Солнце низко висит над ней, как сияющая сфера. Елена поднимает голову и чувствует, как его теплые ослепляющие лучи проникают сквозь кожу на лице. Под ней еле покачивается корабль, и она слышит, как в парусах свистит ветер, а канат ритмично постукивает по мачте. Чьи-то голоса. Может, ее родителей? Это ей снится, и просыпаться не хочется. Не хочется, но ее веки выражают другое желание, они подергиваются и открываются.

— Ты проснулась? — Эдмунд нависает над ее кроватью, словно зловещая тень.

Елена садится, а Эдмунд с испугом шарахается от нее.

— Где я? — Она с удивлением осматривается.

— В клинике, — отвечает Эдмунд, словно это должно быть очевидно.

Приятный интерьер палаты напоминает ей квартиру на Кристиансё. На окне с широким подоконником висят воздушные светлые гардины. На улице видны зеленые деревья, широко раскинувшие свои ветви. Солнечные лучи пробиваются сквозь листья крон, принося в палату тени, которые ложатся на цветастые обои. Елена вспоминает доктора, делавшего ей инъекцию. Вспоминает жар, как будто ее голова варилась в котле, срыв. А может быть, то же самое случилось и тогда… когда она исчезла? Может, у нее мозги заклинило?

— Карен передала мне твои вещи, — говорит Эдмунд, осторожно пододвигая на тумбочке сумочку.

— Меня что, госпитализировали? — смущенно задает вопрос Елена.

— Да… — несмело подтверждает Эдмунд.

Разве на ней была такая одежда? Елена осматривает себя: на ней розовый спортивный костюм из мягкого велюра.

— Я хочу домой. Мне уже гораздо лучше, — спокойно заявляет она.

— Мы сейчас поговорим с врачами, а потом посмотрим, — отвечает Эдмунд.

— Что значит «а потом посмотрим»? — настораживается Елена и сама замечает, как раздраженно звучит ее голос.

— Послушай меня, Елена, — возражает Эдмунд. — Ты не в себе. Ты говорила о каком-то преследовании, о каких-то ботинках… Елена, у тебя был нервный срыв, тебе нужно обследоваться. На это может потребоваться время.

Что это он такое говорит? Елене снова кажется, что все вокруг нее качается.

— Я просто хочу домой, — тихо говорит она. — Я уверена, что дома мне станет лучше, вместе с детьми, где я уже все знаю.

Эдмунд молчит. Воцаряется продолжительная тишина. Неужели он действительно не хочет, чтобы она вернулась домой?

— Послушай меня, Эдмунд. Я не могу здесь оставаться.

— Мне очень жаль, Елена. Ты должна меня правильно понять. Но не ты это решаешь. — Эдмунд нервно разглаживает свои брюки.

— Если я хочу домой, ты не можешь заставить меня оставаться здесь.

— Ты представляешь опасность для самой себя, — заявляет ей Эдмунд. — Для детей тоже не очень хорошо, если ты будешь в таком состоянии дома, понимаешь? Я лишь хочу сказать: давай сначала послушаем, что посоветуют медики.

Он поднимается, подходит к окну и становится спиной к ней. Елена снова ложится. Что это здесь происходит? Что происходит с ним? С ней? Почему она не может поверить ему, когда он говорит, что для детей будет лучше, если она останется здесь и придет в себя? Что же она за мать такая? Неужели она настолько больна, чтобы заточить ее в клинике? Чтобы не допускать ее к собственным детям? Или же… Это ловушка?

Последняя мысль медленно, но основательно укореняется в ее сознании, несмотря на то, что все в ней силится прогнать ее. Неужели Эдмунд все это инсценировал? Неужели он постепенно давил на нее все сильнее и сильнее, пока не довел до крайности? Пока у нее не наступил срыв и он смог засунуть ее в клинику? Неужели это он довел ее до того, что она стала чувствовать себя сумасшедшей? Так она от этого убегала?

