С часу на час в среднем дворе должен был состояться ритуал Священного брака. Манолис точно определил путь, каким мне следовало двигаться. Проще было бы воспользоваться винтовой лестницей, которая вела прямо во двор, но будет эффектнее, полагал он, если я пройду через святыню и только потом покажусь народу.
Едва забрезжил рассвет, как зазвучали рога и заворковали литавры, предвещая приближающийся обряд. Ровно за час до начала празднества запрещалось бить человека или животное. Если осуждённому на смерть преступнику удавалось доказать, что приговор ему зачитывали именно в тот час, когда повелитель земли вступал в связь с жрицей неба, ему облегчали наказание. Разве час Священного брака не был часом проявления силы и неотделимого от него великодушия?
Неожиданно мои мысли обратились к Гелике. Уже два дня я не видел своей любимой собаки. Один из рабов сообщил, будто видел, как Гелике выманила её из дворца и повела в ближайшую пиниевую рощу. Зачем она украла мою собаку, зная, как сильно я к ней привязан?
Я рассеянно вошёл в коридор, думая о маске быка, которую мне предстояло надеть, и остановился перед дверьми, вошёл в маленький, залитый светом двор и заглянул в помещение, почти мне незнакомое. В глубине его находилась ниша, закрытая каким-то занавесом. Я обратил внимание на необычный рисунок занавеса и тут обнаружил, что занавес колышется. Чья-то рука ударила по нему, запуталась в складках, и занавес упал наземь.
Моим глазам открылась неожиданная картина: в объятиях какого-то мужчины, лепеча что-то бессвязное, лежала Гелике.
— Гелике! — возмутился я.
Она тут же поднялась и принялась смущённо приводить в порядок свою одежду. Одним движением руки я заставил незнакомца, оказавшегося рабом, упасть на колени. Гелике немедленно последовала его примеру.
— Прости! — умоляюще прошептала она.
Моё негодование сменилось отвращением.
— Тебе не следовало делать это, — только и сказал я и крикнул стражу. Обоих заковали в цепи и увели прочь.
Закон требовал от меня быть беспощадным. Не прошло и часа, как Гелике насмерть забили камнями, а раба бросили в яму со змеями.
Я знал, что немало зевак прилипнет к окружающей яму стене, чтобы увидеть, как умирает человек от укуса змей. Почему, спрашивал я себя и не мог найти ответа, большинством зевак оказывались женщины?
Мои мысли опять вернулись к Гелике. Я вспомнил, как в летней резиденции моего отца, там, на материке, она, соблазнительная, вошла в мою комнату и предложила себя. Кажется, это было только вчера.
Мои мысли путались, всё чаще возвращаясь к прошлому. Хотя Гелике была очень чувственной и её можно было получить за бокал вина, она доказала мне, что любая женщина хочет, чтобы ею восхищались.
Мои мысли снова изменили направление. Ещё в юношеском возрасте я усвоил, что достаточно мне только приказать, и любой человек, будь то мужчина или женщина, безусловно покорится моей воле. Впрочем, тогда мне не хватило мужества, чтобы осуществить это на практике.
Одним своим словом я мог бы принудить Гелике совершить самые невероятные вещи. Теперь стража увела обоих: достаточно оказалось одного мановения руки, чтобы обречь их на смерть.
Я никогда не стремился добиться любви — гораздо привлекательнее для меня был сам процесс соблазнения. Что толку от девушки, которая будет делить со мной ложе, оставаясь бесчувственной, как мраморная статуя?
Перед моим мысленным взором возникла сперва Айза, затем Сарра. Припомнился день, когда я вступил в брак с Пасифаей — это была пышная церемония. Впрочем, Пасифая мне никогда не нравилась и стала моей женой исключительно по желанию отца.
На многие годы моей отрадой сделалась охота. Охотился я и за женщинами, и игра в любовь стала едва ли не смыслом моей жизни. То мне нравилась молодая жена какого-нибудь чиновника, то дочь какого-нибудь раба. Мне никогда не было нужды приказывать: я уже знал все ухищрения, позволявшие добиваться исполнения моих желаний. Немалую роль играло и то обстоятельство, что я был сыном царя, которому не смела отказать ни одна женщина. Таким образом, я всегда поступал как хотел и вёл жизнь, целиком отвечавшую моим тогдашним прихотям.
Во дворе уже начали собираться первые зрители. Хотел ли я сам этого Священного брака, или же он служил только средством, чтобы завладеть Рианой?
Я подумал о том, что должен буду овладеть ею у всех на глазах. Ещё ребёнком, бродя по домам и покоям, я видел, что мужчины и женщины предавались любви, не стесняясь посторонних. Разве не была священной эта любовь? Разве соитие не было наилучшим в человеческой жизни, как утверждали предания?
Явившиеся рабы облачили меня в праздничный наряд. Манолис, верховный жрец, надел на меня маску быка. Жрецы сопровождали меня, пока я следовал во двор. Я прошёл сквозь толпу, благоговейно воззрившуюся на меня, и был встречен жрицами луны.
Когда я уже стоял на небольшом возвышении, с другой стороны двора привели Риану в сопровождении поющих жриц.
Я видел только Риану. На голове у неё красовался убор с коровьими рогами. Её тело окутывали покрывала, слегка трепетавшие на ветру, дувшем с моря. Под ними на ней ничего больше не было. Поддерживаемая жрицами, она торжественно возлегла на алтарь лицом вверх.
Манолис читал молитвы, а жрецы повторяли их нараспев. Жрицы исполняли ритуальный танец. В чашах дымились благовонные травы; звучали флейты, и с ними перекликалась лира. Манолис отвесил нам торжественный поклон, и мы остались на небольшом возвышении вдвоём.
— Риана! — негромко позвал я.
— Минос! — нежно отозвалась она.
Я знал, что теперь каждый шаг и каждое движение должны быть в строгом соответствии с церемониалом, преданием, культом.
— Поговори со мной, — прошептал я. — Я с удовольствием бы посмотрел на тебя без маски, но это запрещено. Давай мне понять хотя бы словами, счастлива ли ты.
— Минос, Минос! — в возбуждении шептала она...
Выпустив её из своих объятий, я нежно поцеловал её, почтительно поклонился и медленной походкой вернулся в свои покои, сопровождаемый песнопениями жриц.
Словно из бесконечной дали до меня доносились не смолкавшие голоса зрителей, выкликавших моё имя. Они ликовали, потому что стали свидетелями того, как бог соединился с богиней. Снова послышалось песнопение жриц, жалобные звуки лиры и гнусавые напевы свирелей.
Я долго лежал на своём ложе и грезил. Я был взбудоражен и никак не мог найти ответа на вопрос, отчего моя душа была охвачена таким торжеством. Не потому ли, что и вокруг меня царило всеобщее ликование?
Спустя несколько дней мне пришлось отправиться в Египет. Предстояло заключить новый торговый договор с Тутмосом, новым фараоном, сменившим прежнего владыку страны Аменофиса. Астролог из жрецов сказал мне, что время для поездки благоприятное. Боги очень благосклонны к этой дате, изрёк он, а кто появится в эти дни на свет, доживёт до глубокой старости. Это очень удачный период и для беременных женщин.
