– Угостить вас выпивкой, сэр? – вежливо спросил Дайсон у старика. – Лицо у вас – будто призрака увидели.

Старик в самом деле был очень бледен и придерживался за барную стойку, но фраза Дайсона заставила его слегка улыбнуться.

– Разве что в мыслях, – ответил он. – Спасибо. Глоток виски, если можно.

– По мне так чудо, что вы вообще здесь, не говоря уже, что живой и здоровый, – сказал бармен, который через окно на задний двор видел всё своими глазами. – Многим нашим клиентам не так повезло. Это теперь самая опасная дорога в Уэст–Кантри. Говорили даже о том, чтобы закрыть заведение, пока его не закрыл за нас какой–нибудь грузовик.

– Судя по тем местам, что мы видели, – сказал Рорт, – здесь всю деревню пора перестраивать.

Это было не слишком тактичное замечание, но Рорт, конечно, не видел в нём ничего оскорбительного. Он всегда предполагал, что люди в большинстве своём, будь они до конца честны, непременно разделили бы с ним его принципы.

Прежде чем взять купленный Дайсоном виски, старик поступил весьма неожиданно: он как будто перекрестился, но по–особенному, задом наперёд – я никогда такого не видел. А потом залпом опрокинул стакан.

Я сам не католик и мало что смыслю в обрядах, поэтому мог бы решить, что мне это померещилось. Однако Гэмбл, который в отношении слов и поступков был самым зорким из нас, тут же спросил у старика:

– Вы так изгоняете призрака из ваших мыслей?

– Призраков, – ответил тот тихо, но дружелюбно. – Призраков во множественном числе. Только у меня нет желания их изгонять, даже если бы экзорцизм был возможен или уместен. Хотя не верно ни то и ни другое.

– Расскажите нам об экзорцизме, – попросил Дайсон.

– Изгонять духов можно только с позволения архиепископа, и только из тех, кто сам верит в свою одержимость. Это не мой случай. Никакой дьявольщины в моём спасении не было, уверяю вас.

– Но было что–то сверхъестественное? – отозвался Гэмбл: адвокат и, пожалуй, чересчур въедливый любитель перекрёстных допросов.

– Да, – всё так же тихо и просто ответил старик. – Во всяком случае, так считаю я. И вот что имело к этому отношение.

Он извлёк из левого жилетного кармана какую–то вещицу: то ли монету, то ли медаль. На его ладони, при слабом свете бара, она казалась скорее тусклой, чем яркой, и была, пожалуй, чуть мельче пенни.

Первым нашёлся бармен:

– Вы позволите?

– Конечно, – сказал старик, протягивая руку. – Правда, она ничего не стоит.

– Просто талисман? – спросил бармен.

– Скорее, памятный подарок. Зримый символ незримой благодати.

– У моей матери есть похожая. Досталась ей в день их с отцом свадьбы от моей бабушки, а та получила её от цыган. Эта надпись, надо думать, на цыганском?

– Нет, – сказал старик. – Она русская.

– Выпейте ещё, – предложил Гэмбл, – и расскажите нам о России.

– Расскажите всю историю, – поддержал его Дайсон.

Вообще говоря, та наша компания собралась на рыболовных курсах. Студенты, изучавшие агрономию и ихтиологию, будущие экономисты и социологи, пара спортсменов и кандидатов в затрапезные журналисты, все – мужчины, все – молодые; не считая одного старика, из тех пенсионеров, которых часто можно встретить на подобных сборищах и которых остальные, боюсь, часто воспринимают как в известной степени досадную помеху. Мы все столовались у местных крестьян и каждый вечер после солидного полдника собирались в той видавшей виды пивной: по соседству с ней имелось более броское заведение, но в нём торговали втридорога. Шёл наш третий вечер. До того старик, кажется, вовсе не проронил ни слова. Из–за его возраста мы чувствовали себя немного скованно, но появлялся он поздно, а уходил, не задерживаясь; да и нас обычно так распирало от болтовни о рыбалке и карьере, что его присутствие не слишком мешало. Сам я склонялся к мысли, что ему искренне нравится слушать наши разговоры, не участвуя в них. Курсовые наставники не водили с нами дружбы. Во всяком случае, большинство из них по вечерам собирались у броского конкурента.

Одной из причин едва не случившейся со стариком беды был слабеющий свет. В продолжение его рассказа ещё сильней сгустилась тьма, и ночной бриз прокрался под дверь по каменным плитам. Изредка заходил одинокий крестьянин, тихо заказывал выпивку и садился послушать историю вместе с нами. Можно было заподозрить, что завсегдатаи пивной стали избегать её из–за нашего ежевечернего присутствия.

– Не о России, – сказал старик. – Я никогда там не был, хотя и знал русских… в каком–то смысле. Я познакомился с ними в Финляндии. – Он разглядывал возвращённый ему сувенир.

– Я так думаю, русские в Финляндии не слишком популярны? – спросил Гэмбл.

Рорт – видимо, в порыве диалектического противоречия – хотел вставить слово, но старик, не обратив внимания на Гэмбла, начал свою историю.

– До того, как выйти на пенсию, я работал агентом по оценке и продаже недвижимости. В те времена, о которых пойдёт речь, я служил простым клерком в компании под названием «Пурвис энд Ко». Меня прочили в предприниматели, и мистер Пурвис, хорошо знавший моего отца, всячески поддерживал эту идею. Своих сыновей у него не было, и ради меня он не жалел сил – и тогда, и ещё долгое время после. Мистеру Пурвису я обязан очень многим. В 1933 году, после его безвременной кончины, я унаследовал бóльшую часть его предприятия. К тому времени мне, конечно, уже хватало и опыта, и знаний, чтобы справиться с любыми трудностями. Десятью годами раньше я не знал ничего.

В 1923 году у «Пурвис энд Ко» был клиент, проявлявший интерес к одной финской лесной плантации. Он с размахом вёл торговлю, держал обширные конторы в Ист–Энде, но хотел, чтобы его сын поднабрался опыта в делах, для чего собирался арендовать дом в Финляндии и на полгода переехать туда с женой и наследником. Его супруга, надо сказать, сама была родом из финнов. Звали его Данцигер, так что, возможно, балтийские предки имелись и у него. Старших Данцигеров мне увидеть не довелось, поскольку обычно не они приезжали к мистеру Пурвису, а он сам отправлялся к ним; зато я несколько раз встречался с их сыном. Уже позднее мне пришло в голову, что в нём воплотилась вся дикость и суровость, какую я знал за финнами, но не было ни следа от их выдержки и усердия. В годы Зимней войны он скорее отличился бы в ополчении, чем в торговле. Но Зимняя война, конечно, случилась намного позже того времени, о котором я говорю, и юный Данцигер, по правде сказать, до неё не дожил.

Ближайшим к той лесной плантации городом было местечко под названием Унилинна. Мистеру Пурвису поручили отправиться туда, присмотреть подходящий дом и, если такой найдётся, постараться приобрести его. Он предложил мне поехать вместе с ним, но тут же предупредил, что клерку с моим стажем фирма не сможет возместить расходы. Я до того обрадовался, что упросил отца оплатить поездку. По правде говоря, именно это, по–моему, и было главной причиной, по которой мистер Пурвис остановил на мне свой выбор. Он понимал: то, что по силам моему отцу, может оказаться не по карману отцам других клерков. Мистер Пурвис лучше всех знал, что такая дальновидная бережливость зачастую и решает успешный исход дела. В Финляндии ему нужен был сговорчивый помощник: вести заметки и держать мерную ленту. Позднее, наверное, всё было бы иначе. Я сильно вырос в глазах мистера Пурвиса, и он, конечно, взял бы меня с собой без всяких условий.

Прежде я ни разу не был за границей. Для вас, наверное, это странно звучит – в наши дни студенты ведь только и делают, что путешествуют за счёт грантов, – но тогда, не забывайте, не так много времени прошло от окончания первой мировой, и путешествовать стало значительно сложнее, чем до её начала, когда для этого не нужен был даже паспорт. От такого поворота люди вроде моего отца махнули на путешествия рукой. К тому же они, должно быть, боялись увидеть, как сильно всё изменилось.

