Блунт, переносивший со стоическим хладнокровием насмешки и удары солдат, сыпавшиеся на него во время беседы двух монархов, был приведен наконец к Генриху III.

Друид следовал за ним так близко, как только позволяла длина веревки, на которой он был привязан.

— Государь, — заметил Жуаез, — прежде чем отдать этого преступника палачу, я полагаю, следовало бы расспросить его о причинах его дерзких действий. Я думаю, — продолжал он вполголоса, наклоняясь к королю, — что у него было какое-то поручение к Беарнцу. В этом случае может быть удастся узнать от него что-нибудь важное.

— Мы попробуем, дитя мое, — отвечал Генрих III, — но мы сомневаемся в успехе. Взгляните на этого человека и скажите мне, способен ли он испугаться угроз. Он скорее погибнет, чем станет изменником.

Слова короля оправдывались. На все вопросы Блунт отвечал молчанием или односложными звуками.

— Отведите его в Шатлэ, — сказал раздраженным тоном Генрих III, — и пусть его подвергнут пытке.

— Она ничего у меня не вырвет, — твердо отвечал англичанин.

— Я найду средство заставить его говорить, — заметил виконт. — Я знаю, чем на него можно подействовать.

И он шепнул несколько слов на ухо королю.

— Да, вы правы, — сказал, смеясь, Генрих, — но не доводите дело до крайностей.

— Позвольте мне действовать, государь, — сказал Жуаез. — Возьми свою шпагу, — прибавил он, обращаясь к солдату, державшему Друида, — и при каждом отказе этого изменника отрубай по конечности у его собаки.

Солдат поднял свое оружие.

— Дьявол! — вскричал Блунт гневным голосом. — Чего вы хотите от меня?

— Чтобы ты откровенно отвечал на вопросы его величества, — сказал, подходя к нему, Кричтон.

— Ну так я сделаю тогда то, чего не сделал бы для спасения своего мяса от каленых клещей и костей от колеса, — я буду говорить, хотя, клянусь крестом, мне сказать нечего. Я смог бы вынести смерть Друида, — прошептал он, — но видеть его разрубаемым на куски свыше моих сил.

— Что привело тебя сюда? — спросил Генрих. — Разве ты не знал, что заплатишь жизнью за свою смелость?

— Я хорошо понимал последствия моего поступка, — отвечал англичанин, — но желание оказать услугу другу заставило меня пренебречь опасностью.

— Какому другу, негодяй?

— Может быть, с моей стороны слишком самонадеянно называть его так, — отвечал Блунт, — но смерть сближает всех, а моя так близка, что меня можно избавить от некоторых формальностей. Я не сомневаюсь, что моя верность доставит мне достойное место в его памяти.

— Твоя верность кому? — спросил с нетерпением Генрих III. — Королю Наваррскому?

— Шевалье Кричтону, государь.

— Кричтону? — повторил Генрих вне себя от удивления. — Жуаез, — продолжал он, обращаясь к виконту, — этот шотландец обладает необъяснимым влиянием на всех. Каким волшебством достиг он этого?

— Волшебством своего характера и своих манер, государь, — отвечал Жуаез. — Видели ли вы у кого-нибудь такую пленительную улыбку, как у Кричтона, более вежливое и достойное обращение? Прибавьте к этому очарование благородного и геройского духа рыцарства, которым дышат все его слова и поступки, и вы познаете секрет волшебного влияния его на людей. То же самое было с Баярдом, Дюгекленом, Карлом Великим, Годеффруа Бульоном. Есть люди, для которых мы хотим жить, и есть люди, за которых мы готовы умереть. Кричтон из числа последних.

— Вы просто установили различие между дружбой и преданностью, мой милый, — сказал недовольно Генрих, снова обращаясь к Блунту. — Ты, верно, хотел передать шевалье Кричтону что-нибудь важное, — возобновил он расспросы, — если не мог дождаться конца турнира?

