Блохи, автомобили и Флорида

Между тем автомобильные проблемы и новость об обручении Беллмана усугубили и без того тяжелое положение Генри. Его дела становились все хуже. Однажды вечером, вскоре после Дня благодарения, когда я готовил на кухне нехитрый обед, он ворвался в квартиру, сопровождаемый звоном ключей в замке. Его лицо было не просто красным, оно пылало. Он захлопнул дверь, не столько в ярости, сколько желая, чтобы нас никто не услышал. Вихрем пронесся мимо меня, плащ летел за ним, словно знамя. В гостиной он уселся на кушетку и обхватил руками голову.

– Гертруда, о, Гертруда! – произнес он. – Мои печали не подкрадываются, как шпионы – одиночки, их уже целые батальоны!

– Что случилось? – спросил я встревоженно. Он всегда был драматичным, но никогда таким расстроенным.

– Я попытался припарковаться на Парк-авеню, – начал он свой рассказ. – Но руль практически отказал, и я, проскочив, врезался в медный поручень навеса. К счастью, я не снес всю эту штуку к чертовой матери. Конечно же портье был тут как тут. Он увидел, в каком состоянии автомобиль, и решил испепелить меня взглядом. Вероятно, он не хотел, чтобы я парковался на этом месте. Я его не виню. Плохо то, что мне пришлось вылезать через пассажирскую дверь. А значит, признать, что другая дверь не работает. Вот это было уже чересчур. – Генри понизил голос и конфиденциально сообщил мне, квартиранту, гостю, вероятному дворецкому и сквайру: – Но вершиной всего стали блохи!

– Что?

– Блохи.

– У вас блохи? С чего вы решили? Может, просто кожный зуд.

– Нет, блохи. Я ходил к дерматологу. Он взял образчик с моей голени и изучал его под микроскопом. Он в этом деле эксперт. Это было унизительно. Я покинул его и врезался в медную ограду, а в довершение унизился перед портье.

– И что дерматолог велел вам делать?

– Он полагает, что две бомбы против блох и мой отъезд положат конец инциденту – хозяин должен уехать.

– Вы думаете, я тоже их подцепил?

– Нет. Им нужен многоопытный и очаровательный хозяин, вроде меня. Ты слишком молод и не обладаешь необходимыми знаниями жизни. Когда они прикончат меня, тогда переберутся к тебе. Они наемники, хищники. Можно только надеяться, что бомбы прибьют их, а мой переезд во Флориду довершит разгром. Теперь мне важнее, чем когда бы то ни было, попасть туда. Я должен найти машину!

Я обиделся на блох за то, что они дали Генри еще один побудительный импульс бежать во Флориду. Все его попытки найти машину так или иначе были пресечены, и во мне утвердилась уверенность, что он проведет зиму со мной.

– Где, как вы думаете, вы подцепили блох? – спросил я.

– Я думаю, Гершон набрался их от лошади в Нью-Джерси. Они, вероятно, забрались в его бороду, увидели, что я могу предложить им больше, и начали перебираться на меня.

Наша квартира напоминала выжженную пустыню, которую мы продолжали бомбить. У нас были тараканы, которые восстановили свое поголовье; у нас было несколько семей голубей, которые жили на подоконниках и стонали целыми днями и затем под фанфары улетали, как будто у них наступала неотвратимая пора мигрировать; и теперь у нас были блохи.

В тот вечер я пошел попить воды перед сном. Генри сидел на кровати в своем голубом купальном халате и рубашке от смокинга и рассматривал старый конверт с надписями.

– Что это? – спросил я.

– Список вещей, которые нужно сделать. Что в этом списке делают штаны? О да, я должен их починить. Ну, по одной вещи на каждый день. Что я сделал сегодня? Сходил к дерматологу. Все еще не заплатил подоходный налог. Меня засунут в тюрьму на многие месяцы. Заморозят мой банковский счет. Я уже начал переводить деньги в дорожные чеки, чтобы до них не добрались.

– Не можете ли вы найти кого-нибудь, кто заплатит за вас подоходный налог?

– Я не могу себе этого позволить. Все мои бумаги, над которыми следовало работать, остались в чемодане, но его украли в Польше.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Ну, никогда не было легко, и становится только хуже… Если в один день не сработало, попробуй в другой, – храбро сказал Генри, совмещая две свои персональные поговорки в одну для большего мужества.

Он положил список на кофейный столик рядом с кушеткой и, взяв бутылку одеколона-спрея, побрызгал лодыжки. Запах оказался невыносимо сладким.

– Для чего вы это делаете? – спросил я.

– Блохи начинают с ног и двигаются вверх. Я могу только надеяться, что одеколон их остановит, как ров с водой, и они потонут. Приношу извинения за то, что присовокупил их к нашей жизни.

Я заметил пару шортов – боксеров, натянутых на подушку.

– А почему ваше белье на подушке?

– Из-за блох, конечно. Они не оставляют меня ни на минуту. Я вынужден постоянно все стирать. У меня нет чистых наволочек.

Я заметил, что Генри устроил большую стирку в ванной, но не знал почему. Он держал свои тревоги втайне. Я предположил, что он не хотел понапрасну беспокоить меня из-за блох, пока не получит профессиональную консультацию.

– Что за жизнь, – вздохнул Генри и сунул в ухо затычку. – Блохи, проблемы с автомобилем, налоги. Не могу поехать во Флориду. Это все чересчур, что-то должно сдвинуться с места. И маска для глаз все еще не нашлась. Жизнь становится невыносимой… Это вуаль слез. – Он завязал оксфордскую рубашку вокруг глаз, сунул в ухо вторую затычку и обрел более счастливый вид.

– Я отправляюсь в землю дремоты, – объявил он.

– Ну, найдите успокоение хотя бы в снах, – сказал я. Мне не нравилось видеть его в окружении проблем.

– Шесть долларов? – спросил он.

– Нет. Успокоение. Найдите успокоение в снах, – повторил я громко, чтобы он мог расслышать меня сквозь затычки. Я стоял рядом с ним.

– Сны? Я не хочу снов. Я хочу забвения. Мои сны не приносят успокоения. Мне снится только один сон. Я уже готов выйти на сцену, но не знаю своих реплик. А занавес поднимается.

 

«У всего города блохи!»

На следующее утро на работе у меня произошел короткий, но досадный разговор с Мэри. Она стояла рядом с моим кабинетиком, на ней был беловатый свитер толстой вязки и темно-синяя шерстяная юбка.

– О, черт! – воскликнула она.

Выражение было достаточно восхитительным, и затем я увидел, как она бьет себя по голени. Я знал, в чем проблема, но все равно спросил:

– Что такое?

– Только что купила колготки, и они поползли.

– Очень жаль, – сказал я и улыбнулся своему сочувствию. Мэри покинула район моего кабинетика. Я намеренно соблазнил ее сказать «колготки», не осознавая, как сильно это меня обеспокоит. Я действительно обеспокоился, услышав первые два слога, вылетающие у нее изо рта: кол-гот… Колготки.

Для меня это был интимный термин. Но она этого, конечно, не знала. Сказав «колготки», Мэри раскрыла передо мной свою сексуальность: под белокуро – белокожей внешностью, под свитерами и юбками ее сознание было сознанием женщины, которая обнажена по утрам, которая натягивает колготки на превосходные гладкие ноги до самой задницы.

Мне нужно было слишком многое обдумать. Я не мог выбросить этот образ у себя из головы – колготки, натягиваемые на ноги. За этим последовала мысль о том, как она прошептала слово «колготки».

Я не знал, что с собой поделать, и решил отправиться в отель «Барбизон». Я бывал там как минимум раз в день, чтобы воспользоваться туалетом. Мне не нравился офисный туалет, потому что я был очень стеснителен. Там была жестянка с дезодорантом, но я чувствовал, что это признание вины, не говоря о том, что на самом деле запах становился только хуже. Другие люди в офисе пользовались дезодорантом, и я их не судил, но я боялся, что они не отнесутся ко мне с подобной же терпимостью. Кроме запахов, я также беспокоился из-за звуков. Я думал, что мои коллеги слышат меня в туалете даже сквозь шум вентилятора. Существовала также проблема ложного обвинения. Если бы я пошел в туалет и кто-то другой оставил после себя зловоние, а я не сделал ничего нежелательного, то после того, как я вышел и кто-то другой вошел – например, Мэри, – я был бы ложно обвинен. Так что я практически не пользовался туалетом в офисе. Я хотел быть храбрым и не иметь подобных комплексов, но они были глубоко укоренены. Так что я приобрел привычку ходить в отель «Барбизон» и пользоваться тамошним туалетом, что мне нравилось. Это было словно пробираться на шоу с Генри.

И теперь после Мэри и всего этого инцидента с колготками я грозил себе, что пойду в отель «Барбизон» и буду мастурбировать в туалете, если не перестану думать о ней. Но это была только угроза. Я никогда не прибегал к этому. Что, если бы охрана в отеле «Барбизон» поймала меня? Я остался сидеть за своим столом и нейтрализовал реакцию на Мэри обычной успокоительной мыслью: «Я могу просто пойти к «Салли».

