Не желая встречаться с Беарнцем до свидания с королевой-матерью, Генрих III был рад всякому предлогу выиграть время и поэтому, вместо того чтобы приблизиться к Генриху Наваррскому, направился к пленному англичанину. Но его план был разрушен.

Генрих Бурбон уступил наконец просьбам и убеждениям Росни, который описал ему все бедствия, в которые упорство короля Наварры должно было повергнуть его самого, его народ и религию, и решил положиться на великодушие короля. Поэтому, как только Генрих III направился к Блунту, он пришпорил лошадь и поспешил к нему навстречу.

Встреча двух монархов внешне была самой дружеской и любезной. Хотя каждый из них втайне не доверял другому, оба сочли, однако, благоразумным принять вид безграничного доверия и дружбы. Притворство не было в характере откровенного и прямого Бурбона, но, зная по опыту вероломство Валуа, он был настороже, понимая, что только лишь действуя тем же оружием, что и Генрих, он может надеяться извлечь какую-либо выгоду из этого свидания. Приблизившись к королю, Беарнец соскочил с лошади и протянул руку.

Но Генрих III при его приближении заставил свою лошадь попятиться назад.

— Извините, брат мой, — сказал он с любезной улыбкой, — мы отсекли бы свою правую руку, если бы подозревали ее в ереси, и мы не можем согласиться пожать вашу руку, зараженную этой проказой, прежде чем не услышим от вас заверений, что вы прибыли сюда как блудный сын, чтобы признать свои заблуждения и просить снова принять вас в лоно нашей святой католической и апостольской церкви.

— Государь, — отвечал Бурбон, — я должен признаться, что мое положение очень сходно с положением той несчастной особы, о которой вы сейчас упомянули. Теперь у меня более забот, чем денег, более надежды, чем веры, более уважения к вашему величеству, чем к религии, которую вы мне предлагаете.

— И более любви к любовнице, чем к жене, — сказал Шико. — Вы правы, кум, наш Беарнец никогда не спасется, если только мы не вернемся к старой религии язычников, воздвигавших алтари Венере.

— Конечно, негодяй, я не буду еретиком в религии, в которой божество — красота, — отвечал, смеясь, Бурбон, — и в этой галерее святых красавиц, которых я там вижу, нет ни одной, которой я смог бы отказать в обожании.

— Ну, я могу назвать одну, — сказал шут.

— Попробуй!

— Королеву, вашу жену!

Даже Генрих III не смог удержаться, чтобы не принять участия во всеобщем веселье, вызванном выходкой шута.

— А! Шут! — вскричал Бурбон, смеясь громче всех. — Только твой дурацкий колпак спасает тебя от моего гнева.

— Мой дурацкий колпак лучшая защита, чем шлемы многих рыцарей, — отвечал Шико. — Из любви, которую я питаю к королеве Наваррской, я согласен променять колпак на твой шлем и даже дам впридачу мою погремушку. И то, и другое тебе понадобится в твоей будущей встрече с Кричтоном.

— Не хочешь ли прибавить самого себя? — спросил Бурбон.

— О! Конечно нет! — отвечал шут. — Это значило бы променять господина на слугу, прево на пленника.

— Что же ты, кум! — сказал насмешливым тоном Генрих. — Неужели ты так слеп, что не понимаешь своих выгод и останешься у нас, когда тебе сделаны такие блестящие предложения нашим Наваррским братом? Подумай, какую важную роль ты бы смог играть на синодах гугенотов.

— Я никогда не прыгаю, не взглянув вперед, кум, — отвечал Шико. — Это дело умных — искать опасности. Я — дурак и предпочитаю мирно оставаться дома.

— Видите, брат мой, — сказал Генрих III, обращаясь к Беарнцу, — и дурак может давать иногда умные советы. Можем мы теперь спросить вас, какому счастливому обстоятельству обязаны мы неожиданной честью видеть вас? Мы, видимо, ошибались в вас и в ваших поступках. Нам говорили, что вы враг, а мы находим в вас лучшего друга. Нас уверяли, что вы стоите во главе армии, разрушающей и жгущей наши города, что в последнее время вы укрепляетесь в стенах По или Нерана, а мы вдруг встречаем вас в Лувре и притом с самыми мирными намерениями. Видите, как можно ошибиться!