Мы сели на двухтрубный пароход шведского Ллойда, плывший из Тилбери в Гётеборг. Мистер Пурвис в одиночку занимал каюту первого класса, а я делил свою с молодым шведским миссионером, как он сам себя называл. Он громко молился две ночи напролёт, носил тёмно–серые фуфайки с кальсонами и пытался обратить меня в свою веру, хватая за плечи и важно, с расстановкой, рассказывая об аде и раскаянии. Каждый раз, возвращаясь в каюту, я находил под подушкой или в ботинках английские религиозные брошюры.

В Гётеборге мистер Пурвис отвёл меня в Лизеберг, прекрасный парк развлечений, который помог мне по–новому взглянуть на шведскую жизнь. Как ни странно, мистер Пурвис любил бывать в подобных местах и мог часами сидеть там, глазея на хорошеньких шведок и делясь со мной замечаниями на их счёт – будто обсуждая скаковых лошадей. Всё это в точности повторилось в Стокгольме. Мы отправились в парк Грёна–Лунд. По сравнению с Лизебергом, условия там были далеко не такими изысканными, но мистер Пурвис ничуть против этого не возражал.

Ему, пожалуй, было только приятней. Я с улыбкой наблюдал за тем, каким образцовым англичанином он держался за границей. Сам я предпочёл бы прогуляться в одиночестве, но мистеру Пурвису, казалось, до того нравилась моя компания, что это было бы явной ошибкой.

После ночи в Гётеборге, и ещё одной в Стокгольме, мы отправились на финском пароходе через Балтику, из Норртелье в Турку. Наш путь лежал через Аланды – сотни островов, по большей части необитаемых; в 1918 году финны отбили их у большевиков, прошагав многие мили по зимнему льду. От пристани в Турку мы на поезде добрались до Хельсинки, где провели нашу пятую ночь. Прибыли мы запоздно, а уехать должны были рано утром, так что Хельсинки я почти и не видел; и всё–таки поразительно, как много, при желании, можно успеть даже за пару часов. Мне никогда не забыть очертания Собора на фоне звёздного неба, или вид с Кауппатори на укреплённый остров по ту сторону пролива. В них была какая–то тайна, которую я никогда и нигде больше не встречал. Стоял июль или август – время, когда в Финляндии по–настоящему не темнеет, – и от этого зрелище казалось ещё прекрасней, хоть я и не горел желанием увидеть белую ночь. Мне кажется, нескончаемый день был бы гораздо хуже нескончаемой тьмы. Стоять в полночь на площади, вглядываясь в море, было совсем не в характере мистера Пурвиса, но он всё–таки отнёсся к этому благосклонно, понимая, что я впервые оказался за границей. Помню, он угостил меня финским ликёром под названием «месимарья».

На следующее утро мы отправились в Унилинну и уже к обеду были на месте. Мы провели там четыре ночи. Городок этот совсем не большой, и поскольку за осмотром домов мы обошли его от края до края, я вполне в нём освоился. Там было очень красиво. Как и многие финские города, этот расположен на берегу узкой протоки между двух озёр и занимает, кроме прочего, несколько озёрных островков, соединённых мостами, так что временами трудно вспомнить, где ты находишься: на большой земле или на острове. В Финляндии большая земля и острова часто неотличимы друг от друга. Озёр там, должно быть, десятки тысяч, и многие сообщаются между собой, как и те два по соседству с Унилинной; а кроме них есть ещё реки и даже каналы. Морское побережье точно так же распадается на острова. Эта повсеместная растворённость жизни в водной стихии была моим главным впечатлением от Финляндии. Между тех озёр тянулись поросшие хвойным лесом гребни каменистых холмов высотой в пару сотен футов, редко где выше. Может, здесь они кажутся уродливыми, но там смотрелись вполне уместно. Я решил, что весь лес в окрестностях Унилинны принадлежит той самой фирме, интересовавшей мистера Данцигера. Каждую осень его плотами сплавляли к морю на экспорт.

Унилинна была излюбленным местом отдыха отпускников. Её набережную, как бывает на морских курортах, украшали флаги; вдоль берега стояли в ряд пароходы, совершавшие рейсы по озеру – дорога до самых дальних его уголков занимала весь день. Пароходы работали только на дровах, и чудесный запах от них разносился иногда по всему городу. На одном конце набережной стояли развалины огромного замка. Это была единственная настоящая достопримечательность, которую я успел посетить. Его наружная часть производила великолепное впечатление, но, как выяснилось, лишь она одна и представляла интерес – во всяком случае, для меня. Пространство внутри замка занимали открытые театральные сцены, а от них мало пользы, когда знаешь по–фински всего несколько слов. Конечно, я кое–как подучил язык, но длинные пьесы в стихах – это совсем другое дело. Не привлекали они и мистера Пурвиса. Ему больше нравилось сидеть на террасе кафе, разглядывая проходящих мимо девушек. В красоте они ничуть не уступали шведкам, разве что одевались не так элегантно. Смотреть на них – вот и всё, на что меня хватало.

Ещё там были цыгане, настоящие оперные цыгане со смуглыми лицами, сверкающими глазами и цветастыми одеждами. Встретить их можно было по всему городу, особенно на рынке, который каждое утро вытягивался, насколько хватал взгляд, вдоль всего портового района, но к полудню исчезал без следа. Цыгане, случалось, пытались подойти и заговорить с вами, но быстро отступали, чуть ли не растворялись в воздухе, уяснив, что вы не знаете их язык; ни один из их языков – поскольку многие из них, как мне дали понять, были русскими цыганами, сбежавшими в 1917 году от большевиков. Если это правда, то моё знакомство с русскими началось именно с них. Разумеется, при том условии, что цыган можно назвать русскими. Может, и нельзя. Но ведь с русскими вечно одна и та же история: стоит копнуть глубже, как выясняется, что это кто–то другой: украинцы, грузины, азиаты, а с 1939 года – литовцы, латвийцы и эстонцы, из тех, кому удалось выжить. Из Хельсинки через море можно высмотреть эстонский берег, но с 1939 года простых путешественников туда не пускают.

– Ещё как пускают, – пробормотал Рорт.

Старик вновь не обратил на него внимания.

– Все дни, что мы провели в Унилинне, были солнечными и очень жаркими, однако к вечеру обычно поднимался густой туман, резко менявший температуру. Туристы относились к нему с подозрением – утверждали, что он приходит с озёр, но озёра были совсем ни при чём. Туман собирался бы и без них. Он говорил лишь о том, что завтра снова будет светить солнце. Простая метеорология.

В Унилинне у мистера Пурвиса было назначено официальное знакомство с человеком, чья должность примерно соответствовала должности агента по продаже недвижимости. Мы отправились на встречу с ним сразу после того, как устроились в гостинице и пообедали. Звали его мистер Кирконторни. Он был довольно молод и превосходно говорил по–английски. Помню, меня одинаково удивило и то, как ему удалось столь многому научиться, и то, зачем ему это понадобилось. Я не мог поверить, что за год он встречает больше двух или трёх англичан, а американцы в то время и вовсе ещё не открыли Финляндию. Он неплохо знал Данцигеров и предложил нам список недвижимости для осмотра, приложив к нему подробный отчёт, написанный им по–английски и включавший множество замечаний, которые английский агент по продаже домов едва бы решился изложить на бумаге; ничуть не пренебрежительных, но откровенных и чуждых условности.

Тот день, как и большую часть последующих, мы провели за осмотром домов, но вам это будет не интересно. Мистер Кирконторни извинился за то, что не сможет лично сопровождать нас. Он предложил отправить с нами помощника, клерка вроде меня, но мистер Пурвис отказался. Тот паренёк совсем не говорил по–английски, а мистеру Пурвису никогда не нравилось делить такую работу с незнакомцами. Маршрут мы наметили по схеме города, которую одолжил нам мистер Кирконторни. Мистер Пурвис любил блеснуть своим умением читать карты, а эту буквально не выпускал из рук, хотя мог бы доверить её и мне – ему и без того хватало забот.

