Кови не нравилось внутреннее убранство Школы. Оно было такое… лаконичное. Никакой красоты: каменные полы даже не прикрыты паркетом, окна маленькие, едва пропускают свет, да и рамы простые, без резьбы, хоть дерево и хорошее, и, кажется, зачарованное. Ковь ни разу не видела ни трещинки, ни вздутия на простых, казалось бы, деревяшках. Стены были выкрашены в светло-зеленый цвет, нагонявший на Ковь тоску. Потолок регулярно белили — да и только.

Когда-то давно, когда Ковь только училась на магичку (если можно было назвать учебой ее шатание по Академии и окрестным кабакам), она была уверена, что в Школе на каждом углу яркие картины и росписи, как в храмах Гарры, только еще ярче, и что можно выковырять из стен кучу самоцветов на память, и никто не заметит. Она думала, что окна большие, и по утрам многочисленные блестящие штуки — ну, там какие-нибудь вазы, статуэтки, что еще у богатеев бывает красивого — переливаются в лучах восходящего, заходящего да и вообще солнца так, что больно глазам. Она ожидала роскоши: золотого, пурпурного… может, серебряного. Но никак не тускло-зеленого и белого.

Это был первый урок, который ей преподала Школа: настоящим богачам не нужно кричать о своем богатстве. Они практичны.

Они не будут ставить вазы и вешать картины с золочеными канделябрами в месте, которое слуги регулярно отскабливают от результатов неумелого колдовства.

Ковь отлично понимала, что это разумно, но все равно, впервые переступив порог Школы, почувствовала себя разочарованной, и это разочарование первого дня никуда не делось, наоборот, все чаще возвращалось к ней. Особенно оно любило подстерегать ее вечерами в бесконечных школьных коридорах, когда за окнами было темно, и Ковь торопилась от одного светового пятна к другому на очередную пересдачу.

Кто бы мог подумать, что школьный казначей будет так скуп, что решит экономить даже на свечах!

Правда, иногда Ковь припирала себя в угол и заставляла признаться: не столько в свечах дело, сколько в пересдачах.

В Академии, чтобы прослыть хорошей ученицей, достаточно было бабахнуть погромче и не задеть случайно учителя. В Академии учили даже не плохо: там вообще не учили.

А вот в Школе за Ковь взялись хорошенько, не позволив проскочить на халяву ни одного зачета. Даже такой вроде бы бесполезный для замужней женщины предмет, как танцы, спрашивали по всей строгостью. Не только практическую, но и совершенно даже Ха даром не сдавшуюся теоретическую часть, которую Ковь ненавидела до глубины души. Кому интересно, откуда пошло то или другое ногодрыжество?

Но это, пожалуй, все равно было единственным плюсом Школы. Ковь просто вынуждали получать всестороннее образование. Здесь настолько привыкли к вывертам капризных девчонок, впервые высунувших нос из родного замка и уверенных, что вот они-то и Великими (с о-о-очень большой буквы!) магессами станут, и пару принцев инкогнито походя очаруют своей провинциальной непосредственностью, что уж с Ковью-то справлялись без труда, вежливо не замечая ее многочисленных ошибок и нисколько не выделяя из остальных учениц.

Уже второй год справлялись. Хороши!

К сожалению, второй урок, который преподала Кови Школа, тоже был не слишком приятен: если твоих ошибок не заметили старшие, то уж равные не преминут оттянуться. Твоя оплошность — их шанс почувствовать себя чуть лучше, чем они есть, да и просто вдоволь почесать языками.

Ковь была значительно старше своих одноклассниц. Не только старше: найденный Ложкой преподаватель этикета, вертлявый мужичонка с криво сросшимся носом, сразу сказал, что она все равно будет выделяться, хоть бы и через долгие годы занятий. И был прав. Несмотря на всю тщательность, с которой Ложка подбирал ей сначала легенду, а потом под легенду — платья, прическу, украшения, несмотря на ее собственные старания вести себя не просто прилично, но образцово, она все равно так и не смогла вписаться в новую компанию. Ведь воспитание — это не только внешний вид, это еще и жесты, интонации, уверенность, что тебе многое позволено просто по праву рождения… Какие-то книги, которые читали все, какие-то сказания и песни, которые рассказывали и пели няни во всех замках Йелля, но которых никогда не слышали в деревенских избах. И Ковь ориентировалась во всех этих штуках, как слепой котенок, не понимала многих шуток и подначек. Конечно, со временем она стала ошибаться реже. Но она все еще ошибалась.

И когда одноклассницы еще в начале первого года разбились по парочкам, троечкам и прочим тесным дружеским группкам, Ковь осталась в одиночестве.

Несколько прыщеватых юнцов попытались было Ковь задирать, но та, плюнув на все неписанные законы, доложила преподавателю, и с тех пор получила еще и статус ябеды. Больше никто ее не трогал.

Иногда она ощущала себя каменной статуей на площади какого-нибудь задрипанного городишки, дешевой подделкой, поставленной вместо мраморной фигуры ворюгой-градоправителем, всеми забытым полководцем, на чью голову непрерывно гадят голуби и в чьей подлинности не убедить даже самого пропащего забулдыгу.

Наверное, будь она такой, она бы радовалась, что рядом с ней назначают свиданки влюбленные и воришки из тех, что помельче. Но она была полноватой бабищей не самых юных (по сравнению-то с прелестницами, что учились с ней в одном классе — старшей из них едва сравнялось семнадцать) лет, и все, что вокруг нее собиралось — это разнообразные сплетни.

Про Диерлихов в Столице ничего не было слышно уже много лет, и тут вот, нате, появилась! Так что почва была богатая, и про Ковь говорили многое.

И что она мужика окрутила, околдовала, обманом проникла в Школу и теперь учится на его деньги, а в свободное время прожирает его последний замок.

И что она вышла замуж в неполные четырнадцать и пошла в Школу только сейчас, потому что до того каждый год рожала по ребенку. И теперь все ее двадцать пять детей висят на шее бедного мужа, а она его бросила и еще и учиться ушла на его деньги, неблагодарная.

И что из-за ее отвратительных манер батюшка ее так прогневался, что выдал ее за первого встречного разбойника с большой дороги, а тот, не будь дурак, прирезал батюшку и получил замок в наследство вместе с титулом. А бабищу свою в Школу отослал, чтобы она изучила боевую магию, а потом помогала ему людей на дорогах грабить.

И, самый невероятный, оттого и стойкий слух, что муж ее на самом деле женщина. В прошлом — певица в бродячем цирке, рожденная от порочного союза тамошней акробатки с мимоезжим благородным рыцарем. А не разговаривает она потому, что у нее восхитительное нежное сопрано. А Ковь с ней пела басом заместо мужика, а потом, а потом! У-у-ух, какая пикантная, страстная и нежная запретная любовь!

Ковь готова была убить ту строчительницу похабных романов для романтичных девочек и мальчиков, что возвела подобные отношения в моду. Ну пусть бы передавали девчонки эту писанину из рук в руки, зачитывали до дыр и хихикали стыдливенько над особенно остренькими местами, пусть себе фантазируют, пока подобранный семьей престарелый муж не стал разочаровывающей реальностью, не жалко. Но Ковь-то тут причем? Она даже прочла на досуге, стараясь не представлять особенно сложные позы (то, что дочь акробатки умела связываться чуть ли не в морские узлы, было несомненной авторской находкой), но не нашла ни малейшего сходства ни с собой, ни с Ложкой, и так и осталась в, мягко говоря, легком недоумении.

Строчительница строчила быстрее, чем Эха зубы отращивала, так что по рукам пошел уже романчик о слишком мужиковатой воительнице и хлипком женственном рыцаре, и вот тут Ковь боялась, если что, так не удержаться.

Все чаще хотелось сочинительницу найти и набить ей морду… или косы выдергать — да, так, пожалуй, будет более женственно!

Она до сих пор не взорвалась раздражением не столько благодаря индивидуальным занятиям по контролю; ну чему мог научить этот вечно клюющий носом сморчок! Сколько потому, что боялась разочаровать своим срывом Ложку.

Ее и слухи-то задевали не из-за того, что касались ее, к таким она привыкла, бывало и похлеще; а потому, что Ложка — романтическая молчаливая фигура в черном, немой, а оттого еще более загадочный, иногда дожидался ее у Школы и вел домой (просто потому, что, ну… мужья так иногда делают? Ковь подозревала, что Ложка разбирается в этом не лучше нее), а одноклассницы никак не могли взять в толк, что же он нашел в неказистой и немолодой… Вот и строили догадки, одна другой хлеще и на его счет.

И вот за Ложку было правда обидно.

Он ведь столько для нее сделал. Она ему стольким обязана!

Хотя мог бы и чуть почаще спрашивать, что с ней происходит. Ну, хоть иногда делать вид, что ему интересно.

Обида клокотала в груди, иногда поднималась щипучим комком в горло, грозя обернуться слезами, и Ковь чувствовала себя беспомощной, бестолковой, бесполезной и приносящей проблемы.

Вот и сейчас Ковь обострившимся слухом уловила из дальнего коридора обрывок разговора:

— Эта-то? Сразу видно, нищий род, глушь… Думаю, она прибегла к проверенному способу.

— Проверенному способу?! — и слышно, что девчонка аж трепещет от возбуждения.

А собеседница ответила, солидно растягивая слова, стараясь показаться взрослой и умудренной.

— Дитя. Обманула, вынудила подарить себе дитя, а он, как порядочный…

И разговор заглох.

Слух все так же работал как ему хотелось и когда ему хотелось. Теперь Кови не надо было даже напрягаться или стараться, от этого ничегошеньки не зависело.

Она просто слышала обрывки разговоров.

Шепотки.

Смешки.

Замечательно, отчетливо — почему-то всегда то, что слышать-то и не хотела.

Но разве она виновата?

В чем она виновата? Ложкины дружки состряпали замечательные документы, и не подкопаешься. Да, она старше, она некрасива… но это все! Они сами в большинстве своем те еще неотесанные провинциалки, взять хотя бы Милу. Кем она была и кем себя возомнила, что, встретив Ковь в коридоре, только фыркнула насмешливо и задрала нос повыше? Даже не спросила, как там Кирочка, шарахнулась, как от прокаженной. Ковь не собиралась быть благодарной за то, что Мила сохранила ее тайну: еще бы она не сохранила после такой-то услуги. Ковь с удовольствием потолковала б с нахалкой по-свойски, если бы правила Школы не запрещали строго-настрого драки.

Она ведь старается!

Старается!

Изо всех сил — старается! Она больше совсем ничего не может сделать! Они изучали эти дурацкие танцы с историей с детства, они впитывали этикет с молоком матери, а Ковь — всего-то пару лет в Академии, и в основном с похмелья! Ну и сейчас…

Ковь сжала кулак так, что ногти врезались в кожу. Волосы не трещали: все-таки, не так уж сморчок и бесполезен оказался.

Она разжала пальцы и посмотрела на кровящие лунки. От руки потянуло жаром. Она прижалась к холодной стене сначала лбом, потом — пылающей рукой. Это принесло временное облегчение… пока Ковь не отняла руку и не заметила, что теперь на стене красуется угольно-черный след ее пятерни.

Хваленая огнестойкая краска вокруг отвратительно-четкого отпечатка потрескалась, пара чешуек отслоились и полетели вниз, тускло-зеленые, как жухлые листья. Отчаянно захотелось в лес, на растерзание лесовику, лишь бы не приходить завтра сюда же.

Лишь бы не отчитываться еще и за испорченную стену. Хотя тут уж никак. Других огненных магов с проблемами с самоконтролем тут не было и не будет до следующего набора, Ковь одна такая… отстающая, так что с таким же успехом она могла бы просто написать что-то типа: «Здесь была Ковия Диерлих» и надеяться, что никто не догадается, кто именно здесь был.

Хотя, может, «Прасковия Тыпка» осталась бы неузнанной? Все-таки среди всех сплетен и слухов никто ни разу не назвал ее крестьянкой. Это же скучно. Неинтересно и совсем не романтично.

Как-то обидно.

Еще и пересдачу по истории она завалила в третий раз, перепутав полководцев третьей войны с куксами с полководцами пятой… Зачиталась вчера историей Объединения, дура!

Как же она скучает по Васке! Вот он полководцев поименно знал, разбуди среди ночи — так наверняка расскажет. Титул-то за красивые глаза не дают. Он бы и объяснил, и поспрашивал, и помог запомнить, наверняка есть у рыцарят запоминалки… Но он устраивает дела в замке. Ухитрился снова выжать доход из тех трех деревень, хотя, казалось бы, с чего бы! И из-за ее каприза в Столицу не поедет, некогда ему. Скоро будет горячее время, но, может, летом? Хотя бы на несколько дней, проездом на ярмарку, чтобы можно было потрепаться просто так, без смысла и без цели. Человеческим языком, не боясь проявить слишком много эмоций — вот бы!

Давно она ни с кем не общалась как… Прошка с Ваской. Интересно, каково это, снова стать сэром Васкилерохом? Вот Ковией быть трудно.

Ковь еще раз посмотрела на испорченную стену.

Ложка будет разочарован.

Опять.

Ковь поспешила убраться из Школы подальше. Отчитается завтра, если местная обслуга не смилостивится и не затрет как-нибудь отпечаток. Слуги-то ее любили, Ковь не понимала почему. Возможно, тоже из-за слухов — хоть что-то хорошее.

Выйдя из Школы Ковь обернулась: она всегда кидала последний взгляд на здание, прощаясь на ночь. Вот снаружи оно было красивым и величественным: высокое, целых четыре этажа, массивное, отделанное красивым рыжеватым камнем, вокруг маленьких окон — резные наличники, из-за которых окна кажутся снаружи больше, чем оказываются внутри. На крыше многочисленные флюгеры в виде самых разных птиц, маленькие произведения искусства, которых сторожат большие: рожденные фантазией художника чудища с гордыми мордами, чьи хвосты превращаются в трубы.

Вообще, если хорошенько поискать, то морды сказочных зверей можно было найти в любом месте здания. Вроде бы налеплены непонятные завитушки там и сям, а потом приглядишься, а это свернувшаяся в клубочек саламандра, а еще немного посмотришь, и поймешь что ее хвост — еще и рог изогнувшегося в прыжке василиска.

А по бокам лестницы у парадного входа сидят королями два маленьких дракона и смотрят на входящего лукаво и чуть снисходительно. Кажется, вот-вот расправят крылья и улетят от глупых людей далеко-далеко. Ковь просто обожала правого, у которого кто-то сколол один из клыков. У нее даже была примета: потреплешь его по холке перед экзаменом и хоть на трояк, но сдашь. Жаль, сегодня она так с утра торопилась, что не успела.

Она огляделась: вроде нет никого, и помахала любимцу рукой, а потом поспешила домой.

Школа стояла не в центре Столицы, а на ее окраине: когда-то давно, когда ее только строили, было решено вообще перенести ее за черту города, чтобы маги не мешали обычным горожанам, а горожане не лезли к магам. Но потом город значительно вырос, к первой стене сначала прибавилась вторая, а потом и третья, и Школа оказалась частью Столицы.

Дом-резиденция Диерлихов в Столице был построен еще во времена славы этого древнего рыцарского рода, и находился в первом круге, так что дорога до него была не близкой.

Когда Ковь проходила ее с Ложкой, она старалась растянуть ее еще на подольше, утягивая его на небольшой рыночек «почти по пути» посмотреть на диковинки, или делая крюк к реке, притоку той, что омывала вторую стену. Однако сейчас она была одна, и побежала кратчайшим путем.

Она вернулась домой, когда уже почти совсем стемнело.

Ее встретила Кирочка с отбрыкивающейся Эхой на руках, бросила один-единственный взгляд на нее и как-то сразу испарилась. Наверное, Эху няньке отдавать. Не получилось поиграть в счастливую встречу. Кирочка молодчина, она сразу чует, когда лучше не стоит.

Кирочкины игрушки вообще-то Ковь забавляли, но в этот раз только усугубили бы отвратительное настроение.

Ковь махнула на нее рукой и ушла к себе. Завалилась на кровать, едва удосужившись сменить уличные сапоги на домашние туфли.

Сегодня должен был прийти еще и преподаватель этикета, так что переодеваться было рано, да и некогда. Ковь не понимала, зачем он до сих пор ходит.

По его признанию, она уже выучила все, что могла; но Ложка продолжал требовать большего.

О, легок на помине, наверняка Кирочка распихала, сам бы он не пришел. Короткий стук в дверь, и Кови пришлось тянуть лениво:

— Входи!

Она поспешно встала, оправила платье. Ложка все равно найдет беспорядок, но вдруг…

— Я попортила немножко имущества Школы, но не сильно, платить не надо. — Сказала она делано-беззаботным тоном, — Совсем немножко. И…

Ложка кивнул, небрежным жестом поправил ей ворот платья. Отступил на шаг, окинул с головы до ног оценивающим взглядом… и тут Ковь снова почувствовала, как поднимается в горле горячий ком.

— и я хочу еще раз… попробовать пересдать историю, завтра, — пробубнила она, с трудом выталкивая из себя слова, — и… Можно сегодня… без урока? А то я не успею…

Ложка повертел в руках кончик косы.

«Бледная ты какая-то», — неожиданно сказал он, резко отбросив косу за спину, — «Опять горела?»

Прохладная рука легла на лоб. Ложка поджал губы.

Ковь сглотнула.

Комок в горле рос, и она боялась открыть рот, потому что ей казалось, что окончательно растеряла все приличные слова. Его забота была такой…. Отстраненной.

Такой… вымученной.

Когда-то давно она не любила, чтобы он ерошил ей волосы. Кричала: «руки, руки!» — и вот, самое интимное прикосновение за последние полгода. Как будто она зверушка, которую достаточно кормить и выгуливать. Очень полезная зверушка, с братом помогает общаться, ага.

Это так… раздражало. Быть обязанной ему — тоже раздражало. Раздражало. И он раздражал. и Школа. И этикет.

Она ненавидела чувствовать себя виноватой, но именно так она себя рядом с ним и чувствовала. Она опять подвела. Она опять…

Опять.

— Надоело. — Буркнула она, но уже не смущенно, нагло, — Ну, горела. И че? Я делаю успехи.

«Верю».

— Я стараюсь!

«Знаю».

— Тогда хватит корчить такое лицо, будто я во всех грехах мира путалась!

«Я просто не понимаю! Что может быть проще, достаточно просто сесть и выучить даты. Неужели так необходимо это затягивать? Я могу отменить сегодняшнее занятие, но оно стоит денег, Ковь. А у нас их не так много, и я настоятельно советую…»

«Стоит денег» всегда было безотказным аргументом. Ковь ненавидела транжирить деньги, и ненавидела, когда деньги транжирились на нее.

Но сейчас в голове рефреном старой сказки почему-то всплыло: «Жила-была девушка, и была она содержанка», потом ехидный бабушкин голос напомнил, чем заканчиваются подобные истории. И Ковь как никогда остро почувствовала себя на положении содержанки. И тут уж даже еще более безотказное «настоятельно советую» не помогло, что уж говорить про здравый смысл.

