Конрад АЙКЕН

НОЧЬ ПЕРЕД СУХИМ ЗАКОНОМ

Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС

Conrad Aiken. Night before Prohibition

Из сборника «Collected Stories of Conrad Aiken»

New York, 1960

Когда Уолтер Кулидж проснулся в «Доме Адамса», он сразу ощутил в утреннем сумраке, что пошёл снег, или вот–вот пойдёт.

Повернувшись в постели, он увидел за окном на фоне дальней закопчённой стены тихо падающие большие хлопья. И тут же его охватило чувство неги и уюта. Он улыбнулся, стиснул ладони под головой, полуприкрыл глаза и предался воспоминаниям. Странно, как это всегда случалось — не снег, конечно — но всякий раз, когда он останавливался в «Доме Адамса», появляясь в Нью–Хэмпшире раз в полгода, им овладевало одно и то же настроение. Едва проснувшись, он начинал вспоминать о старых добрых днях в Бостоне: о барах, в которых часто бывал — Франка Лока, Голландский Дом, Джексона, Прикол, Колокольчик — о театрах, бурлесках, призовых боях, маскарадах, а потом под конец, обязательно, всегда и непременно о Юнис. Почему эти мысли никогда не посещают его дома?

Он предположил, что, скорее всего, потому что там он вечно занят: в конторе, с женой Дейзи, с детьми, и в Клубе тоже занят.

Нет времени для сентиментальных воспоминаний. А, кроме того, переехав в Нашуа, он на самом деле остепенился. Развесёлая жизнь кончилась, как отрезало: ни тебе сто'ящего театра, ни баров, ни собутыльников, а значит нет повода, чтобы отвлекаться, и в мгновение ока весь ход его дней стал иным.

Это естественно — без сомнения, естественно; и так же естественно, что, приезжая в Бостон, он радостно вспоминает ту, другую, жизнь восемь лет назад и её радости. Вся прежняя толпа растаяла. Знакомых, или кого особенно хотелось бы повидать, почти не осталось; даже газеты стали другими. Вот, редакция прежней «Хроники», обшарпанная захламленная западня, где он просидел столько часов и в полночь помогал Майку строчить рецензии на последнюю музыкальную комедию. И это тоже пропало, а с нею и все, кого он там знал. Где теперь рыжая девчонка–лифтёрша, где Билл Фэрлей, спортивный репортёр, отшлёпавший когда‑то в гостинице подружку Фолли, потом умершую от чахотки, и Королева Виргиния с необъятной грудью, которая вела страничку для домохозяек — где они все сейчас? А хрупкая Мари, каждый вечер вытаскивавшая своего благоверного из канавы и делавшая за него всю работу вдобавок ко своей? Какие милые были люди, какие милые, и, очень возможно, что их уже нет на свете… Но где же, всё‑таки, теперь Юнис?

До сих пор его удивляло, как мало он сделал, чтобы сохранить с ней хоть какую‑то связь. Конечно, тогда он влюбился в Дейзи и ушёл, но, учитывая и это, как мало он был предусмотрителен, как плохо понимал человеческую природу и самого себя. Ведь можно было предвидеть, что когда‑нибудь он опять захочет с ней увидеться — даже если бы он не понимал, что любовь к ней не угасла и наполовину. Пожалуй, самое странное, что он прожил с ней три года, так и не осознав глубину и прелесть их чувства друг к другу. Это был весёлый, добрый и легкомысленный союз. Вечера приходили и уплывали как развлечение. Ему казалось, что они всегда смеялись — да, с самого начала, с первого мгновения, когда в подземке на Парк–стрит, хватаясь за ремешок, он крепко сжал её руку своей. Она расхохоталась: её смех он услышал раньше её голоса. Она не сняла руку с ремешка, за который ухватилась раньше него — просто повернулась к нему и рассмеялась, глянув вверх с изумлённой радостью. Не успев что‑то сообразить, он услышал:

— Боже, как это вы вдруг!

