Глава 1. КАРАНТИН В БИРКЕНАУ

На триста километров пути от Варшавы до Освенцима немцы ухитрились затратить три полных дня и две ночи. Поезд вышел из Варшавы в четверг рано утром, а прибыл в Освенцим в субботу поздно вечером.

Заскрежетали, завизжали колеса, и состав с двадцатью плотно закрытыми вагонами остановился. В пути пленным не давали ни воды, ни пищи. Они изнывали от жажды, мучились от голода, задыхались от недостатка кислорода.

Все щели и трещины в вагоне были закупорены. Воздух, тысячи раз побывавший в легких, смешивался с удушливым зловонием, исходившим от больных, изможденных тел, разлагавшихся трупов и испражнений. Мертвые оставались там, где их настигала смерть. Естественные надобности справлялись под себя. В первый день пути еще велись разговоры, потом все умолкли, прислушиваясь к холодной снежной тишине за вагоном да хриплому дыханию соседей. Януш и Тадеуш познакомились в вагоне, случайно прижатые толпой в угол. Они рассказали друг другу о своих злоключениях, вспомнили близких и договорились, если удастся, не разлучаться.

Поезд стоял, но заключенные не имели понятия, где они находятся. За три дня пути их с одинаковым успехом могли доставить как в трудовой лагерь где-либо в России, так и на атлантический вал. Смертельно усталые люди, стоявшие плотными рядами, совершенно безучастно отнеслись к остановке. В начале пути, как только прекращался стук колес, вздох облегчения вырывался у несчастных, и все стремились протиснуться ближе к двери. Но частые бесцельные и долгие стоянки ничего не меняли, и на них перестали обращать внимание. Пленники как бы слились с тишиной, смрадом и скрипом колес. Возможно, они уже примирились с тем, что не дождутся конца пути. Во всех вагонах было много умерших и потерявших сознание.

Но на этот раз, кажется, действительно приехали. За вагонами послышались крики, топот ненавистных сапог и яростный, захлебывающийся л,ай собак, почуявших запах крови. Страшные звуки, от которых у запертых вместе мужчин и женщин (скот обычно возят раздельно, а для этих «людей низшего сорта» сойдет и так) волосы вставали дыбом и кровь стыла в жилах. Только у Тадеуша ожидание было сильнее страха. У него теплилась надежда, что Ядвига тоже попадет в этот лагерь. Он пытался увидеть ее при посадке в Варшаве, но из-за сыпавшихся на пленников ударов прикладами и ругани от этого пришлось отказаться.

Открылись двери вагонов, и пленники увидели, что они находятся на ярко освещенной прожекторами станции.

«Освенцим», — прочел кто-то вслух.

Дрожь прошла по телам арестованных. Они все слыхали рассказы об этом лагере, шепотом передаваемые в народе.

Вдоль состава, изрыгая проклятия, носились солдаты. На перроне стояли несколько сотен немцев. Дула их винтовок с поблескивающими штыками были направлены на широко распахнутые двери вагонов, из которых рекой текло человеческое горе. Немцы с трудом удерживали на поводках злобно скаливших пасти овчарок.

— Все из вагонов! Шнель! Шнель! — кричали солдаты.

Но быстрей просто не получалось. Обессиленные люди вываливались из вагонов и отползали в сторону. Эсэсовцы немилосердно избивали лежащих.

— Становись! Проклятое отребье! Становись по три в ряд!

Сверкающий снег покрывал платформу. Снег повсюду, куда ни глянь, а за яркой дорожкой прожекторного света — беззвездная зимняя ночь, казавшаяся темней, чем обычно.

Еле передвигая ноги, прибывшие строились на длинном широком перроне. Люди пытались вдохнуть свежий воздух полной грудью, но спазмы сжимали горло, и они не могли дышать. Воздух на станции Освенцим не был свежим. Он смешался с удушливой, всюду проникающей вонью, которая несомненно таила в себе что-то страшное. Пленники переглядывались. Апатия уступила место беспокойству и безнадежной жажде жизни. Жить! Только бы жить! А угроза их жизням висела в самом воздухе. Страх увеличился, когда в километре от них в небо взвился ог— ромный столб пламени.

Наконец с руганью и побоями пленных выстроили. От эсэсовцев не укрылся безмолвный ужас прибывших.

— Ну как, вонючие свиньи, интересуетесь, что там такое? Это ворота в ад! И вы отправитесь сейчас туда! Ваше место в аду!

Да, несомненно, это был ад, а чертями были солдаты в грязно-серой форме с лицами преступников, для которых подлость, зверство, убийство — дело привычное.

Высокомерно поглядывая на пленных, перед строем прогуливался офицер.

— Евреи есть? — спросил он.

Евреи были, но ни один из них не шелохнулся.

— Найдем сами — всыплем вдвойне!

— Священники есть?

Опять молчание, хотя в пути в вагоне Тадеуша священник, одетый как простой рабочий, напутствовал умирающих. Позже заключенные поняли, почему священнослужители скрывали свою профессию: с ними эсэсовцы обращались с удвоенной жестокостью.

— Евреев и священников нет? Тогда вперед! Ускоренным маршем! За попытку к бегству — расстрел! Кто упадет и не захочет идти — тоже расстрел! Да не ломать ряды, вы, вшивые собаки!

В том, что могут расстрелять, никто не сомневался. Они видели, как эсэсовцы вошли в вагон, оттуда вскоре раздались выстрелы. Это фашисты расправились с теми, у кого не хватило сил подняться.

Арестованные заметно оживились, когда увидели, что идут в сторону от страшного места, где, упираясь в небо, стоял похожий на галлюцинацию гигантский столб жуткого рыжего пламени.

Колонна двигалась вдоль железнодорожного полотна, затем пересекла его и свернула вправо. Теперь они шли по наспех сделанной дороге, покрытой острым гравием. Камни ранили ноги даже через обувь.

Эсэсовцы с бранью и криками бегали вдоль колонны, подгоняя штыками отстающих. Собаки прыгали, рвались из рук проводников, рычали, обнажая острые клыки.

Шатаясь от головокружения, пленники брели, с трудом переставляя ноги. Тадеуш, прихрамывая, шел в середине колонны. Справа от него — Януш, слева — молчаливый молодой парень с угрюмым, замкнутым лицом.

— Как тебя зовут? — спросил его Тадеуш.

— Казимир, — буркнул тот.

— Я Тадеуш, а он — Януш.

— Заткните глотки, проклятые ублюдки, — зарычал эсэсовец.

Впереди Казимира, расправив грудь, гордо подняв голову с развевающимися волосами, шел высокий мужчина. Было заметно, что он пытается скрыть свою слабость. Этот человек невольно привлекал . к себе внимание. Вожак, который даже эсэсовцам внушал уважение. За время пути штык еще ни разу не коснулся его.

То тут, то там в колонне падал пленный, товарищи пытались поднять его, но не успевали. Натренированные собаки неистовым лаем указывали эсэсовцам очередную жертву. Несчастного выбрасывали из колонны. Выстрел, слабый вскрик

— и солдат с дымящимся револьвером высматривает следующего, а собака, став передними лапами на грудь трупа, лает ему в лицо.

Вот впереди упал юноша, совсем еще ребенок, лет пятнадцати. Он пошатнулся, несколько раз взмахнул широко расставленными руками, точно канатный плясун, затем рухнул вперед как подкошенный. Лай собак и выстрел. Человек, который шел впереди Казимира, прошептал проклятие. Он весь напрягся, сжал кулаки, приготовившись к прыжку.

— Держите! Ведь немцы убьют его! — быстро произнес Тадеуш.

Когда один из эсэсовцев оттящил труп мальчика, вся колонна, как по команде, повернула головы к мертвому.

— Возьми себя в руки, идиот, ты ничем не поможешь. Шкопы запросто пристрелят и тебя, — говорил Тадеуш незнакомцу.

— Что там еще? — заорал охранник.

— Ничего, господин офицер, — почтительно ответил Януш на отличном немецком языке. — Наш товарищ споткнулся о камень, и мы помогли ему.

— Здесь не спотыкаются! Понятно? Проклятое племя! Кто не может держаться на ногах — расстрел! Понятно?

— Да, господин офицер. Наш товарищ не будет больше спотыкаться.

Револьвер прыгал в руках немца. В его глазах сверкала ненависть, жажда убийства исказила лицо; жизнь смельчака повисла на волоске. Но в колонне кто-то снова упал, залаяли собаки, и эсэсовец бросился туда.

— Спасибо, — обернувшись, прошептал смельчак. — Это было почти самоубийство, а я поклялся выжить, чтобы мстить им. Меня зовут Генек. Трое шедших позади него назвали свои имена. Так началась их дружба. Ведь они уже боролись за жизнь друг друга. В несчастье тяга к дружбе острее.

От станции до лагеря было не более трех километров, но не все истощенные пленники одолели их. Каждый метр марша колонны, как вехами, был отмечен трупами. Даже последние шаги стоили жизни нескольким. Когда вдали показались яркие огни, в колонне не осталось ни одного человека, не имеющего штыковых ран. Вот огни стали ближе. Уже можно различить высокие грозные сторожевые башни, проволочное ограждение, на котором сверкают снежинки, бесконечный ряд темных построек, железнодорожную ветку, входящую в ворота и исчезающую где-то вдали. Колонна вошла в лагерь. Там ее ждали эсэсовцы с кнутами и дубинками. Стараясь перещеголять друг друга в жестокости, палачи погнали новичков вправо, туда, где, отделенные от остального лагеря колючей проволокой, стояли девятнадцать блоков и еще какие-то недостроенные здания. «Хальт!» Тяжело дыша, они остановились под слепящими лучами прожекторов. На сторожевых вышках блестели дула пулеметов. За проволоку вошли только несколько эсэсовцев. Пленных там поджидал здоровенный детина с квадратным лицом, толстыми губами и голосом завзятого пьяницы. На нем была одежда в голубую и белую полоску.

— Я старший по лагерю. Вы в карантинном лагере Биркенау — Освенцим 2. Главный лагерь слишком мал, чтобы вместить вас всех, паршивые свиньи! Здесь я хозяин, я царь и бог и не люблю шуток! Вы ничто — ходячие мертвецы! Ваша обязанность — работать, а не сможете — капут! Сюда вы вошли через ворота, а выйдете только через трубу! Если не усвоите всего хорошенько уже сегодня вечером, то быстро раскаетесь в этом! Вот так! Утром поговорим еще. Марш в блок! И чтоб было тихо. Иначе приду, и у вас будет достаточно причин поднять крик, — закончил старший по лагерю и погрозил молча слушающим пленникам свинцовой дубинкой.