— Я хотел только сообщить шевалье Кричтону, — сказал беззаботно Блунт, что пакет, которому он придавал важное значение и который найден самым странным образом, ценой многих опасностей, так же странно потерян.

— И это все, что ты знаешь относительно этого пакета?

— Я знаю, что в нем было что-то роковое, государь. Всем, кто только его касался, он приносил несчастье. Он был потерян так же, как и приобретен — концом шпаги. Первому, кто его взял, он стоил удара кинжалом в грудь, второму — костра, а мне — топора. Пусть такие бедствия обрушатся на ту, в чьих руках находится он теперь!

— Ваше величество, может быть, желает расспросить его о том, что он знает о содержании этого пакета? — спросил Кричтон.

— Нисколько, — отвечал сурово Генрих III. — Мы знаем о ваших интригах и достаточно слышали, чтобы убедиться, что свидетельства этого изменника лишние. Эй! Ларшан, — сказал он, обращаясь к одному из офицеров своей свиты, — пусть этого человека отведут в Шатлэ и посадят в подземелье. Если он будет жив через неделю, то палач освободит его от дальнейших мук.

— Ваше милосердие безгранично, государь, — сказал с презрительной улыбкой Блунт.

— И пусть позаботятся о его собаке, — продолжал Генрих.

— Разве она не пойдет со мной? — спросил, вздрогнув, Блунт.

Он вдруг вырвался из рук державших его солдат и бросился к ногам короля.

— Я не прошу о помиловании, — вскричал он. — Я знаю, что осужден и осужден справедливо, но умоляю вас, ваше величество, не разлучайте меня с моим верным спутником.

Генрих был тронут. Блунт, сам не зная того, затронул его сердце.

— Ты, значит, очень любишь эту собаку?

— Больше жизни!

— Это хороший признак. Ты, должно быть, честен. Но мы, однако, не можем согласиться с твоей просьбой. Это бедное животное может только стонать над твоим трупом, и, я думаю, для тебя будет утешением узнать, что, переменив хозяина, твоя собака найдет другого, который будет ценить ее не менее тебя и лучше сумеет защитить ее. Ступай!

— Государь, моя собака — не придворный, — вскричал Блунт. — Она не будет служить другому хозяину. Сюда, Друид!

Этот призыв, сопровождавшийся резким и коротким свистом, немедленно вернул Друида к ногам англичанина. На шее собаки болтался обрывок веревки, она держала в зубах кусок кафтана солдата, пытавшегося удержать ее.

— Я знал, что никакая привязь не удержит тебя, мой храбрый товарищ, — сказал Блунт, лаская собаку, которая, в свою очередь, нежно лизала его руки. — Нам надо расстаться, старый друг.

Друид внимательно смотрел в лицо своему хозяину.

— Навсегда, — медленно произнес Блунт, — навсегда.

— Уведите его, — крикнул Генрих, — но берегите собаку. Мы дорожим этим благородным животным.

— Одну минуту, государь, и он ваш, — вскричал Блунт, на открытое и мужественное лицо которого легла мрачная тень. — Тяжело расстаться со старым другом. Эта собака, — продолжал он, едва сдерживая свое волнение, — не будет принимать пищу из чьих-либо рук, кроме моих, она не ответит ни на чей призыв, кроме моего. Я должен научить ее повиноваться новому хозяину. Вы найдете его очень покорным, когда я покончу с этим.

— Я сам буду о нем заботиться, — сказал Генрих, взволнованный этой сценой.

— Прощай, Друид! — прошептал Блунт. — А теперь, — прибавил он тихо, — ложись, ложись, старый товарищ.

Друид прилег на землю.

С быстротой молнии Блунт поставил ногу на спину животного, как бы желая раздавить его, и схватил обеими руками веревку, обвивавшую его шею. Друид не сопротивлялся, хотя видел это движение и понимал его значение.

