Дмитрий Борзой закурил сигарету, встал, разминая затекшие ноги, и двинулся в сторону пруда.

— Тэд, эта история с твоей девушкой очень прискорбна. И ты знаешь, что я очень глубоко тебе соболезную.

— Спасибо, мистер Джонсон.

— Послушай, — Борзой улыбнулся, пожимая широкими плечами. — Слова не трудно сказать. Но я действительно имею в виду то, что говорю. Потеря любимой — это страшное горе.

Керни подумал, что согласен с этим.

Ветер развевал волосы Борзого, раздувал рукава его рубашки. Солнце светило ярко, но воздух еще оставался прохладным, и Керни был рад, что на нем летная куртка из козьей кожи. Борзой вновь заговорил:

— Для нас открылась возможность, Тэд. Я не предполагал, что тебе так скоро придется выступить в новой роли — лидера ФОСА, и, когда узнал об этом, подумал, стоит ли рассказывать тебе все сейчас, когда твоя потеря так свежа в памяти каждого.

— Все нормально, мистер Джонсон. Она бы гордилась мной.

Борзой улыбнулся, судя по всему, искренне, и, пристально взглянув на Керни, произнес:

— Я получаю заряд бодрости, общаясь с тобой, Тэд. Думаю, что мы сделали правильный выбор. У тебя тот имидж, который лучше всего воспримет американский народ. — Керни показалось забавным, что на роль общеамериканского символа подобрали его, англичанина. — Так вот о какой возможности я говорил, Тэд. Президент Маковски предложил ФОСА выступить по национальному телевидению. Мы поймали его на слове. Время эфира и все прочие подробности я улажу очень быстро. Твою речь уже пишут. Учить ее наизусть не обязательно. Ты будешь читать с телетекста, но я не хочу, чтобы казалось, что ты читаешь.

— Все будет сделано, мистер Джонсон.

— С этой речи ты стартуешь в будущее, Тэд. В будущее, где есть все, о чем только может мечтать человек.

— Я часто мечтаю, мистер Джонсон. — Он мечтал об убийстве…

Керни, положив руки в карманы модного пальто, сидел рядом с Лютером Стилом в первом ряду кресел, покрывавших Капитолийский холм. Ветер развевал его светлые волнистые волосы.

— Особо мы благодарны за вклад в победу нашему историческому союзнику, Великобритании. Несмотря на обилие собственных проблем, она не смогла игнорировать горестей друга, — он знал, что Керни исполнял свою миссию в британской разведке по необходимости, а не из альтруизма, что, однако, не уменьшало значения его работы. От матери и отчима он научился не доверять альтруизму.

Лилли Тубирс отложила книгу. Дом был прибран, а грандиозный обед стоял на плите. Она чувствовала усталость: вчера пришлось допоздна печь торт, а сегодня вставать чуть свет, чтобы приготовить завтрак Мэтью и Уиздому.

Чашечка кофе поправит положение.

В хижине было прохладно, несмотря на горящий камин (хорошо, что Мэтью и Уиздом так позаботились о ней, оставив дров не на день, а на целую неделю), и Лилли поплотнее закуталась в шаль.

Она пошла на кухню и принялась готовить кофе. На стене напротив раковины, над прибором для сушки посуды висела маленькая фотография Уиздома и Мэтью Лилли взглянула на нее. Уиздом как-то ее спрашивал:

— Почему матери делают то, что они делают?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, Уиздом.

— Ну… Вы так рано встаете ради нас и работаете ради нас целый день напролет. Разве это не альтруизм?

— Нет. Ничуть нет.

— Но ведь это все не ради себя.

— О, ты рассуждаешь не как родитель, Уиздом. На самом деле здесь чистейший эгоизм. Мне доставляет удовольствие что-либо делать для тебя и Мэтью, поскольку я люблю вас обоих. Да, конечно, я устаю, и мне хочется завалиться в постель и вдоволь поспать. Но я получаю удовольствие, заботясь о вас двоих, об этом доме и обо всем остальном. Это доставляет мне гораздо больше удовольствия, чем лишний сон. Потому что я люблю вас. И встать рано, чтобы приготовить завтрак или сделать что-либо другое, для меня способ сказать, что я люблю вас. Мне это приятно. Понимаешь?