Пустив в ход кнуты, кулаки и палки, охранники загнали всех прибывших в один блок. На дверях блока было написано: «Для 52 лошадей или 550 пленных». Цифра 550 была перечеркнута, вместо нее стояла новая — 744. На эту ночь в блок загнали не менее 1500 человек. Блоки строились под конюшни. Внутри левая сторона была разделена каменными перегородками двухметровой высоты на стойла. Там через каждые 80 см лежали горизонтальные бетонные плиты. Вот и все оборудование спален в Биркенау. Матрацев и одеял здесь не полагалось. Кто-то робко спросил, где туалет. Ему ответили грубыми насмешками, руганью и пинками. Пленники не осмеливались справлять естественные надобности на пол. Все оставалось у них в одежде, так же как они были вынуждены делать в поезде. Сначала в блоке было очень холодно, но в каждый отсек набилось до 30 человек, и вскоре стало невыносимо душно. Зловонный запах мочи и кала быстро заполнил все помещение. Здесь же, вместе с мужчинами, находились женщины. Слово «приличие» всегда отсутствовало в лексиконе эсэсовцев. Люди, согнанные в блок, переставали быть мужчинами и женщинами. Они становились просто узниками, которым одинаково угрожало что-то невыразимо жестокое, незримо присутствующее в этом лагере.

Первыми разместились женщины, затем мужчины. Януш пробирался по проходу, разглядывая русые, черные, каштановые головы лежавших на нарах людей. Ядвиги не было. Он немного успокоился. Может быть, ее отпустили? Страшно подумать, что эти мерзавцы могли сделать с девушкой.

Вместе со своими новыми друзьями он устроился на верхних нарах. Кроме них, там находились еще пятеро. Большинство разместилось внизу. У измученных людей просто не хватило сил, чтобы вскарабкаться наверх, где вонь была все же меньше.

Друзья лежали тесно прижавшись друг к Другу.

— Надо бежать отсюда, — прошептал Генек. — Все увидеть, разузнать и бежать. Бежать не только потому, что мы не выживем здесь, в царстве этого полосатого бандита, но и для того, чтобы рассказать людям, что тут творится.

— Это Биркенау — Освенцим, — сказал Януш. — Говорят, что сам Освенцим расположен недалеко. Пламя, которое мы видели, — это крематорий Освенцима.

— Крематорий? — удивился Тадеуш. — Бог мой! Сколько же людей надо сжигать сразу, чтобы вспыхнул такой факел?!

— Я бывал в партизанских отрядах в разных концах страны, — продолжал Януш. — Бывал в местах, где скрываются евреи, и кое-что слышал. Своей смертью здесь не умирают. Немцы ведут систематическое, продуманное истребление народов. Идут слухи и об отравлении газом. Причем «работа» поставлена на широкую ногу.

— Бежать! Бежать во что бы то ни стало, — повторил Генек. — С завтрашнего же дня начнем подготовку. Надо расспросить о побегах, которые были, и разобраться в причинах провалов и неудач. Ошибок допускать нельзя.

— А сейчас спать, — сказал Януш. — В последний раз мы спали в среду. Если хотим бежать, надо экономить силы. Я согласен с Генеком: вырваться отсюда следует даже ценою жизни.

— И я с вами, — заявил Тадеуш.

«Бедная моя Ядвига, побег-это путь к тебе», — думал он.

— Мне тоже нечего здесь делать, — сердито проворчал Казимир.

Ему нужно было отомстить за расстрелянных односельчан и вернуться к Анне. Ведь Анна Ливерская крикнула ему: «Я люблю тебя, Казимир Полчанский!»

— Черт вас побери, да замолчите вы там наверху! Дайте наконец заснуть!

— Спокойной ночи, друзья, — сказал Януш, — будьте мужественными. Думайте о побеге, иначе быстро превратитесь в животных. Мне кажется, здесь выработана целая система, по которой через несколько недель им удается сломить самых твердых. Но сильного человека, который во что-то верит, не сломить. Надо верить! Давайте верить в освобождение!

Он говорил, а перед глазами вставали картины: Геня! Ребенок у ее груди. Сморщенные, сосущие губки. Смоленск. Солдатский бордель. Нет! Нет! Не думать!

— Надо верить в счастье, — произнес он вслух.

— Я верю в ненависть, — сурово ответил Генек. — Ненависть и месть — этих двух мотивов достаточно, чтобы я вырвался отсюда.

— Проклятые брехуны, убирайтесь чесать язык на улицу, к эсэсовцам.

— Дайте людям уснуть!

— Ну ты, зануда, не тявкай. Как же! Уснешь в такой вонище! — огрызнулся Генек.

На следующее утро невыспавшихся пленников выгнали из блока в пять часов. И это сделали заключенные, которые пришли вместе со старшим по лагерю. Все они были одеты в брюки и куртки в голубую и белую полоску. На куртке с левой стороны нашиты зеленые треугольники. Позже новички узнали, что бело-голубые были немцы-уголовники, посаженные за грабежи, убийство, насилие. В лагере их называли «зеленые». Бандиты лупили беззащитных людей кнутами, кулаками, палками. Поодаль стояли несколько тепло одетых эсэсовцев. Они подталкивали друг друга и смеялись. Присутствие начальства удваивало энергию бандитов с зелеными треугольниками.

Пленников построили по десять в ряд. Началась перекличка. Называлась фамилия — подлинная или вымышленная. Так как у многих при задержании не оказалось документов, они скрыли свою настоящую фамилию.

— У кого есть золотые зубы, выйти из строя! Но предупреждаю! Сейчас сам осмотрю ваши вонючие пасти и, если обнаружу золото, просто-напросто вышибу его оттуда молотком.

Эсэсовцы заулыбались. И тут заключенные поняли, что нацисты явились сюда не для того, чтобы их охранять. Нет! Для охраны хватало лагерного персонала и непрерывно вращающихся прожекторов. Эти звери покинули теплые постели в надежде удовлетворить свой извращенный садистский юмор.

— Ну! — прорычал старший по лагерю. Говорить он не умел, он только орал. И охрип, по-видимому, не столько от водки, сколько от крика. Несколько человек нерешительно вышли из строя.

— А?! Нашлись-таки! Команду здесь выполняют немедленно! За каждый золотой зуб пять ударов палкой! Понятно? Здесь вы и без зубов обойдетесь! Разжевывать не придется! Проскочит и так!

Всех вышедших из строя переписали. Позже, когда на волю стали просачиваться слухи о том, что творится в Освенциме, у пленных почти перестали находить золотые зубы. Говорили, что ни один владелец золотых зубов не вышел живым из карантина. И пленные стали сами вырывать себе зубы во время транспортировки.

— Ну, а теперь сдайте часы и кольца, — с усмешкой сказал старший по лагерю. — Я хочу посмотреть, который час. Да побыстрей! Если вам не удастся снять кольцо с лапы, не страшно. Поможем! Я просто отрежу палец и швырну его свиньям!

Эсэсовцы смеялись. Они уже стали мерзнуть, но не уходили, с любопытством рассматривая пленных.

— Евреи и священники есть?

Молчание.

— Найду — приколочу мерзавца гвоздями к стене! Вы, бешеные собаки, слушайте внимательно! Здесь концлагерь, а не туристская база! Сейчас вам наколют номера, и с этой минуты забудьте свои имена! Такая роскошь полякам ни к чему! Потом пойдете в душ, блох и вшей небось наплодили тучи. После бани получите номер и элегантную одежду! С шести до восьми будете работать здесь, в карантине. Карантин служит для того. чтобы проверить, годны ли вы для лагеря! Хватит ли у вас сил. Но не надо стараться прожить подольше! Вы должны подохнуть как можно скорее! Еврей может рассчитывать прожить здесь неделю, ханжа-ксендз — месяц, а остальные — не больше трех. Тех, кто не уложится в срок, содержат на особом режиме. Раз выдержал больше — значит, вор. Воровал пищу. В карантине вам будут давать половину лагерного рациона, ведь здесь вы не очень перегружены работой — значит, и жрать вам не положено! С лодырями я разделываюсь быстро. Понятие болезнь здесь не существует! Вы или живы, или сдохли. Болеть может только лодырь, бездельник! А таких я расстреливаю на месте! Понятно?!

Он сделал паузу и. хрипло дыша. взглянул в сторону эсэсовцев, ища одобрения. Ведь одобрение могло принести пачку сигарет или полбутылки водки.

— В карантине вас ожидает много развлечений: спорт, пение, маршировка. Время от времени вы будете получать по двадцать пять ударов палкой или трепку кнутом! Ибо дисциплина должна быть на высоте, а я знаю только один способ поддерживать ее! — Он показал заключенным палку и засмеялся.

— А сейчас раздеваться и в душ!

Светало. В остальных блоках еще спали. Неужели там тоже битком набито несчастными?

Вокруг все покрыто снегом. Сплошное снежное поле, а на нем грязные пятна блоков, тянущихся вдоль полотна дороги. Недостроенные помещения. Огромный лагерь, даже не видно, где он кончается. Чем-то необычайно безотрадным и трагическим веяло от этой бесконечной белизны. Они попали в беду, выхода из которой нет, впереди только смерть.

— Вы что, не слыхали? Я сказал — раздеваться!

Пленники в недоумении переглядывались. Раздеваться? Здесь? Сейчас?

— Нечего меня стесняться, я на своем веку перевидел не мало всяких нерях.

Эсэсовцы хохочут, отпуская скабрезные шуточки в адрес женщин. Для них эти несчастные не люди — животные.

И пленники начинают раздеваться. Они молча снимают пиджаки, рубашки, юбки, блузки. Вот уже все в одном белье, испачканном испражнениями.

— Ах, вы проклятые з… … ы, — взорвался старший по лагерю. — Вас всех надо немедленно расстрелять! Посмотрите на них! Ну, здесь не удастся об… … ся! Здесь не обожретесь! Снять белье!

Скупые лучи зимнего солнца осветили грязно-серые тела, стыдливо опущенные в землю глаза и согнутые спины.