Петля сжала его горло, и в одно мгновение судьба храброго животного была бы решена, если бы Кричтон не успел остановить руку англичанина.

— Стой! — прошептал он. — Я обещаю убить ее, если с тобой что-нибудь случится.

— Вы обещаете иногда более, чем можете исполнить, шевалье Кричтон, — сурово сказал Блунт. — Вы обещали избавить меня от любой опасности, которой я мог бы подвергнуться, исполняя ваши приказы. Теперь мою голову ожидает топор.

— Твое собственное безумие причиной всему этому, — отвечал Кричтон. — Отпусти собаку или я предоставлю тебя твоей судьбе.

Блунт нехотя выпустил из рук веревку.

— Где молитвенник, который я тебе дал? — спросил шотландец.

— Там, куда вы его положили, у меня на груди, где он останется, пока будет биться мое сердце.

— Слава Богу! — вскричал радостно Кричтон. — Отдай его тотчас же королю.

Кричтон отошел, а Блунт вынул из своего камзола маленькую книжку в богатом золоченом переплете.

— Государь! — сказал он, обращаясь к Генриху III, — эта книга, доверенная мне шевалье Кричтоном, выпала из пакета, о котором вы меня сейчас расспрашивали. Она была отдана мне, потому что мессир Флоран Кретьен отказался принять ее, узнав в ней католический молитвенник. Он, кажется, принадлежит вашему величеству, так как на переплете я вижу корону и королевские лилии Франции.

— А! Да это молитвенник нашей матери! — вскричал Генрих. — Де Гальд, дайте нам эту книгу.

— Ваше величество, берегитесь, — прошептал, бледнея, герцог Неверский. — Она может быть отравлена.

— Я первым открою эту книгу, если вы этого опасаетесь, государь, — сказал Кричтон.

— Мы нисколько не опасаемся, — отвечал король. — Эти страницы дышат святостью и благодатью, а не ядом. Но что это, Боже мой! — вскричал он, бросив взгляд на одну из страниц молитвенника, на которой виднелись какие-то странные знаки. — Мы, кажется, попали в змеиное гнездо!

— Что вы нашли там, государь? — спросил Жуаез.

— Заговор! — вскричал в бешенстве Генрих III. — Заговор против нашей жизни и короны.

Эти слова поразили всех как громом. Члены королевской свиты обменялись взглядами, полными тайного подозрения. Кричтон и Генрих Наваррский переглянулись украдкой.

— Но кто же составил этот заговор, государь? — спросил герцог Неверский дрожащим голосом.

— А как думаете вы, герцог? — загремел король. — Кто, думаете вы?

— Гиз.

— Сын нашего отца, герцог Анжуйский!

Воцарилось глубокое молчание, которое никто не решался нарушить, исключая Бурбона, который слегка покашливал, напрасно стараясь скрыть свое удовлетворение.

— Мы уже давно подозревали нашего брата в измене, — продолжал Генрих, видимо, глубоко взволнованный. — Но теперь мы имеем доказательство его вины, начертанное его рукой.

— Значит, вы нашли его письмо, государь? — спросил с беспокойством герцог Неверский.

— Да, кузен, — тихо отвечал король. — Это письмо! Письмо Анжу к нашей матери, слова измены на этих священных страницах. Письмо, внушенное демонами и написанное на слове Божьем.

— Это ложь, государь! Герцог Анжуйский не способен на такое чудовищное и противоестественное преступление. Я отвечаю за него моей головой.

— Отвечайте за себя, герцог, — сказал ледяным тоном Генрих III, — и, — прибавил он вполголоса, — вы поймете, что это не так-то легко. Эти тайные знаки известны только нам, нашей матери и этому изменнику. Они были придуманы для безопасности нашей переписки, когда я был в Польше. Не зная ключа, их невозможно разобрать. Смотрите на это письмо! Для вас оно непонятно, как египетские иероглифы, но мы читаем его так же свободно, как записку любовницы. Видите, здесь не хватает листка. Там было письмо нашей матери, здесь ответ Анжу. Это рассеяло бы последние сомнения, если бы они у нас еще были. Нам изменили вдвойне!