Я предложил Пасифае поехать вместе со мной, но она шутливо отказалась.
— У тебя достаточно женщин, — ответила она, — и, насколько я тебя знаю, ты везде найдёшь такую, которая разделит с тобой ложе.
Дорога заняла пять дней. На рассвете шестого дня мы прибыли в египетский порт в устье Нила. Я осмотрелся. Невдалеке от места нашей стоянки шла разгрузка судна, прибывшего с Крита. Рабы таскали тюки с шерстью, амфоры с оливковым маслом, корзины и мешки с бобами и зерном.
С невольной гордостью я отметил, с каким высокомерием критские моряки поглядывали на народ, прогуливающийся по набережной.
Манолис, сопровождавший меня вместе с несколькими видными чиновниками, сообщил о приближении египтян.
Вернувшись вместе с ним на судно, я спросил, почему с нами не поехала Риана.
— Она принадлежит только богам.
— Значит, ты собираешься стать богом? — насмешливо поинтересовался я.
— С чего ты взял?
— Ведь ты так домогаешься её...
Торжественный караван приближался. Верблюдов сопровождали всадники на великолепных белых лошадях. Через три дня состоится наша встреча во дворце Мемфиса.
Дворец располагался ниже города. Путь к нему пролегал через ворота с двумя пятиярусными башнями. Стены из серого песчаника были сверху донизу покрыты резьбой. Вершину ворот венчал герб, символ фараона. Немного ниже я разглядел череду богов, которым фараоны приносили жертвы. На боковых столбах в пять рядов располагались выбитые на камне изображения богов; под ними виднелись надписи, сделанные иероглифами. На стенах каждой башни было огромное каменное изображение деда нынешнего фараона. В одной руке он держал занесённый топор, а в другой сжимал, словно пучок кореньев, несколько человек, держа их за волосы. Над ним в два ряда стояли или сидели боги. Ещё выше толпа приносила жертву, а непосредственно у вершины пилонов можно было видеть изображения крылатых змей и скарабеев.
Эти пятиярусные пилоны с утончающейся кверху трёхъярусной аркой ворот, которая их соединяла, производили гнетущее впечатление. Фрески, в которых сочетались мрачная фантазия, набожность и суровый эгоизм, уязвляли моё эстетическое чувство. У меня было такое ощущение, что вступать в этот мрак было весьма тягостно.
Крит, наоборот, был полон лёгкости и поэзии, в нём чувствовалось изящество. Чтобы осознать это, мне потребовались годы. Хотя на острове всё ещё страдали от голода, да и смерть была там самым рядовым явлением, Крит дышал радостью. Здесь, наоборот, царили высокомерие и жестокость.
Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы войти: казалось, отсюда уже не выйти, ибо жизнь здесь, похоже, полна тягот.
Через ворота, перед которыми стояли глазевшие на меня солдаты и несколько мелких чиновников, я попал во двор, опоясанный обходными галереями на одноярусных колоннах. Я увидел замечательный декоративный сад. Небольшие алоэ, пальмы, апельсиновые деревья и кедры, растущие в кадках, стояли строгими рядами, умело подобранными по высоте. В центре бил фонтан, дорожки были посыпаны разноцветным песком. Под галереями сидели или прохаживались, перешёптываясь друг с другом, видные придворные.
Сопровождаемый солдатами и мелкими чиновниками, я миновал двор и, пройдя высокие двери, очутился в зале с двенадцатью рядами треугольных колонн. Зал был просторным, но обилие массивных колонн зрительно уменьшало его размеры. Освещался он небольшими окнами в стенах и огромным прямоугольным отверстием в потолке. Здесь царила приятная прохлада. Полумрак, напоминавший предрассветные сумерки, позволял, однако, видеть жёлтые стены и ряды покрытых росписями колонн. Самый их верх украшали листья и цветы, ниже были изображены боги, а ещё ниже — люди, которые несли лики богов или совершали жертвоприношения. Эти группы рисунков разделялись иероглифическими надписями. Краски были ясные, почти крикливые: зелёные, красные и синие.
В зале собрались закутанные в белые одеяния босоногие жрецы, высшие придворные, военный министр и полководцы. Все молчали. Министр попросил меня присесть. Он сообщил, что его святейшество фараон Тутмос по своему обыкновению перед любыми переговорами приносит жертвы богам в своём храме.
Я устал и охотно последовал приглашению министра, поблагодарив за фруктовые соки и небольшие лепёшки, которые мне предложили.
Из отдалённых покоев часто появлялись то чиновник, то жрец, оповещая о ходе богослужения.
— Он только что закрыл за собой двери, — задыхаясь, сообщил наконец очередной посланец.
На лицах присутствующих, несмотря на все старания сохранить подобающее достоинство и невозмутимость, отразилось волнение и обеспокоенность.
Я услышал звон колокольчиков и лязг оружия. Первыми в зал вступили гвардейцы из личной охраны. Их было более дюжины, и они шли в два ряда. Наконец, окутанный облаками благовоний, показался сам фараон, которого несли прямо к трону. Он был немного старше меня. Фараон был облачен в тогу, его голову украшал красно-белый шлем с изображением золотой змеи, а в руке он сжимал длинный скипетр.
При появлении процессии все присутствующие опустились на колени и склонили головы. Я был осведомлён о церемониале, но остался стоять и только слегка поклонился, Разве я не был царём Кносса, повелителем Крита?
Носилки остановились перед балдахином, под которым на некотором возвышении стоял трон из эбенового дерева. Фараон с достоинством покинул носилки, мельком взглянул на присутствующих и, уже усаживаясь на трон, обвёл глазами зал, сделав вид, будто только что заметил меня.
Справа от Тутмоса стоял главный жрец, слева — судья с жезлом. Головы обоих были покрыты огромными париками. По знаку судьи все опустились на колени, и писец обратился к фараону:
— Наш господин и могущественный повелитель, — начал он, — Минос, всесильный царь Кносса, прибыл выразить вам своё преклонение!
Фараон снова смерил меня таким взглядом, словно я был зачумлён или облачен в лохмотья.
Судья почтительно поклонился и объявил:
— Жрецам, чиновникам и личной охране разрешено покинуть зал. — И первый сделал это.
Повсюду царила роскошь и безраздельно властвовали жрецы, диктовавшие едва ли не каждый пункт церемониала.
Мой дворец тоже расположен на возвышенном месте, подумал я, но в нём нет этих редких деревьев и декоративных садов. Здесь же в оформление дворов и площадей искусно вписаны кедры, ели и великолепные баобабы, которые благодаря изощрённому искусству садоводства наверняка проживут много лет и вырастут очень большими.
В этот момент Тутмос поднялся с трона, приблизился ко мне и обнял меня, как брата. Я был поражён.
— Садись, — сказал он, пододвигая мне кресло. — Я слышал, что твой народ связывает с критянами общее искусство и одна религия. Вы используете даже одинаковые суда и одни и те же торговые пути. — Он улыбнулся. — Сто лет назад обитатели Крита вторглись к вам на материк, основали поселения, а теперь вы прибыли на Крит — зелёный остров, как мы его называем. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Мой достойный отец Аменофис, — он приподнялся и благоговейно поклонился, — не раз после великого наводнения на Крите посылал туда верховного жреца, чтобы помочь населению. Мы всегда проявляли интерес к острову Кефт и поэтому называли его обитателей кефтиу. — Он опять взглянул на меня. — Иудеи, которые некогда обрели у нас родину, называли Крит Кафтором. Кафтор — небесные врата, — пробормотал он. — Может быть, горы Крита и впрямь небесные столпы?