— Снять ботинки!

Дует резкий северный ветер, а пленники стоят голые, босиком на снегу. Их тела покрылись мурашками.

— В душ! Шнель! Шнель!

В низкое каменное помещение с парой сотен кранов втиснулась лишь половина. У стены, где не было кранов, стояли охранники. Они показывали друг другу наиболее красивых женщин и похотливо хихикали. Время от времени раздавался свист кнута, со снайперской точностью опускающегося на цель: грудь женщины или половой орган мужчины. Отчаянный крик боли заглушался звериным хохотом палачей.

— Сушиться!

Воду выключили. Заключенные ждали.

— Я кому сказал? Сушиться! Что, думаете, сотня хорошеньких горничных принесет вам полотенца? На улицу! Ветер быстро вас обсушит!

Стуча зубами, пленники выходят из душевой, туда заходит новая партия. Голых людей повели к следующему зданию. Там их уже ожидали десять уголовников с зелеными треугольниками. Сотня уколов — и на левой руке пленников появляется номер. Каждый укол — маленькая ранка! Операция производится молниеносно. Натренированные мастера не уступают в скорости швейной машинке. В ранки втерли индийские чернила. Вот и готово клеймо, которое не исчезнет до самой смерти. Эту процедуру закончили к полудню.

Поступил следующий приказ:

— К парикмахеру — специалисту по «освенцимской» стрижке. Марш! Марш, бегом!

Но изголодавшиеся, изможденные люди, окоченевшие от холода, не в состоянии сдвинуться с места. Так думали они. У охранников было иное мнение.

— Бегом! Шнель! Шнель!

На передних обрушился шквал ударов. В ход пошли кнуты и дубинки. Пинали тяжелыми сапогами. И они двинулись, двинулись, едва волоча ноги. Кто-то упал, на него второй, третий. Образовалась куча барахтающихся тел, а вокруг нее, нещадно колотя по чему попало, носились охранники. Упавшие быстро разукрасились синяками, шишками и рваными ранами. Кричали избиваемые, орали немцы.

— Встать! Проклятое дерьмо, бегом к парикмахеру! Шнель! Шнель!

И пленники пошли, шатаясь, с огромным трудом передвигая окоченевшие ноги по снегу, не в силах унять дрожь.

— О, это бесчеловечно, — задыхаясь, прошептал Януш.

— Смотри! — оборвал его Генек. — Смотри, и запоминай все! Все! Это будет питать нашу ненависть! Даст силы бежать. Мы должны рассказать обо всем людям.

До «парикмахерской» было всего сто метров, но несколько человек не дошли до нее. Их голые трупы остались лежать на снегу. Эсэсовцы, улыбаясь, курили сигареты.

В «парикмахерской» «клиентов» встретили все те же «зеленые треугольники». Инструменты у «мастеров» были самые примитивные — допотопные машинки.

Брили не только голову, на всем теле не должно было остаться ни одного волоска. Женщин тоже подвергали этой процедуре. Довольно упитанные «мастера» развлекались, позволяя себе непристойные жесты, а несчастные пленницы с искаженными от ужаса лицами вынуждены были все сносить.

Одна попробовала сопротивляться, но через минуту упала с лицом, превращенным в кровавую маску.

Рос страх, росла и ненависть. Но то, что они уже пережили, были лишь цветочки. После бритья пленных снова выгнали на улицу. Женщин отделили и, голых, погнали в другой блок. В 1942 году в Биркенау были мужские и женские блоки. Позже, когда лагерь стал быстро расти, там содержались только мужчины.

Мужчин повели к «портному». Они получили трусы, нижнюю рубашку из грубого материала и русскую военную форму. На спинах гимнастерок были нашиты буквы «kz» или крест, костюм дополняла шапка в голубую и белую полоску.

Им приказали написать на куске белой тряпки свои номера, а на красном треугольнике — начальную букву своей национальности. Все написали букву «П». В этой группе были только поляки. На это занятие ушел целый час времени, так как чернильниц не хватало, а охранники приходили в бешенство, если номер был написал нечетко. Номера и треугольники пришили к одежде.

На сторожевых башнях давно уже зажглись огни, а пленников еще не кормили. Их палачи исчезали по очереди и возвращались с кусками колбасы и хлеба.

Старший по лагерю прошелся вдоль рядов.

— Как стоите?! — заорал он. — Да вы совершенно не воспитаны! У вас нет элементарного понятия о приличиях! Вы просто безнравственные вонючие скоты!

И он пустил в ход кулаки. Бил он мастерски. Кулак, как молот, опускался на самое чувствительное место. Умел бандит и боль причинить, и унизить.

— Вы что, не понимаете?

Пал,ач выхватил из рядов старика, одного из немногих, которые еще не погибли, и ударил беднягу носком сапога прямо в пах. Когда несчастный с безумным воплем свалился, стал хладнокровно бить его по голове и ребрам.

— Пощадите, — едва слышно лепетал избиваемый. — Пощадите, ради бога!

— Сволочь, — шептал Генек, — сволочь, гадина! Клянусь, я рассчитаюсь с тобой за это.

— Что ты должен делать, когда увидишь начальство? — издевался над стариком старший по лагерю.

— Я должен приветствовать его, — отвечал разбитыми губами истязаемый. — Я должен приветствовать его с глубоким почтением.

— Еще что?

— Я должен снять шапку.

— Точно! Так почему же вы, паршивые скоты, не сделали этого? — он рывком поднял старика и швырнул его в строй. Старик не переставая плакал.

— Так почему же вы не сделали этого?

И шапки слетели с голов, а головы согнулись. Старший по лагерю довольно рассмеялся. Смех подобострастно подхватили его подчиненные.

— Почему вы тут стоите? Вы что, не видите — уже темно. А как только стемнеет, вы должны спать. В барак! Шнель! Лодыри!

И им удалось побежать мелкой рысцой. Они не вспоминали больше о воде и пище. Скорей бы растянуться на жестких нарах и обдумать все происходящее, помечтать о мести! Их загнали в тот же блок, но теперь здесь, без женщин и нескольких убитых мужчин, стало просторнее. Оглушенные всем, что пришлось пережить за этот день, пленники молча лежали на нарах. Но покой длился не более десяти минут. В барак ввалилась целая банда мерзавцев, и на головы беззащитных людей посыпались удары палок, кнута, кулаков.

— Это еще что? Почему развалились на кроватях, проклятые лодыри? Еще и шести часов нет! Вон из барака, сволочи! На гимнастику!

Так началась их жизнь в карантине. Все строилось здесь на системе противоречивых приказаний, мелочных, изощренных издевательств, додуматься до которых могли только уголовники.

Прошло восемь недель. Наступила весна, однако для нее не нашлось места в переполненных жаждой мести сердцах четырех друзей.

Генек снял шапку в знак приветствия. Он не знал, кто перед ним, но догадался, что один из палачей, так как у него зеленый треугольник, да и выглядит он незаморенным. Мелкое начальство легко можно было узнать по сытым физиономиям. Генек сильно сдал. Сказался нечеловеческий режим. Приходится подчиняться. Иначе смерть. А умирать он не хотел. Он хотел бежать и мстить! Мстить! По вечерам друзья обсуждали планы освобождения. Они уже узнали о десятках неудачных побегов. Надо придумать что-то совершенно новое, необычайно дерзкое. Их план должен удаться, несмотря на звериную хитрость и проницательность эсэсовцев.

— Почему ты снял шапку? — дружелюбно спросил «зеленый». Генек удивился.

— Я приветствую начальство, господин. Я приветствую начальство с глубоким почтением.

— А разве ты меня знаешь?

— Нет, господин.

— Ты не знаешь меня и снимаешь передо мной шапку?

— Да, господин!

— Ты что, идиот? Шапку надо снимать только перед тем, кого знаешь. Понял?

— Да, господин! — вежливо ответил Генек.

Он надел шапку и повернулся, чтобы идти. В тот же миг тяжелый удар сапогом в спину сбил его с ног. «Зеленый» набросился на Генека, как бешеный, лупя по лицу, по ребрам. Генек закусил губы и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Только бы сдержаться и не ответить! Тогда смерть. Свернувшись в клубок, он старался подставлять под удары спину. Немец бил Генека, пока не устал.

— Я старший по блоку — Павлич, — представился бандит. — Ну, теперь ты меня знаешь?

Генек взглянул на фашиста, пытаясь скрыть ненависть.

— Да, господин.

— Кто я?

— Вы старший по блоку, господин Павлич.

— Так какого же дьявола ты стоишь в шапке, скотина?

Новые удары.

Новая волна ненависти.

К большому котлу, наполненному мутной жижей, тянулась длинная очередь пленных. В руках у них были пустые консервные банки, заменявшие в лагере посуду.

— Ты уже получил суп, обжора! — заорал эсэсовец.

Получить вторично? На это не отважился бы самый отчаянный.

— Нет, господин старший по камере, я еще не получал суп, — ответил Януш.

— Проклятый врун, — кричал старший по камере, награждая Януша тумаками.

— Только посмей сказать, что не получил обед!

— Я не получал суп, — упрямо повторил Януш.

— Десять палок! Здесь, сейчас же! Немедленно!

Моросит холодный дождь. От сырости медленно тает снег. Дождь льется в открытый котел. Януша привязали к скамейке, сколоченной специально для этой цели. Старший по камере отсчитывает удары.

— Ну, получил суп? Да или нет?!

«Геня! Добрая, нежная Геня. Я должен тебя видеть, должен вырваться на свободу, домой, к тебе, к счастью», — проносится в мозгу Януша.

— Да! — срывается у него с губ. — Я получил суп.

— А?! Так ты врал! Еще десять!

Свистит в воздухе палка, кричит избиваемый, вздрагивая при каждом ударе, а садист выискивает новую жертву.

— Эй! Ты там, ты получил суп?

Дрожащие губы.

— Да, господин старший по камере, я получил.

— А ты?!

Испуганный взгляд.

— Да, господин старший по камере, я тоже получил.

— Кто не получил суп? Выходи вперед.

Молчание. Свист палки.

— Восемь! — отсчитывает палач. Януш рычит от боли.

— Так! Значит, все получили суп! Порядок.

В этот день «зеленые» нажрались до отвала, а остатки обеда вылили на землю.

