Мне не спалось... Может быть, причиной тому была буря, бушевавшая за окнами? Я не находил покоя, ворочаясь с боку на бок. Наконец я, наверное, всё-таки задремал, ибо мне приснился Пандион. Он стоял передо мною, подняв вверх палец, и предостерегал: «Минос, не забывай, что люди приходят и уходят, что всё проходит». Потом он добродушно взглянул на меня и наставительно продолжал: «Бесспорная истина состоит в том, что треугольник всегда будет составлять половину прямоугольника, что Луна всегда будет затмевать Солнце, а кипящая вода всегда будет способна выбросить в воздух камень. Мир преходящ, вечной остаётся только мудрость, и горе тому, кто соблазнится суетными вещами и забудет вечные истины».

Должно быть, я опять заснул, но меня замучили какие-то путаные сны. Я метался взад и вперёд, мне чудилось, будто меня придавила огромная тяжесть, которую никак не удаётся сбросить. Какой-то кошмар выжимал из меня тихие стоны, а потом мне привиделось, что передо мной стоит Пасифая.

Несколько дней назад я женился на ней по воле своего отца. Он убеждал меня, что этот брак свяжет два владетельных дома, ведь Пасифая — единственная дочь одного из влиятельных родственников.

И я покорился. Церемониал требовал, чтобы я заехал за ней в сопровождении многочисленной свиты в золочёном экипаже. Свадьба состоялась в Афинах, во дворце моего отца. Жрецы, которые сочетали нас узами брака с подобающей пышностью, были отвратительны. Один говорил, что Пасифая — драгоценный камень, который мне предстоит теперь оправить в самое прекрасное кольцо. Другой патетически восклицал, что Пасифая — самое дорогое достояние её родителей, которое они доверяют мне. Один министр принялся нудно перечислять её добродетели. Если верить льстивым восхвалениям, Пасифая — необыкновенное создание, а мужчина, которому она досталась, будет чувствовать себя словно в раю. Потом начали превозносить меня. Один министр обнародовал, на какие доходы я могу рассчитывать, какие блага мне обещаны, чтобы я как старший сын своего отца мог вести достойную жизнь.

За свадебным столом превозносили хорошее воспитание Пасифаи, один министр моего отца упомянул мои заслуги и охарактеризовал меня как примерного сына и супруга.

Неожиданно я проснулся, повернулся на правый бок, чтобы избавиться от сумбурных сновидений, однако воспоминания о свадебной церемонии беспокоили меня, будто застрявший в ране наконечник стрелы — он вызывал боль, не давал покоя.

Меня очень раздражало замечание отца Пасифаи, что мне следует набраться терпения, поскольку его любимая дочь привыкла стоять на своём. Потом он выпил большой бокал вина, словно у него с души свалился камень, и посмотрел на меня так, как будто я был ребёнком, которому только что преподнесли строптивого жеребчика.

   — Минос, — с пафосом произнёс он, — имей терпение, знай, что моя власть над моим замком и моим государством заканчивается у ворот сада моей дочери. Пусть твоё знание женщин поможет тебе. Ты должен произвести на неё большее впечатление, нежели я.

Мысли мои крутились вокруг великолепного банкета. Потом я снова подумал о Пасифае. Когда жрец передавал её мне, она окинула меня внимательным взглядом. При этом она показалась мне уже весьма опытной девицей.

Пока звучала музыка и танцовщицы раздавали гостям вино и цветы, мой отец восхвалял Пасифаю.

   — Ты очаровательна, — сказал он. — Чем дольше я смотрю на тебя, тем отчётливее мне кажется, что у тебя больше сходства с жрицей, чем со счастливой супругой.

   — Я счастлива, царь, — ответила она строго. — Не оттого, что вышла замуж за твоего сына, а...

   — Брак не доставляет тебе радости?

   — Нет, он не привлекает меня.

   — Зачем же ты тогда дала согласие на этот союз?

   — Я сделала это ради своего отца. Но главным образом, потому что так хочешь ты.

   — Так Минос не нравится тебе?

   — Отчего же, он красив, он твой старший сын, значит, когда-нибудь станет царём. Но, — она критически оглядела его, — если бы не желание моего отца, я не стала бы его женой. Я буду делать всё, что он от меня потребует, буду рожать ему детей, а всё прочее... всё прочее он найдёт у своих любовниц.

   — Он знает об этом?

   — Да, я сказала ему в первый же день. Свой супружеский долг я исполню, но любить его я не могу. — Отец растерянно уставился на неё, и она с вызовом добавила: — Мне двадцать лет, уже шесть лет, как у меня есть поклонники. Так что я знаю, какой недолгой может быть любовь.

Даже проснувшись, я никак не мог забыть этот сон. Я вспомнил, как во время и после банкета около неё всё время вертелся Таурос, и оба нет-нет да и обменивались нежными взглядами. Когда я впоследствии искал Пасифаю, то чаще всего находил поблизости от её друга Тауроса, которого она официально назначила камергером и офицером своей личной охраны.

Когда я вступил во двор летней резиденции, которую среди прочих владений получил в качестве свадебного подарка от отца, ко мне поспешил гонец и, с трудом переводя дыхание, сообщил:

   — Минос, у нас теперь есть целый корабль с критскими ремесленниками!

   — Что, были схватки, есть потери?

   — Нет, царевич. Наши воины ночью высадились на берег и пробрались в город. Мы знали, где живут гончары и золотых дел мастера, литейщики и каменотёсы, инструментальщики и каретники.

Вскоре явился предводитель солдат, захвативших в плен критских ремесленников, и доложил моему отцу, который удостоил меня визитом:

   — Царь, — произнёс он учтиво, с поклоном, как того требовал церемониал, — боги помогли нам. Я захватил даже двух человек, владеющих искусством письма.

Он ещё раз поклонился и взволнованно поведал отцу о повозке, о великолепных мечах и о человеке, умеющем делать замечательные стулья, скамеечки для ног и столы.

   — Представь себе, царь: стулья, которые я привёз с собой, изготовлены из чёрного дерева и украшены изящной инкрустацией из слоновой кости.

   — Что у тебя в корзине? — спросил я, потому что офицер держал её так бережно, словно там находились какие-то хрупкие драгоценности.

   — Чудесные кувшины, чаши и кубки. — Он горделиво улыбнулся и заметил, что у него есть и гончар, который изготовил эти единственные в своём роде керамические изделия. — Царь! — воскликнул офицер. — Разве этот кувшин с носиком не великолепен? Как необычны эти расположенные по спирали глазки, которые оканчиваются в круге с широкой точкой в центре. — Он продемонстрировал нам чаши и кубки. — Это настоящее критское искусство. Ты видишь изображённые с наклоном стебли злаков и оливковые ветви. А вот чаши без ручек, они имеются в хозяйстве любого критянина, у нас таких нет. Вот сосуд, прекрасно имитирующий плетёную корзину. Его узор в виде рядов обоюдоострых топоров между изображениями, похожими на холмы, воспроизводит те же мотивы, что используются для украшения алтарей. А этот двойной культовый сосуд, наверное, бесценен.

Я повертел в руках керамику и передал её отцу. Затем, возбуждённый увиденным, отправился в свои покои.

В коридоре мне встретилась Пасифая. Мы обменялись на ходу приветствиями. На ней, как обычно, была одежда, скрывавшая фигуру до самого горла. Пышные рукава в сборку ниспадали на руки, так что не было видно даже пальцев.

   — Почему ты так странно смотришь на меня, у меня что-то не так? — спросила она с обидой.

   — Да ведь в свои двадцать лет ты всё ещё молодая женщина. Зачем ты всегда одеваешься, словно мумия?

   — Такова мода, — с вызовом ответила она. — Что ты понимаешь в женщинах?

   — Возможно, больше, чем ты в мужчинах. Одежда призвана украшать, молодить и доставлять радость. Ведь женщине очень хочется нравиться, не так ли? Одеваясь красиво, ты проявляешь уважение к своей семье, к тому кругу, в котором вращаешься, а значит, и ко мне. Почему ты ведёшь себя как старуха? Девушки стремятся доставить радость мужчине своими броскими нарядами. Теперь у тебя есть муж, и ты полагаешь, что он — твоя собственность, значит, тебе больше нет нужды украшать себя для него. Но это большое заблуждение.

   — Ты был у Сарпедона?

   — Нет, а зачем?

   — Он болен, тебе следовало бы навестить его.

   — Я собираюсь на охоту, — отмахнулся я. — У моего брата есть лекари, несколько жён и рабы, которые выполняют малейшую его прихоть. Что мне там делать?

   — Проявить участие. Но сочувствие, — она насмешливо взглянула на меня, — похоже, тебе чуждо.

   — Хочешь поехать со мной? Я приказал заложить экипаж...

   — Ты же знаешь, что я ненавижу, когда убивают животных...

Я кивнул и прошёл мимо. Пока я переодевался, раб сообщил, что во дворе меня ждёт Келиос с охотничьим экипажем.

   — Передай ему, что я сейчас приду, — распорядился я.

