Разумеется, Маркус все равно послал гонца к Макфарлендам. Хотя Авалон и сказала, что Кит Макфарленд мертв, и чутье подсказывало Маркусу, что она права, он не мог успокоиться. Ему нужны были факты.

Авалон позволила ему действовать, и Маркус не сомневался, что с ее стороны это было именно позволение. Эта хрупкая внешне девушка была настоящим воином, вполне способным уладить свои дела без посторонней помощи. И однако она, невесть по каким причинам, поделилась с Маркусом сведениями, жизненно важными для самого личного дела, какое только может быть у воина, — для мести. И не потому, что у нее не было другого выхода. Просто она сама так захотела.

«Что ж, — решил Маркус, — еще одна маленькая победа». Теперь он сделает все, чтобы Авалон не отправилась в одиночку мстить своим коварным кузенам.

Первым его порывом было снова посадить ее под замок, упрятать подальше, укрыть, защитить. Когда она, гордая своим большим уловом, вместе с ним возвращалась тем утром с рыбалки, Маркусу стоило огромного труда позволить ей вернуться в свою комнату. Сам он ушел в кабинет и долго сидел там, невидяще глядя перед собой, пока не избавился от желания снова сделать Авалон своей пленницей, разумеется, ради ее же блага. Но это был неверный путь, и Маркус нашел в себе силы от него отказаться.

Наконец он справился с этим порывом и отправился подбирать людей, которые поедут к Макфар-лендам. Авалон, сама того не желая, дала ему возможность переломить ее упрямство. Если Маркус сможет доказать, что набег на Трэли был устроен по наущению нынешнего лорда де Фаруш, все права Уорнера на руку Авалон лопнут, как мыльный пузырь. Тогда Маркус победит.

И Авалон неизбежно будет принадлежать ему.

Ей не удастся удалиться в монастырь — в этом Маркус был твердо убежден. Авалон придется стать его женой.

Ее решимость покинуть Савер заметно ослабла. И так уже Маркус отыскал брешь в ее защите и с тех пор неустанно закрепляет свой успех. Она полюбила клан. Она прижилась в Савере. Она стала здесь своей, почти так же прочно, как каждый из них.

Пускай Авалон пока и не сознает этого, но она вправду одна из них. Со временем она сама это поймет. Маркус дает ей время разобраться в себе.

Пускай себе бродит по замку, пускай говорит, с кем захочет. Пускай понемногу становится частью здешней жизни — тем труднее будет ей потом покинуть клан, расстаться с Маркусом. Так будет.

Сейчас Авалон бродит по замку где-то неподалеку от его комнаты. Маркус знал это точно, хотя никто не сообщал ему об этом. Он просто чувствует ее. Когда он говорил Авалон, что всегда сможет найти ее, то была, господь свидетель, чистая правда. Он чувствует прикосновение ее мыслей. Именно это в конце концов помогло ему оставить Авалон на свободе. Пускай себе бродит где захочет. Все равно от него она никуда не денется.

Авалон подставила лицо южному ветру, приятно холодившему разгоряченные щеки. Близился вечер, но ей все так же не хотелось возвращаться в свою комнату, которая с каждым разом казалась Авалон все теснее и теснее. После рыбалки она попыталась вздремнуть, но так и не уснула. Ворочалась на постели, отгоняя непрошеные видения, в которых неизменно было только одно — Маркус.

Вот он идет по осеннему, тронутому золотом лесу.

Вот он, по-мальчишески улыбаясь, протягивает ей хлеб.

Вот он поздравляет Авалон с ее первым уловом.

Маркус, Маркус, Маркус…

За ужином он снова казался таким далеким. Он опять стал лэрдом и только лэрдом. Авалон до сих пор застигало врасплох такое стремительное преображение. Он переговаривался со своими сородичами, вежливо беседовал с Элен о ее успехах. Авалон знала, что он послал своих людей к Макфарлендам и теперь все время думает об этом. Во время ужина он почти не смотрел на нее.