Ее одевали как куклу, ее учили ходить и разговаривать правильно, она совсем забыла, каково это, говорить, что хочется и как хочется. Да, она жаждала учиться, но не знала, что это окажется приманкой в мышеловке. Ей казалось, что Школа станет началом чего-то нового, прекрасного и интересного, ступенькой к новой жизни. Вместо этого она как будто провалилась в болото.

Она дернула ворот платья: жесткий, накрахмаленный, он душил ее.

Она сама надела это платье. Когда-то она думала, что никто ее не заставит, но стоило кое-кому лишь посмотреть в ее сторону, и она натянула его с улыбкой на лице. Ради собственного блага.

Дура. Сама виновата. На что она вообще рассчитывала, принимая такое заманчивое предложение?

Она больше не смотрела, что пытается сказать Ложка. Она рассматривала его спокойное, бесстрастное лицо, его безразличные глаза. Так хотелось обвинить его в том, в чем не виноват: в своей собственной слабости.

И Ковь замахнулась. Долгие, мучительные уроки этикета не прошли даром: она попыталась дать пощечину, хотя по привычке целила в глаз, а не в щеку, но Ложка перехватил ее руку… хорошо, что левой рукой.

Хорошо, что он правша.

Она попыталась ее отдернуть. Правда, попыталась. Но он держал крепко и смотрел ей в глаза, и Ковь хотела зажмуриться, чтобы не смотреть, как расширяются от боли его зрачки. Но вместо этого смотрела, как загипнотизированная.

Это подействовало, как ледяной душ.

Он отпустил ее запястье только тогда, когда она остыла. Небрежно тряхнул рукой, как будто воду стряхивал с кончиков пальцев.

«Я настоятельно советую контролировать эмоции. Мастер Цепек мне говорил, что ты витаешь в облаках на его занятиях. Но, Ковь, однажды могут пострадать люди.»

— Ты меня довел. — Заявила Ковь скорее из упрямства, стараясь не сильно коситься на обожженную руку.

К сожалению, Ложка с помощью нее говорил, и Ковь отлично видела, как потихоньку вздувается волдырь.

Большой.

Она виновата.

Ложка покачал головой.

«Твоя сила — твоя ответственность. Чтобы взять ее под контроль, тебе нужно учиться. Чтобы учиться, тебе нужно вести себя как…»

Да что он знал? «Просто выучить даты»? А она что, виновата, что в решающий момент они вылетают из головы, как будто их там никогда и не было, путаются между собой, виновата, что этих полководцев было как грязи, а воевали они все равно за какую-то ерунду, и так не довоевались? Которая сейчас война? Пятнадцатая? И все тот же Кьяксон мурыжат!

Разве она виновата в том, что чувствует? Почему она должна стыдиться собственных эмоций, почему она должна постоянно их давить? Разве нет у нее права выпустить их хоть где-то из той жесткой клетки, куда их пытается загнать уже третий ее преподаватель по самоконтролю?!

— Вали. — Тихо сказала Ковь, понимая, что сейчас окончательно загорится, и потом будет смотреть на Ложкины ожоги, которые будут уж посерьезнее, чем та мелочь на руке, и винить себя всю оставшуюся жизнь еще и за это. — Я ненавижу тебя, я ненавижу твою логику, чтоб на ней Ха сплясал, я и сама все знаю! Почему бы тебе просто мне не посочувствовать хоть раз для разнообразия? Я что, часто этого прошу?! Я устала, устала: ты отчитываешь меня, как маленькую девочку, отчитывай Кирочку!

«А что поделать, если Кира — взрослее тебя?» — Скривился Ложка, — «Она еще ничего не подожгла и никого не обожгла; она делает все, что ей скажут, и она…»

— Знает свое место?!

«Успокойся!» — Вскинул руки в примирительном жесте Ложка, — «Я этого не говорил».

— Я не знаю, чего ты хочешь добиться, позволяя мне рассмотреть дело рук моих со всех ракурсов, но Ха свидетель, это ты сейчас делаешь себе хуже. Иди, под холодную воду сунь, пусть Кира перевяжет, такая послушная. Может, подует, так пройдет! — Ковь скрестила руки на груди. — Я — устала, и я не способна учиться сегодня. И я не хочу тебя видеть. Ты этого не говорил, потому что ты никогда не скажешь мне этого в лицо, а? Это же невежливо, не по этикету. Если плюнешь, так за спиной, зато смачно. — Какая-то часть Кови с ужасом слушала ее собственные слова, не в силах остановить истерику, — Все вы такие, как в морду плюнуть, так стыд-то и просыпается…

Она даже сбилась на бабкины слова и бабкин говор. И с ужасом слушала, что именно бабка говорит ее губами.

Она впервые смогла отвести взгляд от его рук и посмотреть в его лицо. Он побледнел, губы вытянулись в тонкую ниточку…

Ложка был в ярости.

«Это — твоя благодарность?»

— Ты сам мне предложил. — Непреклонно сказала Ковь. — Думаешь, я поверю хоть на секундочку, что это ради моего блага?

Отступать было просто некуда.

«Надеялся, что из тебя хоть что-то получится», — Ложка, выпрямившись, смотрел на нее с какой-то недосягаемой высоты, — «Но ты безнадежна». — Он развел руками, — «Ты и вправду так думаешь? Я, по-твоему, настолько…»

— Бездушный сухарь. — Отчеканила Ковь. — и я устала, устала, устала от этого. Кто я тебе — игрушка? Инструмент навроде метательного ножа? Ты вообще хоть раз разговаривал со мной не об учебе, а? Потому что я для тебя пункт в списке, крестьянка А в задаче. Когда-нибудь ты поставишь напротив «обучить крестьянку» вожделенную галочку; сейчас — уходи.

«Уже».

Ложка не стал спорить, хотя Ковь искренне на это надеялась. Она наговорила столько гадкого и несправедливого, и она знала, что наговорила гадостей, но почему-то никак не могла остановиться.

Она так устала чувствовать себя виноватой.

Она так устала не справляться.

Так устала от прогулок в тишине, когда она боялась заговорить, чтобы не ляпнуть глупость, а Ложка смотрел на реку и на диковинки, иногда вежливо спрашивая про день в Школе или погоду, но совершенно не интересуясь ответами!

Ковь показала его спине неприличный жест.

Ушел?

Ну и пошел он… к Ха!

«Пришла весна: тронулись лед, Ковь и Ложка».

Васка улыбнулся. Перечитывать Кирочкино письмо было забавно. Совсем не то, что Ложкино лаконичное: «Денег нет, мельницу не строй». Ни привета, ни прощанья, ни, хотя бы обоснования, куда вдруг делись те деньги, которые были.

Явно не были потрачены на учителей для Кирочки.

Вчера его поймала по пути из дальней деревни русалка и вручила оба письма. Васка подозревал, что у русалок какой-то свой способ обмена сообщениями… да и не только сообщениями. Не даром Кира оказалась у дома Фылека, стоило тому случайно активировать амулет.

И недаром на письме Ложки стояла вчерашняя дата, хотя обычные письма из столицы шли около двух недель.

А ехать и того дольше, хоть Васка и выехал налегке, взяв с собой только дорожную сумку, меч, немного денег и письма, а так же расчеты, которыми планировал доказать брату, что если денег на мельницу не найдется, то они очень быстро перестанут находиться вообще. Загонять Шалого, как загоняли почтовых лошадей, Васка точно не собирался.

Потеряет он не больше трех недель, которые и так были бы потеряны: в замке ждет отмашки толковый парнишка, то ли внук, то ли правнук Выхая. Он знает о русалках, и стоит Васке упросить Кирочку отправить нужное письмо — и строительство начнется, если, конечно, паводок к тому времени спадет и земля чуть подсохнет. Как и планировалось.

Васка поморщился. Не совсем как планировалось: вообще-то изначально отмашки должен был ждать племянник Выхая, Герек, староста Осокинки. Осокинка как раз стояла на хорошем месте около реки, и поставить рядом мельницу, а кого-нибудь из многочисленной Герековой родни — мельником, казалось Васке замечательной идеей… до тех пор, пока Герек не проворовался.

Нет, подворовывали-то все трое. Даже преданный Выхай. Это не было секретом для Васки, а старосты знали, что для Васки это не секрет. Нечто вроде общественного договора: работали они на совесть, за односельчанами следили, беспорядков не допускали, приказы исполняли, налоги платили в срок и за место свое насиженное тряслись, так что сильно не наглели.

Но Герек почему-то решил, что Васка совсем дурак и не в состоянии сверить цифры на двух отчетах. Ну да Васке и не пришлось: отчеты только легли ему на стол, а через час уже прибежал тот самый правнук от Выхая и ткнул в нужные места, чтобы владетель, не дай Отец-Солнце, не пропустил ненароком аль с устатку.

Казалось бы, все просто: Герека с места старосты убрать, прыткого внучонка… как там его? Миткен? Поставить. Да вот не сходилось что-то, никак не сходилось… Не был Герек дураком. И не имел привычки жадничать. Видел Васка его дом: по сравнению с хоромами Выхая так, халупа… Хотя, когда у тебя пятеро не самых красивых дочерей на выданье, понятно, куда утекают деньги. Но, все же…

Да и больно вовремя Выхай за Миткена словечко замолвил, как будто был уверен, что тому и мельница, и Осокинка достанутся, и со всем-то он с женкой справится.

Пахло подставой. Раньше Васка бы и не задумался о том, что крестьяне на такое способны, и уж точно не подумал бы, кому по справедливости мельница должна достаться, назначил бы Миткена, раз уж Выхай за него просит. Но побродив по дорогам, вдоволь наспавшись в самых разных избах и наслушавшийся разных историй про самых разных старост, не почуять знакомого тошнотворного душка не смог.

Кто сказал, что терки за владение мельницей в огромной крестьянской семье должны быть проще, чем интриги аристократов, желающих заполучить какой-нибудь серебряный рудник? Тут могли и отчет подделать, и подменить, и чего только не могли провернуть вдали от хозяйских глаз в расчете на то, что хозяину будет недосуг разбираться!

Поэтому Герека Васка пока отстранять не стал, хоть и имел с ним долгий, тяжелый разговор. Герек, конечно, все отрицал, на цифры в отчетах смотрел со священным ужасом, позвал жену, что бумаги для него переписывала, спрашивал, не она ли напутала. Женщина отнекивалась, но по ее испуганным глазам, по сжатым кулакам Герека Васка понял: быть ей битой. И стало на душе так гадостно… а что поделать? Ну, натравил он Герека на Миткена, может, это его от жениного проступка отвлечет, а Миткена оставил ответственным за дела с мельницей. Пусть следят друг за другом, авось и наследят чего путного.

Долгое было дело, выматывающее. Даже Фалка, ласковая вдовушка из Осокинки на прелести которой Васка возлагал определенные надежды, не сильно-то скрасила разбирательство, слишком уж оказалась навязчива. Так Васка дальше чая да блинов и не решился зайти, понял: такая скорее залетит, чем отпустит.

Фалка была не одна такая, целеустремленная. Стоило уехать Кови с мужем, окрестные бабы объявили охоту на молодого владетеля. Ладно бы старались только служанки и местные деревенские дурочки (глядя на них Васка почему-то вспоминал едкое выказывание Кови: «В каждой деревне есть девушка, влюбленная во владетеля. Иногда — заочно.»), так и родовитые девчонки старше тринадцати из соседних и не очень-то соседних замков подозрительно часто (все чаще и чаще!) попадали в грозу, теряли колеса и бесили лошадей около его замка. Даже обшарпанность Васкиных развалин их не отпугивала: соседи, к великому его сожалению, жили еще беднее.

А уж когда пришла весна… воистину «тронулись льды».

Васка уже боялся, что однажды ему просто не хватит служанок, чтобы сидели всю ночь с молодыми госпожами в комнатах, оберегая их честь. Как-то раз у него в замке встретилось целых три девушки: у одной понесла лошадь, другую на полпути настигла мигрень, а третья на вопрос, как же ее так угораздило, ответить не удосужилась, так, мило похлопала ресничками, покраснела щечками и томно вздохнула. Как хочешь, так и понимай.

Васка мягко посочувствовал ее внезапной лихорадке и не без злорадства предложил провести досуг с двумя другими гостьями.

Кирочка иногда была поразительно метка в суждениях.

Но кое-что Васка не отказался бы выяснить лично. Ну, вот, например, что она подразумевала под фразой «Фыля не бери он дозреет и сбежит не лишай приключаний, вдрук он с них разнеемеет?» было, примерно, понятно (если он, конечно, правильно расшифровал ее каракули). Но с чего она это взяла…

Когда Васка навещал Фыля в его кавалерийском училище (очень даже недурном, имени самого Фехелеша Второго!) жалоб не было. Впрочем, если Кира права, то Васка узнает причины через каких-то три недели.

Интересно, как там Ковь? Наверное, очень занята учебой, потому и не пишет.

Васка пришпорил Шалого.

Он уже три месяца не был в столице и соскучился зверски: все-таки одиночество в замке действует одуряюще. Иногда Васка даже понимал Ложку, который закуклился в этом одиночестве, ничего не желая делать.

Это был такой уютный и простой выход.

Все лучше, чем разбирать, чем там Герек Выхаю насолил и как именно старый лис провернул подставу…

Лучше бы он остался в замке. Раздумывал бы, чем там Герек перед Выхаем провинился, от девок отмахивался и горя не знал.

А в столичном доме творилось что-то крайне непонятное.

Взять хотя бы удивительный, потрясающий факт: в доме двое взрослых людей и одна адекватная русалка, они давно друг с другом знакомы, взрослые люди даже состоят в браке… и никто ни с кем не разговаривает! Кроме, конечно, Эхи, которая выучила слово «паня» и в младенческом восторге делится ими со всеми подряд.

Три недели.

С тех пор, как лед тронулся, видимо.

А узнал об этом потрясающем факте Васка из первых рук.

Пришел он в дом, снял сапоги — а его никто не встречает. Он, недолго думая:

— Кит, встречай, брат приехал! — Пытаясь перекричать радостные визги Эхи, доносившиеся со второго этажа.

В глубине дома что-то громко грохнулось и разбилось. А потом воцарилась тишина, даже Эха замолчала.

Васка уже слышал подобную тишину. На кладбище. Когда отца Выхая хоронили, Выхай из вежливости владетеля позвал, а тот взял и пришел.

Потом-то привыкли, но тогда застыли с открытыми ртами, никто не ожидал, что сэр Васкилерох посетит деревенское кладбище. Что хоть один Диерлих вообще на кладбищенскую землю ступит: у владетелей был собственный склеп, который возвышался криво прилепленным к заднему крылу замка черным горбом.

И вот минуты две стояла эта огромная, онемевшая от изумления толпа. И только вороны каркали себе насмешливо, взрезая тишину хлопаньем крыльев: им что владетель, что отец старосты — и тех, и тех однажды клевать будут.

Вот и тут тишина — и звуки города на грани слышимости: где-то стучит колесами по мостовой повозка, ржет лошадь, ругается с кем-то извозчик…

Не ждали.

Васка даже ощутил укол совести. Стоило отправить вперед себя письмо, наверное. Ну да что поделаешь, задним умом все крепки.

Ложка вышел минуты через две, когда Васка уже третий раз перевесил куртку с крючка на крючок. Почему-то страшно было войти вглубь дома, куда его не звали, где, возможно, давно уже не ждут…

И тут вынырнул Ложка. Отобрал у брата куртку, набросил на первый попавшийся крючок небрежно, бросил испепеляющий взгляд на припозднившуюся служанку. Та побледнела и задрожала, как лист на ветру.

Ложка поднял было руки, чтобы что-то сказать, но Васка перебил, увлекая брата за плечо вглубь дома:

— Что это с твоей рукой? Порезался, когда с ножичком игрался? — А сам обернулся и служанке подмигнул.

В этом доме он будет добрым братом.

«Ковь отличилась».

— Ожог? Это ж как тебя угораздило?

«Не знаю. Она со мной не разговаривает, а с первого раза я не понял», — поморщился Ложка, — «Наверное, проблема в том, что я бездушный сухарь».

— Не совсем! — Вклинилась в беседу Кирочка.

— Паня! — Сообщила Эха с ее рук и потянулась к Ложке. — Паня-ня, Паня-а-а!

Тот шарахнулся к стене. Потом нервно одернул рукава.

— Привет-привет-привет! — Разулыбалась Кирочка и ткнула Эхой в живот спешащей за ними служанке, — Забери! Паню мы напугали, теперь ей и спатеньки пора, — и, наблюдая как та поспешно поднимается по лестнице, удерживая брыкающуюся недовольную Эху, добавила, как будто бы в воздух, — и не вздумай ее увольнять! Это последняя, между прочим: где мы еще такое дешевое чудо найдем, а?

«Я несколько сократил штат…» — начал было объяснять Ложка.

— Да вы всех поувольняли к Ха! — Перебила Кирочка. — Сколько можно?! А знаешь, почему, а, паня?

«А тебя я не слушаю». — Раздраженно всплеснул руками Ложка, — «Ты натравила на меня чужого ребенка, тебе не кажется, что это… слишком даже для обделенной благословением Солнца бездушной речной твари?»

— Спокойно. — Вмешался Васка. — Кит, я бы хотел обсудить ситуацию с мельницей…

«Нет денег на мельницу», — тут же откликнулся Ложка, — «Денег вообще нет».

— Панюу-у-у-у-у-у! — Раскатисто заревели сверху.

У Ложки дернулся глаз. Он буквально втолкнул Васку в кабинет, захлопнув дверь у Кирочки перед носом. Та с досады пнула ее… наверное, ногой, но рваться внутрь не стала.

Ложка тяжело рухнул на стул, оперся на стол локтями, уронил голову на руки, занавесив лицо неровными прядями, выбившимися из когда-то аккуратной косы. Потом, будто что-то вспомнил, вяло открыл ящик стола и пихнул в Васкину сторону письмо: то лихо проскользнуло по лакированной столешнице, и Васка едва успел подхватить его у края.

«Сим уведомляем вас, что Фылек, воспитанник рода Диерлих…»

— Все-таки она оказалась права… — Протянул Васка. — и давно?

«Кто? Эта речная тварь? Ей не иначе как Ха на ухо шепчет, Солнце-свидетель, она и меня предупреждала недавно, что придет», — Ложка скривился, — «и ведь все, как сказала, письмо пришло ко мне три дня назад, но мальчишку я пока не видел. Думаю, он прибудет позже письма», — он грустно усмехнулся, — «он же не почтовая лошадь».

— Он мог ее одолжить, — пожал плечами Васка. — Лошадь, я имею в виду. К тому же письмо Киры с подобным предупреждением ко мне пришло три недели назад, как и твое. Тогда же я и выехал. Это немалое время, а до Столицы им ближе. Они могли сначала написать мне, ведь именно я опекун, не получить ответа и продублировать тебе.

Васка подвинул стул и себе, устроился поудобнее, откинувшись на спинку.

— Мальчишки иногда сбегают, это нормально. Возможно, была драка. Или его травят из-за внешности. Когда я его навещал, он ничего…

«Давай хотя бы это останется твоей проблемой», — перебил Ложка.

