Меня окружали сотни предателей, и лишь единицы продолжали верить, что я способен спасти страну. Я постоянно искал обнадёживающие признаки, но не обнаруживал их.
Я издавал законы, однако помнил о существовании законов природы, которыми и мне следовало руководствоваться. Движение листьев на дереве указывало мне направление ветра. По уровню воды в резервуарах я мог определить, достаточно ли влаги скопилось в почве. Я знал, что за днём неизбежно приходит ночь, а семь засушливых лет нередко сменяются семью урожайными. И разве издавна не было известно, что за периодом упадка следует период подъёма?
Волнения в деревнях всё росли. Едва ли не каждый час приносил мне подтверждение, что многие из зачинщиков были обманщиками и болтунами, которые дурачили крестьян, одержимые в действительности безмерной жадностью. Имея деньги, каждый оборванец мог обзавестись свитой и даже нанять солдат. Он мог присвоить себе любой воинский чин. У кого денег хватало всего на десятерых, становился таким образом «капитаном»; вдвое большее количество нанятых делало такого проходимца «полковником». Тот же, кто оказывался достаточно богатым, чтобы вооружить целую армию, мог произвести себя в «генералы».
В городах всё чаще встречались разряженные бездельники, самовольно присвоившие себе право командовать. До меня доходили слухи, что между этими новоявленными командирами происходили подчас ожесточённые столкновения. Уже сейчас спорили из-за добычи, которую ожидали захватить в храмах, из-за сокровищ, которые надеялись обнаружить в моём дворце. Заранее разгорелась борьба за мои земли, делили даже моих наложниц и рабынь.
Страхом и обеспокоенностью людей не преминули воспользоваться шарлатаны. Они предлагали на рынках приносящие счастье амулеты, которые охотно раскупались. Многие бросились к предсказателям и ясновидцам.
Капитаны судов и торговцы рассказывали в тавернах самые противоречивые истории о мятежах. Одни уверяли, будто в Гурнии крестьяне разрушили храм. По утверждению других, эти самые крестьяне защитили от солдат-мародёров место жертвоприношения. Каждое судно, приходящее в Амнис и Ираклион, привозило всё новые сведения, но они только мешали уяснить истинное положение дел.
Во многих местах простые крестьяне провозглашают себя правителями и первым делом объявляют всех моих чиновников рабами.
Я вспомнил о своих судах, отправившихся добывать рабов. Мне не давала покоя мысль, вправе ли я ущемлять человеческое достоинство рабов только для того, чтобы возрождать города, — возвращая Криту былое могущество.
В поисках ответа на мучившие меня вопросы я, переодевшись и взяв на спину большую корзину, отправился по деревням просить подаяние.
— Будьте милосердны, подайте что-нибудь служителю мудрости! — повторял я.
Чаще всего мне подавали женщины: в одном месте я получил пригоршню ячменя, в другом — несколько олив. Случалось, что на меня спускали собак и забрасывали камнями. Как-то мне пришлось ночевать в хлеву на связке тростника, и я слышал, как туда забралась любовная парочка: они шептали друг другу нежные слова и безбоязненно предавались любви...
Я задумался. Когда происходит смена власти и одного царя сменяет другой, когда страну потрясают мятежи и войны, в души людей закрадывается страх, и они стремятся заглушить его, предаваясь чревоугодию, пьянству и плотским утехам.
— Люди напоминают деревья: хотят расти, невзирая на дожди и засуху, — произнёс я вполголоса. — Так не лучше ли, чтобы успокоить их, дать им возможность петь и танцевать, плакать и смеяться, когда им заблагорассудится?
На другой день судьба привела меня в какую-то горную деревушку. Ближе к вечеру местные крестьяне побросали работу и собрались на сельской площади.
— Пойдём послушаем бедного жреца, — переговаривались они.
