где же оно? Листая, она услышала, как заскрежетал об пол стул. Но она так близка, вот-вот отыщет, и потому она не подняла головы. А затем Мерсера уже не было, и родители смотрели на нее во все глаза.
— Ты, конечно, молодец, что хочешь поддержать Мерсера, — сказала мать, — но я не понимаю, почему сию секунду. Мы же поужинать собрались.
Мэй поглядела на мать, впитала все родительское разочарование и растерянность, на какие ее хватило, а затем выбежала из дома и нагнала Мерсера, когда он задом выезжал с дорожки.
Скользнула на пассажирское сиденье.
— Тормози.
Его глаза были тусклы, безжизненны. Он затормозил, сложил руки на коленях и выдохнул со всей снисходительностью, на какую был способен.
— Да что тебе взбрело, Мерсер?
— Мэй, я просил перестать, а ты не перестала.
— Я что, больно тебе сделала?
— Нет. Ты сделала больно моим мозгам. Они заподозрили, что ты окончательно сбрендила. Я просил перестать, а ты не перестала.
— Я не перестану тебе помогать.
— Я тебя о помощи не просил. И не разрешал тебе публиковать фотографию моей работы.
— Твоей работы. — В голос просочился яд — ясно, что это неуместно и непродуктивно.
— Мэй, ты лицемерная, ты жестокая и ты черствая.
— Чего? Я полная противоположность черствости. Я хочу помочь, потому что верю в твою работу.
— Да какое там. Ты просто неспособна допустить жизнь в четырех стенах. Моя работа живет в одной-единственной комнате. Больше нигде. Она так задумана.
— То есть бизнес тебе не нужен?
Мерсер поглядел в ветровое стекло, откинулся на спинку сиденья.
— Мэй, у меня острое впечатление, будто мир захватила какая-то секта. Знаешь, что мне тут на днях впаривали? Небось, кстати, не обошлось без «Сферы». Слышала про «Домового»? Фигня такая, телефон сканирует весь дом, ищет везде бар-коды…
— Ну да. И заказывает продукты, когда у тебя что-то заканчивается. Гениальная штука.
— Ты считаешь, это нормально? — спросил Мерсер. — Знаешь, под каким соусом они мне это втюхивали? Утопия, как обычно. На сей раз твердили, что это сократит отходы. Если магазины знают, чего хотят покупатели, им не придется заказывать и доставлять сверх требуемого, не надо будет выкидывать то, что не раскупили. Как и все, что вы нам толкаете, вроде красиво, вроде прогрессивно, но чем дальше, тем пристальнее и централизованнее контролируется все, что мы делаем.
— Мерсер, «Сфера» — это люди, такие же, как я. Ты что думаешь — мы где-то сидим, наблюдаем за тобой, а тем временем замысливаем планетарный захват власти?
— Нет. Во-первых, я знаю, что там такие же люди, как ты. Это и пугает. Каждый из вас по отдельности не знает, чем вы заняты вместе. А во-вторых, ты зря так слепо веришь, что у вашего руководства благие намерения. Много лет крупнейшие интернет-каналы были под контролем довольно приличных людей. Во всяком случае, не мстительных хищников. Счастливые были годы. Но я всегда боялся, что будет, если кто-то прибегнет к такой власти, чтобы карать несогласных.
— О чем ты?
— Ты считаешь, это совпадение, что едва какая-нибудь конгрессменша или блогер какой вякают про монополию, вокруг них вдруг разгорается чудовищный скандал с сексом, порнографией и черной магией? Уже двадцать лет Интернет способен в считанные минуты уничтожить кого угодно, но до твоих Трех Волхвов — по крайней мере до одного из них — никто не рвался никого уничтожать. Для тебя это что, новость?
— Да ты просто параноик. Эти твои теории заговоров меня всегда в тоску вгоняли. Ты прямо как дикарь. А что до страшного «Домового» — Мерсер, ну ты сам подумай, сотню лет были молочники, и они привозили тебе молоко. Они знали, когда оно тебе понадобится. Мясники продавали тебе мясо, булочники завозили хлеб…
— Но молочник не сканировал мой дом! А тут все сканируется, все товарные коды. И уже миллионы сканируют свои дома и все это посылают наружу.
— И что теперь? Ты не хочешь, чтобы в «Шармин» знали, сколько ты тратишь туалетной бумаги? Тебя «Шармин» как-то серьезно угнетает?
— Нет, Мэй, тут другое. Это-то было бы понятнее. Но здесь нет угнетателей. Никто тебя не заставляет. Ты по доброй воле садишься на поводок. И по доброй воле превращаешься в аутистку. Ты больше не ловишь простые человеческие сигналы. Ты сидишь за столом с тремя живыми людьми, они смотрят на тебя, хотят поговорить, а ты пялишься в экран и ищешь фиг знает кого в Дубае.
— Да ты тоже не белоснежно чист. У тебя есть электронка. И веб-сайт.
— Понимаешь, в чем дело… И мне больно это говорить. С тобой уже не очень интересно. Ты по двенадцать часов в день торчишь за столом, а результата ноль, только цифры, которых через неделю не будет и никто про них не вспомнит. Твоя жизнь не оставляет никаких следов. Никаких доказательств.
— Да иди ты на ***, Мерсер.
— Хуже того, ты больше ничего интересного не делаешь. Ничего не видишь, ничего не говоришь. Дикий парадокс в том, что тебе кажется, будто ты в центре всего и от этого твое мнение ценнее, но из тебя самой утекает жизнь. Небось уже который месяц вне монитора ничем не занималась, а?
— Ты все-таки мудак.
— Ты наружу-то еще выходишь?
— А ты, значит, интересный? Идиот, который делает люстры из дохлых зверей? Ты, значит, у нас звезда завораживающая?
— Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты думаешь, будто ты думаешь, что, пока ты сидишь за столом и рисуешь смайлики, жизнь твоя ужасно увлекательна. Ты комментируешь, вместо того чтоб делать. Видишь Непал на картинке, жмешь смайлик, и тебе кажется, что ты сама туда съездила. А если взаправду поедешь, что будет? Ах, твой сферический рейтинг мирового мудачья упадет ниже уровня! Мэй, ты сама-то понимаешь, как с тобой запредельно скучно?
* * *
Уже который год больше всех людей на свете она ненавидела Мерсера. Это не новость. Он всегда обладал уникальным талантом доводить ее до остервенения. Его профессорское самодовольство. Его антикварный гон. А больше всего его исходное убеждение — глубоко неверное, — будто он понимает ее. Он знал Мэй фрагментами, которые нравились ему, не раздражали, и он внушал себе, что это и есть ее подлинная личность, ее суть. Да что он понимал.
Но она ехала назад, и с каждой милей ей легчало. С каждой милей, что разделяла ее и это жирное ******. При воспоминании о том, что когда-то она с ним спала, ее физически тошнило. В нее что, какой-то контуженный демон вселился? Видимо, те три года ее телом владела некая ужасная слепая сила, не позволявшая ей разглядеть его низость. Он ведь и тогда был жирным? Что это за человек такой, если он жирный даже в школе? И он попрекает меня тем, что я сижу за столом? При его сорока фунтах лишнего веса? Совсем с дуба рухнул.
Она с ним больше не разговаривает. Поняв это, она утешилась. Теплой волной накатило облегчение. Она больше с ним не разговаривает, ни слова ему не напишет. Потребует, чтобы родители прервали с ним отношения. И люстру его сломает; подстроит так, будто это нечаянно вышло. Может, инсценирует кражу со взломом. Вообразив, как изгоняет жирного болвана из своей жизни, Мэй расхохоталась. Этот уродливый потливый лось в ее мире больше ни словечка не проронит.
Она увидела вывеску «Дебютный выход», и внутри ничего не шевельнулось. Она миновала ворота и ничего не почувствовала. Но затем съехала с шоссе и вернулась к пляжу. Почти десять вечера, прокат давно закрыт. Что она тут забыла? Нет, это не потому, что придурок Мерсер спрашивал, выходит или не выходит она наружу. Она только посмотрит, открыто ли; она знает, что закрыто, но, может, Мэрион на месте, может, она разрешит Мэй на полчасика выйти в Залив? Мэрион ведь живет рядом в трейлере. Вдруг Мэй застанет ее на улице и выпросит каяк?