— Если мы о проблемах, то я больше беспокоюсь о мельнице. Она нам необходима, Кит. Сейчас наши крестьяне перемалывают зерно в Речном, а оно принадлежит Дишенлихам, и…

«У нас нет денег на строительство!»

— Если у нас нет денег на строительство, то скоро не найдется и денег на жизнь. Я посчитал: у нас остаются деньги от аренды этого дома…

«Пришлось платить солидную неустойку, мы слишком торопились с въездом…»

— Это я тоже учел. Плюс доход с владений. Если мы не увеличиваем доход с владений, а для этого, подчеркиваю, необходима мельница, то деньги кончаются через два года, к тому же не стоит забывать, скоро нам снова придется выплачивать повышенный налог, и…

Ложка сверкнул глазами из-под челки. Откуда у него челка? Никогда же не было… а тут будто ножом кромсали, лишь бы откромсать. Ковь удачно опалила?

«У нас едва хватит денег оплатить Кови следующий семестр в Школе. Когда мы составляли смету, мы не учли то, что Ковь горит и все вокруг нее — тоже. Показать, сколько ушло денег на возмещение ущерба?»

Васка пожал плечами.

— Все не может быть настолько плохо. Уверен, она старалась себя сдерживать…

«Факт остается фактом. Несмотря на то, что она учится второй год, самоконтроль ей не дается. Я не понимаю, вроде бы взрослая женщина, не девочка; другие уже давно справились; как будто она просто назло не хочет его изучать.»

— О. — Сказал Васка, поняв, наконец, как Ложка ухитрился схлопотать повязку на ладонь и челку, — Надеюсь, ты ей этого вслух не говорил?

«Почему я не должен был?»

— Потому что, я уверен, она старается изо всех сил? — Предположил Васка. — Потому что я бы тоже не сумел освоить самоконтроль, регулярно выслушивая такое от любимого человека. Насколько я понимаю, она именно горит? Ты не думал, что в этом может быть отличие наследственной силы от приобретенной, например?

«Ты вечно ее выгораживаешь, ты носишься с ней, как с хрустальной рюмкой, находишь хрупкость души там, где ее нет и никогда не было», — Ложка выпрямился, — «и мальчишку своего тоже, думаешь, я не знаю, как все будет? Не нужно шепота Ха, чтобы знать. Он приедет на чужой лошади, за которую нам еще придется платить штраф. Ты его мягко пожуришь, а потом накормишь, отмоешь и на следующий же день сделаешь вид, что все забыл. Потом, когда окажется, что он не хочет возвращаться, потому как слишком слаб и не может вытерпеть элементарной дисциплины, ты вновь выкинешь деньги, которых у нас нет, на ветер и пристроишь его в какое-нибудь другое место, в котором с нас стребуют втрое больше, опасаясь, что он повторит свой побег, а он повторит, потому что ничего от перемены места не изменится. Нового глаза не отрастет, и никакой цыган не перекрасит его под породистого Диерлиха. И в следующем заведении придется платить вдевятеро больше», — Ложка покачал головой, — «Мальчишек нужно воспитывать, а не потакать их минутным слабостям, Ковь… тоже. Ты слишком мягок с ними, брат».

— Зато ты справляешься просто замечательно. — Хмыкнул Васка. — Оно и видно. Как, Ковь уже воспиталась или еще не до конца?

«Это… временные трудности».

— и как много времени тебе нужно, чтобы их преодолеть? Что ты уже сделал, а? Нельзя сломать человека об колено и назвать это воспитанием. Неудивительно, что она сопротивляется. — Васка встал. — Ладно, хватит. Я очень устал с дороги, и… не такого приема ожидал, уж прости. Обсудим позже.

«В чем виноват я?»

— Что?

«Ты мягок с ними, но ты никак не простишь меня». — Ложка пожал плечами. — «Хотя у меня тоже тьма смягчающих обстоятельств. На похоронах отца меня не было, потому что я был очень занят: брал королевский банк. Это достаточно уважительная причина?»

— А ты не мог отложить это дело? — Скривился Васка.

Он даже знал, почему Ложка об этом заговорил. Наверняка Кира подсказала. Иногда ее советы были некстати, особенно когда их получал кто-то другой. Это было как будто… как будто он брал замок, а какой-то гад с его стороны переправлял осажденным прорву, просто прорву еды. По реке.

Так, что? Королевский банк? То есть тот, что в Аллаксе? То самое ограбление? Да того парня, которого только заподозрили в пособничестве, вздернули без суда и следствия и трубили об этом на всех углах!

«Я же не один его брал», — хищно ухмыльнулся Ложка, — «В другие дни парням было неудобно, пришлось бы возиться гораздо дольше, а у них дома жены со скалками, дети голодные: разве можно было их задерживать?»

— А меня, значит, можно кидать. — Голос предательски дрожал.

Васка никак не мог до конца поверить.

«Ты — не жена и не ребенок».

Этого просто не может быть. Ложка не мог участвовать… но ответственность за ограбление действительно взяла какая-то кукская банда! И теперь-то он понимает, какое счастье, что их безумному главарю просто никто не поверил. Неужели Шектах и был его главарем? А Ложка был другом главаря банды, обнесшей королевский банк в Аллаксе?

Невозможно, невозможно!

— Что-то я не вижу у тебя на шее ничего, кроме ожогов. Что, часто получаешь благодарности от жены? От детей я уже видел, шарахаешься. — Теперь пришел черед Васки с деланым безразличием пожимать плечами. — Если ты пытался что-то сделать ради того, чтобы загладить вину — у тебя не получилось. С банками лучше выходит, чем с людьми, да? Им плевать, как именно их вскрывают?

«Я банкрот, брат. К сожалению — я полнейший банкрот. Я ничего… Я не знаю, как из этого выпутаться. Я близок к тому, чтобы собрать шайку и вскрыть какой-нибудь банк. Снова».

Он помассировал виски.

«Понимаешь, у меня есть такая возможность и нет других. Я… привык так решать проблемы и совершенно разучился решать их иначе. За мной пойдут».

— Почему ты так уверен? — Недоверчиво спросил Васка, внезапно осознав: брат совершенно серьезен.

То есть, он не просто рассматривал этот вариант.

Он уже его спланировал.

И нет смысла закрывать глаза на очевидное. Перед ним сидит самое лучшее на свете доказательство и старательно выплетает криво сросшимися пальцами:

«Был человек, который был во мне уверен, и иногда мне кажется, что он был прав».

— Как вовремя я приехал. — Протянул Васка. — Нет, он был не прав. Ты так семью не подставишь, понял? Тебе есть, кого подставлять. Только попробуй, и я вытрясу из тебя душу. Ты-то, может, и возьмешь — но и тебя возьмут!

«Они возьмут Шелли, а не…»

— А да, а то что твоими особыми приметами можно исписать амбарную книгу — этого ты не учел! То, что ты уже вернулся, как Диерлих, и тебя уже знают, как немого Диерлиха с искалеченной рукой! Ты — Диерлих и никуда ты от этого не денешься! — Рявкнул Васка, — Я не понимаю, ты что, уже года три как пытаешься совершить какое-то ритуальное самоубийство? Вот почему ты на Кови женился: подумаешь, на ком, если труп, труп вообще можно в расчет не брать? Ты жить-то начинать как, планируешь, или все кладбище поприятнее выбираешь? Мне не нужна жертва, да никому здесь не нужны твои жертвы, Ха тебя раздери, хватит играть в тупую дохлую овцу! Я приехал советоваться с живым, что б тебя, здоровым на голову братом, что делать с Ха-мельницей! Я думал, я, Ха-свидетель, я надеялся, у меня тут уже племяш появится наконец, а ты ведешь себя как жертвенная девственница и еще недоумеваешь, как же это так, Ковь почему-то жжет и горит, на тебя, бедного, наверное, срывается, как будто ты обычный человек, у которого есть жена, приемная дочь и брат! Да пойми ты, они-то у тебя есть, а вот того обгорелого парня ты убил, все, он труп, ты нет! На тебе ответственность, чтоб тебя Ха побрал, ты — старший Диерлих и никуда от этого не денешься и в склеп не спрячешься!

Он уперся ладонями в стол.

— Да если б у меня тут была хоть капля магических способностей, Кит, тут бы все не просто горело, тут бы полыхало все синим пламенем, я не понимаю, как Ковь сдерживается. Твои одолжения такие… такие… Да пойми ты наконец, что ты паня не потому, что наделал кучу одолжений, а потому, что Эха к тебе тянется! Ковь мне отказала не потому, что я младший сын и не получу наследства, а потому что зачем ей сдался фиктивный брак?

Васка глядел в непонимающие глаза Ложки и понимал: бесполезно. Он не угадал, или угадал не до конца, или высказал угаданное не теми словами, и оно никак не дойдет до брата.

И тогда он вытащил последний козырь.

— Ха-свидетель, ты же всегда был умнее меня, ты же знал, что будешь законником еще до того, как я родился. Почему бы тебе не продолжить быть законником?

«Без языка?» — Вскинул брови Ложка.

Наконец-то хоть какая-то реакция. И Васка продолжил, стараясь не глотать слова в спешке.

— Кого волнует язык? Разве нет такой разновидности вашей братии, которая работала бы с документами? Разве, — Васка понизил голос, — Ты не можешь помогать местным парням с чем-нибудь… бумажным?

«Фальшивые деньги? Документы?» — Ложка рассмеялся, — «Ты желаешь мне не просто смерти, но мучительной смерти?»

— Разве у вас… нет… э-э-э… документации внутреннего пользования? — Удивился Васка.

Ложка замер.

«Я помогал с составлением одного крайне интересного договора… Земельное право, ха! Когда-то я хотел на нем специализироваться… пока меня не потянуло в уголовщину», — Начал было он, — «Но не думаю…»

— Ну так и не думай. — Васка пожал плечами. — Пусть поиск работы будет твоей проблемой, а этого разговора не было. Надеюсь, я сейчас ударюсь случайно виском о какой-нибудь камень и все забуду, потому что это не то, что нужно помнить двоим. Ковь дома?

Васка решил не думать о том, насколько его мало беспокоит мысль, что именно делал брат, когда его потянуло в уголовщину. В конце концов, это уже кончилось? И вряд ли Ложка делал это сам и по своей воле. Даже если и были трупы кроме того упыря — ну так и Васка из Кьяксона далеко не чистеньким вернулся. Если бы Ложкин дружок был жив, у него были бы все причины Васку ненавидеть.

Наверное, это трусость: не думать, не придавать значения грехам близких. Но если не простит он, то кто? Уж явно не сам Ложка. Наверное, это одна из тех вещей, о которых стоило бы спросить бога. Ну что же, когда Ха встретится на Васкином пути, он обязательно спросит. Может быть, после смерти и посчастливится узнать, все ли правильно он сделал. А пока он не будет об этом думать.

«Должна уже возвращаться из Школы», — задумался Ложка. — «Когда она одна, она не ходит через рынок, она ходит по Синей улице. Пойдешь по ней — ее встретишь».

Хорошо, что он сказал улицу. Читать посреди Столицы поисковую молитву совсем не то, что читать ее в маленьком провинциальном городишке, где на всех Богов один прогнивший Храм стоит.

— Ты..?

«До речной твари тебе еще далеко. Ты не настолько убедителен и не так точен. Все не решается так просто», — покачал головой Ложка. — «Но я обещаю подумать о том, что ты сказал».

Васка пожал плечами.

— Дело твое.

«Действительно мое», — улыбнулся Ложка уголком рта. — «Не лезь в него больше, пока не потонул с головой».

Васка презрительно хмыкнул, осторожно открыл дверь, чтобы не ушибить случайно Кирочку (и угадал — конечно она подслушивала сама, хотя она бы назвала это скорее наилучшей в мире защитой от чужого подслушивания), а потом аккуратно ее закрыл. Постоял немного, опершись на дверь спиной, подмигнул русалочке — та мученически скривилась, как будто у нее уже недели три болел зуб.

Ну что же, надо идти, а то он не успеет встретить Ковь на улице.

А дома она ему задаст жару. Васка машинально провел рукой по жесткому ежику остриженных черных волос, и Кирочка хихикнула, будто догадавшись, о чем он думает.

Да уж, свидетели ему не помешают. И побольше…

— Ушел. — Сказала Кирочка, как будто Ложка был глух, а не нем, и не расслышал прекрасно звука хлопнувшей двери, — Хочешь, расскажу, что будет дальше?

«Я не хочу тебя слушать. Оставь меня в покое, речная тварь», — почти с ненавистью сказал Ложка, резко поднимаясь из-за стола.

— Как будто Васка сказал тебе что-то другое. — Пропела русалочка. — Все то же самое и все правильное! Я же хочу тебе добра, и всем добра, и вот! Вроде большой дядька — а уши затыкает: разве это правильно? Ой, хотя нет! — Кирочка вдруг нахмурилась, будто ее осенила неожиданная догадка, — Он сказал то, что ты от него хотел услышать, а? Уговорил бедного, раскаявшегося братика воспользоваться старыми связями. Сам. Долго уговаривал?

«Оставь меня в покое», — отмахнулся Ложка, — «Ты такая себе замена совести: подслушала половину разговора».

— А в прошлый раз было, кажется, — Кирочка передразнила его жесты, — «Научи меня общаться с нормальными людьми». Тогда я еще не была речной тварью!

«Я не просил такого количества уроков», — Фыркнул Ложка.

— А я не думала, что ты необучаемый. Скажешь тебе: не бери на вину! Никто не любит, когда их заставляют кого-то жалеть! И что? Ты устраиваешь очередное маленькое предательство во благо. А я что? Я молчу. — Кирочка склонила голову на бок. — Если уж тебя прошлый раз ничему не научил, то чему научит бездушная речная тварь? — Она развела руками. — Я умываю руки и закрываю глаза. Это все твоя вина, это ты научил учителя, так и знай.

«Я ничему тебя не учил», — покачал головой Ложка, — «О чем ты вообще?»

— Не хотела я тебе давать подсказку, — Кира прищурила глаза и теперь смотрела недобро, — Но ты ж в жизни никогда не догадаешься! А все почему? Потому что ты как бесплотный дух. На людей не смотришь. Так вот, служанка думала подслушать, но я ее отослала. Ну так она свои вещи в сумку покидала — и через черный ход шмыг! Отработала скидочку.

«Скидочку?»

— Думаешь, она просто так дешево брала? — Хихикнула русалочка, — Теряешь хватку, дядя Уж. С Эхой я посижу, не волнуйся. — Улыбнулась во все клыки, лихо запрыгивая на стол, — Эху у меня никакая чувыла не заберет, пусть хоть трижды магичка.

«Что ты несешь, Кира?» — Ложка побледнел еще сильнее, смотрел на русалочку испытующе. Рука так и тянулась к рукаву.

Кира молчала, с расстроенным лицом рассматривая сломанный коготь на левой ручке. Как будто потеряла всякий интерес к разговору. Болтала тонкими ножками, мурлыкала что-то нечленораздельное. Долго. Наконец подняла наивные глаза на замершего рядом Ложку и спросила тихо, насмешливо:

— Ты не можешь одновременно делать и говорить, да? Для этого и нужен язык? Хочется взять меня за горло и припереть к стенке, а нельзя? Ах, как же я тебе завидую, завидую, завидую! — Она соскочила со стола и топнула по полу обеими ногами сразу, а потом запрыгала, тяжело опускаясь на пятки, — Ты можешь меня ненавидеть не потому, что я говорю всякое неудобное! В тебе течет кровь, в тебе бьется сердце — ты живой! А ты этим совсем-совсем не пользуешься, тфу!

«Что происходит? Ты мне ответишь, что происходит — или нет?»

— Я? Я отвечу? — Кира захихикала. — Я отвечу: когда страшно, бьется мое сердце. Это ты это начал, это ты меня этому научил… Но зачем ответ, если ты меня не слушаешь? Не хочешь слушать меня — слушай Фыля! — Она раскинула в стороны тонкие белые руки и закружилась на месте, — Слушай Фыля, слушай Фыля, слушай-слушай, вдруг — услышишь?

Растрепалась, зазеленела русая коса, расплескался по кабинету душный, тяжелый запах гнили. Показалось, тени выползли из углов, окружили русалочку, что белела средь них болотным огоньком, не разгоняя, но делая окружающую тьму лишь гуще.

И как будто она призвала его своим бессмысленным танцем, на пороге кабинета и впрямь появился встрепанный Фылек. Стеклянный глаз смотрел куда-то вбок, отчего лицо его приобрело придурковатое выражение. Он открыл рот и выпалил:

— Там! — и, чуть отдышавшись, — Васку того! Убили…

Васке очень повезло.

Когда он увидел оседающую на руки похитителей Ковь — он не дернулся спасать ее. Он замер на мгновение, в какой-то совершенно дурацкой надежде, что он все неправильно понял, плохо разглядел в сгущающихся весенних сумерках.

Замер… а потом продолжил свой путь, как ни в чем не бывало под тяжелыми взглядами пяти пар глаз. Нет, его не отпустят из этого замечательного темного переулка; но ему этого и не нужно. Если он все сделает правильно…

— Эй, ты! Мужик!

…то он навяжется похитителям и тем придется везти его со всем возможным почтением. Даже если это все-таки не Ковь, не потворствовать же похищению!

Иногда знаки Ха на вороте могут сослужить неплохую службу, особенно если к знакам прилагается подходящая голова. Рубаху в дорогу Васка надел старую, счастливую, обтрепавшуюся за время долгих блужданий с Ковью, куртку же накинуть просто забыл, и теперь порядком мерз и готов был побиться об заклад, что синюшностью и небритостью лица весьма смахивал на пропоицу из тех, кому давно нипочем и холод, и жара. Заподозрить в нем аристократа мог бы лишь полумифический верный дворецкий, у которых, говорят, на такое особое чутье. Если, конечно, стойкий запах лошадиного пота это чутье бы не отшиб: Васка почти сутки провел в седле.

Верность же богу хаоса вполне оправдывает эксцентричность поступков. Служение богу удачи гарантирует бережное отношение тех, кто всю свою жизнь ходит по острию ножа. К счастью, они недостаточно грамотны, чтобы знать о будущем сыне Ха, что вот-вот заберет у отца эту силу… или, так же как и Кови, им плевать.

Васка широко развел руки, показывая, что не собирается браться за меч. Пошатнулся, будто не в силах удержать равновесие.

— Я просто иду мимо. Мир вам, сыне. — Сказал он неожиданно охрипшим голосом. — Кого берем?

У того, у стены — не арбалет ли? Ошибется, дрогнет — и уже не сможет играть в верного рыцаря и спасителя — с болтом-то в голове и ножом в пузе. Кисловатым привкусом во рту накатил запоздалый страх.

— Ох, сунул ты нос не в свое дело брат, да не вовремя. — Угрюмо отозвался один из громил, тот, у кого на куртке была здоровенная обгорелая прореха, — Как только мимо шугая прошел?

Дураком надо быть, чтобы не понять: они подготовились достаточно хорошо, чтобы не ожидать постороннего мужика в переулке.