Я тоже пошёл. Старик был слеп, и от дома к дому его водил юноша. Он играл перед собравшимися на флейте, а в паузах старик, устремив мёртвые глаза куда-то вдаль, негромко говорил:
— Мы должны быть благодарны богам и справедливым владыкам. Вы все знаете, что по утрам солнце восходит на востоке, а по вечерам заходит на западе. Мужчины зачинают детей, женщины производят их на свет, мы все дышим воздухом, который даруют нам боги. Но не забывайте, что рано или поздно все родившиеся опять вернутся туда, к истоку всякой жизни. Наполните же вашу жизнь смыслом. Чтите богов и уважайте добродетель. Пусть ваши дни будут радостными. Преподносите своим жёнам благовония, украшайте цветочными гирляндами. Смейтесь и пойте! Отгоните от себя заботы и радуйтесь...
Мой внутренний голос возразил:
«Ничего нет скучнее моря, когда на нём царит штиль. И только когда разыгрывается шторм, оно становится прекрасным».
Вернувшись во дворец, я увидел группу что-то горячо обсуждавших жрецов. Я подошёл и поинтересовался, о чём идёт спор.
Один из них неуверенно, словно боясь выдать какую-то тайну, ответил, что завтра на небе появится знамение.
Я удивился:
— Знамение? Ничего не понимаю! Настаёт день, настаёт ночь, солнце восходит и заходит...
— Это знак, государь, — сказал пожилой жрец, — и он обычно сулит несчастье...
Успевший подойти Манолис злорадно заметил:
— Теперь люди узнают, что над нами властвуют боги — повелители небес и земли. Завтра они испытают потрясение и страх и тогда убедятся в своём бессилии и в могуществе богов. Многие из них словно несмышлёные дети — чтобы донести до них истину, их нужно сперва подвергнуть порке.
— В чём же заключается эта истина? — иронически поинтересовался я, чувствуя, что во мне опять закипает злость.
— В том, что мы — ничто. Чтобы чем-то стать в этой жизни, необходима помощь богов!
— И ты полагаешь, Манолис, что это знамение заставит народ вернуться к покорности?
— Да, государь. Всё, что происходит, люди принимают как естественное, само собой разумеющееся, будничное, как луну и звёзды.
Чтобы не наговорить лишнего, я отвернулся, однако слышал, как верховному жрецу задали вопрос, сколько продлится грядущее знамение и как всё это будет. Уже удаляясь, я расслышал его ответ:
— Среди дня настанет ночь... Она начнётся в полдень и продлится столько времени, сколько потребуется, чтобы пройти тысячу шагов.
Выйдя на другой день на террасу, чтобы взглянуть на небо, я заметил спешивших отовсюду полуголых вооружённых людей, стекавшихся к дворцу. Кое-кто уже карабкался на стены. Офицеры подняли по тревоге солдат. Я уже решил, что кровопролития не избежать, однако обе стороны, обменявшись несколькими словами, начали брататься. Вожаком полуголых оказался рослый кузнец. Его оружием был огромный молот. Он помчался к храму, где собрались жрецы, и обрушил на ворота град сильнейших ударов.
— Открывайте! — ревел он. — Мы хотим убедиться, что вы не изменили нашему царю!
— Сын мой! — обратился к кузнецу Манолис, бесстрашно приблизившись. — Пади ниц и моли богов о прощении, ибо ты осмелился явиться с оружием в священное место!
— Это ты проси богов, чтобы защитили тебя! — вскричал кузнец, замахнувшись на него молотом.
В этот момент жрец швырнул в лицо нападавшему небольшой сосуд... Вероятно, содержавшаяся там жидкость разъела кузнецу глаза. Он зашатался, захрипел, схватился обеими руками за лицо и рухнул наземь...
— Отомстим за Адапу! — послышались голоса из стана нападавших. — Ломайте ворота!
Манолис воздел руки к небу. Когда толпа притихла, он крикнул громовым голосом:
— О боги! Отдаю это святое место под вашу защиту! Покарайте грешников, которые осмелились поднять руку...
И вдруг откуда-то, словно из морской пучины или недр пещеры, раздался незнакомый, грозный голос:
— Если критяне причинят зло тем, кто мне служит, если осквернят хоть одно из священных мест, я прокляну их и на них падёт тьма!
Мне показалось, что я сплю, й я несколько раз протёр глаза. Как бы то ни было, не успело отзвучать первое слово, произнесённое неведомым голосом, как солнечный свет стал постепенно меркнуть. Когда голос умолк, на землю опустилась ночь. Вместо солнца в небе висел чёрный диск, окружённый огненным кольцом...