Мэй припарковалась, заглянула во двор через сетчатую ограду и никого не увидела — только ветхую будку проката, ряды каяков и падлбордов. Постояла, надеясь разглядеть силуэт Мэрион в трейлере, — увы. Свет внутри тусклый, розоватый; в трейлере никого.
Мэй вышла на крошечный пляж и постояла, глядя, как лунный свет рябит на недвижной глади Залива. Села. Торчать здесь смысла нет, но домой не хотелось. В голове сплошной Мерсер — гигантская младенческая рожа, и все это говно, которое он наговорил сегодня вечером — и каждый вечер говорил. В последний раз я пыталась ему хоть как-то помочь, уверенно сказала себе Мэй. Он — ее прошлое, вообще прошлое, антиквариат, скучный безжизненный объект, который можно забыть на чердаке.
Она встала, подумала, что надо бы вернуться и поработать над своим ИнтеГра, и тут увидела нечто странное. У дальней стены ограды, снаружи, шатко накренившись, стояло что-то крупное. То ли каяк, то ли падлборд; Мэй кинулась туда. Каяк, разглядела она, — прислонился к ограде с внешней стороны, рядом весло. Непонятно, чего это он так стоит; она никогда не видела, чтобы каяки ставились вертикально, Мэрион наверняка не одобрит. Видимо, кто-то вернул каяк после закрытия и подтащил поближе к эллингу — других объяснений Мэй не находила.
Надо бы хоть положить его на землю — нехорошо, если ночью упадет сам. Так Мэй и сделала, осторожно опустила каяк на песок, сама удивилась, до чего он легкий.
Тут ее посетила идея. До воды всего тридцать ярдов — она запросто его доволочет. Это воровство — одолжить каяк, который уже кто-то одолжил? Она же не через забор его тащит; она просто тянет время, которое уже кто-то растянул. Она вернется через пару часов, никто ничего и не заметит.
Мэй сунула весло в каяк и проволокла его несколько футов, примериваясь к ощущениям. Так воровство или нет? Если б Мэрион узнала, она бы, конечно, поняла. Мэрион — вольная душа, а не зануда в клетке; пожалуй, она из тех, кто на месте Мэй поступил бы так же. Ответственности Мэрион не обрадуется, но с другой стороны, какая ответственность? Как привлечь Мэрион к ответственности, если каяк взяли без ее ведома?
Мэй уже выбралась на берег, нос каяка сунулся в воду. И тогда, почуяв, как колышется вода под каяком, как течение вырывает каяк у нее из рук, манит на простор, Мэй поняла, что пойдет до конца. Одна беда — придется выйти без спасжилета. Предыдущий каякер перебросил его через ограду. Но вода так спокойна — если держаться поближе к берегу, Мэй ничего не грозит.
Впрочем, помчавшись по воде, почувствовав плотное стекло Залива внизу, она решила, что на мелководье не останется. Этой ночью она доберется до Синего острова. Ангельский остров — это попроще, туда все постоянно мотались, но Синий остров странен, иззубрен, вечно безлюден. Мэй улыбнулась, вообразив себя на Синем острове; заулыбалась шире, представив Мерсера и как удивленно вытянется его самодовольное лицо. Мерсер слишком жирный, в каяк не поместится, и чересчур ленив — даже с пристани не слезет. Этому человеку скоро тридцатник, а он мастерит роговые люстры и читает нотации о выборе жизненного пути ей — ей, сотруднице «Сферы»! Да он издевается. А Мэй — одна из Т2К, быстро восходит по карьерной лестнице и к тому же храбра, способна выйти ночью на каяке в черные воды Залива, исследовать остров, который Мерсер увидит разве что в телескоп, сидя на жопе толще мешка картошки и обмазывая серебряной краской звериные органы.
Курс ее был проложен без всякой логики. Она понятия не имела, каковы течения в глубине Залива и мудро ли близко подбираться к танкерам, что ходили неподалеку, особенно если учесть, что в темноте они ее не разглядят. И, может, когда она попадет на остров или в его окрестности, зыбь не позволит ей вернуться. Но ее толкала вперед нутряная сила, мощная и рефлекторная, как сон, и Мэй знала, что не сдастся, пока не доберется до Синего острова — или пока ее не остановят. Если не поднимется ветер и не взволнуется вода, Мэй доберется.
Гребя за яхты и пирсы, она глянула на юг, сощурилась, отыскивая баржу, где живут мужчина и женщина, но далекие силуэты расплывались, да и вряд ли там в такую поздноту горит свет. Держась курса, стремительно разрезая воду, Мэй устремилась за яхты на якорях, в круглое брюхо Залива.
За спиной раздался всплеск, Мэй обернулась и в каких-то пятнадцати футах разглядела черную тюленью голову. Подождала, пока тюлень нырнет, но он не нырял, разглядывал ее. Она отвернулась и погребла к острову, а тюлень поплыл следом, словно тоже хотел посмотреть. Может, он доплывет с ней до места или направляется к скалам поблизости от острова — проезжая в вышине по мосту, Мэй не раз видела, как тюлени там загорают. Но когда она снова обернулась, зверь исчез.
Вода не волновалась, хотя Мэй уже далеко заплыла. Там, где обычно качало, где воду трепал океанский ветер, сегодня Залив хранил невозмутимость, и каяк летел дальше. Через двадцать минут Мэй была на полпути к острову — так, во всяком случае, ей казалось. Расстояние толком не оценишь, особенно ночью, однако остров на глазах рос, проступили очертания скал, которые она раньше не замечала. На вершине что-то вспыхнуло — засеребрилось отражением луны. На черном прибрежном песке — явные обломки окна. Вдалеке, в устье Золотых Ворот загудел туманный горн. Всего несколько миль, а туман там, наверное, густой, хотя здесь ночь ясна, луна ослепительна и почти полна. Луна диковинно блистала на воде, так ярко, что Мэй щурилась. Подумала про скалы возле острова, где видела тюленей и морских львов. Застанет она зверей или они, завидев ее, сбегут? Налетел ветер с запада, тихоокеанский ветер, что перемахнул через холмы, и минутку Мэй посидела неподвижно, прикидывая скорость. Если ветер усилится, придется поворачивать назад. До острова теперь ближе, чем до берега, но если закачает, опасность будет чересчур велика — одна, без спасжилета, на каяке. Но так же внезапно ветер стих.
Громкое ворчание привлекло ее внимание к северу. Приближалось судно, какой-то буксир. На крыше рубки Мэй разглядела огни, белый и красный, — патруль, береговая охрана, скорее всего, и они близко, вполне могут ее разглядеть. Если сидеть и дальше, силуэт мигом ее выдаст.
Она растянулась по каяку, надеясь, что если они и заметят очертания, решат, что это скала, бревно, тюлень или просто широкая черная рябь прошла по серебристому блеску. Мотор ревел громче, Мэй ждала, что с минуты на минуту ее зальет ослепительным сиянием, но вскоре судно прошло мимо, а Мэй осталась незамеченной.
Последний рывок к острову оказался так скор, что Мэй усомнилась в своем глазомере. Совсем недавно была на полпути, а уже мчится к островному пляжу, словно под мощным попутным ветром. Она соскочила с носа, и ее объяла белая ледяная вода. Мэй торопливо оттащила каяк на берег, целиком выволокла из воды на песок. Уложила параллельно берегу и подперла крупными камнями по бокам, вспомнив, как однажды стремительный прилив чуть не унес каяк в Залив.
Выпрямилась, тяжело дыша, — силачка, великанша. Как это странно — очутиться здесь. Поблизости мост; переезжая его, она видела этот остров сто раз и ни единожды не замечала здесь ни души, ни человека, ни зверя. Никто не смел или никто не интересовался. Откуда в ней такое любопытство? Пожалуй, попасть сюда вот так — единственный или, по крайней мере, лучший способ. Мэрион ее бы не отпустила, слишком далеко, послала бы за ней моторку — найти и вернуть. И, кажется, береговая охрана обычно не рекомендует сюда приплывать? Может, остров — частная собственность? Все эти вопросы и тревоги сейчас не имели значения: темно, никто не видит Мэй, никто не узнает, что она здесь была. А она запомнит.