Когда я очутился рядом с Келиосом, он поинтересовался:

   — Твоя жена поедет с нами?

   — Нет, но...

Он улыбнулся и указал рукояткой бича на окно.

   — Айза?

Собственно, я уже несколько дней не вспоминал об Айзе, хотя знал, что она любит охоту и быструю езду в экипаже.

   — Приведи её, — сказал я, отправляясь за своим оружием.

Когда я вновь оказался во дворе, Айза уже была там. Она стояла, кокетливо прислонившись к колесу экипажа, и улыбалась мне счастливой улыбкой.

   — Что ты можешь, предложить нам, Келиос?

Тот поглядел вдаль и сделал вид, будто принюхивается к запаху животных, на которых можно поохотиться.

   — Пора отправляться, — сказал он. — Кроликов, серых куропаток и диких гусей мы найдём всегда. Мы могли бы поискать косуль и кабанов. Я знаю одну долину, где встречаются дикие быки, но там нам потребуются борзые. — Потом он с сомнением оглядел меня. — Ты не взял ни одного дротика, только лук со стрелами, поэтому, самое большее, мы добудем несколько косуль.

   — Экипаж превосходный, — похвалил я и поднялся в него. Айза проворно, словно газель, последовала моему примеру и расположилась так близко за моей спиной, что я чувствовал её дыхание.

   — Этот экипаж твой отец получил около месяца назад от одного владельца поместья, — скупо отозвался Келиос. — Это ежегодная дань. А с ним ещё пару лошадей, пятьдесят овец, несколько кувшинов с мёдом и четырёх рабов, каждый из которых нёс огромный чан с пшеницей.

Келиос хлестнул лошадей, и они сразу же рванули галопом.

Левой рукой Айза держалась за экипаж, а правой — за моё плечо.

   — Вот здорово, — ликовал я. — Оружие, лошади, собаки, сражения, охота и прекрасные женщины!

На одном из поворотов — Келиос так правил лошадьми, словно участвовал в состязании колесниц — Айза потеряла равновесие и обеими руками уцепилась за меня.

   — Ты ещё любишь меня? — неуверенно спросила она, подставляя мне губы.

   — Очень, — негромко произнёс я в ответ.

   — И Пасифаю?

Я криво усмехнулся.

   — Ты ведь знаешь её. Она одевается, будто мумия, и ко многим вещам совершенно безразлична. Мне пришлось жениться на ней, потому что она — единственная дочь царя, которого отец очень ценит. Кроме того, её отец — важная персона в Микенах. Я должен был повиноваться своему отцу и... — я страстно поцеловал её, — и вот у меня жена, холодная и бесчувственная, словно камни дворца, в котором она выросла.

   — Гелике ещё приходит к тебе? — спросила она, взглянув на меня почти раболепно. При этом она задела Келиоса. Случайно это получилось, или она сделала это намеренно, чтобы привлечь его внимание к нашему разговору?

   — Я не люблю Гелике, — добавила она.

Я заметил, как ожесточилось лицо Келиоса. Он выдвинул подбородок, словно опять готовился к борьбе. Боялся ли я его? Я с ужасом припомнил, как мы с ним недавно орудовали кинжалами, и так и не мог понять, почему не решился тогда казнить его.

   — О чём ты думаешь? Почему у тебя такое злое лицо? Ведь могу же я признаться, что не люблю Гелике?

Случайно или нет, но говорила она очень громко.

Потом она взяла мой лук и попробовала натянуть его.

   — Кажется, он сделан из рогов дикой козы? — спросила она, и мне почудилось, что она произнесла эту фразу, лишь бы что-то сказать.

Я кивнул и стал любоваться, как искусно Келиос управляется с лошадьми.

Мы проезжали мимо склона, заросшего кустарником и покрытого невысокими деревьями.

   — Косуля! — крикнул Келиос, показав бичом вправо, и принялся нахлёстывать лошадей. Те заржали, а по дну долины промелькнуло, словно тень, стадо косуль.

   — Стреляй, стреляй! — взвизгнула Айза, затопала от радости ногами и начала обнимать меня, так что в цель попала только четвёртая моя стрела.

Домой мы возвратились с одной-единственной косулей.

Когда мне исполнился двадцать один год, мне разрешили принимать участие в важных заседаниях и переговорах. Однажды прибыл какой-то египетский министр, преподнёсший моему отцу в качестве подарка от своей страны чудесные меха, два огромных слоновьих бивня и трёх рабынь.

   — Покажи мне этих девушек! — попросил отец и мельком взглянул на меня. Я знал его привычки. Когда он так внимательно смотрит на меня, значит, за этим что-то кроется.

Невысокая полноватая девица была родом из Анатолии, вторая оказалась такой чёрной, с такими густыми вьющимися волосами, что её происхождение не вызывало ни малейшего сомнения. Потом я взглянул на третью рабыню. Бледная, с длинными и густыми чёрными волосами, она мне очень понравилась.

Я взглядом попросил разрешения у отца. Он утвердительно кивнул, и на губах заиграла поощрительная улыбка.

   — Кто ты? — спросил я девушку и хотел взять её за руку.

   — Не будь таким дерзким, — грубо пресекла она мою попытку.

   — Она иудейка, — пояснил египтянин.

   — Иудейка? — испуганно воскликнул один из придворных.

Другой пошутил:

   — Что за беда? Ты думаешь, что иудейка не так сладка, как египтянка? Просто они более гордые, и по этой причине с ними труднее... — он задумался, подыскивая подходящие слова, — иметь дело, но это придаёт их любви особую прелесть.

Кто-то из свиты отца, окружавшей его трон, неприязненно заметил:

   — Женщина Израиля скорее умрёт, чем согласится лечь. Иудеи едят свинину и убивают кошек. По-моему, это вовсе не так уж плохо, потому что свинина...

   — Глупости, — перебил его чиновник. — Свинину они не едят и кошек не убивают. Я бы с удовольствием взял иудейку в свой гарем.

Я с вожделением смотрел на девушку.

   — Как твоё имя и сколько тебе лет? — спросил я.

   — Не смей притрагиваться ко мне. Твоей любовницей я никогда не стану...

   — С чего ты это взяла? — Я был поражён.

   — Ты смотришь на меня так, словно я уже лежу в твоей постели.

Эта девушка нравилась мне всё больше и больше.

   — Сколько тебе лет? — снова спросил я.

Она помолчала, потом разжала губы, и я испугался, что она покажет мне язык.

   — Во время исхода моего народа из Египта мне было шесть лет. Не знаю, умеешь ли ты считать. Сейчас мне тридцать лет.

   — Не может быть, — удивился я, — я в это не верю!

   — Почему?

   — Ты ещё почти девочка.

В первый раз я увидел, как она улыбается.

   — Как ты стала рабыней? — поинтересовался я.

   — Тебе в самом деле хочется это знать? — насмешливо ответила она.

Я опять смотрел на неё с восхищением и желанием.

   — Одного из наших предков звали Иаков. Он жил в Беерсебе и ехал в Харран. Во сне ему явился наш бог Ягве и сказал ему: «Я — Ягве, бог твоего праотца Авраама и бог Исаака». Когда Иаков продолжил свой путь, ему вновь повстречался Ягве и сказал: «Впредь твоё имя должно быть уже не Иаков, а Израил». Из Двуречья в поисках земель на Иордане уже прибывали небольшими группами арамеи, предки иудеев. Попал туда и Иаков со своими жёнами, служанками и одиннадцатью детьми. Он поселился на Иордане и основал там со своим родом Ханаан. У них был один бог, они были единым народом и имели единый закон. А затем разразилась великая засуха, а с ней пришёл голод. Многие племена искали спасения в Египте. Египтяне страстно ненавидели гиксосов. Поскольку те тоже пришли с берегов Тигра, египтяне и нас вдруг приняли за гиксосов и обрекли мой народ на подневольный труд. Моих братьев и сестёр сгоняли в одно место, и им пришлось жить вместе с другими беженцами, с ворами и преступниками и выполнять самые тяжёлые работы. Жизнь из года в год становилась всё невыносимее, ибо египтяне боялись нас, ведь численностью мы превосходили тамошний народ. Когда нам удалось бежать, фараон стал преследовать нас на шести сотнях отборных военных колесниц. Он посадил своих воинов и в другие боевые повозки, и они гнались за нами до самого моря.

Я впился в девушку глазами.

   — Мне было как раз шесть лет, — задумчиво произнёс я, — когда земля начала трястись и дрожать. Спустя несколько лет небо обрушило на наши головы огонь и раскалённый пепел. Потом проснувшийся вулкан уничтожил остров Каллисто.

Теперь мы не сводили друг с друга глаз.

   — Как твоё имя? — опять спросил я, испытывая какую-то неловкость.

   — Сарра, — тихо ответила она, умоляюще глядя на меня, словно в моих силах было снова вернуть ей желание жить. Она нерешительно продолжала рассказывать: — Именно при фараоне Аменофисе II наш бог Ягве наслал на египтян десять казней, которые позволили нам покинуть Египет.

   — А ты?