У людей, намеревавшихся штурмовать храм и жилище жрецов, вырвался крик ужаса. В страхе они побросали оружие, одни воздели руки, моля о прощении, другие упали на землю, скуля и дрожа всем телом. Среди солдат тоже поднялась паника. Их ряды рассеялись, многие отшвырнули прочь оружие и завыли от страха.
Когда тьма мало-помалу начала отступать, центральный дворик был почти пуст. Он весь был усеян копьями и топорами, большими камнями и балками, с помощью которых нападавшие собирались проникнуть в помещения, занимаемые жрецами.
— О боги! — вскричал Манолис, и голос его разнёсся далеко. — Будьте милостивы и явите несчастным свой лик!
И в тот же момент опять засверкало солнце, и мне показалось, будто никогда не было никакого знамения, столь всесильного, что ему удалось изгнать солнце с небес.
Со всех сторон раздавался плач и громкие молитвы. Люди снова хлынули на центральный дворик, приветствуя возвращение светила радостными криками. Совершенно незнакомые люди заключали друг друга в объятия и отовсюду ползли на коленях к храму, чтобы припасть губами к его камням.
Я узнал, что в других местах, от Амниса до Кидонии, жрецам удалось заманить своих противников, чтобы заклеймить их затем проклятием богов.
Мне ещё раз пришлось убедиться, что жрецы представляли собой на Крите реальную силу, которую я недооценивал в своих расчётах. Благодаря ловкому использованию затмения солнца Манолис сделался практически неуязвимым, в то время как я был словно безоружный солдат, которому нечем обороняться, кроме собственных кулаков. У меня было столько потенциальных противников, что я чувствовал себя совершенно беззащитным.
Я оказался плохим дипломатом — всегда игнорировал жрецов, слишком часто оскорблял их и выставлял на посмешище.
Народ везде праздновал благополучный исход солнечного затмения. Люди отовсюду устремлялись к святым местам, собирались на улицах и площадях.
Казалось, они находились под влиянием какого-то дурмана. Теперь почти не проходило дня, чтобы не отмечался какой-нибудь праздник. На улицах появлялось всё больше процессий, деревенские дороги оживляла музыка и танцы в окружении горящих факелов. Люди вваливались в дома соседей и вытаскивали их, нередко ещё сонных, на улицу, где устраивались попойки. У меня во дворце тоже что-то постоянно праздновали. Казалось, что люди разных сословий — офицеры, чиновники, жрецы, фокусники и акробаты, певцы и танцовщицы — успели побрататься. Устраивались оргии — особенно по ночам, — на которых звуки арфы чередовались с бормотанием пьяных и истерическим смехом женщин и девушек.
Почти каждый вечер, когда одурманенные вином придворные теряли бдительность, я тайком покидал дворец и бродил по улицам в крестьянской одежде. Где бы я ни появлялся, я встречал людей, утративших представление о дисциплине, учтивости и морали, искавших одних только чувственных наслаждений.
Я присел на край резервуара в квартале ремесленников и задумался. Какой-то жрец, заметив меня, протянул мне ячменную лепёшку и кружку молока.
— Ты болен? — участливо поинтересовался он. — Оглянись вокруг, сейчас самое лучшее время года. Ночи длинные и звёздные, земля в цветах и колосьях. Вода чистая как хрусталь, и если ты откроешь душу, то услышишь пение, щебетанье и жужжание. Очнись! — призвал он.
— Моя душа больна, — прошептал я, — меня окружают сотни предателей, где найти человека, готового помочь мне?
— Ты говоришь прямо как наш царь Минос.
— Ты имеешь что-нибудь против него?
— Он — воинственный царь, а народ ненавидит войны. Он готов скорее носить золотые браслеты, нежели меч. Он хочет хорошо жить и не голодать, как голодают остальные из-за строительства портов и улиц, новых судов и торговых центров. Он хочет смеяться и не хочет плакать. Минос, да хранят его боги, должен заботиться о хороших певцах и танцорах, а не о том, чтобы посылать в рудники рабов и заключённых. Медью сыт не будешь...