И сейчас видел, будто перед глазами, её вспыхнувший румянец, и помнил, какая невероятная отвага потребовалась ему, чтобы не убрать руку… И они пошли — куда же они пошли? В грязный китайский ресторанчик пить чай. А потом ужинали у Эвери. Потом она объяснила, как это случилось: она ни за что бы не осмелилась, если бы не выпила за обедом три коктейля. Ни за что! И, конечно, им больше не надо встречаться — вот сейчас она прогуляется с ним по Эспланаде, он может проводить её до Ньюбери–стрит, где она живёт в доме медсестёр, и на этом точка. Точка! Нет, это была не точка, а начало трёх счастливейших лет в его жизни и, быть может, в её тоже. Они шли и о чём‑то спорили — был душистый июньский вечер — присаживались то на одну скамейку, то на другую. Он всё уговаривал её не спешить, и добрались до дома только в полночь. Сколько комичного вздора они наговорили тогда! А сейчас он не может вспомнить ни одного слова — ни единого. Только звук её голоса, только её смех.

И следующий день — но это уже совсем другое. В нелепой комнатке с полукруглыми окнами в общежитии медсестёр они сидели рядом на жесткой кретоновой кушетке, а за открытым окном садовник подрезал плющ. Садовник был неразлучен с ними: он постоянно присутствовал здесь за окнами, переходил от одного окна к другому, медленно переставлял лестницу, медленно поднимался по ней, медленно подстригал, конечно, заглядывая в комнату, — и это их неодолимо сдерживало. Едва открыв рот, чтобы сказать что‑то важное, спросить, заглянуть в душу, они вдруг робели, говорили обрывками слов и не сводили глаз друг с друга. О, Боже, какими глазами они смотрели тогда! Смотрели и улыбались, улыбались и смотрели, и ждали — и ожидание делало всё ещё более неизбежным. Когда же садовник закончит? Ну же, наконец! Когда этот дядька отворачивался, они строили ему рожи. Но он проторчал, наверно, битый час. Вечерело. Закатный свет становился спокойней, ровнее, насыщенней; и он вспомнил, как впервые увидел в этом свете её восхитительные волосы: тёмный каштан с тусклым отсветом меди. Но когда садовник всё же ушёл, перестали щёлкать ножницы, и они могли, наконец, разговаривать, им совсем расхотелось говорить — только целоваться. Они поцеловались. Бостон сразу воздвиг радугу, и мир переменился.

Но сейчас, когда он пытался вспомнить отдельные моменты — дни, часы, недели — как необъяснимо трудно было уцепиться за что‑то определённое: какое‑то слово, жест или случай. Первое время они так часто ужинали вместе в одних и тех же гостиницах, что все эти восхитительные трапезы стали совершенно неотличимы: одинаковые оркестры, тот же бенедиктин с кофе (она сказала, что этот ликёр возбуждает страсть и, сказав, хихикнула), те же расфуфыренные певички, выводившие: «Ми–с-с–и-с–и-пи». Их встречи в фойе были всегда одинаковы, в тот же час, под той же пальмой или у медной урны. Постепенно это приключение становилось из необычного привычным, превращалось в очаровательный ритуал, новое сплетение множества привычек. Всё реже он теперь проводил вечера с Майком или Биллом, перестал бывать на маскарадах и призовых боях, а вместо этого передал свою жизнь всецело во власть Юнис. Первые три месяца были полны особого очарования — до того, как они стали вместе жить, и пока оставался налёт тайны. Ну, например, этот странное общежитие медсестёр, его хозяйка миссис Бергесс из Нью–Бедфорда, укутанная в сто одёжек восторженная старушка, мисс Мак–Киттрик, мисс Лэмб и соседка Юнис по комнате, мисс Орр — как необычно было для него вдруг окунуться в этот особенный замкнутый в себе мирок! И постепенно, когда вечер за вечером они ужинали вместе и возвращались в маленькую гостиную со сводчатыми окнами, всегда почтительно поздоровавшись с миссис Бергесс, он проникался этой тихой, размеренной, упорядоченной, как в монастыре, но отнюдь не такой добродетельной, жизнью. Юнис любила посплетничать о сестричках. Здесь всегда веяло каким‑то новым скандалом, и он усмехнулся, вспомнив её радостно–проказливое личико в предвкушении рассказа о нескромном событии. Она подносила платочек ко рту, давясь смехом, и краснела. А потом следовал рассказ. Было, например, ночное вторжение «технарей»: ребят из соседнего частного общежития инженерного колледжа. Оба дома были совершенно одинаковы, и сзади каждого на крыше четвёртого этажа имелась площадка, где можно было с удовольствием посидеть и покурить в летний вечер: надо лишь пролезть на неё через окно в комнате мисс Мак–Киттрик. Обе крыши разделяла только низкая кирпичная стенка, и когда однажды вечером мисс Мак–Киттрик и мисс Лэмб разлеглись на пуфиках в своих «кимоно», вдруг над стенкой показались две нахальные молодые рожи. Последствием было несколько встреч с джином то по одну, то по другую сторону стенки, о чём бедная миссис Бергесс так и не проведала. Вообще‑то, два парня разок добрались до самой спальни, и Мак–Киттрик едва успела их вытолкать до прихода Доктора.