— Но ваше величество не ошибается в моей дружбе, — отвечал Бурбон сердечным тоном. — Не угодно ли будет вам удалить на время ваших спутников?

— Извините, брат мой, если мы удержим нашу свиту, — отвечал Генрих III. — Нам хочется расспросить этого дерзкого негодяя, — прибавил он, взглянув на Блунта. — Вы можете, если хотите, передать вашу историю нашему духовнику, заботам которого мы вас поручили в надежде, что ему удастся обратить вас.

— Вашему духовнику, государь? — вскричал Бурбон, нахмурив брови.

— Вы не замедлите воспользоваться его увещаниями и в третий раз избавиться от всех угрызений совести, — сказал Шико. — Лаконичное послание покойного короля Карла IX к вашему кузену Конде имело и другие достоинства, кроме своей краткости.

— Какое это было послание, кум? — спросил Генрих III, притворяясь несведущим.

— Обедня, смерть или Бастилия! — отвечал шут. — Наш Беарнец должен вспомнить об этом, потому что приблизительно в ту же эпоху он отрекся от кальвинистской ереси.

— Ventre-saint-gris! Негодяй! — вскричал в бешенстве Бурбон. — Если ты не удержишь свой дерзкий язык, то ни твое ничтожество, ни присутствие твоего господина не спасут тебя от заслуженного наказания!

Испуганный угрожающим видом короля Наваррского, Шико прикусил язык и поспешил скрыться за Генрихом, которого его выходка наполнила тайной радостью.

— Так как вы отказываетесь сообщить нам причину вашего визита, брат мой, — сказал Генрих самым любезным и вкрадчивым тоном, — мы не будем более на этом настаивать, но мы надеемся, что вы не откажетесь пробыть с нами до банкета.

— Желание вашего величества для меня закон.

— И так как у вас нет другой свиты, кроме барона Росни, то мы предоставляем вам выбрать шестерых наших дворян, которые постоянно будут находиться при вас.

— Я понимаю так, что я пленник.

— Я не говорил этого, брат мой. Выбирайте же вашу свиту.

— Мой выбор уже сделан, государь. Я назову только одного — шевалье Кричтона и предоставлю ему выбор остальных.

— Настоящий выбор рогоносца! — пробормотал Шико.

— Вы не могли сделать лучшего выбора, — заметил с улыбкой Генрих III.

— Да, я тоже так думаю, — сказал Бурбон.

— А я просто уверен в этом, — прибавил Шико. — Королева Маргарита будет в восторге от вашего великодушия.

— Молчи, кум! — сказал Генрих III. — А теперь, брат мой, — продолжал он тем медовым голосом, который для знавших его был более опасен, чем самые бурные порывы гнева, — турнир окончился, и вам не нужна более ваша шпага, поэтому мы предлагаем вам поручить ее тому, кого вы назначили предводителем вашей свиты.

— Мою шпагу, государь? — вскричал Бурбон, делая шаг назад.

— Да, вашу шпагу, брат мой, — отвечал Генрих III. Король Наваррский оглянулся вокруг. Со всех сторон он был окружен опасностями. Арена, посреди которой он находился, была окружена лесом пик и копий. Над алебардами швейцарцев виднелись секиры шотландцев, а над секирами блестели копья гасконцев д'Эпернона. Направо разворачивался блестящий строй молодых дворян под предводительством Жуаеза, налево виднелась многочисленная свита герцога Неверского. И это было еще не все. Тесные ряды королевской гвардии окружали со всех сторон арену, держа руки на шпагах и устремив глаза на Генриха Бурбона. Увидев все эти враждебные приготовления, он обернулся к своему советнику Росни, стоявшему позади него. Они не обменялись ни одним словом, ни одним жестом, но монарх понял смысл сурового молчания своего советника.

В эту минуту вблизи послышался гром барабанов.

— Слышите! Барабаны! — вскричал Генрих III. — Новые войска входят в Лувр.

— По вашему приказу, государь? — спросил Бурбон с недовольным видом.

— Наши подданные очень заботятся о нашей безопасности, — отвечал уклончиво Генрих.

— Они и должны заботиться, государь, — заметил Бурбон. — Ваше величество так заслуживает их любовь. А когда же французский народ оказывался неблагодарным? Но для чего принимаются все эти меры предосторожности? Неужели Лувр в осаде? Или восстание вспыхнуло среди парижских горожан?