Торговцы прекрасно воспользовались оживлением, царившим на улицах. Они подходили с корзинами, полными ячменных лепёшек, к солдатам и крестьянам, ремесленникам и прочим зевакам. Они носили кожаные мешки и кувшины с вином и предлагали первому встречному совершенно бесплатно. На вопрос, почему они не берут денег, одни отвечали, будто это я, Минос, всех угощаю, другие же уклончиво замечали:
— Ешьте и пейте, кто чтит богов; кто знает, не ждёт ли нас новая кара за наше безбожие? — Это были сторонники жрецов.
Мне не раз доносили, что уже появились агенты, которые под большим секретом рассказывают людям, будто бы я собираюсь разрушить все храмы и прогнать жрецов.
Происходящее напоминало какую-то странную болезнь, которая поражала всё больше и больше людей. В некоторых местах народ подстрекали не повиноваться мне, в других убивали нищих и жрецов, которые обвиняли меня и желали мне смерти. Ещё больше накаляли обстановку одержимые. Они голыми бегали по улицам и бичевали себя в кровь, сопровождая побои пронзительными криками:
— Горе Криту! Безверие взяло верх! Скоро всех нас ждут новые кары!
Я знал, что восторг и страх подобны вину в амфоре: чем больше его разливают, тем меньше остаётся. И вдоволь насладиться может только тот, кто вовремя подставит чашу. Поэтому я запретил командирам своих наёмников принимать меры против черни. Заметив озабоченность на лице начальника своей личной охраны, я успокоил его:
— Опытный мореплаватель не противится ни течению, ни ветру — он даёт им возможность помогать судну двигаться в нужном направлении.
Как бы уверенно я ни старался держаться, меня крайне обеспокоило известие, что к Кноссу отовсюду стекаются толпы крестьян, вооружённые топорами и палками. Вскоре офицер притащил к подножию моего трона связанного жреца. Его схватили в дворцовой кухне, где он пытался подсыпать в пищу, которую для меня готовили, яд.
И вот я воочию увидел огромную толпу, приближавшуюся к центральному дворику. Те, что шли в первых рядах, были вооружены мечами, остальные — топорами, секирами и дубинками. До моего слуха донёсся тысячеголосый неразборчивый крик. Он напоминал шум урагана, а волнующаяся масса людей — разбушевавшееся море.
— Крит — критянам! — кричали они. — Долой пришельцев из Греции!
Толпа непрерывно росла, увеличиваясь за счёт непрерывно присоединявшихся к ней людей, которые подхватывали выкрики и возбуждённо размахивали руками.
Несколько чиновников и слуг вышли навстречу, пытаясь не допустить разгорячённых людей во дворец. Они сделали всё возможное, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу.
Народ ринулся на них со звериными воплями и, охваченный слепой яростью, принялся бить ненавистных ему обитателей дворца. До меня доносились их отчаянные крики, вскоре утонувшие в рёве толпы. Меня до глубины души потрясло, что разнузданная толпа состояла не только из городской черни — в ней оказались все слои населения.
Вечером, проходя по залу, куда перенесли всех раненых и где за ними ухаживали врачи и слуги, я видел истекающие кровью тела. У одних были исполосованы спины, у других следы побоев остались на руках и на груди, на лицах и на ногах, даже на ступнях.
Мне пришло на память изречение одного старого военачальника, вынужденного подавлять восстание в горных деревнях несколько лет назад. «Чернь — это не войско, которому можно приказывать. Если она пришла в движение, остановить её удаётся редко, как поток грязи!»
Отчасти это так и было, но какими бы бессмысленными ни казались их действия, мятежники знали, чего хотят. Они прибывали отовсюду и напоминали голодных крыс.
В тот вечер я рано улёгся спать и тут же заснул. Днём меня донимали внутренние голоса, теперь на смену им пришли сны, как всегда сумбурные.
Мне снилось, будто совсем рядом со мной раздавалось щёлканье бича. Этот отвратительный звук издавал бич надсмотрщика, который шёл рядом со мной и время от времени, подчиняясь собственной прихоти, обрушивал его на спины рабов, несущих мои носилки. Когда надсмотрщик особенно жестоко обошёлся с одним из рабов, я попытался вскочить с носилок, но не смог даже пошевелить пальцем, потому что оказался запелёнутым с головы до ног, словно мумия. Руки у меня были скрещены на груди, смотреть я мог лишь вперёд и вверх. Передо мной маячили только спины рабов. Поверх их голов мало-помалу проявлялись очертания деревни. Я узнал её: это была Ахарна... Рабы сняли меня с носилок и, взвалив на спину, понесли к толосу, где я некогда с царскими почестями похоронил Риану...