Бродя по залам Савера, Авалон втайне восхищалась его поистине царственной величавостью. Конечно, замок сильно обветшал, но это не беда: кое-где уже благодаря ее подарку начался ремонт. Вчера мужчины, сменяя друг друга, по очереди чинили крышу конюшни, латая дыры и укрепляя балки, чтобы кровля могла выдержать тяжесть зимнего снега.

Авалон приятно было думать, что все это стало возможно лишь благодаря драгоценностям, которые она получила в наследство от матери. Работа, конечно, предстоит немалая, но теперь у клана есть средства, чтобы довести ее до конца.

Часовые на башне поприветствовали ее, и Авалон охотно ответила им, довольная тем, что запомнила их имена.

Ей нравилось здесь, наверху, выше самых высоких деревьев, под самым небом. Отсюда были видны все окрестности на много миль вокруг, оттого Авалон казалось, что она свободна. Почти свободна.

Неподалеку от нее, в нише каменного зубца, устроили гнездо жаворонки, и Авалон слышала, как они умиротворенно воркуют друг с другом.

Она обогнула угол башни и с изумлением обнаружила, что воркуют вовсе не жаворонки. Бальтазар, наклонившись над гнездом, словно беседовал с птицами, и они — вот чудо — внимательно слушали его.

Увидев Авалон, маг издал короткую трель. Точь-в-точь как та, которую Авалон слышала в отцовском саду в ночь, когда ее похитили из Трэли.

Она остановилась, ошеломленно глядя на Бальта-зара, и он, издав еще одну трель, низко поклонился девушке.

— Ты и вправду маг! — не сдержавшись, выпалила она.

Бальтазар улыбнулся:

— Не думаю, миледи.

Авалон подошла ближе, зябко обхватила себя руками — становилось все холоднее. Быть может, виной тому была призрачная свобода, которую ощущала она на вершине башни, или же темнота, милосердно укрывшая от чужих глаз отметины дьявольского проклятия на землях клана. Как бы то ни было, Авалон расхрабрилась и бросила магу:

— Но ведь прошлой ночью в кабинете ты сам приказал мне слушать сон!

— Верно. И ты слушала?

— Ты должен знать, что произошло.

— Я всего лишь жалкий слуга, леди. Я ничего не знаю.

— Жалкий слуга, как же! — фыркнула она. — Морочь этим тех, кто не может увидеть твою суть.

— А ты, стало быть, можешь?

Авалон замялась, лишь сейчас сообразив, что попалась.

— Ну… ты все же не просто слуга, — запинаясь, закончила она.

Бальтазар отвернулся от нее, поглядел на жаворонков.

— Немногим дано видеть так, как тебе. И все же ты проклинаешь свой дар. Прячешься от него. Удивительно!

— Я вижу столько же, сколько и другие, — возразила Авалон.

Она вдруг испугалась, сама не зная почему, быть может, оттого, что замерзла, а этот человек говорит ей то, чего она не хочет слышать.

— Разве ты не видела змею? Не ощутила вкуса воды? Не побывала в пустыне?

— Нет, — солгала Авалон. — Это все пустые видения.

— Печальное противоречие. Та, которой дано столько видеть, добровольно ослепляет себя.

— И вовсе это не противоречие! — Авалон крепче обхватила себя руками за плечи, пытаясь согреться. — Все, что я видела или слышала, можно объяснить. Необъяснимого не существует!

Бальтазар издал певучую трель, и один из жаворонков с готовностью ответил ему.

— Суеверие — удел невежд, — прошептала Авалон.

— Это верно, леди, но как много на свете того, что не объяснишь одним только суеверием! Мир огромен. Господь велик. Нельзя постичь всего.

— Ты же говорил, что отрекся от своих обетов, — уязвленно заявила Авалон.

— Я отрекся от церкви, а не от бога. — Бальтазар вдруг громко, от души рассмеялся. — От бога невозможно отречься! Он — повсюду, он — все!

Маг повернулся к ней и подошел так близко, что Авалон различала узоры татуировки на его лице.

— Бог даровал тебе великую силу, леди, — низким, почти гипнотическим голосом проговорил он. — Это твоя судьба. И ты от нее не уйдешь.