Васка подавил трусливое желание повести себя этаким аристократом, которым нет дела до разборок черни: это был выход, не будут они связываться… Вот, достаточно сейчас плечи расправить и зареветь оскорбленно: «какой я тебе брат, смерд вонючий?!»

В горле пересохло. Нет, не получится рева. Да и ребятки-то серьезные, могут и не испугаться: мало ли их таких, аристократишек безземельных, сбежавших со службы — да в увольнительную? Васка машинально провел ладонью по коротко стриженому затылку.

Нет, сейчас он смахивает максимум на дезертира.

Да и что потом? Если не успеет он позвать стражу, если не сможет вытащить Ковь — он же и станет тем самым дезертиром. Окончательно и бесповоротно.

Назвался рыцарем?

Спасай прекрасную даму. Некогда рассуждать.

Раз уж решил играть блаженного — на полпути останавливаться не стоит.

— Был шугай? Видать, не судьба мне была его заметить. Не иначе как Ха, — Васка рассеянно провел пальцами по вороту, — меня направил.

Хотелось взять себя за ворот и хорошенько встряхнуть за промелькнувшие было трусливые мысли. Размяк, завладелся, чуть не забыл, кто он Кови и кто Ковь ему. Столько времени за ее огнем прятался; пришла пора самому силу показать.

Или хитрость. В отличие от силы, Васкиной хитрости могло и хватить на пятерых… если их тут не больше. Они брали магичку… магессу. Их должно быть больше.

Вот почему бы брату вместо откровений про банки не объяснить бы брату пары-тройки интересных слов? Расширить словарный запас. Раз уж он так ратовал за всеобщее образование, то мог бы и сам что-нибудь ради него сделать.

Шугай, наверное, кто-то, кто стоит на стреме. Но на стреме может оказаться и мелкий вертлявый паренек, и вышибала. А драка с шестерыми не входила в его планы. Вообще никакая драка не входила: он понимал, что в темном узком переулке у него крайне мало шансов выстоять против хоть сколько-нибудь умелого бойца с заложницей. Стоит им приставить к горлу Кови нож — и все, никакой меч не поможет.

— Да, где он, чет я его не вижу? — Спросил тот, что держал Ковь, густым басом.

— Да Ха его разберет, без обид уж, брат. — Сплюнул обгорелый. — Сестрица настояла — мы его взяли. Я сразу говорил: свистнет, как не видели, стоит отвернуться. Что есть, что нет. Но ты проверь: может, отошел куда? — Кивнул другому, тот вышел из переулка, — А ты, брат, иди своей дорогой. Мы тех, что под дланью Ха, не трогаем. — Снисходительно сказал он Васке.

Тот подавил навязчивое желание положить руку на меч.

Все хорошо, поверили.

Улыбнулся беззаботно.

— С вами хочу.

— Чейта?

— Девка понравилась, — бесхитростно ответил Васка, продолжая улыбаться.

Ныли уголки губ, хотелось напрячь плечи и хотя бы встать в стойку, но он не позволял рефлексам взять верх: как только они увидят в нем не мирного блаженного из-под левой длани Ха, так сразу можно и с жизнью попрощаться.

— Не про твою честь девка-та! — Гоготнул Горелый, — Рыцарская женка!

Болтливый, однако. Как такого вообще на дело выпустили? Да еще во главе поставили, вон, другие молчат, как немые. Кем бы не была упомянутая сестрица, она либо глупа, либо совершенно не умеет подбирать людей, либо и мысли о провале не допускает.

Что же, ему это только на руку. Для милого друга, раз уж тот на слова не скупится, и представления не жалко. И пусть простит славный меч те минуты, на которые он станет шутовской погремушкой.

— А я вот, — Васка нашарил меч и вытащил его с громким скрежетом, стараясь копировать Ложкины жесты, — Меч нашел, тоже рыцарский. Так может, и рыцарская женка — мне от Ха подарочек?

Главное, держать меч в кулаке, как дохлую крысу за хвост. Васка даже скосил глаза на меч, как будто боялся, что он сейчас вырвется и убежит.

— Сунь обратно, — рассмеялся Горелый, — пока всех тут не порубал. Откуда ж у тебя такая солидная железяка, брат?

— Да вот шел я мимо трактира, и Ха мне и говорит: зайди мол, возьми, хозяину не нужно. — Васка развел руками, заставив одного из похитителей попятиться, и со второго раза вогнал меч в ножны. — Я-то парень простой, Ха шепнул — я сделал.

— А ну как не сделаешь?

— Ну так накажет. Меня… и всех, кто под руку попадется. Он, — Васка снизил голос до полушепота, боязливо оглянувшись на небо, — серди-и-итый… Слушай, пди сюда, какой секрет скажу!

Горелый, посмеиваясь, подошел.

— Ну, давай свой секрет, братец.

Какой же заманчивой казалось идея дать ему под дых, скрутить и взять в заложники!

— Не хочу я с вами идти… — Горячечным шепотом выдохнул Васка в доверчиво подставленное ухо, — Ой, не хочу! И баба мне эта даром не сдалась. Но Ха сказал — я сделал. Я ж человек подневольный — все под его дланью ходим, да к моей холке длань поближе. А от твоей, сталбыть, подальше. Счастливчик ты… пока твою холку не намылили.

Вот здесь он позволил себе нотку угрозы.

Горелый понятливо кивнул.

— Ребя, возьмем с собой братца?

Спиной к нему встал.

Эх, пропал, пропал в Васке бродячий комедиант… А в Кови — пороховая бочка. Если б она была в сознании, не пришлось тут со всяким отребьем раскланиваться, блаженненького играть. Она и магичкой сильна была, а недоученной магессой еще сильнее стала.

Да вот только парней кто-то явно об этом предупредил.

Кто?

Из своих же кто-то… Служанка?

Васка не мог вспомнить, как именно выглядела эта серая мышь: волосы, вроде, коричневые, их еще из вежливости зовут каштановыми, стянуты в узел; лица он и не видел, голоса не слышал; платье аккуратное; идеальная служанка.

Идеальная крыса?

Решено. Отныне будет брать в дом лишь дам эпатажных, из тех, за которыми за три улицы молва тянется. Тех, кого каждый день обиженные жены поносят и в Храмах не любят. Потому что такую узнают и в серой робе, и под маской; такая не скроется из дома легко и незаметно, как это наверняка уже сделала последняя Ложкина служанка.

— Да возьмем. — Басом ответили горелому как-то слишком близко, за спиной.

И Васка получил сокрушительный удар в висок. Последнее, что он услышал, перед тем как упасть в дорожную грязь, было:

— Шугай сказал — дружок это ее, хозяину брательник. Так что возьмем, как не взять? Только шепот приглушим.

Фылек боялся Шеложкитероха.

Потому что Шеложкитерох был страшный человек.

Никто, кроме Фыля, не замечал этого. Не замечал, как точны его движения. Не замечал, как любовно он поглаживает свои метательные ножи, прежде чем сунуть их в рукав. А вот Фыль замечал. И знал, что он не промахивается.

Никто не замечал, как страшно темнеют его глаза в минуты гнева. Как едва заметно дергается уголок рта на неподвижном, бесстрастном лице, когда нож с глухим звуком попадает в цель.

Фылек видел обгорелый труп и нож, вошедший под лопатку — в сердце. Второй раз. Но он понял, что именно увидел, лишь когда другой нож в другой день вонзился даже не рядом — в мишень, нарисованную на двери кабинета.

«Подай нож», — лениво сказал тогда Шеложкитерох.

И Фылек вытащил тот из глубокой узкой щели в дереве. Как из ножен.

Но он никому не говорил об этом страхе. Из взрослых. От Киры ничего невозможно было утаить. А вот все остальные были слепы.

Ковь ничего не замечала, потому что была влюблена в него. Она называла его Ложкой, желая дотянуться, и она придумала себе того странноватого, замкнутого Ложку, до которого обязательно дотянется.

И Шеложкитерох играл для нее Ложку. Это было даже страшнее, чем ножи.

Потому что рядом с ней он преображался почти полностью. Он больше улыбался. Он переставал экономить силы, его движения теряли четкость, он казался мягче…

Но нет-нет, да проглядывало то самое «почти» — резкий жест, жесткий взгляд, и Фылек вздрагивал, понимая: его снова чуть не провели. А Ковь ничего и не заметила.

И однажды она повернется спиной.

Как тот… мертвый. Закутанный в старую простыню, как в кокон. На его лице не осталось эмоций, все стер огонь, но Фылек почему-то был уверен, что там раньше было удивление. Непонимание — как?

А если повернется спиной Ковь, то и Васка потеряет последние крохи осторожности.

Васка называл старшего брата Китом, и Шеложкитерох играл для него Кита. Уставшего, растерянного, запутавшегося человека. И такой Кит вил из брата веревки, а тот не замечал. А если и замечал что-то не то, то не обращал внимания. Потому что Ковь была с Ложкой счастлива, а счастливая Ковь развеивала и Васкины страхи.

Кира легко почуяла страх Фыля, но сама она совсем не боялась Шеложкитероха. Когда Фыль поделился с ней причинами страхов, она лишь рассмеялась. Пожала плечами. Сказала, что видела маски и похуже. Что на месте Фылека она больше боялась бы русалку, которая однажды съела его глаз. Она считала себя чудовищем и других чудовищ не страшилась. Она говорила: «Зачем мертвой бояться за жизнь?»

И учила Фыля смотреть и видеть, и слушать и слышать. Даже мертвой старалась быть полезной. Бесконечно извинялась за его спасение. Но, как бы Кира не была внимательна, она не видела для себя причин, по которым ей стоило бы бояться.

И не боялась ничего.

Зато Шеложкитероха боялась Сестренка. Она называла его Шелли, не желая признавать, что он давно вырос из своего имени. И это нежелание выдавало ее с головой.

Сестренка говорила много красивых слов, но Фылек видел за ними совсем другое. Не желание помочь, которое она так тщательно играла, а желание отомстить. Уничтожить причину страха, что не давал ей спать ночью, что поселил глубокие тени на ее красивом — слишком красивом — лице.

Фыль не считал себя в праве помогать ей, не считал себя в праве бороться с Шеложкитерохом. У него не было права считать Васку своей собственной семьей, не было права вмешиваться. Он уже тогда, на первой встрече с Сестренкой, знал, что откажет, что поедет в закрытое учебное заведение для мальчиков, если повезет — станет кавалеристом, и если Шеложкитерох сделает что-то страшное, узнает об этом последним.

Если Сестренка справится, он и об этом узнает последним.

И он убедил себя, что ему все равно, и ничего никому о встрече не рассказал: Васка ведь однажды не вмешался…

Пожалуй, именно из-за той, давней, обиды Фыль позволил Сестренке после долгих уговоров и посулов встретиться с Кирой, которая и сама была не против. Правда, та встреча ничем не закончилась… он так думал.

Но в результате — Васка, лежащий на мостовой, головой в кровавой луже, глаза закрыты, лицо бледное и неподвижное, будто мертвое… Фылю достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть это снова.

Это его вина.

Поэтому, когда Шеложкитерох схватил его за ворот и прижал к стене, Фыль даже не сопротивлялся. А может, не поэтому, может, просто не хватило сил: он больно стукнулся затылком и в глазах у него двоилось. Напротив маячило серое, мертвое лицо и очень, очень темные глаза, почти провалы на бледной коже, и рот у лица кривился в нехорошей усмешке — еще один провал. Пальцы, которыми Шеложкитерох держал Фыля, не дрожали. Рука не дрожала. Фыль как-то сразу понял, так он может провисеть очень, очень долго.

Зато Кирочка успела сбежать. Раз — и как не было ее.

В этот раз она спасать не будет. Это больше не ее долг. И хорошо. Правильно.

Потому что это Фыль виноват.

Виноват в том, что на мостовой расплывается красная лужа, по которой потом будут топтаться ноги стражников в подкованных сапогах, виноват в том, что Ковь увозят… Виноват. И уже не успеет исправить.

Другой рукой Шеложкителох достал бумажку, попытался достать грифель, но выронил его. Вдруг зашипел зло, вслух, четко проговаривая согласные:

— Убых бы х… хама!

Перехватил Фыля поудобнее, подошел к двери, волоча его за собой, как нашкодившего щенка. Правой рукой достал из кармана ключ. Повернул. Замок отозвался щелчком: запер.

Шеложкитерох поставил Фыля на пол. Разгладил ему воротник, смахнул с плеча несуществующую пылинку, посмотрел, вздернув брови в притворном изумлении. Поцокал языком, укоризненно покачав головой.

За его спиной было замечательное окно, которое так и манило Фылека приоткрытой створкой. Но что-то подсказывало: лучше даже не пытаться.

«Твоя подружка сказала мне слушать тебя», — наконец сказал Шеложкитерох, — «Я слушаю. Как убили? Кто убил? Как так вышло, что ты оказался рядом? Ждать ли мне Ковь к ужину?»

— Яааа… — Просипел Фыль и вдруг понял, что слышит свой голос, — Яаааа…

«Водички?» — Шеложкитерох достал из стенного шкафа бокал и графин и плеснул, не глядя, воды до четверти, как дорогое вино.

Он повернулся спиной, окно… Фыль рванулся — и был схвачен за ухо и водворен на прежнее место. Фыль не успел даже подумать о том, чтобы увернуться: слишком быстрое и точное движение. Ложка пододвинул в его сторону бокал, по ножке которого змеилась еле заметная трещина.

«Ну так что? Может, ты просто хочешь рассказать мне по порядку? Твоя подружка наверняка знает больше, но она уже сбежала, к тому же мне придется потратить время, чтобы ее разговорить. А вот ты… ты у нас чуть ли не запел?»

И Фыль заговорил дальше. Ему было слишком страшно, он просто не мог замолчать, и слова лились потоком, а он все никак не мог закрыть рот.

— Я шел. Я шел и спрашивал, куда идти. Мне показали, что дом в той стороне. Яааа… пошел. Через переулок. А там Васка… Упал. Его ударили в голову, он упал. Кулаком. Ка-ка-ка… Ка-а-астет. Был. У грабителя.

Ему показалось, или Шелокитерох чуть расслабился? По крайней мере лицо у него уже не было таким мертвенно-бледным, чуть ожило. На нем явственно читался скепсис.

«Какое удивительное, потрясающее совпадение! Ты шел, он шел — он упал, ты побежал!» — Всплеснул он руками и недобро прищурился, — «А теперь кончай разыгрывать комедию, зрители устали: тебе должны были передать, где я могу встретиться с… убивцами, от которых ты побежал. Так где?»

Фыль затрясся. Похоже, его тоже видели насквозь. Чем же он себя выдал, почему он так легко все понял? Как..?

«У тебя на лице написано», — руки у него не дрогнули, его брата убили, а у него даже руки не дрожат! — «Успокойся. Скорее всего, он просто ранен. Это называется — оглушить. Все к лучшему, а? Не ошибись ты так, ты б не запел… и, может, позже прибежал бы. Уверен, когда он вернется, будет рад твоим успехам… Человека бьют по голове, из головы течет кровь, это страшно… но так не убивают. Так глушат. Вряд ли это смертельно… для него.»

— Откуда вы можете знать?

Это больше походило на самоуспокоение, чем на уверенность, и Фыль никак не мог поверить… Хотя ему очень, очень хотелось — ведь тогда он не так виноват?

«Он под дланью Ха, а значит — живуч как Ха», — Шеложкитерох позволил себе сжать кулаки.

Выдвинул кресло, сел за стол.

«Я хочу в это верить. Потому что мертвому помочь не смогу. Переставай трястись, я не такое уж чудовище и не собираюсь сворачивать тебе шею. Потому что если я сверну тебе шею, то брат меня не простит», — он немного подумал, — «А еще я не люблю сворачивать шеи глупым мальчишкам, которые ввязались по чужой указке во что-то, во что им не стоило ввязываться».

Он вздохнул. Они еще немного помолчали. Фылю впервые за долгое время хотелось заплакать.

Он хотел отвернуться, спрятаться, исчезнуть — но взгляд как будто прилип к устало сгорбившейся фигуре за столом.

Наконец фигура все-таки пошевелилась, выходя их глубоких раздумий.

«Сам таким был. Так ты мне расскажешь, кто именно похитил Ковь и… ударил моего брата?»

— Откуда вы…

«О том, что мой брат в городе, я сам узнал несколько часов как», — Наигранно-недоуменное пожатие плечами, — «Он пошел встречать Ковь, что я еще должен подумать?»

— Она будет ждать вас у статуи Летека… Завтра на рассвете.

«Мне отзываться на кличку Шелли?» — Усмехнулся Шеложкитерох, — «и как она, не заболела ли? Такой замечательный план — это такая сложная работа для ее куриных мозгов. Договориться с тобой, со служа…» — Он вдруг перестал говорить.

Хрустнул пальцами.

Ухмыльнулся зло.

«Курице помогла рыба», — Фыль хотел было возразить, но его не послушали, — «Маленькая речная тварь, вот кто!»

Он рывком поднялся из-за стола, присел перед Фылем на корточки, заглянул в глаза. Фылю показалось, что он видит его насквозь, что он ему душу выворачивает. Он почти почувствовал, как Шеложкитерох протягивает руку и сжимает ее на его шее.

Фылек инстинктивно вскинул руку к горлу и попятился, дальше, дальше, пока не уперся спиной в дверь. Над головой белела небрежно нарисованная на куске бумаги мишень.

Лицо Шеложкитероха было страшно, гораздо страшнее, чем после известия о Васкиной смерти: он улыбался. Не зло, не ядовито: искренне и беззаботно веселился, как маленький ребенок. Даже глаза прояснились. Смотрели ласково, даже с сочувствием.

Как будто все те, ради кого он носил маски — дома.

«Расскажи мне, мальчик, а что это у нашей рыбки случилось три недели назад?»

…это был кастет.

— Что? — Не понял Васка.

— Ты просил камень, но получилось устроить только кастет. — Любезно сообщил собеседник. — Что касается твоего вопроса, ответ: «наверное».

— Это не ответ! — Возмутился Васка и рывком сел, открывая глаза.

В чем тут же раскаялся — голова взорвалась пульсирующей болью.

— Почему же? — Собеседник его был рыж и возмутительно весел, — Замечательный ответ. Подходящий.

Из-за железной маски голос его голос был нечеловечески гулок. Впрочем, перед Ваской был и не человек.

— Я умер? — Спросил Васка, разглядывая маску.

Нечто подобное было в храмовых книгах. Знаки Ха, вышитые на Васкином вороте, нашивали с изображения этой маски. Они были выгравированы у нее на лбу. Все пять. Были исследователи, считавшие, что они складываются в неприличное слово, но никто из них так и не нашел доказательств. На всякий случай Васка попросил в свое время швею нашить их в другом порядке.

Собеседник рассмеялся и маску снял. Только подтвердил Васкины подозрения: лица его было невозможно разглядеть. Черты его постоянно менялись, плыли: глаза становились то черными, то зелеными, то синими, то серыми, но всегда — без зрачка, уши оттопыривались и прижимались к черепу, рот растягивался, а потом сжимался в узкую полоску. Нос иногда казался почти незаметным, а потом вдруг вытягивался, становился шишковатым и синим, как у пьяницы. Родинки появлялись и исчезали, чтобы снова появиться в совершенно другом месте. Брови то пропадали, то срастались в одну, толстую, как рыжая мохнатая гусеница.