В чём пригодилась бы помощь того паренька, так это в общении с обитателями всевозможной недвижимости. К счастью, мистер Кирконторни сумел оповестить большинство из них о скором визите – как он выразился – «английского агента», и всё же некоторые слышали об этом впервые, или не вникли в суть дела, так что день не обошёлся без курьёзов. Впрочем, гораздо чаще нас ждала другая беда: очередная леди, которая ради нас наводила в доме чистоту, доставала белоснежную скатерть и накрывала щедрый стол. Наши возможности в отношении съеденного и выпитого были не безграничны, тем более что леди часто стояла или сидела рядом, наблюдая за нами; небезгранично было и наше время, но, разумеется, мы не хотели никого обидеть, и потому всё больше выбивались из графика. Дело усугублялось ещё и тем, что из наших хозяек мало кто говорил по–английски, хотя обычно их хватало на пару фраз – «Садитесь», «Угощайтесь», «Очень хорошо», – которые они произносили, кивая на пирожные и бутылки. Не облегчало работу и то, что мистер Кирконторни сообщил лишь об одном посетителе, из–за чего моё появление заставало всех врасплох. Это стоило нам ещё больше времени. Впрочем, мы ухитрились обойти почти все дома из нашего списка, хотя и не все обследовали так тщательно, как нам того хотелось. Когда первый день подошёл к концу, мистер Пурвис заметил, что мы, по крайней мере, сэкономим на ужине, и с этим трудно было не согласиться.

…Старик тихо рассмеялся, и Дайсон, пользуясь случаем, повторил ему выпивку.

– Вы нашли что–нибудь подходящее? – спросил Джей, впервые вступая в разговор.

– О да, – ответил старик. – Данцигеры переехали в новый дом, и всё сложилось так замечательно, что под конец глава их семейства отправил мистеру Пурвису нарочнóе письмо – рассказать, до чего он доволен. Мистер Пурвис сумел даже вытянуть из него премию сверх обычных издержек и комиссионных. Trinkgeld, как он это называл. Но вот незадача: я совершенно не помню то место. Мы видели столько домов и столько людей, все как один – сама любезность, насколько нам удавалось их понять. Из всех этих мест мы могли выбрать любое. Любое, кроме одного, которое видел только я и которое не видел мистер Пурвис.

Старик замолчал: быть может, подбирал слова, отвергая те, что приходили спонтанно – теперь, когда история достигла той точки, в которой могла потребоваться убедительность, а значит, и притворство.

– Что в это время делал мистер Пурвис? – спросил Гэмбл, пытаясь подбодрить его и заполнить повисшую паузу, но по–прежнему не расставаясь с ролью дотошного адвоката.

– Мистер Пурвис спал, – сказал старик, и в его голосе послышались новые нотки. – Или, по крайней мере, отдыхал в своём номере.

Это случилось на другой день после нашего приезда. Как я уже говорил, мы тогда долго плутали по залитому солнцем городу и за всё это время чего только не съели и не выпили. Мистер Пурвис сказал, что хочет прилечь. Я и сам был не прочь взять с него пример, но мне впервые за всё путешествие представилась возможность прогуляться в одиночестве – не мог же я упустить её. Мы с мистером Пурвисом условились о том, когда мне нужно будет вернуться, и я отправился в ту часть города, которую к тому времени толком не видел, к южному берегу северного озера. Вы ещё поспеваете за мной? Тот район, по словам мистера Кирконторни, был затенённым и довольно ветхим – потому–то мы до него так и не добрались. Конечно, вид на южную сторону многое значит в Финляндии, особенно для состоятельного человека с местными связями – как раз для такого, как мистер Данцигер.

К вечеру поднялся туман, о котором я уже говорил: довольно густой, но неровный. Кое–где он стоял пеленой, но в других местах, будто прогалины в лесу, открывались просветы. Ветер, потянувший к озеру, подхватывал клубы тумана в лёгком вихре. В сквозившем свете солнца всё это выглядело чрезвычайно странно. Мне было разом и жарко, и холодно. Я медленно сошёл к берегу северного озера, у которого ещё не бывал, хотя и видел воду в конце улиц, спускавшихся в том направлении. Город большей частью располагался по обеим сторонам одной из холмистых гряд – про них я уже рассказывал, – и чтобы попасть от одного озера к другому, нужно было подняться в гору, а потом спуститься с неё. Из–за этого два городских района отличались друг от друга. Гряда к тому же плавно спускалась к западу, пока совсем не исчезала у протоки, соединявшей озёра. Пароходы с северного озера проплывали по этой протоке – проливу, если угодно – и швартовались у причалов в южной части города. Всё это я помню довольно отчётливо. Городок такого размера, как Унилинна, можно обхватить целиком – во всяком случае, если вы не новичок в землемерном деле. К тому же, очень легко получить представление о городе, если за четыре дня исходить его вдоль и поперёк.

У северной набережной и впрямь был захудалый вид. По ней проходила узкая ухабистая дорога, что–то вроде приозёрного шоссе. Дома то ли сдавались внаём, то ли просто пустовали. Мне попались на глаза торговые склады, но ими, судя по всему, давно не пользовались. Тот район произвёл на меня странное впечатление – потому, наверное, что на улицах совсем не было играющих детей, как, впрочем, и прохожих. Он напомнил мне, как мало я знаю о зарубежье. Кроме того, мне уже не раз приходилось слышать об ужасной гражданской войне, которая сотрясала Финляндию каких–то несколько лет назад.

Впрочем, вид на озеро оказался гораздо любопытнее. За треть мили от берега я заметил лесистый остров. К нему вёл деревянный мост, который начинался в паре сотен ярдов от того места, где я стоял. Сам остров, думаю, был длиной примерно в полмили, или чуть больше. Назвав его лесистым, я имел в виду, что он от края до края – насколько туман позволял мне хоть что–нибудь разглядеть – утопал в густых древесных зарослях. Это был не хвойный лес, а большие, раскидистые деревья; должно быть, их посадили там по какой–то особой причине. Поначалу я принял остров за природный заповедник, но вскоре стал замечать всё больше намёков на укрытые среди деревьев дома: то дымоход, то конёк крыши, то солнечный блик на фасаде. Кое–где виднелись развалины лодочных причалов, но осталось от них так мало, что их было непросто заметить. К тому же, я не смог разглядеть ни одной лодки, хотя по всей Финляндии их можно найти у любого обжитого берега.

Решив разведать местность, я подошёл к мосту и только тогда увидел, до какой степени он обветшал. Толстый поперечный настил в шесть футов шириной с обеих сторон ограждали двойные деревянные поручни, но, несмотря на это, было ясно, что переход может оказаться опасной затеей. В настиле не хватало досок, многие из оставшихся были расшатаны или сломаны, а поручни грозили обрушиться, случись кому–нибудь на них приналечь. Последнее, правда, не слишком меня беспокоило – едва ли я встретил бы по дороге на остров толпу, – однако доски внушали страх, особенно из–за клочков густого тумана на мосту и опасного течения под ним, которое мчалось влево навстречу судоходной протоке. Кстати, не могло быть и речи о том, чтобы какое–нибудь судно прошло прямо подо мной, поскольку мост отделяли от воды всего несколько футов. Когда–то он наверняка преграждал путь вокруг острова лодкам, стоявшим у тех причалов. Мне пришло в голову, что настил, должно быть, часто подтапливает, и это вряд ли идёт ему на пользу. В целом, вся конструкция казалась довольно неудачной, но высокий мост, конечно, обошёлся бы намного дороже, а остров явно не считался достойным такого внимания. И всё–таки я не мог понять, как его обитатели, пусть и живя так близко от города, обходятся без переправы.

Отбросив мысль о заповеднике, я подумал, что остров может оказаться частным домовладением, а на дальнем конце моста меня будут ждать запертые ворота или уведомление, которое я не сумею прочитать. Но ничего подобного там не было. От края моста разбегались три дороги. Одна шла вдоль южного берега, который я уже успел осмотреть, другая – вдоль северного, а третья взбиралась по крутому, хотя и привычно невысокому склону главного островного хребта. Вокруг было безлюдно и тихо – должно быть, звуки заглушал туман, который казался теперь плотнее, чем виделось с другого берега, и пробирал до костей. То ли в тот вечер туман загустел сильнее обычного, то ли сам остров с его лесными зарослями каким–то образом притягивал его к себе. Обернувшись, я не увидел по ту сторону моста ни клочка земли, до того мглисто стало вокруг. Я подумал даже, не вернуться ли мне, но в этом, казалось, не было смысла. Мы с мистером Пурвисом расстались минут двадцать, от силы тридцать назад. Хотя переход через мост мне не очень–то понравился, я не испытывал серьёзных сомнений в том, что смогу его повторить, и не видел причин отказывать себе в удовольствии от прогулки по острову. До темноты оставалось ещё достаточно времени.