— Нет! — выкрикнула Авалон и, оттолкнув его, почти бегом бросилась к двери, которая вела вниз, на лестницу.

Бежать, бежать — куда угодно, лишь бы подальше от этого разговора!

Лестницу окутывал сумрак. Авалон замедлила бег, осторожно, шаг за шагом, начала спускаться по крутым ступенькам.

Как же глупо она себя повела! Поддалась своим страхам и убежала, как дитя, напуганное разговорами о привидениях.

Теперь Авалон сожалела об этом и хотела даже вернуться. Надо найти Бальтазара и доказать ему, что он не прав.

Но уже наступает ночь, а это достаточная причина для того, чтобы не возвращаться. Она устала. Она почти не спала прошлой ночью. К утру обвинения мага сами собой развеются как дым, — надо только не думать о том, что он сказал.

Уходя, она зажгла в комнате смоляные факелы, воткнутые в железные кольца на стенах, поскольку знала, что вернется уже вечером, когда совсем стемнеет. Сейчас, к удивлению Авалон, все они были погашены. Горела только свеча, стоявшая на столике. И лишь мгновение спустя она поняла, в чем дело.

В комнате ее ждал Маркус. Он стоял у окна, как часто делала сама Авалон, хотя вряд ли по той же причине. Она замерла в нерешительности, не зная, удивляться или нет этому неожиданному визиту. В глубине души Авалон ждала, надеялась увидеть здесь Маркуса.

Широко распахнув дверь, она остановилась на пороге комнаты.

— Тебе что-нибудь нужно, милорд?

— Я вот все гадаю, — сказал он, не оборачиваясь, — отчего тебя так влечет монашеская жизнь?

Авалон обреченно закрыла глаза. Ей до смерти не хотелось заводить сейчас этот разговор. Все равно она не могла бы ответить на вопрос Маркуса.

— Милорд, прошу тебя уйди. Я слишком устала, чтобы ссориться с тобой.

— Я и не хочу с тобой ссориться. — Маркус повернулся к ней. В уголках его рта дрожала чуть заметная усмешка. Слова Авалон позабавили его. — Тебя это, может, и удивит, но я вообще не люблю ссориться.

Девушка отвернулась, мельком посмотрела на дымящийся фитилек одиноко горящей свечи.

— Ты уйдешь или нет?

— Значит, я должен сделать выбор? Либо ссориться, либо уйти?

— Похоже на то.

Маркус все так же усмехался краешком губ.

— Неужели я тебе так неприятен?

Авалон прислонилась к косяку двери, не в силах отделаться от ощущения, что ее загнали в угол.

— Если ты хочешь поспорить о моем решении уйти в монастырь — то да.

— А если я хочу поговорить о нашей свадьбе?

— Свадьбы не будет, — отрезала она, — значит, и говорить не о чем.

— А если я хочу поговорить об исполнении предсказания?

— Зачем ты здесь? — перебила она.

Маркус наклонил голову к плечу, одарил Авалон пронизывающим взглядом.

— Судя по всему, для того, чтобы поссориться с тобой.

— У тебя это прекрасно получается.

— Рад слышать, что у меня хоть что-то получается. — Маркус отошел от окна и, взяв в руки свечу, стал разглядывать ее горящий фитилек.

— Я думал, что сумею это сделать, — помолчав, сказал он фитильку. — Я думал, что смогу дать тебе время. Теперь выходит — вряд ли.

Странная, непривычная нежность шевельнулась в груди Авалон, когда она смотрела на его профиль, освещенный пламенем, на черный непокорный завиток, упавший на лоб. Ей вдруг захотелось отбросить со лба эту непослушную прядь. Ее так тянуло поддаться этому искушению, что у нее мучительно сжалось сердце.

— Я просто хочу спать, — тихо проговорила она.

— Спать легче, чем спорить, верно? — отозвался он все с той же затаенной усмешечкой.

Авалон ничего не могла на это ответить; прилив нежности сменился волной раздражения на его двусмысленную и неуместную болтовню. Подойдя к столику, она решительно взяла из рук Маркуса свечу и вернула ее на место.