Мы долго беседовали об обмене товарами, о праве на совместное использование портов, торговых поселений и складов. Договорились в отношении обеспечения морских судов.
— А как тебе понравился мой дворец? — неожиданно спросил фараон.
— Он просто замечательный, — не задумываясь, признался я.
— Я знаю, что и дворец в Кноссе очень красив. А как выглядит дворец, в котором ты рос? Он такой же величественный, как в Кноссе?
Я подробно обрисовал ему особенности планировки, отделки и назначения дворцов на Крите и на материке.
— Выходит, вы, микенцы, отличаетесь от критян, — констатировал он, выслушав мой рассказ. — Ваши дворцы невелики и напоминают скорее крепости. Критские же, напротив, построены с размахом, их жилые помещения и залы приёмов окружают просторный двор. — Он усмехнулся, — Для критян вы — воинственные бородатые северяне, жадные до власти, которые не признают красоты, элегантности и деликатного обращения. Вам следует объединиться. Станьте критянами в лучшем смысле этого слова, а критяне пусть позаимствуют все положительные качества микенцев. Получилось бы неплохое сочетание...
— Наши дворцы в Микенах и Тиринфе — грандиозные резиденции, — не сдавался я. — Один египтянин, однажды побывавший у нас, заметил, что мощные стены Тиринфа впечатляют не меньше, чем ваши пирамиды.
— А дворец твоих предков в Афинах? — любезно поинтересовался фараон.
— Он не столь велик, но наверняка переживёт все остальные. Наши Афины богаты и могущественны, там сосредоточена культурная жизнь. За много лет мой отец сумел собрать замечательных мастеров своего дела: гончаров, ткачей, резчиков. Живут они в нижнем городе. Впрочем, — улыбнулся я, — между вами и нами, я хочу сказать, между твоей и моей страной, есть нечто общее, но особого рода...
— Что же именно? — удивился он.
— Во избежание споров и вражды из-за наследования престола цари и их сыновья нередко женятся у нас на дочери брата.
— А у нас — даже на сёстрах, — серьёзно заметил фараон.
Мы встречались почти ежедневно, и я убедился, что Тутмос — умный и гостеприимный хозяин. Как-то ближе к вечеру мы разговорились о культе мёртвых.
— В Книге мёртвых жрецы описали всё, что нам следует знать, чтобы облегчить покойнику путь в лучший мир, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы наши тела превратились в прах, поэтому в этой книге перечислены все приёмы, которые необходимо знать, чтобы уберечь тело от тлена. Бог Анубис обучил нас искусству предохранять труп от разложения.
— Но почему тело не должно обращаться в прах? — удивился я. — Ведь всё на земле рождается и гибнет. И это происходит постоянно.
— Если тело сохранится невредимым, душа, покинувшая умершего, может в любое время, пусть даже через тысячи лет, возвратиться и воскресить его. А если покойник истлел, душа не находит приюта и обречена на вечные скитания. Пока жрецы декламируют наизусть главы из Книги мёртвых, труп тщательно бреют. Потом из него извлекают внутренности, а через нос вводят особое устройство для удаления мозгов. В теле можно оставить только сердце. Изнутри труп тщательно промывают вином и заполняют брюшную полость воском, особыми травами, корицей, жареными семенами лотоса и набивают тканью. Вместо глаз вставляют эмалевые заменители. Лёгкие, печень, желудок и кишечник, перед тем как поместить в четыре погребальные урны, непременно бальзамируют. — Он рассеянно улыбнулся. — Первым делом покойника, разумеется, прихорашивают, красят ему губы, ногти, ладони и подошвы ног. Когда всё это сделано, труп обматывают бинтами, предварительно пропитанными смолой. Среди них закладывают амулет, главным образом священного скарабея.
— А мы признаем только священного быка, — сказал я и принялся разглядывать праздничное одеяние фараона.
— А мы настолько чтим священного скарабея, что, отправившись однажды на решающее сражение, сошли с дороги, поскольку по ней два священных жука катили перед собой навозные шары. Скарабеи для нас — золотое подобие солнца. Тогда мы были готовы примириться с потерей времени и скорее согласиться с тем, чтобы столь необходимая для нас победа обернулась поражением, чем помешать жукам заниматься своей работой.
— Недавно умер мой брат Радамант, — сказал я. — Он был царём Феста. Мы положили с ним его меч, украшения, несколько золотых сосудов и скарабея, которого ему в своё время подарил жрец, прибывший к нам по твоему поручению.
— Книга мёртвых предписывает, — серьёзно ответил фараон, — что покойнику нужно дать с собой всё, чем он владел на этом свете.
— Всё? — удивлённо переспросил я.
— Да, женщинам даже их румяна и парики, мужчинам — оружие и боевые колесницы; мы даём им с собой даже мумифицированные части туши животных и вино в запечатанных кувшинах. Каждый получает и свои одежды. Писцов снабжают приспособлениями для письма и подсчёта, а мужчины получают даже статуэтки голых женщин, чтобы и на том свете они наслаждались любовными утехами.
Он скривил губы и иронически заметил, что и мёртвые должны иметь свой гарем.
Когда мы прощались, фараон задумчиво заметил:
— Кафтор — это врата неба. Со времени большого наводнения это название Крита можно перевести как «залитая лавой страна» или «затопленная страна».
Был уже вечер, когда я возвратился домой, вернее сказать, в дом, который предоставили в моё распоряжение.
Полуголые слуги, спешившие мне навстречу с факелами в руках, упали на колени, подобострастно приветствуя меня.
Я снял свои одежды и окунулся в каменную ванну. Оттуда я вышел освежённым и облачился в большой кусок ткани, скрепив его под горлом и завязав на поясе с помощью шнура. Потом я поужинал пшеничными лепёшками, финиками и кружкой лёгкого пива...
Едва я проснулся и успел подкрепиться несколькими лепёшками, как ко мне явились министр и верховный жрец, собираясь показать мне храм.
— Когда пришли гиксосы, наша страна испытала немало горя, — поведал министр. — Чтобы изгнать их, потребовались многие годы. Дед нынешнего фараона был победоносным воителем. Его победам посвящено много изображений и рукописей. Под его владычеством наша страна достигла наивысшего расцвета. Фивы стали самым благоденствующим и самым многолюдным городом на свете. Царица Хатшепсут велела воздвигнуть там сто обелисков солнца.
— Мы на Крите, — сказал я своим спутникам, когда они благоговейно замерли перед изображением быка, — любим игры с быками: ведь и у нас они — священные животные.
Вскоре мы очутились перед храмом Священного быка. Храм был воздвигнут ещё при жизни животного. Я знал, что Осирис во время своего второго пришествия на землю примет образ этого быка.