Тут я услышал громкие крики плакальщиц. Я проснулся и понял, что плакальщицы мне не приснились: я отчётливо слышал их причитания...
Мной овладело неприятное предчувствие. Похоже, этот сон не сулит ничего хорошего. Может быть, меня ждёт смерть?
Вскоре я с личной охраной пробился к руинам старого дворца. В одном из его небольших двориков мятежники заперли пленных. Когда нам, не сразу, удалось освободить их, нашим глазам открылось ужасное зрелище, как страх способен лишить людей последних моральных устоев. Они осыпали друг друга проклятьями и бранью. Молитвы заглушались криками ярости и воплями сошедших с ума — такого мне ещё видеть не приходилось. Отчаяние привело в неистовство смирных по характеру людей, они набрасывались друг на друга с кулаками. Ожидание смерти довело их едва ли не до безумия.
Накал борьбы немного ослабел только ночью. Я был совершенно без сил.
Опустившись на пол храма, мы переглянулись с невесёлой улыбкой. Мы понимали, что борьба ещё впереди и исход её неясен.
Однажды я наблюдал, как кошка играет с мышью. Всякий раз, пытаясь улизнуть, мышь оказывалась в лапах у кошки, которой эта игра, похоже, доставляла удовольствие. Мучения маленького зверька продолжались не один час. Под конец обречённая мышь уже не имела сил убегать — она лишь бесцельно тыкалась то в одну, то в другую сторону. Помню, я решил вмешаться и убить мышь, чтобы прекратить отвратительное зрелище. Но чем я мог помочь тем многим тысячам мышей, которые в этот момент испытывали такие же мучения?
Я задумался. А разве у людей иначе?! Сколько оказалось в положении измученной и затравленной мыши, под угрозой смерти?
С наступлением дня мы возобновили оборону. Я сам взобрался на крышу и пускал оттуда стрелы в мятежников.
Вооружённые столкновения переместились к северо-востоку. Одна улица оказалась свободной. Только я решил подняться, чтобы расправить руки, онемевшие от долгого лежания с луком, и размять ноги, как услышал громкий шум и призывы о помощи. Кричали женщины. В ту же минуту я заметил группу горланящих юнцов. Они громили лавки со съестным и с хозяйственной утварью, дрались из-за вина. Погромщики — или уже победители? — опрокидывали корзины и кувшины; их содержимое смешивалось, превращаясь в тошнотворную кашу из муки, зерна, плодов и кусков солонины.
На груде сушёных фиг я приметил труп женщины. Одежды на ней почти не было. Видимо, её успели несколько раз изнасиловать и потом убили...
Вначале я думал, что вспыхнувший мятеж расколет людей на два противоборствующих стана — тех, кто поддерживает меня, и тех, кто меня ненавидит. Однако происходившие то тут, то там стычки всё больше убеждали меня в том, что восставшие стремятся не к победе, а к разрушению. Они били и убивали, ломали, обирали и грабили, чувствуя себя счастливыми оттого, что дорвались до власти. Они считали, что теперь сделались хозяевами положения, и доказывали это всеми способами, какие только приходили им в голову. Крушили превосходную мебель, колотили замечательную посуду, бессмысленно губили продукты.
Как объяснить то, чему я стал свидетелем? Что это — стремление к свободе или месть? Разве это не было бунтом плотского в человеке против духа, который ему хотели навязать?
Я видел детей, что набрасывались на людей подобно диким зверям и убивали с невиданной жестокостью. Они не спрашивали, кто перед ними: друг или враг, — они давали волю своей дикости, своему варварству. Небольшими стайками они нападали на женщин, даже не зная толком, что с ними делать. Дело доходило до ужасных вещей, приводивших меня в содрогание.
Я бы понял, если бы эти бесчинства творили восставшие рабы, но среди них были и свободные люди!