— Нет, брат мой, наш добрый город Париж теперь совершенно спокоен и наше желание — поддерживать с Божьей помощью это спокойствие.

— Вы не можете предполагать, государь, что я защитник смут и беспорядков, — сказал Бурбон. — Я взялся за оружие только для того, чтобы поддержать права моего народа и защитить преследуемую веру, а не для того, чтобы объявить войну вашему величеству. Я всегда готов заключить перемирие с вами, если только будет обеспечена безопасность моих протестантских подданных. Я готов предоставить самого себя в заложники в подтверждение того, что условия договора будут строго выполнены с моей стороны.

— Государь! — вскричал Росни, хватая короля за руку. — Каждое ваше слово — проигранная битва.

— Ваше величество теперь не будет подозревать меня в вероломстве, — продолжал Бурбон, не обращая внимания на слова Росни.

— Мы не подозреваем вас ни в чем, решительно ни в чем, — поспешно возразил Генрих III. — Но мы не подпишем никакого договора, не примем никаких условий, которые могли бы благоприятствовать распространению ереси и соблазна. Терпеть подобную религию — значит одобрять ее. А мы скорее допустим вторую Варфоломеевскую ночь, скорее поступим по примеру нашего брата Филиппа Испанского, скорее последуем советам нашего кузена Гиза и его сторонников, чем каким бы то ни было образом окажем поддержку такой еретической религии. Наше царствование было за наши грехи омрачено тремя большими смутами: наш брат Анжу и его партия, Гиз и его сторонники, вы и ваши реформаторы.

— Государь!

— Мы не знаем, кто был для нас опаснее: Анжу с его требованиями, Гиз с его замыслами или вы с вашими поступками. Мы счастливы, что можем положить конец хотя бы одной из этих проблем.

— Я не требовал ничего такого, на что не имел бы права, — гордо отвечал Бурбон.

— Так говорит Анжу, так говорит Гиз, так говорят все бунтовщики.

— Государь!

— Не вспыхивайте из-за одного слова, брат мой, вашим поведением вы сможете доказать, что оно к вам не относится, если вы находите его оскорбительным для себя.

— Государь, — сказал Бурбон, бросая на Генриха III взгляд, полный презрения. — Вы глубоко оскорбили меня, заклеймив именем бунтовщика. Это ложь! Самое большое, в чем можно упрекнуть меня, так это в опрометчивости, в безрассудной опрометчивости. Я пришел сюда в сопровождении одного лишь барона Росни, личность которого, в качестве моего посла, неприкосновенна. Я так же и удалился бы отсюда, если бы неожиданный случай не выдал меня. Никогда мысль об измене не приходила мне в голову, и я явился сюда единственно с намерением переломить копье с шевалье Кричтоном, в силе и храбрости которого я сомневался, и, по-видимому, так же необоснованно, как вы теперь сомневаетесь в моей откровенности.

— Вы дурно о нас судите, брат мой. Сохрани нас Бог сомневаться в вашем прямодушии!

— Ваши поступки противоречат вашим словам, государь, — отвечал Бурбон. — По угрожающему виду вашей свиты, по движению ваших войск, по приказаниям, которые вы отдали, очевидно, что вы опасаетесь меня, что имеете более причин бояться моего влияния на народ, чем хотите показать. Ваши опасения безосновательны. Если бы я пришел как враг, то был бы не один. Я не организатор заговора, не глава какой-нибудь партии, и среди этого огромного скопления людей я не вижу ни одного из моих приверженцев, а между тем, если бы я поднял знамя восстания, у меня не было бы недостатка в друзьях, готовых следовать за мной. Вчера утром с двенадцатью солдатами я въехал в ворота Парижа, а сегодня в сопровождении одного только человека — в ворота Лувра, и завтрашнее утро встретит меня с моим слабым конвоем по дороге в мои владения, если мне дано будет разрешение мирно удалиться.

— А пока, брат мой, — сказал Генрих III, — мы бы хотели узнать, что принудило вас покинуть ваши владения, в которые вы теперь так спешите возвратиться. Мы не можем тешить себя надеждой, что поводом к этому было единственное желание иметь с нами этот разговор.