Доктор был женихом мисс Мак–Киттрик — по крайней мере, она так говорила. Она стала его «трудным случаем»: когда появлялся трудный больной, Доктор всегда приглашал её в помощницы. Потом они куда‑то съездили на автомобиле, потом ещё раз. Сестрички быстро смекнули, что к чему, и стали ей завидовать. Он купил ей шубку из котика и ещё какие‑то тряпки. А через два года она узнала, что Доктор собирается жениться на другой, и у нее случился нервный срыв. Грозила подать на него в суд за нарушение обязательства, её отговорили, и она согласилась взять у него в виде отступного какие‑то облигации на десять тысяч долларов.

Этого Юнис очень не одобряла. Она, как и другие сестрички, обожала Доктора, считавшегося одним из лучших хирургов в Бостоне. И все думали, что он поступил в высшей степени великодушно.

Ещё была мисс Орр, чудаковатая соседка Юнис по комнате. Ей нравились Китс и Шелли, но иногда на три–четыре дня она уходила с головой в «непристойные» книжки, и тогда только пила джин и читала ночи напролёт. Юнис случалось пару раз брать на себя её больных. Что до самой Юнис, он не мог сперва понять, серьёзно ли она относится к своей профессии. У неё, кажется, был какой‑то капиталец, и она брала больных лишь от случая к случаю, чтобы не скучать, но и тогда, по возможности, лишь в дневное время, хотя бывали, конечно, исключения. Пару раз она сопровождала одного состоятельного шестидесятипятилетнего гуся, бравшего её с собой на месяц–другой в качестве медсестры, когда отправлялся на воды, чтобы перебыть там зиму. Она утверждала, что знакома с ним уже давно. Так, наверно, и было — Юнис, безусловно, относилась к числу самых честных женщин, которых он встречал в жизни; но иногда она заставляла его немножко ревновать, немножко подозревать. Так, может быть?.. Нет, ничего такого быть не могло. Ей просто нравился этот старик. Он хорошо ей платил, и поездки вносили в жизнь разнообразие.

Вот на этом незнакомом и дразнящем воображение фоне развивалась их близость. Они решили, что не станут ни терять голову, ни вступать в брак, ни делать другие глупости: просто будут приятно проводить время и хорошо относиться друг к другу. В любом случае, Юнис не собиралась выходить замуж, а он был слишком беден, чтобы жениться, и перспективы для него в то время тоже не просматривались. Может быть, он недооценивал своих перспектив? Может быть, и недооценивал. Почему? Тогда он неправильно понимал всю ситуацию, не мог осмыслить своих чувств к Юнис, осознать их истинную цену. Всё казалось милым приключением, раз Юнис приняла это в таком виде и позволила оставить всё как есть. Только в самом ли деле приняла? Он вспомнил месяц сомнений, почти отчаяния в первую осень — тогда они оба сильно запили, чувствуя, что сейчас сорвутся. Целую неделю он избегал встреч с Юнис, даже не звонил ей. И после этого, когда он, не договариваясь, вдруг пришёл вечером после ужина в Клубе, она удивила его, пригласив подняться в свою комнату. Прежде она никогда не говорила ему, что это допускается правилами общежития: может быть, то, что она умалчивала об отсутствии такого официального запрета, было частью её защиты. А потом, конечно — Боже, Боже — что это было за безумие!