Я выбрал дорогу, которая шла по холму; наверное, решил, что туман сильнее облегает берег озера, а с высоты я смогу лучше рассмотреть остров. Не такая уж это была и высота – обычная сотня футов, а то и меньше. Для массивных деревьев она не имела никакого значения. Я почти ничего не видел вокруг, до того плотно они стояли вдоль гряды, ни разу не шелохнувшись в холодном тумане.

Я поднялся в гору по слякотной дороге (её, должно быть, ужасно размывало после дождя), а дойдя до вершины, почти сразу вышел к громоздкому дому – по крайней мере, таким он казался в тумане. Он был построен из дерева, но выглядел намного изысканней и причудливей тех домов, которые мне довелось увидеть в Финляндии, – во всём, начиная с формы и планировки. Его разноцветные стены во многих местах украшала резьба; резными были и огромные наличники, свисавшие с крыши. Среди узоров попадались довольно затейливые, но я слишком торопился, чтобы как следует их рассмотреть. Весь дом отчаянно нуждался в ремонте. Стены, похоже, не знали краски со времён войны – той, первой войны, – а наличники покосились и грозно нависали над головой. Сад возле дома совершенно заглох.

При обычных обстоятельствах я решил бы, что дом пустует, но это было не так. Вокруг сада стояла деревянная изгородь, такая же прочная и основательная, как поручни на мосту. В ней, несмотря на эту основательность, виднелись просветы, и к тому же имелись ворота, уступавшие ей в высоте. Я украдкой обошёл изгородь, заглядывая сквозь щели, но лишь дойдя до ворот, увидел поверх них женщину, сидевшую в высокой траве посреди тумана; немолодую, но с очень светлыми волосами, стянутыми на затылке. Она была одета в просторное коричневое платье и работала за прялкой – или, вернее сказать, за ткацким станком, если только тот механизм не служил для чего–то ещё, для чего–то совсем другого. Чем бы ни была она занята, время и место для подобной работы показались мне очень странными. Я лишь мельком взглянул на неё, потому что в тот же миг женщина поймала мой взгляд – будто только и ждала, когда я окажусь на виду – и теперь смотрела, не отрываясь. У неё были ясные голубые глаза: я в тот момент ничего кроме них и не видел. Я мог бы поклясться, что женщина напугана, да и как ей было не испугаться, услышав моё шарканье у забора. Само собой, что я, не зная языка, меньше всего хотел оказаться в центре внимания и поэтому тут же прибавил шагу, разве что не побежал от неё. Я долго не решался обернуться – боялся, что она подошла к воротам или смотрит поверх них, – а когда, наконец, решился, не увидел ничего, кроме высокой чёрной изгороди и осевшего дома, смутно разросшегося в тумане.

Затем я вышёл к другому дому. Как и первый, он стоял на южной обочине тропы, но и там, и тут деревья росли так густо, что почти целиком заслоняли обзор. Второй дом очень отличался от первого. В Финляндии такое редко где встретишь: дома там гораздо больше, чем здесь, похожи между собой. То же самое можно сказать и о многих других зарубежных странах, как вы сами сможете убедиться. Это был изящный особняк из белого камня, построенный в классическом стиле. Портик с колоннами придавал ему сходство с греческим храмом. Дом, хотя и в один этаж, занимал довольно большую площадь и вовсе не был похож на простое бунгало. Вот только сохранился он ничуть не лучше, чем первый. Сад уже много лет пребывал в запустении, широкие трещины в каменных стенах наводили на мысль о просчёте строителя, а по крайней мере одна из колонн обвалилась, словно передо мной и правда стоял старый греческий храм. В тумане и безмолвии дом всем своим видом нагонял тоску.

Впрочем, кое–кто, похоже, вовсе так не считал. Потому что в нескольких окнах слабо горели огни, а значит, этот дом тоже был обитаем. Должно быть, это туман, а не сумрак, вынудил его жильцов зажечь свет: они даже не потрудились задёрнуть занавески. Если, конечно, у них была в этом необходимость – в такой–то глуши. И если они, раз уж на то пошло, могли позволить себе такую роскошь, как занавески – не похоже было, чтобы эти люди сорили деньгами. Ничто не мешало мне тщательней осмотреть дом: он был обнесён не частоколом, а низкой железной оградой, облупленной, заржавевшей и разбитой, хотя и служившей когда–то изысканным украшением. Но вместо этого я отправился дальше. Пожалуй, я бы снова задумался о том, чтобы вернуться к мосту, если бы не боялся пройти мимо женщины, работавшей в саду. И дело было не только в моём незнании языка. Всё вокруг казалось до того странным, что я пошёл вперёд.

Дома на том острове были будто разбросаны наобум вдоль лесных тропинок. Спустя ещё какое–то время – впрочем, довольно скоро, – я вышел к высокому кирпичному строению с итальянской отделкой. В Сиднэме и Сток Ньюингтоне до сих пор можно увидеть такие внушительные здания хорошей постройки, их ещё называли когда–то «особняками джентльменов». Кажется, этот стиль берёт начало в итальянской деревне, но для нас он больше связан с городами, и потому дом в той чаще выглядел крайне неуместно. Деревья даже проросли сквозь окна его верхнего этажа. Уж этот–то дом, подумал я, наверняка пустует. В нём не было видно ни малейших признаков жизни, а сохранился он ещё хуже, чем остальные. Полуразрушенный, смутно выступающий из тумана, пробитый ветвями деревьев – говоря откровенно, он мне совсем не понравился. При виде этого дома в голову лезли мысли о хлюпких белых существах, снующих по прогнившему полу, о цветастой плесени, облепившей стены. Он был жутким, но притягательным, и, задержавшись ненадолго, я задумался, хватит ли мне смелости осмотреть его вблизи. Парадная дверь возвышалась над ступенчатым крыльцом – совсем как в Сиднэме, – и можно было разглядеть остатки мощёной дорожки, ведущей к разбитым воротам, у которых я остановился. Чуть подавшись в сторону, я понял, что и этот дом не был, не мог быть пустым, потому что у его парадного входа, на самой верхней ступени стояла большая чёрная фигура.

Я не слышал, чтобы дверь открывали, но, как было сказано, все звуки поглощал туман, и тишина уже стала для меня чем–то привычным. Упустил я и тот момент, когда фигура появилась у входа. Я во все глаза уставился на это зрелище, переводя взгляд с одного на другое: там было, на что посмотреть и о чём подумать. Ещё на мосту солнце клонилось к закату, однако, несмотря на туман, мне хватало света, чтобы различить стоявшую на ступенях фигуру очень отчётливо. Сумерки, собственно, едва успели начаться. Я называю это чёрной фигурой: она не просто была чёрной с ног до головы, но казалась мне выше и шире обычного – значительно выше и значительно шире. И всё же, не подумайте лишнего, это была человеческая фигура: я мог видеть крупное белое лицо.

Впрочем, это было почти всё, что я увидел. На этот раз я припустил со всех ног, и мне не стыдно в этом признаться. Любой из вас на моём месте поступил бы точно так же, можете мне поверить.

…Старик замолчал. Должно быть, он не ошибался на наш счёт, потому что никто из нас, как ни удивительно это было, не сказал ни слова. Даже бармен, уткнув подбородок в предплечье, склонился над стойкой, будто слепленный из воска. Старик продолжил рассказ.

– Не знаю, сколько ещё домов попалось мне навстречу – я ни разу не остановился, чтобы осмотреть их. Впрочем, они явно не подавали признаков жизни. То бегом, то быстрым шагом я добрался до противоположного края гряды и соскользнул по неровному грязному склону к берегу озера на дальнем конце острова. Только тогда мне пришло в голову удивиться, что лесные тропинки в столь редко населённом месте окончательно не заросли. Это нагнало на меня ещё больше страху. Впав однажды в такое состояние духа, начинаешь бояться всего на свете.

– Я так думаю, – перебил его Дайсон, – финляндцы появлялись на острове по выходным и расчищали местность.

– Нет, – сказал старик, – финны этого не делали. Ответа я не знаю до сих пор.

– Прошу вас, продолжайте, – сказал Дайсон.