— Государь!

— Виновность Анжу доказана, и он умрет смертью изменника, как и все те, которые участвовали в этом заговоре, хотя бы нам пришлось затопить Лувр благороднейшей кровью Франции. Эшафот не будет убран из этих дворов и палач не прекратит свою работу, пока не будет уничтожена гидра восстания. До сих пор мы были забывчивы, снисходительны, добры. Это не послужило им на пользу. Отныне мы будем безжалостны и неумолимы. Постановление нашего предка, Людовика XI, осуждающее всякого виновного в сокрытии измены на ту же казнь, что и самого изменника, еще не отменено. Вы отвечали за Анжу вашей головой. Берегитесь, чтобы мы ее у вас не потребовали.

— Ваши подозрения не могут относиться ко мне, — прошептал герцог. — Я всегда был вашим верным слугой!

— Наши подозрения? — повторил король ироничным тоном. — Мы не подозреваем вас, монсеньор, мы уверены в вашей измене.

— Проклятие! Это вы мне говорите, государь!

— Будьте терпеливы, кузен. Еще одно подобное восклицание и наша стража отведет вас в Бастилию.

— Ваши угрозы меня не пугают, государь, — сказал герцог, к которому в эту минуту вернулась вся его уверенность. — Я слишком хорошо знаю свою невинность и безосновательность обвинений, которые вы на меня возводите. Среди Гонзаго никогда не было изменников. Если бы я знал, что существует заговор против вашего величества, я выдал бы его, хотя бы его главой был мой собственный сын. И если бы я даже вынужден был идти отсюда на эшафот, которым вы мне грозите, моим последним словом была бы молитва о продлении вашего счастливого царствования.

— Чудо! — пробормотал сквозь зубы король. — Заговор лучше организован и более близок к взрыву, чем я думал. Значит я должен действовать с крайней осторожностью. Quid niscit dissimulare necsit regner (Кто не умеет притворяться, тот не умеет царствовать). Кузен, — продолжал он громко, положив руку на луку седла герцога и глядя ему в глаза с самым дружеским и доверчивым видом, — ваше воодушевление убедило меня в том, что я напрасно оскорблял вас моими подозрениями. Я надеюсь, что вы простите мне эту ошибку. Кто, как я, окружен со всех сторон враждой и вероломством, бунтовщиками под маской братьев, убийцами под видом друзей, изменниками под плащами советников, тому можно простить, если он невольно ошибется, и примет верного друга за смертного врага, и усомнится на мгновение в безупречной верности дома Гонзаго (не оставшегося, впрочем, без наград и званий).

— Мои вознагражденные услуги, — отвечал герцог с оттенком суровости в голосе, — могли бы защитить меня от незаслуженных обид, но так как те, которые должны были бы занимать первое место в сердце вашего величества, заслужили ваше негодование, то я готов позабыть нанесенное мне оскорбление.

— И вы поступаете благоразумно, герцог, — отвечал король с насмешливой улыбкой. — Мне незачем вам напоминать, что это уже не первая измена Анжу, которую я открываю. Излишне было бы говорить вам о восстании, которое должно было вспыхнуть при моем возвращении из Польши, о засадах на дороге, о подкупленных убийцах. Не стоит также говорить об аресте моего брата, казни ла Моля и Коконаса, о моей дурно понятой снисходительности. Екатерина Медичи в то время заботилась о моей безопасности так же усердно, как теперь старается погубить меня. Теперь она сама готовит заговор, который в свое время так быстро подавила. Отчего Анжу не уступил зову своего мрачного сердца и не задушил ее в то время, когда она обнимала его в Венсенской тюрьме!