Только вообразить — в комнатке, которая вообще не запиралась. Ключ потеряли! Была опасность — не очень, правда, большая — что вдруг явится кто‑то из сестричек или наведается миссис Бергесс. Однажды так и случилось. Мисс Мак–Киттрик не было весь день, она поздно вернулась и ворвалась как раз в момент, когда они лежали вместе на кушетке. Очень забавно получилось: он резко вскочил и попытался спрятать голые ноги под кушетку. Они попытались принять достойный и невинный вид, но без особого успеха: это было ясно по блеску в глазах мисс Мак–Киттрик и вежливой, но удивлённой улыбке, с которой она поспешно удалилась. Странно, но Юнис, кажется, была чрезвычайно довольна этим случаем. Возможно, она почувствовала, да, наверно, она тогда почувствовала, что, наконец, ни в чём не уступает другим. Не мисс Орр, у которой из‑за её робости никогда не было любовника, но всем прочим. Да, видимо, так. Видимо, так. Она знала, что мисс Мак–Киттрик сейчас всем расскажет, и на неё станут смотреть другими глазами. И теперь она уже станет по–настоящему своей в этом монастыре.

Первая зима была самой милой. Оглядываясь сейчас, он вспоминал её как сплошной безумный смех. Ему почему‑то удавалось смешить Юнис, как никогда никого другого. Отчего это? Любой пустяк, который он ей рассказывал: как он вечно всё забывает, как постоянно совершает бестактности, как теряется перед телефоном, как неуклюж бывал в любовных действах с ней и с её предшественницами (он нашёл в себе силы совершенно откровенно ей об этом рассказывать) — всё это её чрезвычайно забавляло.

Отчасти, несомненно, потому, что он с самого начала мог разговаривать с ней так просто и непринуждённо. Она приняла его в новый мир, где меньше условностей, мир более свободный, светлый и честный. Чувственное и даже непристойное впервые обрело в этом мире своё, притом почётное место. И с открытием этого пришло невероятное ощущение цельности и силы. Он витал в облаках. Он словно стал на фут выше. В присутствии друзей возникала уверенность и ясность, сразу дававшие ему огромное преимущество.

И они это тоже ощущали, не понимая, почему… Но почему ему так легко было говорить с Юнис? Насколько легче, чем, например, с Дейзи?

Отчасти, наверно, потому, что он ощущал превосходство своего ума и общественного положения, хотя, Бог свидетель, не придавал большого значения ни тому, ни другому. И всё равно, вероятно, из‑за этого. С ней он чувствовал себя свободно, как ни с кем. Она всегда радовалась его приходам, всегда была приветлива, всегда ждала развлечения. И никогда не упрекала его, если он отсутствовал дольше обычного, не спрашивала, почему он не пришёл раньше или где был; никогда не писала ему, не звала к телефону — просто ждала, что он опять появится. Когда же он, наконец, набирал Бэк–Бей 21307, сразу весело отвечала: «Алло?» «Можно Карла Второго?» «Извините, вы, кажется, ошиблись номером. Здесь нет ваших знакомых». «Обязательно есть!» «Да, действительно, ваш голос мне кого‑то напоминает…», и потом смешок, приглушённый рукой с платочком, а через четверть часа — встреча у двери, и они поднимаются на четвёртый этаж по потёртой лестничной дорожке. А там — тусклый дубовый столик в комнате, пейзаж с закатом над рекой, одёжный шкаф, где на полке среди шляпных картонок ждёт бутылка джина, низкая кушетка с расстеленным пледом, цветастый календарь на стене, кушетка мисс Орр прямо напротив сдвинута к ширме у камина, под газовым кронштейном болтается на шнурке игрушечная обезьянка, кресла с безобразной обивкой — всё это до сих пор реальнейшая часть его жизни. От был счастлив в этой комнате — больше никогда он не был так счастлив. Если бы тогда он мог это понять! Но как он мог догадаться, что просто сидеть там с Юнис, прислушиваясь к болтовне и лукавому смеху мисс Мак–Киттрик и мисс Орр в соседней комнате, — это то, что будет потом без конца вспоминаться чем‑то совершенно невероятным и прекрасным?

Если бы сейчас вновь могли зазвучать эти голоса или продолжился разговор с Юнис! Целых три года этого счастья, и всё, что он мог теперь припомнить — только обстановка комнаты, кресла, календарь, церковь за окном с кругом от фонаря на ночном снегу, дорога из Клуба по слякоти и ледку в восемь вечера и уход точно в четверть одиннадцатого, когда решительно выпроваживали всех гостей. Иногда в хорошую погоду Юнис прогуливалась с ним до реки, и они сидели на Эспланаде и смотрели на поезда с освещёнными окнами, проползавшие по мосту туда и обратно как ленты светлячков.