Несколько умирающих от голода заключенных попытались незаметно собрать хоть что-либо, но безрезультатно. Холодный суп бесследно растворился в луже.

Дождь не перестает.

— Эй вы, свиньи! Хотите жрать?

Пленные молчат.

Павлич ткнул в одного пальцем.

— Жрать хочешь, пузан?

Тот испуганно смотрит: что ответить? Избить могут и за «да», и за «нет». Если Павлич захочет, он отколотит, как ни ответь. А что, если рискнуть?

— Да, господин старший по камере, я голоден!

— Хорошо! Есть еще голодные? Отвечайте, не бойтесь. Разве я обижаю вас?

— И он затрясся от хохота.

Пленники подобострастно заулыбались. Ведь если у их мучителя хорошее настроение, нельзя допустить, чтобы оно испортилось.

Робко поднялась вверх рука, другая, третья, и вот уже руки подняли все.

— Хорошо! Держать миски перед собой, — пронзительно заорал Павлич. — Жрите воду, трижды проклятые собаки, если вам был не по вкусу хороший суп!

Продрогшие до костей заключенные стояли на дожде несколько часов. Стояли до тех пор, пока дождь не наполнил их миски.

— Жрите! — последовала команда.

На следующий день опять история с супом.

— Собрать миски! Надо посмотреть, хорошо ли вы их моете.

Только что принесли котлы с супом, но никто не протестует. Все молча смотрят на миски, сложенные кучей.

— Как же вы теперь будете есть? Кто мне ответит?

— Вот так, господин старший по лагерю, — кто-то показывает немцу снятую шапку.

Тот вытаращил глаза, затем выругался и рассмеялся.

В тот день они ели суп из шапок.

Суп.

Бедняге хватило сил дотащиться до котла, он получил свою порцию. Дрожащие руки не могли держать банку с едой. Он лег. Сделал несколько глотков и умер, упав лицом в суп. Соседи подрались из-за его порции.

Капо раздобыли водку. Такое иногда случалось. Официально пьянствовать не разрешалось, но если уголовникам удавалось разжиться спиртным, эсэсовцы делали вид, что они ничего не замечают.

И заключенные тряслись в такие дни вдвойне. Старались быть вдвойне осторожными: ведь пьяные капо опасней диких зверей.

Но, несмотря на их осторожность, без жертв не обходилось.

День завершался убийствами или страшными унижениями, после которых несчастные не смели смотреть в глаза своим товарищам. Такое случилось и с Казимиром. Пьяный, как свинья, уголовник шел, пошатываясь, навстречу Казимиру. Уйти в сторону? Бесполезно! Только разозлишь.

— Эй, там! Ты кто?

— Человек, господин капо, — ответил Казимир, надеясь, что угодил ответом.

— Нет! — в бешенстве заорал пьяный, изрыгая омерзительную вонь водочного перегара в лицо Казимира. — Ты не человек, ты грязный поляк. Вот! Повтори!

— Я грязный поляк, господин, — покорно повторил бедняга.

— Теперь верно, — заулыбался довольный капо и икнул так, что на глазах показались слезы.

Узников ежедневно гоняли на плац для занятий «гимнастикой» и «спортом». Занимались, конечно, босиком, несмотря на то что вся территория была покрыта мелким острым щебнем, старыми гвоздями и разным хламом. Чаще всего они маршировали. Палачи всегда находили повод придраться и избивали тех, кого муштровали. И маршировка и мордобой входили в строго разработанную систему уничтожения людей.

— Раз, два, три, четыре!

А в нескольких километрах от них, над Освенцимом, стоял столб пламени. В лесах, окружающих карантинный лагерь, поднимались огромные клубы дыма!

— Ать, два, три, четыре!

— Проклятые ублюдки, вы маршируете, как старые брюхатые бабы.

Напротив карантинных бараков работали плотники. Человек пятнадцать измученных евреев таскали по дороге, недалеко от марширующих, огромный, непомерно тяжелый каток. Часовой на вышке не упускал их из поля зрения.

— Не так! Не так! Не так, идиоты! — кричит на них охранник. — Еще раз штрафное упражнение! Лечь! Перевернуться! Встать! Лечь! Перевернуться!. . Встать! Шнель! Шнель!

За каждым словом следует удар кулаком, сапогом, дубинкой или кнутом.

А в воздухе уже пахнет весной, пахнет, но только не здесь, где все отравлено смрадом сжигаемых тел.

Карантин. Вечерами полагалось лежать на нарах, головой к проходу. Около каждого клали мизерный кусочек хлеба, который узники хватали молниеносно. Они лежали все вместе: чиновники высоких рангов, и рабочие, и бывший министр связи семидесятидвухлетний Тулодзетский.

Карантин. Старший по камере задушил полотенцем пленного, у которого были золотые зубы, и выменял на них у эсэсовца литр водки.

Карантин. Маршировка под звуки дразняще веселой немецкой песенки, переделанной в марш.

Лагерь, где я нахожусь уже Много месяцев, много лет…

Те, кому не удавалось отчетливо произносить немецкие слова, и те, кто забывал их, пели лежа, уткнувшись лицом в щебень.

Карантин. Коллективное наказание за «проступки». Неоднократно их оставляли неподвижно стоять на плацу, заложив руки за голову, с девяти вечера до середины следующего дня.

Карантин. Бесконечные очереди около маленькой уборной, когда судороги переворачивают все внутренности. Три минуты в туалете, а затем вон — палки, тяжелые, как гири, кулаки и кованые сапоги не дадут задержаться. Но почти все заключенные страдают расстройством желудка, поэтому вновь в очередь, где стоят несколько сотен больных. И опять три минуты, кулаки, палки.

Карантин. Спорт по-эсэсовски. Группами по десять человек заключенные бегут наперегонки босиком по острому щебню. Через несколько шагов ступни превращаются в сплошную рану. Но они бегут. Бегут из последних сил. Ведь тот, кто придет последним, получит двадцать пять ударов палкой. Здесь это называлось спортом. Бессмысленное подпрыгивание на месте с высоко поднятыми руками или прыжки по-лягушиному — тоже «спорт». Каждый вечер в лагере появляется эсэсовец, хватает одного из «лодырей», тащит его за барак и там расстреливает. Это тоже «спорт».

Карантин. Здесь слабые мрут как мухи, да и сильные не всегда выживают.

Каждый вечер четверка друзей собиралась вместе. Они рассказывали друг другу обо всем виденном за день. Росла ненависть. Они не переставали думать о побеге. Приближался их черед. Ведь в карантине никто не задерживался дольше восьми недель. Скоро их переведут в главный лагерь. Они будут ходить с командами на работу. А там, может быть, удастся бежать. Они не упустят возможности. Им ничто не помешает.

 

Глава 2. ПУТЬ В ОСВЕНЦИМ

В солнечный, но холодный день из ворот карантина вышло около двухсот человек. Здесь был и Тадеуш с друзьями. Подтянув животы, выпятив грудь, они быстро шагали, весело подталкивая друг друга. Эсэсовцам не было нужды подгонять дружную четверку. Ведь они вырвались из Биркенау, а сейчас каждый шаг приближает их к месту, бежать откуда, как они думают, пара пустяков.

У станции Освенцим колонна пересекла железную дорогу и направилась по шоссе.

Километра через полтора впереди показалось низкое строение с двумя огромными трубами, из которых вырывались плотные клубы черного, смрадного дыма. Ветер подхватывал его и, не в силах развеять, тянул далеко к горизонту. Два ряда проволоки заключили в свои железные объятия огромную территорию. На проволоке — дощечки. «Ахтунг!» («Внимание!»), — предупреждают они. Железные ворота, а над ними надпись: «Труд освобождает».

Радость померкла, уступив место страху.

Что ждет их?

Прибывших привели на плац. Здесь никто не появлялся, и они стали осматриваться.

Между мрачными серыми зданиями бродили люди, похожие на призраки. Трудно было назвать людьми эти едва прикрытые лохмотьями скелеты с потухшим, отсутствующим взглядом и одинаковой шаркающей походкой. Несколько живых скелетов с воспаленными лихорадочными глазами сидели на корточках у маленькой лужицы и ложками черпали в консервные банки мутную воду, затем пили ее, втянув голову в плечи, съежившись в ожидании ударов, которые могут последовать за «проступок».

Эта безотрадная картина угнетающе подействовала на прибывших. Никто уже не радовался тому, что выбрался из карантина. Смерть, витавшая над Освенцимом, незримо тянулась к ним.

У плаца находилась кухня, там лицом к стене, с поднятыми вверх руками стояло человек двадцать. Перед кухней были вбиты три толстых черных столба с перекладинами, на которых, покачиваясь на ветру, болтались веревки. Рядом с виселицей сверкала яркими красками беседка с островерхой крышей.

По лагерю ходили эсэсовцы. Вот один толкнул в лужу нескольких заключенных, собиравших воду, и пошел дальше, не удостоив вниманием ни тех, кто неподвижно стоял у кухни, ни вновь прибывших.

К колонне подошел заключенный. Истощенный, как и все остальные, он все же выглядел лучше других, так как глаза его еще не потеряли живой блеск.

— Новички? — спросил он.

— А ты кто? — ответил вопросом Януш, который с молчаливого согласия четверки стал у них за старшего, так как хорошо говорил по-немецки, умел владеть собой и казаться почтительным.

— Эсэсовский шпион, кто же еще! — с такой злобой ответил незнакомец, что всякое недоверие исчезло.

— Мы из Биркенау.

— Из карантина?

— Да! Кажется, немцы так называют то место.

— Я тоже там побывал. Не очень сладко, но все же лучше, чем здесь.

— А здесь ты давно?

— Почти три месяца. Рекорд? Слыхали, наверное, их лозунг: «кто прожил больше трех месяцев — тот вор». Ну, так это я и есть вор. Иначе давно бы уже умер. Думаю, что продержусь еще пару месяцев, ,а может, и больше. Дожить бы до того дня, когда они получат за все.

— Но как тебе удалось? — спросил Януш и посмотрел на призраки, бродящие по лагерю.

— Что удалось? Не стать таким, как они? — он пожал плечами. — Наверное, я хитрее их или выносливей. Ведь я еще работаю. Сейчас получил освобождение на четыре дня. Натер сваями плечи. Я переношу бетонные сваи, — пояснил он,эсэсовец осмотрел и дал освобождение на четыре дня. Видно, еще не совсем выдохся, иначе пустили бы в расход. Завтра опять пойду с рабочей командой. А те, что бродят там, — сказал он, — это «мусульмане», они ожидают отбора.