Я бывал там пару раз с того субботнего вечера, когда Генри уезжал в Нью-Джерси. Но делал это только тогда, когда был уверен, что Генри не будет дома и он не узнает, что я выходил. Иногда я встречал там мисс Пеппер, но никогда Венди. Я не выходил оттуда с новыми девушками, но мне нравилось, как они клали руку мне на плечо и говорили, какой я хорошенький. После «Салли» я обычно ходил на пип-шоу, о котором думал как о магазине грудей или шоу грудей, и трогал там женщин. Запах дезинфектанта начал ассоциироваться у меня с удовольствием. Я сломался, опустился до следующего уровня бесстыдства и, как другие мужчины, мастурбировал у себя в будочке, касаясь женщин. Это стало заведенным обычаем – возбуждать себя у «Салли» и находить облегчение в лавочке грудей. Когда все было кончено, я покидал Сорок третью улицу и обычно несколько дней чувствовал себя больным из-за своего поведения, но недостаточно больным, чтобы больше туда не возвращаться.

К середине дня слово «колготки» наконец покинуло мое сознание, хотя и задержалось там на долгие часы, как надоедливая песенка. Остаток дня я сидел с головной болью. Депрессия следовала за мной, словно тень, желавшая сокрушить меня.

Направляясь домой, я бросился в первый вагон подземки, чтобы развеселить себя. Я любил ездить в первом вагоне и смотреть в окно на рельсы. Иногда рядом стояли другие люди, хотя большинство пассажиров не имело представления о переднем окне и о том, какое оно интересное. В тот вечер я стоял у окна с хасидом. Мы стояли рядом, стараясь не касаться друг друга, и смотрели вперед.

– Здорово, правда? – сказал я.

Он мне не ответил. Я подумал, что это потому, что в его понимании я не был евреем, я был нечестивцем, но он улыбнулся мне, как бы соглашаясь, что мы получаем удовольствие, тогда как другие пассажиры упускают эту возможность.

Настроение улучшилось. Смотреть в окно было чем-то вроде гипноза: мы мчались вперед, наклоняясь вслед за темными рельсами; белые передние огни едва освещали темноту туннеля перед нами; ржавые металлические балки на потолке и стенах напоминали ребра. Я думал о рабочих – диггерах, которые шестьдесят лет назад трудились здесь, и некоторые погибли, когда земля неожиданно обрушилась.

Поезд грохотал и заполнял собой темный проход. Затем вдруг в желтом свете появилась платформа. Она напоминала далекую сцену, и люди, ожидающие поезда, были как линия хора. Когда поезд подъехал ближе, несколько человек увидели меня в переднее окно, лоб прижат к стеклу. Мы встретились взглядами, но они, как всегда, смотрели на меня с подозрением. «Что он делает у переднего окна? – должно быть, гадали они. – Может быть, с ним что-то не так?»

Но сейчас мне не было дела до того, кто что думает: я был отважным исследователем, искателем приключении. Глядеть в переднее окно всегда доставляло мне удовольствие. Я прекрасно понимал мальчишку, который угнал поезд и провел его из Бруклина в Манхэттен. Туннели подземки – это другой, но доступный мир, до которого легче добраться, чем до океана или до неба.

Хасид вышел на Восемьдесят шестой улице, даже не кивнув на прощание. Мне бы понравилось подтверждение знакомства. Но в конце концов, хоть на одну остановку я получил окно в полное свое распоряжение.

Я вышел из поезда на Девяносто шестой улице и прошел по пологому холму от Лексингтон до Второй авеню. Генри говорил мне, что Манхэттен – индейское слово, которое означает «холмистый остров», хотя он предпочитал думать, что мы живем у изножья Альп. Это делало нашу жизнь более похожей на европейскую. Приближаясь к дому, я надеялся, что увижу там Генри.

Рядом с мусорными баками прямо у нашей двери, где частенько прогуливались крысы, я увидел нечто похожее на черную металлическую раму от любимой кушетки Ген – ри. Что-то происходило. Взобравшись по ступенькам на наш этаж, я увидел матрац от кушетки, прислоненный к стене. Я понял, что, должно быть, случилось нечто экстраординарное.

Я вошел в квартиру и застал Генри посреди гостиной, с наслаждением взирающего на белую кушетку со светло-коричневыми пятнами, которая стояла у стены на месте старой кушетки.

– Что происходит?

– Я выбросил старую кушетку. Жаль было с ней расставаться, но время пришло. Я еще не взорвал бомбу от блох. Боюсь, кушетка была заражена, я бы не вынес еще одной ночи на ней.

– Где вы взяли новую?

– Нашел на улице.

– Думаете, это умно? У нас уже есть блохи.

– Она с Парк-авеню, очень хороший адрес. Стояла рядом с канапе, которое мне попалось вчера вечером.

– На Парк-авеню тоже могут быть блохи… Как вы привезли ее сюда? Гершон помог?

– Heт, он катался на велосипеде с сексуально-терапевтическими целями. Я только что нашел его и велел поработать над деталями. Он смазал их маслом и укрепил несколько винтов. Чтобы поднять ее сюда, я нанял маленького ирландского бродягу, который сидит перед пиццерией. Дал ему пять долларов. Он свалился в коридоре. Я думал, он умер. У него, должно быть, печень никуда не годится. Он, наверное, слишком слаб, чтобы прямо сейчас пропить деньги, которые заработал. Но я не могу заботить себя подобными вещами.

Я не мог поверить, что Генри и этот бродяга, маленький рыжеволосый человечек, которому на вид можно было дать лет тридцать, умудрились поднять кушетку на четыре лестничных пролета. Я решил, что у Генри случился припадок ярости против блох и он выместил его на старой кушетке, выбросив ее. Гнев, в свою очередь, придал ему столько энергии, что он оказался в состоянии втащить наверх другую кушетку. Он был в самом деле потрясающий. Я сказал:

– Я потрясен тем, что вы втащили ее сюда.

– Ну, танцы поддерживают меня в форме, хотя я могу себе что-нибудь разорвать и, вероятно, умру во сне.

– Это раскладная кушетка?

– Да, и Гершон устроил так, что она прекрасно раскрывается. У нее очень хороший матрац.

Генри принялся покрывать кушетку белыми пластиковыми мусорными мешками из супермаркета.

– Пластик для того, чтобы защитить вас от кушетки или кушетку от вас? – спросил я.

– И то и другое, – сказал он. – Я подержу его несколько месяцев. Это должно стерилизовать ее. Еще у меня есть пластиковая простыня для матраца. Дерматолог сказал мне, что блохи не выносят пластика. Они не могут в нем выжить. Ну, они могут немного посидеть на карнизе для занавесок, но нуждаются они в человеке.

Когда кушетка была застелена пластиковыми мешками, Генри уселся на нее с таким видом, как будто пробует на вкус вино. Потом он вышел из задумчивости и сказал:

– Знаешь, когда мы с этим бродягой брали кушетку, из окна на меня посмотрели две собаки. У них были очень грустные глаза. Должно быть, это была их кушетка. Они начали лаять. Думаю, они пытались предостеречь меня, что в кушетке блохи! Для нас, бедных, нет никакого выхода. Я сменил одну зараженную блохами кушетку на другую. Это, должно быть, эпидемия. У всего города блохи!

 

«Он увидел кусок сыра и произвел опустошение»

На следующее утро, когда я был на работе, секретарша позвонила мне по интеркому.

– Доктор Гаррисон на первой линии, – сказала она.

Это был Генри. Он представлялся доктором, когда чувствовал в этом нужду. Он сказал мне, что получил докторскую степень по драматургии в Парижском университете в пятидесятых годах. Однажды, с нежностью вспоминая о времени, проведенном во Франции, он сказал:

– Несмотря на общественные посещения Лувра, в Европу все еще стоит ездить. Когда они прекратятся, культура умрет.

Я нажал кнопку, переключив линию:

– Генри?

– Луис?

– Да, это я. Вы в порядке? Есть проблемы? – Генри никогда не звонил мне на работу за все время, пока я снимал у него комнату.

– Прости, что побеспокоил тебя, но я собираюсь установить бомбу против блох, так что не возвращайся раньше шести, в противном случае ты умрешь.

– Благодарю за предупреждение, – сказал я.

– Есть шанс, что я что-нибудь сделаю не так и погибну.

– Ну, надеюсь, что нет. Вы ведь прекрасно справились с бомбами против тараканов.

– В случае моей смерти свяжись с моим кузеном в Чарлстоне, Южная Каролина. Его зовут Филип Гаррисон. Он хирург-травматолог, но давно в отставке; он вечно не знал, какую из ног ему оперировать. Он захочет, чтобы меня похоронили на кладбище для бедняков, но скажи ему, что моя пенсия за колледж уйдет на оплату похорон.

– Хорошо… но вы не умрете. – Мне не нравилось думать о том, что Генри умрет.

– И никаких церемоний. Только один священник за гробом… после короткой поминальной мессы на латыни. Богослужение должно быть обязательно на латыни. Проведите ее в семь вечера, тогда никому не придется рано вставать… Я должен это записать, но ты запомни.