Васка отвел взгляд.

— Вы не могли бы… обратно?

— Никто не хочет смотреть. — Не без обиды вздохнул Ха.

— Если это доставит вам удовольствие… — Скорее из вежливости начал Васка.

Лицо Ха его не пугало, но при взгляде на него почему-то мутило. Хотя, может, мутило его и просто так. Глупый он задал вопрос: в посмертии так тошнить не должно.

— О, тогда не буду! — Возрадовался Ха. — и можно на ты. Впервые у меня такой вежливый почитатель. Давай я в твою честь свой храм назову?

И снова рассмеялся.

— Так я умер? — Осмелился перебить Васка, решивший все-таки удостовериться точно.

— С чего ты взял?

— Ну так… Бог… и вообще… — Обескураженный, Васка развел руками.

Мир вокруг дрогнул и превратился в комнату. Такая была в каждом первом клоповнике, что попадался Васке с Ковью на пути.

Ха огляделся.

— Мда… — Протянул он, — Не королевский дворец, однозначно. Ты вообще как, нормальный? Кто представляет себя в дешевой гостинице, когда может представить что угодно?

Васка вновь виновато развел руками.

— Какая разница?

— Вялый ты какой-то. — Заключил Ха. — Безжизненный.

Васка думал, что он опять рассмеется, но Ха, казалось, о чем-то задумался.

— Вот что с тобой делать, парень? — Наконец спросил он, — Я в недоумении. Когда-то из-за твоего брата я крупно проспорил… таскаю теперь это тело, а оно с дефектом. Я должен быть в обиде на тебя и весь твой род! Но ты такой заба… замечательный почитатель! И я прямо раздираюсь противоречиями! Видишь, до чего твой брат меня довел, а? Ну как такое простить?

Он встал и повернулся спиной. Голова его легко повернулась лицом к собеседнику — Васку передернуло.

— Ага. Вот такенная рукоятка! А Гарра на нее браслеты вешает. — Заговорщицким шепотом поведал Ха.

— Зачем? — Снова вопрос скорее чтобы поддержать разговор, чем из интереса. Васка и так догадывался.

— Ну, ты пробовал хотя бы денек пробыть и женой, и любовницей? — Расхохотался Ха, подтверждая догадку, — Вот она иногда и становится просто Гаррой. А я бряцаю, как ходячая вешалка, слушаю за нее все эти молитвы… Ох и надоело! Надо было… — Он опасливо оглянулся, — Рраху брать… шучу-шучу!

— Надоело что? Быть и женой, и любовницей? — Удивился Васка.

Нет, конечно, все знали, что Ха подменяет беременную жену в работе, но не настолько же! Она заведовала множеством других вещей, гораздо более Ха подходящих.

— А что, если я выгляжу, как мужик, я уже и не могу стать богиней-матерью на пару веков? — Подбоченился Ха. — Ну и верующие у меня пошли, так где твоя вера-то в мое всемогущество?

— Ну, после рождения сына все ва… твои мучения кончатся. — Сочувственно протянул Васка, не обманувшись его бравадой.

Никто не любит заниматься не своим делом. Особенно боги, созданные, как правило, для чего-то конкретного… Хотя, если это конкретное — хаос, а сам бог — исключение из правил… возможно, не стоило демонстрировать сочувствие.

Но Васке было все равно, что говорить, им овладела странная апатия: потому он говорил то, что хотел. Возможно, та действовал сам Ха. Рядом с ним просто невозможно было соблюдать субординацию.

Ха явно понравилось его искренность, потому как гневаться он не стал. Наоборот, вздохнул с очень несчастным видом.

— Кончатся. Но когда еще этот парень дозреет до того, чтоб родиться! — и Ха еще раз горестно вздохнул. — Все-таки ты мне нравишься, парень. Не хочется мне, чтобы ты помирал во цвете лет. Кто меня еще развлекать-то будет? Давай я тебя вознагражу, а?

Та легкость, с которой Васка перешел с Богом на ты, его уже даже не пугала. Так что он без стеснения ответил, не подбирая слов.

— Я не против.

Через несколько минут Ха развернул наконец тело грудью вперед, хрустнув при этом шеей, и спросил, несколько агрессивно нависнув над сидящим Ваской грозной тенью.

— Ну?

— Я думаю. — Меланхолично ответствовал Васка.

— Чем-зачем?

— Не каждый день так везет. А ты можешь воскрешать людей?

— Нет-нет-нет! — истово замотал головой Ха, — и не проси! Я-то могу, но ты ж не обрадуешься! Отца? Так он проскрипит еще пару дней, и снова помрет, отмучился свое. Мать? Сестренку? Так сестренка не жилец была, без мозгов уродилась, а мать без сестренки и отца — зачем, сам подумай? Пускай спят себе спокойно, они уж давно дальше ушли. Не-е-ет, никаких воскрешений, я сказал! Желай жить — и все, и распрощаемся.

— Так я и так не помру. — Пожал плечами Васка, — Те парни профессионалы. Я видел, как они арбалеты держали, а тот, что ударил, подкрался так, что я не услышал его до самой последней секунды. Они такой лажи, как смерть меня, в работе не допустят.

— Ну кому ты в глаза врешь-то? — Хмыкнул Ха, — Нашел, перед кем блефовать. Перед богом азартных игр! Вовсе ты и не веришь!

— Должен же был попробовать. — Васка вскинул голову. — Все равно — не должен я помереть. Не должен — и все. — Упрямо набычился.

— Ох, горе-горюшко! — По бабьи запричитал Ха. — Ну, думай тогда.

— А что за спор?

Снова скорее желание поддержать разговор, чем интерес. Васка думал, что Ха отделается ничего не значащими фразами, но Ха неожиданно ответил.

— Да с Солнышком нашим. На смерть. Надо было, конечно, на излом… да только когда одна фигура уже изломана, нельзя так спорить. — Он беспомощно развел руками. — Одна надежда была, что затрут твоего Ужа на первой же терке: мой-то с него пылинки сдувал. Поганый спор, сам не знаю, зачем ввязался.

— Стыдно? — С живым интересом спросил Васка.

Ха расхохотался. Он смеялся долго: все его лики успели раскраснеться, из глаз покатились слезы. Он схватился за живот, согнулся, а потом и вовсе упал на пол и заколотил ногами по доскам:

— У-у-у, хорош-хорош! К-конечно нет! Сты-ы-ыдно, придумал он! Безнадежно! Абсолютный проигрыш — вот это погано! А когда стыдно… ха-ха-ха… Умора… Мне — Ха! Стыдно?!

— Ты же самый человечный из богов. — Протянул Васка. — Ты должен помнить, что это такое.

Обессиленный Ха скосил на него лукавый глаз. Поманил пальцем:

— Слушай, пди сюда, какой секрет скажу!

Васка неохотно подполз поближе: в голове гудело, и он никак не мог встать, поэтому передвигаться приходилось по полу. С некоторым недоумением он обнаружил, что ножны все еще на поясе, скрежещут по доскам. Звук отдавался в ушах застарелой болью, но, почему-то, прояснял голову.

Он склонился к Ха, и тот ловко выкрутил ему пальцами ухо.

— Я никому ничего не должен! — Рявкнул он, и уже тише, ворчливо, — Тем более тебе, смертный. Я просто добрый. Сегодня.

— А завтра? — Васка попытался сесть более-менее прямо, потер пылающее ухо.

— А завтра не знаю. Какая разница?

— Я не…

— Естественно, не понимаешь. Потому что нет ее. Сегодня я добрый, потому что готов подарить тебе чудо; завтра я подарю чудо мертвым разбойникам — и меня будут проклинать те, кто хрустят у них на зубах… Слушай, ну не могу я толкать пафосные речи в такой унылой обстановке! — Неожиданно возмутился Ха. — Хочешь сказать, что я тут буду тебя всячески совращать, пожирать изо всех сил все твои нравственные ценности, закусывая картиной мира? — Он огляделся недоуменно и даже чуть обиженно, — Тут? В дешевой комнате дешевого трактира? Тебе самому-то не обидно? Вот сядешь ты внукам рассказывать, и что расскажешь? «Валялись мы на деревянном полу, и он мне такие речи заворачивал, я аж заслушался?» Я тебе кто — бог или собутыльник?

Васка несколько удивился тому, какое значение Ха предает окружающему миру. Почему-то ему казалось, что бог, пробродяжничавший несколько сотен лет должен быть менее брезглив. Или, может, именно из-за этого у него и появилось это чисто человеческое качество?

Но и об этом он не спросил, решив вместо этого поймать на слове.

— То есть, все-таки сяду и внукам?

— Подловил. — Хмыкнул Ха, вопреки Васкиным опасениям — не рассердившись. — Люблю внимательных.

Протянул руку: на среднем пальце сидело, как влитое, массивное железное кольцо. Васка, вспомнив, огляделся в поисках маски — ее не было.

Спрашивать ничего не стал. Ответ был очевиден: «Какая разница»?

И то, и то — символ. Может, тоже такое завести? Нет, не стоит. Ложка рассказывал, что такое железное кольцо, а он, Васка — никак не краль. Так, скромный служитель бога кралей.

Ха вдруг больно ткнул пальцем в висок, попав длинным ногтем в самую рану.

Васка взвыл, перед глазами поплыли золотые круги… а потом боль чуть улеглась, замерла тяжелым комом где-то на макушке, скорее для порядка давая о себе знать при каждом неосторожном движении. А местность, как по щелчку пальцев, изменилась.

— О, тут мне больше нравится. — Одобрительно гоготнул Ха. — Речка для речной твари — есть. Замок для магессы и ее сиятельного мужа — есть. Мельница для полузрячих — и та имеется… Родной мой, а где тут твое место, а?

Это был яркий летний день. За спиной, Васка знал, стояла Осокинка. Он слышал, как брехает на чужого старый кобель Герека, и как ему с повизгиванием вторит какой-то щенок. Вот-вот присоединятся и другие собачьи голоса и проводят бедного коробейника или старьевщика всей сворой. Слышал, как громко ревет чей-то ребенок — на слух Осокинка казалась живой, и Васка решил не оборачиваться, боясь увидеть слипшийся темный ком, как во снах.

На горизонте можно было различить замок. Его замок; что бы не говорил нахальный бог, и магесса, и ее сиятельный Ложка в нем только гости. Желанные и любимые… но замок — его. И Осокинка, и остальные деревни. И люди в этих деревнях.

И мельница чуть ниже по течению, проползти каких-то шагов десять и коснешься. Ладная мельница, как он и представлял. Колесо вращалось с жизнерадостным плеском, свежая побелка, наверное, просто светится в сумерках…

Река была слишком прозрачной; серебристые спинки проплывающих рыб слепили глаза. Трава, на которой Васка сидел, казалась настоящей, только слишком уж свежей и зеленой. По руке проползла божья коровка. Она была слишком ярко-красная, а точки на спинке — слишком круглыми, будто нарисованными. И небо было таким синим-синим, каким только на лубочных картинках бывает.

Васка с трудом вспомнил бледное подобие этого летнего дня. Правда, мельницы тогда не было, но именно в тот день он решил ее поставить.

— Это все — мое место. Я его создал. — Ответил он, почти не задумываясь.

— Знавал я одного бога-солнце, который бы с этим поспорил. — Усмехнулся Ха.

— Я использовал его материалы. — Почтительно склонил голову Васка.

— Ну, и долго мне здесь торчать? — Вдруг Ха сменил милость на гнев, а покровительственный тон — на сварливый, — Ты уже выпросил себе жизнь и не потратил желания, ты очень-очень хитрый. Меня обхитрил, молодец. Так ты разродишься наконец, или я буду на этой травке до Конца Мира сидеть? Меня жена дома ждет, между прочим.

Васка едва сдержал ехидный комментарий и вернулся к животрепещущей теме.

— Так ты можешь воскрешать?

— Да мы же вроде покончили с этим! — Нахмурился Ха, и лица его замелькали еще быстрее, сливаясь в блин телесного цвета, на котором провалами мерцали глаза, — Некого тебе воскрешать! Нет таких людей, которым от этого была бы польза!

— А Киру?

— Какую еще Киру? — Вкрадчиво спросил Ха, — У тебя что, нет похищенной злодеями подруги, которая никогда не сможет толком овладеть силой и однажды — попомни мои слова, сгорит? Немого брата? Одноглазого воспитанника, который в обмен на глаз получил слишком много, видит то, что для его же блага не стоит видеть, и теперь боится любой давно погибшей тени, не в силах разглядеть за наносным — человека? Так про какую такую Киру ты мне тут…

— Киру Дитьерлих.

— Так ее не существует. — Хохотнул Ха. — Она даже не мертва — ее просто давно уже нет. Кого ты хочешь воскрешать, а?

— Как это, нет? — Опешил Васка, — А кто тогда носит это имя?

— Та, кому по наследству досталось тело? Но у… нее нет на него прав. — Доброжелательно просветил Ха. — Потому-то они и гниют. Я не очень долго думал, когда их создавал. Раз-раз — и мясо пошло жрать другое мясо. Был юн и циничен, знаешь ли. И все было просто. Всякие природные духи — это одно, но нежить… Никак.

— Я не…

— Ты когда-нибудь росток яблони с большими, красивыми, вкусными яблоками… породистой такой… на пенек от дикой яблони садил? — Спросил Ха, — Это называется… то ли привой, то ли подвой: но какая разница? Так вот, твоя Кирочка — такой росток. Даже не так: она оторванная от настоящей Киры Дитьерлих веточка, а потом саму Киру срубили и посыпали солью; веточка осталась и выжила. Ей, можно сказать, повезло умереть совсем мелкой. У мелких души живучие, как печень.

— Как… что?

— Отращивают себе все недостающее, если хоть что-то осталось! — Рявкнул Ха и добавил уже мирно. — Не пойми меня неправильно, она мне нравится. Забавная девчонка. Только вот… поздно ты просишь.

— А когда было не поздно?

— Ну, лет… — Ха задумался, старательно загибая пальцы и шевеля губами, — Да, лет одиннадцать назад. Одним погожим весенним днем. Вот тогда было не поздно. И, главное, никакого бога не надо! Хотя нет, тогда ты бы спас Киру Дитьерлих, и река не смогла бы породить свою тварь. Упс. Вот ведь казус, та Кира, которую ты знаешь, мертворожденная, и стремится к тому, чего никогда не знала! Смешно, а?

— Ха, ты ж будешь не в обиде, если я тебя ударю? — искренне спросил Васка. — Ну очень хочется.

— Рука отсохнет! — Поспешно сказал Ха и отодвинулся, — Отсохнет, так и знай!

Васка разочарованно вздохнул.

— Раз уж мы о яблонях… — Начал он осторожно.

— Никаких яблонь! — Категорично рявкнул Ха. — У тебя целый Лес проблем, а ты все о яблонях. Да как ты вообще дожил-то до своих лет, такой однозадачный? Да еще и расплодился: две дочери, сыночек — и хоть бы кто знал, на кого похож их папочка!

— Что?

— Ты хочешь узнать об этом побольше? — Оживился Ха, — Ну так слушай…

— Нет. — Перебил Васка. — Это не мое желание.

— Как не твое? Все трое — твои!

— Это не то, что я хочу пожелать сейчас.

— Ты эту болячку от брата подцепил? — Скривился Ха. — Ну нельзя же пытаться играть с формулировками при мне! Я ж зверею, заигрываюсь, забываю, что я сегодня добрый. Не искушай меня, а?

— Кто кого искушает. — Буркнул Васка. — Я со всеми проблемами разберусь как-нибудь сам; Ковь откроет глаза и разнесет любую камеру, куда бы ее не заточили похитители. Они просто не знают, с кем связались. Брат о своей немоте пусть как-нибудь со своим богом договаривается. А вот Ки…

— Не сможет твой брат ни о чем с Солнышком нашим договориться. — Перебил Ха. — Это ты мне архиархижрец, а твой брат ему — так, букашка подданная.

— Кто я? — Васка замер, потрясенный.

— Архиархижрец. На вершине пирамиды. Снизу там всякое рванье, отребье и смерды, голь перекатная. Их я тоже люблю, и, как приходит их время, по затылку глажу, но ты… Ты хотя бы грамотный и сам мне клятвы давал. Не в обмен на жизнь, не в жажде наживы… Хотя… Можно ли назвать жаждой наживы желание сэкономить? — Ха склонил голову на бок, — Не хочу думать! А еще ты живой, в отличие от архижреца. Он упырь. — Поделился сокровенным Ха. — Так что… — Посмотрел ласково, — Ты мой архиархижрец и никуда ты от этого не денешься. Хочешь, с архижрецом познакомлю и вся нечисть тебе кланяться будет? Ну, та что разумная… и верующая… ну, не вся — некоторые… иногда.

— Я ж тебе Храм построю, — угрожающе сказал Васка.

— Ой, я давно мечтал. Значит так, хочу витражи из Гелликена. Что хочешь делай, но я хочу витражные окна, знаешь, из разноцветных таких кусочков, чтобы типа мозаика. И…

— Не хочу. Что, как какой-нибудь герцог побогаче решит тебе поклониться, так сразу и архиархиархижрец появится? — Фыркнул Васка презрительно.

— А может и появится, если мне его герцогская морда по душе придется. Но пока что я тебя не спрашивал, хочешь ты или нет. Ты, может, с архижрецом и не знаком, но он с тобой — еще как. И остальным визиты нанес, он мужик ответственный, как напьется и в разум войдет. Думаешь, чего лесовик побегал-побегал кругами и успокоился? Так он, к вашему великому счастью, ярый традиционалист. Где дочь Лесу — там и в Ха верят… Откажешься от сана — он с радостью вцепится вам в глотку… Оба вцепятся. Так-то лесовик думает, что его дочь у великого человека воспитывается. — Ха хихикнул, — Так что передай Кови: все грибы в лесах — ее, все травы — ее, весь Лес ей в ноги кланяться будет, за то, что так дочку одного из хозяев пристроила, к… — Тут Ха снова расхохотался и закончил свою мысль только минут через пять, вытирая слезы, — архиархи… умора! Жрецу.

Васка задумался ненадолго, а потом опять, упрямо:

— Так раз уж мы тут о яблонях… и Лес мне не грозит…

— Ну что, что ты предлагаешь? — Всплеснул руками Ха, — Вот что ты от меня хочешь? Все, что я могу — махнуть их с Милой телами! С живой Милой. Той, что с твоей Ковью в одной Школе учится. Той, что короткие платья носила. И тогда та, что ты называешь Кирой — она, конечно, вырастет. Но захочешь ли ты эту цену платить? Ты же не один ее платить будешь.