Аллея сфинксов, ведущая к храму, начиналась двумя пилонами. Перед храмом находилось кладбище священных быков, каждый из которых имел собственную могилу. Вышедший к нам жрец пояснил, что в определённые дни года или в связи со смертью Аписа и погребальными торжествами в его честь здесь собираются жители Мемфиса.
В другом храме я увидел могилу кошки. Меня поразило, что ей оказана такая честь. Её могила очень напоминала могилу человека. В голове и ногах надгробной плиты были высечены изображения богинь Исиды и Нефтиды. Надпись сообщала, что могила была сооружена «под руководством самого старшего, любимого сына фараона и верховного жреца Мемфиса Тутмоса».
Я никак не мог поверить, что этот каменный саркофаг действительно принадлежит кошке, однако Пенонурис, так звали министра, подтвердил это, сказав, что здесь похоронена любимица Тутмоса.
— Кошка? — не мог успокоиться я.
Пенонурис заверил, что так оно и есть.
— Наши владыки велят мумифицировать и помещать в небольшие бронзовые сосуды даже соколов, змей, ибисов, крыс, жаб и обычных навозных жуков. Мумифицировали и предавали земле даже ящериц — у них был собственный священный город — Крокодилополь в провинции Файюм — и все посетители были в восторге от красоты храмов, садов и прудов, где полно птиц, претендующих на мумифицирование по первому разряду.
— Значит, у вас бальзамируют не только царей, но и высших сановников и священных животных? — несколько насмешливо поинтересовался я.
Министр кивнул.
— Разумеется, каждый египтянин желает, чтобы его бальзамировали. Впрочем, для этого нужны деньги, — заметил он. — Кто не в состоянии потратиться на дорогостоящее бальзамирование, выбирает для себя дешёвое.
— Это что?
— Его проводят помощники настоящих знатоков этого искусства. Чтобы сэкономить деньги, умерших подвешивают на стенах, а после удаления внутренностей тела укладывают друг на друга в огромные чаны, каждый из которых вмещает не менее пяти трупов взрослых. Там они лежат тридцать дней в растворе соли. После этого родственники или друзья покойного забирают покойника. Кому гроб не по карману, заворачивают умершего в воловью шкуру и прилагают папирус, где написаны магические формулы из Книги мёртвых.
— А как поступают бедняки?
— Им и на том свете приходится довольствоваться малым, — цинично ответил министр. — Если близкие в состоянии приобрести гроб, на его стенке чаще всего начертана молитва только о еде и питьё. Необходимую утварь и всё прочее, чем полагается снабдить покойника, рисуют на внутренней поверхности гроба. После соляной ванны совсем уж бедных обматывают бинтами и закапывают в пустыне прямо в песок.
— Египет будет жить вечно, — взволнованно произнёс я, обходя с обоими спутниками храм и то и дело поглаживая рукой огромные колонны.
— Да, он вечен, — согласился министр. — Пирамиды тоже будут жить вечно.
— Сфинкс кажется фантастическим животным, он производит на меня впечатление существа из иного мира, — обратился я к жрецу.
Однако министр решил, что я адресуюсь к нему, и ответил вместо жреца:
— Сфинкс неусыпно стережёт пирамиды, эти последние прибежища фараонов. Он сохраняет запретные пределы и мумии фараонов, он слушает музыку планет, на краю вечности он следит за всем, что было и что ещё будет.
Назад во дворец мои носилки несли шестеро чёрных рабов. Следом за мной шли трое мужчин: первый нёс опахало, второй — мой меч, а третий — ларец с моими личными принадлежностями.
Стража, выставленная вдоль дороги, была скорее данью уважения к моей персоне, нежели средством защиты. Да и кому придёт в голову в стране с таким суровым режимом причинить зло царю Кносса?
Повсюду я видел поля, обсаженные пальмами, на которых зеленели лен и клевер, золотились пшеница и ячмень второго посева. Из хижины, прятавшейся под деревьями, появились люди с бронзовым цветом кожи. Вся их одежда состояла из набедренной повязки и шляпы, защищавшей голову от солнца.
Некоторые из них направились к каналам, чтобы расчистить их от ила или набрать воды, другие рассыпались между деревьями и кустами, собирая фиги и виноград. Голые дети играли, деловито сновали взад и вперёд женщины, облачённые в белые, жёлтые или красные одежды без рукавов. Мимо промчался конный отряд, вооружённый копьями. Затем приблизились лучники в шлемах: на левой руке они несли луки, за спиной торчали колчаны со стрелами, а в правой они сжимали топоры. За ними следовали пращники. Мешки с камнями они держали в левой руке, а в правой — короткие мечи. Сзади, отставая всего на несколько шагов, двигались два небольших отряда пехоты; один был вооружён пиками, второй — топорами.
Я невольно стал сравнивать увиденное вооружение с нашим, микенским, отмечая преимущества и недостатки того и другого, но вскоре мои мысли вернулись к более насущным делам. Мне предстояла ещё беседа с Тутмосом по поводу обмена товарами. Египет мог предложить много, чего нельзя было сказать о Крите. Египетские строители нуждались в древесине, однако наши леса, медленно растущие после грандиозного наводнения, были ещё слишком молоды, так что поставлять лес я не мог. Зато керамику мы могли производить в достаточном количестве. То же можно было сказать о небольших произведениях искусства из бронзы, слоновой кости, стеатита, фаянса и золота. Охотники покупали и нашу медь в слитках. А прежде, до наводнения, Крит поставлял масло самых разных сортов, оливки и рыбу, а также зерно, бобовые культуры и миндаль. Египет ввозил с Крита серебро, которое ценилось вдвое дороже золота. Древесиной торговали чаще всего в виде досок и бруса.
У меня возникла новая мысль. Могу ли я предложить фараону суда? Собственно говоря, Криту они были нужнее, однако теперь важно поставлять товары, чтобы получать взамен продукты питания. Но если я предложу фараону свои суда, которые быстроходнее египетских, то он сможет получить преимущество в торговле, а это было бы опасно для нас.
Неожиданно я нашёл спасительный выход. Если я воспользуюсь хорошими отношениями с микенскими родственниками и стану выменивать там изделия, которые нужны египтянам, то смогу выдавать их за критские.
Когда я отдыхал в своей резиденции, Айза и Сарра невольно подали мне полезную идею. Пока они массировали меня и натирали мазями, я придумал, что ещё мог бы поставлять в Египет: сырьё, необходимое для крашения и дубления. Критяне знали толк в приготовлении красителей, необходимых для ухода за телом и для живописных работ.
На Айзе было ожерелье из критской яшмы и горного хрусталя. Если привлечь к их добыче больше людей, можно будет поставлять и эти полудрагоценные камни.
Прибывший гонец сообщил, что сын богов, фараон Тутмос, соизволил принять меня. Я поднялся, надел парадную одежду и несколько раз оглядел себя в этом наряде. В это время Айза принялась упрашивать меня, чтобы я разрешил ей навестить деревню, где она некогда жила.
— Может быть, там есть ещё люди, которые помнят меня. Очень хочется знать, остался ли у меня здесь хотя бы кусочек родины.
Сарра оттолкнула её.
— Брось эти глупости! Ты — рабыня и не вправе высказывать никаких желаний. Повинуйся, прислуживай и ни на что большее не претендуй!