— Действительно, государь, это не входило в мои планы, так что я сохранил бы инкогнито, если бы меня не выдало мое собственное безрассудство. Я не буду более скрывать причины моего приезда. Когда я оставил Лувр, — сказал он с легкой усмешкой, — я позабыл взять с собой две вещи.

— Что же это за вещи, брат мой?

— Обедня и моя жена, государь. Что касается первого, то потеря не причинила мне особенного горя, но отсутствие жены мне было перенести сложнее. Потерпев неудачу в первой попытке вернуть ее, я подумал, что причиной тому была личность моего посланника, поэтому я решился…

— Лично потребовать выдачу вашей жены, — прервал его Генрих III, смеясь от всего сердца. — Вот поистине мудрое решение. Однако я боюсь, что эта попытка имела такой же результат, как и первая.

— Его величество может быть уверен в успехе, — вмешался Шико, — ведь он взял в адвокаты Кричтона. Три года тому назад Бюсси д'Амбуаз помешал успеху сеньора Дюра. Та же участь постигла бы и самого короля Наваррского, если бы он не придумал этого остроумного средства.

— Не обижайтесь на эти насмешки, брат мой, — сказал Генрих III. — Вы говорите, что потеряли две вещи, но мы не можем возвратить вам одну без другой.

— Я не хочу теперь ни той, ни другой, государь.

— Вы, однако, непостоянны.

— Очень может быть, — холодно отвечал Бурбон.

— Во всяком случае, мы сделаем вам предложение, — сказал Генрих III раздраженным тоном. — А теперь, шевалье Кричтон, — прибавил он, обращаясь к шотландцу, стоявшему около, — арестуйте его.

Эти слова, произнесенные резким и раздраженным тоном, произвели на всех сильное впечатление.

Сен-Люк и д'Эпернон, обнажив шпаги, приблизились к королю. Бурбон вскрикнул и поднял руку к эфесу шпаги, но его рука была силой удержана бароном Росни.

— Вспомните, государь, — сказал вполголоса барон, — священную клятву, которую вы дали вашим подданным и Богу. Один только ложный шаг, и ваши подданные останутся без главы, ваша религия — без защитника.

— Quos deus vult perdere prius demental! — крикнул Шико.

Кричтон не тронулся с места и только внимательно следил за всеми движениями короля Наваррского.

— Должны мы повторить наш приказ? — спросил Генрих III.

— Нет, государь, — отвечал Бурбон. — Я выведу шевалье Кричтона из затруднения. Вот моя шпага, шевалье.

Шотландец взял шпагу из его рук с глубоким поклоном.

— Сохраните ее, — сказал Бурбон, — вы не должны краснеть, нося ее.

— Я краснею потому, что вынужден взять ее, государь, — отвечал Кричтон, с трудом побеждая овладевшее им волнение.

— Теперь — к нашему другому пленнику и его собаке! — сказал Генрих III.

— Стойте, государь, — вскричал Бурбон. — Прежде чем прекратить этот разговор, я должен открыть важную тайну. Я хотел сообщить ее вам одному, но поскольку вы отказываете мне в разговоре наедине, я вынужден объявить ее открыто.

В эту минуту Генрих III случайно взглянул на герцога Неверского. Этот последний был, без сомнения, взволнован и, приблизившись к королю, сказал ему напыщенным тоном:

— Государь, я думаю, лучше было бы положить конец этому разговору.

— Мы думаем иначе, кузен, — отвечал Генрих, любопытство которого требовало удовлетворения. — Я, пожалуй, отважусь остаться с ним наедине несколько минут, — сказал он вполголоса. — Он ведь обезоружен.

— Нисколько, государь, — отвечал герцог. — У него остался еще кинжал.

— Да, это правда, — заметил Генрих III, — и он хорошо умеет им пользоваться, как мы уже видели. Его сила также значительно превосходит нашу, и, хотя вид у него открытый и добродушный, все-таки будет благоразумнее не доверять ему. Говорите, брат мой, — продолжал он громко. — Мы с нетерпением хотим услышать вашу тайну.

— Ваше величество принуждает меня решиться на это, — гордо сказал Бурбон. — Я охотно избавил бы вашу мать от позора, которым покроют ее мои слова.