— Государь! Волнение заводит вас слишком далеко! Екатерина Медичи все-таки ваша мать, и ей вы обязаны вашей короной.

— Да, монсеньор, и я мог бы быть обязан ей отречением и лишением трона, если бы она позволила мне провести остаток дней моих в каком-нибудь монастыре. Не думаете ли вы, что я не знаю, чья рука держала до сих пор бразды правления, чей голос звучал в моих законах, чья политика влияла на мои действия? Неужели вы думаете, что, когда Екатерина надела на меня корону, я поверил, что она на самом деле дает мне власть? Если вы так думаете, то вам пора разувериться. Я ей обязан многим, но она мне обязана еще большим. Я ей обязан именем короля, она мне — королевской властью. Если я предпочел жизнь, полную удовольствий и покоя (покоя, насколько это возможно для короля), заботам и ответственности действительного управления, если я старался только рассеять мою скуку, если погоня за удовольствиями в обществе фаворитов и любовниц слишком сильно увлекала меня, то на это может жаловаться народ, но не Екатерина Медичи, потому что эта жизнь соответствовала ее планам. Я все подчинил ее воле. И теперь, когда я вдруг пробудился от этого беззаботного сна, когда я увидел, что защищавшая меня рука стала мне враждебной, что у меня хотят вырвать силой то, что я уступал добровольно, когда меня хотят лишить даже подобия власти, — что же тут удивительного, что я вздрагиваю, как человек, мечты которого грубо попраны, и что я готовлюсь, изгнав из сердца все чувства, кроме справедливости, обрушить мою месть на головы врагов?

— Успокойтесь, государь!

— О! Я достаточно спокоен, как вы сейчас это поймете, герцог. Я простил моему брату его первую измену, я возвратил ему мою дружбу, я отдал ему герцогства Берри и Анжу, графства Турень и Мен, я отказал ему только в назначении его наместником королевства. Я имел на это причины, я берег этот пост для человека испытанной верности, например герцога Неверского.

— Государь, — отвечал в смущении герцог, не понимавший истинного значения слов Генриха и опасавшийся западни, — я уже получил многочисленные доказательства вашего расположения.

— Ба! — вскричал король с явной иронией. — Я до сих пор недостаточно ценил ваши услуги и вашу верность, кузен. Я думал, что, возведя вас на ту высоту, на которой вы теперь находитесь, доверив вам командование моей Пьемонтской армией, назначив вас губернатором Пиньероля, Савильяна и Ла-Пероза, наградив вас орденом Святого Духа, я немного отплатил за ваше усердие и преданность. Но теперь я вижу мою ошибку. Я жду от вас большей услуги, но и награда будет большая.

— Услуга… я могу ее угадать, — сказал герцог после недолгого молчания. — Награда?..

— Пост, в котором я отказал Анжу. Мой отказ привел его к измене. Моя милость сделает вас преданным.

— Государь.

— Ваше назначение будет подписано завтра.

— Я предпочел бы сегодня, — заметил герцог многозначительным тоном. — Завтра, может быть, это будет уже вне власти вашего величества.

— А! Значит, опасность так близка? — вскричал Генрих, вздрогнув от ужаса. — Пресвятая Дева Мария, защити меня!

— Умоляю вас, будьте хладнокровны, — прошептал герцог. — Вы окружены шпионами Екатерины Медичи, которые ловят малейшее ваше слово или жест. Делайте вид, что вы меня все еще подозреваете, теперь и за мной будут наблюдать. Вы на краю пропасти. Только моя рука может удержать вас.

— Как могу я доказать вам мою благодарность! — сказал Генрих, тщетно стараясь победить волнение.

— Исполнить ваше обещание, государь.

— О! Не сомневайтесь в этом! Не сомневайтесь, кузен! Ваше назначение будет подписано, как только я вернусь в Лувр. Клянусь вам Святым Людовиком, моим патроном. Успокойте же меня теперь, вы меня подвергаете пытке.