— Милорд, я буду тебе крайне благодарна, если ты сейчас же уйдешь.

Маркус поднял глаза — и взгляды их встретились.

«Авалон, суженая, будь моей».

Девушка опешила, пораженная чистотой его мысли, безудержной силой пылавшего в нем желания.

Маркус молча смотрел, как она отступает, качая головой, — то ли не верит тому, что услышала, то ли отвергает его.

Авалон метнулась к двери, одержимая лишь одной мыслью — бежать, скрыться от него. Маркус понял, что не может этого допустить. Нельзя, чтобы Авалон в страхе убегала от него. Он всего лишь хотел показать, как она ему дорога.

Не задумываясь, Маркус бросился следом. В два прыжка он нагнал ее — уже в коридоре, — схватил за руку, хотел что-то сказать…

Вспышка боли — и вот он уже лежит навзничь на полу, оторопело глядя снизу вверх на Авалон.

Она все еще обеими руками сжимала его руку, тяжело дышала, и вид у нее был такой же оторопелый.

— Извини, — пробормотала она, выпустив его руку. — Я не хотела… Просто…

И, безмолвно попятившись, Авалон нырнула в свою комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь. В коридоре едва слышно рассмеялись.

Маркус сел, морщась и стараясь не глядеть на Баль-тазара.

— Я слыхал, Кинкардин, что терпение — величайшая из добродетелей.

Бальтазар подошел к другу и, глядя на него сверху вниз, продолжал:

— Полагаю, тебе не помешало бы овладеть этой добродетелью. Уверен, она придется тебе как нельзя кстати. — Он протянул руку и помог Маркусу подняться. — Между тем я могу дать тебе превосходное снадобье, чтобы полечить голову.

— У меня не болит голова, — мрачно ответил Маркус.

— Ах, вот как! — протянул Бальтазар. — Увы, я не знаю снадобий для уязвленной гордости.

Они пошли по коридору. Маркус рассеянно потирал затылок.

— Собственно говоря, — сказал он, — я имел в виду совсем другую часть тела.

И Бальтазар, который всегда точно знал, что его друг имеет в.виду, снова рассмеялся.

— Увы, у меня нет лекарства и от разбитого сердца.

Два дня подряд замок и прилегавшие к нему земли утопали в густом тумане. Авалон перенесла занятия воинским искусством в главный зал. Всякий раз находилось множество добровольных помощников, которые оттаскивали к стенам столы и скамьи, чтобы расчистить место для упражнений. Теперь среди ее Учеников были не только дети, но и взрослые — шестеро мужчин и две женщины, в том числе Элен. Другие обитатели замка теснились поблизости, наблюдая за каждым движением учеников, и разражались радостными воплями, когда кому-то из детей удавался особенно сложный трюк.

Маркус тоже неизменно присутствовал на занятиях, хотя ни разу не сделал попытки присоединиться. Впрочем, Авалон знала, что он запечатлевает в памяти все увиденное, — и старалась не показать, как это ее беспокоит. Маркус не говорил ни слова. Он только смотрел на нее задумчивым взглядом, скрестив на груди руки, и в этой позе ей смутно чудился вызов.

Главное же, Авалон могла бы поклясться, что, куда бы она ни пошла, ей неизменно казалось, что Маркус смотрит на нее, даже если его в это время не было поблизости.

За эти дни он дважды просил ее — именно просил — стать его женой. Просил только лишь словами, не пытаясь передавать ей свои мысли. Всякий раз, когда Авалон говорила: «Нет», — его взгляд становился все холодней и враждебней.

Авалон и сама мучилась оттого, что причиняет ему боль, но, что было гораздо хуже, в потаенном уголке ее сердца росло и росло черное зернышко страха.

Авалон отчаянно не хотелось верить в это. Она предпочла бы считать, что не знает страха, но ведь это глупо. И к тому же она боялась не столько самого Маркуса, сколько за Маркуса.