Случалось, что они шли куда‑то ужинать, а когда мисс Орр нездоровилось, и нельзя было остаться в комнате они засиживались за ужином допоздна, может быть, немного перебирали, а потом брели по Коммонвэлф–авеню до городского сада. Один раз они оба перебрали очень уж основательно — и что это была за сцена! Что за сцена! Они поднялись по узкому переулку за Ньюбери–стрит во двор за их общежитием и там под китайским ясенем впали в такой экстаз, какого никогда не случалось ни до, ни после. Над ними была полная луна и свет в комнате мисс Мак–Киттрик, и в любой миг кто‑то мог выглянуть и заметить или услышать их. А потом, возвращаясь по Коммонвэлф–авеню, где построили трибуны к Параду Освобождения, он просто рычал от восторга, вспоминая эту страсть, это сумасшествие. Ни души вокруг — было уже заполночь. Сквозил зелёный свет от фонарей над листвой вязов, загороженных по обеим сторонам трибунами… Он шёпотом попрощался у двери и побрёл в ресторанчик Уолдорфа к кукурузным хлопьям со сливками и кофе, а потом домой на Фенуэй, и в постель…

Тут выплыв из прошлого в комнату «Дома Адамса», он опять стал смотреть на большие густые хлопья, медленно падавшие на фоне закопчённой стены за окном. Наверно, уже девятый. Но прошлое было слишком сладким, слишком сильно влекло, и он опять погрузился в его поток. Волшебная вещь память, и как, в своём роде, мучительна!

Можно вот так лежать зимним утром в «Доме Адамса» и вновь переживать давнюю весну; выглядывать в окно гостиницы и думать о милой, которой, быть может, уже нет на свете. Но с чего бы это вдруг ей не жить? Ведь всего два года назад он совершенно случайно узнал, где она находится, и что она замужем — всего два года с тех пор, как он послал ей осторожную записку, предусмотрительно подписанную «Этель Свифт», с просьбой о встрече. Она ответила открыткой с единственным: «Нет!». Ну что ж, она была права, совершенно права. Допустим, у неё ревнивый муж? Допустим, этот муж что‑то подозревал в её прошлом? Непременно так. Юнис упоминала о нём ещё несколько лет назад: даже тогда она уезжала на пару дней в Глочестер покататься с ним на яхте.

Томпкинс, Торвальд Томпкинс — так его звали. Странное имя. Почему Торвальд? Вероятно, норвежская кровь. Конечно, Томпкинс должен был знать о нём самом точно так же, как он знал о Томпкинсе. Он вспомнил, что как‑то позвонил ей по телефону–автомату из библиотеки, и по странной случайности произошло соединение во время её разговора с Томпкинсом. Его сильно покоробило услышать, как она смеётся шуткам другого мужчины, как она с ним естественна и приветлива, как воркует! А слышать, как Томпкинс упрашивал, уламывал её пойти с ним в тот вечер на танцы, а Юнис кокетливо отнекивалась, потому что была почти уверена, что придёт он — и только это придало ему уверенности и спасло от яростного приступа ревности. А как заинтриговал Юнис его рассказ, когда через десять минут он повторил ей слово в слово тот телефонный разговор! Она решила, что он колдун, некромант, дьявол. Он дразнил её этим целый вечер, и ей было очевидно приятно видеть рядом с собой его, а не Томпкинса.