– Этот конец острова почти не отличался от того, к которому вёл мост. Здесь всего лишь сходились три уже знакомые мне тропинки: та, что шла по холму, и те, что огибали его вдоль двух берегов. К тому времени я был уже относительно уверен в том, что, кроме моста, с острова нет другого пути. Конечно, я ещё не видел северный берег, однако знал, что он смотрит на озеро – мили и мили воды. Моста там быть не могло. Не оставалось ничего другого, как идти назад.

Мой выбор пал на южный берег. Я не мог вернуться той же дорогой, какой пришёл, и к тому времени успел потерять вкус к исследованиям. У меня уже сложилось некоторое представление о южном крае острова, поскольку значительную его часть я разглядел сквозь туман с большой земли, и к тому же при свете солнца. Вспоминаете? Деревья и поломанные пристани. Признаюсь, я держал в уме, что на материке нет никого, кто жил бы вблизи от северного берега, а значит, происходящее там не так–то легко увидеть. Пожалуй, это была нелепая мысль. Но остров, конечно, подействовал мне на нервы.

Пока я торопливо шагал вдоль берега, мне бросилось в глаза, что большие дома стоят и здесь; все они разместились в глубине среди деревьев и потому почти не извлекали выгоды из своего положения – надо сказать, превосходного, особенно когда выходило солнце. Дома, хотя и запертые, не казались такими заброшенными, как те, что я нашёл на холме. По всему было видно, что они предназначены для летнего отдыха, однако стояло лето, а я не видел вокруг ни души. Конечно, в свете недавнего опыта я не мог утверждать, что внутри домов так же пусто, но никакого желания убедиться в этом у меня не было. Даже при лучших обстоятельствах идти вдоль череды пустых домов бывает невесело. Это наводит на неприятные мысли. Особенно если вы молоды и к подобным мыслям не привыкли. И уж тем более, если пустые дома стоят посреди такой красоты. Хуже и быть не может.

Довольно странно, но именно тогда, всё больше мрачнея, я впервые подумал: почему бы одному из этих домов не сгодиться для мистера Данцигера? По правде сказать, я задумался, не захочет ли мистер Данцигер купить под застройку целый остров, оставив для себя симпатичный домик, уютный, тихий и расположенный при этом недалеко от города и лесной плантации. Нужно было только починить мост, что, конечно, не составляло труда – ну, или мне так казалось. Я знал, что мистер Данцигер уже делал подобные вложения в разных странах. Идея показалась мне до того заманчивой, что я разом повеселел от собственной смекалки. Я подумал, что и сам смогу извлечь из этого выгоду. Ведь находка принадлежала мне одному – ни мистер Кирконторни, ни мистер Пурвис не имели к ней отношения. Казалось, что весь этот захудалый островок предлагает мне возможность для выдающейся спекуляции… Несомненно, я также думал, что это позволит мне поквитаться с ним. Пожалуй, с самого начала это и было моим истинным мотивом. Жаль, что так вышло.

– В тот момент это было вполне объяснимо, – заметил Дайсон.

 – В тот момент, возможно, и было, – признал старик, – и всё же никто и ничто на острове не причинило мне вреда. Я был зелёным юнцом, который нарушил границу; пусть и не преступил закон, но уж точно залез, куда не звали. Границу–то я перешёл, а понять оказался не готов. Кто дал мне право жаловаться?

– Что случилось потом? – спросил Джей.

– Я шагал по дороге, едва не забыв обо всём, что меня растревожило, сочиняя всякую чушь о застройке острова современными коттеджами и о том, какую выгоду я мог бы из этого извлечь, – шагал, пока не набрёл на дом, в котором собралась толпа, и вдобавок, судя по шуму, справляли какой–то праздник. В доме горел свет – жёлтый и тусклый, каким свет в помещении всегда и видится снаружи в дневное время. Вглядевшись, я всё–таки сумел различить внутри множество людей, которые оживлённо двигались и веселились. Думаю, нас разделяли двадцать или тридцать ярдов, по длине сада перед домом. Этот сад, как и все другие, совсем задичал. Праздник тоже выглядел достаточно необычно. Знаете, как бывает, когда видишь в окне компанию незнакомых людей, которые веселятся у тебя под носом и не знают, что ты на них смотришь. А эти, к тому же, были иностранцами – в пёстрых нарядах самых разных цветов и покроев, и очень разгорячёнными на вид. Я стоял слишком далеко и почти ничего не слышал, да и окна все были плотно закрыты, как обычно бывает за границей. Вполне возможно, что от зимнего снега и холода жильцов защищали двойные оконные переплёты. В Финляндии это обычное дело. Меня тогда особенно занимало освещение: было полезно узнать, не подведено ли к острову электричество или газ. Я вытянул шею, но не смог ничего разглядеть. Было слишком далеко, да и сами огни, похоже, располагались за пределами зрительной линии.

При виде весёлого праздника, как вы можете себе представить, я вздохнул немного свободнее. Но каково же было моё удивление, когда я обнаружил застолье в другом, соседнем доме, а потом и в третьем, следующем за ним. Я заглянул в оба, но увидел не больше, чем в первый раз, и даже меньше, поскольку эти два дома стояли глубже среди деревьев и дальше от дороги, по которой я шёл. В каждом из них собралось множество людей всех возрастов – и взрослые, и дети. Это было похоже на Рождество, а туман и сумерки, которые теперь начали стремительно сгущаться, только усиливали сходство. Мне подумалось, что эти люди и впрямь справляют какой–то национальный праздник. Я даже не надеялся узнать, какой.

Следующие три или четыре дома были заперты и пустовали – во всяком случае, так казалось со стороны, – и я спустился, чтобы осмотреть те самые пристани. С ними повторилась прежняя история. Когда–то крепко срубленные и этим похожие на мост и изгороди, они теперь, судя по виду, разваливались на части и представляли серьёзную угрозу – а ведь неподалёку были дети. Любой мог беспрепятственно взойти на мостки, под которыми течение мчало свои воды к протоке. В Англии местные власти давно заставили бы расчистить побережье и обнести его забором. Подтвердилось и то, что я заметил, стоя на другом берегу: здесь, насколько хватал взгляд, не было ни одной, даже притопленной лодки. Впрочем, сильный поток мог отнести забытую лодчонку от берега, тем более что на озере наверняка случались паводки после зимних снегов.

А потом я вышел к деревянному дому, выкрашенному в тускло–синий цвет. В нём собралось ещё одно застолье. К тому времени я уже начал к ним привыкать и не думал, что смогу узнать что–нибудь новое, заглядывая издали в окна. И всё же ненадолго остановился.

Я тут же увидел, что в этот раз на меня смотрит чьё–то лицо: круглое белое личико, наблюдавшее из окна за тем, как сгущается тьма. В остальных домах все были для этого слишком заняты праздником – все смотрели внутрь.

Это был ребёнок, который почему–то отвлёкся от того, что творилось внутри. А в этот раз там творилось что–то особенное. Ребёнок поймал мой взгляд и помахал мне бледной ручонкой через стекло. На нём – или на ней – был надет то ли мундирчик, то ли жакет, тёмный и наглухо застёгнутый. Я помахал рукой в ответ.

В глубине комнаты, тем временем, происходило нечто крайне для меня любопытное. Хотите верьте, хотите нет, но там стояла точно такая же фигура, какая на моих глазах вышла из дома на холме; высокая, широкая и чёрная с ног до головы. Только на этот раз меня осенила догадка: это был православный священник в чёрном облачении и высоком головном уборе. Я видел их на фотографиях, но в жизни никогда не встречал и до того момента, если бы меня спросили, уверенно ответил бы, что они давно вымерли. Лишь только поняв это, я почувствовал себя значительно лучше. Та фигура на холме совершенно вывела меня из равновесия.

Судя по всему, каждому на этом празднике полагалась некая вещица – тот человек как раз был занят тем, что раздавал их. Последние из пришедших выстроились в очередь. Всякий раз, когда священник протягивал руку, получатель, будь то мужчина или женщина, кланялся в ответ и отходил в сторону. Эта сцена повторилась раза три, когда ребёнок у окна снова подал мне знак. Я решил, что его черёд уже прошёл. Детей могли пропустить вперёд, поскольку я не видел в очереди ни одного ребёнка. С другой стороны, их не было видно и возле окна. Я не мог понять, кто машет мне рукой – мальчик или девочка, – но жест был скорее мальчишеским.