Я чувствовал, что нам ещё долго не справиться с мятежниками, имевшими многократный перевес. К вечеру их разношёрстные толпы расположились на центральном дворике. Рассевшись, они развели небольшие костры, на которых готовили пищу неприглядного вида женщины. Но многим было не до еды — они жадно рассматривали награбленное.
На рассвете до меня опять донеслись женские крики о помощи. Где-то вспыхнул пожар. Ветер гнал пламя в нашу сторону: жар сделался просто невыносимым, так что мне с небольшой группой верных людей пришлось искать другое убежище.
До нас, всё приближаясь, долетал шум сражения. Может быть, это солдаты из Амниса и Ираклиона выступили против мятежников?
Кем я был теперь? Кем были остальные? Имело ли смысл скрываться и надеяться на помощь? Я не сомневался, что личная охрана и мои греческие солдаты помогли бы мне, но живы ли они? Зачем нужно бесчестить павших, насаживая их отрубленные головы на копья и демонстрируя их как символ победы?
Мы осторожно крались коридорами, подвалами, руинами. Увидев невдалеке большую группу разгорячённых мятежников, мы поспешили укрыться в каком-то подвале, и я не сразу заметил, что в нём полно девушек и женщин. Некоторые узнавали меня, хотя на мне была крестьянская одежда, а лицо почернело от дыма.
Спустя несколько минут у входа показались пьяные мужчины. Девушки, порой ещё просто дети, испуганно попрятались за корзины и тюки шерсти. Однако отблеск неожиданно вспыхнувшего невдалеке пожара осветил многих из них. Мужчины ворвались в подвал и, словно звери, набросились на них, будто на заклятых врагов. Если какая-то из девушек молила пощадить её честь или убить, её принимались пинать ногами и избивать бичом. Вскоре мало кто из них был в состоянии оказывать сопротивление насильникам. Многие предпочли смерть поруганию...
Мужчины принялись обшаривать подвал. Чтобы спасти свою жизнь, я притворился мёртвым. Но меня мучил стыд. Разве не был я обязан как царь спасти женщин от насилия, оказать сопротивление пьяным развратникам и, если придётся, поплатиться жизнью?! Разве имел я вообще право жить?!
В углу подвала лежал раненый офицер. Каждый из мятежников, проходя мимо, давал ему пинка или презрительно плевал на него. Потом появились несколько неопрятных парней, от которых шёл дурной запах. Как в тумане я видел, что они потащили раненого к огню, над которым висел котёл. Один из оборванцев поворошил дрова; языки пламени сразу взметнулись вверх, и вода в котле стала закипать.
Другой оборванец вышел на середину и, испытующе обведя глазами испуганно притихших женщин, сказал:
— Судите сами, разве я не похож на царя Миноса?!
— И то правда. Очень похож. Просто вылитый Минос, — послышались голоса.
— Он — мой отец. Когда-то этот негодяй от скуки изнасиловал девушку, а потом забыл про неё. Этой девушкой была моя мать, а мой так называемый отец ни разу не вспомнил обо мне.
Издевательски улыбаясь, он взял офицера за запястье:
— Полюбуйтесь на эти ручки. Они нежные, будто руки девушки. И сравните мои ладони — они сплошь в мозолях, на левой руке не хватает к тому же двух пальцев. А вам известно, что вот этими холёными ручками этот негодяй из личной охраны царя частенько лупцевал своих солдат?!
Женщины зашумели.
— Вы только взгляните на эту обезьяну, — продолжал оборванец. — Она любовалась, глядя, как мы голодаем, а во дворце в это время обжирались и пили сколько влезет...
Ни одна из женщин не проявила сочувствия к пленнику. Все согласно закивали, когда обличитель во всеуслышание заявил, что для офицеров личной охраны царя простой человек всего лишь грязное животное.
— Пора обезвредить эти женственные ручки! — выкрикнул какой-то крестьянин, которого я никогда прежде не встречал.
— Разденьте эту свинью. Этот парень появился на свет голым, таким же пусть и покинет его, — истерически выкрикнула какая-то девица, почти ребёнок.
Несколько мятежников бросилось к лежавшему на полу офицеру. Я с ужасом увидел среди них двух женщин. Они сорвали с раненого одежду, приподняли и поставили босыми ногами на пол возле костра.