— Ваше величество, позвольте мне ничего больше не говорить теперь, — отвечал уклончиво герцог. — Я сказал уже слишком много. Дальнейшие объяснения лучше будет дать в вашем кабинете. Я не смею говорить здесь. А пока не мучайтесь, государь, я отвечаю за вашу безопасность.

Генрих бросил на хитрого итальянца раздраженный и подозрительный взгляд.

— Кто мне поручится за вас, герцог? — сказал он.

— Сан-Франциско, мой патрон, — отвечал, улыбаясь, герцог.

— Где принц Винченцо? — спросил Генрих.

— Он перенесен в мой отель. Дай Бог, чтобы его рана не была опасна!

— Хорошо, — сказал Генрих. — А теперь берегитесь, герцог. Завтра вы — главнокомандующий нашими армиями, или, — прибавил он тихим, но решительным голосом, — герцог Мантуйский будет оплакивать сына и брата.

— Как вам угодно, государь, — отвечал герцог с притворным равнодушием. — Я вас предупредил, и мои слова сбудутся, если вы ими пренебрежете. Возбудите подозрительность Екатерины — и все потеряно. Ее партия сильнее вашей. Но я вижу, что ее величество оставили галерею, она обратила внимание на наш разговор и теперь спешит направить шпиона. Надо прекратить разговор. Простите меня, государь. Опасность нарушает этикет.

— Это и наше мнение, — сказал Генрих.

— Позвольте мне руководить вами, государь, — продолжал герцог, — и корона будет закреплена на вашей голове без кровопролития. Я организую заговор против заговора, направлю хитрость против хитрости, и обращу оружие ваших противников против них самих. Только одна жизнь будет принесена в жертву.

— Жизнь нашего брата? — прошептал Генрих.

— Нет, государь, жизнь вашего соперника в сердце Эклермонды, жизнь шевалье Кричтона.

— Я не буду жалеть, что избавлюсь от такого страшного соперника, как Кричтон, но я не понимаю, каким образом его смерть может быть полезна нашим планам.

— Он главное доверенное лицо Екатерины Медичи и Анжу. Ему предназначена страшная роль вашего убийцы.

— Иисус! — вскричал Генрих.

— Он должен умереть.

— Во имя Неба, пусть он умрет, кузен. Прикажите немедленно казнить его, если вы считаете это необходимым.

— Все в свое время, государь. А теперь позвольте предложить вам продолжать турнир. Пусть молодые люди вашей свиты выступят на арену, это поможет убедить королеву, что наш разговор относится к турниру.

— Хорошо придумано, кузен, — сказал Генрих. — Но не можете ли вы придумать чего-нибудь другого, не удаляя нашей свиты в такое опасное время. Я не могу на это решиться.

— Что скажете вы тогда о травле, государь? — сказал герцог. — Уже несколько месяцев как прекрасные дамы вашего двора не видели этого интересного зрелища. Это доставит им большое удовольствие, и мы достигнем своей цели. Попробуйте, например, испытать силу льва, подаренного вам Филиппом II, на тиграх, присланных вам султаном Амурадом III, или, если вы считаете силы слишком неравными, то на стае немецких волков…

— Или итальянских лисиц, — продолжил, прерывая его, Генрих. — Нет, кузен, если лев будет побежден, я сочту это дурным предзнаменованием. Я часто слышал о чрезвычайной свирепости английских бульдогов и хочу сегодня испытать одного из них.

— Браво! — вскричал герцог.

— У меня есть испанский бык, черный, как Плутон, неукротимый, как Центавр Хирон, — продолжал король, — он будет драться с собакой. Велите привести его и привязать к столбу на арене. Это будет очень интересно! — прибавил он, потирая руки в ожидании предстоящего зрелища.