Она обошла остров по периметру. С юга он был опоясан пляжем, который затем уступал место голому утесу. Мэй задрала голову, не нашла, за что уцепиться, а внизу пенился прибой, и она вернулась; склон был неровный и скалистый, берег ничем не примечательный. Нашлась толстая полоса водорослей, усеянная крабьими раковинами и мусором, и Мэй причесала ее пальцами. Под луной водоросли фосфоресцировали — Мэй такое уже видела; они радужно переливались, точно светились изнутри. На миг ей почудилось, будто она стоит у водоема на самой Луне; все вокруг окрашено странной наоборотной гаммой. Все зеленое казалось серым, все синее серебрилось. Все, что представало взору, она видела впервые. И, едва подумав об этом, краем глаза заметила падающую звезду над океаном. Прежде она видела падающую звезду лишь однажды, и не была уверена, видит ли сейчас то же самое, — дуга света скрылась за черными холмами. Но что еще это может быть? Мэй посидела на пляже, глядя туда, где падала звезда, словно ждала другую, словно одна звезда предвещала звездный дождь.
Но она понимала, что оттягивает то, чего больше всего хотела, чем тут же и занялась, — полезла на невысокий пик этой островной скалы. Тропинки не было, и Мэй возрадовалась — никто или почти никто здесь до нее не бывал; она взбиралась, цепляясь за траву и корни, упираясь ногами в скальные обнажения. Раз остановилась, отыскав большую нору, почти круглую, почти правильную, прямо в склоне. Наверняка звериный дом, но Мэй не знала чей. Вообразила норы кроликов и лис, змей, кротов и мышей — все они равно возможны здесь и невозможны, — а затем полезла дальше, выше и выше. Оказалось несложно. Спустя несколько минут добралась до вершины, к одинокой сосне немногим выше самой Мэй. Постояла рядом, держась за шершавый ствол, огляделась. Увидела крошечные белые окошечки города в далекой дали. Посмотрела, как приземистый танкер тащит в океан целое созвездие красных огней.
Внезапно почудилось, что пляж внизу очень далек, и желудок совершил сальто-мортале. Мэй поглядела на восток — теперь ей видны были тюленьи скалы, где спали с десяток тюленей. Она посмотрела на мост — не Золотые Ворота, а тот, что поменьше, с текучим белым потоком машин, сплошным даже в полночь; интересно, видит ли кто ее человечий силуэт на фоне серебристого Залива. Фрэнсис однажды признался — мол, он и не знал, что под мостом есть остров. Большинство водителей и их пассажиров на нее и не взглянут, понятия не имеют, что она живет на свете.
Затем, еще цепляясь за костистый сосновый ствол, она заметила гнездо в кроне. Прикоснуться к нему не посмела — знала, что нарушит баланс его запахов, его конструкции, — но ужасно хотелось посмотреть, что внутри. Она взобралась на камень, надеясь оказаться выше гнезда, но не дотянулась — ничего не видно. А можно снять и посмотреть? На секундочку? Можно ведь, а потом она поставит гнездо назад. Нет. Ей хватало ума понять, что нельзя. Если снимет, погубит то, что внутри.
Она посидела лицом к югу, где виднелись огни, мосты, черные пустые холмы, отделявшие Залив от океана. Ей говорили, что несколько миллионов лет назад все это было под водой. Все эти мысы и острова были так глубоко, что едва ли сошли бы за донные гряды. За серебристым Заливом она разглядела двух птиц, каких-то цапель, что низко парили, направляясь на север, и она посидела еще, и мысли ее пустели. Она думала о лисах, что, вероятно, копошатся под нею в скале, о крабах, что прячутся под камнями на берегу, о людях в автомобилях, что мчатся в вышине, о мужчинах и женщинах на буксирах и танкерах, о людях, что прибывают в порты, покидают порты, вздыхают, всё уже повидав. Она угадывала все то, что, наверное, жило, стремилось куда-то или бесцельно дрейфовало вокруг под водяной толщей, но особо не вдумывалась. Достаточно сознавать миллионы возможных вариаций и утешаться, зная, что она не может узнать и никогда не узнает почти ничего.
* * *
Когда Мэй возвратилась на пляж Мэрион, там как будто все осталось по-прежнему. Вокруг ни души, в трейлере тусклый розоватый свет.
Мэй выпрыгнула на берег, ступни зашуршали, погрузившись в песок; она выволокла каяк из воды. Ноги ныли, и она остановилась, уронила каяк и потянулась. Закинув руки за голову, взглянула на стоянку, различила свою машину, но рядом стояла еще одна. И когда Мэй посмотрела на эту другую машину и подумала, не Мэрион ли вернулась, ослепительно вспыхнул белый прожектор.
— Не двигаться! — взревел голос в мегафон.
Она инстинктивно отвернула лицо.
Голос в мегафоне опять взревел:
— Стоять! — Теперь он истекал злобой.
Мэй шатко застыла, на миг встревожилась, что долго так не простоит, но долго и не пришлось. Две тени ринулись к ней, грубо заломили руки и сковали наручниками за спиной.
Мэй сидела сзади в патрульной машине, и полицейские, слегка успокоившись, размышляли, не врет ли Мэй — мол, она постоянный клиент, член клуба, просто запоздала с возвратом каяка. Они позвонили Мэрион, и та подтвердила, что Мэй клиент, но когда ее спросили, правда ли Мэй брала сегодня каяк и опоздала, Мэрион ответила, что сейчас приедет, и бросила трубку.
Она приехала спустя двадцать минут, на пассажирском сиденье винтажного красного пикапа — за рулем какой-то бородач, растерянный и злой. Мэрион зашагала к полицейским, и увидев, как ее шатает, Мэй сообразила, что Мэрион пила, да и бородач наверняка пил с ней за компанию. Он остался в машине и выходить не пожелал.
Когда Мэрион приблизилась, Мэй перехватила ее взгляд; увидев Мэй в наручниках, на заднем сиденье патрульной машины, та тотчас протрезвела.
— Батюшки светы, — сказала она, кинувшись к Мэй. Обернулась к полицейским: — Это Мэй Холланд. Она постоянно берет каяки. Она может тут делать что хочет. Это как все вышло? Что происходит?
Полицейские объяснили, что получили два независимых сообщения о возможной краже.
— Позвонил гражданин, пожелавший остаться неизвестным. — И посмотрели на Мэрион в упор: — А второй сигнал поступил с одной из ваших же камер, мисс Лефевр.
* * *
Мэй толком не спала. На адреналине всю ночь ходила из угла в угол. И как ей ума-то хватило? Она же не воровка. А если б Мэрион ее не выручила? Мэй лишилась бы всего. Пришлось бы звонить родителям, чтоб ее вытащили, и прости-прощай работа в «Сфере». Мэй в жизни не штрафовали за превышение скорости, она ни разу не попадала ни в какие передряги — а тут взяла и сперла каяк за тысячу баксов.
Но все закончилось, и при расставании Мэрион даже велела Мэй приходить еще.
— Я знаю, что тебе будет неловко, но ты, пожалуйста, приезжай. Иначе я тебя сама отыщу.
Мэрион понимала, что Мэй будет так сожалеть, так стыдиться, что больше не захочет ее видеть.
Но после нескольких часов прерывистого сна Мэй, как ни странно, проснулась освобожденной, словно очнулась от кошмара и поняла, что на самом деле его не было. Лист снова чист; она пошла на работу.
Залогинилась в половине девятого. ИнтеГра — 3 892. Она работала все утро, с необычайной сосредоточенностью, возможной лишь в первые часы после почти бессонной ночи. Временами всплывали воспоминания — безмолвное серебро воды, одинокая сосна на острове, ослепительный свет патрульной машины, ее пластмассовая вонь, идиотский разговор с Мерсером, — но они блекли, или она сама их затушевывала; тут, однако, на второй монитор прилетело сообщение от Дэна: «Пожалуйста, зайди ко мне срочно. Джаред прикроет».
Она кинулась к нему в кабинет, а когда прибежала, Дэн уже поджидал ее в дверях. На лице его нарисовалось некое удовлетворение — молодец, поспешила. Он закрыл дверь, они оба сели.
— Мэй, ты понимаешь, о чем я хочу поговорить?
Проверяет? Хочет посмотреть, соврет ли она?
— Прости, я не знаю, — рискнула Мэй.
Дэн медленно моргнул:
— Мэй. Последний шанс.
— О том, что было ночью? — спросила она. Если он не знает про полицию, она сочинит что-нибудь другое — придумает, что случилось в нерабочие часы.