— Думаю, что да.

Порой она думала, действительно ли он понимает это, но в последние месяцы Уиздом перестал сомневаться. Ведь именно из такой любви они, уезжая на сегодня, оставили ей огромную груду дров. Именно поэтому Мэтью передал свой карабин Уиздому.

Встречая в книгах слова «неэгоистичная любовь», она удивлялась. Без «эго», без «я» и любви быть не может.

Люди, не понимавшие, что такое любовь, считали ее совершено неэгоистичной, тогда как в реальности любовь была наиболее эгоистичным чувством в мире, прекрасно эгоистичным.

Чайник, в котором она кипятила воду для растворимого кофе, стал свистеть. Машинально она положила чайную ложку с небольшим верхом на дно чашки и залила ее кипящей водой.

«Уиздом — уже почти взрослый человек, — сказала Лилли себе, — и Мэтью скорей умрет, чем допустит, чтобы с ним что-либо случилось». Такого чувства люди по-настоящему не понимали. Мэтью умрет, чтобы спасти Уиздома, потому что тот фактически был для него сыном.

Она научила Уиздома многому, но Мэтью научил его еще большему, особенно в том, что касалось чисто мужских дел. И оба они научили его прежде всего одному: нельзя ценить что-либо, не ценя себя. Вот почему доктор Холден эфбээровец Стил и Билл Раннингдир, так же, как и индейцы, она и Уиздом, сражались с ФОСА и президентскими «Ударными отрядами». Они так ценили личную свободу, что были готовы умереть за нее, ибо для них чувство свободы было органичной ценностью, а не неким приятным ощущением, ради которого не стоило отдавать жизнь.

Может, именно поэтому надо было сражаться именно сейчас: ведь слишком мало людей понимало истинную сущность свободы.

Лилли держала чашку с кофе обеими руками, стараясь согреться.

Она немного почитает, а затем найдет себе еще какое-нибудь занятие, чтобы скоротать время, пока Мэтью и Уиздом не вернутся, и она вновь станет жить, а не существовать в эмоциональном напряжении…

* * *

Дэвида Холдена представили им, как только они приехали. Из-за пересеченной местности и снегопада все были на лошадях. Сейчас метель мела вновь, и поднявшийся ветер, скрывая следы, делал встречу более безопасной.

Здесь были посланцы всех племен этого края: сиу, шайены, арапахо и другие, неизвестные ему даже по старым вестернам или книгам.

Всего — человек пятнадцать, от почти сорокалетних до шестидесятилетних; с каждым из них приехало несколько сопровождавших. Чем старше выглядел вождь, тем внушительней эскорт.

Но странно, что все они больше напоминали ковбоев, чем индейцев.

На них были ковбойские шляпы всех форм и размеров с полями, украшенными перьями, или серебряными раковинами, или просто ленточками; тяжелые ботинки, у кого поношенные, а у кого поблескивающие, несмотря на снег; блестящие ременные пряжки, синие джинсы и соответствующие рубахи. Волосы у молодых были темные, длинные. У одного — распущенные, как у женщины, у других заплетенные в косички. Холден подумал, что эти прически для них не просто оригинальность, а символ принадлежности к индейскому народу.

А еще у них было самое разное оружие: от заряжающихся с дула штуцеров до винтовок с оптическим прицелом.

И теперь Дэвид Холден стоял перед ними.

Они сидели на одеялах, расстеленных в пещере, или стояли у стен, куря сигареты или трубки. Один из них пожевывал сигару.

Мэтью Смит — мужчина, странно напоминающий Сократа, покуривал длинную тонкую сигару, а рядом с ним стоял юноша Уиздом Тубирс. Глядя на Уиздома, Холден сразу вспоминал о собственном сыне, погибшем при попытке защитить жизнь своей матери и обеих сестер.

Холден прочистил внезапно сжавшееся горло:

— Я почти не знаю вас, но думаю, что эта война оставила нам слишком мало времени на любезности. Многие должны удивиться, почему я попросил Боба Тубирса созвать всех вас сюда. Я думаю, вы понимаете, что я хочу попросить вас принять участие в нашей борьбе, но, может быть, не понимаете, ради чего я делаю это и за что ведется борьба.