— «Мусульмане»? Отбора? — одновременно спросили Тадеуш и Януш.

Новички плотной стеной окружили беседовавших, стараясь не пропустить ни слова. К счастью, эсэсовцы, время от времени появлявшиеся на плацу, не обращали внимания на то, что прибывших знакомят с лагерными порядками.

— «Мусульмане» — так на лагерном жаргоне называют обреченных на смерть. Здесь работают до тех пор, пока есть силы. Не сможешь утром встать и выйти на работу-это конец. Тогда направляют в «лазарет». Страшно смотреть на скелеты, обтянутые кожей, с непомерно большими суставами! Скелеты, на которых нет ни грамма мышц. В «лазарете» проводят отбор, и тех, кто уже не может работать, — ликвидируют.

— Расстреливают?

— Их ждет расстрел, укол фенола в сердце или газовая камера. Убийство здесь вроде спорта. Убивают разными способами, иначе им было бы слишком скучно. При крематории есть две газовые камеры, говорят, что на заброшенных хуторах в Биркенау стали работать еще две. А «мусульмане» — это живые мертвецы. Они уже ни о чем не думают, даже о своей судьбе.

— А за что наказаны вон те, у стены? — спросил кто-то.

— Их номера назвали сегодня на утренней поверке.

— Ну и что ж?

— Вы так мало знаете об Освенциме? Зачем эсэсовцы вызывают? Сегодня их убьют. Расстреляют или повесят. Скорее всего расстреляют. Их много, и эсэсовцам надоест вешать.

— Но за что же? Что они сделали?

— Да просто так. Что они могут сделать? Из их блока кто-то бежал. За это эсэсовцы расстреливают первых попавшихся. Не стоит строить иллюзий. В карантине бьют, издеваются, морят голодом. А здесь все кончается убийством. Палачи соревнуются, кто больше убьет.

Друзья переглянулись. Их собеседник засмеялся.

— Что? Тоже о побеге думаете? Через это прошли все, — вздохнул он. — Не хотите, чтобы за ваш побег расплачивались другие? Для них, — кивнул он в сторону стоявших у стенки, — не велика разница, когда они умрут — сегодня или позже. Их интересует, удался ли побег. Обидно, если нет. Ведь тогда они погибнут зря. Если думаете бежать, тщательно подготовьтесь, взвесьте каждую мелочь. Нельзя бросаться наобум. Не мало было умных ребят, было много хитрых, искусных побегов, но удались лишь немногие. Горе вам, если вас схватят. Эсэсовцы очень изобретательны на пытки. Вы, наверное, это и сами знаете. Хотите бежать — подумайте о своих родных. Их нужно предупредить, иначе шкопы притащат их сюда вместо вас.

Януш, Тадеуш, Генек и Казимир молча переглядывались.

— И все же должен быть верный способ, — сказал Генек, заскрипев зубами.

— Конечно. Время от времени побеги удаются. И тогда радуются все заключенные, несмотря на неминуемые расстрелы. Главное при побеге — иметь помощь с воли. Иначе куда денешься? Да и родных кто-то предупредить должен.

— Помощь с воли? — уныло переспросил Януш. — Это невозможно!

— Нет, возможно. Если у вас хватит сил пробыть здесь несколько месяцев, то вы станете изобретательными и невозможное станет возможным. Сами убедитесь. Ну, я пошел. Сюда идет эсэсовец. Наверное, заинтересовался, о чем мы тут разговариваем. Постарайтесь попасть на работу в каменный карьер. Там есть гражданские, и некоторым из них можно доверять. Но будьте осторожны. Среди них есть и сволочи, которые за великое счастье почитают лизать зады немцам.

Он ушел, а две сотни новичков остались на плацу. Все, что рассказал старожил, шепотом передавалось тем, кто стоял далеко и не слышал беседы сам. С тоской смотрели они на спины стоявших у стены и на бродящих как тени «мусульман». Не такая ли участь ждет и их через два три месяца?. .

— Надо думать о побеге, — буркнул Генек.

Наступил вечер. На плац вышла команда музыкантов и выстроилась у ворот. Над землей поднялся легкий туман. Лучи прожекторов без труда пробивали его. Мелодия быстрого марша, неясные фигуры, выплывающие из тумана, придавали лагерю еще более страшный, угрожающий вид.

Двести человек все еще стояли и ждали, когда эсэсовцы займутся ими. Ждали и те, кто стоял с затекшими руками у стены.

В воротах появилась первая рабочая команда, глухо отбивали такт деревянные ботинки. Нарушить ритм нельзя. Кнут быстро найдет того, кто сбился. Команды строились на плацу, тесня новичков к самым воротам. Бесконечный строй пленников, разбитых на группы по сто человек. Люди стоят не шелохнувшись. Изредка в толпе слышится шепот, прерываемый громким окриком: «Молчать!» Построение длилось более часа. Оркестр играл без передышки. Никогда еще ни один марш не звучал одновременно так бодро и трагично.

— Что здесь будет? — шепотом спросил Януш у стоявших рядом.

— Вечерняя поверка.

— А почему не начинают?

— Ждут штрафную команду. Так заведено.

— Молчать! Крематорские крысы!

Прошло еще полчаса.

Потом новички увидели такое, что у них волосы встали дыбом. Этого никогда не забыть.

В воротах показалась группа людей. Впереди, согнувшись чуть не до земли, двадцать человек тянули тяжелую повозку. Рядом с ними шел капо, то и дело подгоняя несчастных кнутом. Но они не реагировали на удары. Видимо, притерпелись к боли, сжились с ней, как сжились с огромной телегой, громыхающей железными колесами. На ней лежало тридцать трупов с открытыми глазами и искаженными мукой лицами, в разорванной. запачканной кровью одежде. На телах-следы собачьих клыков и пуль. Януш и его друзья еще не знали, что эту телегу называли здесь «мясной лавкой». На ней лежали те, кто умер от непосильного труда или был затравлен собаками за то, что, по мнению эсэсовцев, недостаточно проворно работал. Здесь же лежали и убитые «при попытке к бегству», хотя всякому было ясно, что эти скелеты не могли не только бежать, но даже и думать о побеге. Мертвых везли и на тачках, следовавших за «мясной лавкой». Здесь лежали те, кто не выдержал темпа в пути, упал и был застрелен на месте или растерзан собаками. Тачки толкали заключенные с суровыми, ожесточенными лицами. Как они ненавидели немцев, эсэсовцев, капо, собак, рабский труд и мертвецов, отнимавших у них остатки сил! Ненавидели и самих себя за то, что цеплялись за эту страшную, скотскую жизнь, за то, что не хватало мужества покончить со всем, бросившись на колючую проволоку.

За мертвыми шла колонна истерзанных штрафников. Недаром поднимался вечерами туман в Освенциме. Видимо, сам бог не мог смотреть на эту страшную картину. Штрафники нетвердо ступали по острому гравию босыми окровавленными ногами, поддерживая под руку ослабевших товарищей. Свистели кнуты, сыпались кулачные удары, удары эсэсовских сапог. А они шли, шли, как в бреду, с пепельно-серыми, обветренными лицами, с опущенными головами, шли, несмотря ни на что.

— Боже мой, — прошептал Януш в ужасе. — Это чудовищно!

— Смотри, — ответил ему Генек. — Нельзя терять мужества, запоминай. Мы должны отомстить за все.

— Что с ними будет? — спросил Януш.

— Они уйдут в одиннадцатый блок. Без воды и пищи. А утром снова на работу.

— Невероятно!

— Того, кто утром не встанет, расстреляют.

— На сколько же их хватит?

— В штрафную команду посылают от трех дней до шести недель. Выдерживают четыре-пять дней. Штрафники обречены. Их ждет неминуемая смерть, от которой может избавить только чудо.

Штрафники заняли свое место в общем строю. Мертвых сняли с повозок и положили рядом с шеренгой, которая пошатывалась при каждом дуновении ветра. Число заключенных должно сойтись. После проверки трупы оттащат в сторону. Утром рабочие команды пополнят, все начнется сначала. Поверка продолжалась полтора часа. Туман сгустился. Похолодало. Плац опустел, остались только мертвые да несколько эсэсовцев. Уборщики из похоронной команды займутся трупами. Один из эсэсовцев крикнул что-то стоявшим у стены. Несчастные опустили руки повернулись лицом к палачам. Собаки подняли лай, они, как и их хозяева, жаждали крови. Сквозь окрашенный прожекторами желтый туман было видно, как обреченные строились по двое. Их убийцы беззаботно болтали, изредка грубо покрикивая на тех, кого вели на смерть. Устало, но без страха люди шли вперед. Наверно, потому, что здесь смерть была освобождением от мук. Через несколько минут прозвучали приглушенные туманом страшные залпы. Из ворот вышли десять заключенных, тянувших за собой пустую телегу. Они направились к месту расстрела. То была команда, обслуживающая крематорий.

Только теперь эсэсовцы сделали вид, что увидели едва державшихся на ногах новичков. Десяток немцев и несколько уголовников с ненавистными зелеными треугольниками подошли к толпе.

— Черт возьми! А эти откуда взялись? Кто вас прислал сюда? Или вы добровольно явились провести здесь свой отпуск? — острили немцы. «Зеленые» угодливо хихикали.

— Ну, что молчите? Языки проглотили? Можно помочь!

Прибывшие стояли опустив головы. Януш дрожал от ненависти. Он видел садистские улыбки и руки, сжимавшие кнуты и дубинки. Нет сомнения: в программу входит избиение прибывших.

Надо сдержаться. Сломить гордость. Надо выдержать ради побега. Надо притвориться.

— Мы глупые, грязные поляки, господин шарфюрер СC, — произнес он громко.

— Правильно, — заулыбался тот. — В Биркенау вас кое-чему научили, а твои приятели тоже знают, кто они?

— Да, господин, шарфюрер CС. мои товарищи тоже знают, что они грязные поляки, — сказал Януш, сгорая от стыда за свой мерзкий поступок. Но то, что он сделал, было нужно для спасения товарищей.

— Где ты научился говорить по-немецки?