— Именно. Мэй. Дело очень серьезное.
Он знает. Господи боже, он знает. Где-то в глубинах сознания всплыла догадка: «Сферу» наверняка оповещают всякий раз, когда сотруднику предъявляют обвинение или допрашивают в полиции. Это же логично.
— Но обвинения не предъявили, — возразила она. — Мэрион все объяснила.
— Мэрион — это владелица проката?
— Да.
— Мэй, но мы ведь оба понимаем, что совершено преступление, не так ли?
Мэй не придумала, что ответить.
— Я тебе помогу. Ты знала, что сотрудник «Сферы» Гэри Кац установил на этом пляже камеру «ВидДали»?
Сердце у Мэй ушло в пятки.
— Нет, не знала.
— И что сын владелицы Уолт поставил еще одну?
— Нет.
— Так. Начнем с того, что это прискорбно само по себе. Ты же периодически выходишь на каяке, да? Вот я вижу у тебя в профиле, что ты каякер. Джосия и Дениз говорят, что вы подробно об этом беседовали.
— Я только изредка беру каяк. Не выходила уже несколько месяцев.
— Но тебе не пришло в голову проверить «ВидДали» и посмотреть, что творится в Заливе?
— Нет. И зря. Но у меня это обычно получается спонтанно. Пляж по дороге от родителей, и я…
— А ты вчера была у родителей? — спросил Дэн, и по его тону сразу было понятно: если ответить да, он еще больше разозлится.
— Была. Просто на ужин ездила.
Дэн встал, отвернулся. Мэй слышала, как он дышит — раздраженно сопит.
У нее возникло отчетливое впечатление, что ее вот-вот уволят. Потом она подумала про Энни. Спасет ее Энни? На сей раз нет.
— Ладно, — сказал Дэн. — Значит, ты едешь домой, пропускаешь кучу ивентов, а на обратном пути заезжаешь в прокат после закрытия. Не говори мне, будто не знала, что он закрыт.
— Я догадывалась, но заехала проверить.
— И увидев каяк за забором, решила его забрать.
— Одолжить. Я член клуба.
— Ты съемку смотрела? — спросил Дэн.
Он повернулся к стенному монитору. Мэй ясно увидела лунный пляж, снятый широкоугольником. Метка внизу гласила, что съемка велась в 22:14.
— Тебе не кажется, что эта камера могла бы тебе пригодиться? — спросил Дэн. — Хотя бы условия на воде проверять? — Он не ждал ответа. — Теперь посмотрим на тебя.
Он перемотал на несколько секунд вперед, и Мэй увидела, как на пляже появилась ее темная фигура. Все было очень четко — как она удивилась, найдя каяк, как раздумывала и сомневалась, как затем быстро оттащила его к воде и погребла за границу кадра.
— Итак, — сказал Дэн, — как видишь, вполне понятно, что ты осознанно совершала нечто дурное. Человек, у которого давний уговор с Мардж или как ее, так себя не ведет. Я, конечно, рад, что вы сговорились, она подтвердила твою версию и тебя не арестовали, потому что иначе ты бы здесь уже не работала. Правонарушителям в «Сфере» не место. Но от всей этой истории меня откровенно тошнит. Вранье и мерзость. Поразительно, что вообще пришлось с этим столкнуться.
Мэй опять отчетливо померещилось, что ее увольняют, — аж воздух вибрировал. Но если так, зачем Дэн тратит на нее столько времени? И станет ли он увольнять сотрудника, которого наняла Энни? Энни ведь гораздо выше его по должности? Если Мэй и суждено узнать, что ее выгоняют, ей сообщит об этом Энни лично. И Мэй сидела, надеясь, что Дэн клонит к чему-то другому.
— Значит так. Чего здесь не хватает? — спросил он, тыча в застывшую картинку, на которой Мэй забиралась в каяк.
— Не знаю.
— Правда не знаешь?
— Разрешения взять каяк?
— Само собой, — отрубил он, — а еще?
Мэй покачала головой:
— Прости. Я не знаю.
— Ты всегда выходишь без спасательного жилета?
— Да нет, конечно. Но жилеты были за оградой.
— А случись с тобой плохое, боже упаси, что сталось бы с твоими родителями? А с Мардж?
— Мэрион.
— Каково ей было бы, Мэй? В мгновение ока ее прокату конец. Все, труба. И она ведь кого-то нанимает. Все они остаются без работы. Пляж закрывается. Каякинг в Заливе, в целом этот бизнес, идет ко дну. И все из-за твоей опрометчивости. Из-за твоего эгоизма, уж прости за прямоту.
— Я понимаю, — сказала Мэй; правда колола глаза. Она думала только о себе. Ни о чем больше — только о том, чего сама хотела.
— Весьма прискорбно, потому что ты сильно росла. Твой ИнтеГра был целых 1 668. Коэффициент Конвертации и Чистая Розница — в верхней четверти. А тут вон что. — Дэн старательно вздохнул. — Это весьма огорчительно, однако многому нас учит. Я имею в виду — на уровне смены жизненного курса. Этот постыдный эпизод дал тебе шанс встретиться лично с Эймоном Бейли.
Мэй отчетливо ахнула.
— Да. Он заинтересовался, поскольку вся история пересекается и с его интересами, и вообще с миссией «Сферы». Хочешь побеседовать об этом с Эймоном?
— Да, — выдавила Мэй. — Конечно.
— Хорошо. Он очень ждет встречи. Сегодня в шесть вечера тебя отведут к нему в офис. Пожалуйста, предварительно соберись с мыслями.
* * *
В голове у Мэй грохотали обвинительные речи. Как она могла — рискнуть своей работой? Поставить лучшую подругу в неловкое положение? Поставить под удар отцовскую страховку? Она какая-то имбецилка, вот именно, но, может, к тому же шизофреничка? Что на нее нашло ночью? Кто вообще так поступает? Она вела дебаты сама с собой, а между тем лихорадочно трудилась, стараясь как-нибудь наглядно продемонстрировать свою преданность компании. Обработала 240 клиентских запросов — ее рекорд на сегодняшний день, — дала 1 129 ответов по «Сферическому опросу» и помогала нубам держаться курса. Общий рейтинг ячейки составил 98, чем она гордилась, хоть и понимала, что тут не обошлось без удачи и участия Джареда — он знал, что творится с Мэй, и тоже подключился. В пять вечера канал закрылся, и еще сорок пять минут Мэй работала над своим ИнтеГра, превратив 1 827 в 1 430, что потребовало 344 комментариев и постов, а также почти тысячи веселых и грустных смайликов. Она конвертировала 38 крупных тем и 44 мелкие, и ее Чистая Розница составила 24 050 долларов. Она не сомневалась, что все это будет замечено и одобрено Бейли, который острее прочих двух Волхвов переживал из-за ИнтеГра. Без четверти шесть ее окликнули. В дверях она увидела незнакомого человека лет тридцати. Подошла.
— Мэй Холланд?
— Да.
— Меня зовут Донтей Питерсон. Я работаю с Эймоном, он просил проводить тебя к нему. Готова?
Они шли той же дорогой, которой в свое время ее водила Энни; Донтей, сообразила Мэй по пути, был не в курсе, что она не впервые окажется у Бейли в офисе. Энни не просила хранить тайну до гроба, но раз не знает Донтей, значит, не знает и Бейли, а значит, и ей болтать не стоит.
Когда они вошли в длинный алый коридор, Мэй уже отчаянно потела. Из-под мышек по бокам текли щекотные ручейки. Ног она не чувствовала.
— Тут вот смешной портрет Трех Волхвов, — сказал Донтей у двери. — Племянница Бейли рисовала.
Мэй симулировала удивление, повосторгалась наивностью и грубой правдой.
Донтей взялся за крупный молоток-горгулью и постучал. Дверь открылась, пустоту заполнила улыбка Бейли.
— Привет! — сказал он. — Привет, Донтей, привет, Мэй. — Он улыбнулся шире, поймав себя на рифме. — Прошу.
Он был в хаки и белой рубашке — свежий, словно только что из душа. Мэй вместе с ним оглядела кабинет — Бейли чесал в затылке, будто стеснялся, что так замечательно тут устроился.
— Это мой любимый кабинет. Его очень немногие видели. Не то что я суперсекретничаю, просто некогда водить экскурсии. Видела раньше что-нибудь подобное?