   — Моей семье не повезло. Мы провели в пути всего несколько дней, но отца ужалила змея, и он умер. Это подкосило мою мать, мы сделали остановку, и неожиданно нас окружили солдаты фараона. С тех пор я стала рабыней... Мы очень любили нашу египетскую родину. Когда солнце находилось в созвездии Сириуса, вода в Ниле поднималась, а снижаться её уровень начинал, когда солнце приближалось к созвездию Весов. Чтобы круглый год сохранять столь необходимую для жизни воду, крестьяне соорудили огромную сеть каналов, а для защиты от разлива возвели дамбы. Орошение полей, очистка каналов, ремонт плотин — всё это требовало организации. Среди египтян встречались отличные строители, превосходные астрономы. — Она огляделась кругом, будто только что пробудилась от сна, а потом деловито добавила: — Народ Египта подобен телу, в котором фараон олицетворяет волю, сословие жрецов — разум, а отдельный человек — послушную плоть. — Она снова задумчиво помолчала. Затем скривила губы в усмешке и сказала: — Фараон повелевал и правил, жрецы придумывали, а народ должен был работать.

   — И вы любили край, который обжили в Египте?

   — Очень, — ответила она не задумываясь, — хотя у него были свои особенности. Поблизости находилась пустыня.

   — Ты говорила о египетских казнях, которые наслал ваш бог Ягве, чтобы облегчить ваш исход из Египта.

   — Он наслал на страну тьму, дни превратились в ночи, а вода в Ниле сделалась красной, словно кровь. Вредные насекомые, комары, лягушки и саранча мучили народ. Потом с небес пал огонь, людей и животных поразили странные болезни. Предводитель нашего народа напророчил фараону все эти напасти и предупредил, что его ждут новые беды, если он не позволит нам уйти. Только после этого фараон разрешил нам покинуть страну.

   — Верно, верно! — взволнованно воскликнул я. — Это был как раз тот год, после которого фараоном у вас стал Аменофис II. В это время у нас начались ужасные землетрясения, потом вулкан уничтожил остров Каллисто, а многие острова вокруг погубили небывалые наводнения. Реки у нас тоже окрасил красный дождь. Образовались озёра и болота, рассадники возбудителей болезней. Из-за этого начались массовые заболевания. Знаешь, — сказал я, и мне показалось, будто на меня нашло прозрение, — десять египетских казней, о которых ты говорила, сопровождали то чудовищное извержение вулкана на Каллисто.

Сарра подняла на меня глаза, потом снова устремила свой взор вдаль.

   — Покидая Египет, мы захватили с собой весь мелкий и крупный скот. Когда мы расположились в Этаме на краю пустыни, с отцом случилось то, о чём я тебе уже рассказывала. Мы оказались в плену и сделались рабами.

   — Пойдём, — сказал я и проводил её в свою приёмную, приказав, чтобы нас оставили одних.

Церемониал требовал, чтобы я шёл первым, однако меня подмывало посмотреть, как выглядит эта иудейская рабыня сзади. Поднимаясь впереди меня по лестнице, она немного приподняла одежду, и я увидел её красивые ноги.

   — Садись! — предложил я, указывая ей на кресло.

Однако Сарра осталась стоять, прислонившись спиной к стене. Рот её был полуоткрыт, руки висели как плети.

Я приблизился к ней и попытался обнять, но она отстранилась и воскликнула:

   — Нет, нет! — Казалось, будто ей не хватает воздуха.

   — Ты не хочешь присесть? — удивился я.

   — Нет, оставь меня в покое. Я не выношу мужчин, которые считают, что рабыня для них всего лишь игрушка.

   — Я — Минос, — сказал я серьёзно. — Моему отцу, царю, принадлежит вся страна, ему принадлежат все дома и все поля, все реки и горы. Ему принадлежит даже твоя одежда, твой рот и... твоё лоно. Я мог бы приказать высечь тебя плетьми, я мог бы убить тебя, и никто не осудил бы меня за это, — сказал я, потеряв терпение.

   — Изволь, если у тебя такой характер. Пусть меня подвергнут пыткам. Сила против силы.

Мною овладело странное волнение. Может быть, причина была в том, что рабыня противилась? Я задумался. Я знал только то, что никто не смеет нарушить мой приказ. Если бы кто и осмелился на подобный шаг, то был бы убит за неповиновение. Может быть, мне недостаёт опыта общения с женщинами, хотя я был женат и держал в своём гареме, помимо Айзы и Гелике, других наложниц?

   — Разденься, ты очень красива, — сказал я почти умоляющим тоном, — мне хочется посмотреть на тебя.

   — Нет.

   — Иди сюда, мы будем спать вместе. — Она по-прежнему смотрела на меня отчуждённо. Я не выдержал: — Приказываю тебе лечь рядом со мной!

   — И всё-таки я не разденусь, таково моё условие, — ответила она тихо. Голос у неё при этом дрожал.

Я закрыл драпировки, и в комнате воцарился полумрак. Когда я подошёл к кушетке, на которой каждый день отдыхал часок в полдень, Сарра легла рядом, придерживая обеими руками подол своего одеяния.

Я перестал понимать и самого себя и женщин, потому что иудейка без малейшего сопротивления позволила обнажить своё тело до самых бёдер, явив прелестные груди, но не позволила мне раздеть её полностью.

После первых же поцелуев она сделалась податливой и позволила мне ласкать всё её тело.

Сарра ответила мне страстным желанием, она стала носком в моих руках, но так и не разрешила полностью раздеть себя.

Когда на следующий день я взял её к себе во дворец, она обрадовалась. Для меня долгое время оставалось загадкой, почему все добивались моей благосклонности, а она не делала этого, ведя себя так, словно я был ей безразличен как мужчина. Если же я просил её разделить со мной ложе, она быстро воспламенялась и зажигала меня своей любовью.

Как-то после полудня она стояла передо мной в лучах солнца, по собственной инициативе спустив с себя одежду до бёдер.

   — Неужели я в самом деле жёлтая... я хочу сказать, — запнулась она, подыскивая подходящие слова, — неужели у меня и впрямь кожа жёлтого цвета?

   — Кто это тебе сказал? — изумился я.

   — Истинные египтяне гордятся медным оттенком своей кожи и презирают чернокожих эфиопов и белых жителей стран, расположенных к северу от Крита. Нам они внушают, что якобы у нас желтоватая кожа...

   — У тебя кожа белее алебастра. Я не вижу даже намёка на желтизну, — заверил я.

   — Удивительно: медный оттенок кожи позволяет египтянам отличать свой народ от чужеземцев. Этот оттенок больше крепит единство нации, чем религия, которую можно принять, или язык, который можно изучить.

Спустя некоторое время она задумчиво произнесла:

   — Когда Ягве явил чудеса, мне было шесть лет от роду...

   — Мне тоже было шесть лет, когда разразилось землетрясение и с небес стал падать огонь.

   — Выходит, нам обоим по тридцать лет, — испуганно заметила она.

   — Почему это огорчает тебя?

   — Потому что я слишком стара для тебя. Ты царевич, поэтому всегда можешь получить самых красивых девушек от пятнадцати до двадцати лет. А я уже не слишком молода.

   — Так знай же, что в моём гареме ты самая прекрасная! — успокоил я Сарру.

   — Айза лучше, и у Гелике замечательная фигура, — возразила она. — Впрочем, при чём тут годы? Двадцатилетняя может быть уже старой, а тридцатилетняя — ещё очень молодой.

   — Ты молода и прекрасна, — настаивал я.

   — Удивительно устроен мир, — прошептала она, задумчиво покачивая головой. — Отправляясь на войну, египтяне берут с собой огромное количество повозок, слуг и рабов. Почти каждого офицера несут в паланкине четверо рабов. За ним следует доверху нагруженная двухколёсная боевая колесница. Там и большая палатка, и сундуки, полные одежды, самой изысканной провизии, даже кувшины с пивом и вином. За офицерами всегда следует множество певиц, танцовщиц и музыкантов; некоторые девицы строят из себя знатных дам и требуют отдельную повозку. У вас почти то же самое. Каждый мужчина, считающий себя персоной, имеет несколько наложниц. По-моему, фаворитки — всегда молодые девушки.

Спустя несколько дней меня вызвали к матери в Афины. Повёз меня Пандион. Всякий раз, когда я ехал по Священной дороге, соединявшей Элевсин с Афинами, я с большим волнением ожидал очередного её поворота. Солёный морской воздух смешивался с ароматом пиний, которые росли по краям дороги.

Летняя резиденция моих родителей находилась близ храма Аполлона. Я уже не раз ездил в Афины, и тем не менее, достигнув наивысшей точки перевала Айгалеос, мы обязательно ненадолго останавливались. Перед нами расстилалась равнина Афин, и на ней возвышался холм с дворцом моего отца, окружённый верхним городом.

Над равниной господствовали три горы: Гиметт, Парнас и Пентеликон. Каждая из них имела собственные краски и свой собственный характер.