Каждый ее отказ порождал в нем пугающие перемены, невидимые обычному глазу, различить их могла только химера. Маркус становился все напряженней, и змея, дремавшаяся во тьме его мыслей, силилась воспрянуть, выбраться наружу, взять верх над человеком, а там уж вершить дела по своему желанию и разумению.

Авалон всем сердцем молилась, чтобы змея оказалась слабей человека, — но когда она видела Маркуса, ощущала на себе его холодный взгляд, ей становилось все страшнее. Маркус ею недоволен. До сих пор он терпел ее отказы, но что, если в следующий раз змея вырвется на свободу и убедит Маркуса покорить Авалон силой? Он ведь, в конце концов, сын своего отца…

Авалон пристроилась отдохнуть в комнате, которая располагалась в углу донжона. Нынешний урок выдался особенно сложным. Из почти ребяческого желания поддеть Маркуса Авалон показала своим ученикам прием, которым она сбила его с ног. Маркус на этот укол лишь едва заметно повел бровью, словно забавляясь. Он ни на миг не отвел от нее пристального холодного взгляда. Притворяясь, что ничего не заметила, Авалон с удвоенным усердием продолжала занятия. Теперь она так выбилась из сил, что позволила себе устало растянуться на широкой лавке, застеленной шкурами.

Эту комнату показала ей Грир, одна из «нянюшек». По словам Грир, когда-то в этой самой комнате супруги прежних лэрдов занимались вышиванием. Авалон предпочла не гадать, почему Грир решила привести ее сюда. Сама она не умела и не собиралась учиться вышивать, но эта комната ей понравилась с первого взгляда. Стены были увешаны гобеленами, на которых изображались нарядные дамы и единороги;

на полу лежал роскошный, хотя и кое-где вытертый, ковер с изысканным цветочным узором.

Но самое главное, в этой просторной комнате было несколько больших сводчатых окон со стеклами, редкостная роскошь даже в замках английской знати, не то что в родовом жилище небогатого шотландского лэрда. Здесь Авалон не мучил всегдашний страх замкнутого пространства.

Авалон даже тайком ото всех провела здесь вчерашнюю ночь. Всякий раз, просыпаясь в темноте, наслаждалась тем, что в застекленные окна струится зыбкий звездный свет.

— Кажется, она здесь, — прозвучал в коридоре громкий женский голос, и Авалон вздрогнула от неожиданности. Душевный покой, охвативший ее в этом уютном прибежище, мгновенно развеялся как дым.

Нора — голос в коридоре принадлежал именно ей — распахнула дверь, и в комнату стремительно вошел Маркус, а с ним — еще около дюжины мужчин и женщин.

При виде Маркуса дремавшая химера встрепенулась, и Авалон торопливо села.

Маркус, увидев ее, на миг замер, но тут.же снова шагнул вперед. Губы его искривила странная гримаса.

— Авалон, — только и сказал он.

— Что случилось? — у нее вдруг неистово забилось сердце.

— Известия из Трэли, — отрывисто пояснил Маркус.

И умолк. Авалон ждала, прижав к груди руку, словно так могла унять лихорадочный стук сердца.

— Твой кузен Брайс погиб на охоте.

Химера тряхнула призрачной львиной гривой и издала глухой рык, которого не мог услышать никто, кроме Авалон.

— Вот как? — едва слышно отозвалась она.

— Судя по всему, его подстрелили случайно. Ни кто не признался в том, что пустил стрелу, но все равно считается, что это несчастный случай. Поговаривают, что это дело рук какого-нибудь вольного стрелка, з тех, что прячутся по лесам. — Верхняя губа Маркуса приподнялась, обнажив зубы в хищной волчьей усмешке. — Титул унаследовал Уорнер.

«Кто же еще, — мельком подумала Авалон. — У Брайса нет других наследников. Теперь Уорнер не только стал бароном де Фаруш — он получил еще и Трэли. И все земли».

Она никак не могла освоиться с этой мыслью. Брайс убит, Уорнер унаследовал титул. Как ей теперь быть?