Он наслаждался своей фантазией, так что я сказал:

– Что могу – сделаю.

– Ты занят сегодня вечером? – спросил он. – У меня есть две подруги-леди, которых нужно сопроводить на открытие Исторического общества.

– Ну, я…

– Я могу продвинуть тебя социально. И там, вероятно, будет еда.

– Ну конечно, очень рад. – Я наконец получил шанс стать членом эскорта, рыцарем сопровождения.

– Мы забираем их в полвосьмого.

– Увидимся дома после шести.

– Да, но не раньше. Я не хочу звонить твоей тетушке с горестным известием, что прикончил тебя блошиной бомбой.

Вечером после работы я направился в метро и снова увидел бездомного с волосатой грудью и без рубашки, хотя было начало декабря и холодно, но, похоже, он этого не замечал. Он улыбнулся мне, когда я приблизился.

– Собираетесь помочь мне сегодня? – спросил он, словно бы вспомнив меня, и протянул открытую ладонь.

– Не знаю, – сказал я.

– Почему бы и нет? – спросил он и снова улыбнулся. Его глаза были веселыми и умными.

– Последний раз, когда вы меня видели, вы сказали, что я лысею.

– Да, и что? Так вы собираетесь помочь мне?

– Вы действительно думаете, что я лысею?

– Наклоните голову, – повелел мужчина, и я последовал его приказу. Он подошел поближе ко мне, и я почувствовал, что готов на компромисс. Он был очень грязным, хотя пахло от него нормально. Все это было полным сумасшествием, но когда начинаешь лысеть в молодом возрасте, то отчаянно ищешь утешения.

– Сквозь них все видно, – сказал мужчина. – Что есть, то есть. Заведи парик.

Я поднял голову и посмотрел на его волосы, на странные темные пряди, поднимающиеся оградой надо лбом.

– Это реклама? – спросил я. Я хотел, чтобы он знал, что я не единственный лысый в округе.

– Да, когда-то я был богат. И мог делать рекламу. Я мог делать все, что угодно.

– Что случилось?

– Кокаин. Двести пятьдесят тысяч долларов ушло на мой нос. Я был богатым арабским евреем с Истерн-Парквей, как сумасшедший Эдди, и мы оба все потеряли. У меня были деньги. У меня были женщины. Множество женщин. Вам стоило на меня посмотреть.

Товарищ-еврей. Я никогда до этого не встречал бродяг-евреев. Мне он понравился. Мне понравилось говорить с ним откровенно. Но человек из пиццерии, который стоял за дверью своего ресторанчика, куря сигарету, слышал наш разговор, и ему не понравилось, что бездомный задержался перед дверью его заведения. Может быть, он не любил евреев. Он вмешался в нашу дискуссию и сказал подло: – Ну и что. Посмотри на себя сейчас.

Мужчина повел себя так, как будто не заметил колкости или ему не было до нее дела, но на самом деле она его задела, потому что его лицо потемнело и он неожиданно отошел от меня без единого слова. Я поймал его и дал доллар. Он просто схватил его, не поблагодарив, и ушел.

Когда я прибыл домой, в квартире стоял горьковатый запах блошиной бомбы, но не слишком сильный, не такой, как от бомбы против тараканов. Но больше, чем запах, меня поразило то, что в гостиной снова произошла перестановка. Старая кушетка была водворена на прежнее место! Теперь у нас было две кушетки. Генри, похоже, пришлось посуетиться и разгрести комнату. На ковре кое-где виднелись чистые пятна.

Генри сидел на своем стуле-троне и, прежде чем я успел поздороваться, огорошил меня вопросом:

– Кто написал: «Здесь лежит тот, чье имя написано на воде»?

Он любил проверять на мне известные цитаты, и обычно у меня не было никакого представления о том, кто их автор. Моим единственным правильным ответом было «Оскар Уайльд». Я сказал тихонько:

– Уитмен?

– Нет, не думаю, чтоб Уитмен беспокоился о распущенности, – ответил Генри. – Он хотел, чтобы его оставили в покое.

– Ну же, кто написал это? – спросил я.

Генри закричал на меня:

– Ките, конечно… Что было написано на могильном камне У.К. Филдса?

– Ваш ум смертельно остр сегодня, – сказал я. – Не похоже, чтобы бомба от блох его повредила.

– Не избегай вопроса.

Я разозлился:

– Не имею представления!

Генри снисходительно прокричал:

– Ките и У.К. Филдс! Ты пропустил главные культурные движения нашего времени! На его могильном камне было написано: «Я предпочел бы быть в Филадельфии».

Я был в достаточной степени деморализован, но также и зол, так что задал Генри вопрос, чтобы заставить его защищаться:

– Для чего вы принесли обратно старую кушетку?

– Я по ней скучал, – сказал Генри, несколько сбитый с толку, и затем добавил, чтобы не казаться чересчур сентиментальным: – Новую слишком хлопотно раздвигать каждую ночь. Это будет наша гостевая кровать. Если у нас появится обусловленный договором слуга из России, он сможет спать здесь. Как ты думаешь, сколько это будет стоить? Заработки в России, должно быть, доллар в день. Значит, нам он обойдется в семь долларов в неделю. Мы это потянем. Только по три с полтиной с каждого. Не так плохо.

Генри поднял брови, надеясь соблазнить меня экономией.

– Он сбежит, – отмахнулся я. – Пойдет работать в «Соль земли» мыть тарелки.

– Нет, это будет нелегал. Ему придется остаться с нами. Он будет под нашим контролем. А если мы заполучим женщину, она может спать в твоей кровати. – Он все еще пытался соблазнить меня этой мыслью, а заодно извиниться за трудности теста с Китсом и У.К. Филдсом.

– Может быть, в таком случае у нас появится кормилица, – поддразнил я Генри, наполовину отдаваясь фантазии.

– Ты вконец испорчен. Настоящий американский секс-маньяк, – сказал он, потом замолчал на мгновение, обдумывая замечание о няньке, и добавил: – Думаю, что русское молоко может быть очень питательно.

– Да, из-за Чернобыля, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

Я хотел отдохнуть перед встречей с этими леди Генри, так что пошел прилечь. По дороге в душ Генри зашел в мою комнату. На нем были выцветшие желтые шорты-боксеры, оранжевое полотенце обернуто вокруг плеч.

Он остановился у моей кровати, посмотрел на меня серьезно и сказал:

– Этот вечер очень важен для меня. Одна из леди, с которыми ты встретишься, – это Лоис Хубер. Я останавливаюсь в ее комнате для гостей в Палм-Бич последние четыре года. Именно с ней я ездил в Европу этим летом, но мы разорвали отношения, когда я оскорбил ее, и с тех пор мы не виделись.

– Постараюсь произвести хорошее впечатление, – пообещал я.

– Ну, нам обоим придется поднапрячься. У меня нет машины, чтобы ехать во Флориду, но я не утратил надежды найти какую-нибудь, так что ключевым моментом остается то, чтобы я сохранил за собой комнату в Палм-Бич. На самом деле она мне не нужна. У меня есть палатка. Я могу спать на пляже. Но тогда не будет возможности получать приглашения. Необходим телефон. Я порвал с Лоис и должен теперь восстановить с ней связь.

– Как вы собираетесь это сделать? – спросил я и переместился на кровати в сидячее положение.

– У меня два плана. Первый включает тебя. Твоя молодость может произвести на нее огромное впечатление и тем самым снизить ее бдительность. Она гиперсексуальна. Тебе больше нечего предложить, но, пока у тебя есть молодость, все в порядке.

– Я об этом не знал, – сказал я. – Не знал, что нужен для этого.

– Тебе не придется спать с ней. Тебе просто нужно улыбаться и быть приятным.

– Я и не думал, что мне придется спать с ней, я просто не уверен, найду ли правильные слова.

– Тебе не придется ничего говорить. Тебе просто нужно быть молодым. Это ее отвлечет. Я думаю, она пригласила меня, чтобы проверить. Она сказала, что принимает только конструктивную критику. Так что, если я буду с ней очень хорош, она может взять меня обратно. Или это просто трюк, чтобы поиздеваться надо мной, чтобы я думал, что у меня есть шанс воспользоваться своей старой комнатой, и потом отвергнуть меня в качестве мести за мои оскорбления.

– Как вам удалось оскорбить ее, когда вы были в Европе?

– Я сказал ей, что у нее нет вкуса в одежде, что она вульгарна в отношении вещей, что у нее нет чувства социального слоя, что у нее слишком большая задница, что она похожа на седло, что она, возможно, моральный имбецил… Я думаю, что это – конструктивная критика. Она должна взять это за основу и строить на этом свои отношения. Она может даже пойти учиться в школу этикета.

– Вам в самом деле стоит извиниться. Это – немыслимая череда оскорблений, – сказал я.

– Не могу. Все это правда. Но я не собираюсь и дальше ее критиковать. Это будет форма извинения. Кроме того, я представлю тебя. Я тебя использую. Посмотришь, как это работает. В ответ будут бесплатные закуски и напитки и, может быть, обед.