Каково ей сейчас с Томпкинсом, подумал он? Счастлива ли она с ним?.. Но гораздо раньше, задолго до этого появилась Дейзи. Ну, да, Дейзи. Вдруг свалилось это новое приключение, новое чудо, новая прелесть, но в совершенно другой социальной плоскости — и это было так нелепо, так фальшиво! Только потому, что она была из хорошей семьи и общалась с дамами в швейном кружке и такое прочее, и закончила колледж, и была потрясающе, немыслимо невинна — и скопидомка — ужас! Понемногу он стал видеться с Юнис всё реже и реже. Сперва через день, потом раза два в неделю, потом раз, потом раз в две недели — ему было стыдно. Он думал, что так лучше. А что ещё оставалось делать? Разве он мог ей сказать, что влюбился в другую? Что собирается жениться? Наверно, не мог. Всё было неуклюже, и он чувствовал себя бесчестным. Но когда вспоминал всё, что было сказано ими в начале, их договор, что отношения будут лёгкими и ни к чему не обязывают, и что бы они ни творили, влюбляться они не станут — он уже не чувствовал себя таким изменником. Юнис была правильная девчонка. Когда он, наконец, сказал ей, она ответила, что не имеет ничего против, и почему бы ей быть против? Ей не нравилось, когда он на неё тратился — не принимала подарков, ничего не требовала, даже заметила как‑то, что если что‑то у них получится не так, и будет ребёнок, она просто исчезнет. Да, исчезнет. Он от неё и слова не услышит. Она понимает, сказала она, как он борется с собой, и совершенно не желает стать для него лишним грузом. Если такое случится, она возьмёт всю ответственность на себя. Просто спокойно уедет, родит где‑то на другом конце страны, позаботится, чтобы ребёнок попал в хорошие руки — а, может, и сама станет воспитывать — и больше никогда ему о себе не напомнит.

И когда он, наконец, сообщил ей — как она себя держала!

Только поднесла платочек ко рту, расхохоталась и сказала, что уже давно догадывалась. Он вспомнил, что она выпила чуть больше обычного и много расспрашивала его о Дейзи. Вполне естественно. И он рассказал ей абсолютно всё, и с каким огромным чувством облегчения! Исповедь была ему во благо. А она высокая? низенькая? блондинка? брюнетка? моложе её? умница? Он подробно рассказал, как познакомился с ней: на чайной вечернике. Юнис жадно слушала — она хотела всё знать об этой вечеринке: кто её устроил, где это было, сколько там собралось народу, что подавали. А танцы были? Да, были танцы. Вообще‑то, нечто вроде базара с будкой гадалки, и ряженая цыганка ему тоже погадала. Сказала, что у него будет десять детей и что он умрёт в тридцать пять лет, совершенно разорившись. У него будет десять дочек. «Собственный гарем», — заметила Юнис.

И когда они встали из‑за стола, она удивила его, сказав, чтобы он её не провожал. Кончено. Может быть, если он захочет, она иногда с ним поужинает, а со всем остальным — кончено. Они еще раз прошлись по Эспланаде, говорили, спорили, присаживались на скамейки, вставали и опять шли. Но на этот раз, когда они добрели до Ньюбери–стрит, вход был заказан. Она была весела, обаятельна, даже немного игрива, но непреклонна. Было мгновение, когда он попытался протолкнуть её впереди себя в холл через открытую дверь, и в ней вспыхнул гнев, но тут же погас. Они глядели друг на друга, стояли — он держал руку на её запястье в тафтяной блузке — улыбнулись, и он ушёл. Дорогая Юнис — как безупречно она себя вела. Как правильно, и он был так уверен в этом, что несколько месяцев её не видел. Только после свадьбы, когда они возвратились, проведя медовый месяц на Бермудах, и переехали в квартиру в Кембридже. Прошло несколько месяцев, и однажды, когда он гулял с Дейзи по Тремонт–стрит, он издали заметил Юнис. Он почувствовал странное замешательство, что‑то было не так, терялось равновесие — что же это было? Он сразу стал строить планы, как снова с ней увидеться, когда Дейзи уедет на лето из города.

И это случилось в день перед вступлением в силу «сухого закона». Проводив Дейзи на поезд в Берлингтон, он тут же позвонил Юнис. «Алло?» «Можно Карла Второго?» «Извините, вы, кажется, ошиблись номером. Здесь нет ваших знакомых». «Обязательно есть!» «Да, действительно, ваш голос мне кого‑то напоминает…», и тот же смешок, совершенно не изменившийся, — он явно представил себе платочек — и согласие встретиться и поужинать у Эвери при условии, что потом он сразу же вернётся к себе.