Глаза без зрачков потускнели. Сам Ха склонил голову в печали. Он добавил тихо:

— Не хотел я тебе этого говорить. Желал от выбора избавить. Но ты ж настырный! А это и правда все, что я могу. Никакого лукавства — веришь, архиархижрец? Никакого. Так что давай ты просто пожелаешь чего-нибудь еще? Это ведь правда — очень просто. И дочка у тебя чудесная, и оба сына замечательные — младший, правда, хромоножка, но это можно вылечить — хочешь? И Ковь твоя с Силой вряд ли справится. Не по чину ей Сила досталась. И язык я твоему брату сделаю — лучше, чем был, а? Пальцы поправлю, тебе сниму тот шрам, который на погоду ноет… На боку. Помнишь, тебя зацепил тот огромный бешеный кукс и ты провалялся три дня оставшейся осады в палатке лекарей? Это я тебя зацепил, а то помер бы мой почти что первый в жизни добровольный архиархижрец из-за какой-то человеческой безделицы. Ты хрупкий. Тебе нельзя это решать. Ты же сломаешься, а?

— Хватит придуриваться. Без тебя тошно. — Буркнул Васка. — Если ты пытаешься стащить у Отца-Солнце идею испытания-инициации, то у тебя получается как-то… не очень удачно. Если это тебя потешит — могу обрить голову.

Ха аж задохнулся от возмущения.

— Для тебя ж стараюсь! — Ударил кулаком по земле. — Все для тебя, все для дурака. Много кому еще Бог желание предлагает? Да еще такой, как я? А ты совсем не ценишь… Я ж тебя породил, парень. Я. Кем бы ты был без меня? Скучным владетелем? Да стоит перестать тебя пинать — ты им и становишься. «Я создал это место», «это место мое»… да нет у тебя места! Нет ничего твоего и не будет! Нет и не будет, слышишь! Как у меня не бывает Храмов! Ты — мой архиархижрец, осознал? Ты от этого не откажешься, как бы тебе того не хотелось!

Он обличающе ткнул пальцем в Васкин лоб.

— Вот! Быть рыжим, как твой бог, тебе уже стыдно! — Обиженно заявил он. — А вот обойдешься! Отныне будешь у подружки только басму стрелять, так и знай! В конце концов — назвался груздем, так в кузов полезай. И не смей фыркать на мое испытание, оно всем испытаниям — испытание. Я, в отличие от Солнышка с его дурацким бритьем и целибатом для второго пострига, хоть чего-то значимого от жрецов требую!

— Так что ты от меня хочешь-то? — Попытался вмешаться Васка, но от него отмахнулись.

Ха продолжал увлеченно.

— А чтобы ты прочувствовал, так сказать, этот потрясающий момент неопределенности… Запомни — тебе достаточно просто сказать «я хочу». И я все для тебя сделаю. Даже… — Он приблизился к Васкиному уху и зашипел, как змея, — Даже поменяю девчонок местами. Только вот волшебное «хочу» у тебя только одно. А остальные — обычные такие, человеческие, которые никто кроме тебя не исполнит. В наказание — помни!

И совсем невесомо, осторожно, почти нежно толкнул раскрытой ладонью в грудь.

Васка провалился сквозь траву, стрелой пролетел через бездонную черноту ничего и вывалился в реальность.

А реальности у него отчаянно болела голова, и во рту как будто ночевал целый полк молодых новобранцев после недельного пешего перехода.

В реальности над головой был только бугристый серый потолок камеры.

Васка потянулся рукой к мечу — его, конечно же, не было, не было даже ножен и, кажется, ремня. Пошевелил пальцами ног — сапог тоже не было.

В реальности было так хорошо, что Васка даже ущипнул себя за руку, пытаясь прогнать неизвестно откуда взявшуюся эйфорию.

Ха, несмотря на всю свою доброжелательность, очень давил. Гораздо больше, чем здешний потолок. Накатил на мгновение запоздалый испуг, но так же быстро исчез.

Впрочем, Васка все-таки ощупал висок и даже внимательно посмотрел на испачканные полузапекшейся кровью пальцы. Скосил глаза на заляпанный кровью ворот рубахи. Да уж, профессионалы, чтоб их. Может, ему приснилось? Просто сон-бред, бывает, когда по голове шарахнут.

Нет.

Не сон.

По грязной штанине, совершенно реальная и самая обычная на свете, ползла маленькая божья коровка. Слишком яркая, слишком красная, чтобы быть настоящей. Васка подцепил ее на палец и сдул: она раскрыла надкрылья, и Васка успел увидеть слюдяной блеск черных краешков крыльев.

Она полетела, тихонько стукнулась в стену и упала куда-то на пол.

Васка с трудом подавил порыв ее найти.

Некогда тут о божественном думать.

Надо Ковь искать.

Фылеку как никогда хотелось оказаться в уютной казарме училища, которое теперь казалось таким родным и безопасным.

Там его, бывало, били, а Шеложкитерох еще не поднимал на него руки. Но побои были просты и понятны, для них была причина. Достаточно было вести себя правильно, чтобы все было если не хорошо, то хотя бы сносно. А сейчас Фыль просто не знал, чего ждать и как себя вести.

— Я не понимаю…

«Видишь руку, Фылек? Мою руку? Видишь бинт? Ожогу — неделя. А Васка прилетел выгораживать Ковь. Три недели летел — но три недели назад еще не было нашей ссоры! Ты сбежал три недели назад, три недели назад Кира отправляла письма. Так что хватит играть дурачка, оставь это тем, кто довел тебя до Столицы в целости и сохранности. Что случилось три недели назад? Почему Кира устроила… это?»

Фылек сглотнул.

— Три недели назад я получил письмо с указаниями. Кира тогда не объясняла мне, в чем именно дело, и…

«Ты пошел выполнять все, что она попросила, просто так? Сбежал из училища… Прошел с провожатым…»

Откуда он знает?

У него такое спокойное, безмятежное лицо. И эта улыбка — даже оскал был бы лучше. Слишком веселый, слишком уверенный: а ведь у него жену украли и брата.

А вдруг он этого и хотел? Вдруг Кира ошиблась? Вместо встряски — решила одним махом все его проблемы? Вдруг он не пойдет никого спасать?

— Я сбежал от провожатого на второй день. Я не мог позволить Се… Шайне думать, что я — бесполезный мальчишка. — Фылек замотал головой, — не мог. Мне нужно было… Нужно было встать шугаем. Я должен был видеть. Но если бы меня привели за ручку…

Фыль вскинул голову, желая уловить на лице собеседника хотя бы какую-то другую, правильную эмоцию, хотя бы заинтересованность… но ему было даже не интересно.

«Мне стоит спросить Киру?»

— Она… вернется, когда все наладится.

«Что все?»

— Все. — Фылек потер висок, растирая по коже капли пота, поглубже вжался в дверь, — Все. Эха не будет замешана.

«В чем же?» — Учтиво спросил Шеложкитерох, — «Объясни мне, чего именно мне стоит опасаться?»

— Шайне давно хотела…

Шеложкитерох отмахнулся.

«Я знаю, чего именно хотела Шайне. Я знаю, где она, с кем она и как. Я знаю эту курицу от и до, Фыль. Единственное, чего я не мог знать, это того, что рыба предаст курице мою…»

Он замер, фыркнул насмешливо. Откинул со лба мешавшие пряди, дернул себя за косу.

«Семью», — Заплел кончик косы в косичку, растрепал. — «Но, кажется, теперь знаю, зачем. Хотя не знал раньше человека, который пользовался бы для этого такими методами… на то она и речная тварь. Так что же Кира рассказала тебе, когда ты примчался в Столицу?»

— Я же говорил, что…

«Не играй формулировками с законником, Фыль», — Миролюбиво посоветовал Шеложкитерох, — «Я начинаю уставать.»

— Она поссорилась с сестрой. С Милой. — Фыль облизнул губы. — Вот и все.

«Что насчет капельки подробностей в твое сухое повествование?»

Секундная растерянность прошла. Теперь он снова улыбался.

Фыль решил рассказать все, понимая: этот все равно вытянет подробности. У него хватит сил на целое море подробностей. А если не вытянет — так догадается.

— Мила… утопиться пыталась. В Окраинной. А Кира узнала… она следит за тем, что творится… по привычке. Иногда помогает страже найти тела… Вот это вот все… Вы же знаете, как Кира относится к жизни? Магии ей почти не досталось… и она не понимает того, как Мила относится к магии…

«Ты общался с Милой? Сестра-близнец, так?» — Шеложкитерох вскинул брови, — «и как же?»

— Она хочет больше магии и меньше проблем с ней. — Фыль вздохнул, — Я не понимаю…

«Спросим у Кови, когда та вернется». — Отмахнулся Шеложкитерох. — «Суть я понял».

Он бросил Фылю ключ от двери. Хрустнул пальцами.

«Будь добр, принеси из комнаты Кови зеленую книгу с пассами».

— Зачем? — Осмелился спросить Фыль.

«Они меня успокаивают».

Вот теперь его улыбка наконец-то стала похожа на оскал, и Фылю почему-то стало не так страшно. Но отвращение к самому себе никуда не делось.

Кира говорила, что этот идеальный план поможет Кови и Васке избавиться от врага, а Ложку, может, подтолкнет в верном направлении, стронет хрупкое и совершенно кривое равновесие. Что это как сломать неправильно сросшуюся ногу, чтобы та срослась правильно. Но Фыль с трудом в это верил.

Когда он сбегал от сопровождающего, высланного Шайне, это казалось захватывающим приключением. Когда он стоял шугаем, и видел, как медленно падает Васка, он поднял, что ошибался: он провернул самое что ни на есть настоящее предательство.

И он наконец-то ясно осознал, почему Васка так уверенно объяснял ему про приоритеты, которые нужно расставлять. Почему он так спокойно сказал, что за ним бы не вернулся.

Почему так легко признался в том, за что Фыль никак не мог его простить — в Фылевой незначительности. Почему откупился и забыл.

Потому что это было как заклинание, позволившее сначала Васке, а потом и Фылеку поверить в правильность собственного выбора.

Кира — главная, потому что спасла его.

Не сделать то, что она говорит — предать ее.

И улыбка Шеложкитероха — она не была страшной сама по себе. На его месте Фылек рвал бы и метал, может, побил бы себя — и это было заслуженно, это было то, чего он ждал.

Но у всех масок Шеложкитероха было кое-что общее. И Ложка, и Кит… разве что не давно умерший Шелли… Все они были достаточно побиты — судьбой, людьми. Все они давно поняли, в чем суть. Они не тратились на глупую обиду или бессмысленную ярость. Они замечали лишь крупных врагов, а за остальными следили краем глаза, чтобы если что — прихлопнуть.

Фыля простили, как прощают неразумного младенца. Как Эху, рыгнувшую на новую черную рубаху.

И когда Фыль вспоминал об этом, страх мешался с обидой и вовсе исчезал.

Потому что побега из училища, дней, когда его приняли за своего в близком круге Шайне — всего этого оказалось недостаточно, чтобы перестать быть ни на что не способным мальчишкой.

Ему очень хотелось бояться Шеложкитероха, потому что он мог убить его легко и непринужденно, и эта опасность щекотала Фылю нервишки.

Но теперь-то понятно: нечего бояться.

Никто не будет убивать.

Никто не будет тратить на Фыля время и принимать его в расчет.

Не дорос еще.

Васка подполз к стене, оперся на нее плечами, потом спиной и потихоньку встал, стараясь не делать лишних движений.

Ковь, конечно, надо искать, но в камере ее точно нет, а из камеры ему еще выйти надо. А как — это тот еще вопрос. Даже будь он лихим вором, способным открывать замки одним лишь длинным ногтем, не вышло бы: руки-то вон они, за спиной связаны. А про лихого вора, способного вскрыть дверь одними лишь босыми ногами, Васка и не слышал никогда.

Невозможно.

Васка оскалился, вспомнив: можно попросить помощи у Ха. Вот уж кто не откажет. Ржать будет над его слабостью, как припадочная лошадь, потешаться до конца его дней. Но не откажет.

Васка прислонился к прохладной стене пылающим виском. В жизни не думал, насколько плохой вестью может быть то, что бог слышит его молитвы. Хоть режь язык и организовывай с Ложкой клуб тех, кто слишком много болтал и нарвался.

По голове будто били тяжелым молотом — пуф! Пуф! ПУФ! Все ближе и бли… Это не по голове. Это за стеной.

Ну вот, а он беспокоился: она и сама его найдет.

Он отошел к двери, сел на пол, прикрыл руками многострадальную голову и стал ждать. Стоило, наверное, зачитать поисковую молитву, но обращаться к Ха совершенно не хотелось. Васка боялся, отчаянно боялся, что тот ответит.

Стена взорвалась каменными брызгами. Из получившейся дырищи, костеря все, всех и в особенности Ложкину кухарку, выползла перепачканная в пылище Ковь. Васка бы ее и не узнал, если бы не глаза: те горели зеленым огнем.

— Эй, ты! Ты-ты, я тебе говорю! — Рявкнула Ковь.

— Потише не можешь? — Обреченно спросил Васка, поднимая голову, — Расшумелась тут. Как только не сбежались те, от кого ты сбегаешь.

— Ва… Васка?! — Ковь бросилась к нему, обняла за шею, потом затормошила, как тряпичную куклу. — Я думала, мне померещилось.

— Сегодня приехал. Перестань. — Он поморщился.

Ковь повернула его голову, посмотрела на рану.

— Фух, обошлось… Я-то думала, ты все. Надеялась — ну, бред, откуда, он в замке и письма не присылал… Но думала… — Горячо зашептала она, — Надеялась, причудилось в горячке, мало ли что они мне там в той тряпице сунули? А ты — ты живой!

— Зачем им было меня убивать? — Фыркнул Васка, осторожно отцепив от себя ее горячие пальцы. — Сама подумай: два заложника лучше одного заложника, так?

— Я видела, как ты упал. — Ковь на секунду прикрыла глаза, ее передернуло, — Ты упал, а я не могла пошевелиться. Как думаешь, этого достаточно для беспокойства? Ты, гад, куда меня спасать полез? Я те че, принцесса? Тоже мне — герой, голова с дырой…

— Дыру мне Ха залатал. — Рассмеялся Васка и осекся: его собственный смех искажался каменными стенами и звучал нечеловечески гулко.

Ковь только головой покачала. Развязала Васке руки: запахло паленой веревкой. От самой Кови пахло потом и пылью. И, как обычно — нотка застарелой гари. Ковь всегда пахла, как пепелище. Он соскучился по ее запаху и по ее горящим глазам, и по голосу ее соскучился. Конечно, не так он представлял их встречу, но все равно — хорошо.

Васка захрустел пальцами, разминая непослушные кисти. Он их совсем не чувствовал, но знал, что через пару минут будет жалеть о том, что чувствует. Он терпеть не мог, когда руки затекали.

Ковь резко встала, пнула противоположную стену. Обняла ее руками, как родную, лбом прижалась. Бросила коротко:

— идти можешь, башка чугунная?

Васка коснулся руками губ, чтобы не разулыбаться, как деревенский дурачок. По ее обзывательствам он тоже, оказывается, жутко соскучился.

— Почему не дверь? — Он кое-как встал, оперся локтем о выступ, — Почему ты пробиваешь стены?

— Ты знаешь что там, за дверью? — Ковь сделала паузу и ответила сама. — Вот и я. Думала, раз я в камере, то камер много. А много камер — узники в камерах. Я их вытащу и сама сбегу с ними… под шумок.

— и как? — Васка, пошатываясь, подошел и заглянул в дыру. — Много узников наосвобождала?

— Те, у кого вместо головы репка гнилая, считаются? — Огрызнулась Ковь, — Тогда одного. Только толку от него… — Она отлепилась от стены, смерила его взглядом с ног до головы, — Мне пощадить твои чувства?

— Спасибо, не надо. — Хмыкнул Васка.

— Меча нет, сапог нет, голова не работает… Да ты без железа — что та Прекрасная Дама. — Жестко сказала Ковь. — Придется спасать.

И снова распласталась по стене.

— У тебя тоже ни сапог, ни железа… ни пояса, а значит ни штучек твоих, ни травок с амулетами. Но это и не важно. Выбивай дверь. — Тихо сказал Васка. — Выбивай дверь, и меч я подберу.

— Он тебя сейчас перевесит.

— А у тебя через несколько стен кончатся силы. Думаешь, я не вижу? — Васка подошел к ней, положил руку на плечо, — Заканчивай. Выбивай дверь. Давай не будем меряться, какая из нас, дам, прекраснее, а? У тебя все равно платье, ты победила. Если бы там, за дверью, кто-то был… он бы услышал то, что ты творишь. Не думаю, что Шайне просто хотела устроить нам встречу в дружественной обстановке.

— У меня не…

— Мне тут Ха шепнул, что ты не очень-то Силу контролируешь. Он сказал, что ты можешь сгореть. — Васка скрестил руки на груди. — Хватит стен.

— Кто сказал? — Ковь снова протянула руку, взяла его за подбородок, — Все-таки с дырявой головой жить плохо: вон, уже и шепотки пролезли… А там нет голоса, который советует всех убить?

— Ковь. — Процедил Васка, отдергивая голову, — Я говорю правду. Он предложил…

Кто-то едва слышно захихикал. Васка застонал, понимая: вряд ли Ковь это слышит.

— Эй, ты! — Шепнул Ха вкрадчиво, — Как слышно, парень? Я очень старался, должно быть слышно хорошо… Ты не должен ей рассказывать. Понимаешь ли, желание, которое выскажешь не ты, не только ты, не ты один, оно ничего не стоит. Я не буду, просто не буду его исполнять. Я хочу, чтобы желал ты, а не целое вече. А то докатимся до мира во всем мире и упырей-травоедов.

— Ты…

— Ты сам пустил меня в свою жизнь. Ты сам позвал меня в свою душу. И в голову ты пригласил меня сам. — Захихикал Ха, — Чтобы ты сейчас не хотел мне сказать, помни одно. Я имею на тебя право, архиархижрец.

— Но у меня есть и право на тебя. — Возразил Васка и только потом перехватил испуганный взгляд Кови. — Да, я с ним разговариваю, это мой бог, это нормально!

Ковь пожала плечами, попыталась погладить его по голове, но Васка увернулся от ее руки.

Она выставила перед собой поднятые ладони, сказала, как будто лошадь успокаивала.

— Только не волнуйся, ладно? Это пройдет. Ты отлежишься, выспишься, и это обязательно пройдет.

Не поверила.

— Пройдет-пройдет, — Согласился Ха, — Стоит только пожелать. И это и есть твое право, твое священное право… что же, мне пора. Зови, если будет что-то интересное.

И в голове воцарилась блаженная тишина. Васка подождал немного.

— Говорит? — Сочувственно спросила Ковь, нарушая тишину.

— Нет, вроде ушел. — Вздохнул Васка. — А ты… действительно сгоришь?

Ковь отвернулась.

— Я не знаю, может, тебе и правда Ха нашептал. — Пробормотала она тихо и уже увереннее, — Давай не сейчас?

— Сейчас. — Тихо сказал Васка и пригрозил, — А то еще голос вернется.