Самозванец, утверждавший, что я его отец, подтащил офицера к котлу и быстрым движением окунул его руки в кипящую воду. Женщины застонали от ужаса. Лицо мученика покрылось мертвенной бледностью, глаза широко раскрылись, и по щекам покатились крупные слёзы.
Внезапно воцарилась абсолютная тишина. Слышно было только дыхание людей и клокотание кипящей в котле воды. Затем самозваный палач достал из кармана нож, сделал им продольный надрез на правой руке офицера и медленно начал снимать пузырящуюся кожу... В котёл крупными каплями стала стекать кровь.
Офицер не издал ни единого звука. Мой так называемый сын вытащил снятую кожу из котла и показал всем:
— Глядите, я ободрал её!
Женщины запричитали и стали всхлипывать; кое-кто из мужчин одобрительно закивал головой.
Не в силах смотреть на страдания несчастного офицера, я закрыл глаза и почти с облегчением вздохнул, когда, услышав глухие удары, догадался, что его прикончили, избавив тем самым от мук. Словно издалека до меня донёсся женский голос:
— Он умер достойно!
Низкий мужской голос почтительно добавил:
— Он был критянином, храбро жил и так же храбро принял смерть!
Всё происшедшее казалось мне сном. Вдруг опять раздалось бряцание оружия. Эти звуки всё приближались, приближались... Я уловил греческую речь и понял, что наконец прибыли солдаты из Амниса, чтобы подавить мятеж.
Неимоверная тяжесть свалилась с моей души; счастливый, я устремился навстречу солдатам и облегчённо вздохнул, увидев наконец микенские мундиры.
— Вы появились как нельзя более кстати! — радостно крикнул я. — На карту поставлено само существование Крита!
В этот момент послышался глухой гул, и земля у меня под ногами задрожала. Стены домов покрылись трещинами, зашатались. Некоторые, не устояв, обрушились. Из дверных коробок выскакивали двери и с грохотом падали наземь.
Со всех сторон, гонимые страхом, бежали люди — все вместе: и друзья, и враги. Послышались крики:
— Это божья кара! Зачем мы пустили на Крит этих безбожников микенцев?!
Внезапно толчки прекратились. Землетрясение продолжалось считанные секунды, но привело к немалым разрушениям.
Люди ещё не успели опомниться, как оно повторилось...
Наконец ужасный гул стих. Немного успокоившись, я обнаружил, что вместе с мятежниками во дворец сумели проникнуть сотни оборванных нищих. Изголодавшись, они жаждали добраться до запасов еды и вина. Все они были вооружены — кто пращой, кто — косой, а кто и просто палкой. Днём эти бродяги не показывались на глаза, появляясь только под покровом ночи, чтобы с рассветом опять исчезнуть в подвалах и развалинах. Они ждали победы мятежников.
Мои солдаты пытались изгнать нищих, но безуспешно. Стоило выдворить их из одного дома, как они тут же занимали другой, дожидаясь своего часа, словно стервятники — падали.
Один офицер, изловив дюжину таких молодцов, приказал своим солдатам раздеть их, привязать к деревьям и как следует выпороть. Крики наказуемых были слышны далеко вокруг. Потом их отпустили, чтобы они послужили другим устрашающим примером.
— Сомневаюсь, что наказание их остановит, — безнадёжно махнул рукой офицер, руководивший экзекуцией. — Они годами жили впроголодь, а сейчас прослышали, что в лавках и на складах можно неплохо поживиться. Их такими сделала нужда...
Земля снова пришла в движение, готовая вот-вот разверзнуться, и я вместе с несколькими солдатами пробрался в ближайший подвал. Тут нас и застиг очередной толчок. Пока мы выбирались из-под обломков и осматривали ушибы и раны, из соседнего помещения на нас напали вооружённые топорами люди. Они делали своё дело молчком, словно палачи, которым нужно побыстрее разделаться со своими жертвами. Один удар раздробил мне левое плечо, другой пришёлся по правой руке. Я упал, обливаясь кровью. Какой-то солдат бросился ко мне, пытаясь закрыть собой, но тут же был убит.