Герцог наклонился и отъехал, чтобы передать приказ короля. Некоторое время Генрих молча следил за ним глазами, потом подозвал своего любимого камердинера де Гальда.

— Ступай и следи за ним, — сказал он поспешно. — Замечай все, что он будет делать. Странно, — прошептал он, — все, что ни происходит для нас неприятного, вертится вокруг этого Кричтона.

— Вовсе нет, кум, — сказал Шико, услышавший конец монолога короля. — Он — ваша судьба.

— Как так, кум?

— В его руке ваша корона, ваша жизнь, ваша любовница.

— Что?

— Генрио, — сказал шут, — впервые в жизни я говорю серьезно. — Я буду более серьезен, когда стану шутом Франциска III. Клянусь моей погремушкой, пусть лучше мне поставят памятник, как Тевенету де Сен-Летеру, верному шуту Карла V, чем видеть то, чего я опасаюсь. И это произойдет, если вы не воспользуетесь моим советом.

— Каков же твой совет?

— Доверься Кричтону, Генрио, — сказал шут с печальным видом. — Иначе, — прибавил он, и из груди его вырвались рыдания, — я потеряю лучшего господина, а Франция получит одного из самых злых королей.

Пораженный столь суровым и комичным волнением шута, Генрих поначалу на минуту задумался, потом знаком подозвал к себе шотландца.

— Шевалье Кричтон, — сказал он ему, — я поручаю вам этот молитвенник. Потом я спрошу его у вас. Но будьте уверены, как и вы, господа, — прибавил он, обращаясь к своей свите, — что наши подозрения относительно нашего брата Анжу совершенно рассеяны герцогом Неверским. Я беру назад мое обвинение и прошу вас забыть о нем.

Ропот удивления и недовольства послышался среди придворных.

— Ваше величество! — вскричал Кричтон, не способный более сдерживать свое негодование. — Позвольте мне вызвать герцога Неверского и вырвать у него признание в измене.

— Это бесполезно, мой милый. Он совершенно оправдался передо мной.

— Вы обмануты этим хитрым итальянцем, государь! — вскричал с горячностью шотландец. — Он негодяй и изменник.

— Герцога здесь нет, мессир, — заметил Генрих, желая положить конец этому разговору.

— Когда он вернется, я брошу ему в лицо эти слова.

— Это мой долг! — вскричал Жуаез. — Вы довольно уже отличились. Пора и моей шпаге выйти из ножен.

— Я дал обет защищать его величество от всех изменников, — сказал Сен-Люк. — Я настаиваю на своем праве вызвать герцога.

— Это право принадлежит тому, кто первый встретит этого негодяя, — вскричал д'Эпернон, вонзив шпоры в бока своей лошади.

— Согласен! — вскричал Жуаез, следуя его примеру. — Мы увидим, кто кого опередит.

— Стойте! — сказал Генрих повелительным тоном. — Пусть никто из вас не трогается с места, если не хочет навлечь на себя наш гнев.

— Боже мой! — вскричал, кипя гневом, Жуаез. — Ваше величество милостивее к изменникам, чем к своим верным слугам.

— Подождите, дитя мое, — сказал Генрих с улыбкой. — Ваша преданность не будет забыта. Но пока мы запрещаем даже намекать на это дело. После банкета мы соберем совет, на котором будут присутствовать: ты, Сен-Люк, д'Эпернон, Кричтон и, мы надеемся, наш брат, король Наваррский. До тех пор смотрите за собой и обращайте внимание на ваши слова и поступки. Шевалье Кричтон, прошу вас на одно слово.

— Клянусь моим отцом-евангелистом, — заметил Сен-Люк, — я ничего не понимаю.

— И я тоже, — сказал д'Эпернон. — Генрих точно околдован. Он и хочет, и не хочет. Очевидно, он подозревает Невера, но не хочет обнаруживать своих подозрений.