Я боялся, что подведу Генри, но храбро пообещал:

– Сделаю для вас все возможное.

– Но самой большой нашей проблемой является другая женщина, Мэридит Лагерфельд, – продолжал Генри. – Она всегда была добрым другом. Она знает, что я порвал с Лоис, и пытается меня заменить. Она хочет получить мою комнату в Палм-Бич. Она долгие годы закидывала удочку, чтобы быть приглашенной туда. Она пускает в ход все свои чары, обещает Лоис, что будет представлять ее мужчинам. Но единственное, что она может достать, – это старые фрукты. Она – самый худший тип изо всех, какие взбираются по социальной лестнице. Она никогда бы не попала в Палм-Бич. Она бы была в четвертом списке.

– В каком же списке вы?

– Я двигаюсь из списка в список. От первого до последнего. Я хожу туда, где есть бесплатная еда, пока люди мною интересуются… Я полагаю, что я в первом списке, но я бы не сказал, что имею бешеный успех. Никогда не знаешь. Один год ты на коне, в другой год тебя скидывают… Мы должны увериться, что победили Лагерфельд. Пока ты будешь смягчать Лоис, я буду занимать Лагерфельд. Затем мы поменяемся женщинами. Лоис думает, что Лагерфельд может достать ей мужчин, но я могу предложить ей кое-что, чего Лагерфельд не может: роль в одной из моих пьес!

– В которой именно? – спросил я.

– В пьесе про Джордж Элиот, «Мертвая рука». Я нашел первую страницу, когда переворачивал вчера вечером кушетку, и мне пришла в голову эта мысль.

– Где же остальная часть пьесы?

– Скорее всего, в одном из саквояжей на кухне. Я ее найду.

– Как вы думаете, «Генри и Мэри всегда опаздывают» тоже лежит в чемодане?

– Нет, она была на полу весной во времена Беллмана. Он, наверное, поставит ее в Югославии и разбогатеет после постановки. Однажды мы найдем ее или он признается, что ее украл. Но «Мертвая рука» превосходно подходит для Лоис. Я устрою в Палм-Бич чтения и позволю ей быть Джордж Элиот. Она всегда хотела быть актрисой и многие годы проявляла огромный интерес к моей работе, и то, что я предложу ей эту роль, – наилучший шанс для меня получить назад свою комнату!

Генри принял душ, потом и я быстренько вымылся и начал одеваться. Я надел серые брюки, синий блейзер, белую сорочку и хороший галстук. Генри в своей комнате одевался приблизительно так же.

– Наша сила в твоей молодости и в моей пьесе, – сказал он. – Комбинация этих двух вещей может совершить чудеса.

– Не знаю, насколько молодо я выгляжу, – ответил я. – Вы знаете, я лысею.

– Ты не лысеешь, – сказал Генри. – Ты просто помешан на своих волосах. – Он вошел в мою комнату полуодетый, в штанах и футболке. – Позволь мне посмотреть. Наклони голову.

Это было немыслимо. Две инспекции двух сумасшедших за один день. Я зачесывал волосы назад, чтобы не было видно, что они редеют. Это было мое тайное оружие, да еще блондинистость, которая обманывала большую часть людей. Но, склонив голову, я показал Генри, как немногим раньше бездомному еврею, слабость волос в середине моего скальпа.

– Да, вижу, – сказал Генри. – Очень странно. Волосы выпадают не впереди или сзади, но ровно посередине… Думаю, тебе удастся справиться.

Я поднял голову и воскликнул:

– Я не справлюсь! Забудем об этом. – Я расстроился из-за того, что теперь Генри знает.

Он попытался исправить положение.

– Ну, лицо у тебя молодое. В качестве гомо сапиенс ты выглядишь неплохо. В профиль даже похож на Джорджа Вашингтона.

Это меня успокоило. Это был первый комплимент моей внешности, которым одарил меня Генри.

Он вернулся в комнату, чтобы продолжить одеваться. Я закончил со своим гардеробом и, усевшись на кухне, стал наблюдать за ним. Он взял гладильную доску, положил ее на плиту и принялся гладить пару тонких серых носков. Я просил его почему, и он объяснил:

– Чтобы высушить. Они мокрые после душа. Бомба против блох, вероятно, не убила всех маленьких вампиров, а они особенно любят мои лодыжки. Так что нужно по-прежнему стерилизовать носки.

Когда с носками было покончено, он сказал:

– Теперь посмотрим, какая из грязных рубашек больше подойдет?

Наконец он оделся, выбрав рубашку, пятна на которой заслонял галстук. Затем он заставил меня понюхать оба своих синих блейзера.

– У тебя великолепный нюх, – сказал он. – Лоис в прошлом жаловалась на запах от моей одежды. Она не осознает, что грязь – это привилегия аристократии, но сегодня вечером я должен ей угодить.

Генри по-настоящему льстил мне, поскольку видел во мне инструмент к своему успеху сегодня вечером. Сначала я оказался похож на Джорджа Вашингтона, теперь было оценено, а не осмеяно мое обоняние.

Я выбрал тот блейзер, который меньше пах жизненным опытом. Генри с благодарностью надел его, но в качестве меры предосторожности побрызгал одеколоном лацканы. Мы были готовы, но тут, как всегда, подняла свою уродливую голову отчаянная проблема ключей.

– Ключи. Ключи пропали! – возопил Генри. – Вот так. Взяли и исчезли. В последний раз их видели в Бутте, в Монтане.

Ключи нашлись рядом с телефоном. Наконец мы вышли. Когда мы спускались, Генри застонал.

– Что еще? – спросил я.

Мы остановились на втором этаже.

– Этим штанам недостает циркуляции. Сперме грозит смерть.

– Что вы говорите? – изумился я.

– Сперма будет разбавлена.

– Я думал, вы поставили крест на производстве потомства, – сказал я.

– Нет. Я в расцвете своих сил.

Я был в шоке. Генри всегда проповедовал целомудрие. Так что я не мог поверить этому неожиданному упоминанию о сперме. Думаю, он просто был в хорошем расположении духа, поскольку мы выходили в свет. Но тем не менее я решил прояснить этот вопрос:

– Когда я в первый раз с вами встретился, вы сказали, что удалились от секса.

– Удалился? Нет. Правильно будет сказать отстал. – Генри рассмеялся над собой, и я рассмеялся тоже, затем мы спустились по оставшимся ступенькам и вышли на улицу. Мне нравилось, когда Генри заговаривал о сексе. Но мне всегда было мало. Каждый раз, когда об этом заходила речь, я чувствовал, что приближаюсь к тому, чтобы узнать о нем правду. Мы направились к автомобилю Генри. Я был невероятно счастлив, что мы вместе. Мир был прекрасен.

Мы взяли «скайларк», хотя я предлагал поехать на «паризьене», но Генри не желал ездить в моей машине. Он об этом не говорил, но я знал, что он не доверяет моему умению водить.

Я боялся «бьюика» Генри, но желание быть с ним пересиливало страх. Пока мы, кренясь, двигались по Пятой авеню, он рассуждал:

– Рулевое управление может выйти из строя в любую минуту и поубивать всех вокруг. Я должен примирить эту мысль со своей совестью. Постараюсь предупредить тебя, чтобы ты успел выпрыгнуть. Я планирую въехать в стену, пожертвовав собой. Это последнее, что я смогу сделать.

Я держал руку над дверной ручке, но с машиной, похоже, все было в порядке. По дороге к музею мы пересекли Центральный парк с темными, унылыми деревьями, возвышавшимися с двух сторон.

– Должен предупредить тебя, что Лагерфельд довольно тучная, – сказал Генри. – Она едва может ходить, у нее тросточка. Вот почему она остается мне подругой все эти годы, из-за моих машин. Я могу ее подвозить. Но даже и без меня она всюду поспевает. Бесплатный концерт в Бронксе, пьеса в Бруклине, если тоже бесплатная, – и она тут как тут. В особенности если есть еда. Она пролезет везде, где другим нужно приглашение. Является со своими космами Брунгильды и с тросточкой и говорит: «У меня нет времени отвечать на все приглашения». Она и меня ухитрялась проводить на множество мероприятий. Долгие годы мы таким образом пробирались на вечеринки, пьесы и оперы. Иногда она прикидывается журналисткой из «Журнала для леди Йорквилля»; это всегда очень хорошо срабатывает.

По тому, как Генри говорил о Лагерфельд, я понял, что он все еще восхищается ею, несмотря на ее попытку украсть у него комнату в Палм-Бич.

– Ее сердце было разбито еще в ту пору, когда она была грациозной женщиной, – продолжал он. – Она, наверное, тогда была очень красива. Хорошее лицо, хорошие волосы… Ну, у нас у всех кое-что есть, даже у Лагерфельд. Конечно, у некоторых людей ничего нет, зато у них есть утешение, что они не станут уродливей, когда постареют.