Мэй хотела, но не могла сказать, что уже видела ровно этот кабинет.
— И близко нет, — ответила она.
С лицом Бейли что-то произошло — какой-то тик, уголок левого глаза и левый уголок рта дернулись друг к другу.
— Спасибо, Донтей, — сказал Бейли.
Донтей мимолетно улыбнулся и ушел, закрыв за собой тяжелую дверь.
— Итак, Мэй. Чаю? — Бейли стоял над антикварным чайным сервизом, из серебряного чайника узким штопором вился пар.
— С удовольствием.
— Черный? Зеленый? — с улыбкой спросил он. — Белый?
— Зеленый, спасибо. Но это необязательно.
Бейли деловито орудовал чайником.
— Давно ты знакома с нашей возлюбленной Энни? — спросил он, осторожно разливая чай по чашкам.
— Давно. Со второго курса колледжа. Уже пять лет.
— Пять лет! Это что же — тридцать процентов жизни! Мэй понимала, что он слегка округляет, но с готовностью хихикнула:
— Пожалуй. Давно.
Он вручил ей блюдце и чашку, жестом пригласил сесть. В кабинете стояли два кресла, оба кожаные и мягкие.
Бейли упал в кресло, громко вздохнув, и скрестил ноги врастопырку.
— Энни нам весьма дорога, а значит, и ты тоже. Судя по ее словам, ты можешь оказаться очень ценным членом нашего сообщества. Ты как считаешь, это правда?
— Что я могу оказаться ценным сотрудником?
Он медленно кивнул, подул на свой чай. Невозмутимо воззрился на Мэй поверх чашки. Она выдержала его взгляд, затем, на миг потерявшись, отвела глаза и опять увидела его лицо — теперь на обрамленной фотографии. На полке стоял официальный портрет семейства, черно-белый — три дочери сгрудились вокруг матери и Бейли, те сидят. Сын Бейли у него на коленях, в тренировочном костюме, с фигуркой Железного Человека в руке.
— Ну, я надеюсь, — сказала Мэй. — Я стараюсь изо всех сил. Мне ужасно нравится «Сфера», и я выразить не могу, как благодарна за предоставленные возможности.
Бейли улыбнулся:
— Хорошо. Это славно. Тогда скажи мне, как ты себя чувствуешь после этой ночи? — Он спросил так, будто ему взаправду любопытно — будто она может ответить как угодно.
Мэй обрела почву под ногами. Тут юлить не надо.
— Ужасно, — сказала она. — Почти не спала. От стыда вот-вот сблюю. — Она бы не выразилась так перед Стентоном, но Бейли, пожалуй, грубость оценит.
Он улыбнулся почти неуловимо и сменил тему:
— Мэй, позволь спросить. Ты бы вела себя иначе, если б знала, что на пристани стоят «ВидДали»?
— Да.
Бейли энергично кивнул:
— Ага. Как именно?
— Я бы так не поступила.
— Почему?
— Потому что меня бы поймали.
Он склонил голову набок:
— И все?
— Ну, я бы не хотела, чтоб меня увидели. Это было неправильно. Неловко.
Он поставил чашку на стол, сложил руки на коленях — кисти сплелись в нежном объятии.
— То есть в целом ты ведешь себя иначе, когда знаешь, что за тобой наблюдают?
— Конечно. Еще бы.
— И могут привлечь тебя к ответственности.
— Да.
— И остается запись. То есть когда и если твой поступок неизменно всем доступен. А видеозапись, скажем, существует вечно.
— Да.
— Хорошо. Помнишь ли ты мое июньское выступление о конечной цели «ВидДали»?
— Я знаю, что при полном покрытии «ВидДали» придет конец преступности.
Бейли как будто обрадовался:
— Именно. Верно. Обычные граждане — в данном случае Гэри Кац и Уолт Лефевр — потратили время, установили камеры и тем укрепили нашу всеобщую безопасность. На сей раз преступление было мелкое и, слава богу, без жертв. Ты цела. Бизнес Мэрион и вообще каякинг еще поживут. Но одна ночь твоего эгоизма могла поставить под удар все. Одно-единственное решение пускает почти бесконечные круги по воде. Согласна?
— Да. Я понимаю. Это вопиюще. — И Мэй снова упрекнула себя за ужасную близорукость: то и дело она рискует всем, что подарила ей «Сфера». — Мистер Бейли, я сама не верю, что такое сотворила. И я понимаю, вы сомневаетесь, что мне место в «Сфере». Но я хочу сказать, как высоко ценю свою работу и вашу веру в меня. Я хочу достойно за это отплатить. Я все исправлю, я готова на что угодно. Серьезно, на любую дополнительную работу — я все сделаю. Только скажите что.
Лицо Бейли разъехалось в улыбке — он ужасно забавлялся:
— Мэй, твоя работа не под угрозой. Ты здесь навсегда. И Энни тоже. Мне жаль, если ты хоть на секунду подумала иначе. Мы на веки вечные не хотим расставаться с вами обеими.
— Это очень приятно слышать. Спасибо, — сказала Мэй, но сердце у нее загрохотало сильнее.
Он улыбнулся, кивнул — мол, какое счастье, какое облегчение, что это мы уладили.
— Но вся история многому нас учит, правда?
Вопрос как будто риторический, но Мэй тоже кивнула, молча.
— Мэй, когда хороши секреты?
Мэй поразмыслила.
— Когда они берегут чужие чувства.
— Например?
— Ну, — растерялась она, — скажем, ты знаешь, что бойфренд твоей подруги ей изменяет, но…
— Что? Ты подруге не говоришь?
— Ладно. Плохой пример.
— Мэй, ты довольна, когда друзья что-то от тебя скрывают?
Мэй вспомнила россыпь мелкого вранья, которое она скормила Энни. Вранья не просто сказанного, но напечатанного, вранья вечного и неопровержимого.
— Нет. Но я понимаю, если они считают нужным скрывать.
— Интересно. Можешь вспомнить, как ты радовалась, когда твой друг что-то от тебя скрыл?
Мэй не смогла.
— Навскидку не могу. — Ее замутило.
— Ладно, — сказал Бейли. — Мы пока не можем придумать удачных секретов между друзьями. Перейдем к семьям. Хороши в семье секреты? Говоря теоретически, случалось ли тебе подумать: «Я знаю, где это хранить! В секрете от близких»?
Мэй подумала обо всем, что, вероятно, скрывают от нее родители, — многочисленные унижения, которые принесла с собой отцовская болезнь.
— Нет, — сказала она.
— У вас в семье секретов нет?
— Вообще-то, — сказала Мэй, — я не знаю. Но явно есть вещи, о которых родителям сообщать не станешь.
— А родители хотят их знать?
— Может быть.
— То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо?
— Нет. Но, возможно, так лучше для всех.
— Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит?
Мэй рассмеялась:
— Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно.
— Но мы оба согласны, что они хотели бы знать.
— Да.
— А они имеют право знать?
— Наверное.
— Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям?
— Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять.
— Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями?
— Нет. Но…
— Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?
— Конечно.
— Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?
— Имею представление.
Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.
— Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму — завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?
— Да. Но…
— И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения — в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.
— Ладно. Под таким углом я об этом не думала.
— Это ничего, — удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. — Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?
— Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.
Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.
— Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?
— Я читала.
— Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?
— Я не знаю.
— Ни один не пострадал. Ни один. То же самое было в семидесятых с документами Пентагона. Ни один солдат не получил из-за них ни осколка. В основном, помнится, мы выяснили, что многие наши дипломаты шибко любят сплетничать о руководителях других стран. Миллионы документов, а главный вывод в том, что, по мнению американских дипломатов, Каддафи — недоумок, поскольку у него странные кулинарные вкусы и женщины в телохранителях. Если уж на то пошло, обнародование лишь научило дипломатов приличнее себя вести. Тщательнее выбирать слова.
— Но национальная оборона…
— А что национальная оборона? Мы в опасности, лишь когда не знаем планов или мотивов потенциального противника. Или когда он не знает наших планов и нервничает, так?
— Ну да.
— А если б он знал наши планы, а мы знали бы его? Мы внезапно избавились бы от риска, как это раньше называлось, взаимно гарантированного уничтожения, зато получили бы взаимно гарантированное доверие. У США ведь не исключительно гнусные побуждения, правда? Мы не планируем стереть некое государство с лица земли. Но порой мы закулисно добиваемся желаемого. А если бы все были открыты и прямодушны, и иначе никак?