Ковь посмотрела недоверчиво. Наверное, решила, что он это представление только ради того и разыграл. Но все же сказала обреченно:

— Ладно, Ха с тобой, ты же все равно не отвяжешься, так? Ты не отвяжешься… Понимаешь, я, конечно, погорю однажды. Но это нормально. Для магиков с приобретенной Силой — это в порядке вещей. Для их внуков… для их правнуков. Мои две Силы очень разные. Молнии, они как домашняя корова. Меланхоличная, кушает травку, дает молочка, брыкается иногда. А огонь — это бешеная лошадь. Когда-нибудь я не удержусь, упаду и сгорю, но не сегодня.

— и как же ты получила свою бешеную лошадь?

— Я же вроде ответила? — Вскинулась Ковь.

— Погано ответила. Погано! Мне не хватило.

— Может, поищем местечко поуютнее?

— Тут очень уютно. — Отрезал Васка. — Здесь ты не сбежишь от вопроса. Да и мы не торопимся. Когда мы понадобимся, за нами зайдут, не волнуйся.

— Это длинная история…

— А ты сократи. — Перебил Васка.

Ковь обреченно вздохнула.

— Не отвяжешься, я ж тебя знаю… Ладно, ты сам этого хотел. Когда-то, давным-давно, у нас на поле за деревней… помнишь, бугристое, гороховое? Так туда свалился дракон. Настоящий. Драконица. И она умерла. Но у нее было огромное, просто огромное брюхо, и бабушка…

— Ларыся?

— Парася, башка твоя дырявая! — Рявкнула Ковь, — Меня в честь бабушки назвали, ясно тебе? Не перебивай. Я тебе секрет рассказываю, угу. И бабушка сказала, что надо его вспороть на всякий случай…

— А на меня бочку из-за каких-то безобидных голосов катила! — Возмутился Васка, — Это же…

— Там были яйца. Большие яйца с хрупкой скорлупой. — Перебила Ковь. — Бабушка сказала остальным, чтобы сунули их в печи и оставили там. Бабушка тогда была совсем мелкая, но ее послушали. Потому что бабушка напомнила о том, что у яиц может оказаться очень злой отец, который наверняка не так поймет вспоротое брюхо драконицы. Она сказала, они как лебеди. Один раз, на всю жизнь, очень верны друг другу, и так далее. А она была служанкой у владетеля и читала его книги. Ей поверили.

— А что на самом деле?

— Какая разница? — Ковь не заметила, как Васка дернулся от этих слов, пожала плечами, — Знала, не знала: в результате все равно оказалась права. Он пришел через долгое, долгое время. В человеческом облике. Твоя война с куксами, Васка, была пятнадцатая, та, которая до сих пор длится. Ложка, наверное, лучше всего помнит четырнадцатую. Тогда случилась Жаркая Ночь, так? Меня зацепило тринадцатой. Той, которая кончилась вынужденным перемирием, когда Йелль окончательно доконал голод, а у куксов вспыхнула эпидемия саранчанки. Мне было лет пять, когда голод пришел к нам.

— Постой. — Васка лихорадочно пытался подсчитать в уме, — но она же началась лет сорок назад! Но я видел твою бабушку, и мать, и…

— Он пришел под личиной солдата. Попросил крова и ночлега у бабушки под крышей. Она не отказала. Еды у нас не было, но была у него — как тут отказать? К тому времени яйцо в нашей печи уже около недели трещало. Как будто огонь его доконал или что-то вроде. И когда он вошел и услышал этот треск, он бросился к печи и сунул руки прямо в огонь. Он не чаял увидеть их живыми, хоть и искал… потому что не мог иначе. Васка, бабушка рассказывает это лучше меня. В ее исполнении это как сказка, как песня. В моем — как череда глупых совпадений.

— Мне интересно. — Возразил Васка.

— Бабушка отдала ему его детей, а взамен он поделился с нами временем. Прожил эти годы за нас. Тринадцатая война — долгая война, но не думаю, что я смогу вспомнить из нее хоть минуту; я не жила тогда. И не голодала. Никто не жил и не голодал. Деревни не существовало. Только он… Платил своим временем за всю деревню. Один. Потом он помог драконятам вылупиться, и его время кончилось.

— Но ведь драконы очень долго живут. Мне казалось…

— Помнишь Рыка?

— Ну?

— Ему было шестнадцать.

Васка растерянно посмотрел на Ковь, не в силах поверить. Он вспомнил того ухажера Кови: здорового волосатого мужика в самом расцвете сил. Вспомнил, как тот раскалывал здоровущее полено с одного замаха. Как хищно и оценивающе смотрел на Ковь. Никак не юноша в пору первой любви.

Вспомнил его старушку-бабушку, как та благодарила за колодец, ее морщинистую шею и трясущиеся руки в пигментных пятнах. Это что же, сколько же тогда ей лет? Быть не может, чтобы меньше семидесяти!

— Он выглядел на тридцать!

— Значит, часто бегал волком. Это цена оборотничества, Васка. У всей магии на свете есть своя цена. У волков год идет за четыре человечьих. — Ковь пожала плечами, — Люди в волчьей шкуре стареют как волки. Драконы в человечьей — как люди. А наш дракон очень долго искал своих детей среди людей. Слишком долго.

— Постой-ка… то есть тогда, в той деревне, после которой я тебя нашел, ты не убивала дракона? — Спросил вдруг Васка, неожиданно даже для себя самого.

Он видел, с каким лицом Ковь говорила о драконах, и понимал: она просто не могла. Он осознал это настолько ясно, его как будто ударила молния. Вспомнился Кирочкин голос: «А был ли дракон?»

И он знал, что Ковь ответит.

Не было.

— Нет, это был василиск. Для крестьян все, что чешуйчатое — это дракон. Они никогда не видели настоящих и часто обманываются. Любая большая ящерица сойдет. — Призналась Ковь. — Но я видела, как дракон умер. Если бы не видела, я бы тут не стояла. Это было… да, как игра в горячую картошку. Мы ухаживали за ними по очереди. Мама говорит, я любила сидеть с ним и слушать его дыхание. Мне это казалось забавным и я его совсем не боялась… он ведь так и остался у нас и я знала его, казалось, всегда. Он вечность лежал на кровати и хрипло дышал, это было как дыхание дома. Иногда он просил принести воды — и я приносила. Не только я была такая. К нему как магнитом влекло детей. Нас отгоняли, но мы все равно… и тогда взрослые махнули рукой и приспособили нас у уходу за больным. И однажды, когда рядом была я… Дыхание прервалось и водящий навсегда закрыл глаза. Мне досталась картошка: последний вздох вместе с искоркой от угасающей силы. Я бы сгорела еще тогда, если бы не мои молнии. Из-за них в меня вместилось не все и досталось еще парочке детей, которые зашли его проведать. Ну, взрослые почесали в затылках, и, устав гасить наши пожары, разослали по разным Академиям, строго-настрого наказав, чтобы врали про деревню. Чтобы никто не пришел и не спросил про дракона, и про то, где наши мужики пересидели войну. Такая вот история. Может, займемся, наконец, побегом?

Васка подумал, каково это: когда какой-то простой, незаметный звук вдруг исчезает навсегда. Вспомнились почему-то отцовские часы с кукушкой, которые висели в кабинете. Когда отец слег он перестал их заводить, потом они и вовсе сломались и куда-то исчезли со стены. И Васка вдруг подумал, что обязательно разыщет их и заведет снова, если у него однажды будет сын. Или дочь. Если верить Ха, то их вообще целых трое.

Желая поскорее забыть эту страшную мысль, он бешено затряс головой.

— Нет-нет, ты мне еще не до конца рассказала. Если молнии спасли тебе жизнь, разве опасность не миновала? — Он не понимал, — Ты же выросла, стала сильнее, должна была найти с Силой общий язык — искала же?

— Это было… оказалось невозможным. Отучившись в Школе больше года, я поняла: в Академии магиков не учат не только потому, что не хотят. Просто это бесполезно. Владение приобретенной Силой во многом… интуитивно. По сути это всего лишь борьба с тем, что все равно сожрет тебя. Человек не должен управлять стихией. Помнишь чешую Етеля? Он очень сильный магик, и он балансирует на грани. То, что он ребенок, помогает ему: дети часто бегают между мирами, не замечая этого. Но это не будет длиться вечно: чешуя однажды прорастет у него под кожей, и если повезет, то он превратится в водяного, а не в очень большого сома.

Васка как наяву представил огромную рыбину с белесыми, тусклыми глазами. Его замутило.

Захотелось спросить Ха, зачем ему это нужно, почему бы не сделать как-нибудь… иначе. Но он знал все ответы своего бога. И очередная смесь слов «какая разница» и «я был юн и циничен» не стоила вопроса.

— Но ты говорила, Мила сильнее? Почему у нее нет чешуи?

Ковь пожала плечами.

— Может, чтобы ее увидеть, нужно было чуть поковыряться? Мила вообще странная девочка. Она почему-то сродственна не только воде. Не удивлюсь, если это разорвет ее на части; если, конечно, она не успеет как-нибудь отсечь лишние возможности.

— Эха… тоже?

Ковь отвела глаза.

— Эха… однажды уйдет в Лес. Однажды она им станет. Но ведь и ты однажды умрешь, разве нет? Так что давай прекратим размазывать сопли и пялиться в далекое будущее и займемся, наконец, побегом. Ты говорил о Шайне?

Васка кивнул, принимая новую тему.

— Они называли ее Сестренкой, и знали, чей я брат. Каковы, думаешь, шансы, что я угадал? — Буркнул он. — Дверь.

Ковь сказала деловито:

— Отойди.

Сложила из пальцев незнакомую Васке фигуру. Постояла немного; ничего не происходило. Тряхнула головой, зашипела, расплела пальцы, в бешенстве пнула дверь ногой, затем ударила раскрытой ладонью — и та загорелась. Пламя было жарким — невыносимо жарким для Васки, хотя Ковь стояла ближе и даже не замечала, как курчавится от жара ее челка.

Васка отошел подальше.

— Мы тут не задохнемся? — Спросил насмешливо, — Дымит.

Ковь вместо ответа просто еще раз пнула обугленную дверь. Босой ногой.

Та с треском поддалась.

— Сейчас сквознячок организую. — Прошипела она.

Но второй раз ударить не успела: дверь вышибли с той стороны, и Ковь едва успела увернуться от створки.

— Здрасте, братец… сестрица. — Это был все тот же горелый мужик, который командовал группой, бравшей Ковь, и Васка выступил вперед, готовый, если что, броситься и попытаться ударить, — Сестренка вас ждет.

— Мы зайдем на неделе. — Пообещала Ковь.

— Сейчас.

Васка выразительно кивнул на дверь.

— Мужик. — Сказал он ласково. — Тебе лучше с ней не ссориться. Как-то раз она упыря сожгла и не поморщилась, знаешь ли. Мой брат говорил мне, что это был брат твоей Сестренки. Сложноваты у вас связи, но огонь… — он еще раз, для самых непонятливых, теперь уже рукой указал на догорающую дверь, — разбираться не будет.

Васка подумал, что него входит в привычку казаться беззаботнее, чем он есть. Делать вид, что он может себе позволить право на уверенность в себе. То, за что он уцепился сейчас — это призрачный шанс, но ему так не хочется сидеть в камере прекрасной дамой и ждать Ложку! Ну нет, обойдется: Васка так соскучился по возможности кого-нибудь спасти и брату такого лакомого куска не оставит.

Почему бы не попытаться поговорить с позиции силы, если сила есть? Только потому, что он в камере, а Горелый нет? Ерунда!

— Это подземелья, братец. Обратись-ка к Ха, может, он тебе нашепчет, как выйти из катакомб, если вход завалило? — Насмешливо протянул Горелый. — Видишь? И у меня нашлась подходящая угроза.

— Васка, — Ковь дернула его за рукав, — Вы тут можете до конца Мира лаяться, но силы-то равны. Давай пойдем с ними — это шанс выйти.

Очень вовремя. Теперь можно сделать вид, что он неохотно поддался уговорам.

— Мы пойдем сами. — Сказал Васка спокойно. — Никаких связанных рук. Мы просто идем за вами.

— А то что?

— А то никуда не идем.

Некоторое время Васка просто стоял и молчал. Со стороны это, наверное, казалось поединком взглядов, но он, как обычно, жульничал. Смотрел Горелому в переломанную переносицу. Наконец ему надоело, и он решил: наглеть, так наглеть.

— и меч мой верните. — Как бы невзначай отступил к пробитой Ковью дыре в стене, увлекая ее за собой, — или мы просто отсюда уйдем: как думаешь, мою подругу сдержат какие-то там толстые каменные стены?

— Как ты думаешь, твою подругу удержит арбалетная стрела в брюхе? — Рыкнул Горелый, делая знак одному их подручных.

— Как ты думаешь, ее мужа удержит то, что стрелял не ты? — Ласково, как у маленького ребенка, спросил Васка. — А ведь вам, рано или поздно, придется общаться с ее мужем и моим братом. Тем самым человеком, сделавшим из брата вашей Сестренки упыря. Эй, арбалетчик! Ты как, хочешь встретиться с… Ковь, подскажи, как Шайне его обозвала?

Сам он никак не мог вспомнить. Вся надежда была на память ревнивой бабы. И та не подвела:

— Шелли.

Она поворачивала лицо то к Васке, то к Горелому, наверное, боялась упустить что-то важное в их дискуссии.

— С Шелли? — Протянул Васка.

Арбалетчик, кажется, не понял, в чем дело. По крайней мере, руки у него не дрожали, и теперь уже стрела смотрела Васке прямо в переносицу. Зато Горелый хорошенько сбледнул с лица.

Все-таки насчет Шайне Васка угадал. Хорошо: если бы это оказались какие-то свежие враги Кови, он бы не знал, чего можно ожидать. Но с Шайне он общался достаточно, чтобы понять: она слишком поверхностна. Не способна предусмотреть ничего, что не укладывалась бы в ее рамки.

И вряд ли она нашла себе хорошего покровителя, который мог бы продумать все за нее. Умный человек к Ложке в лоб не сунется.

— Ты мужик или кто? За братом прячешься. — Презрительно сплюнул Горелый.

— Ты первый подсунул мне крапленые карты, мужик. И я требую свой меч.

— Бери свою бабу и иди за мной.

— Ты не расслышал? — Васка вскинул подбородок, — Я сказал «требую».

Из-за спины Горелого, откуда-то из теней, раздалось разочарованное прицокивание.

— Э-э-эх! — Сказал Ложка, толкнул одного из похитителей на второго, пнул Горелого под коленку. Арбалетчик дернулся, Васка толкнул Ковь к дыре в стене и сам отскочил с линии выстрела. Ложка заслонился от удара арбалетчика сумкой, потом и сам ударил по прикладу — тот задрался вверх, выпущенный болт сколол немалый кусок камня.

Ковь юркнула в дыру. Васка, перехватив одобрительный взгляд брата — за ней.

Ложка влетел в дыру через несколько невообразимо долгих секунд, кое-как прикрыв ее остатками обугленной двери, которые ухватил за оплавленную ручку.

Бинтам на правой руке не поздоровилось, но Ложка как будто не замечал этого. Он улыбался по-детски беззаботно, и Васку это немало пугало: брат никогда в детстве так не улыбался.

Через плечо у него висела огромная дорожная сумка, явно снятая с Шалого: и как только дотащил?

— Какими судьбами? — Ворчливо начала Ковь.

«Осматривал эти катакомбы с другом… давно», — фыркнул Ложка и подтолкнул ее в сторону следующей дыры, — «Еще три стены и открываем дверь».

— Скажи это Кови, а не ее спине, брат.

«Слишком громко выйдет», — фыркнул Ложка и кинул в Васку связкой ключей, — «Открываем».

В следующей камере Васка услышал хруст бедной дубовой двери, так и оставшейся прикрывать первую из спасительных дыр, так что спросил, только когда они уже запирали Ложкиными ключами заветную дверь.

— Что, так и выйдем?

Ковь сотворила маленький электрический шарик. В его не слишком ярком свете лица казались злыми и усталыми: обозначились тени под глазами, под носом… на стенах кривлялись тени-уродцы, передразнивая их движения. Васка посторонился: не хотел бы он этот шарик задеть.

«Почему нет?» — Ложка снял с плеча сумку и достал оттуда поочередно Васкины сапоги и сапоги Кови. Ложка различил на дне еще одно платье. Ложка перехватил его взгляд.

«Могла загореться», — пожал плечами.

— Лучше бы ты штаны взял. — Буркнула Ковь куда-то в сторону, не глядя на Ложку.

— Слишком легко. Не хочешь повидаться с Шайне?

«С ней сегодня городская стража повидается», — наконец-то скривился в знакомой кислой гримасе Ложка, — «А если и ускользнет, жизни Шакалам в Столице все равно не будет; не на того замахнулась».

Ковь поспешно натягивала сапоги, сердито пыхтя под нос что-то неразличимое.

— На скромного законника. — Нахмурился Васка.

Ложка отвел глаза. Ковь встала, притопнула ногой, проверяя, как сел сапог. Покачала головой.

— Змей. — Буркнула она себе под нос. — Гад ползучий.

Сияющая улыбка, вернувшаяся было на Ложкино лицо, чуть поугасла. Васка с интересом наблюдал, как Ложка борется сам с собой, упорно не кривясь в привычной кислой усмешке: улыбка держалась исключительно на силе воли, которая, увы, явно заканчивалась.

— Ладно, прощен. — Коротко сказал Васка.

Он-то не лучше. Вон, архиархижрецом стал, а кто об этом знает, кроме Ха? А ведь говорили Васке все вокруг: одумайся, мальчик, ты чего, совсем сумасшедший? Из-за какой-то десятины кому отдаешься? Под чью длань холку подставляешь?

Но он был молод, упрям, и думал, что ничего хуже смерти матери с ним случиться уже не может. Ну-ну. Вот и сделал из своей жизни одну сплошную неопределенность. И других зацепил… Может, не стоило забирать Ковь со свадьбы подруги? Ушел бы один, а Ковь жила б куда счастливее: никто бы ее не похищал, не было бы у нее такого мужа, а был бы кто-нибудь другой, более подходящий…

Они шли по длинному, почти бесконечному, коридору. По крайней мере, Васка не видел никакого выхода из него. Преследователи, наверное, давно отстали и заблудились: Васка вот заблудился точно. Узкая каменная кишка давила на плечи, продирала холодом спину. Ковь шла первой, она единственная видела в темноте. У нее над плечом все так же парил маленький электрический шарик, худо-бедно освещая путь остальным.

Она научилась этому в Школе. Как и хотела, к чему и стремилась: хоть с одной силой она научилась управляться.

— Ковь, что случилось с драконятами? — Спросил Васка неожиданно даже для самого себя, пытаясь перекричать ватой застрявшую в ушах тишину.

Ложка прислушался, но уточнять ничего не стал. Васка подумал, что позже стоит историю брату пересказать: Ковь вроде не запрещала, а сама по себе история немало для нее значит. Кому как не мужу стоит ее знать?

— Драконенком. — Поправила Ковь глухо, — Остальные, увы, родились мертвыми. Она недавно замуж вышла.

— Она?

— Ты у нее на свадьбе гулял. И мне догулять не дал. Вичка… Викерья. Она, да.