— У него, без сомнения, есть причины быть осторожным, — заметил Жуаез. — Держу пари, что этот итальянец изменил своей партии и купил милость Генриха головами своих сообщников. Однако, я думаю, что вместо мирного состязания в ловкости при свете факелов у нас будет кровавая схватка на шпагах и алебардах. Тем лучше. Пусть погибнут Медичи и вся их шайка итальянских отравителей, попов и сводников. Если мы освободим Генриха от этого ярма, он, конечно, станет настоящим королем.

— А ты? — спросил, смеясь, д'Эпернон.

— Герцогом, может быть, — отвечал Жуаез. — А пока посмотрим на поединок двух опытных бойцов. Я надеюсь, что рога быка отомстят этой проклятой собаке за рану моей лошади.

— Нет, собака победит, держу пари на тысячу пистолей! — вскричал Сен-Люк.

— Принимаю это пари, — поспешно отвечал Жуаез.

— Взглянем прежде, в каком состоянии бульдог, — заметил д'Эпернон. — Он был, кажется, тяжело ранен одним из солдат.

— Это не помешает ему драться, — сказал Сен-Люк. — Эти собаки самые храбрые животные на свете, они дерутся до последнего издыхания.

С этими словами все трое направились к англичанину, у ног которого лежал Друид.

— Что думаете вы обо всем этом, Росни? — спросил Генрих Наваррский своего советника.

— Тут затевается какое-то вероломство, государь, — отвечал, нахмурив брови, барон, — Валуа или злодей, или дурак, а может быть, и то и другое.

— Ясно, что собирается буря, — заметил Бурбон, — но она пройдет над нашими головами, не причинив нам вреда. Может быть, она облегчит наше бегство.

— Да, это возможно, — сказал Росни.

В это время Генрих III беседовал с Кричтоном.

— Берегите этот молитвенник, — говорил он, продолжая свои наставления, — как вы сохранили бы письмо той, которую любите, как вы хранили бы прядь ее волос или очаровательный амулет. Мы скоро, может быть, спросим его у вас.

— Я буду беречь его, как честь той, которую я люблю, государь, — отвечал гордо Кричтон. — Его отнимут у меня только вместе с жизнью.

— Когда кончится бой быка с бульдогом, — продолжал Генрих, — выходите тайно из Лувра и ступайте в отель Невер. Вот наша печать. Вы покажете ее первому попавшемуся офицеру нашей гвардии, и вам будет придано столько солдат, сколько вам покажется нужным. Арестуйте принца Винченцо…

— Государь!

— Не прерывайте меня. Арестуйте его и велите перенести на носилках во дворец. Я дам распоряжение страже о том, что с ним делать. Исполнив наше поручение, приходите к нам на банкет.

— Государь, — сказал Кричтон, бросая на короля пылающий взгляд, — я буду повиноваться вам, что бы вы мне ни приказали. Но я хотел бы посоветовать вам принять совершенно противоположные меры. Мне нетрудно угадать ваши намерения, они недостойны внука Франциска I и сына Генриха II. Сорвите маску с изменников, и пусть они погибнут смертью, которую заслужили. Разрубите шпагой сети, которыми они вас хотят опутать. Но не прибегайте к этой вероломной политике, к измене против измены, где тот, кто выигрывает — теряет, или вы обнаружите, но будет уже поздно, что вы далеко не так посвящены в ее тайны, не настолько освоились с ее хитростями и уловками, как коварная королева, против которой вам придется бороться.

— Мы увидим, — отвечал с горечью Генрих. — Но теперь я требую от вас послушания, а не советов.

— Quidguid delirant reges… — крикнул Шико, незаметно проскользнувший к королю. — Я, более чем когда-либо, убежден в мудрости мудреца, сказавшего, что короли — дураки, а дураки — короли.

В эту минуту рев быка и рукоплескания зрителей возвестили о появлении на арене нового бойца.