Мы припарковали машину на западе Центрального парка и вошли в здание Исторического общества, которое располагалось рядом с массивным гранитным Американским историческим музеем. Пока мы поднимались на лифте на нужный этаж, Генри предупредил:

– Не ожидай, что там будут толпы.

Открытие проходило в длинной элегантной комнате с высоким потолком и прекрасным деревянным полом. Мы задержались у входа, чтобы прочесть карточку на двери, в которой объяснялось, что здесь состоится выставка недавно подаренных портретов благородных семейств XIX века из долины реки Гудзон. Прочитав карточку, мы устремили взгляды в дальний конец комнаты, где был приготовлен стол с фруктами, крекерами, сыром и мясом, выстроенными в полной боевой готовности.

– О, хорошо, еда есть, – обрадовался Генри и затем спросил: – Кто сказал: «Он увидел кусок сыра и произвел опустошение»?

– Не имею представления, – ответил я уныло, снова упустив возможность показать Генри, как я умен.

– Хэзлит о Вордсворте, – сказал Генри, и мы, словно изголодавшиеся, двинулись прямиком к столу, прокладывая себе путь через небольшую толпу. Там было около тридцати человек, и никто не смотрел на картины, развешанные по стенам. Все стояли маленькими группками, прихлебывая вино из пластиковых чашечек.

Я быстро осмотрел присутствующих в поисках красивого лица, но это была по большей части престарелая, седовласая коллекция. Генри прошептал мне:

– Лагерфельд здесь. Сейчас она охотится за едой. Заблокировала все подходы. Нам повезет, если что-нибудь останется.

Мы приблизились к столу, Лагерфельд стояла к нам спиной – она склонилась над подносом, – и Генри вежливо сказал:

– Мэридит, ты сегодня прелестно выглядишь.

Дама медленно повернулась с куском сыра в руке посмотреть, кто это, и Генри удалось проскользнуть мимо ее талии и ухватить кусок сыра, при этом продолжая осыпать ее комплиментами.

– На тебе чудная накидка, – ворковал он.

– О, это ты, Генри, – произнесла Лагерфельд. – Счастлива тебя видеть.

– Позволь представить тебе Луиса Ивза, – отозвался Генри. – Мой гость, уроженец великого штата Нью-Джерси.

Мне было приятно, когда Генри выказывал обожание по отношению к Нью-Джерси. Он полагал, что люди там честны, а автомобили дешевы.

Лагерфельд с притворной скромностью протянула мне большую мягкую руку, и я вежливо ее пожал. Она улыбнулась, показав громадные щели в зубах, и сказала:

– Приятно встретиться с вами.

Лагерфельд была довольно высокая, примерно пяти футов девяти дюймов, но поскольку она была женщиной, то казалась даже выше. Она была довольно объемистая. На ней была черная накидка, а под накидкой прозрачный черный топ, темной вуалью покрывавший ее груди. Опускаясь ниже, он становился более прозрачным, и мне даже показалось, что сквозь вуаль я могу разглядеть ее живот. Еще на ней была длинная красная юбка, и она опиралась на трость. Кожа лица у нее была белой и чистой. Блестящие волосы клубнично – белокурого цвета ниспадали на плечи. Глаза, странно увеличенные стеклами очков, казалось, вращаются, сканируя толпу в поисках кого-нибудь из списка А или хотя бы из списка Б.

– Гиллисы здесь, – сказала Лагерфельд. – Она связана с Линкольн-центром и устраивает большой вечер в следующий четверг. Нужно поговорить с ней.

Генри спешно приготовил себе еще один сандвич из крекеров и сыра – другой уже был у него во рту.

– Да, нас должны пригласить, – сказал он. – Но где Лоис? Я что-то ее не вижу.

Лагерфельд указала в дальний угол, мимо толпы, кружащейся вокруг столов с выпивкой, на одинокую леди, рассматривающую картины.

– Мы с Луисом должны поздороваться с ней, – сказал Генри, – а затем я вернусь к тебе и мы займемся Гиллисами. Я скажу им, что знаком с Вивиан Кудлип.

Мы оставили Мэридит и остановились у столика с вином. Привлекательная молодая девушка разливала вино в бокалы.

– Вы русская? – спросил у нее Генри.

Он сказал это флиртуя. Девушка покраснела и ответила:

– Я американка.

– Я всегда думал о вас как о русской. – Генри улыбнулся ей. Я тоже попытался улыбнуться, но, похоже, девушка меня совсем не замечала. Она все еще заливалась краской после слов Генри. Он очаровывал и вел себя как джентльмен.

Мы взяли бокалы и отошли от столика.

– Люди здесь страшно занудные. Эта русская барменша – единственная привлекательная женщина. А мужчины – ходячие мертвецы.

Мы быстренько отхлебнули вина, и Генри сказал:

– Теперь отправляемся к нашей настоящей цели.

Мы двинулись к Лоис, она все еще смотрела картины.

Генри сказал мне:

– О боже, посмотри на это платье. Где только она их находит? Я говорил ей, что она должна одеваться так, чтобы обмануть глаз. Все, что она носит, привлекает внимание к ее самым кричащим дефектам. – На Лоис было туго натянутое платье леопардовой расцветки, которое подчеркивало ее раздутую задницу, из-за которой спина походила на седло.

Лоис рассматривала семейный портрет, и, прежде чем поздороваться с ней, Генри воскликнул:

– На этой картине карлик!

– Только ты можешь принять ребенка за карлика, – заметила Лоис. – Это не карлик, это маленький мальчик.

– Нет, карлик, вне всякого сомнения карлик. Или ребенок, который и есть карлик, он никогда не вырастет.

– Это прелестное дитя, – возразила Лоис. – Ты всегда пытаешься видеть во всем уродство.

– У меня наметанный глаз на гротеск! – сказал Генри, и я почувствовал, что он уже готов оскорбить даму – так быстро они перешли к спору, но он взял себя в руки. Должно быть, подумав: «ФЛОРИДА!» Он внимательно вгляделся в картину и сказал: – При ближайшем рассмотрении я должен с тобой согласиться. Это не карлик. Это ребенок с большой головой, и эта голова довольно привлекательна. Если уж мы заговорили о детях, позволь мне представить тебе моего юного гостя Луиса Ивза. Он приехал в Нью-Йорк, чтобы найти себя, и в настоящее время занимается журнальным бизнесом. Луис, это Лоис. Ваши имена должны произноситься вместе. Они просто катаются на языке.

Мы пожали руки, и Лоис одарила меня милой улыбкой. Генри неожиданно сказал, что проголодался и хочет еще сыра. Перед тем как уйти, он бросил на меня говорящий взгляд, напоминая о важности задачи.

Мы с Лоис перешли к следующей картине. Я был убежден в том, что у нее куча денег, и надеялся ей понравиться.

– Хорошие полотна, – заметил я.

– Мне они не нравятся, – отозвалась Лоис, – но я считаю это безобразием, что никто на них не смотрит.

– Да, – сказал я. – Я понимаю, что вы имеете в виду.

Я не очень хорошо поддерживаю беседу, так что, когда мы перешли к следующей картине, я сказал:

– Мне очень нравится ваше платье. Оно интересное.

Мой тон был сладок и искренен, и Лоис улыбнулась. Она поблагодарила меня за комплимент. Она была очень низенькой, с привлекательным лицом, крошечным носом красивой формы, немного квадратным на кончике. Я заподозрил пластическую хирургию, подтяжку лица, потому что казалось, что у такой женщины должны быть кое-какие морщинки, но их не было. Ее облик дополняли губы, подкрашенные кричащей красной помадой, и матовый белокурый парик, сползший на лоб. Я решил, что Лоис хорошо за семьдесят. Рядом с ней я с тоской вспомнил своих двух бабушек, которые умерли много лет тому назад. Но в конечном счете у меня оставалась тетушка.

Пока мы с Лоис стояли перед картинами и я думал о своих бабушках, у меня возникло неожиданное непреодолимое желание взять ее за руку. Я посмотрел на ее руки. Они были костлявыми, с кричаще-красными ногтями, но в то же время изящными и хрупкими.

– Что именно вы делаете в журнальном бизнесе? – спросила она, несомненно заметив мои нежные чувства.

– Я занимаюсь маркетингом в журнале по охране природы под названием «Терра». Работаю там недавно. Но со временем, наверное, предпочту стать редактором или писателем, – сказал я, изображая из себя почтительного амбициозного внучка.

– Вы знаете, Генри очень хороший писатель. Вы читали его пьесы?

– Нет, – ответил я, – но чувствую, что они очень умные.

– Я их читала. Он хороший драматург, но он может быть очень грубым, знаете ли.

Я видел, что Лоис готова открыться мне.

– Ну, иногда он бывает немного эксцентричен, – сказал я.

– Он ужасно меня оскорбил этим летом. Мэридит предложила, чтобы сегодня я дала ему второй шанс, но мне не нужны друзья, которые критикуют меня так, как это делает он.

– Поразительно, – сказал я. – Он очень высоко вас ставит. – В эту минуту я желал, чтобы Генри слышал, как ловко я ему помогаю.