— Ах ты, грязная иудейка! — воскликнула Айза, бросаясь на Сарру. — Ты воображаешь, будто выше меня? Кто дал тебе право, дочь лживого народа, так говорить? Ты тоже всего лишь рабыня!
Гонец фараона, довольно важная персона, оттащил Сарру за волосы.
— Прекрати, чужеземка израилева племени, — приказал он ей.
Когда он сопровождал меня в зал аудиенций, я поинтересовался, отчего он так ненавидит иудеев, ведь к тому времени, когда у нас на Крите произошло страшное наводнение, большинство из них уже перебралось в Ханаан.
— Они жестоки, как гиксосы, и не знают жалости, — ответил он.
Возвратившись после беседы с фараоном, я застал в своих покоях плачущую Сарру.
— Что случилось? — участливо спросил я.
Поминутно вытирая слёзы, она поведала мне, что произошло.
— Я отправилась в храм и на пороге сняла, как предписывает закон, свою обувь и двинулась дальше босиком. Но тут меня окружили мужчины, которые потребовали, чтобы я не входила в храм с грязными, покрытыми дорожной пылью ногами. Один из них явился с тазиком воды, другой — с полотенцем. Их собралось много, и каждый норовил вымыть и вытереть мне ноги. — Она запнулась, а потом продолжила свой рассказ: — Неожиданно я увидела перед собой зеркало и своё отражение в нём. Мне были видны руки, которые после обряда омовения ног жадно щупали меня... Нет... — воскликнула она, закрыв лицо руками, и опять залилась слезами.
Пытаясь утешить, я обнял её за плечи.
— А что случилось потом? — спросил я, испугавшись неожиданно проснувшегося во мне любопытства, больше похожего на сладострастие.
— От страха я принялась отбиваться...
Я вдруг подумал: отчего Сарра и Айза до сих пор ни разу не забеременели?
Я спустился в сад и уселся на скамью. Мысли мои путались. То ли от жары, то ли от бесед с фараоном, то ли от рассказа Сарры?
Мало-помалу я успокоился и отправился к себе. Случайно или нет, но я оказался рядом с комнатой, занимаемой Саррой. Когда до неё оставалось несколько шагов, я различил звуки ударов.
Войдя в комнату, я увидел Сарру. С искажённым от ненависти лицом она колотила стоявшую перед ней на коленях рабыню-египтянку, которую приставили к ней с самого первого дня.
В первый момент я хотел отругать Сарру, но потом передумал: она смотрела на рабыню прямо зверем. Глаза её сверкали, на губах блестела слюна, а палка в её руках так и мелькала, словно сама собой.
Я двинулся дальше, размышляя о том, почему у Сарры был такой отвратительный вид, когда она сердилась.
Встретив её час спустя, я спросил, что вызвало такой гнев.
— Эта мерзавка опрокинула мои румяна!
— Разве это такой серьёзный проступок?
Сарра вначале не нашлась, что ответить, но, помедлив, призналась:
— Это ты виноват, я была сердита на тебя...
— На меня? — удивился я.
— Да, Минос. Я самая преданная твоя служанка, я твоя покорная рабыня, верная как тень. Я знаю, что я — твоя собственность, но мечтаю, чтобы ты, если любишь меня, по крайней мере, не вёл себя как господин и повелитель. Почему ты всячески напоминаешь мне о пропасти, которая нас разделяет? — Она замолчала и прикусила губу. — Ты очень любишь свою собаку — любишь до такой степени, что захватил с собой в Египет. Мне порой кажется, что она тебе ближе, чем я. Вчера ты пришёл с ней ко мне. Пробыл у меня считанные часы, и всё это время собака лежала рядом с тобой, лежала на том самом месте, которое по праву должно принадлежать мне. Я попыталась её прогнать, но она зарычала и оскалила зубы. А ты только посмеялся и нежно запустил руку в шерсть этого противного животного точно так же, как запускал в мои волосы, когда ласкал меня. И с тех пор я ненавижу эту собаку, которая отнимает у меня твои ласки. И ты всё время думаешь о бабах, — упрекнула она.
— Брось эти глупости, — сурово сказал я. — Я думаю о своём Крите, я хочу там построить такие же дома, как мы видим здесь, проложить такие же дороги. Я собираюсь дать Криту благоденствие, а с ним и счастье!
И я снова принялся размышлять о том, как устроить так, чтобы на каждое полнолуние фараон получал судно, груженное медью. Не хватало рук, чтобы восстановить нормальную жизнь. Урожаи были ещё низкие, и люди по-прежнему голодали. Когда я ездил по своим владениям, люди подходили ко мне, полубезумные от голода и жажды. Из-за пригоршни зерна или небольшой лепёшки они душили друг друга, забивали камнями.
Разве не было для меня, царя, самой насущной задачей накормить своих подданных и лишь затем снова обеспечить Кноссу и всему Криту главенство среди стран, окружающих Критское море?
Перед моим мысленным взором возникали лица людей, с которыми мне приходилось сталкиваться за те шесть лет, что я находился на Крите. Внезапно мне вспомнился Манолис. У него было лицо подлеца, страдающего многими пороками. Его присутствие бывало мне порой так неприятно, что я едва мог с ним разговаривать.
Потом я подумал о Пасифае. Она всё чаще выставляла себя на посмешище, собирая вокруг себя людей, исповедовавших самые необычные культы. Затем мои мысли вернулись к Сарре, которая тоже начала вести собственную жизнь, выставлявшую её в сомнительном свете. И вот я уже спрашивал себя, верна ли мне по крайней мере Айза, желает ли только меня?
Солнце уже клонилось к закату. Над крышами домов вдоль реки начал подниматься, постепенно густея, туман. Лёгкий ветерок понёс его на север, к морю, даря прохладу деревьям, умиравшим от жажды.
Разыскивавший меня раб передал приглашение министра. Я с благодарностью принял его, потому что этот человек уже дал мне немало дельных советов. Айза и Сарра сопровождали меня. Посадили их почему-то не рядом со мной — министр взял их к себе за стол, и это насторожило меня.
Едва я успел занять место за столом, как мне со всех сторон стали предлагать самые изысканные блюда.
— Мы любим жизнь! — воскликнул министр, поднимая кубок. — Минос, благородный царь Крита, желаю тебе, чтобы тебя всегда окружали мудрые люди! Поощряй их, поощряй музыку, искусство и храмы. — Он снова поднял кубок и спросил: — Сколько храмов в твоей стране?
Я немного замешкался с ответом. Не помню точно, кто именно как-то дал мне совет: никогда не говорить всё, что знаешь, но всегда знать, что говорить. Какой-то внутренний голос подсказал мне: «Лгать опасно, но говорить правду подчас ещё опаснее».
Поэтому я сказал полуправду:
— Южнее моего дворца в Кноссе расположена летняя резиденция. Там лежат в руинах остатки культового сооружения, а поблизости некрополь, которым я собираюсь воспользоваться со временем для своей семьи. Мы, критяне...
— Ты — микенец, — учтиво, но решительно прервал меня египтянин.
— Каждый — то, что он есть, или, — я добродушно улыбнулся, — то, чем хочет быть. Верно, я прибыл из Афин, я — из микенцев.