— Неужели вы потерпите такое нахальство, государь? — возмутился герцог Неверский, кажущийся смущенным и взволнованным словами короля Наваррского.

— Не обращайте на это внимания, кузен, — отвечал Генрих III. — Наша мать только посмеется над его словами.

— То, что я попросил бы, — продолжал Бурбон, — того я теперь требую. Во имя моего кузена, Генриха I Бурбона, принца Конде, особу которого я здесь представляю, я требую освобождения его сестры, которую содержит пленницей в Лувре королева Екатерина Медичи.

— Господи! Брат мой! — вскричал Генрих III. — Вы самым странным образом ошибаетесь. В Лувре нет никакой пленницы.

— Не спорьте с ним, государь, — шепнул герцог Неверский, облегченно вздохнувший при последних словах Генриха Наваррского. — Обещайте ее освободить.

— Это обстоятельство намеренно скрывали от вашего величества, — сказал Бурбон.

— Хорошо, брат мой, — отвечал Генрих III с притворным добродушием. — Если ваши слова справедливы, мы даем наше слово, что принцесса будет свободна.

При этих словах у Кричтона вырвалось радостное восклицание. Но, когда король взглянул на него, глаза шотландца были устремлены на шпагу Бурбона.

— Прибавьте также к этому, государь, — продолжал Бурбон, — что принцесса может тотчас же оставить Лувр. Мой конвой может проводить ее к Генриху Конде.

— К чему такая поспешность, брат мои? — спросил Генрих III недоверчивым тоном.

— Потому что, — отвечал Бурбон, — пока принцесса во власти Екатерины Медичи, ее жизнь и честь в опасности.

— Берегитесь клеветать на нашу мать, — сказал король с горячностью. — Это черное обвинение.

— Оно высказано среди дня, перед лицом всего вашего дворянства, государь, и не останется без доказательств.

— И без вознаграждения тоже, — прибавил Генрих III, нахмурив брови. — Продолжайте, брат мой.

— Я солдат, государь, а не придворный, — продолжал Бурбон. — Я редко менял стальную кирасу на шелковый камзол, мой грубый язык не знает льстивых фраз. Ваше величество должны помнить, что сами принудили меня произнести это обвинение публично. Я готов ответить королеве-матери за мои слова и доказать их справедливость. Но вы дали мне слово, что принцесса будет свободна, этого достаточно.

— Что мы должны думать об этой тайне? — спросил король герцога Неверского.

— Что его наваррское величество лишилось разума вместе с осторожностью, — отвечал герцог. — Я настолько пользуюсь доверием королевы Екатерины Медичи, что могу утверждать, не колеблясь, что не существует никакой принцессы!

— Вы уверены в этом, кузен?

— Как в существовании вашего величества, как в присутствии этого Беарнского медведя.

— Вы доставили нам большое облегчение. Мы начинали уже опасаться, что каким-нибудь образом скомпрометированы.

В это время Беарнец разговаривал со своим спутнииком.

— Ты будешь командовать этим конвоем, Росни, — прошептал он, — и ты скажешь принцу Конде, что…

— Я не оставлю вашего величества ни для принца ни для принцессы, — прервал его Росни.

— Как так?

— Не бросайте на меня сердитых взглядов, государь. Я могу при случае быть так же упрям, как и ваше величество.

— Так оставайся со мной, мой верный друг, — сказал Бурбон, пожимая руку своего советника, — пусть наши недавние ссоры будут забыты. Я тебя прощаю.

— Когда ваше величество получит свое собственное помилование, будет время распространить его и на меня, — сурово отвечал Росни.

— Шевалье Кричтон, — сказал Бурбон, неохотно отворачиваясь от своего советника, — вы хотели бы конвоировать принцессу Конде к ее брату?

От этого предложения лицо шотландца покрылось краской.

— Ваше величество уже назначили меня начальником вашей свиты, — отвечал он с неестественным спокойствием. — Я не могу исполнять сразу две должности.

— А мы не можем не согласиться с вами, — сказал Генрих одобрительным тоном. — Брат мой, — продолжал он, обращаясь к Беарнцу, — если вы найдете принцессу, то мы берем на себя задачу найти конвой.

— Отлично! — вскричал король Наваррский. — Моя задача будет скоро решена. Смотрите! — прибавил он, указывая на королевскую галерею.