– Ну, когда-то мы были хорошими друзьями. Чисто платонически. – Она посмотрела на меня, чтобы убедиться, что я понял этот пункт совершенно ясно, и продолжила: – Он был очень хорошим компаньоном, когда умер мой муж. Он ушел от нас прошлой весной. Мы с Генри отправились летом в Европу, и он внезапно изменился. – Она произнесла это зло и с горечью.

– Жаль вашего мужа, – сказал я, надеясь тем самым отвлечь ее гнев от Генри.

– С этим все в порядке. Я собиралась развестись с ним пять лет назад, но он заболел, и мне так и не удалось оформить бумаги. Как раз перед его последним инсультом он был очень груб со мной, так что, когда он находился при смерти, я сказала, что ему придется пройти последнюю милю без меня.

Передо мной была жесткая старая леди, и я подумал, что она рассказывает мне все это, превосходно зная, что я доложу обо всем Генри. Я немного испугался ее и утратил всякое желание взять ее за руку и изображать покорного внука. Едва ли у Генри были шансы вернуть свою комнату во Флориде. Мы посмотрели еще несколько картин, а затем к нам присоединились Лагерфельд и Генри.

– Что за ужасная толпа! – воскликнул Генри. – Какие-то затворники, по злому року решившиеся выйти в свет.

– Будет еще одно открытие, в Уитни, в девять часов, – сказала Лагерфельд. – Там куда более интересная толпа. У меня только три приглашения, так что пробирайся сам. Скажи им, что ты – друг Вивиан Кудлип. Она уже там. Может, это подействует.

– Если эта толпа мертва, – настаивал на своем Генри, – то в Уитни будет еще хуже.

– Прекрати жаловаться, – сказала Лоис.

Поскольку перед открытием в Уитни оставалось время, было решено пообедать у Лоис. Все они, включая Лоис, гонялись за дешевизной, и еда должна была быть самой дешевой. Лоис пообещала салат, а мы с Генри обязались купить жареного цыпленка. Мы покинули музей и проводили дам к старому белому «мерседесу» Лоис. Генри открыл дверь со стороны водителя для Лоис, а я помог сесть Лагерфельд. Старуха оперлась на мою руку, и я поддерживал ее, пока она садилась в машину. Был один короткий момент, когда я едва удержался на ногах, и она с жалостью посмотрела на меня через увеличивающие стекла очков. Я почувствовал жалость оттого, что ее сердце разбилось, когда она была грациозной женщиной.

Усадив леди, мы с Генри вернулись к его машине и снова пересекли парк. Я подробно доложил ему все, о чем говорил с Лоис, как она очень быстро передо мной раскрылась, рассказав об отвергнутом муже на его последней миле. Генри покачал головой.

– Очень плохо, – сказал он. – Приравняв меня к мужу, она дала понять, что видит во мне вредителя. Она просто не понимает, как сильно я ей буду нужен в Палм-Бич. Без меня она не достанет ни одного приглашения, потому что не представляет, как это работает… Любопытно, что именно Лагерфельд была инициатором сегодняшнего приглашения. Она помогает, только если надеется получить что-то взамен. Это и делает ее добрым другом, она не только берет, она еще немного и дает… Ну, мы должны надавить. Твоя молодость не сыграла нам на руку, но я ценю твои усилия. Благодаря им я еще лучше почувствовал, за чем гонюсь. И у нас по-прежнему есть моя пьеса. Еще не все потеряно.

Я был рад, что смог оказать кое-какую помощь. Я наслаждался нашим приключением. Мы подъехали к заведению с жареными цыплятами на Лексингтон-авеню, но там было полно народу, так что нам пришлось ждать. Генри спросил у официанта, есть ли у них туалет. Когда ему сообщили, что туалета для посетителей нет, он заявил, что не может ждать, что от дешевого вина у него разболелся мочевой пузырь и что он на минутку выйдет. Оставив меня в очереди, он рванул дверь, но довольно быстро вернулся, что показалось мне странным. Когда очередь подошла, Генри заплатил за цыпленка, величественным взмахом руки отказавшись от моих денег.

– Ты – оплачиваемый информатор, – сказал он. – Цыпленок будет твоим гонораром.

Он вручил мне пакет, и мы вышли наружу. Я посмотрел, нет ли рядом бара, чтобы Генри мог проскользнуть в туалет, но поблизости не было ни баров, ни ресторанов. Мы двинулись к машине.

– Где вы нашли туалет? – спросил я. – Тут нет поблизости баров.

– Я сделал это на улице.

– Не могу в это поверить! Где? Прямо в дверях?

– Нет, прямо здесь, за бампером этой машины.

Перед входом в заведение действительно стояла машина! Мы находились на хорошо освещенной, благополучной части Лексингтон-авеню, и было только полдевятого вечера.

– Как вы решились мочиться на улице? – спросил я.

– Вас могли увидеть и арестовать!

– Тебе не хватает аристократичности, – ответил Генри. – Аристократы знают, что они могут мочиться на улице.

– Но разве вы не боялись, что вас увидят? Как вы это сделали?

– Конечно, следует быть благоразумным. Подходишь к краю тротуара, словно собираешься перейти дорогу, но внезапно тебе в голову приходит мысль получше, и ты начинаешь отступать назад. Между тем ты втайне расстегиваешь штаны и суешь руки в карманы, чтобы держать плащ перед собой широкой аркой, как заслон. И когда ты оказываешься как раз между двумя припаркованными машинами, ты мочишься, и никто не знает, что ты делаешь. А то, что ты пятишься, не дает тебе обмочить собственные ноги и предохраняет от того, чтобы наступить в свою собственную лужу.

Генри рассказывал мне все это, наглядно показывая, как держать распахнутым плащ (на мне тоже был плащ) и как обдуманно отступать назад. Потом мы вернулись к машине и покатили к дому Лоис.

Когда мы ехали на лифте в курином благоухании, Генри неожиданно обеспокоенно сказал:

– О блохах молчок. Потому что если она поймает хоть одну, то будет знать, что они от нас, и я никогда не получу обратно свою комнату… Я не стану сидеть на кушетках, а стулья в столовой деревянные, так что с этим все в порядке… У нее есть собака! Я постараюсь перекинуть их ей. Это нас спасет. Собака любит, когда ее гладят. И я ей очень нравлюсь.

Обширные апартаменты Лоис располагались на верхнем этаже, с прекрасным видом на юг и миллионы огней Манхэттена. Я почувствовал себя богачом, глядящим в окно. Декор квартиры был цветистым и мягко– подушечным, мебель отражалась в зеркалах. Интерьеру старались придать милый женственный вид, но, как и Лоис в ее леопардовом платье, он изобиловал твердыми углами.

Собака по имени Лави, крошечная, с длинной шелковой коричневой шерстью, относилась к тому сорту собачонок, которые постоянно трясутся. Она беспрестанно прыгала и лаяла. Вокруг ее головы торчал пластиковый воротник, отчего она походила на викторианскую женщину. Поприветствовав хозяйку, Генри заметил о собаке:

– На ней королевский слюнявчик! – и, схватив собаку, принялся нежно ее гладить, надеясь немедленно заразить ее блохами. Лави извивалась у него в руках.

Выпустив наконец собаку из своих зараженных блохами рук, Генри последовал за Лоис на кухню, чтобы помочь ей накрыть стол. Лави возобновила прыжки и лай, и Лоис прикрикнула на нее:

– Отправляйся в кровать!

Это была команда, которую она повторяла весь вечер.

Мы с Лагерфельд опустились на мягкую розовую кушетку в гостиной.

– Почему на Лави пластиковый воротник? – спросил я.

– Она слишком нервная. Это удерживает ее от того, чтобы грызть себя. Она кусает свои лапы, пока они не начинают кровоточить, а потом разносит кровь по всему ковру.

– О, – сказал я и стал смотреть на элегантное здание через дорогу, в намерении увидеть другие вечеринки. – Какой перед нами прекрасный вид. Мы можем наблюдать.

– О да, – согласилась Лагерфельд, не особенно вдумываясь в смысл моих слов. – Я выросла по соседству.

Я хотел спросить: «Как это тогда выглядело?» И хотя мои намерения были невинны, я знал, что мои слова прозвучат грубо. Лагерфельд вела себя так, как будто ей всего лишь под шестьдесят, что она намного моложе, чем Генри или Лоис, но это не могло быть правдой, так что все, на что я решился, было:

– В самом деле?

– Как мы замечательно жили, – вздохнула она. – Мы были самой известной семьей. Все дети хотели, чтобы мои родители были их родителями. Мы лучше всех веселились, приглашали друзей на представления или концерты или отправлялись на Кони-Айленд на выходные. Если в субботу вечером ничего не было запланировано, отец брал нас на ночную игровую площадку. Это было великолепное развлечение. Мы ни минуты не теряли зря. Я думала, что все семьи такие.

Лагерфельд все время улыбалась, но я чувствовал ее печаль оттого, что она не может быть больше частью самой известной семьи. Когда нас позвали к столу, я помог ей встать с кушетки, и она оперлась на трость. За столом Генри преувеличенно милостиво налил дамам вина в бокалы.