Я замолчал. Мои мысли обратились в прошлое, в те дни, когда я появился на Крите. Я сразу полюбил его. Он был таким суровым и приветливым, таким древним и таким пленительно юным, таким жестоким и таким прекрасным, таким преходящим и в то же время вечным. Это была страна, которую боги любили и не могли не дать ей снова своего благословения.
— Только от меня зависит, кем стать, — продолжил наконец я. — Если я явлюсь на Крит диктатором, меня не будут любить, если же я приду спасителем и помощником, меня будут уважать. Я знаю, что стану критянином.
— Сколько у тебя жён? — поинтересовался хозяин.
— Одна и несколько наложниц. — Зная, что египтяне считают за счастье иметь много детей, я сказал с известной долей тщеславия: — У Пасифаи, моей жены, благословенное лоно. Она родила мне четырёх дочерей и четырёх сыновей.
— Почему первыми ты называешь дочерей?
Я замялся, не зная, как ответить, а потом беспомощно сказал, что в жизни мужчины женщины подчас играют очень важную роль.
— Для нас, египтян, важны сыновья, а дочери, — он ухмыльнулся, — всего лишь побочный продукт.
Я хотел было возразить ему, что и дочери имеют право на существование, однако он прервал меня, заявив, что они привлекательны для него только в тех случаях, когда делят с ним ложе.
Заметив моё удивление, он объяснил, что в Египте на такое совокупление смотрят как на соитие с богами:
— Если женщина забеременеет, от этой связи появляются на свет дети бога. Один мудрый писец посоветовал мне хорошо обращаться с женщинами. «Наполни их тело, — сказал он. — Прикрой им спину. Радуй их сердце, пока ты жив».
Он сделал знак музыкантам, которыми тоже были женщины, стоявшие друг против друга кто с лютней и арфами, кто с флейтами в руках. Зазвучала музыка.
Министр привлёк к себе жену, нашёптывая ей ласковые слова, а потом обернулся к рабыне, которая ему прислуживала. Как и остальные рабыни, она была почти нагая, и мне стало неловко смотреть, как непринуждённо он прижался щекой к её грудям.
— Сразу видно, что ты представитель иной культуры, Минос!
Празднество, устроенное в мою честь египтянином, продолжалось. Музыканты играли, девушки танцевали. То и дело подавали вино, и мне со всех сторон протягивали самые разнообразные лакомства.
Чтобы развлечь меня, свои трюки выделывали акробаты. Какой-то заклинатель змей, решив доставить мне удовольствие, попытался положить мне на плечи крупную кобру.
Айза и Сарра танцевали. Первой выступила Айза с танцем живота — это ритуальный танец, исполняемый в Египте во время разлива Нила.
Затем флейты и арфы зазвучали громче, и Айзу сменила Сарра. Она забыла об окружающих и видела только меня. Её танец был очень грациозным, и когда она откидывалась назад, её груди двигались в такт музыке, а лоно отчётливо обрисовывалось под воздушным одеянием. В этом зрелище не было ничего вульгарного — это была мистерия, доставлявшая к тому же массу удовольствия зрителям.
Но жена министра громко обратилась к своему мужу:
— Ты не должен допускать, чтобы здесь танцевала иудейка. Это наносит бесчестье нашему дому!
Сарра, несомненно слышавшая эти слова, тем не менее запела немного в нос жалостливую песню.
В зале появился старик, которого министр представил как своего отца.
— Гоните прочь эту иудейку! — воскликнул старик. — Она колдунья. Своим чародейством она задержит разлив Нила. А что наша страна без воды?
Жена министра вскочила и выпроводила старика из зала. В следующее мгновенье вышел жрец и, подняв руку, призвал к тишине:
— Ежегодно с приходом месяца тота Нил начинает разливаться. Разве хоть раз было иначе, хотя в нашей стране всегда было много чужеземцев? Чем злобствовать, лучше молитесь! Разве вам когда-нибудь приходилось слышать, чтобы женщине удавалось воспрепятствовать воле богов? Чем крепче будет ваша вера, чем больше будет ваше смирение, тем скорее вы узрите знак божественной милости!
Вскоре мы вышли во двор. Небо уже было усыпано яркими звёздами, такими близкими, что их, казалось, можно достать рукой.
Певец, недавно восхвалявший красоту Айзы, неожиданно запел снова. Я не смог сдержать улыбку, потому что на этот раз он превозносил красоту Сарры.
Едва он смолк, как кто-то воскликнул с раздражением:
— Ты поёшь хвалу иудейке, глупец, а она своим колдовством препятствует разливу Нила!
Сарра пересекла двор, стараясь разглядеть обидчика.
— Будь ты проклята, чужеземка, чьи грехи останавливают воды Нила!
— Эта грязная иудейка мешает разливаться водам Нила! Горе нам! Голод и нищета постигнут Нижний Египет!
— Глупцы! — возмутился министр. — Сколько раз чужестранцы, которые находились у нас в плену и изнемогали от непосильного труда, могли насылать на нас проклятья! Да разве любой из них не отдал бы жизнь, лишь бы над Египтом никогда больше не всходило солнце и Нил не разливался в начале года, как ему положено? Что проку от ваших молитв и проклятий? Да и зачем женщине, которая благоденствует рядом со своим господином, царём Крита Миносом, насылать на нас несчастье?!
— И всё же Моисей, пророк иудеев, наслал на Египет тьму и мор! — возразили ему.
— Перестаньте, египтяне! Поверьте мне! Возвращайтесь в свои жилища! Прежде чем вы переступите порог своего дома, Нил начнёт разливаться!
Ночной ветер шевелил листья пальм. На окружающие нас белые стены падали причудливые тени.
— Вижу свет! — пронзительно закричала вдруг какая-то женщина.
Все бросились к дверям, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Всё верно — на башне Мемфиса действительно горел огонь.
— Нил поднимается, Нил поднимается! — ликовали кругом.
Мы спустились на берег, где уже пылали многочисленные огни...
Месяц тот сменился месяцем паофи, который приходился на вторую половину июля. Воды Нила, сперва зеленоватые, теперь сделались белёсыми, а затем красноватыми. Дворцовый мерный бассейн в Мемфисе показывал уровень воды почти в два человеческих роста. А Нил продолжал разливаться, каждый день его уровень повышался на ширину двух ладоней. Самые нижние поля оказались уже затопленными, с остальных спешно убирали лен, виноград и хлопок. Там, где утром было ещё сухо, к вечеру плескались волны. Шаг за шагом они отвоёвывали у пашни всё больше площади. Когда вода добиралась до обширных низин, на их месте возникали небольшие озёра.
Куда ни бросишь взгляд, повсюду расположенные на холмах небольшие имения превратились в труднодоступные острова. Иной раз, отправляясь утром из дому пешком, человек возвращался вечером на плоту. Число лодок и плотов значительно увеличилось. В воздухе стоял шум от поднимающейся воды, слышались крики испуганных птиц п вдохновенное пение людей.
В период с половины сентября до половины октября поды Нила достигли максимального уровня, после чего он стал постепенно снижаться. В садах рабы собирали плоды тамариндов, финики и оливки, повторно зацвели деревья.