Ей хочется кричать. Она чувствует, что это единственное, что ей следует делать. Кричать от отчаяния, страха, неуверенности. Но она лежит не шелохнувшись. Ощущает, как силы покидают ее, потому что она не может также прогнать другую мысль о том, что она помешана. Что Эдмунд поступает единственно правильным образом.

Эдмунд снова подсаживается к ней и достает какие-то документы из портфеля.

— Что это такое? — спрашивает Елена, не в силах больше хранить молчание.

— По правде говоря, сомневался, стоит ли тебе это показывать…

— Что это такое?

Она тянется за документами, но Эдмунд отодвигает их от нее. Видимо, это что-то очень важное, раз у него такой вид, сжатые губы.

— Мне кажется, ты должна знать, что можешь полагаться на меня. Все, что я делаю, я делаю для твоей пользы. — В конце концов он отдает ей бумаги.

Она смотрит на них и видит его имя: Йоахим. Сердце начинает учащенно биться в ее груди. Она чуть прищуривает глаза, пытаясь сосредоточиться. Но буквы словно отказываются стать на место, чтобы она могла прочитать напечатанное.

— Он стал шантажировать нас, как только ты вернулась домой. Хотел получить деньги за то, что не расскажет твоей истории журналистам, — объясняет Эдмунд. — Мне действительно жаль, что я должен показать тебе это.

Такое впечатление, что его слова доносятся откуда-то издалека. Все ее внимание направлено на содержание документов, договора. Йоахим подписал договор, насколько она понимает. Йоахим подписался под массой слов, глубочайшая суть которых заключается в том, что все, что было между ними, никогда не происходило. Она смотрит на эту астрономическую сумму договора: один миллион крон. Он получил деньги от фирмы, являющейся ее собственностью, чтобы стереть ее из своей памяти.

Она чувствует, как Эдмунд поглаживает ладонью ее руку. Как он мог? Тот Йоахим, которого она знала, который бы никогда не стал продавать их историю, шантажировать?

— Мне правда жаль, Елена, но ты должна понять, что я единственный, на кого ты сейчас можешь положиться.

Единственный, на кого она может положиться. Елена медленно поворачивается к нему, своему мужу. Ей очень хочется признать его правоту. И тем не менее она не в состоянии это сделать. Почему? Почему она не может полагаться на него? Она чувствует, как холодные слезы текут у нее по щекам. Чувствует, как он вытирает их своими руками. Она не препятствует ему в этом, спокойно сидит и вздыхает.

Постепенно ее дыхание становится размеренным, уходит чувство, что мир вокруг нее какой-то размытый. Реальность возвращается. Она сидит на кровати, на кровати в клинике. Ее госпитализировали. Йоахим предал ее, предал их любовь. Такова ее действительность. Но… А фотография в кабинете? Это же было не наваждение. Она ясно помнит, что она видела.

— А фотография… — говорит она с сомнением.

— Какая? — Голос Эдмунда звучит раздраженно.

— В кабинете. Кто-то заменил одну из фотографий, пока меня там не было, — тихо, но решительно говорит она.

— Елена, послушай меня. — Эдмунд берет ее руку в свои ладони и пристально смотрит на нее. — Такой фотографии не существует, корабля с названием «Хирш» никогда не было. Это лишь плод твоего воображения. Ты ничего не можешь с этим поделать, и это вполне понятно, учитывая, что с тобой произошло. Именно поэтому мы тебя и госпитализировали. Мы уже позвонили доктору Росенбергу. Он приедет завтра. Он был в США. Он приедет, Елена, приедет и поможет тебе. Это частная клиника, и все ведущие сотрудники всегда лечились здесь. Я член правления, и, насколько я знаю, мы владеем большинством акций. — Он успокаивающе улыбается. — Здесь для тебя сделают все. Никаких журналистов, никаких неприятностей. Окей? Все наладится, Елена. Ты снова станешь самой собой, правда же? Дети смогут навещать тебя.

Он похлопывает ее по руке.

«Хирш».

Он сказал «Хирш». Но она же тогда не упоминала при нем название корабля? Ни здесь, ни в кабинете? Это точно. У нее все время было ощущение, что здесь что-то не так. И теперь она в этом уверена.