— В школе, господин шарфюрер СС, — ответил Януш. — Я так высоко ценил немецкую культуру, что счел необходимым выучить немецкий язык, — продолжал он с вызовом, но замолчал, испугавшись, что зашел слишком далеко. Воцарилась напряженная тишина. Но эсэсовец не понял иронии. Ежедневные убийства притупили его ум.

— Гут, — милостиво кивнул он головой. — Как твоя фамилия?

Такой вопрос, несмотря на благодушный тон, мог означать смертный приговор. Но на груди четко виднелся номер. Выхода не было.

— Януш Тадинский, — ответил он.

— Гут, — еще раз сказал немец. — Всем в блок номер восемнадцать, а ты, Тадинский, явишься к старшему по блоку. Читать и писать умеешь?

Таких вопросов в плену ему еще не задавали. Но лгать не имело смысла: ведь в деле есть подробная справка.

— Умею, господин шарфюрер СС.

— Можешь стать писарем, если хочешь. Скажи об этом старшему по блоку Юпу Рихтеру. Ему нужен хороший писарь.

Януш готов был ответить отрицательно. В карантине тоже были писари. Они вели учет умерших. Заключенные ненавидели их так же, как капо и остальную банду.

— Соглашайся, глупец, — шепнул ему Тадеуш, — ты сможешь нам помочь.

— Я согласен, господин шарфюрер СС, — ответил Януш.

— Марш по местам! — раздалась команда.

Бандиты с зелеными треугольниками защелкали кнутами, но никого не тронули без приказа эсэсовца. Янушу показалось, что его ответы ошеломили всю шайку. Так оно и было на самом деле.

Позже они не р. аз видели, как встречаются новые партии: не менее трети новичков расстаются с жизнью на плацу.

Юп Рихтер — человек с бычьей шеей и квадратным лысым черепом (вылитый немец с карикатуры) — неприветливо и испытующе посмотрел на Януша. Его беспокоило покровительство шарфюрера СС этому поляку.

— На кой черт мне писарь, у меня уже есть один! — заорал он.

— Не знаю. Господин шарфюрер сказал, что я должен явиться к вам, — ответил Януш.

— Правда, мой писарь умеет все, кроме писанины, и списки у него никогда не бывают в порядке, а в воскресенье как раз уходит команда. И если хоть один не окажется на месте — отвечать мне. Раз. а два мне уже приходилось красть в соседнем блоке мертвецов, чтобы сошлось количество. А ты и впрямь справишься? — поинтересовался Юп.

— Разве это так сложно? — ответил Януш.

— Я не здорово разбираюсь! — признался Юп. — Хорошо, я возьму тебя. А старого писаря отошлю к заключенным. Он последнее время стал зазнаваться. Направь его сразу же в строительную команду. Интересно, сколько он там протянет. Подожди здесь, я сейчас вернусь.

Прошло десять минут. Каморка Юна была отделена от общего помещения деревянной перегородкой. Здесь стояли сравнительно чистая кровать, стол с двумя стульями. На грязном столе — ящик с картотекой, журнал, чернильница с воткнутой в нее ручкой, старая промокашка со следами тысячекратного применения. На стенах — картинки. В глаза бросилась непристойная фотография жирной голой женщины с отвислыми грудями, с чувственным ртом развратницы. Януш вспомнил нежную, хрупкую Геню, вдвойне чистую без одежды.

Появился Юп.

— Мировая баба! — осклабился он. — Моя! Я убил ее, застав с другим. За это попал в Заксенхаузен, а оттуда — сюда. Эсэсовцы оставили мне фотографию. Отличная была баба… Вкусная, стерва!

Януша передернуло. Так вот каков его новый шеф! Но Тадеуш прав. Место писаря открывает широкие возможности, и надо воспользоваться ими.

Юп Рихтер сел за стол.

— Мне здесь недостает только бабы. Хотя для такого ловкого парня, как я, найдется выход… Тебя как зовут?

— Тадинский. Януш Тадинский.

— А ты действительно справишься со всеми этими бумагами? Садись! Старший по блоку и писарь должны быть друзьями. На каждого вновь прибывшего надо заводить карточку. Карточки мертвых убирают из картотеки, как только похоронная команда разделается с трупами, а фамилии мертвецов перепишут в этот регистр. Количество карточек должно совпадать с количеством людей в блоке. А их здесь больше тысячи. Неужели справишься?

— И это все? — спросил Януш, подумав, что на такую «работу» уйдет не больше часа в день.

— Больше писарю нечего делать, — сказал Юп, вытащил ручку из чернильницы и начал вертеть ее в руке. На стол упала большая черная капля.

— Да садись же, — продолжал он и, когда Януш сел, добавил: — У меня есть полбуханки хлеба. Хочешь есть?

— Конечно, хочу, — не выдержал Януш, стыдясь своей жадности. Он взял хлеб, посмотрел на него голодными глазами и спрятал под рубашку.

— Почему же ты не ешь?

— У меня есть товарищи.

— Забудь здесь о товарищах. Думай лишь о себе.

— У меня есть товарищи, — упрямо повторил Януш.

— Хочешь сигарету?

«Ему что-то от меня нужно, — подумал Януш. — Старшие по блоку такими не бывают. Все они садисты, убийство для них — развлечение. И Юп не отличается от остального лагерного начальства, но почему-то старается казаться иным».

Януш взял сигарету и с жадностью прикурил от зажженной Рихтером спички. Глубоко затянулся и закашлялся. На глазах выступили слезы. Когда он курил последний раз?

— Я не очень хорошо разбираюсь в бумагах, — продолжал тараторить Юп. — Ежедневно нужно комплектовать рабочие команды и всегда точно знать, кто где работает. Это очень сложно.

— Ты хочешь, чтобы я делал это вместо тебя? — спросил Януш, которому стало ясно, почему тот лебезил перед ним.

Юп повертел ручку и бросил ее.

— Да, — признался он.

— А что же ты сам тогда будешь делать?

— Ты думаешь, у меня мало дел? Регулярно надо ходить в одиннадцатый блок, в блок смерти. Ты еще услышишь о нем. Будешь хорошо работать — я возьму тебя с собой. Сам посмотришь разочек. Во всем Освенциме никто лучше меня не орудует дубинкой. Потом еще сжигание трупов в лесу под Биркенау. Это пока тайна. Там работает только проверенный персонал. Выгодное дельце. Нам дают водку и сигареты. Может быть, и ты хочешь? Скоро построят четыре новых крематория…

— Четыре новых крематория? — переспросил Януш.

— Да, в Биркенау. Временные крематории не справляются с проклятыми евреями. Газовая камера вмещает одновременно три тысячи человек, а крематории рассчитаны лишь на шесть-десять тысяч трупов в день. Сейчас в газовые камеры посылают только евреев и поляков. Новые крематории должны быть готовы к первому января следующего года. Тогда сюда начнут присылать евреев со всей Европы. Вот будет потеха смотреть, как подыхают эти выродки. Черт возьми, ты тоже сможешь развлечься…

— Я все приведу здесь в порядок, — прервал Януш его восторженный рассказ, опасаясь, что не в силах будет сдержаться. — Я заведу двойной учет: один — общий, а второй — по командам. Тогда мы в любую минуту можем сказать, кто где находится.

— Здорово! Но ведь это чертовски трудная работа, — ахнул Юп, на которого предложение Януша произвело огромное впечатление.

— Конечно, — подтвердил Януш серьезным тоном. — Поэтому я хочу поставить одно условие.

— Никаких условий, — поспешно прервал его Юп. — Время от времени я буду давать тебе хлеб. Возможно, добуду для тебя бабу. На большее не рассчитывай.

— Мне хотелось бы самому подбирать людей в команды.

— И все? — с облегчением спросил Юп, а потом недоверчиво поинтересовался: — А почему? .

— У меня здесь три друга. Мы прибыли в одном эшелоне из Варшавы, вместе были в Биркенау. И я хочу позаботиться о них.

— В какую команду ты хочешь их зачислить?

— В каменный карьер.

— Чтобы удрать?

— Чтобы работать.

— Почему именно в карьер? Там очень тяжело. Не легче, чем на строительстве в Биркенау.

— Им нравится свежий воздух, — отшутился Януш.

— Хорошо. Сбежать оттуда не удастся. Карьер в границах большого сторожевого пояса.

— Какого пояса?

— Ты что — младенец? Сторожевые вышки и проволочные заграждения с током

— это первый пояс. Второй, или главный, сторожевой пояс — примерно в километре от лагеря. Там посты через каждые сто метров. В случае побега цепь по тревоге замыкается, и тогда уж ни одна сволочь не проскочит.

Януш насторожился. Новые осложнения. Ничего, у него хватит времени для размышлений. Писарям живется легче. Надо прислушиваться к разговорам и мотать на ус, заботиться о товарищах. Тогда можно придумать верный план побега.

— Завтра новичков тоже направлять на работу?

— Конечно. Подъем в половине пятого, утренняя поверка — и на работу. Всех новичков пошли в карьер. Утром перепиши их, а сейчас спать. Хочешь, сюда принесут соломенный матрац? Но ты можешь спать и с персоналом блока.

— Я пойду к своим ребятам, — ответил Януш.

— Они убьют тебя там. Черт возьми! Нас боятся как чумы, но и ненавидят смертельно.

— Это уж моя забота. Куда направили новых?

— В отсек А, на втором этаже, — быстро пояснил Юп.

— Я тебе еще нужен?

— Н-нет… утром придешь на поверку со всеми вместе, но станешь рядом со мной. Писарю не положено стоять с этим сбродом. Иди спать.

— Хорошо.

Новички разместились на втором этаже вместе с сотней «старожилов». Легли прямо на пол, на соломе, прикрывшись тонкими одеялами. Нестерпимо воняло. Заключенных донимали вши, которых и в Биркенау хват. ало.

При появлении Януша кто-то предостерегающе прошептал: «Писарь», и разговоры прекратились. Враждебно и со страхом смотрели теперь на него те, кого он считал товарищами.

— Вы что? — набросился он. — Решили, что я переметнулся на их сторону и начну вас мучить? Я стал писарем, чтобы помочь вам. Если бы я не согласился, назначили бы другого, который издевался бы над вами. Теперь я буду составлять списки рабочих команд. Все ваши просьбы выслушаю завтра вечером и сделаю все, что в моих силах.