Фараон удовлетворил мою просьбу, и я получил возможность отправиться в Фивы. Для этого путешествия было выделено больше десятка великолепно украшенных судов. Меня не оставляло желание, которое я ещё ребёнком высказывал Гайе, — строить города и порты и прокладывать дороги. Теперь я увижу город, столицу. Именно из Фив началось изгнание гиксосов и восстановление Египта. Удастся ли мне когда-нибудь стать единовластным повелителем Крита? Радаманта, правда, уже не было в живых, но за его наследство боролись несколько его сыновей. Беспокоил меня Сарпедон, прирождённый интриган, я чувствовал, что мне ещё предстоит изнурительная борьба с ним.
Я забыл обо всём, любуясь красотой ландшафта. Когда мы поднимались вверх по Нилу, я обратил внимание, как узка его долина. Позади полей, засеянных хлопком и сахарным тростником, непрерывно тянулись пустыни: Аравийская — по левую сторону и Ливийская — по правую. Удобно устроившись, я слегка задремал... Внезапно перед моими глазами, подобно миражу, возник мой брат Сарпедон.
Я спросил, что ему надо.
— Как шторм гонит птиц в пустыню, так и злость прибивает человека к берегу несправедливости. Ты удивляешься поведению своих жрецов, подозреваешь их, утверждаешь, что они невозможны, а между тем ты сам невозможен.
— Я не понимаю тебя.
— Ты, царь, имеешь много женщин. Чем же тебя так привлекает эта иудейка Сарра?
— Ты говоришь словами матери! — посетовал я.
— Твоя достойная мать души в тебе не чает. Верно, Сарра ей не по душе. Из чувства противоречия я сказал ей, что мне нравится твоя Сарра и в шутку заметил, что ты однажды подарил мне свору охотничьих собак и двух сирийских лошадей, которые тебе наскучили. Так что я жду, пока тебе не наскучит и эта женщина Израилева племени и ты не отдашь мне её в наложницы.
— Что ж, ты верен себе.
— А ты мало-помалу стареешь. Не понимаю, ты мог бы иметь самых красивых девушек, а отдал своё сердце иудейке, которая уже начала покрываться морщинами. Что с тобой творится? Ты мог бы не только пить лучшие вина, но и купаться в них. А между тем пьёшь скверное солдатское вино и питаешься, как они, сухими лепёшками, натёртыми чесноком. Откуда у тебя такой грубый вкус? Ты самый видный царь Крита, многие женщины сочли бы за счастье готовить тебе пищу. Ты выставляешь себя на посмешище не только тем, что протягиваешь руку за едой, но ещё больше тем, что сам умываешься и одеваешься. Ох, Минос, Минос, — вздохнул он, — что будет с твоим царством, если ты живёшь как простой крестьянин?
Какой-то шум заставил меня вскочить на ноги. Может быть, я заснул? Я посмотрел туда, где стоял Сарпедон, но там никого не оказалось...
Плавание по Нилу утомило меня. Хотя ночами я хорошо спал, а слуги и рабы заботились обо мне наилучшим образом, я был рад, когда мы достигли цели путешествия. На землю Фив мы ступили около полудня.
Любовь египтян к роскоши проявлялась в грандиозных храмах. Моё воображение поразил лес колонн в храме Амона: я насчитал их больше сотни. Потом я увидел высочайший обелиск Египта. Он был изготовлен из красного гранита по распоряжению царицы Хатшепсут, единственной женщины на египетском троне, на шестнадцатом году её правления.
На следующий день мы переправились на другой берег Нила и поскакали к городу мёртвых Фив. Там, на западной стороне, где солнце садилось в пески пустыни, было царство отошедших в вечность. Целый городской квартал трудился над жилищами мёртвых: в глазах рябило от множества ремесленников, ваятелей, бальзамировщиков, каменотёсов и рабов.
Я увидел холм, изрытый подобием кроличьих нор. Там находились могилы министров и придворных. Стены гробниц покрывали росписи, изображавшие охоту на птиц, сбор налогов, уборку урожая и прочие сцены повседневной жизни.
Оказалось, богачи сооружали себе гробницы ещё при жизни, заставляя художников изображать на стенах даже сцены собственного погребения.
Мне было известно, что во многих странах обилие детей считается наивысшим счастьем, дарованным богами, но тем не менее удивился, услышав от офицера, не отходившего от меня ни на шаг, что один фараон имел семьдесят девять сыновей и пятьдесят девять дочерей.
В последний день моего пребывания в Фивах я пожелал посетить оставшуюся незаконченной гробницу архитектора, который создал для Хатшепсут чудесный храм. Мне показалось, что я вижу сон: я прочёл, что работы были прекращены на двадцать девятый день четвёртого месяца разлива Нила. На потолке гробницы была изображена карта неба. Созвездия были воспроизведены совершенно верно, особенно удивило меня точное воссоздание Сириуса.
Узнав, что я не египтянин, сторож объяснил мне, что в Египте вся жизнь, особенно сельскохозяйственные работы, зависит от Нила. Он разливается всегда в одно время. Один гениальный жрец, живший, вероятно, в Мемфисе, даже оставил для крестьян календарь, в котором восход Сириуса знаменует начало официального года и возвещает начало земледельческого цикла.
Чтобы я мог вернуться в Мемфис, фараон послал за мной быстроходный парусник.
Наступил месяц тоби — конец октября и начало ноября. Уровень воды в Ниле понизился, превышая обычный всего на полтора человеческих роста, и каждый день освобождал от разлившейся воды всё новые участки тяжёлой чёрной земли. Там, где вода отступила, тут же появлялся узкий деревянный плут, запряжённый парой волов. За ним шёл крестьянин, а следом — сеятель. Проваливаясь по щиколотку в ил, он разбрасывал семена пшеницы.
Настал последний день моего пребывания в Египте. Рабы уже привели в порядок мой багаж, а я отправился прощаться с фараоном, министрами и верховным жрецом.
Возвращаясь в свою резиденцию, я думал о Сарре. Она отправилась вызволять из тюрьмы старика иудея, посаженного за оскорбление верховного жреца. Я добился его прощения, пользуясь своим положением гостя фараона. Сарре давно пора уже было вернуться. Я спросил у одного раба, не видел ли он её. Тот почтительно ответил, что она недавно возвратилась вся в слезах и уединилась в своей комнате.
Я тут же направился к ней и замер в изумлении. Такой я её ещё ни разу не видел. Она лежала на полу, дрожа как в лихорадке, волосы её были в полном беспорядке, а руки бесцельно шарили по пёстрому ковру.
— Что случилось? — с тревогой спросил я.
— Я забрала иудея из тюрьмы и передала родственникам, поджидавшим его возле ворот. Когда я возвращалась назад, за мной увязался какой-то человек. Я испугалась и попыталась избавиться от преследователя: наняла комнату в первой попавшейся гостинице. Заперев за собой дверь, я прилегла немного отдышаться. Потом я решила вымыться. На маленьком столе я заметила кувшин с водой и таз для умывания. Едва я приступила к мытью, как дверь в мою комнату отворилась, хотя я её заперла, и появился мой преследователь. Я крикнула, чтобы он немедленно оставил мою комнату, но он не уходил. Он попробовал распустить руки, но я ударила его кулаком. Он был сильнее: перехватил мою руку, а другой рукой попытался схватить меня за грудь...