Потом всё стихло. Я слышал, как где-то монотонно капает вода. А может быть, это кровь?.. Я уловил какие-то стоны и хрипы и не сразу догадался, что они вырываются из моих уст.
Через разрушенный потолок в подвал проникли лучи света. Стало светло.
И тут я увидел Пасифаю. Сопровождаемая рабыней, она осматривала каждого раненого и убитого, явно кого-то ища.
— Пасифая! — прохрипел я.
Она заметила меня. Я жестом попросил помощи.
Она кивнула и направилась ко мне, двигаясь словно неживая. Рабыня последовала за ней. И вот они уже возле меня.
— Я только что сполна расплатилась с твоей Саррой, — ледяным тоном произнесла Пасифая. — Я умертвила всех тех, кто считал тебя самым замечательным мужчиной на свете. — Её лицо исказилось, внезапно превратившись в отвратительную маску. — Я радовалась, видя, как ты страдаешь, потеряв Айзу и Риану. — Голос её задрожал от сдерживаемой ярости. — Мне доставляет наслаждение видеть твои мучения. А сейчас ты будешь скулить от страха. Я уничтожу тебя! — Её голос превратился в крик ненависти. — Тебя ждёт жалкая смерть!
Пасифая сделала знак рабыне открыть шкатулку, которую та держала в руках так бережно, словно там хранилась хрупкая ваза. Рабыня исполнила приказание своей госпожи и вытащила из шкатулки гадюку, уверенно держа её пальцами позади головы. Змея была сильной, она всячески старалась выскользнуть из руки нубийки. Раздразнив гадюку, нубийка, повинуясь приказам Пасифаи, осторожно стала опускать змею к моему лицу, держа её на вытянутой руке за кончик хвоста.
— Ниже! — скомандовала госпожа. И я увидел прямо перед глазами раскрытую пасть гадюки, её раздвоенный язычок, ядовитые зубы.
— Всё... Хватит... — остановила рабыню Пасифая. Голова змеи уже касалась моих щёк, губ, глаз...
Первый укус я получил в верхнюю губу, второй — в нос. Изо рта у меня струилась кровь.
— О Крит! — простонал я. И потерял сознание.
Очнулся я оттого, что почувствовал на своём пылающем лбу живительную прохладу. Чьи-то руки скользнули по моему лицу. Застонав, я с трудом разомкнул веки и увидел склонившегося надо мной Манолиса. Глотая слёзы, он пытался облегчить мои страдания.
— Государь, — пробормотал он, — поверь, я не хотел этого... Ведь я люблю Крит не меньше твоего.
Он снова провёл своей прохладной ладонью по моему лбу и щекам.
— Прости меня, благородный Минос, что я оказался всего лишь человеком...
Я разглядел, что ему выкололи глаза...
— Как же ты разыскал меня? — благодарно спросил я.
— Меня вела любовь...
— Любовь?!
— Да, государь, любовь к нашему Криту.
Его голова склонилась мне на грудь... Он был мёртв...
Вокруг меня раздавались вздохи и стоны. Раненые кричали от боли.
— Тише! — попросил я. Никто не внял моей просьбе. — Тише! Слышите? — повторил я.
Теперь все отчётливо услышали пение птицы. Каждая нота, вырывавшаяся из её горла, рвалась в небеса.
— Слушайте! — простонал я, хватая ртом воздух. Я хотел продолжить, но мог только прошептать: — Она поёт нам про свои полёты над лесами и островами, оливковыми рощами и плодовыми садами, над белыми деревнями и развалинами знаменитых городов. Слушайте! — Я задохнулся от страшной боли. — Теперь она поёт о Греции... — Я замолк, чтобы все могли послушать пение птицы.
Потом я снова заговорил:
— О Крит, я любил тебя! Я желал тебе счастья! О, Зевс, помоги Криту! Пусть он объединится с Грецией!
В этот момент я услышал какие-то голоса. Может быть, ко мне приближались богини? Может быть, это Риана ждёт меня у входа в царство мёртвых?
Голоса пели мне о Крите, о том, что законы, которые я издавал, и критское искусство, которое так ценил, останутся жить в веках...
— Крит! — успел напоследок прошептать я. Богини понесли меня ввысь...