Я опять помахал ему в ответ и подумал, что пора идти дальше. Священник и его занятие очень заинтересовали меня, но продолжать подсматривать было бы невежливо. Поняв, что я ухожу, ребёнок самыми отчаянными жестами стал зазывать меня в дом. Сами знаете, какими энергичными бывают дети. Это с какой–то стороны было и к лучшему – вряд ли мы с ним могли общаться как–то иначе.

И всё–таки, я покачал головой. Нечего было и думать о том, чтобы зайти в дом, где меня, скорее всего, не поняла бы ни одна живая душа – а ведь первым делом мне следовало объяснить, как я там очутился. Неприятности не заставили бы ждать: меня могли принять за вора.

И всё же я не мог просто так уйти, донельзя расстроив ребёнка. Он был до того настойчив, что я не мог его бросить. Не забывал я и о том, что нахожусь за границей. Мне совсем не хотелось сплоховать и нарушить какое–нибудь неписаное правило.

Улыбнувшись своей самой широкой улыбкой, я указал на часы, подвигал плечами, изображая, будто опаздываю на встречу, и постарался придать лицу виноватое выражение. Должно быть, я отлично с этим справился, потому что в ту же секунду ребёнок спрыгнул с подоконника, или на чём он там сидел, и выбежал в сад мне навстречу. Это и впрямь был мальчик, лет, пожалуй, десяти, одетый не в шорты, а в бриджи – в те времена девочки их не носили. Обут он был в высокие, до колен, сапоги. Я с лёгкой тревогой подумал о том, что будет дальше.

Каким–то образом ребёнок пробрался через ворота, хотя на вид те были тяжёлыми и просевшими. Не теряя времени, он протянул мне на ладони медаль – да–да, ту самую. Именно их и раздавал священник – освящённые медали. Мальчик пролопотал что–то, но я, конечно, не понял ни слова. «Английский», – сказал я без особой надежды и, разумеется, отказался от подарка.

Стараясь меня удержать, мальчик вцепился в мою руку и принялся разыгрывать передо мной немые сценки. Вы и не представляете, до чего ловко у него это получалось. Из его пантомимы я прекрасно понял, что на медали лежит благословение – удача, если хотите. Он изображал всевозможные неприятности, и от каждой из них медаль могла спасти меня, сделав так, чтобы дела опять пошли на лад. От меня только требовалось не расставаться с ней и в нужный момент перекреститься, зажав медаль в кулаке. Увидев, что я теперь не уйду от него так просто, мальчик отпустил мою руку и ещё несколько раз повторил своё представление. И всё это без единого слова. Глядя на него, можно было подумать, что речь идёт о жизни и смерти. Так оно, конечно, и было: вы сами могли в этом убедиться.

– И убедились, – почтительно сказал бармен.

Я заметил, как лицо Рорта вспыхнуло от нетерпения, но в этот раз он промолчал.

– Не то чтобы я тогда верил во что–то подобное, – продолжал старик. – Разумеется, нет. И всё же меня жутко удивила сообразительность мальчика и его искренность. Чего ради он так заботился обо мне?

В конце концов, я взял медаль, предполагая, что он всегда сможет достать для себя другую, и изо всех сил постарался высказать ему свою признательность. А он стоял по струнке в своих запачканных сапожках, как бойскаут с плаката, только что сделавший доброе дело, и просто улыбался мне в ответ. Просто, да не совсем: улыбался он по–особенному. Это потому, пожалуй, что он был иностранцем.

Я поразмыслил, стоит ли ждать чего–то ещё. По всему выходило, что не стоит. Тогда уже я в свой черёд пустился в пантомиму, чтобы попрощаться. Мне казалось, что простое повседневное прощание едва ли подходит к такому случаю. Но я напрасно беспокоился. Слово прощай, настоящее английское goodbye, мальчику было знакомо.

Прежде чем отправиться дальше, я обернулся и посмотрел на дом. Священник в высокой чёрной шапке и длинном чёрном облачении одиноко стоял на крыльце и смотрел на нас с другого конца заросшей садовой дорожки. Только теперь я заметил пышную седую бороду, скрывавшую его лицо до самых глаз. Как вы, наверное, знаете, православные священники не искажают образ их Творца. Он стоял абсолютно неподвижно, и я не имел ни малейшего представления о том, что мне нужно делать. Так ничего и не придумав, я слабо улыбнулся и поплёлся прочь. Мальчик не стал смотреть мне вслед. Едва отвернувшись, я услышал, как он бросился к дому. Спустя минуту–другую я вгляделся в туман за спиной, но не увидел ни застолья, ни даже огней в доме – слишком уж плотно обступали его деревья. Не видел я больше и других домов, где отмечали бы тот же праздник. Те, что попались мне на обратном пути, были закрыты наглухо, будто гробницы.

Несмотря на сумерки и туман, сгустившийся до предела, обратный переход через мост не составил для меня никакого труда – я просто шёл вперёд, не заботясь о расшатанных и выпавших досках, пока не очутился на другом берегу. Только тогда, ступив на твёрдую землю, я вспомнил, что теперь меня защищает медаль. Впрочем, при должной осторожности мне и без неё не грозила никакая опасность, так что я не придал этой мысли большого значения.

Добравшись до гостиницы, я понял, что пришёл даже раньше того часа, о котором мы условились с мистером Пурвисом, хотя в это и трудно было поверить: столько всего случилось со мной с тех пор. В назначенное время я разбудил его стуком в дверь – он лежал плашмя, только ботинки сбросил, – и мы отправились ужинать, будто мало было того, что мы за тот день уже съели. Однако я ни словом не обмолвился о своих приключениях. Каким бы прекрасным человеком ни был мистер Пурвис, он вряд ли поверил бы в подобную историю. Я только рассказал ему о прогулке – это помогло объяснить мой заново разыгравшийся аппетит.

Разумеется, мистер Пурвис захотел узнать, не повстречал ли я в ходе этой прогулки подходящую недвижимость. Каким бы молодым и глупым я тогда ни был, меня к тому времени уже совсем не привлекала идея урвать кусок, продав мой остров мистеру Данцигеру. Вряд ли я смог бы объяснить, почему, но это было так. Я всё–таки поведал мистеру Пурвису кое–что о своей находке: не вдаваясь в подробности и стараясь, чтобы рассказ не прозвучал слишком привлекательно.

– Мистеру Данцигеру такое место не интересно, – заключил мистер Пурвис.

Он решил не оставлять этот вопрос без внимания. Я и сейчас как будто слышу его голос: мистер Данцигер не ищет, куда инвестировать свои средства, а если бы инвестиции входили в его планы, то он не преминул бы сообщить об этом мистеру Пурвису. Мне–то ещё тогда казалось, что если мистер Данцигер был таким успешным предпринимателем, каким все его считали, то он с радостью согласился бы на перспективные вложения, хотя бы и самые неожиданные. Но мистер Пурвис взял меня в Финляндию не для того, чтобы я с ним спорил, и, раз уж на то пошло, я с большим облегчением узнал, что остров оставят в покое – в той степени, в какой это зависело от меня. Я, к тому же, вовсе не хочу сказать, что мистер Пурвис обязательно заблуждался в отношении мистера Данцигера. Возможно, он был совершенно прав. В любом случае, он, видимо, остался доволен мной, потому что в конце ужина угостил меня финским ликёром под названием «лакка». Финны делают эти свои ликёры из ягод, собранных в Арктике. Отличные, надо сказать, ликёры, вкуснее мне пробовать не приходилось.

– Вы привезли их в Англию? – спросил Гэмбл.

– Нет, нет, – ответил старик. – Как и многие отличные вещи, они не путешествуют.

Мы все ждали продолжения рассказа.

– Как ни странно, именно мистер Пурвис, несмотря на ту вечернюю отповедь, завёл разговор о моём острове c мистером Кирконторни, когда мы встретились с ним следующим утром. Сам я ни за что не упомянул бы об этом, хотя и думать не мог ни о чём другом.

Мистеру Кирконторни не пришлось меня расспрашивать: он тут же понял, о чём идёт речь.

– Это дома русских, – сказал он.

– Как это? – спросил мистер Пурвис.