— Стало бы лучше?
Бейли широко улыбнулся:
— Хорошо. Согласен. — Он отставил чашку и опять сложил руки на коленях.
Мэй понимала, что излишне на него давить, но язык ее опередил:
— Вы что хотите сказать — все должны знать всё?
Бейли распахнул глаза, будто возрадовавшись, что она подвела его к вожделенной идее:
— Разумеется нет. Я хочу сказать, что все должны иметь право знать всё и располагать необходимым для этого инструментарием. На всезнание у нас нет времени, хотя это, конечно, жаль.
Он в задумчивости помолчал и снова повернулся к Мэй:
— Я так понял, тебе не понравилось быть подопытной на презентации «ЛюЛю»?
— Гас застал меня врасплох. Он меня не предупредил.
— Это единственная проблема?
— И портрет получился искаженным.
— Неточные сведения? Фактические ошибки?
— Не в том дело. Просто он был… мозаичный. И, видимо, поэтому казался неверным. Взяли куски меня и выдали за целое.
— Получилось неполно.
— Именно.
— Мэй, я очень рад, что ты так сказала. Как ты знаешь, сама «Сфера» стремится к полноте. Полнота, гармония «Сферы» — средоточие сферы наших интересов. — Он улыбнулся своему каламбуру. — Но ты ведь знаешь конечную цель полноты?
Мэй не знала.
— Наверное, — сказала она.
— Посмотри на наш логотип, — сказал он и указал на стенной монитор, где тотчас появился логотип. — «С» в центре распахнута, видишь? Это мучает меня который год. Это символ еще не решенной задачи — полноты. — «С» на экране замкнулась и стала объемной, полной сферой. — Видишь? — сказал Бейли. — Сфера — самая сильная стереометрическая фигура во вселенной. Ее ничто не одолеет, ее некуда улучшать, ибо нет ничего совершеннее. Вот чего мы добиваемся — совершенства. А любая информация, которая от нас ускользает, любые недоступные данные — препона на пути к совершенству. Понимаешь?
— Понимаю, — сказала Мэй, хотя и сомневалась в том, что поняла.
— Все это согласуется с другими нашими целями — сделать так, чтобы «Сфера» помогла обрести полноту каждому из нас и транслировать миру наши образы полностью. Все это тоже требует полноты информации. Мы хотим избавиться от понятного тебе ощущения, будто наш портрет искажен. Как в разбитом зеркале. Взгляни в разбитое зеркало, треснувшее или потерявшее куски, — что ты увидишь?
Мэй наконец разглядела логику. Любая оценка, любое суждение, любая картина, основанные на неполной информации, всегда будут ложны.
— Искаженное и разбитое отражение, — ответила она.
— Вот именно, — сказал Бейли. — А если зеркало целое?
— Мы увидим все.
— Зеркало ведь не врет, так?
— Само собой. Это же зеркало. Реальность.
— Но зеркало правдиво, только если цело. И, по-моему, тебе не понравилась презентация «ЛюЛю», потому что результаты вышли неполными.
— Допустим.
— Допустим?
— Ну, это правда, — сказала Мэй. Непонятно, зачем она вообще открыла рот, но слова сорвались с языка, не успела она их проглотить. — Но я все равно считаю, что есть вещи, которыми мы не захотим делиться. Может, их не так много. Но ведь все в одиночестве, в спальне делают такое, чего стыдятся.
— А почему они стыдятся?
— Ну, не обязательно стыдятся. Но такое, чем делиться неохота. Скажем, люди не поймут. Или иначе станут тебя воспринимать.
— Ну, в таких случаях рано или поздно происходит одно из двух. Во-первых, мы понимаем, что любое подобное поведение до того распространено и безвредно, что его незачем скрывать. Если его рассекретить, признать, что так делают все, оно больше не шокирует. Мы уходим от стыда и приходим к честности. Или, во-вторых, что еще лучше, мы, общество в целом, решаем, что такое поведение скорее недопустимо, и если все знают или могут узнать, кто так делает, оно тем самым предотвращается. Ты же сама говоришь — ты бы не украла, если б знала, что за тобой наблюдают.
— Ну да.
— Парень дальше по коридору будет смотреть порно на работе, зная, что на него тоже смотрят?
— Видимо, нет.
— Ну так проблема решена, да?
— Да. Наверное.
— Мэй, бывало так, что ты хранила секрет, он тебя грыз, потом ты его раскрывала, и тебе легчало?
— Конечно.
— И со мной бывало. Такова природа секретов. Когда секреты внутри — они как раковая опухоль, когда снаружи — безвредны.
— То есть вы считаете, что секретов быть не должно.
— Я годами об этом думаю, и мне так и не удалось придумать сценарий, где от секрета больше пользы, чем вреда. Секреты способствуют антисоциальному, аморальному и деструктивному поведению. Понимаешь, как это работает?
— Ну, пожалуй. Но…
— Знаешь, что сказала мне супруга много лет назад, когда мы поженились? Она сказала, что, когда мы расстаемся — скажем, я уезжаю в командировку, — я должен вести себя так, будто на меня смотрит объектив. Будто жена за мной наблюдает. Тогда это все, конечно, было в теории, и она отчасти шутила, но образ мне помогал. Оказавшись в комнате наедине с коллегой женского пола, я спрашивал себя: «Что подумала бы Кэрен, если б смотрела на нас через камеру слежения?» И это мягко диктовало мне дальнейшие поступки, не позволяло даже приблизиться к поведению, которым не была бы довольна она и не гордился бы я. Я оставался честным. Понимаешь?
— Понимаю, — сказала Мэй.
— Конечно, беспилотные автомобили решают массу проблем. Супруги всё лучше понимают, где была их половина, — в автомобилях ведутся логи. Но я вот о чем: а если бы мы все вели себя так, будто за нами наблюдают? Мы бы жили нравственнее. Если на человека смотрят, разве он поведет себя неэтично, аморально или противозаконно? Если его незаконные денежные транзакции отслеживаются? Если его телефонный шантаж записывается? Если его налет на бензоколонку снят дюжиной камер и при ограблении распознана даже его сетчатка? Если его походы налево десятком методов документированы?
— Я не знаю. Надо думать, все это сильно сократится.
— Мэй, нам наконец-то придется стать лучше. И я думаю, люди вздохнут с облегчением. Вся планета хором оглушительно вздохнет. Наконец-то, наконец-то мы сможем быть хорошими. В мире, где больше нельзя предпочесть зло, не останется выбора, кроме добра. Представляешь?
Мэй кивнула.
— И кстати, насчет облегчения — ты ничего не хочешь сказать, пока мы не закончили?
— Не знаю. Много всего, — ответила Мэй. — Но вы и так любезно потратили на меня кучу времени, и я…
— Мэй, ты не хочешь сообщить нечто конкретное, что ты скрываешь от меня с тех пор, как пришла в эту библиотеку?
Мэй тотчас поняла, что ложь не пройдет.
— Что я здесь уже бывала? — сказала она.
— Ты здесь уже бывала?
— Да.
— Но ты, когда пришла, дала мне понять, что нет.
— Меня приводила Энни. Сказала, это какой-то секрет. Я не знаю. Я не знала, как лучше. Как ни поступи, все не идеально. Я по-любому в беде.
Бейли улыбнулся весьма подчеркнуто:
— Да вот и нет. До беды нас доводит только ложь. Только сокрытое. Ну разумеется, я знал, что ты бывала здесь. Ты меня, право, недооцениваешь! Однако интересно, что ты об этом промолчала. Тем самым ты оттолкнула меня. Мэй, тайны между друзьями — точно океаны. Широки, глубоки, и мы в них тонем. Теперь я знаю твою тайну — тебе лучше или хуже?
— Лучше.
— Легче?
— Да, легче.
Мэй и впрямь полегчало — накатило что-то похожее на любовь. Работа по-прежнему есть, не нужно возвращаться в Лонгфилд, отец останется силен, на мать не ляжет тяжкое бремя — хотелось, чтобы Бейли взял ее на ручки, хотелось погрузиться в его мудрость и великодушие.