— Но она же…

Васка попытался вспомнить, как она выглядела, но с трудом выцепил из темного омута только нос — кажется, картошкой, лицо — кажется, круглое, волосы — кажется, коричневые… каштановые, кажется…

— Она решила жить человеком. — Ковь пожала плечами. — Почему бы нет? Если ты и дракон, и человек, ты можешь выбирать, что тебе больше по душе: так мне кажется.

— Но жизнь короче, и…

— Ну да. Зато счастливее. — Ковь пожала плечами. — Ей никто силком браслет не надевал; никто не заставлял дожидаться жениха с войны, никто за калеку не сватал — он готов был ее отпустить, ага. До сих пор помню: «ну ка-а-а-ак же ты со мной, найдешь еще кого-нибудь другого, не такого… изломанного». А она его с детских лет любит, дурня: зачем ей кого-то искать, к ней жених живым вернулся, живым, понимаешь! Мужчины в своем дурацком благородстве иногда такую чушь несут, сам знаешь, сам нес… Никто не запирал ее в деревне, ее хотели даже послать в Академию, но она и дня в городе не продержалась: шумно слишком. Ее человеческая жизнь — ее выбор, и тут дело не только в любви, но и в семье, и в доме. Она выросла человеком. Так уж вышло. — Она обернулась. — если бы я не захотела тогда уйти, никуда бы ты меня не увел; если бы я не захотела за этого гада ползучего замуж — я б и не вышла. Так что не смейте тут виноватиться за мои решения, ага.

— С чего ты…

— Ты когда начинаешь заниматься самобичеванием, у тебя голос становится такой жалобный и несчастный. «Ну пожале-е-ейте меня, повесьте где-нибудь, чтобы я вам жизнь не порти-и-ил». Хотела б я знать, семейное ли это? — Фыркнула Ковь насмешливо. — Но, кажется, буду мучиться сим вопросом до самой лютой смерти от голода в темном подземелье. Ты куда нас завел, гад ползучий, далеко ли нам идти еще?

«Твои слова — музыка для моих ушей, о жена моя», — Ложка хмыкнул, — «Так давно ты не осеняла раба своего мелодичными переливами ругательств! Еще полчаса и дойдем до развилки, там направо и выйдем как раз у реки, в которой чуть не утопилась та самая Мила, про неблагодарность которой я выслушиваю песни уже полгода».

Теперь пришла уже пора Кови удивляться.

— Что?!

Ложка остановился, прислонился к стене. Хрустнул кистью, разминая пальцы.

«Сегодня с утра Кира вела себя странно. Потом пришел Фылек, рассказал, что брата убили. Но, судя по всему, обошлось?»

Васка повернулся целым виском, стараясь сделать это не очень заметно.

— Ему показалось.

Не объяснять же, что его, похоже, Ха спас?

Мила хотела утопиться? Неужели из-за Силы?

Если она все равно хотела утопиться, значит… Почему бы…

В голове снова мерзко захихикали.

— Родной мой, только не пытайся переложить ответственность на кого-нибудь другого. — Выдавил Ха сквозь смех, — Желание-то все равно твое.

— Мое. — Хмуро сказал Васка. — Только ты к нему меня подталкиваешь. Мне кажется, я окажу тебе услугу? Ну, признайся, девчонок-то ты перепутал когда-то давным-давно?

А что, Ха мог. Посмотрел на две почти одинаковые нити в своих руках, на двух одинаковых девчонок, что нитями владели. И рванул первую попавшуюся нить со своей любимой присказкой: «какая разница». А разница, может, была. Может, огромная была разница.

Может, его за эту разницу жена ругать будет: насколько Васка а понял, Гарра — один из наиболее действенных рычагов давления на раздолбаистого бога Хаоса.

В голове снова рассмеялись. Васка поймал обеспокоенный взгляд брата.

— Из Милы получилась бы неплохая русалка, согласись? — Спросил он серьезно. — Куда лучше, чем из Киры.

— Если бы да кабы… — Протянула Ковь, отвечая вместо Ложки, — Судьба так у них повернулась; Гарра нить оборвала, назад не связать. Да и если бы можно было, Кира бы не согласилась: слишком она жизнь ценит, ради себя ее у сестры не отнимет. И ты это знаешь. Он все еще… говорит?

— Он ржет. Но я знаю, как это прекратить. — Вздохнул Васка. — Ладно, Ха, давай, махай… махни… Меняй.

— Точно-точно-точно-точно? А как же дочурка-хромоножка?

— В прошлый раз это был сыночек. Давай. Я сказал то, чего ты хотел… потому что я так хочу.

— Как хочешь. — и Ха расхохотался, — Ты вовремя. Еще пара минут, и не было бы разницы между «сейчас» и «одиннадцать лет назад». Ух, и устроили бы мне скандал дома! Вот поэтому ты и мой архиархижрец, родной, душой меня чуешь, душой меня принял. С тебя Храм! Бывай.

И в голове стало блаженно пусто.

«Так что это было?» — Полюбопытствовал Ложка.

— Ха назначил меня своим архиархижрецом… это не смешно! — Не без обиды воскликнул Васка, ткнув Ковь локтем в бок. — Ну и сделал подарок на назначение… за который Кира меня не простит.

«Кира сдала вас Шайне», — резко сказал Ложка, — «Потому что испугалась за сестру. Когда она узнала о том, что Мила решила топиться, она и не подумала, что та решилась на это добровольно. А Шайне ей подыграла… Тогда Кира выдала все, что знала: кто, как, когда, куда ходит. Помогла девице Шайне устроиться в мой дом и порыться в моих бумагах… хорошо еще там шифр…»

— Хе-хе! — Предвкушающе улыбнулась Ковь, — Так кто тут у нас теперь послушная девочка, а?

«Тем не менее Кира внедрила Фыля к Шайне, чтобы я смог вас вовремя вытащить».

— Я бы сама спаслась. — Ковь вздернула нос, — А то, что от Киры следовало ждать маленького безопасного предательства, я и так знала. Ты ее видел, Ложка? Ее уже давно ломает. Она, все-таки, нечисть, а не маленькая девочка, и слишком давно переламывает свою натуру; немудрено, что после выходки Милы она пошла в разнос. Уверена, она не слишком-то соображала, что делает.

«Не выдумывай ей оправданий». — Нахмурился Ложка, — «Она сама с этим неплохо справляется».

— Тебе поверить, я только и делаю, что выдумываю оправдания.

«А разве нет?»

— Мы, кажется, сбегаем из подземелий? — Робко попытался вклиниться в разгорающийся пожар семейного скандала Васка.

На него кинули два испепеляющих взгляда, и он бочком, бочком отодвинулся. Мало ли, еще и вправду испепелят. Давненько он не был третьим лишним.

Ковь свирепо сопела. Ложка стоял в обманчиво расслабленной позе, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди.

Васка услышал характерное потрескивание волос Кови. Осветительный шарик наоборот замерцал, потом потускнел и едва-едва освещал происходящее.

Они долго меряли друг друга взглядами.

— Ну? — Свирепо спросила Ковь, проиграв тем самым первую схватку, — Че я, по-твоему, делаю не так-то?

Ложка пожал плечами.

«Я вроде бы не давал поводов для подобной враждебности».

— Ты вообще ни к чему поводов не давал.

«А должен был?»

— Нет. — Ковь пожала плечами, как-то сразу перестала трещать. — Прости уж, что требую незнамо чего. Все, пошли.

Развернулась и пошла. Ложка удивленно вздернул бровь.

Васка поспешил за ними. Скорее бы выход.

Муторное, серое чувство раскаяния ворочалось в груди. Хотелось увидеть Кирочку, казалось — он сделал огромную, страшную ошибку…

Но кому из них сейчас так не казалось?

Может, хоть свежий воздух сможет разогнать это противное, тянущее душу ощущение. По крайней мере, Васка на это очень надеялся. Может, жизнь покажет: он был прав.

Если, конечно, они найдут выход а не погибнут в здешних катакомбах. Если не окажется, что в одном из бесчисленных ответвлений они все-таки свернули не туда.

Ковь никак не могла взять себя в руки, встать, взять школьную сумку и пойти в Школу.

На вдруг нее навалилась какая-то удивительная апатия. Казалось бы, живи да радуйся: самолично видела, как Шайне — счастливую когда-то соперницу, а теперь лютого Ложкиного врага, как тонка эта грань! Скрутила стража.

Вроде бы Кирочка вертится рядом, счастливая в своем новом теле, так же как и Мила счастлива в ее старом. Она не знает, что все это устроил Васка: Кира осознала себя в глубине реки и с камнем в руках, решила, что это ее личное маленькое чудо. Перегрызла веревку зубами и до сих пор с восторгом рассказывает, как ее легкие горели огнем, когда она выползла на берег — живая. До сих пор не разговаривает сестрой, потому что та предпочла стать русалкой и неплохо себя в посмертии чувствует, и не собираясь раскаиваться. А еще потому, что она боится своего старого тела: а ну как коснется и все вернется обратно?

И в Школе испортила сестре табель, правда, не специально: писала Кира неграмотно, счету была не обучена, колдовала плоховато. Даже те слабые способности к приворотным и иллюзорным чарам, что у нее были, утекали из нее, как вода из разбитого кувшина. Но это ее не сильно-то расстраивало: посоветовавшись с Ганталеной, с которой завела дружбу еще до того, как Ковь в Школу поступила, она решила Школу со следующего семестра оставить ради балов. Ради самого настоящего дебюта, маленьких чайных приемов, балов в домах знати, и, конечно, Бала Урожая, который давали в королевском дворце.

Кира хотела взять от жизни все: в том числе и танцы до упаду, и многочисленные влюбленности, и кавалеров, и подружек. И, чем Ха не шутит? Возможное замужество. Пусть и под чужим именем, в чужом теле — это все равно была ее собственная выстраданная жизнь.

Васка тоже развлекался на полную катушку. После очередного вдохновляющего пинка своего капризного божества, он решил выбить для Ха Храм. И выбивал с удивительным энтузиазмом. Чего только стоила та история, когда Васка пришел на совет верховных Священников, Жрецов и Жриц и ухитрился таки занять причитающееся ему по праву четвертое кресло, пустовавшее уже многие века (Архижрец на эти сборища ни разу не являлся — непереносимость освященной земли и святых символов плохо сказывается на церковной карьере упырей). Правда, это принесло ему только множество проблем: вместо того, чтобы мирно строить свою мельницу и править деревнями, он строил мельницу, правил деревнями, и то и дело мотался русалочьими путями в столицу, контролировать сбор средств на Храм Ха.

Сбор этот был по большей части анонимный и проводился через Ложку, который с огромным удовольствием, благословленный братом, бросился в котел преступной жизни Столицы.

Он ни разу не участвовал в разборках (по крайней мере, Ковь об этом не знала) и не состоял ни в одной группировке, ничем не управлял, но пропускал через свои руки столько документов самого разнообразного содержания… и Ковь понимала: он знал, что происходит, как происходит, и что может произойти, а так же — куда нажать, если вдруг что.

Фылек поступил в местное училище на стражника. Какой из него получится офицер стражи, при таком-то дядюшке, Ковь старалась не загадывать, надеясь, что свежеприобретенная привычка Фылека к двойным, тройным и прочим предательствам не выйдет боком ни ему, ни остальным. Если что — сбежит на мельницу и будет ей управлять вместо Герека: тот все приворовывает, ничему жизнь его не учит.

А Ковь? Она что?

Она просто училась. Носилась как белка в колесе, зарывалась в мелкие повседневные дела с головой, не позволяя себе задуматься.

Была подругой и верной дуэньей при расшалившейся Кирочке, нянчила Эху под укоряющим взглядом няньки, которая девочку обожала и откровенно к Кови ревновала, играла роль жены на тех немногочисленных приемах, от приглашения на которые Ложка не смог отказаться. Ручалась в училище за Фыля, когда тот расколотил окно и слезно умолял не рассказывать Васке.

Настолько замоталась, что совершенно потерялась во всей этой суматохе. Но вот нашлась минутка присесть и передохнуть, и она уже не смогла встать и продолжить радостную суету.

Как будто снова оказалась в том коридоре, по которому они так бесконечно долго в молчании шли из подземелья. И тот сковал ее по рукам и ногам, не давая дышать.

Ковь рванула ворот форменного платья: он душил ее. Пожалуй, сегодня в Школу она не пойдет. Не потому что нависают над головой несданные зачеты: она все сдала, и еще с месяц можно не бояться.

Просто не пойдет. Дракон со сколотым клыком сегодня останется без ласки, но он поймет.

Широкие штаны с почти незаметной дыркой на голени: она аккуратно, не спеша ее зашила. Достала бережно хранимую старую рубаху, перебрала баночки с зельями на поясе, кое-какие заменила свежими из личных запасов.

Собрала сумку и тихо вышла из дома.

Это был единственный выход, который она смогла придумать.

— Васка, Васка, где Ковь? — Требовательно спросила Кирочка, сунув аккуратно причесанную голову в комнату, затем протиснувшись сама, — Смотри-смотри, красивое, да? — и повертелась, позволяя рассмотреть новое платье со всех сторон, — Я в этом к баронессе Дифеглих поеду, у нее прием!

— До дебюта разве можно?

— Так это же чайный, а не бал! Где я, по-твоему, должна блистать до дебюта? — Отмахнулась Кирочка, — Ну что, красиво?

Простой, чуть старомодный, крой, минимум украшений, тонкая талия перехвачена широким поясом, мягкий, неброский голубой цвет: все это ей необыкновенно шло. Юность, невинность, изящество: Ганталена хвалилась, что Кирочкина дебютная книжечка уже расписана. Неудивительно.

Васка усмехнулся. Вот кокетка! Знали бы бедные парни, какие острые у этой нежной девы зубки!

— Конечно.

Кира нахмурила тонкие бровки.

— Зануда… так где Ковь, заболела, да? Я ее в Школе сегодня не видела. Хотела ей платье показать…

— А я ее не видел в особняке. Еще в конюшне на лошадь меньше. И я видел в ее комнате записку. — Васка пожал плечами, — Но я ее не трогал. Это не мое дело.

— Как не твое? Неужели ты не волнуешься?!

— Если женщина поехала к маме, то догонять ее должен муж. — Васка развел руками, — Ну, если, конечно, он это заметит. Если ее будет догонять брат мужа, это уже будет странновато выглядеть, не находишь?

Кирочка топнула ногой.

— Но он же не заметит, он же занят! Пойду к нему и скажу.

Васка удержал ее за край длинного рукава.

— Нет, не лезь в чужие семейные ссоры, пожалуйста. Ты очень нам помогла, и очень много сделала, но сейчас тебе лучше не вмешиваться. Не могут же люди всю жизнь ходить с костылями!

Кирочка надулась.

— Сам такой. Занудина и все! Ну и ладно!

— Просто подожди немножко. — Мягко улыбнулся Васка.

И правда, не прошло и четырех часов (Кирочка героически решила не ходить на прием, вместо этого помогала Васке подобрать витражи в Храм, листая каталоги с вложенными в них цветными стекляшками) как в комнату постучался Ложка.

«Я не помешал?»

— Как думаешь, что лучше, — светским тоном поинтересовалась Кирочка, пряча в глазах лукавые смешинки, — изумрудная трава и светло-голубое небо, или лазурное небо и салатовая трава?

«Первое, хотя к изумруду я бы предпочел лазурь», — отмахнулся Ложка, — «Ковь уехала по делам?»

— Правда? — Старательно удивился Васка.

«Она взяла дорожную сумку», — и, чуть поколебавшись, протянул Васке смятую бумажку, — «Вот».

«Уехала навестить родню, не беспокойтесь, вернусь через неделю», — прочел Васка.

Кирочка прыснула в кулачок.

— Видимо, домашних решила навестить. — Пожал плечами Васка. — Зная ее, может, еще тварь какую-нибудь завалит по дороге, маньяка поищет… любит она влипать в приключения. Странно, что посреди учебного года, но… может, соскучилась? Мать с отцом ее год не видели… бабушка тоже.

Вспомнив Ларысю-Парасю он вдруг закашлялся, стараясь скрыть рвущийся наружу смех.

Не то чтобы это было действительно смешно. Скорее, Ложку стоило пожалеть.

— Хочешь, я за ней съезжу? Мне, правда, завтра договор с подрядчиком подписать надо, и…

«Да сам съезжу, если русалок попросить, получится недалеко, так?» — Ложка раздраженно выхватил бумажку из Васкиных пальцев, — «Нашел над чем смеяться, по богу и жрец».

— Это ты правильно решил. Я ее один раз из деревни вытаскивал, теперь твоя очередь. Договорите уж, что в коридоре начали. — Серьезно сказал Васка, — А то смотреть тошно.

— Ага-ага. — Согласилась Кира, — Как дети.

«Зато ты подросла», — фыркнул Ложка, — «Этого невозможно не заметить; разве что зажмурить глаза», — Потрепал ее по волосам, растрепывая прическу, — «Удачи во взрослой жизни».

Обернулся к Васке.

«Карту нарисуешь?»

— Что, правда поедешь? — Хмыкнул Васка, — А не страшно? Она вроде просила не беспокоиться…

«Она говорит одно, думает другое», — Ложка в сомнении покачал головой, — «Лучше сделать, чем в очередной раз узнавать, что я гад ползучий, раз ее послушался. Она же…» — Ложка развел руками в недоумении, — «Совершенно непредсказуема», — и вдруг спохватился, — «Что, мама у нее такая же?»

— А какая у нее бабушка! — Жизнерадостно подтвердил Васка, глядя на то, как вытягивается Ложкино лицо, — Что, уже жалеешь, что женился?

Ложка склонил голову на бок.

«Не жалею», — фыркнул он, — «зато не скучно».

— Я так бога выбрал… Лежал с пробитым виском и думал: зато не скучно!

«Сейчас-то ты жив», — Ложка похлопал Васку по плечу, — «и я тоже: как там было в старой песне? Живи, сгорай и смотри в оба?»

Кирочка дернула его за косу. Насупившись, протянула наспех накаляканную карту.

— На. Поторопись, а то и правда… сожгут еще.

Ложка пожал плечами, чуть прищурил глаза, отчего его лицо на краткую секунду приобрело оттенок некоей мечтательности.

«Да я и не против, мне нравится, как она горит».

Васка провожал брата. Он стоял у ворот и вслушивался в вечерний гул до тех пор, пока цокот копыт Шалого окончательно в нем не затерялся.

Потом он закрыл ворота, поднялся по ступеням крыльца, рассеянно скользнув рукой по нагревшимся за день перилам. Замер на крыльце, устремив задумчивый взгляд на кованные ворота.

Наверное, он мог бы сорваться туда и вместо Ложки? Дорога звала: хотелось бы ему снова пройти по ней, не имея за плечами ничего, кроме довольно, как он сейчас понимал, скудной суммы денег, вырученной у старого скупого перекупщика за отцовский доспех… Но так уже, увы, не получится.

Дорога уже пройдена.

Нечего колебаться.

И все же Васка простоял так еще долго, вдыхая полной грудью свежий весенний воздух.