Вершина Гиметта голая, она с незапамятных времён так изрезана расщелинами, что напоминает спинной хребет выброшенного на берег кита. Внизу, на склонах, растут окружающие источник высокие платаны и эвкалиптовые деревья. Несмотря на отсутствие растительности на вершине, гора славится своими пчёлами. Народ утверждает, что именно здесь родилось искусство строить ульи и приучать пчёл к труду.

Парнас выше и имеет более дикий вид; он покрыт густыми лесами. Охотники очень любят его, потому что там встречаются волки, медведи и дикие свиньи.

Пентеликон — самая выразительная из гор, окружающих Афины. Здесь находятся мраморные карьеры.

Всякий раз, когда я вижу дворец своих предков, на память мне приходит богиня Афина, заставляющая распуститься священное оливковое дерево. Дворец был очень древним, он служил резиденцией Кекропу и Эрихтонию, а также культовым центром богам Пантеона.

Раз в год я сопровождал родителей в Элевсин на мистерии. Культовые обряды исполнялись главным образом в телестерионе, просторном, почти квадратном зале, потолок которого покоился на сорока двух колоннах. По направлению к скальной стене поднимаются восемь рядов ступеней из мрамора, отчасти вырубленные в скале. Попасть на верхний этаж можно было только по наружной лестнице и уступу в скале.

Однажды жрец торжественно объяснил мне, что в мистерии посвящение проходит с помощью особых обрядов и мисты обязаны хранить абсолютное молчание. За всеми посвящёнными строго следили, держат ли они своё обещание.

Когда мы подъехали к дворцовому холму, я подумал о Микенах. Там пригодное для застройки пространство было таким ограниченным, что на нём должны были одновременно разместиться дворец, жилые дома, храмы, кладовые и кладбище. Тем не менее Микены были центром Арголиды. Из царского дворца можно было видеть даже Навплию и море.

Пандион сделал небольшой крюк. Обычно мы проезжали мимо заброшенного дома, расположенного в лощине, сплошь заросшей цветущими сорняками. Море самых разнообразных растений — мальвы и вики, молочая и чертополоха — уже наполовину скрыло обветшавшие стены. Узкая дорога была ровной. Светило солнце, небо было ярко-синим. Над кустами лаванды щебетали птицы, а пятнистая змея, извивающаяся на земле, ничуть не уступала им в красоте расцветки.

Пандион гордился своим умением въезжать во двор дворца галопом и неожиданно осаживать лошадей. Меня уже поджидал чиновник, сообщивший, что отец желает поговорить со мной.

После обычных церемоний я вступил в тронный зал, и отец благосклонно приветствовал меня. Сперва он завёл речь о второстепенных вещах и лишь потом перешёл к делу.

— Ты ищешь радости, — сказал он. — Это хорошо. Женщины для мужчины нечто вроде лекарства. Как тебе известно, у меня помимо твоей матери, да благословит её Зевс, есть несколько наложниц. Кроме того, в женских покоях живут рабыни, которые ожидают меня. Всякая женщина, которой я дарю своё расположение, считает себя по этой причине достойнее других. Теперь ей подавай служанку, рабов, которые несли бы её носилки, рабынь, чтобы убирать покои. Подавай ей даже любовников. В конце концов на свет появляются дети. — Он несколько раз тяжело вздохнул, словно его одолевали непростые заботы. — Однажды я попал в одно место, где давно не был, навстречу мне вышла женщина с крепкой трёхлетней девочкой на руках. Она заявила, что это моя дочь и я должен завещать ей несколько полей, чтобы облегчить её жизненный путь. В другом месте ко мне обратилась девушка, ещё совсем ребёнок. Она просила дать ей приданое, потому что она собирается замуж, а я — её отец. — Откашлявшись, он продолжал: — Ты — наследник престола, я намерен возложить на тебя важную миссию. Я дал тебе прекрасных воспитателей. Учись у них. Утром ты должен помнить, что грядущий день не станет для тебя хорошим, если твои первые мысли не были хорошими. Вечером тебе следует помнить, что последняя мысль обладает способностью благополучно завершить этот день или испортить его.

Он наклонил голову, помахал мне на прощанье рукой, и я был отпущен.

После этого я отправился в приёмную матери. Она всё ещё была красивой женщиной. В её глазах, лице и прежде всего в её высокой фигуре было столько величия, что люди не могли не склонить перед ней голову, даже если бы встретили её, в одиночестве бредущей по улицам в одежде жрицы.

Когда я вошёл к ней, она восседала в кресле, украшенном цветной инкрустацией. На подушечке возле ног лежала её любимая собака, а по левую руку стояла, преклонив колени, чернокожая рабыня с веером в руках. Справа находился её секретарь, жрец.

   — Как твои дела? — спросила она. — Что делает твоя жена? — Увидев, что я медлю с ответом, она улыбнулась: — Я понимаю, что ты пополняешь свой гарем, но, кажется, твоё сердце завоевала иудейка? Мне нравится Айза. Тебе не делает чести, что ты так быстро забыл Гайю, которая отдала за тебя жизнь.

   — Это не так, матушка, — возразил я.

   — Если бы не эта Сарра с её жёлтой кожей...

   — У неё вовсе не жёлтая кожа, у неё тело белее самого благородного мрамора, — прервал я её.

   — Если бы не появилась эта Сарра с её жёлтой кожей, — не отступала она, — я сегодня дала бы тебе очень красивую рабыню-финикийку, которую твой отец несколько дней назад получил в качестве дани вместе с золотыми сосудами. Ты никогда прежде не видел такой красоты... Но, похоже, иудейка тебе милее...

   — Это ложь, — настаивал я, — что у иудеек жёлтая кожа.

   — Ты рассуждаешь, как ребёнок из самого низкого сословия жрецов, — сказала она, пожимая плечами. — Разве тебе неизвестно мнение наших жрецов, что жёлтый народ многочисленнее и могущественнее нашего?

   — Ах, матушка, — ответил я почти с насмешкой. — Иудеи бежали из Египта, когда взорвался остров Каллисто. Они всё ещё ищут себе страну, блуждают по пустыне, мечтают о новой родине. Откуда у них могущество и богатство?

   — Не забывай, — заметила она, — что иудеи унесли из Египта больше сокровищ, чем можно добыть трудом нескольких поколений. Говорят, будто дочери этого народа скорее выберут смерть, нежели согласятся разделить ложе с иноземцем, которого не любят. А если и отдаются, то с единственной целью — расположить его к себе и использовать в собственных интересах.

   — Матушка! — вскричал я с негодованием. — Ты ошибаешься!

   — Сын мой, — задумчиво ответила она, — кому высокомерие и гордость мешает прислушаться к мнению благоразумных советчиков, того вскоре постигают беды, и счастье от него отворачивается.

Я возразил:

   — Для тебя я по-прежнему маленький мальчик. Не забывай, что мне уже скоро тридцать.

   — Да, да, — пустилась она в философствования. — Жизненные впечатления не накапливаются у тебя, словно бесценное достояние, — они больше напоминают брошенные в землю семена, готовые дать всходы. Знаешь, не далее как вчера один жрец, которого я очень ценю, изрёк мудрые слова: «Нужно всячески стремиться к тому, кто умён и честен, быть начеку с тем, кто умён, но лжив, сочувствовать тому, кто глуп и честен, и всеми силами избегать того, кто глуп и лжив». Твоя иудейка глупа... — Она замолчала, испытующе поглядела на меня и закончила: — ...лжива.

   — Почему ты так решила? — озабоченно спросил я.

   — Она глупа, полагая, что сможет надолго обрести с тобой счастье, будучи рабыней. Возможно, заметь это себе, что она влюблена в тебя и в то же время интригует, чтобы только использовать тебя в своих целях. Айза рассудительнее и мудрее. Эта новая рабыня лжива, иначе она никогда не разделила бы с тобой ложе. Ах, — вздохнула мать, — когда ты только поумнеешь? Твой отец, царь, серьёзно озабочен.

Я вопросительно поднял на неё глаза и, чтобы успокоить, мягко коснулся её руки, и она едва слышно, так что я с трудом разобрал, как бы про себя сказала:

   — Среди жрецов волнение. Они могут выступить против твоего отца.

   — Против отца? Но почему? Что за причина?

   — Их целых три, — саркастически ответила она. — Первую зовут Минос, вторую — Сарпедон, а третью — Радамант.

   — В чём же жрецы упрекают сыновей царя?

   — Ты — cловно дитя, тебя больше интересует охота, азартные игры и красивые женщины. Сарпедон — очень вспыльчивый, совершает немало глупостей, скоро твой отец уже не сможет оберегать его. А младший твой брат, Радамант, всей душой отдаётся самым необычным религиозным культам, поэтому его с негодованием отвергают. Вас трое сыновей, и ни один не годится в наследники твоему отцу. Что же будет с престолом?

Оказавшись снова в своих покоях, я не мог найти себе места, мечась, словно затравленный зверь. Передо мной возникло лицо отца, словно он был у меня в комнате. Он снова и снова заводил речь о Крите, направляя на него мои мысли.