Но при этом, к счастью или к несчастью, Юнис упустила из виду, что это была последняя ночь перед сухим законом. И он, кстати, тоже. Лишь остановившись у Ралея, чтобы взбодриться коктейлем «Одинокое дерево» на пути к Эвери, он, наконец, понял, какой дикой будет эта ночь. Пробиться к стойке было почти невозможно. Все уже были пьяны до состояния, когда пускают в ход кулаки. По улицам дудели в жестяные рожки, как на празднике. Не та пора, чтобы Юнис ходить одной, и он пожалел, что не договорился встретить её на Ньюбери–стрит. Сейчас, однако, уже ничего нельзя было изменить, и он поспешил к Эвери. Юнис пришла целая и невредимая, но возбуждённая. Впрочем, всё к лучшему — это отвлекало от неловкости свидания. Им передался всеобщий азарт, и они выпили вдвое больше обычного, и очень быстро ударились в безоглядное веселье. Они так рады были увидеть друг друга, безо всякой задней мысли и с восхищением. А Юнис была чудесна — просто прелесть. Она без малейшего смущения спросила, удался ли медовый месяц. Удача? Так сказать, весьма посредственная удача. Но само путешествие на Бермуды! — он помнил, как произнёс эти слова, качнув головой. И Юнис это страшно понравилось, и всё покатилось, словно и не было разлуки. Поднимали бокалы за здоровье друг друга, и ещё шампанское под звуки оркестра, говорили «В последний раз!» «В последний раз!», и — ох ты — смотрели друг на друга с тем же чувством, что всегда. Странно! Почему он тогда этого не заметил? Что уж тут поделаешь — не заметил. Но он заметил, что Юнис могла очень легко поддаться. Если он возьмёт и усадит её в такси, и отвезёт в Кембридж, в свою квартиру, не говоря, куда они едут…

После кофе и ликёра он так и сделал. Чуть пошатываясь, они прошли через зал, протолкались сквозь встречный поток поздних посетителей, тоже нетвёрдых в ногах, и как чудно было вновь ощутить лёгкое ласковое тепло Юнис, прижавшейся к нему рукой и боком, сейчас такой непривычной и далёкой, такой незнакомой после долгой разлуки. И она ощущала то же самое, а когда сели в такси, машина развернулась и взревела, набирая скорость, к Сколлей Сквер и Кембриджу, они снова упали друг другу в объятия, будто это было самым естественным на свете, и в самом деле — было. Проехали по мосту, на который они так часто смотрели по вечерам со скамейки на Эспланаде, и в голове у него мелькнуло — а хорошо ли, что он везёт Юнис в квартиру своей жены? Нехорошо, наверно. Но мысль улетучилась, как облачко, и в мгновение ока они уже были на месте. Поднялись по лестнице, открыли дверь, включили свет — достали джин, кубики льда и бокалы — и тогда, конечно, он должен был показать Юнис квартиру.

Очень необычная экскурсия, единственная в своём роде. Какую странную, тёмную, несчастливую радость испытывала она, двигаясь с бокалом в руке по дому своей преемницы! Все уголки и закоулки: платья, бельё, фарфор, коврики, мебель, фотографии Дейзи на туалетном столике, метла, которой она убила мышь в ванной, плита, из под которой когда‑то вырвалось пламя — она должна была всё это осмотреть и не могла насытиться. А что ещё здесь есть? Больше ничего? Как больше ничего? А потом, чуть позже, безумие в тёмной комнате, божественное безумие — бездонное простое счастье снова быть вместе через столько месяцев и, несмотря на тень Дейзи, а, может быть, ещё сильнее, благодаря этой тени. Случится ли ещё такой час в его жизни?

Нет, наверно. И всё‑таки что‑то было не так. При всей пикантности, которую придавала их наслаждению квартира Дейзи, и что Юнис тайком и зловредно как бы заняла её место, наслаждению, которое они оба остро ощущали, несмотря на заразившую их лихорадку общего загула — отовсюду доносились голоса пьяного кошачьего концерта — их, тесно прижавшихся друг к другу, разделяла тень. Неужели только из‑за Дейзи? Или просто время развело их? Потому что после первых экстазов он вдруг почувствовал отчуждённость, отстранённость, будто остался наедине с собой и постепенно трезвел; порыв обладания ею, кажется, угас.