Теперь Уорнер наверняка с удвоенным усердием станет добиваться ее руки. Титул барона даст ему гораздо больше власти и влияния. Если Уорнеру удастся настоять на своем, папские посланцы скоро вернутся. И не одни, а с целой армией.

И клан Кинкардинов ради нее ввяжется в смертельный бой.

Маркус обернулся, повелительно махнул рукой своим спутникам. Те поспешно попятились, закрыли за собой дверь, оставляя их одних. За окнами угасал туманный день.

— А теперь кое-что еще, — сказал Маркус. — Мне сообщили, что Уорнер, став бароном, более, чем когда-либо, утвердился в намерении получить твою руку.

Авалон пожала плечами, пряча за внешним безразличием нешуточную тревогу.

— Пустяки, — сказала она.

— Пустяки? — Маркус недоверчиво усмехнулся. — Ты что, не понимаешь? Нет, миледи, это вовсе не пустяки. С новым титулом и новыми землями Уорнер сможет заплатить Церкви столько, что его не моргнув глазом признают твоим законным женихом.

— Но ведь все его бумаги — подделка! Я уверена, что мой отец никогда не согласился бы…

— Я тоже в этом уверен, — холодно перебил Маркус. — Только это не важно. Уорнер сумеет представить достоверные с виду бумаги, а если что-нибудь и не совпадет, кошельки с золотом легко исправят все неточности.

Авалон молча, потрясенно смотрела на него. Химера в ее душе беззвучно рычала, хлеща себя по бокам бестелесным хвостом.

— Церковники наверняка предпочтут поддержать права Уорнера. — Маркус придвинулся к ней; в тусклом свете, сочившемся из окон, его глаза блестели, словно осколки льда. — Скоро они вернутся, что бы забрать тебя.

— Я не выйду за Уорнера, — тихо сказала Авалон.

— Не выйдешь, — согласился он.

Девушка обхватила ладонями виски.

— Мне нужно подумать.

— Думай лучше о том, что завтра наша свадьба.

— Что?!

— Завтра, — холодно и твердо повторил Маркус.

Авалон встала, прямо взглянула в его недобро усмехающееся лицо: теперь она ясно видела, что змея, живущая в его душе, жива и побеждает.

Химера все громче бормотала об опасности. Авалон, чтобы заглушить ее, повысила голос:

— Я уже сказала, милорд, что не выйду за Уорнера, и тебе придется поверить моему слову. Потому что за тебя я тоже не выйду.

— Ошибаешься, — сказал он. — Выйдешь. Они тебя не получат.

— Разумеется, не получат! Я ведь это уже сказала.

Химера перестала рычать и стонать и теперь беззвучно хохотала, все громче и громче. Давний, затаенный страх вспыхнул в Авалон с новой силой.

— Маркус Кинкардин, — громко и внятно проговорила она, — слушай меня внимательно. Как бы Уорнер ни доказывал свои ложные права, он старается напрасно. Я не буду его женой. Этого ты можешь не бояться.

Снова он презрительно и высокомерно изогнул бровь.

— Бояться?! Я и не боюсь, любовь моя. Я и так это знаю. Ты не можешь стать женой Уорнера, потому что ты уже моя жена.

— Я — ничья жена, пойми ты! Слушай…

— Я и так слушаю. Голос моих сородичей. Веление предания нашего клана. А еще, моя леди Авалон, я слушаю музыку звезд. Все эти голоса твердят мне одно и то же.

«Нет!» — хотела крикнуть Авалон, но не смогла, и химера в ее мыслях заговорила вдруг голосом Хэнока:

«Ты принадлежишь проклятию…»

Маркус усмехался, и в этой усмешке не было ни капли тепла.

— Завтра. У меня нет больше времени с тобой нянчиться. Мы и так ждали слишком долго. Завтра проклятию придет конец.

Он не шутит, поняла Авалон. И не призрачная змея вкладывает эти слова в его уста. Это сам Маркус, настоящий Маркус говорит, что она будет его женой.