Почему? Ведь говорили же, что землетрясение и невиданное наводнение разрушили значительную территорию этого острова. Северное побережье словно вымерло, а западное и южное подавали ещё признаки жизни. Там и захватили в плен ремесленников, которые изготавливали теперь во дворце серебряные сосуды, золотые кольца и мечи с изображениями охоты и военных сцен.

Разве мы не вели себя как разбойники, задавал я себе вопрос, ибо ходили слухи, что солдаты, получившие приказ захватить ремесленников, разграбили и найденные во дворце предметы культа?

   — Позови мне Сарру! — приказал я рабу.

Спустя несколько минут она уже стояла передо мной. Она была ещё красивее, чем прежде. Всякий раз, приходя ко мне, она сперва проявляла какую-то неприязнь, и мне требовались определённые усилия, чтобы преодолеть её.

Разве она не говорила, что покорить её можно только любовью?

   — Часть твоего народа ещё продолжает жить в Египте? — спросил я. — Я слышал, что, когда дни превратились в ночи, в бегство обратились не все.

Она только кивнула в ответ и взглянула на меня.

   — Египтяне — мудрый народ. Ведь должны же существовать записи о событиях, которые помогли вам бежать?

   — Всё, что они записывают и увековечивают на стенах дворцов и гробниц, служит восхвалению правящего фараона. Расписывая его благодеяния, они не жалеют красноречия, словно он бог, — насмешливо заметила она. — Когда же речь идёт о неприятных вещах, они, как правило, очень немногословны. Кроме того, они мало что знают о том, что происходит за пределами Египта. Они почти не проявляют интереса и к нам, ведь мы были людьми, которым полагалось трудиться. Все их помыслы о собственной стране и её благе. Простой египтянин почти не интересуется событиями в чужих странах.

   — Но ведь они поддерживают обширные торговые связи? — спросил я. — Им требуется много древесины.

   — И особенно лишайника, — добавила она.

   — Что за лишайник? — удивился я. — Это, наверное, какая-нибудь пряность?

   — Вовсе нет. Этим лишайником они набивают мумии. Освобождённую от внутренностей полость в теле умершего заполняют этим лишайником, считается, что он обеспечивает рельефность мышечной ткани. К тому же лишайник имеет приятный запах и передаёт его мумии. Для погребения египтянам нужна ещё смола пиний и кедровая древесина. Говорят, они получают всё это с Крита и Ливана. — Она задумчиво глядела на меня, несколько раз порываясь что-то сказать. — Как-то в Мемфисе, где я была рабыней, я слышала жалобы одного жреца: «Где взять кедр, чтобы делать гробы для наших мумий? Ведь жрецов хоронят в них, предварительно набальзамировав их тела кедровым маслом. Однако наши поставщики, кефтиу, больше не появляются... Да и золота становится меньше...»

   — Кефтиу? Ведь это же критяне! Выходит, эти сетования тоже свидетельствуют о том, что торговля с Критом оказалась прерванной и как поставщик этот остров отпал.

Мы замолчали, и мои мысли обратились к Криту. Когда Сарра догадалась об этом, она рассказала, что видела гробницы высших чиновников, украшенные настенными росписями с изображениями людей кефтиу; на одной из них критяне подносили фараону дань.

   — Это в самом деле были критяне? — спросил я.

   — Конечно. Все они были в привычных коротких юбках с характерными для кефтиу мешочками для фаллоса. На другом изображении один из критян держит ритон в виде бычьей головы. Особенно запомнилось мне настенное изображение, где четырнадцать критян преподносят дары какому-то министру; и среди этих даров медные слитки и слоновий бивень.

   — Как это критяне согласились платить дань, ведь до извержения вулкана на Каллисто они слыли весьма могущественной страной?

   — Но и отец и дед нынешнего фараона были ещё сильнее. Поэтому египтянам принадлежали порты, которые использовались критянами. Чтобы иметь доступ к этим портам, критяне завоевали благосклонность фараона щедрыми дарами. То, что речь шла о мирных дарах, ясно из надписи, которая гласит примерно следующее: «Они приходят с миром от владык страны кефтиу...»

   — Ты не только красива, но и умна, — похвалил я и обнял её.

Вскоре меня снова вызвали к матери в Афины.

После обычного церемониала я позволил себе сесть. Мать задумчиво и пытливо подняла на меня глаза.

   — Минос, — сказала она, — никогда не будь излишне любопытным и никогда не предавайся пустым заботам.

   — О чём ты? — спросил я, не поняв её предостережения.

   — Ты стремишься быть умным, — едва слышно произнесла она, — однако заметь себе, что мудрецом считает себя только тот, кто живёт среди людей.

   — Это Айза изрекла?

   — Айза, говоришь? Она весьма разумна, а твоя Сарра, похоже, всё больше прибирает тебя к рукам. Хочешь ты того или нет, но ты готов танцевать под её дудку.

   — Это Сарпедон наговорил на меня? — спросил я.

   — Он не более чем глупец. Ах, Минос, — вздохнула она, — кто не знает, чего хочет, тому ничто не поможет; кто не постиг серьёзности жизни, никогда не наберётся ума. Кто не видит ограниченности нашего человеческого бытия, никогда не будет в состоянии нести ответственность.

Некоторое время она сидела молча и, казалось, грезила. Затем она выпрямилась и добродушно сказала:

   — Скоро тебе исполнится тридцать. Мы беспокоимся за тебя. Ты больше думаешь о Сарре, чем о своей миссии сына и преемника царя. Завтра отец пришлёт к тебе мужчин, у которых ты сможешь многому научиться.

Было ещё раннее утро, когда раб известил меня о приходе Папоса.

Он прибыл из Микен для того, чтобы научить меня владеть малым и большим мечами. Хотя Келиос был мне неплохим учителем, вскоре я убедился, что Папос — настоящий мастер своего дела. Мы с ним сражались разным оружием. Долгое время я думал, что дело лишь в благородстве, рыцарстве, и только потом, намного позже, я узнал, что если бы в единоборстве со мной учитель причинил мне своим мечом хотя бы ничтожный порез, то это закончилось бы для него смертью. Он учил меня орудовать мечом левой, правой рукой, а также обеими руками. Нередко он кричал мне:

   — Отруби мне левое ухо! — Или: — Попробуй рассечь мне левое плечо!

Папос оставался для меня загадкой. Благодаря Келиосу я уже умел владеть мечом и мог одним ударом обезглавить козу или телёнка, обрубить толстый сук и расколоть толстую колоду. Короче говоря, я был не новичок в этом деле. Тем не менее Папос защищался одной только дубиной. Нередко он вышучивал меня, поднимал на смех, так что от возмущения мне иной раз хотелось убить его, однако он сражался лучше меня и побеждал при помощи одной дубины.

Нелей был старым афинцем. Его белые волосы спускались до плеч. Я долго размышлял, какое у него лицо — гладкое или морщинистое. Так и не поняв, я пришёл к заключению, что его гладкое лицо изрезано морщинами.

Обучение у Нелея сводилось, собственно говоря, к одним разговорам.

   — Что есть жизнь? — вопрошал он.

   — Не более чем знание того, что ты живёшь, — ответил я.

   — Будь мудрее, — советовал он.

   — Зачем? — высокомерно ответил я.

   — Мудрец невозмутимо взирает на то, как гибнет в огне какой-нибудь абстрактный дом, ибо знает, что тот сразу же возродится ещё более красивым.

Уже вскоре я почувствовал себя несмышлёным ребёнком. Потом стал уважать Нелея. Я чувствовал, что ему удалось зажечь во мне какой-то свет. Он помогал мне набираться ума, став учтивым и благородным.

Однажды мы разговорились о благодарности.

   — Чувствовал ли ты хоть раз благодарность от всей души? — спросил он задумчиво.

   — Чувствовал, когда Гайя спасла меня. Она отдала за меня жизнь. Тогда я испытывал огромную благодарность.

   — Нет, нет, — удручённо заметил он, — благодарность ещё прекраснее, когда она исходит от сердца, она дороже высказанных жалких слов.

В другой раз он спросил:

   — Был ли ты хоть раз по-настоящему счастлив?

   — Был, когда отец подарил мне первую лошадь и первых собак.

Афинянин неодобрительно покачал головой:

   — Это не было счастьем. Истинное счастье — не что иное, как свобода и спокойствие. — Он поправился: — Разумеется, я имею в виду внутреннюю свободу и внутреннее спокойствие. И то, и другое — извечное стремление человека, — пояснил он. — Нужно только присовокупить к понятию свободы слово «счастье». Счастье — свобода, а свобода — всегда счастье.

Как-то я возвращался со стадиона, где обучался борьбе на коротких кинжалах. Мне повстречался Ритсос, и я, возбуждённый и гордый, увлёк его в свои покои и завёл разговор о спортивных площадках, домах, дворцах и башнях.

   — Когда я стану царём, то возведу много крепостей и замков, — хвастался я. — Приходи тогда ко мне, и мы построим город, в котором будут не только храмы, порты, улицы, но и спортивные сооружения.

Критянин задумался, ухватил пальцами шерстяную нитку, торчавшую из скатерти, и принялся вытягивать её.