— Мэй, — сказал он. — Я искренне верю, что, если у нас нет иного пути, кроме верного, кроме лучшего, он дарует нам абсолютное, всепоглощающее облегчение. Больше не нужно поддаваться соблазну тьмы. Прости, что излагаю в категориях морали. Что поделаешь — Средний Запад, церковь по воскресеньям. Но я верю в совершенствование человека. Я считаю, мы можем стать лучше. Я считаю, мы можем стать совершенными — или близко к тому. И, обретя совершенство, мы обретем безграничные возможности. Мы решим любую задачу. Исцелим любой недуг, покончим с голодом и бедствиями, ибо нас уже не будут тянуть к земле наши слабости, наши мелочные секретики, наша скупость и нежелание делиться информацией и знаниями. Мы наконец-то реализуем свой потенциал.
* * *
После разговора с Бейли Мэй несколько дней ходила ошарашенная, а уже наступила пятница, и в предчувствии выхода на сцену в обед Мэй совершенно не могла сосредоточиться. Но она понимала, что надо работать, хотя бы показать пример своей ячейке, ибо сегодня, вероятно, ее последний полный рабочий день в ЧК.
Поток шел непрерывно, но не сводил с ума, и за утро Мэй обработала 77 клиентских запросов. Ее рейтинг — 98, средний по ячейке — 97. Вполне приличные показатели. Ее ИнтеГра — 1 921, тоже хорошее число, с ним не стыдно отправиться в «Просвещение».
В 11:38 она ушла из-за стола, направилась в Большой зал и прибыла к боковой двери без десяти двенадцать. Постучала, ей отворили. Встретил ее постановщик, немолодой, почти призрачный человек по имени Жюль, — он привел ее в незатейливую гримерную: белые стены, бамбуковые полы. Деловитая женщина Тереза — глазищи подведены синим — усадила Мэй, оглядела ее прическу, тонкой кисточкой подрумянила ей щеки и прицепила к блузке микрофон.
— Нажимать никуда не надо, — проинструктировала она. — Включится, как только выйдешь на сцену.
События разворачивались стремительно, но Мэй решила, что оно и к лучшему. Будь у нее больше времени, она бы только сильнее разнервничалась. А так она послушала Жюля с Терезой и потом, из-за кулис, — тысячи сфероидов, что входили в зал, болтая и смеясь, и довольно плюхались в кресла. Может, где-нибудь там и Кальден, мельком подумала она.
— Мэй.
Она обернулась — ей тепло улыбался Эймон Бейли в небесно-голубой рубашке.
— Готова?
— Наверное.
— Все будет отлично, — сказал он. — Не переживай. Будь собой, и все. Мы просто разыгрываем наш разговор на той неделе. Ага?
— Ага.
И он уже вышел к залу, помахал, а все захлопали как ненормальные. На сцене друг против друга стояли два бордовых кресла; Бейли сел и заговорил в темноту:
— Привет, сфероиды.
— Привет, Эймон! — взревели они в ответ.
— Спасибо, что пришли на эту очень особую Мечтательную Пятницу. Я решил, что сегодня мы слегка поменяем формат. Некоторые знают, что порой мы проводим не презентации, а интервью, дабы пролить свет на участников «Сферы», на их мысли, надежды или, как сейчас, — на их эволюцию.
Он улыбнулся, глядя за кулисы.
— Недавно у меня состоялся разговор с одной нашей молодой сотрудницей, и этим разговором я хочу поделиться с вами. Я попросил Мэй Холланд — кое-кто с ней знаком, она нуб из Чувств Клиента, — мне помочь. Мэй?
Мэй шагнула на свет. Тотчас наступила невесомость — Мэй плыла в черноте, ее слепили два далеких, но ярких солнца. Зала не видно, ориентируешься еле-еле. Ноги как соломинки, ступни налились свинцом; впрочем, ей все же удалось развернуть и направить себя к Бейли. Онемевшая и ослепшая, Мэй отыскала кресло, обеими руками вцепилась в подлокотники и села.
— Привет, Мэй. Ты как?
— В ужасе.
В зале засмеялись.
— Не нервничай, — сказал Бейли, улыбнувшись зрителям и покосившись на Мэй с легкой тревогой.
— Вам легко говорить, — сказала она, и по всему залу опять пробежал смех. Смех — это хорошо, смех ее успокоил. Она вдохнула поглубже, вгляделась в первый ряд, различила пять-шесть сумеречных лиц — все улыбались. Мэй поняла — всеми фибрами почувствовала, — что она среди друзей. Ей ничего не грозит. Она глотнула воды — вода остудила нутро — и сложила руки на коленях. Вот теперь она готова.
— Мэй, каким словом ты описала бы пробуждение, которое случилось с тобой на минувшей неделе?
Это они репетировали. Она знала, что Бейли хочет начать с концепции пробуждения.
— Это и есть то самое слово, Эймон. (Ей велели называть его «Эймон».) Пробуждение.
— Ой. Я, кажется, спер твою реплику, — сказал он. Зрители засмеялись. — Надо было спросить: «Что с тобой случилось на минувшей неделе?» Но все-таки расскажи нам, почему такое слово?
— Ну, оно точное, кажется мне… — произнесла Мэй и затем прибавила: — …сейчас.
Слово «сейчас» вылетело на долю секунды позже, чем следовало, и глаз у Бейли дернулся.
— Поговорим о твоем пробуждении, — сказал он. — Все началось вечером в четверг. Многие здесь уже знают эту историю в общих чертах — «ВидДали» и все такое. Но напомни вкратце.
Мэй уставилась на свои руки и сообразила, что это сугубая театральщина. Она никогда прежде не разглядывала руки, чтобы изобразить стыд.
— Я, по сути, совершила преступление, — сказала она. — Одолжила каяк, не сообщив владелице, и уплыла на остров посреди Залива.
— На Синий остров, если я правильно понимаю?
— Да.
— А ты предупредила кого-нибудь?
— Нет.
— Собиралась рассказать кому-нибудь потом?
— Нет.
— Документировала? Фотографии, видео?
— Нет, ничего.
Зрители зашептались. Мэй и Эймон предвидели реакцию на это откровение и помолчали, дожидаясь, пока толпа переварит информацию.
— Ты понимала, что это неправильно — одалживать каяк без ведома владелицы?
— Понимала.
— Но это тебе не помешало. Отчего так?
— Я думала, никто не узнает.
В зале снова забормотали.
— Интересная деталь. Значит, сама гипотеза о том, что твой поступок останется в тайне, позволила тебе совершить преступление, верно?
— Верно.
— Ты бы поступила так же, если б знала, что на тебя смотрят люди?
— Разумеется нет.
— То есть отчасти возможность остаться в темноте, незримо и неподотчетно, подтолкнула тебя к поступку, о котором ты сожалеешь?
— Именно. Я думала, что одна и никто меня не видит, и это позволило мне совершить преступление. И я рисковала жизнью. Я не надела спасательный жилет.
В зале снова зарябили шепотки.
— То есть ты не просто совершила преступление против владелицы собственности, ты поставила под угрозу и собственную жизнь. И все потому, что тебя окутывал, я не знаю, плащ-невидимка?
Аудитория грохнула. Бейли поглядел Мэй в глаза — мол, спокойно, дела идут хорошо.
— Ну да, — сказала она.
— У меня вопрос, Мэй. Когда за тобой наблюдают, ты ведешь себя лучше или хуже?
— Лучше. Несомненно.
— А когда ты одна, невидима и неподотчетна, — тогда что происходит?
— Ну, к примеру, я ворую каяки.
Зал взорвался веселым хохотом.
— Я серьезно. Я делаю то, чего делать не хочу. Я вру.
— Когда мы с тобой говорили на днях, ты сформулировала это очень интересно и лаконично. Можешь повторить, что ты сказала мне?
— Я сказала, что тайна есть ложь.
— Тайна есть ложь. Легко запомнить. Изложи ход своих рассуждений, будь добра?
— Когда хранишь тайну, случаются две вещи. Во-первых, тайна может привести к преступлениям. Мы поступаем хуже, когда неподотчетны. Это само собой. А во-вторых, тайна провоцирует спекуляции. Не зная, что скрыто, мы гадаем, мы сочиняем ответы.