С пугающей ясностью вспомнила она другие его слова: тем, мол, кто захочет отнять ее, придется прежде убить его, Маркуса. Тогда Авалон решила, что в нем говорит змея, но нет, это был сам Маркус, лэрд, который решил добиться ее во что бы то ни стало, повинуясь то ли собственной страсти, то ли повелению треклятой легенды. Змея лишь поддерживала его в этом стремлении.

И сейчас Маркус вдруг шагнул к ней, рывком притянул к себе.

— Разве ты не хочешь быть моей? — прошептал он, осыпая поцелуями ее лицо. А затем отыскал губами ее рот и поцеловал жадно, властно, грубо.

Авалон не могла оттолкнуть его, да и не пыталась. Маркус сам отстранился, перевел дыхание, не размыкая стальных объятий.

— Авалон… — почти моляще выдохнул он.

И снова голос Хэнока ожег ее, как удар хлыста: «Ты будешь женой моего сына. Что бы ты там ни хотела и ни думала — это все не важно…»

Нет, она не позволит Хэноку победить! Ей и так уже пришлось уступить во многом, но в этом — никогда!

И Авалон, отстранившись, прямо взглянула в лицо Маркусу.

— Я не могу выйти за тебя, — сказала она.

Маркус закрыл глаза, и Авалон ощутила его боль — вдвойне мучительную оттого, что причиной этой боли была она.

— Прости, прости меня, — покаянно прошептала она. — Пойми, я не могу… не могу…

Маркус со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Что-то изменилось в нем: он принял решение. И осторожно отстранил Авалон, легко, почти невесомо держа ее за плечи.

— Ладно, — сказал он. — И ты прости меня. Прости за то, что я вынужден так поступить.

— Как? — вырвалось у нее, и химера наконец смолкла, испуганно притаилась.

— Ступай в свою комнату, Авалон.

— Зачем?

— Ступай и не выходи оттуда до завтрашнего дня. После нашей свадьбы ты снова будешь вольна ходить, где захочешь.

«Беги, прячься, беги!» — отчаянно взвыла химера, и от этого беззвучного вопля у Авалон задрожали руки. Она стиснула кулаки, пытаясь унять предательскую дрожь.

— Ты мне не хозяин, — медленно сказала она, борясь с паническим страхом.

— Ступай, — повторил Маркус веско и угрожающе.

Авалон затравленно оглянулась. Комната, так ее прельстившая поначалу, показалась теперь тесной и душной. Слишком плотно закрыты окна. Слишком много людей за единственной дверью.

Сердце ее билось, как плененная птица, руки дрожали, и эта дрожь уже охватила все тело. Умом Авалон понимала, как нелеп этот страх, но ничего не могла с собой поделать.

— Авалон.

«Он ждет меня, — подумала девушка. — Ждет, что я выйду отсюда вместе с ним, добровольно вернусь в свою темницу, сяду там и буду ждать, когда легенда поглотит меня целиком». Ей вспомнилась кладовая, где ее запирали ребенком: темнота, теснота, страх, бестелесный шепот чудовищ, алчный хохот гоблинов, которые наконец вернулись за ней…

— Нет! — сорвалось с ее губ, и наступила страшная тишина. Авалон пятилась, отступала, покуда не наткнулась на лавку, стоящую у стены.

Тусклый дневной свет погас, и в комнате воцарились сумерки. В их неясном тумане лицо Маркуса казалось неразличимым. Тьма, удушливая тьма клубилась повсюду, подступая к ней со всех сторон, тянула к ней свои чудовищные щупальца…

Маркус шагнул вперед. Авалон увидела лишь громадный, нависавший над ней силуэт.

— Нет! — дрожащим голосом повторила она и, словно защищаясь, вскинула перед собой руки.

— Не спорь со мной, — бешеным шепотом процедил он. — Не спорь.

— Не подходи!.. — Голос Авалон сорвался. — Я туда не пойду!

— Только на один день…

«…а ночь в кладовой», — прошептала химера.

— Нет!..

Воздуха не хватало, и грудь разрывалась от боли. Душно, боже мой, как ей душно… нечем дышать в темноте…

— У тебя нет выбора, — прозвучал безжалостный голос. — Ты поступишь так, как я велю.