   — Улитка не строит своего дома, он сам вырастает из неё. Дай всем расти достойно, иначе в твоих городах и дворцах некому будет жить.

К нам подошёл Нелей. Он кивнул Ритсосу, и я почувствовал, что оба прекрасно понимают друг друга. Я принялся критиковать своих братьев, но Нелей мудро заметил:

   — Разве какой-нибудь цветок или какое-нибудь дерево говорит другому: «Ты безобразен, я не хочу стоять рядом с тобой»? Разве все они не растут из одной и той же земли, разве не существуют все они благодаря одному и тому же солнцу?

Раб принёс вино и свежеиспечённые лепёшки. Мы выпили, помолчали, потом вновь заговорили о разных проблемах, и вдруг заметили Пандиона, который стоял на террасе и прислушивался к беседе.

   — Да, — сказал он, — когда-нибудь ты станешь возводить города, чтобы принести счастье многим людям. Однако, — он замялся в поисках нужных слов, — тебе не следует забывать и о том, что люди, которые будут жить в этих городах, могли подчиняться порядку.

   — Что ты имеешь в виду? — спросил я.

   — Страна достигает расцвета только в том случае, если все стороны её жизни регулируются, если всё имеет свой порядок. Он необходим и крестьянину и горожанину. Порты, охрана побережья, строительство и ремонт судов, рыбная ловля, горное дело — всё нуждается в собственных законах, способных обеспечить защиту и всестороннее регулирование. Помни, Минос, тебе надлежит совершенствовать этот порядок, если он недостаточно хорош.

Ритсос кивнул.

   — Государство имеет права, но оно должно иметь и обязанности.

Пандион задумался, но затем продолжал:

   — В обществе существуют различные сословия: жрецы, воины, крестьяне и ремесленники. Закон призван заботиться о том, чтобы они не конфликтовали друг с другом.

   — Царевич, — вмешался Ритсос, — нужно помочь и чужеземцам, крепостным и рабам. Почему раб вроде меня лишён всех прав?

Я тотчас воскликнул:

   — Когда я стану царём, я позабочусь, чтобы подневольный человек обладал одинаковыми правами со свободным!

Сооружая из глины игрушечные города, порты и улицы, я попутно начал интересоваться тем, какие законы существовали у нас и в других странах.

Спустя несколько дней ко мне в комнату вошёл Пандион и прямо с порога сказал:

   — Человек жаждет справедливости; что бы ты ни делал, не забывай об этом!

   — Справедливости... — повторил я и кивнул. — Да, я хочу быть справедливым, когда-нибудь я стану издавать мудрые законы.

   — Представь себе, Минос, около двух веков назад был царь по имени Хаммурапи. Он был величайшим царём Вавилона, ибо издавал хорошие законы. Уже царь Ура, его звали Урнамму, считался не только могущественным правителем, но и прославленным законодателем. Рассказывают, что он отменил несправедливые налоги, вёл борьбу со злом и насилием. Он установил семь единиц измерения и заботился о том, чтобы заносчивость и обман не оставались безнаказанными.

   — Когда жил этот Урнамму?

   — Приблизительно шестьсот лет назад. Впрочем, у хеттов гоже были образцовые законы. — Помолчав, он продолжил: — Было бы неплохо, если бы существовал родовой суд, ибо только мудрецы рода могут судить, что хорошо и что плохо. Супруг помимо обязанностей должен иметь и известные права. Если у него жена предаётся противоестественной любовной страсти, позоря честь семьи, он должен иметь возможность со всей суровостью приструнить эту женщину, не нарушая тем самым закон, — закончил он.

Почему в этот момент я вспомнил о Пасифае?

Ритсос поднял руку. Я кивнул в знак согласия, и он горячо заговорил, что необходимо больше защищать женщину.

   — Мы все рождены женщиной, она дала нам жизнь и заслуживает за это благодарности. Есть страны, где дети получают фамилии матерей, а не отцов. Если кто-то из детей поинтересуется, кто он такой, ему назовут фамилию его матери и перечислят её предков по женской линии. Мать обладает особыми правами. Если свободная гражданка вступает в связь с рабом, их дети считаются благородного происхождения. У нас на Крите женщинам отводятся самые важные роли в служении богам — они жрицы, танцовщицы и богомолки. Прежде, когда культуры ещё не существовало, всё находилось в общей собственности, в том числе и женщина; она была такой же собственностью, как пашня. Это нехорошо, царевич, нужно воздать должное и критским матерям.

Направляясь в храм, мы повстречали Сарру.

   — Почему ты так странно смотришь на меня? — спросила она почти испуганно.

   — Твоя прежняя жизнь была нелёгкой. Ребёнком ты попала в неволю, стала рабыней. Когда же начались ваши беды в Египте?

   — Мы попали в кабалу около ста десяти лет назад, когда египтяне изгнали гиксосов. Они обращались с нами как с пленниками, хотя мы были свободными людьми.

   — Все не без греха, — заметил я. — В характере вашего народа несомненно есть нечто такое, чего вам не прощают. Может быть, вы делаете что-то, чего не должны были бы делать, живя бок о бок с другими народами?

Словно не слыша моего вопроса, она поведала, что уже её бабушка и дедушка были в неволе и страдали от бичей надсмотрщиков.

   — Нас сгоняли в одно место, обращаясь с нами, словно мы преступники. Нас заставляли выполнять самые тяжёлые работы, которые у самих египтян вызывали отвращение. Предводители моего народа не прекращали переговоров с министрами. Те много обещали, но ничего не выполняли. Потом наступил исход, и вокруг нас стали происходить чудеса. Мы двигались через топи близ моря. Неожиданно вода отступила так далеко, что нам удалось пройти, почти не замочив ног. Потом появились воины фараона на своих боевых повозках.

   — И что же?

   — Когда они очутились среди топей, с запада накатили гигантские волны и смыли их.

   — Говорят, что и Крит едва не был смыт какими-то огромными волнами, — заметил я. — Может быть, те самые волны и разрушили Крит и уничтожили преследовавших вас египтян?

   — Не египтян, а народы, живущие у моря, — уточнила она вполголоса.

   — Кого ты имеешь в виду?

   — Людей из Кафтора, это твой любимый Крит, о котором ты так часто упоминаешь, потом ливийцев, арамеев, финикийцев и хеттов.

Из ближайшей комнаты внезапно вышла Айза с блюдом свежих фруктов в руках. Она приветствовала меня наклоном головы, потом уставилась на Сарру и с укором сказала:

   — Царевич спрашивал тебя, что в иудеях такого, за что вас нигде не любят. Почему ты не ответила ему? Вы — гордый народ. Вы не покоряетесь, не хотите работать, вам бы только властвовать.

Сарра поджала губы:

   — Есть двуногие и четвероногие существа, которые ни на что не годятся. Ты тоже из их числа. Тебе лишь бы быть здесь, ты на всё готова, почти непрерывно гнёшь спину и пресмыкаешься. Хорошо, пусть я тоже рабыня. Тебе известно, что такое преданный раб? Это, — она язвительно скривила рот, — неодушевлённый предмет, нет, — сказала она сурово, — скорее опора для ягодиц. Как женщина ты немногого стоишь, да к большему и не стремишься. А я сопротивляюсь, я в самом деле горда и не хочу превратиться в одну только опору для ягодиц.

   — Ты тоже будешь чистить выгребные ямы, если тебе прикажут, — возразила Айза. — И тебе придётся гнуть спину и пресмыкаться, если не захочешь испробовать бича!

   — Верно, но я ставлю себя выше этого. Несмотря на побои, внутри нас должен существовать порядок.

   — Мы же рабы, мы — собственность, мы лишены всяких прав...

   — Разве тебе никогда не хочется быть чем-то большим? — удивилась Сарра.

   — Зачем? — почти беспомощно спросила Айза.

   — Только затем, — запнулась Сарра, — что тебе так хочется. Не оттого, что ты кого-то любишь и стремишься показать себя в глазах любимого в наилучшем свете.

   — Но ведь я могу любить, не подчёркивая на каждом шагу своего «я», не привлекая постоянно внимания к себе...

   — Кто как смотрит на эти вещи, — с иронией ответила Сарра. — Ты можешь молить Зевса — или нет, ведь ты поклоняешься другим богам, значит, можешь молить Осириса и его сестру и супругу Исиду послать тебе жареного голубя, а потом усесться на землю и ждать дара небес. Это не по мне. Если я захочу голубя, я его себе добуду. Жарить его я тоже буду сама, потому что не верю, что жареные голуби падают с неба. В этом разница между нами.

Спустя какое-то мгновенье они сцепились. Айза ударила Сарру по лицу, а та Айзу — в живот. Они подняли крик, дерясь с таким ожесточением, словно каждая собиралась убить соперницу. Мне приходилось разнимать их, и они, казалось, немного успокаивались, но одного-единственного брошенного слова оказывалось достаточно, чтобы они вновь набрасывались друг на друга, рвали волосы и принимались, словно одержимые, колотить друг друга.