Казимир, Генек и Тадеуш находились в углу. Там же они заняли место для Януша.

— Ты прав, Тадеуш, — сказал, подойдя к ним, Януш. — Хорошо, что я стал писарем. Ночью расскажу вам новости. Когда выключат свет?

— Кажется, сейчас.

— Я принес немного хлеба.

Януш лег рядом с друзьями, подняв вверх худое лицо с обтянутыми кожей скулами и острым костлявым подбородком. Только карие глаза излучали неиссякаемую энергию. Тощие тела друзей придвинулись к нему ближе.

— Ты говоришь, что поможешь нам, составляя списки команд? — спросил один из заключенных.

— Да, если удастся. Куда тебя направить?

— Я хочу пойти к женщинам!

— К каким женщинам?

— Здесь, в Освенциме, за каменной стеной несколько женских блоков. Женщин скоро переведут в Биркенау, тут они временно.

— Зачем тебе женщины? По твоему виду не скажешь, что у тебя есть силы возиться с ними, — иронически заметил кто-то.

— Я ксендз, — прозвучало в ответ.

На соломе приглушенно рассмеялись:

— Их преподобие всегда тянет к женщинам. Представляете, что они проделывают со своими прихожанками, если и здесь не могут обойтись без них.

— Докажи, что ты ксендз — попросил Януш.

— Я действительно ксендз, но доказать не могу. В 1939 году немцы изнасиловали в моей церкви двести женщин. Меня заперли в ризнице, и я слышал крики несчастных. Немцы убили бы меня, свершив свое гнусное дело. Но я выломал раму и убежал, переодевшись в мирскую одежду. Издали я смотрел, как горели церковь и мой дом. Я ушел к партизанам-коммунистам, да простит меня бог.

— За что?

— За то, что я ушел к коммунистам. Они безбожники.

— И все же ты пошел к ним?!

— Я решил, что они не так страшны, как нацисты. Я пошел к ним, потому что… Потому что у коммунистов есть вера и цель. Они хотят установить порядок. А нацисты — это хаос, кровь, насилие, преступления. Да простит меня бог, но в душе я заключил перемирие с коммунистами. Потом я, конечно, опять буду бороться с ними, если доживу. Но если советские солдаты освободят нас, то я буду кричать от радости, приветствуя их, как самый фанатичный коммунист.

— Но как же убедиться, что ты на самом деле ксендз?

— Он ксендз, — раздался голос.

— Или отпетый комедиант. Ведь шкопы тоже знают, кто он. Его держат в штрафной команде.

— В штрафной? — недоверчиво спросил Януш. — Среди тех смертников, которые с таким трудом добрались до лагерных ворот?

— Да, я со штрафниками. Уже два месяца. Правда, мне дают пищу и разрешают спать здесь, а не в бункере. Мне легче, чем остальным. Бог помогает мне.

— Ты даже не прочь отправиться к женщинам, — послышалось в темноте. — У них ты, наверное, будешь чувствовать себя еще лучше. Это не то, что толкать телегу с трупами.

— Я не прошу посылать меня туда ежедневно, — быстро проговорил ксендз. — Я должен быть там один раз в три-четыре недели. В женский лагерь постоянно направляют монтеров, каменщиков или слесарей. Нельзя ли и меня направить вместе с ними? Я могу работать каменщиком. Когда-то я помогал своим прихожанам.

Лицо говорящего еле виднелось в темноте. Изредка в окна врывался луч прожектора, освещая холодным желтым светом людей, лежавших на соломе, как скот. Большинство из них уже спали. Остальные молча прислушивались к разговору.

— Как тебя звать?

— Мариан Влеклинский.

Януш допускал, что его собеседник мог лгать и придумал рассказанную историю, чтобы попасть в женский лагерь с грязными намерениями.

— Я должен убедиться, что ты говоришь правду, — сказал он.

— Пусть скажет что-нибудь по-латыни, — предложил Тадеуш.

— Верно! Латынь знаешь?

— Credo in unum Deum, patrem omnipotentem

.

Голос звучал с удивительной чистотой и ясностью, глаза светились. Он продолжал говорить как в экстазе. Все молча слушали — католики, протестанты, евреи, ортодоксы, неверующие. Всех захватил его голос, звучавший в этом вонючем и вшивом бараке как призыв другого мира, как символ освобождения, как маяк света, подобный звезде Бетлема, как надежда на победу сил добра над силами зла.

— Он действительно ксендз. Он прочел «Верую». А вы сами все еще верите, отец? — спросил Тадеуш.

— Да, — ответил ксендз твердо. — Я еще верю.

— Несмотря на… Несмотря на все, что здесь творится? — раздалось в темноте.

— Да, — повторил ксендз. — Верю. Вера помогает мне жить. Человек должен цепляться за жизнь. Если я перестану верить, то не выдержу и нескольких дней. Вера придает мне силу.

— Спасибо, — произнес Тадеуш. — Карантин. Расстрел, свидетелями которого мы сегодня были. Штрафная команда. От всего этого я пришел в отчаяние. Спасибо вам, отец. Вы вновь вернули мне веру.

— А я верю в социализм, — сказал кто-то в темноте. — Я верю в то, что все люди вместе будут строить свободный мир, когда кончится эта проклятая война и нацистское чудовище будет раздавлено.

— Очень хорошо, — ответил Мариан. — Здесь я многое понял. Истин не мало, и одна не исключает другую. Очень хорошо, что вы верите в свою истину, считая ее единственно справедливой. Моя вера — бог, ваша — социализм. Одни верят в гуманизм, другие — в разум. В сущности, если разобраться, все веры могут оказаться одинаковыми. Ведь в основе их всех лежит вера в торжество справедливости и наказание зла, в победу света над тьмой.

— Так зачем тебе нужно попасть в женский лагерь? — положил Януш конец разговорам, которые начали уже выводить его из себя. Он верил в Геню и маленького Януша, в них он видел свое счастье, к ним он стремился, когда строил планы побега. Жажда быть с ними рядом была сильнее жажды свободы.

— Женщинам нужен священник. Они страдают сильнее, чем мужчины, — ответил Мариан. — Я был у них однажды и видел, как издеваются над ними. У эсэсовцев много способов сломить их физически и унизить морально. В тот раз они выстроили тысячи две женщин и сказали, что им нужно двести добровольцев, желающих ехать в Россию на работу… в солдатский бордель.

— Мерзавцы, — прошептал Януш, вспомнив угрозу Циммермана отправить Геню в Смоленск.

— Добровольцев, конечно, не нашлось, — произнес кто-то резко. — Любая полька предпочтет тысячу раз умереть, чем…

— Почти все предложили свои услуги, — громко сказал Мариан. — Вот тогда-то я понял, как велики их страдания. Конечно, каждая из них предпочла бы смерть позору. Но то, чему они подвергались в лагере, страшнее смерти. Добровольцами оказались тысяча восемьсот измученных женщин с бритыми наголо головами, с выбитыми зубами. Женщины, худые, как щепки, страшные, как привидения. Отказались лишь те, кто недавно попал в лагерь. В их глазах еще светилась жизнь, голод пока не обезобразил их тела.

— А ты все же интересуешься женским телом, ваше преосвященство, — попытался кто-то разрядить атмосферу.

— Замолчи, — крикнул на него священник. — Верх кощунства — превращать это в шутку. Конец этой истории ужасен. Знаете, что сделали эсэсовцы? Покатываясь от смеха, они натравили на несчастных разъяренных собак, а потом, подгоняя кнутами и осыпая оскорбительными ругательствами, загнали в газовую камеру. А двести отказавшихся ехать забрали для своих подлых целей.

Мертвая тишина. Вдруг кто-то застонал во сне, отчего стало еще страшнее.

— Вот почему я должен попасть в женский лагерь, — закончил свой рассказ Мариан.

— Посмотрю, удастся ли, — сказал потрясенный Януш.

— Там я многое могу сделать, — продолжал ксендз. — Даже в неверующих можно пробудить чувство собственного достоинства. Женщины будут бодрее и увереннее, когда увидят, что не все мужчины приходят в их лагерь с мерзкими намерениями. Ведь с ними обращаются, как с животными.

— Ты хочешь сказать, что некоторые пользуются своим положением, чтобы…

— Да. Особенно капо и персонал лагеря. Они проносят хлеб. Честь женщины за кусочек хлеба! Мерзкая сделка! Если тела женщин и забудут со временем ужасы Освенцима, то в душах навечно останется позорное клеймо проститутки. Достаточно кусочка хлеба, чтобы… Вот, к примеру, наш старший по блоку Юп Рихтер. После «работы» в блоке смерти он регулярно отправляется в женский лагерь под видом каменщика или плотника. Здесь он так же жесток, как в одиннадцатом блоке. Только там он лишает свои жертвы жизни, а тут — голодных девушек невинности. Он особенно беспощаден к представительницам высших слоев общества, которые еще острее переживают унижения.

— Эсэсовцы знают об этом?

— Нет, конечно. Ведь Юп — немец. Если они узнают, что он тайком пробирается в женский лагерь и «развлекается» там с еврейками и польками, то его, наверное, пошлют в штрафную команду.

Януш вдруг вспомнил, что говорили об Освенциме партизаны, и почти беззвучно спросил:

— А правда ли, что в лагере есть движение Сопротивления? Я слышал, что здесь есть фотоаппараты и кинокамера. Неужели правда, что здесь снимают фильм?

— Да, правда. Но больше я тебе ничего не скажу.

— Не надо. Я помогу тебе. Но ты достань мне фото Рихтера в женском лагере.

— Разве ты не понимаешь, что каждая фотография может стоить жизни сотням людей? Фотографируют наиболее вопиющие факты: массовые убийства, длинные очереди голых женщин с детьми на руках перед газовой камерой, сожжение трупов. Это должен знать весь мир.

— Мне нужна фотография Рихтера, — настаивал Януш. — Он должен быть у меня в руках. Тогда я сумею сделать многое для всех вас.

— Хорошо, постараюсь достать.

— А я выполню твою просьбу, если смогу.

— Спасибо. Спокойной ночи.

— Отец, благословите меня! — попросил Тадеуш.

— С большим удовольствием, сын мой, — проговорил ксендз, благословляя Тадеуша. — Ты не понимаешь, как обрадовал меня. Значит, мое пребывание здесь имеет смысл.