— Любопытно, да? — Бейли посмотрел в зал. — Когда не удается дозвониться до близких, мы строим предположения. Паникуем. Размышляем, куда они подевались и что с ними произошло. А если на нас напал невеликодушный или ревнивый стих, мы выдумываем ложь. Порой весьма пагубную. Мы решаем, будто наши близкие заняты чем-то неприглядным. А все потому, что нам недостает знаний.
— Все равно что смотреть, как люди шепчутся, — сказала Мэй. — Мы дергаемся, нам неуютно, мы выдумываем всякие ужасы, которые они якобы говорят. Мы подозреваем, что говорят про нас, и притом нечто катастрофическое.
— А вероятнее всего, один у другого спрашивает, где здесь туалет. — Бейли был вознагражден громким хохотом и насладился им сполна.
— Ну да, — сказала Мэй. Она знала, что следующие реплики необходимо произнести правильно. Она все это говорила Бейли в библиотеке — сейчас нужно лишь повторить. — Например, видя запертую дверь, я сочиняю всякие истории о том, что за ней. Это как будто тайна, а в результате я выдумываю ложь. Но когда все двери открыты, физически и метафорически, остается лишь одна-единственная правда.
Бейли улыбнулся. Мэй попала в яблочко.
— Мне это нравится. Когда двери открыты, остается лишь одна-единственная правда. Давайте вернемся к первому тезису Мэй. Покажите нам на экране, пожалуйста?
На экране за спиной у Мэй появились слова «ТАЙНА ЕСТЬ ЛОЖЬ». От этих слов, четырехфутовыми буквами, ее окатило сложное чувство — восторг пополам с ужасом. Бейли улыбался вовсю, тряс головой, восхищался.
— Итак, мы поняли: если б ты знала, что понесешь ответственность, ты бы не совершила преступления. Возможность скрыться во мраке — иллюзорном, применительно к данному случаю — способствовала дурному поведению. А зная, что за тобой наблюдают, ты становишься лучше. Все верно?
— Все верно.
— Поговорим теперь о втором твоем откровении. Ты упомянула, что не документировала свое плавание на Синий остров. Почему?
— Ну, во-первых, я знала, что нарушаю закон.
— Разумеется. Однако ты говорила, что часто выходишь на каяке в Залив, но не документировала эти походы никогда. Ты не записалась ни в один каякинговый клуб «Сферы», не постила ни отчетов, ни фотографий, ни видео, ни комментариев. Ты ходишь на каяке под эгидой ЦРУ?
Мэй рассмеялась вместе со зрителями:
— Нет.
— С чего такая секретность? Ты никому не рассказывала об этих прогулках ни до, ни после, нигде ни словом о них не обмолвилась. Если я не ошибаюсь, о них не осталось вообще никакой информации?
— Совершенно верно.
Мэй услышала, как в зале укоризненно зацокали языками.
— Что ты видела в этом последнем плавании, Мэй? Насколько я понял, было красиво.
— Очень, Эймон. Почти полная луна, безмятежная вода, я как будто гребла по жидкому серебру.
— Невероятно.
— Абсолютно.
— Звери? Дикая природа?
— Некоторое время за мной плыл одинокий тюлень, нырял, выныривал, точно ему было любопытно, точно он меня подгонял. Я никогда не была на этом острове. Очень мало кто был. И там я залезла на вершину — вид оттуда потрясающий. Золотые огни города и черные предгорья ближе к океану. Я даже видела падающую звезду.
— Падающую звезду! Повезло тебе.
— Мне очень повезло.
— Но ты не сфотографировала.
— Нет.
— И на видео не сняла.
— Нет.
— То есть никаких записей не осталось.
— Нет. Только у меня в памяти.
Зрители отчетливо застонали. Бейли повернулся к ним, покачал головой, дал им повозмущаться.
— Ладно, — сказал он таким тоном, будто готовился к броску, — и вот тут мы переходим к очень личному. Как все вы знаете, у меня есть сын Ганнер, который родился с ДЦП, детским церебральным параличом. Он живет очень полной жизнью, мы стараемся расширять его возможности, но он прикован к инвалидному креслу. Он не может ходить. Не может бегать. Не может выйти на каяке. Что он делает, если хочет нечто подобное пережить? Конечно, он смотрит видео. Разглядывает фотографии. Его жизненный опыт в немалой степени опосредован через других людей. И, конечно, многие сфероиды щедро предоставляют ему видео и фото своих путешествий. Он смотрит на «ВидДали», как сфероид восходит на гору Кения, — и будто совершает восхождение сам. Он смотрит видео, снятое матросом на кубке «Америки», — и будто сам поучаствовал в регате. Все эти впечатления он получает благодаря щедрым людям, которые своими наблюдениями делятся с миром, в том числе с моим сыном. И остается лишь догадываться, сколько на свете таких, как Ганнер. Инвалиды. Старики, запертые в четырех стенах. Много чего бывает. Но суть в том, что миллионы людей не могут увидеть того, что видела ты, Мэй. Как ты считаешь, хорошо лишать их зрелища, которое досталось тебе?
В горле у Мэй пересохло; она старалась не показать, как расчувствовалась.
— Нет. Это очень плохо.
Она думала о сыне Бейли; она думала о своем отце.
— Как ты считаешь, имеют они право увидеть то же, что и ты?
— Имеют.
— Жизнь коротка, — сказал Бейли. — Отчего мы не можем увидеть все, что хотим? Отчего всем нам должно быть отказано в равном доступе к мировым красотам? К знаниям о мире? Ко всем переживаниям, что дарит этот мир?
Голос Мэй прошелестел чуть громче шепота:
— Доступ должен быть у всех.
— Но свои впечатления ты оставила при себе. Любопытно, потому что обычно ты делишься онлайн. Ты работаешь в «Сфере». Твой ИнтеГра входит в Т2К. Почему же именно это твое хобби, эти экстраординарные прогулки ты от мира скрываешь?
— Честно говоря, я пока сама не понимаю, о чем думала, — ответила Мэй.
Толпа забубнила. Бейли кивнул:
— Ладно. Только что речь шла о том, как люди скрывают то, чего стыдятся. Мы совершаем незаконный или неэтичный поступок и скрываем его от мира, понимая, что поступили дурно. Но скрывать нечто прекрасное, чудесный выход на воду, в лунном свете, с падающей звездой…
— Это попросту эгоизм, Эймон. Эгоизм и больше ничего. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой. Я сознаю, что скрытность — элемент, ну, короче говоря, аберрантного поведения. У скрытности дурные корни, в ней нет ни света, ни щедрости. А лишая друзей или таких, как твой сын Ганнер, моих впечатлений, я, по сути дела, у них краду. Отнимаю у них то, на что они имеют право. Знание — основополагающее право человека. Как и равный доступ ко всем возможным впечатлениям.
Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать:
— Ты очень точно это сформулировала — повтори, пожалуйста.
— Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься — значит любишь.
Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся:
— Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна.
— По-моему, тут все просто. Если любишь людей — делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима.
Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой:
— Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу — полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей.
Зал жарко зааплодировал.
— Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности.
— Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны.
— Информация желает быть свободной — такова ее природа.
— Вот-вот.
— Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире.
— Вот-вот, — повторила Мэй. — А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду?
— Абсолютно верно, — энергично закивал Бейли.
Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд — единственные различимые лица — тоже кивал.
— А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала?
— Ну, я сказала, что личное есть ворованное.
Бейли поглядел в зал:
— Интересная формулировка, да, ребята? «Личное есть ворованное».
На экране возникли огромные белые буквы:
ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ
Мэй обернулась, перечитала все три тезиса. Глядя на них, заморгала, прогоняя слезы. Она что, правда сама все это придумала?
ТАЙНА ЕСТЬ ЛОЖЬ
ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ
ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ
В горле пересохло, дыхание перехватило. Мэй понимала, что заговорить не сможет, и надеялась, что Бейли не попросит. Будто уловив, каково ей сейчас, как переполняют ее чувства, он подмигнул ей и обратился к залу:
— Поблагодарим Мэй за искренность, за блистательный ум и за превосходную человечность, будьте любезны?
Зрители повскакали. У Мэй горело лицо. Непонятно, как лучше, — продолжать сидеть или нужно встать? Она встала, постояла как дура, снова села и помахала, не поднимая руки с колен.
Где-то посреди громовой овации Бейли умудрился вставить финальное объявление: дабы делиться всем, что видит и может предложить миру, Мэй немедленно становится прозрачной.