– До войны, – ответил мистер Кирконторни, – Финляндия была очень популярна у русских в летнее время. Они строили виллы на озёрах и морском побережье, и Унилинна была среди их самых любимых курортов. Сюда приезжали целые семьи, и веселье не прекращалось всё лето. Я сам застал те времена. Хотя я был тогда ещё ребёнком, я больше никогда не видел таких обедов, музыкальных вечеров и танцев. Унилинна так и не стала прежней после того, как русские покинули её – то ли из–за денег, которые они увезли с собой, то ли из–за веселья. В то время мы питали к ним самые разные чувства, но большинству из нас очень их не хватает с тех пор. Они целый день сорили деньгами и пели песни всю ночь напролёт. Конечно, то, что я вам рассказал, не слишком популярно с точки зрения политики. И в этом люди тоже правы: в политике русские никогда не были сильны.

– Полагаю, теперь их здесь совсем не осталось? – спросил мистер Пурвис. Я–то рассказал ему только об острове и пустых домах. Можете себе представить, до чего я хотел узнать, что ответит на это мистер Кирконторни.

– Кто–то, должно быть, остался, – сказал мистер Кирконторни. – Но у нас теперь нет с ними никаких общих дел. Опять же, из–за политики. Как вам известно, когда–то Финляндия была русской колонией, и нам это не нравилось, хотя лично против русских большинство из нас ничего не имеет. А с тех пор у нас случилась ещё гражданская война. Мы голодали, а они пытались насадить здесь большевизм – и преуспели бы, если бы нам не помогли немцы. Сегодня большинство из нас и слышать ничего не хочет о русских. Считается, что их дома приносят несчастье. К ним стараются не подходить слишком близко, а тех, кто не держится этого правила, у нас не очень–то любят.

– Кто сейчас владеет домами? – спросил мистер Пурвис.

– По правде говоря, я не знаю. Я бы сказал, что сейчас это вопрос международного права. Никто так и не купил их у русских: во–первых, потому, что это не считалось правильным; во–вторых, потому, что русских, у которых их можно было бы купить, не осталось. Ну, это всем известно.

– Есть над чем задуматься, – сказал мистер Пурвис.

– Вот и ещё одна причина, почему наши люди считают, что эти дома приносят несчастье.

– Ничего удивительного, – сказал мистер Пурвис.

– Miehen on mela kädessä, jumala venettä viepi, – сказал мистер Кирконторни. Это финская пословица, которая означает: «Весло держит человек, а лодку правит Бог». Я не однажды слышал её по пути домой, когда мы, наслаждаясь бездельем, посетили несколько финских посёлков.

Больше они об этом не говорили, и вскоре мы с мистером Пурвисом снова отправились топтать город на самое пекло: много ели, много пили, много потели, кое–как объяснялись с жильцами – и я даже не говорю о карте, которую мистер Пурвис по–прежнему не выпускал из рук. Думается мне, именно в тот день мы и нашли то самое место, которое мистер Пурвис порекомендовал мистеру Данцигеру, и которое привело нашего клиента в такой восторг. Пожалуй, так оно и было, потому что к концу дня мистер Пурвис до того изнемог, что не отпускал меня ни на шаг, посылая то за официантом, то за горничной. Да, четвёртый день был в этом отношении гораздо проще, но в тот наш вечер, третий по счёту, я так и не смог выбраться из отеля. Когда мистеру Пурвису ничего не нужно было от гостиничных служащих – а в общении с ними он всякий раз назначал меня посредником, – тогда он диктовал мне заметки о домах, которые мы посетили, и отмачивал ноги в тазу. Таз был как раз такого размера, чтобы вода в нём не успела остынуть; но я всё равно был вынужден каждые пять минут подливать в него кипятку и подсыпать, по совету гостиницы, какую–то чуднýю соль, в поисках которой мне пришлось прочесать полгорода. Мистер Пурвис постоянно менял своё мнение о заметках и, в частности, о том, что именно подобает услышать мистеру Данцигеру. Мистер Пурвис всегда говорил: то, как вы представляете дела клиенту, значит не меньше, а иногда и больше, чем сами эти дела; и тут он, конечно, был прав. В том, что касалось гостиницы, он был путешественником старой закалки: знал все права и за свои деньги ожидал получить сполна. В общем, тем вечером дел у меня было по горло. Никто и не обещал, что я буду путешествовать в своё удовольствие.

На другой день, как я уже сказал, всё было куда как менее серьёзно. Если бы нам случилось набрести на Виндзорский замок, который сдавали бы за безделицу, я сомневаюсь, что мистер Данцигер услышал бы о нём хоть слово. В правилах мистера Пурвиса было твёрдо знать, чего хочешь, и к тому времени он уже наверняка это знал. В какой–то момент, в разгар жаркого дня, он даже предложил мне отвести его к острову и показать дома – только чтобы развеяться и охолодиться на озёрном ветерке. Но путь туда был неблизкий, и после того, как я рассказал ему об опасном переходе, мистер Пурвис сделал выбор в пользу короткой пароходной прогулки. Мы доплыли до крохотной деревушки на берегу озера, укрывшейся среди хвойных деревьев и красных скал, и там, в каменной часовенке, увидели финскую свадьбу: молодожёнов в народных костюмах и здание церкви, тёмное, как пещера, и озарённое пламенем множества свечей. Мы наблюдали за венчанием со стороны, через западные врата, которые в тот солнечный день стояли открытыми, хотя солнце едва проникало внутрь. Я заметил пастора за алтарной решёткой, и он был ничуть не похож на чёрные фигуры с моего острова. Это меня удивило, но мистеру Пурвису я, конечно, ничего не сказал.

Когда мы вернулись, он с благодушным видом предложил мне ещё разок прогуляться, пока он отдыхает. «Молодым бываешь только раз», – сказал он, как будто бы я с ним спорил. Как и два вечера назад, мы договорились, что позже я навещу его.

Разумеется, я тут же отправился ещё раз взглянуть на мой остров. Мистер Кирконторни сказал, что местные жители не одобрили бы такой поступок, но мне едва ли стоило об этом беспокоиться, я ведь не жил в Унилинне или даже в Финляндии. Остров всё ещё пугал меня, но я предполагал, что повторный визит поможет кое–что прояснить, а рассказ мистера Кирконторни позволит взглянуть на это место по–новому и добавить пару необычных пунктов к моему скудному объёму знаний. Как бы то ни было, получив такую возможность, я просто не мог ей не воспользоваться. Оставалось только надеяться, что мне не придётся встретиться с одним из тех чёрных священников. Я, конечно, понимал, что для России они были делом вполне обычным, и думать о них было теперь не так уж и страшно, и всё–таки никаких тёплых чувств я к ним не испытывал.

Ещё я понял, что странная надпись на подаренной мне медали должна быть русской. Это была всего лишь догадка, потому что до той поры я даже не знал, что русские пользуются другим алфавитом. Помню, я достал медаль из кармана и разглядывал её, спускаясь по пустой улице к северному берегу. Очевидно, людям не нравилось жить даже там, откуда был виден остров. Эта мысль не слишком меня обнадёжила. Она отличалась от той, что пришла мне в голову на острове, если вы помните.

Не могу сказать, что в этот раз переход через мост был чем–либо примечателен. Я просто шёл себе осторожно и смотрел под ноги. Время было не такое позднее, как в мой прошлый визит, и туман только–только начал сгущаться. Остров с его огромными деревьями и причудливыми домами, видневшимися то тут, то там, казался удивительно красивым. Облупившаяся краска на стенах была не заметна с моста. Пожалуй, потускневшие цвета даже добавляли домам очарования, как это часто бывает на расстоянии.

Я задумал пройти по южной тропе, где видел застолья и тех немногих русских, которые, по словами мистера Кирконторни, ещё оставались в Финляндии. Меня совсем не прельщали большие дома на холме, тем более что увидеть я хотел не дома, а самих русских. Похоже, я был единственным человеком, питавшим к ним симпатию.

Стоило мне ступить на тропу, как меня всего охватила огромная, неизбывная тоска. Это было совсем не то чувство, к которому я привык – только не в том возрасте. Конечно, я теперь больше знал о домах и уже не мог относиться к ним как к обычной пустующей недвижимости. Да ведь и пустующая недвижимость сама по себе – не очень–то радостное зрелище. Я старался доказать себе, что на меня так повлияла эта печальная история о русских, хотя нам с мистером Пурвисом и пришлось домысливать её подробности – в то время я знал о них не больше, чем любой английский мальчишка.