— Он обесчестил тебя? — сердито прервал я Сарру.
Она опять залилась слезами.
— Он решил, что уже овладел мною, но я в отчаянии ударила его в грудь кинжалом, с которым никогда не расстаюсь, — сказала она едва слышно, почти шёпотом.
— Правильно, — похвалил я.
— Ты только подумай, Минос, — продолжила она упавшим голосом, — я, рабыня, иудейка, возможно, убила свободного египтянина. Наверное, я навредила тебе...
— О чём ты говоришь! — возмутился я и немедленно отправился к министру.
Я рассказал ему об этом случае с Саррой и потребовал освободить её от наказания. После долгого молчания он ответил:
— Смысл всякого наказания, Минос, в том, чтобы люди уважали законы, так что оно имеет воспитательное значение. Что скажет мой народ, узнав, что какая-то критская рабыня безнаказанно убила египтянина? Конечно, ты наш гость, благородный Минос, но я тоже обязан уважать законы. А ты, царь, веришь в необходимость наказаний?
— Да.
— Рад слышать. Многие из ложно понятого милосердия полагают, что лучше простить и забыть. Когда говорят, что прощенье — божье дело, это означает, что только богам дано право прощать. А люди должны карать преступления для блага человечества. Вот подлинная справедливость и подлинная мораль. И не стоит забывать, — он внимательно посмотрел на меня, — что твоя рабыня — иудейка, а в их религии существует заповедь: «Око за око, зуб за зуб».
Я осторожно ответил:
— В Афинах у меня был учитель, с которым я нередко беседовал о необходимости законов и наказаний. Он считал, что нужно различать два вида преступлений — умышленное и неумышленное. Он утверждал — я долго не понимал этого, — что многие совершают предосудительные поступки неосознанно. Если это верно, значит, некоторые преступления совершаются в конечном счёте не по доброй воле.
— Твоя рабыня должна быть наказана за смерть человека.
— А разве этот человек не убил себя сам? — спросил я.
— Как тебя понимать?
— Тот, кто подвергает себя опасности, может от неё погибнуть. Не стоит нападать на женщину, ибо у неё может оказаться кинжал для самозащиты. Вор обязан иметь в виду, что встретит отпор. Он уподобляется человеку, который входит в клетку со змеями и рискует быть укушенным. Он и был укушен, — строго добавил я. Потом я посмотрел прямо в глаза министру: — Все мы должны судить по справедливости, а царь должен служить образцом справедливости. Я тоже человек и у себя на Крите совершаю регулярные паломничества в пещеру Ида. Я намерен издавать мудрые законы, — сказали, помолчав. — Когда-нибудь обо мне скажут, что я был справедлив. Пусть знает любой критянин, что я издаю лучшие законы. А в этой пещере я получаю важные импульсы.
— Лучшие законы... — повторил египтянин. — Что значит лучшие законы?
— Закон обязан защищать.
— От чего, от кого?
— Право — это защита одного человека от другого. Право признано стоять на страже морали. Возможно, оно выражает стремление к справедливости. Закон защищает право, однако не будь людей — многих людей, — образцово выполняющих требования законов, дело с законами обстояло бы не лучшим образом.
Вернувшись в свою резиденцию, я всё ещё кипел от гнева. Крепкое вино, которым меня угощал министр, сделало своё дело. Я улёгся на кровать и только закрыл глаза, как вдруг передо мной возникла очень юная прекрасная танцовщица. Вся её одежда состояла из тонкого, как паутина, покрывала и венчавшего лоб золотого обруча, который очень шёл ей.
— Кто ты? — спросил я, изумлённый её появлением в моей спальне, несмотря на множество рабов, охранявших дом.
— Я — жрица, и мне поручено служить тебе.
— Как ты собираешься это делать? Я устал и сильно раздосадован!
— Подойди сюда, сядь, — попросила она, подводя меня к креслу. — Я встану на цыпочки, чтобы быть выше твоего негодования. Этим покрывалом, которое я велела освятить, я прогоню от тебя духов гнева. Прочь! Прочь! — воскликнула она, принимаясь кружиться вокруг меня в танце. — Прочь! Прочь! — Она порхала возле меня не слишком близко и не слишком далеко. — Позволь моим рукам отогнать от твоего чела мрачные тучи, — шептала она, — а моим поцелуям — вернуть прежнюю ясность твоим глазам! Разве ты не слышишь, как бьётся моё сердце?
И, не переставая нежно целовать меня, она снова принялась порхать вокруг, напоминая то лебедя, расправившего крылья, то бабочку, вьющуюся перед моими глазами.
— Тихо, тихо! — попросила она, когда я попытался что-то спросить. — Любовь требует тишины, такой тишины, что перед ней должен утихнуть самый сильный гнев.
Я потянулся, чтобы обнять её.
— О нет, этого тебе нельзя, — отстранилась она.
— Почему?
— Я — жрица великой богини Астарты. Сперва ты должен воздать должное моей покровительнице, принести ей жертвы, прежде чем она позволит тебе целовать меня.
— Но ведь ты можешь...
— Я могу всё, потому что я — жрица. Проси мою покровительницу о благосклонности, и я охотно подарю тебе своё расположение.
— Зачем ты пришла ко мне?
— Чтобы прогнать твой гнев. Я добилась этого, благородный царь, и теперь ухожу.
— Где живёшь ты и твоя покровительница?
— В храме Астарты. Когда наступит полнолуние, со всех сторон стекаются мужчины, чтобы поклоняться ей. Они приносят жертвы, а мы, жрицы, благодарим их.
С лёгким сердцем я поспешил в сад на поиски Сарры. Но слуга сообщил мне, что её забрали в тюрьму...
Отправившись в дворцовую тюрьму, я вскоре отыскал Сарру. Она сидела в углу мрачного помещения, где, помимо неё, томилось ещё множество несчастных. Все узники были совершенно беззащитны перед мириадами чёрных мух — настоящего проклятья Египта. Они облепляли нос, рот, глаза людей, покрывая их лица словно чёрной шевелящейся коркой. Бедняги были закованы в цепи и не имели возможности отогнать насекомых. Воздух был отравлен испарениями множества тел, пропитанных пылью и песком; стояла невыносимая жара.
Я не мог преодолеть отвращения при виде того, как здесь обращаются с заключёнными. Преисполненный праведного гнева, я схватил надзирателя, который тыкал заострённой палкой в молодую девушку, и приставил к его горлу кинжал.
— Ты немедленно освободишь эту женщину, — потребовал я, указывая на Сарру. — Считаю до трёх, — громко произнёс я. — Раз... — сделал паузу и продолжил: — Два, — взглянул на него и уже приготовился считать дальше.
Надзиратель заскулил, словно побитая собака, и разомкнул кандалы на руках и ногах Сарры. Я поднял её, согнал мух с её лица и, взяв за руку, вывел из тюрьмы, пиная ногами ползущего передо мной на четвереньках надзирателя.
К нам поспешил старший надзиратель. Я влепил ему пощёчину, объяснив, кто я, и, сбив с ног подскочившего охранника, покинул тюрьму.