Я позвал рабов, велев им принести воды. Мужчины с готовностью опорожнили на дерущихся несколько амфор. Когда женщины опомнились, они походили на ощипанных гусынь. Впрочем, Айза, возбуждённая завязавшейся дракой, казалась мне гораздо привлекательнее, чем раньше. У Сарры изо рта струилась кровь, но она этого не замечала. Она никак не могла отдышаться, однако стояла передо мной гордая, сжав кулаки, бледная как полотно.

   — Вы, египтяне, сами не знаете, чего хотите, — бросила она Айзе, мало-помалу успокаиваясь.

   — А вы, иудеи, считаете, что знаете всё на свете, — парировала та выпад Сарры.

   — Мы верим только в единого бога, Ягве. Существовать может только один бог, — серьёзно произнесла Сарра. — Всё то, во что верите вы, глупость. Бог Хепри у вас в образе жука, богиня Мут в обличье льва. Вы верите в Геба, бога земли, и в богиню небес Хатор, в Исиду и Осириса. — Она задумчиво покачала головой. — Тота, бога луны, бога счёта времени и мудрости, вы изображаете с головой ибиса или в образе сидящего на корточках павиана. Как вообще можно изображать бога? Да ещё в виде павиана?

К нам, учтиво поздоровавшись, приблизился Прокас.

   — Царевич, — начал он и запнулся.

   — В чём дело?

   — Возьми меня с собой... Пожалуйста...

Я рассмеялся:

   — Я захвачу тебя, потому что ты — часть моей юности. Может быть, без тебя я был бы ничто...

   — Ты — сын царя, — почтительно ответил он.

Я снова рассмеялся.

   — А куда мы отправимся?

   — Во дворце говорили, что ты собираешься на Крит.

   — Что? — Я удивлённо взглянул на него. — Всего несколько дней назад моя мать говорила, что у меня в голове одни глупости.

Он покачал головой и, подумав, ответил:

   — Даже плохое дело учит жить, царевич. И бремя, которое ты несёшь, может сделаться живой силой.

Я задумался над его словами, потом спросил:

   — Отчего встречаются плохие люди?

   — Они нужны для нашего очищения. Если бы мы на каждом шагу не видели и не слышали плохого, мы не могли бы стать лучше.

   — Крит... — произнёс я едва слышно, и какое-то таинственное предчувствие зародилось во мне. Очнувшись от своих размышлений, я цинично сказал: — Всё, что связывают с Критом, не больше чем пустая болтовня. Во дворце много чего выдумывают...

   — Уже давно на моей родине царит голод и страдание.

За десять лет почти не было возможности сеять и получать урожай. Пепел, который покрывает всю землю, медленно разлагается и становится землёй. За горсть зёрен у нас легко могли убить. Твой отец, царевич, считает, что мой парод может ещё кое-что дать миру и поэтому собирается — уже формируются боевые группы — послать тебя. Гебе предстоит завоевать Крит... — Он опустил голову и с тоской поглядел на меня. — Возможно, тебе даже не придётся завоёвывать мою родину. Она напоминает созревший плод — стоит тебе прийти и коснуться его, как он сам упадёт в руки.

   — Зачем тебе понадобился этот Крит? — спросила Сарра, и на её лице появилось пренебрежительное выражение. — Тамошние жители неотесаны и грубы, они исповедуют какие-то невероятные культы, питают такую страстную любовь к быкам, что становится противно. Посети лучше Египет, фараон будет очень благосклонен к тебе. А на Крите только и есть что горы и никакого Нила. — Она принялась восторгаться Египтом, не замечая, как забеспокоился Прокас, а Айза всё чаще сжимает кулаки.

   — Подумай, Минос, — продолжала Сарра, — Нил — самая большая и самая могучая река из всех, что известны людям. Даже на территории Верхнего Египта она шире любой реки, которую вы знаете. Она протекает через Луксор с его многочисленными садами и украшает собой храмы. А что по сравнению с Египтом Крит? — вновь спросила она. — С незапамятных времён египтяне владеют иероглифическим письмом, они знают систему мер, знакомы с искусственным орошением и основами астрономии. В то время как у вас здесь, в Греции, живут в примитивных деревнях, Египет славится замечательной культурой. Колонны в храме Луксора достигают высоты четырёх кипарисов. Самый маленький ноготь на ноге статуи фараона достаточно велик, чтобы на нём можно было сидеть. А по сравнению с гигантским храмом в Карнаке этот луксорский храм — ничто. Входные ворота достигают в нём высоты десяти домов и тянутся почти на четыре кипариса. Зал окружает лес грандиозных колонн. На западном берегу Нила находится некрополь Фив с множеством гробниц, вырубленных в скалах. В расположенной поблизости Долине царей свыше пятидесяти гробниц фараонов. — Она замолчала, мечтательно глядя вдаль, а потом торжественно произнесла: — На цоколе статуи одной богини выбита замечательная фраза: «Во мне — всё: прошлое, настоящее и будущее». Запомни это, Минос, — загадочно прошептала она. — Во мне — тоже прошлое, настоящее и будущее.

   — Ты просто ненормальная! — воскликнула Айза. — Я тоже из Египта, люблю свою родину, но никогда не позволила бы себе хаять то, о чём грезит Минос, наш господин. I то мечты должны быть нашими мечтами. Разве тебе это не понятно?

   — Ты навсегда останешься только опорой для ягодиц! — высокомерно ответила Сарра.

Я прошёл вместе с Прокасом в свою приёмную и придвинул ему кресло.

   — Господин, — смиренно произнёс он, — не верь этой иудейке. Её душа полна лжи.

   — Однако всё, что она говорила, возможно, соответствует действительности, — добродушно ответил я и положил руку ему на плечо, чтобы погасить ненависть, которая светилась в его глазах. — Сарра не лжёт, — заметил и, — Но она очень горда, поэтому задевает многих. Это скоро пройдёт.

   — Ты возьмёшь меня с собой на Крит?

   — Пока я ещё не слыхал, чтобы отец желал этой поездки. Если же я отправлюсь туда, то, разумеется, захвачу всех своих женщин, слуг, рабов и друзей, в том числе и тебя. Так есть и так будет впредь.

   — Она не покорится и вскоре начнёт действовать против тебя, если тебе не удастся соответствовать её представлениям.

Я гордо улыбнулся:

   — Послушай, Прокас, господин здесь я, и ты увидишь...

   — Говорят, — предостерёг он, — что один женский волос способен одолеть меч. Эту женщину из рода Израилева нельзя укротить, словно необъезженную лошадь.

   — Она покорится, — сказал я, насмешливо скривив губы. — И что мне в этом Крите? — пробормотал я. — Но у меня ещё два брата. Они тоже отправятся со мной? Мы с ними не очень-то понимаем друг друга!

Пока я беседовал с Прокасом о Кноссе, Маллии и Гесте, о природе и о людях Крита, прибыл посыльный, передавший мне приглашение отца явиться к нему.

Сопровождавший меня Прокас не переставал поучать:

   — Будь учтив, Минос. Учтивость — это мудрость.

   — В таком случае невежливость свидетельствовала бы о глупости, — ответил я. Он в замешательстве поднял на меня глаза, и я сказал: — Я убеждён в том, что нередко учтивость — не более чем фальшивая монета, а подчас даже ложь.

   — Верно, — согласился он, — Тем не менее было бы неразумно скупиться на неё. Щедрость здесь тоже чаще всего мудрость. Однако тот, кто в угоду учтивости жертвует своими интересами, уподобляется человеку, дающему золото за дешёвую монету. Впрочем, как бы комично это ни звучало, учтивость очень часто оправдывает себя, — сказал он.

Не вполне поняв смысл его слов, я посмотрел на него, и он заметил:

   — Это как с воском, который от природы твёрдый и хрупкий, а при небольшом нагревании становится настолько мягким, что способен принимать любую форму. Так и самых упрямых, враждебно настроенных людей можно сделать податливыми и уступчивыми, прояви немного учтивости и дружелюбия. Следовательно, учтивость оказывает на человека такое же действие, как тепло на воск.

Он взглянул на меня, ожидая ответа. Я промолчал, и он заговорил медленно, словно взвешивая каждое слово:

   — Учтивость даётся нелегко, поскольку требует максимального уважения ко всем людям, хотя подавляющее большинство из них этого вовсе не заслуживает.

   — Могу ли я покорить Сарру учтивостью? — спросил я.

   — Она из того народа, который живёт по собственным законам. Я не знаю.

Отец, как всегда, когда ему приходилось встречаться с посланниками, или влиятельными посетителями, или же принимать дань, восседал на троне. Я учтиво поклонился, как того требовал церемониал, и взглянул на него, думая о своём.

   — Ты мечтаешь, Минос? — спросил отец.

   — С чего ты взял? — ответил я.

   — Ну как же. Ты стоишь передо мной, знаешь, о чём пойдёт речь, а на меня почти не смотришь.

   — Я ни о чём не знаю, — возразил я.

   — В таком случае ты глуп, — отрезал он. — Что же такое с вами происходит? Сарпедон мне не нравится, Радамант тоже мечтатель.