– Для вас, моя дорогая, – сказал он Лоис и тут рядом с ее бокалом заметил баллончик-спрей. – Что это? – спросил он. – Спрей от тараканов?

– Не будь таким отвратительным, – отвечала она. – Это масло-спрей. Оно не такое сальное. Терпеть не могу грязные тарелки из-под масла.

– Но может, оно также убивает и тараканов, – улыбнулся Генри.

Лоис гневно на него посмотрела. Блохи навели Генри на мысль о насекомых, он саботировал собственные попытки обрести благосклонность Лоис. Я наступил ему на ногу, чтобы спасти положение, и принялся превозносить Лоис за ее салат. Затем Лагерфельд рассыпалась в похвалах жареному цыпленку. Мы оба были миротворцами. Я отказался от масла-спрея, съел булку всухую и маленькими кусочками отщипывал цыпленка, который сам по себе был жирным.

Когда ситуация разрядилась, Лагерфельд стала говорить о том, как трудно найти хорошего доктора для ее колена.

– Я слышал, – сказал Генри, – что у королевской семьи ужасные доктора, но, несмотря на это, они живут. Это придает всем нам мужества. – Разговор перешел на семейные скандалы, и Генри очень страстно заявил: – Они должны казнить Чарльза и Диану и надеть на Эдуарда железную маску – вы знаете, он гомосексуалист, – а потом запереть его в швейцарском замке. Королева может продержаться еще десять лет, пока один из сыновей Чарльза взойдет на трон. Это будет мальчик-король!

– Я встречала одну из кузин Дианы, – сказала Лагерфельд. – Очень хорошо выглядела. Она защищала ее, говорила, что та изо всех сил старалась, чтобы их брак сработал, но Чарльз игнорировал ее и не спал с ней в одной кровати.

– Английские мужчины очень холодны, – кивнула Лоис. – Мой второй муж вырос в Англии, и он был самый нелюбящий мужчина из всех, кого я когда-либо встречала. – И тут она завопила на бедняжку Лави, которая в панике не хотела замолкать: – Отправляйся в кровать!

– Все англичане из высшего общества гомосексуалисты, – сказал Генри. – А причина в частных школах, вы знаете. Они так и не смогли этого преодолеть.

Я уже слышал подобное заявление, но Генри не стеснялся в моем присутствии формулировать свои излюбленные теории. Леди захихикали и согласно закивали. И я подумал, кем они считают Генри. Была ли его сексуальность очевидной для них? Или они конфузились так же, как и я?

На десерт у нас было мороженое, и затем все мы всполошились, чтобы вовремя попасть в Уитни. Мы снова взяли две машины, поскольку «мерседес» Лоис был слишком мал для четверых, а заднее сиденье у Генри было грязным и завалено старыми кофейными чашками, туберкулезными очками и другими подобными вещами, которые не годились для того, чтобы усаживать на них леди.

Уже в машине Генри сказал:

– Мне стоило одному сопровождать Лоис в Уитни. Я уже начал говорить о пьесе, когда мы накрывали стол, но не думаю, что время было выбрано правильно. Моя совесть не чиста. Я думал о блохах, которых напустил на Лави.

Начался дождь, Генри завел машину. Мы взобрались на холм Восемьдесят девятой улицы и были почти на Третьей авеню, когда неожиданно машина заглохла.

– О, scheisse! – вскричал Генри. Он частенько ругался по-немецки, чтобы придать большую глубину своим проклятиям. Он попытался снова завести машину, но она не слушалась.

– Кончился бензин? – спросил я.

– Вот именно!

Я заметил с интонацией школьного учителя:

– Вы не должны были доводить до этого.

– Я всегда держу бак пустым. На случай, если брошу машину. Чтобы не терять денег на бензин.

Генри приказал мне вылезти и подтолкнуть «скайларк» сзади, под углом влево на открытую парковку, которую он заметил. Это была улица с односторонним движением, толкать машину вверх по холму было тяжело, но толкать ее влево было еще труднее, поскольку рулевое колесо, лишившись питания, умерло окончательно.

Я отважно толкал автомобиль под дождем. Сквозь ветловое стекло Генри выглядел трагически. Он вертел головой и тем самым, по-видимому, пытался помочь рулю повернуться. Я начал смеяться. Я был немного пьян от вина за обедом, и мне казалось невероятно смешным вот так под проливным дождем толкать машину, в которой кончился бензин.

Пока я тщетно, словно Сизиф, боролся со «скайларком», подошли двое молодых людей примерно моего возраста. Оба были очень высокими и крепкими. В длинных серых зимних пальто, но без шляп, шарфов и зонтиков. Их лица, ничем не примечательные, были хорошо откормлены.

– Нужна помощь? – спросил один из них.

– Да, – ответил я, и они взялись за дело. Один принялся толкать машину вместе со мной, а другой, заставив Генри отодвинуться, через окно ухватился за рулевое колесо. Через минуту машина была припаркована. – Благодарю вас, – сказал я, и молодые люди, не говоря ни слова, двинулись дальше.

Генри вылез через пассажирскую дверь и произнес вслед удаляющимся спинам:

– Благодарю вас, я в глубоком долгу перед вами. – Но парни даже не повернулись, чтобы посмотреть на него. Они были странными и одинокими. Мы стояли рядом под дождем, глядя, как они уходят. – Молчаливые герои, – сказал Генри. Вдруг он заметил знак рядом с машиной и воскликнул: – О боже, это дипломатическая парковка! Ничего удивительного, что она была свободна. – Неожиданно эта мысль ему понравилась. Она отвечала его чувству социального статуса и романтической уверенности, что дипломат поймет затруднительное положение, в которое попал его товарищ-джентльмен. – Я напишу благодарственную записку, в которой все объясню: что на самом Деле случилось и что мы будем в Уитни, но скоро вернемся. – Думаю, мы оба фантазировали, что, когда вернемся к машине, нас будет ждать приглашение от дипломата зайти и выпить в его чудесном доме из бурого песчаника. Но Генри не мог найти подходящего куска бумаги для благодарственной записки и кончил тем, что нацарапал «Кончился бензин» на старой, промасленной бумажной тарелке, которую оставил на приборной доске.

Лил дождь. Мы взяли такси до Уитни. Этот фантастический современный музей, когда мы подъехали к нему на такси, смотрелся как гигантский кирпич, упавший на Мэдисон-авеню с небес. При виде его Генри сказал:

– Он наполнен порнографией. На каждой выставке одно и то же: половые органы и туалетные сиденья. Америка умирает. Культура умирает. Никто не понимает, что секс – гомо– и гетеро– весьма докучлив. Понадобятся годы, чтобы это сформулировать.

– Но почему все так повернуты на сексе? – спросил я.

– Люди просто слишком много едят. У них нет проблемы выживания, которая держала бы их в чистоте. Необходимо урезать рацион.

Мы поделили плату за такси и перешли через мост, соединявший тротуар с музеем. Под мостом был бетонный ров и большие окна подвального этажа. Через эти окна я видел народ, собиравшийся на вечеринку.

У дверей музея мы показали приглашение, которое дала нам Лагерфельд, и Генри объяснил привратнику, что потерял свое, – так что нам было легко войти внутрь. Мы сдали мокрые плащи, и Генри сказал:

– Я должен поговорить с Лоис, один на один, и предложить ей роль Джордж Элиот. Посмотрим, сможешь ли ты убрать с дороги Лагерфельд. Не провоцируй ее, не заставляй перейти к действиям, просто уведи прочь.

Мы спустились на один пролет. На вечеринке было как минимум две сотни ослепительных людей. В дальнем углу располагался джаз-банд, и звуки музыки и шум голосов создавали оглушительную какофонию.

– Нам их никогда не найти! – прокричал мне Генри, и сразу же затем я увидел у бара волосы Лагерфельд.

– Вижу голову Лагерфельд! – прокричал я в ответ.

Я был горд тем, что опознал ее. Я чувствовал себя словно скаут-индеец. Весь вечер из-за секретности миссии меня переполнял воинский задор, мне безумно хотелось, чтобы Генри думал обо мне как об отличном младшем офицере.

Мы проложили дорогу к бару и к нашим двум дамам: к Лоис в леопардовом платье и к Лагерфельд, опирающейся на трость, которые выделялись на фоне стильных молодых людей – женщин с прекрасными волосами и мужчин в ин – тересных очках.

– Приношу извинения за то, что оставил вас без свиты, – сказал Генри. – Но в машине кончился бензин. Мы чуть было не попали в ловушку. Так и сидели бы посреди дороги, покуда не приехала бы полиция и не оштрафовала меня за многочисленные нарушения. По счастью, к нам на помощь буквально ниоткуда пришли двое молодцов, должно быть офицеры резерва. Они запарковали нас в секунду. – И Генри добавил с достоинством: – На дипломатической парковке.

Дамы посмеялись над его рассказом, и затем Лагерфельд по секрету сообщила, что мы можем бесплатно выпить в комнате для ВИП-персон, вместо того чтобы платить за напитки здесь, в главном баре.