— Человек, именующий себя президентом Соединенных Штатов, — продолжал Холден, — приказал, чтобы всех офицеров, как мужчин, так и женщин, сохранивших верность Конституции США, арестовали и привезли сюда в телячьих вагонах, чтобы убить их в тюрьме, если они под пытками и после промывания мозгов не перейдут на сторону президентских «Ударных отрядов».

— Естественно, есть некая горькая ирония в том, что американских индейцев просят помочь американской армии и другим вооруженным формированиям, — кое-кто засмеялся, а кое-кто улыбнулся. — Почему люди, лишенные своей исконной земли под дулом винтовки и изгнанные в резервации, должны рисковать своей жизнью во имя Конституции, более двух веков игнорировавшей их существование?

— Я думаю, на это можно дать лишь один ответ, — произнес Холден.

— Потому что из всех американцев вы — самые истинные. С тех пор, как белые люди появились здесь, вы видели редкие моменты нашей славы, видели и наши глупости, но независимо от того, равным или неравным было наше партнерство, эта земля — наша общая. И, возможно, сейчас вам предоставляется шанс подтвердить это так, чтобы мои слова стали для всех неоспоримой истиной. Впрочем, не знаю. Но я знаю, что цвет кожи, национальное происхождение и все остальное не имеет значения, когда делаешь выбор между добром и злом. Пренебрежение сегодняшней несправедливостью — не меньшее зло, чем пренебрежение нашими предками несправедливостью в далекие времена. Хорошие люди, столкнувшись со злом, не могут отказаться от борьбы, то ли словами, то ли идеями, то ли оружием.

— Теперь, — произнес Дэвид Холден, — настало время для оружия. Через несколько дней мои люди и я соединимся с «Патриотами» из отряда Боба Тубирса и Мэтью Смита и всеми остальными, кто пожелает нам помочь. Независимо от того, много нас будет или мало, мы собираемся атаковать форт Маковски, чтобы освободить захваченных офицеров. Нам нужно, чтобы они вернулись в свои подразделения и сражались на нашей стороне. Да и вообще люди, не утратившие совести, не могут, стоя в стороне, равнодушно глядеть на жестокость, не становясь ее невольными соучастниками. Все необходимое вооружение я вам предоставлю, — сказал он, имея в виду захват Рози оружия, амуниции и взрывчатки на базе «Дельты». — Но даже если по какой-либо причине обещанное оружие не прибудет, даже если нам придется пользоваться старыми охотничьими дробовиками, ножами, камнями и всем остальным, что под руку попадется, мы не можем уклониться от нашего долга. Я хочу знать, на кого я могу рассчитывать.

Безмолвие было холодным и каменным, как своды пещеры. Холдену хотелось курить, но он не желал отводить взгляда от индейцев.

Наконец один из пожилых вождей медленно, пошатываясь, встал с одеяла и снял заношенную серую фетровую шляпу. Такую носили в вестернах сороковых годов. На правом бедре виднелась кобура, пришитая к джинсам, кобура с «Кольтом» армейского образца.

Вождь курил трубку, но, когда начал говорить, вынул ее изо рта:

— Странно слышать, чтобы белый человек с таким уважением говорил об индейцах. Разве тех, кого уважаешь, можно было гнать все дальше, дальше и дальше, в то время как наши женщины и дети гибли от голода, а юноши гибли нравственно от нищеты, пьянства и отчаяния? И все же ты говорил о нас с уважением. И ты знаешь, что мы ответим. Честь живет в нас. Я думаю, она живет и в тебе. Я не могу говорить за всех моих братьев, сидящих здесь, но могу говорить о моем народе. Мои юноши будут сражаться. И молодые женщины тоже будут сражаться. Те, кто слишком стар для войны, помогут иначе. Я хочу видеть разрушенным это прибежище зла — форт Маковски. Хочу видеть уничтоженным зло, заполонившее эту землю. Хочу этого ради себя, а не ради вас, но работать мы можем вместе.

Дэвид Холден вздохнул.

Он подумал, что теперь можно закурить.