«Ты пробудешь там до утра…»

Гоблины подстерегают ее. Химера уже навострила уши, вслушиваясь в их безжалостный смех. Гоблины живут во тьме; они ждут ее там, во тьме кладовой. Всякий раз, когда ее запирали там, появлялись гоблины — с топорами, ножами, огнем, и Она умирала вновь и вновь, кровь лилась по стволу березы, а потом наступала очередь Авалон.

Человек стремительно шагнул к ней, неясный силуэт во мраке, но химера успела предупредить ее. Авалон вскинула руки, оттолкнула его, увернулась, одержимая одной мыслью: «Бежать, бежать, бежать!»

Но безжалостный противник угадал ее замысел, сзади обхватил одной рукой за талию, другой поймал ее руку и вывернул за спину. И, схватив Авалон в охапку, легко оторвал ее от пола.

— Я способный ученик, дорогая моя, — прошептал он ей на ухо. — Я же видел, как ты проделывалаэтот трюк с ребятишками…

Авалон закричала от ужаса, не зная, кто схватил ее — это мог быть Ян, Хэнок или гоблин, уродливый кровожадный гоблин. Сейчас он сожрет ее…

Она кричала, билась, задыхалась, не в силах вы-рваться из этих сильных рук, и тьма подступала все ближе, ближе…

— Авалон!

Это был обычный, живой, человеческий голос. Голос Маркуса.

— Авалон, что с тобой?

Она бессильно обмякла в его руках, прикусила губу сдерживая судорожные рыдания. Страх сотрясал ее тело, и она никак не могла унять эту дрожь.

— Что с тобой, родная? Скажи, в чем дело?

Он уже не требовал — умолял. Стальная хватка ослабла, и Авалон смутно осознала, что снова стоит на полу, что Маркус лишь бережно обнимает ее за плечи.

— Что с тобой? — шепотом спросил он.

— Я туда не пойду, — выдавила она и снова прикусила губу, рыдания подступали к горлу.

— Куда? — спросил он мягко.

— В ту комнату. Не пойду. Не пойду.

— Маркус помолчал, размышляя.

— Почему? Тебе там плохо?

Авалон задохнулась, не в силах объяснить ему свой нелепый, ребяческий, достойный лишь насмешки страх… но Маркус ждал ответа, и она, сдаваясь, жалобно проговорила:

— Она слишком тесная…

— Тесная, — повторил он, и в его голосе не было ни насмешки, ни осуждения.

Он пытался понять Авалон. Девушка заглянула в его лицо, но в сумеречном свете оно казалось все так же неразличимо.

— И темная, — дрожащим голосом прибавила она.

Маркус понимающе кивнул.

— Когда я была ребенком… — Авалон осеклась, помолчала. — Когда жила в деревне… там, в доме, была кладовая, и меня запирали в ней, если…

Она осеклась, захлебнувшись безудержными слезами. Маркус нежно обнял ее, гладил по плечам, ласково касаясь губами ее виска.

— Успокойся, — шептал он, — успокойся, все хорошо…

Рыдая, Авалон приникла к нему, и он легко, как ребенка, поднял ее на руки, прижал к груди.

Он баюкал ее, нашептывал что-то, но Авалон не разбирала слов, оглушенная собственным плачем, и лишь теснее прижималась к нему, понемногу согреваясь в его ласковых и сильных руках. «Успокойся», — все твердил он, и наконец она вправду успокоилась, перестала плакать, ощутив вдруг такую безмерную усталость, словно с этими слезами выплакала все свои силы.

— Суженая, — Маркус ласково провел ладонью по ее влажной щеке, — любовь моя, тебе вовсе незачем возвращаться в эту комнату. Почему ты мне раньше ничего не сказала? Если б только я знал, ни за что не стал бы принуждать тебя.

Авалон ничего не сумела ответить. Ее вдруг охватила дремота, глаза неудержимо слипались.

— Куда ты идешь? — только и сумела спросить она, когда Маркус на руках вынес ее в коридор.

— В мои покои, — ответил он.

И больше Авалон не помнила ничего.