Она провела нас через толпу к лифтам – двум большим и одному поменьше. В маленьком лифте стоял чернокожий охранник в музейной униформе. Лагерфельд сказала:

– Пожалуйста, поднимите нас в конференц-зал.

Мужчина колебался, – я думаю, для этого у нас должен был быть специальный значок музея Уитни, – но Лагерфельд, как сказал Генри, была устрашающей фигурой со струящимися земляничными локонами, тростью и огромными глазами. Она уверенно прохромала мимо мужчины в лифт, и мы последовали за ней.

Охранник поднял нас на верхний этаж. Дверь открылась прямо в большой приватный зал заседаний с длинным черным столом. На стене висела единственная картина, большая красная репродукция Ротко. В конце комнаты, вдали от стола, был устроен бар, у которого собрались несколько элегантных людей. Там была ощутимая атмосфера аристократического высокомерия. Я заметил одну пикантную женщину, в платье с очень низким вырезом, вызывающе обнажавшим ложбинку между грудями, и немедленно почувствовал к ней расположение, а Генри, увидев ее, сказал:

– Должно быть, именно здесь устраивают оргии.

Наша четверка проскользнула к бару. Мы заказали напитки. Женщина в платье с низким вырезом окликнула Лагерфельд и подошла. Они знали друг друга, так что мы были представлены. Женщину звали Глория Мильтон.

– Имеете отношение к поэту? – поинтересовался Генри.

– На самом деле да. Он мой прапрадядюшка. На самом деле в седьмом поколении, – сказала Глория, гордая своим знаменитым происхождением, особенно в таком артистическом месте, как Уитни.

– Вы читали «Потерянный рай»? – спросил Генри.

Глория Мильтон покосилась на Генри и ничего не ответила. Не читать своего собственного предка показалось мне ошеломительно позорным.

– Я должна сесть, – заявила Лоис. – Прошу меня простить.

Она уселась за стол, и мы с Генри присоединились к ней. Лагерфельд и мисс Мильтон остались болтать у бара.

– Это платье возмутительно, даже для Уитни. Уверен, что она плутовка, – сказал Генри.

– Я устала, – отозвалась Лоис. – Надеюсь, мне больше не придется кем-то заниматься.

– Это все погода, – сказал Генри. – Тебе станет лучше, как только ты попадешь во Флориду… Когда ты намерена туда отправиться? – Он задал этот вопрос вежливо и как бы невзначай, но я знал, что пришло время делать Лоис предложение.

Я был готов предпринять действия против Лагерфельд, если она неожиданно появится рядом с нами. Я мог быть пролить свою выпивку на ее накидку или нечаянно пнуть ее трость. В общем, я неотрывно следил за ней и за грудью мисс Мильтон, которую та напудрила, чтобы скрыть веснушки, и одновременно прислушивался к Генри, притворяясь, что таращусь на Ротко.

– Вылетаю на днях, но у меня куча поручений, – ответила Лоис.

– Представляю, как много нужно сделать… вот именно – продолжил Генри своим самым интимным и просительным тоном: – Знаешь, Лоис, я намерен поставить этой зимой в Палм-Бич свою пьесу про Элиот. Вивиан Кудлип может помочь мне снять в колонии одну из бальных зал. Она превосходно подойдет для чтения. Я представляю тебя в роли Джордж Элиот, а себя, разумеется, в роли ее любовника. Ты читала пьесу. Уверен, что ты будешь восхитительна.

– Ты этой зимой оправляешься в Палм-Бич? – спросила Лоис, прекрасно зная, куда отправляется Генри каждую зиму.

– Таково мое намерение. Разумеется, мы будем поддерживать с тобой постоянный контакт.

– Ну, я бы с удовольствием сыграла Джордж Элиот. Но я буду очень занята этой зимой. Приезжают мои дети: дочь и сын. Кроме того, у меня новый друг, которого я встретила в Саутгемптоне этой осенью, – он остановится в Западном Палме. Будет много суеты. Если ты думаешь воспользоваться комнатой для гостей, то я не смогу предложить тебе ее в этом сезоне. Мэридит едет со мной, Для ее колена полезно солнце.

– Лагерфельд! – запротестовал Генри. Сбылись его самые худшие опасения: «подруга» узурпировала его комнату. Лоис пристально посмотрела на Генри, когда он выкрикнул фамилию Мэридит. Сама Лагерфельд обернулась, но Глория Мильтон что – то быстро говорила и требовала к себе внимания. Генри быстро взял себя в руки и хладнокровно сказал Лоис: – Вот именно. Это будет очень хороню для колена Мэридит, солнце все лечит. Обо мне не стоит беспокоиться. У меня есть другие приглашения в этом сезоне. Ты была очень щедра, приглашая меня последние несколько зим…

– Ерунда, Генри. Я рада, что ты что-то нашел. Возможно, я смогу выкроить немного времени для репетиций и представления.

– Ну конечно, мы будем в постоянном контакте. Из тебя выйдет великолепная Джордж Элиот.

Я был уверен, что у Генри больше не было намерения ставить пьесу. Вскоре после этого ужасного поражения мы покинули конференц-зал. Все мы страшно устали. Прежде чем отправиться в гардероб, Лоис воспользовалась дамским туалетом. Пока мы ждали ее, Лагерфельд сказала Генри:

– Интересно, ты завтра свободен? Я нашла недорогого спортивного доктора для моего колена в Бруклине. Было бы замечательно, если бы ты меня подвез, а потом, после того как мне сделают назначения, мы могли бы пойти на бесплатный скрипичный концерт в библиотеку. Там наверняка будет вино.

Генри был с ней краток:

– Ничем не могу тебе помочь. Завтра я преподаю.

Одевшись, мы направились к «мерседесу» Лоис. Мы с Генри умудрились втиснуться на заднее сиденье. Дождь прекратился. Мы доехали до Первой авеню, где была заправка, но никто на станции не хотел одолжить нам канистру, чтобы отвезти топливо к машине Генри. Нужно было покупать канистру, но три моих компаньона были слишком прижимисты, чтобы это сделать. Генри подобрал на улице пластиковую бутылку из-под содовой. Служитель наполнил ее бензином, и мы двинулись к «скайларку». Генри, сидевший рядом со мной, держал бутылку с бензином между ног.

– Надеюсь, я тут все не подорву, – сказал он.

Лоис довезла нас до машины Генри, и бензина оказалось достаточно, чтобы автомобиль завелся. Мы попрощались с нашими дамами. Когда они тронулись в путь, я взглянул на Лоис – она показалась мне слишком старой и уставшей, чтобы вести машину. Она сидела на специальной подушке, и ее высокий парик практически касался потолка машины. Она выглядела жалко, и тем не менее была какая-то храбрость в том, как она ухватилась за руль и двинулась вперед. Прежде чем «мерседес» исчез за углом, я в последний раз увидел волосы Лагерфельд.

– Мне жаль, что это не сработало, – сказал я Генри.

– Ничего больше не срабатывает, – ответил он. – Прежде так не было. Счета оплачивались, машины, которые могли доехать до Флориды, были, и там меня всегда ждали комнаты. Проблемы появились в последние десять лет. Куда я могу теперь поехать? Только в Россию. Но в России нет социальной жизни.

– Нынче вечером социальная жизнь била через край, – сказал я.

– Вот именно! Но только теперь, когда нам пора на по – кой, весь ужас, который мы пережили, не даст заснуть. Сегодняшний вечер был срежиссирован Лагерфельд, чтобы заставить меня отвезти ее завтра к дешевому доктору в Бруклин. Конечно, она не хочет просить Лоис. Она боится сделать неверное движение, потому что не хочет рисковать комнатой, особенно теперь, когда она наложила на нее лапу. Вот что угнетает.

– Как вы думаете, вы сможете остаться друзьями с Лагерфельд или Лоис?

– Друзьями? Мы никогда не были друзьями. Мы использовали друг друга. И я уверен, что используем еще не раз. Когда они будут нуждаться во мне, они позвонят. Но по-настоящему они мне не нужны. Мне только иногда нужно немного удовольствия – хорошей еды, хорошего оркестра, хорошего вина. Нет ничего плохого в том, чтобы желать этих трех вещей… Жареный цыпленок сегодня вечером был хорош. Я должен сконцентрироваться на этом.

Мы подъехали к дому, и Генри велел мне выходить.

– Я поеду с вами парковаться, – сказал я.

– Нет, на это может уйти целая вечность. Нет смысла обоим заниматься этим.

– Но я с удовольствием поеду. Зачем вам торчать одному на улице.

Я знал, что Генри частенько паркуется в испанском Гарлеме.

Но он неожиданно разозлился: разочарования вечера разожгли его темперамент.

– Ты думаешь, я старик? Выметайся! – закричал он.

Он не понимал, что я не хочу разлучаться с ним, что буду скучать по нему, ожидая, когда он вернется домой.

– Было бы безопаснее, если бы мы прошлись вдвоем, – сказал я, почти умоляя, не желая, чтобы он злился на меня.

– Ты мне не нужен, – заорал он. – Убирайся!