Но что бы я себе ни говорил, с каждым шагом мне становилось только хуже. Как будто передо мной всё шире и шире разверзалась какая–то огромная яма, о которой я минуту назад ничего не знал; как будто целый мир теперь проваливался в неё всё глубже и глубже, так что вскоре мне предстояло остаться совсем одному – как на Северном полюсе, как на луне, – так что и позвать будет некого. Вы скажете, что сейчас это звучит слишком надуманно – спустя столько–то лет! – но именно так я себя и чувствовал. Меня охватило ощущение абсолютной отрезанности от мира и, что ещё хуже, беспомощности; а от того, что на первый взгляд всё это было полной ерундой – ведь я в любую минуту мог развернуться и вприпрыжку одолеть мост – мне становилось только горше. Я чувствовал, что этому должно найтись какое–то объяснение, что–то, чего я пока не знал. Как бы то ни было, я исполнился решимости не бросаться наутёк лишь потому, что мне вдруг взгрустнулось.

В самом разгаре этих переживаний я вспомнил про свою медаль. Я достал её из кармана и крепко зажал в кулаке. Если я и рассчитывал на что–то, этого не случилось. Мне не стало легче. И всё же дальше я пробирался с зажатой в руке медалью. А ведь в этот раз, как уже было сказано, вовсю светило солнце.

Я дошёл до деревянного дома, выкрашенного в синий цвет: того самого, где я говорил с русским мальчиком, где на моих глазах священник раздавал медали, и прочая, прочая. Всё вокруг казалось таким безлюдным и тихим, однако дом – в отличие от тех, что попались мне по дороге с моста – не был заперт. Напротив, дверь, возле которой два дня назад я видел священника, смотревшего на меня из зарослей своей огромной, пышной бороды, стояла распахнутая настежь.

Сам не знаю как, но я тут же понял, что внутри никого нет.

У дома был совершенно необитаемый вид, но на острове это не имело большого значения, так что мне, наверное, сказала об этом широко открытая дверь. Я подумал, что мог бы рискнуть и взглянуть на него поближе.

Я налёг на ворота. Они были даже тяжелее, чем я позавчера предположил; я и представить не мог, как русский мальчик сумел через них пробраться. Мне всё–таки удалось сдвинуть их с места и протиснуться на садовую дорожку, которая вела к крыльцу через высокую траву и сорняки. Хотите верьте, хотите нет, я направился прямо к дому. Учитывая все обстоятельства, в этом было столько же смелости, сколько и наглости, но я по–прежнему не предполагал ничего неладного. Да и мог ли я? Ведь я ничего не знал.

…В этот момент два местных крестьянина, зашедшие в паб и сидевшие поодаль, перебрасываясь время от времени короткими, невнятными фразами, поднялись и вышли.

– Внутри не было ничего, кроме крови, – сказал старик. – Кровь повсюду. Огромные пятна на облупленных стенах, потемневшие у центра, куда кровь ударила струёй. Кровавые брызги на потолке, будто детишки в доме заигрались с водяными пистолетами. Густые кровавые разводы на прогнивших и пыльных половицах. Я видел очертания лежавших там тел; множества тел, поскольку комната была довольно большой – тридцать или тридцать пять футов в длину и, пожалуй, футов двадцать пять в ширину – и очертания эти пересекали пол. С тех пор я никогда не сомневался в отметках, которые, как говорят, остались на Туринской плащанице: по крайней мере, не сомневался в том, что они могли быть оставлены человеческим телом. Кровь оставляет удивительно чёткие очертания. Судя по отметкам в той комнате, некоторые из тел лежали поперёк друг друга. Кровь была даже на окнах – в том числе и на том, через которое меня приветствовал маленький мальчик. Солнце светило сквозь неё, будто через витражное стекло, и от этого комната ещё сильнее наливалась красным. Она сияла, словно Святой Грааль – сквозь грязь и сквозь пыль. И у крови был запах. Я чувствую его до сих пор, когда думаю об этом. А тогда от того запаха я чуть не потерял сознание.

И всё же в обморок я не упал. Отчасти потому, что у меня в голове, похоже, по–прежнему не было ясной картины. Я выскочил из дома и рванул к мосту так быстро, как только позволяли мои молодые ноги.

Или, вернее сказать, по направлению к мосту. Потому что, не добежав до него, я впервые за весь тот день встретил на острове человека. Он был довольно неряшлив на вид и одет чуть ли не в лохмотья. Не стой он прямо посреди грязной дороги, я пробежал бы мимо.

Он сказал мне что–то на языке, который я принял за русский, и я отчего–то остановился. На голове его белела седина, а на лице и подбородке пробивались спутанные пучки волос: не настоящая борода, а всего лишь последний штрих к его неопрятному и запущенному внешнему виду. Конечно, в тот момент я и сам, наверное, выглядел не лучшим образом.

Я уже по привычке ответил: «Английский». Надо думать, в тот момент я здорово запыхался.

– Что ты держишь в руке? – спросил он у меня – этими самыми словами, и вполне разборчиво.

Я разжал кулак и показал ему медаль. Мне было бы всё равно, даже если бы он схватил её.

– Тебе известно, что это значит? – спросил он, произнося с нажимом каждое слово.

Я покачал головой.

– Праздник Сна Теотокос, – сказал он. – Большая честь – владеть такой медалью. Их раздают только в Праздник. Они несут благословение.

В свете того, что я только что видел, в благословение это было довольно сложно поверить.

– Но чтобы разделить его, ты должен каждый раз перекреститься. Вот так.

И он изобразил для меня тот жест, который я уже знал от мальчика. В Восточной церкви это делается иначе, чем у католиков, как вам, наверное, известно. Я и забыл об этом, пока он мне не напомнил.

– Я отшельник, – сказал он, – и долгое время был паломником. Сейчас я единственная христианская душа на этом острове, где когда–то их было так много.

Хоть и зелен я был, но, услышав это, я склонил голову.

– Помни и живи, – сказал он. – Помни и живи долго.

Затем, не улыбнувшись мне, он отправился своей дорогой, а я, порядком успокоившись, не торопясь добрался до моста.

…Старик замолчал.

Мы не ожидали, что история закончится на этом месте, и удивились.

– Что значит «Праздник Сна как–его–там?» – довольно безрезультатно спросил Гэмбл.

– Это ежегодное празднование в православной церкви, – ответил старик. – Но подробности вам придётся узнать самим.

– И талисман всё ещё действует? – спросил бармен.

– По моему убеждению, он сработал в нескольких ситуациях – и это при том, что меня воспитали в вере, где подобным вещам нет места. Мне, конечно, не стоит ждать, что он будет работать вечно.

– В каком–то смысле, может, и стоит, – еле слышно заметил Дайсон.

– Уж сегодня–то вечером он сработал, тут не поспоришь, – сказал бармен, всё ещё впечатлённый представшим перед его глазами зрелищем.

Конечно – так уж заведено – мы все избегали касаться сути пережитого стариком опыта. С другой стороны, хотя обыкновенная вежливость требовала от нас поблагодарить рассказчика и похвалить его историю, было бы неуместно этим и ограничиться. Нам всем мучительно недоставало слов. Возможно, это извинит в какой–то степени тот диссонанс, который привнёс своим вопросом Рорт.

– Предполагается, что эти люди погибли в гражданскую войну?

– Нет, – ответил старик. – Война началась только в 1918 году, и русские вернулись на родину задолго до неё. Они умерли в России, а не в Финляндии.

Улыбка Рорта была слишком вежливой, чтобы в ней читалось сомнение. По его лицу можно было сказать, что он находил историю чересчур нелепой, и потому не стоившей свеч.

– Полагаю, в своё время большинство из них делало нечто подобное со своими крепостными и слугами, – сказал он, проникаясь, как ему виделось, духом рассказа.

– Этого я не знаю, – сказал старик. – Мне только известно, что лично я не стал бы иметь никаких общих дел с людьми, которые в ответе за то, что я видел – по крайней мере, пока они не отрекутся от содеянного.

– Если бы все так думали, мы уже получили бы третью мировую, – сказал Рорт.

Но старик ничего на это не ответил; да и мы – после того, как Дайсон довольно ловко поблагодарил его от лица всей нашей компании – уже не возвращались к этой теме за всё время, оставшееся до конца курсов.