— Смотреть? На кого?.. Не хотите ли вы сказать…

— В царице турнира, прекрасной Эклермонде, ваше величество видит сестру Генриха Конде, мою кузину, вашу кузину.

— Смерть и проклятие! Вы бредите, брат мой. Эклермонда — принцесса Конде? Может ли это быть? Вы, конечно, не ожидаете, что в таком деле мы можем поверить одному вашему слову, не требуя доказательств?

— У меня есть доказательства, государь. Доказательства, которые не оставят ни малейшего сомнения у вашего величества.

— Давайте их, брат мой! Давайте! — вскричал Генрих Ш, дрожа от волнения.

— Прикажите вызвать сюда Флорана Кретьена, проповедника реформаторской религии и наставника принцессы Конде. Он владеет этими доказательствами.

— А! Вы думаете, что мы более поверим этому еретику, чем словам нашей матери? — вскричал в раздражении Генрих III. — Пусть он остерегается приближаться к нам. На Гревской площади есть топор, на Пре-о-Клерк костер, а на Монфоконе — виселица. Мы предоставляем ему выбор, это единственная милость, которой может ждать от нас этот неверный еретик, этот гугенот.

— Я согласен разделить его участь, если он не представит доказательств, — отвечал Бурбон. — Велите привести его.

— Пусть будет так, — сказал Генрих III, словно внезапно решившись на что-то.

— Ваша стража должна искать его в подземельях Лувра, — произнес Кричтон. — Он пленник.

— Пленник? — повторил, вздрогнув, Бурбон.

— Пленник! — весело отозвался Генрих.

— Он в руках Екатерины Медичи, — продолжал Кричтон.

— А документы? — поспешно спросил король Наваррский.

— Также в руках ее величества, королевы-матери.

— Проклятие! — вскричал Бурбон.

— Слава Богу! — вскричал Генрих III.

— Флоран Кретьен осужден на сожжение, — продолжал шотландец.

— Простите ли вы теперь самого себя, государь? — спросил вполголоса Росни.

— Прочь! — вскричал Генрих Наваррский, в бешенстве топнув ногой о землю. — Ventre-saint-gris! Как раз время упрекать!

— Ваше величество, — продолжал он, обращаясь к Генриху III, — я уверен, что вы отмените это несправедливое решение. Кретьен не виновен ни в чем.

— Исключая ересь, брат мой, а это самая ненавистная и непростительная вина в наших глазах, — отвечал Генрих III. — Наша мать действовала сообразно нашим желаниям и в интересах истинной веры, осуждая этого гугенотского проповедника искупить смертью свои преступления против Неба, и, если необходимо наше подтверждение, мы дадим его немедленно.

— Да здравствует обедня! — закричали придворные.

— Вы, слышите, брат мой? — сказал, улыбаясь, Генрих III. — Таковы чувства всякого доброго католика.

— Как! Вы хотите нарушить ваши собственные Законы, государь? — спросил Бурбон. — Помните, что вы обещали вашим протестантским подданным?

— Hacreticis fidis non sarvanda est, — отвечал холодно Генрих III.

— Из этого следует, что ваше королевское слово, данное вами относительно освобождения принцессы Конде, не связывает нисколько вашу податливую совесть? — поинтересовался Бурбон.

— Докажите, что она принцесса, и мы сдержим наше слово, хотя бы она и была еретичкой, брат мой. Представьте нам доказательства, и, я повторяю вам, она будет освобождена.

— Ваше величество может теперь спокойно обещать это, — сказал с презрением Бурбон.

— Если я предоставлю вам эти обязательства до полуночи, сдержите ли вы ваше слово, ваше величество? — спросил, подходя к королю, Кричтон.

Генрих, по-видимому, был в затруднении.

— Вы не можете теперь отступить, государь, — шепнул ему герцог.

— Но, кузен, — отвечал вполголоса король, — мы скорее готовы лишиться короны, чем Эклермонды, а этот шотландец одолеет самого дьявола.

— Но он не одолеет Екатерины Медичи, государь, — сказал герцог, — я предупрежу ее.

— Что же скажете, ваше величество? — спросил Бурбон.

— Наше слово уже дано, — прозвучал ответ.

— Этого достаточно, — произнес, удаляясь, шотландец.

В эту минуту появился виконт Жуаез.