Он лежал, уставившись в тёмный потолок, неловко и почти со стыдом ощущая свою руку на её плече, боясь приласкать её, чтобы ласка не показалась вынужденной и фальшивой, и боясь снять руку, чтобы она не ощутила перемены. Но она её ощутила так же быстро, и тоже напряглась и отстранилась. Настала тишина. На улице затопали чьи‑то шаги, донеслись пьяные голоса, кто‑то тяжело плюхнулся, раздался визгливый смех. И тут, по молчаливому согласию, они вдруг стали разговаривать — не о себе, не об этой странной перемене, что было бы разумно и смело, но о каких‑то пустяках, соломинках ничтожных тем, за которые они хватались, отчаянно скрывая катастрофу. Он вспомнил, что в ту минуту ему захотелось, чтобы она ушла. Он хотел остаться один. Если бы она быстро ушла и даже показала, пусть лишь лёгким намёком, но определённо, что она уязвлена, тогда, быть может, что‑то удалось бы спасти. Он был бы тронут, в нём шевельнулась бы совесть, и, пройдя этот круг, чувство к ней, возможно, возродилось бы. Он хотел, чтобы Юнис ушла — даже больше, чтобы ушла одна, потому что провожать её до Бостона в такой час, в такую ночь с перспективой долгого и малоприятного обратного пути, было бы последним ударом по чуть державшемуся равновесию. Но если бы, с другой стороны, она сама сказала, что хочет уйти одна, то чувство, может быть, возродилось бы, и он действительно захотел бы проводить её…

Но она этого не предложила; конечно, она была немного испугана; она понимала ситуацию — по крайней мере, отчасти — и просто не могла сообразить, что ей делать. Они лежали рядом, всё дольше молча, всё более ощущая тёмную пелену сомнения и апатии, опустившуюся между ними, пока он, наконец, сам не сказал, что уже очень поздно. Немыслимое, немыслимое окончание того, что обещало быть ночью радости! В самом деле, не было никакой причины, чтобы она не осталась с ним до утра. Но ему страшно захотелось быть одному. Поэтому они встали и включили свет. Юнис причесалась перед зеркалом Дейзи; а он промямлил, что страшно устал и, может быть, она не обидится, если он проводит её только до площади и там посадит на автобус до

Массачузетс–авеню… Господи, какой стыд! Именно в ту ночь! На Гарвардской площади было столпотворение, а последний, совиный, автобус, когда он, наконец, подкатил, был набит орущим пьяным сбродом. И он позволил Юнис втиснуться одной в эту жуткую толпу.

Единственная женщина во всём автобусе…

Он застонал при этой мысли: никогда не мог вспоминать об этом, не зажмурившись. Дико, что простая прихоть вынудила его к такому поступку! Да, это его не украшает. Вот она, одна из причуд психологии… И всё же он ничего не мог с собой поделать тогда, и за два последующих года, когда, наконец, ощутил искреннее желание увидеть её. Нет, чувство к ней по сути не переменилось — нисколько, даже стало глубже, чем раньше. Нет, это был неясный укор совести, тень Дейзи, смутное отвращение к двуличию, которое и привело к катастрофе, разрушившей восхитительнейшую в его жизни человеческую связь. И когда он, наконец, вновь попытался приблизиться к ней — опять‑таки с предчувствием того же провала — он узнал от мисс Мак–Киттрик, что Юнис вышла замуж.

Мисс Мак–Киттрик была к нему определённо враждебна и не пыталась этого скрывать. Так что же она тогда дословно сказала? Он не мог припомнить, но, разумеется, она сообщила ему безо всяких экивоков, что он причинил Юнис большое горе и вынудил её выйти за человека, о котором та и не думала. Во время короткой встречи она даже не присела, давая понять, что желает закончить беседу как можно скорее. Так он и вышел за дверь дома на Ньюбери–стрит в последний раз. Машинально дошёл до Уолдорфа, будто завершая ритуал, взял порцию кукурузных хлопьев со сливками, и лишь уставившись на безобразный мозаичный пол стал понимать своё несчастье, так с тех пор и не оставившее его. Нет, он всё таки обязательно должен с ней увидеться. Он должен ей объяснить весь случившийся ужас!.. Но когда он позднее написал ей, она ответила одним коротким: «Нет!».

Ну, что ж, пора подниматься, завтракать — а снег всё падает — и пора работать. А в конце дня — да, в конце дня он пройдётся по Ньюбери–стрит и поднимет глаза на окно, когда‑то бывшее окном Юнис.

* * *