   — Отец, — скромно ответил я, — если бы я придавал значение сплетням из дворца, я, возможно, лишился бы сна.

   — Что ты хочешь этим сказать?

Мне было известно, что нападение — лучший способ защиты:

   — Говорят, будто жрецы собираются идти своим собственным путём и могли бы стать для тебя опасными. Утверждают также, что рабы готовят восстание, потому что хотят быть свободными. Где бы я ни был, мне нашёптывают то одно, то другое. Ты вывез с Крита ремесленников, чтобы они служили тебе и обогащали нас своим искусством, однако...

   — Мы многому можем поучиться у Крита, — прервал меня отец, показав, что у него на этот счёт свои собственные соображения. — Критская керамика славится повсюду. Корабли народа кефтиу до самого извержения вулкана на Каллисто были желанными гостями во многих странах. Такие критские города, как Кносс, Амнис и Сития, стали знаменитыми. Египтяне сообщают о тридцати шести городах, но некогда, говорят, их было даже девяносто. Нужно признать, сын мой, что критяне опередили нас в смысле культуры. Что есть высокая культура, Минос?

Не получив от меня ответа, он продолжал:

   — Высокая культура — это обладание техникой, это стабильная политическая и экономическая организация, это духовная и нравственная позиция, которая лучше и крепче, нежели у других народов. Высокая культура, — глубоко вздохнул он, — это обладание душой, которая проявляется прежде всего в религии и поэзии, в искусстве и в самостоятельном ремесле. Заметь себе ещё одно, Минос: на Крите строили лучше, чем у нас, занимались сельским хозяйством и жили тоже лучше. Всё, что мы имеем, возникло на Крите. Там зародилась великая культура, к которой мы должны питать уважение.

Он повернулся к одному из высших чиновников и заговорил с ним; казалось, они обмениваются друг с другом вполголоса какими-то тайнами.

   — Я полагаю, что время там работает на нас, — задумчиво заметил отец и вновь испытующе поглядел на меня. — Среди критян нет единства, они борются друг с другом, ссорятся из-за прав, торгуются из-за мелочи, испытывают друг к другу зависть из-за воды и пашни, голодают и не думают о том, что всегда будут существовать четыре непохожих Крита.

   — Четыре непохожих Крита? — ошарашенно переспросил я.

Отец неодобрительно покачал головой.

   — Сейчас тебе тридцать, ты охотишься и волочишься за женщинами, и кроме этого у тебя нет никаких серьёзных интересов. На Крите преобладают горы и равнины. Они делят остров на четыре части. Существует четыре крупных центра правления, средоточием которых являются дворцы, царские города. В одних на первом месте обработка сельскохозяйственных угодий, в других — разведение скота. Ещё накануне грандиозного наводнения жители Лариссы постоянно враждовали с жителями Кносса. Жители Северного Крита враждуют с жителями Южного Крита, жители Востока — с жителями Запада. Это опять четыре Крита. Но что меня очень привлекает в критянах, так это то, что они придают религии неведомую до сих пор окраску. Главная её забота — и это я считаю положительным — о жизни, а не о смерти. Даже силы преисподней молят о помощи там, где воздух самый свежий, а свет — самый незамутнённый, — на вершинах гор. Свои крупные храмы они ориентируют с учётом восхода светил. Это трудно понять, но по счастливому стечению обстоятельств культура на Крите, в этой крестьянской стране, создаётся художниками. Таков этот народ, — взволнованно сказал отец, — который сильно привержен земным богам, проповедует такт, поэзию, изящество, чувство изысканности. Всё это можно было бы назвать почти чудом.

В дверях тронного зала появился офицер. Почтительно остановившись, он взглянул на меня и сказал:

   — Твоя мать, царевич, желает говорить с тобой.

Отец дал мне разрешение уйти.

Когда я вступил в приёмную матери, на подушке возле её ног опять лежала собачка, чернокожая рабыня стояла с опахалом в руках, отгоняя мух и освежая воздух. Особому придворному было, похоже, поручено следить за тем, чтобы мать узнавала только то, что ей можно было знать, чтобы не нарушался установленный церемониал и ей оказывались надлежащие почести.

   — Ты отправишься на Крит, — сказала она, ответив на моё приветствие.

Я промолчал, скривив губы.

   — Ты рад?

   — Чему? — спросил я.

   — Тому, что очутишься на Крите, — удивилась она.

   — Как я могу радоваться тому, о чём не имею представления, о чём при дворе ходят только слухи? В этих слухах чаще всего одна только ложь.

   — Отец желает, чтобы ты завоевал Крит.

   — Тогда ему следовало бы сказать об этом мне, а не тем людям, которым нет до этого совершенно никакого дела. Любой раб знает больше меня. Вас удивляет, что я целиком поглощён охотой й женщинами. А разве вы пытались пробудить во мне интерес с чему-то иному? Ты родила троих сыновей и недовольна их образом жизни. Сделала ли ты что-нибудь, чтобы твои сыновья получили хоть какое-то поручение? Ладно, я знаю, что я — старший сын царя. Но этим всё и ограничивается...

   — Твой отец не раз позволял тебе принимать участие в переговорах и торжественных обедах, демонстрируя тебе свою благосклонность.

   — Видишь ли, матушка, — миролюбиво заметил я, — несколько дней назад я наблюдал в мастерских ремесленников за работой кожевников. Они изготавливали сандалии, набедренные повязки, культовые одеяния, щиты, шлемы, футляры, оснастку судов и много другого. Шкуры они дубили маслом и разнообразными минеральными и растительными веществами. С помощью морской соли они размягчали приставшее мясо и удаляли его, известковым молоком сводили шерсть. В одном месте кожу промывали, в другом дубили дубовой корой. В объёмных чанах лежали чернильные орешки, жёлуди и стручки акаций, чтобы предохранить кожу от гниения и придать ей водонепроницаемость. Некоторые куски натирали оливковым маслом или коптили. Я видел, как несколько мужчин стояли кружком и снимали шкуру с крупного быка. Группа ремесленников занималась изготовлением исключительно мешочков для фаллоса в форме раковины. Все они, вплоть до последнего юнца, знали, что им следует делать, — сказал я почти сердито и повторил ещё раз: — Все знают, что им следует делать, и только я, сын царя, этого не знаю. А теперь вы заявляете, что я должен завоевать Крит. Не пора ли, матушка, — серьёзно сказал я, — поговорить со мной откровенно?

Рабыня протянула ей собачку, и, пока та лежала у неё на коленях, с благодарностью облизывая ласкающие её руки, мать промолвила как бы вскользь, словно разговаривая с собакой, что это дело мужчин и она этого решать не может.

   — Почему же ты спрашиваешь меня, радуюсь ли я, что еду на Крит, хотя от придворных тебе наверняка известно, что со мной об этом пока никто не говорил?

   — Крит знает универсальные истины — те истины, которые неподвластны времени. Там любят жизнь, наслаждаются театром, мистериями, принимают участие в состязаниях. Египтяне завидуют критянам из-за их познаний в области лечения растениями, обращения с числами и наслаждения танцем.

Я поклонился:

   — И это всё, что ты хочешь мне сказать?

В ответ она слегка улыбнулась:

   — Каждый человек должен идти своим путём. Чтобы знать, куда идти, нужно знать, чего хочешь.

   — И что же хочу я? — упрямствовал я.

   — Наконец сделать что-то, что-то доброе.

   — И всё это на Крите?

Мать кивнула.

   — Этот необычайно интересный остров сейчас в беде. Спаси людей, приведи их к счастью. Там у тебя появятся и друзья и враги. Над тобой станут насмехаться, но любая радость, которую ты подаришь, станет для тебя наградой.

Появившийся служитель сообщил, что меня ещё раз желает видеть отец.

И вот я снова стоял перед ним в ожидании, когда он заговорит со мной.

   — Через четыре дня вы отправитесь на завоевание Крита, — сурово приказал он. — Твоя задача — высадиться в Ираклионе, порту Кносса, занять его и Кносс. Я дам тебе четыре боевых корабля и два судна с припасами. Твой брат Сарпедон захватит Маллию, а Радамант — Фест.

   — Могу я взять с собой свою семью, слуг и рабов? — спросил я, всем своим тоном подчёркивая, что не прошу, а требую.

   — Они — твоя собственность, — только и ответил отец.

   — Есть у тебя особые повеления, пожелания?

   — Чти нас. — Отец глядел на меня строго. — Я рад, что поручил тебе взять под нашу власть Кносс, а значит, и Крит. Всё остальное обсудишь с Кладиссосом. Не позволяй ввести себя в заблуждение и действуй энергично. Если сумеешь разобраться в проблемах, которые встанут перед тобой, то окажешься победителем. Если не будешь знать, чего хочешь, победят тебя.

Отец величественно поднялся с трона, обнял меня и сердечно поцеловал.

   — Желаю тебе много счастья, сын мой. Чти нас.

Обернувшись у дверей тронного зала, чтобы ещё раз поклониться отцу, я увидел, что он взволнованно машет мне вслед...