— Вот письмо от ее величества, королевы-матери, — сказал он, подавая Генриху запечатанную записку.

— Черт возьми! — вскричал король, пробежав глазами послание. — Мы действовали слишком поспешно, кузен, — сказал он, обращаясь к герцогу Неверскому. — Ее величество, наша мать, советует нам обращаться с Беарнцем как можно любезнее.

Герцог пожал плечами.

— Это еще не все, — продолжал король. — Она советует нам возвратить ему его шпагу.

— И ваше величество, конечно, исполнит ее желание.

— Ну уж нет, кузен.

— Вспомните о прекрасной Эклермонде, государь.

— Ах да! Вы правы, кузен, — поспешно ответил Генрих. — Это имя заставило нас мгновенно решиться. Мы не знаем, насколько можно доверять вашей истории о рождении этой прекрасной особы. Очень может быть, что все это правда. Но правда это или ложь, ясно одно, что, если мы хотим преуспеть в наших намерениях, мы должны теперь, более чем когда-либо, повиноваться беспрекословно требованиям нашей матери.

— Совершенно справедливо, государь.

— Наша страсть растет от препятствий, которые она встречает, и мы не должны пренебрегать никакими средствами, чтобы достичь нашей цели.

— Первым шагом к этому будет примирение с Беарнцем.

— Это нетрудно устроить, — отвечал Генрих III. — Его гнев так же легко утихает, как и пробуждается. Вы увидите, как легко мы его укротим.

— Подойдите к нам, брат мой, — продолжал он дружеским тоном, приближаясь к Генриху Наваррскому, — мы вас оскорбили и спешим загладить нашу несправедливость.

— Государь! — вскричал Бурбон, бросаясь навстречу Генриху.

— Вашу руку, брат мой.

— Это рука еретика, государь.

— Все равно, это честная рука, и мы хотим ее пожать. Не отнимайте ее, брат мой, мы хотим, чтобы весь наш двор заметил, что мы с вами в дружбе.

— Да здравствует король! — закричали придворные. Этот крик был повторен тысячью голосов.

— Мы лишили вас вашей шпаги! — продолжал Генрих III. — Мы не можем потребовать от шевалье Кричтона вашего подарка, поэтому мы просим вас принять взамен нашу шпагу, — прибавил он, снимая с себя шпагу, эфес которой был украшен бриллиантами, и отдавая ее королю Наваррскому. — Обещайте нам только не обращать ее против французов.

— Я буду носить ее для вашей защиты, — отвечал Бурбон. — Доброта вашего величества не позволяет мне ни минуты сомневаться в вашей искренности, но я был бы очень рад узнать, кому я обязан такой внезапной переменой в ваших чувствах.

— Особе, помощи которой вы вовсе не заслуживали, — отвечал с улыбкой Генрих III, — нашей матери.

— Ей? — вскричал Бурбон.

— Простите нам недостойный прием, который мы вам оказали. Мы были захвачены врасплох вашим появлением и невольно ощутили некоторые опасения, которые это письмо совершенно рассеяло. Мы постараемся исправить нашу ошибку.

— Подарите мне жизнь Флорана Кретьена — и мы квиты, государь.

Эти слова снова повергли в смущение Генриха.

— Его жизнь в руках нашей матери, — сказал он, — обратитесь к ней. Вы с ней, по-видимому, в лучших отношениях. Мы никогда не становимся между ее величеством и предметом ее гнева. Однако постойте! Если вы можете убедить Кретьена отречься от его ереси, мы вам отвечаем за его жизнь.

— Если так, вы подписали его приговор, государь, — сказал, удаляясь, Бурбон.

— Что ты думаешь об этой перемене? — спросил он у своего советника.

— Мне она не нравится, — отвечал Росни. — Дружба этого презренного Ирода опаснее, чем его вражда. Но вы ему доверились?

— Волей-неволей, — сказал Бурбон.

— Как мы сыграли нашу роль, кузен? — спросил Генрих III у герцога Неверского.

— Великолепно, государь, — отвечал герцог.

— Вы льстец. Но нам надоел этот разговор. Приведите сюда нашего пленника и его собаку.

— Берегись, кум, — крикнул Шико, — ты найдешь эту собаку не такой безобидной, как Беарнского медведя.