Тишина. Смрад от грязных истощенных тел, изъеденных вшами. Пятна света на окнах. Тяжелое прерывистое дыхание. Громкий бред.

Януш разломил хлеб на четыре равные доли.

— Утром пойдете работать в карьер. Там есть гражданские. Смотрите в оба! — напутствовал он друзей. — Завтра вечером поговорим. Никому не доверяйте, пока не убедитесь в безопасности.

 

Глава 3. В КАРЬЕРЕ

На следующее утро их подняли в половине пятого. Ночь не принесла избавления от усталости. И во сне их мучили кошмары, лишая возможности хоть немного восстановить силы.

Заключенные, пошатываясь, с трудом раскрывая слипающиеся глаза, становились в строй. Каждый получал по кружке тепловатой и безвкусной темно-коричневой жидкости, именуемой здесь «кофе».

Юп Рихтер передал Янушу пачку замусоленных бумажек с колонками трижды перечеркнутых номеров, над которыми неразборчивыми каракулями было выведено: «похоронная команда», «дорожная команда», «строительство лагеря» и другие. Номера новичков были выписаны отдельно. Их направляли в карьер.

Поверка началась в пять. В лучах прожектора утренний туман был похож на хлопья грязной ваты, пропитанной чадом печей крематория.

На этот раз все окончилось быстрее, чем вчера вечером. В штрафную команду из восемнадцатого блока ушел только один человек — Мариан Влеклинский. В серой утренней мгле штрафники выглядели . еще ужаснее. Они тронулись в путь первыми, затем остальные команды под охраной капо и эсэсовцев с автоматами и собаками.

Играл лагерный оркестр. Звуки медных труб заглушались туманом.

Эсэсовец у ворот, заметив, что Тадеуш хромает, пообещал устроить ему «веселенькую жизнь».

— Эй ты, культяпый! С такой ногой не наработаешь. Шел бы прямо в крематорий.

В насмешливом замечании эсэсовца не слышалось угрозы, но заключенные хорошо знали цену их дружелюбия. В нем таилась наибольшая опасность.

Жизнь Тадеуша повисла на волоске. У него по спине побежали мурашки.

— Нога мне не нужна на работе, господин унтер-офицер, — ответил Тадеуш как можно беззаботнее. — Для работы у меня есть вот эти лапы! — добавил он грубоватым тоном и поднял вверх руки.

Он старался казаться как можно грубее, чтобы эсэсовец не разгадал в нем интеллигента, с которыми немцы были особенно жестоки.

— Ладно, — смилостивился эсэсовец. — Подохнешь по дороге.

В карьере друзей ждало разочарование. Шансов на побег почти не было. Промаршировав несколько километров, они оказались на открытом месте. По одну сторону находился лагерь Биркенау, где в лихорадочном темпе работали тысячи заключенных. Они строили новые бараки, после окончания постройки которых лагерь Биркенау должен вмещать двести тысяч узников.

По другую сторону тянулась совершенно открытая песчаная полоса, з,а ней начинался лес.

Рядом с Биркенау виднелись деревянные бараки, н& похожие на те конюшни, в которых жили заключенные. Там размещались эсэсовцы.

Гравий добывали в двух глубоких карьерах. Заключенные кирками отбивали породу, а потом бросали ее в грузовики, на которых работали гражданские. Карьеры разделялись насыпью высотой в несколько метров. Скаты насыпи поросли бурьяном и чертополохом. Ровная площадка сверху насыпи, шириной метра в два, использовалась заключенными как отхожее место, так как уборных в районе разработок не имелось. От скопившихся нечистот шло такое зловоние, что не только эсэсовцы, но даже их собаки не появлялись вблизи. Но о побеге отсюда мечтать — было нечего. Карабкавшиеся наверх и сидевшие на корточках на насыпи были хорошо видны со всех сторон. Карьеры усиленно охранялись. Здесь были капо, гражданская охрана, солдаты и собаки. Имелось и начальство. Надсмотрщики из гражданских были замкнуты и неприветливы, но. не досаждали заключенным. И только при приближении капо или эсэсовца они начинали орать просто так, по обязанности.

Работа в карьере была изнурительной, непосильной для изможденных людей. Генек и Казимир еще выдерживали темп, но более слабый Тадеуш выдохся сразу. С помощью друзей ему удалось избежать наказания, и все ограничилось лишь бранью.

Когда на голубом небе проглянуло сквозь туман солнышко, они уже взмокли от пота. Перерыва в работе не было. Короткие передышки по пути в «туалет» — не в счет. Отлучаться туда было опасно, так как эсэсовцы подкарауливали с автоматами.

Работали заключенные, не отдыхали и охранники. Не смолкала их брань, свистели кнуты, раздавались вопли избиваемых. Время от времени глухо звучал выстрел, которым добивали упавшего. Никто даже не оглядывался: все уже привыкли. В списки мертвых вносился новый номер с указанием фамилии, даты и часа смерти с припиской: «Убит при попытке к бегству».

В полдень новичкам раздали котелки, которые полагалось иметь при себе. На обед отводилось полчаса, но с жидким варевом из свеклы они расправились мгновенно, выпив его, как чай. Пленные сидели на дне карьера маленькими группками. Капо обедали за карьером, получив пищу посытнее. Для эсэсовцев привезли особый обед из их кухни. Они ели по очереди, чтобы кто-то из немцев постоянно находился на посту. Но все же во время обеда охрана была слабее, и заключенные могли поговорить между собой. Гражданские обедали тоже в карьере. Они сидели там по два-три человека в стороне от пленных. Недалеко от Генека и его друзей сидел один из вольнонаемных рабочих, довольно упитанный парень с большими, немного навыкате глазами и трагическим выражением лица. Около него никого не было. Заметив, что трое заключенных с любопытством поглядывают на него, он завернул что-то в бумагу и бросил им. Друзья поймали сверток. У них перехватило дыхание при виде душистого пшеничного хлеба, толстых ломтей ветчины и двух плиток шоколада. С чувством благодарности и подозрительности смотрели они на незнакомца. То, что он дал им, было для простого поляка целым сокровищем. Незнакомец с горечью улыбнулся им.

— Ешьте! — сказал он. — У меня дома этого добра хватает. Я имею счастье быть женатым на женщине, которая спит со шкопом, с офицером. Понимаете? С жирным Эрихом из тайной полиции в Кракове. Я слишком труслив, чтобы… Ешьте! Этот шкоп лопнул бы от злости, узнав, что вы едите ветчину, которой он платит за мой позор.

— Спасибо, — заикаясь от волнения, произнес Тадеуш. — Нам очень жаль, что…

— Э, бросьте! Я недостоин жалости. Раз моя жена занимается таким делом, значит, я никчемный человек… Завтра в перерыв я постараюсь опять быть поближе к вам…

— Молчать, шелудивые собаки! С наемными разговаривать запрещено.

— Как его звать? — спросил Януш, когда друзья рассказали ему обо всем вечером.

— Не знаем. Мы не решились спросить.

— Мне кажется, он заслуживает доверия, — продолжал Януш. — У него достаточно причин ненавидеть немцев. Он трус и поэтому бессилен. Нам надо разжечь его ненависть, чтобы она стала сильнее трусости. Спросите завтра, как его зовут. Узнайте, по каким документ. ам он проходит в лагерь. Здесь, конечно, есть контрольные посты. Мы должны выяснить, где они расположены. Надо разузнать подробно о большом сторожевом поясе.

— Мы уже кое-что знаем о нем. С карьера его не видно. Пояс состоит из деревянных бункеров, расположенных вокруг всего лагеря через каждые сто метров. Есть и сторожевые башни, но они не представляют собой опасности, так как с башен видны только кроны деревьев. Бежать днем невозможно — перед лесом полоса шириной метров в двести, где нет ни кустика.

— О побеге днем никто и не думает, — сказал Януш.

— А как ты собираешься удрать ночью? Ведь о каждом побеге немедленно оповещают сиреной, и тогда сторожевая цепь автоматически замыкается.

— Так вы говорите, что эсэсовцы не ходят на насыпь? — продолжал Януш.

— Нет, там даже капо не появляются. Они бегают за нуждой в свою уборную, отгороженную досками. Им положение не позволяет испражняться рядом с нами. На насыпи такая вонь — задохнешься.

— А куда отправляют машины с гравием?

— В разные места. Вокруг Биркенау строится много дорог. Гравий нужен и в новом лагере. Возят его и в эсэсовский поселок.

— Что за эсэсовский поселок?

— Около Биркенау, за проволочным заграждением, строятся бараки для эсэсовцев.

— Есть там доски?

— Уйма! Зачем тебе они? Собираешься самолет строить?

— Могли бы ребята из строительной команды швырнуть несколько досок в пустую машину?

— Пожалуй, да.

— Хорошо, — заключил Януш. — Генек, завтра ты пойдешь в строительную команду. Позаботься о досках. Тадеуш и Казимир спрячут их. Если капо или эсэсовцы будут наблюдать за вами, то бросайте гравий в машину прямо на доски. Если следить не будут, закопайте их, а при удобном случае затащите на насыпь.

— Что ты задумал?

— Пока еще сам точно не знаю. Надо самому побывать на месте, поговорить с этим рогоносцем, и если окажется, что он заслуживает доверия…

— Его зовут Стефан Яворский, а немца, любовника его жены, — Эрих Брамберг. Брамберг регулярно появляется здесь, в лагере. Он член «суда», выносящего смертные приговоры в одиннадцатом блоке, — сообщили друзья Янушу на следующий день.

— Доски достали?

— Четырех хватит?

— Надо сделать ящик, чтобы в нем могли поместиться два человека.

— Не заботишься ли ты о наших похоронах?

— Возможно, — ответил Януш. — О временных. Какие документы у Яворского?

— Удостоверение с фотокарточкой, сотней печатей со свастикой, подписями и прочее…

— Хорошо. Не упускайте Яворского из виду. Я постараюсь найти способ встретиться с ним. Юн должен помочь мне.

Шли дни. Состав команды в карьере все время менялся. Заключенные умирали, на их место пригоняли новых.

Юп был очень доволен Янушем. Теперь он мог без помех заниматься своим чудовищным увлечением — убийствами в одиннадцатом блоке, помощью при селекциях в санитарной части, работой в крематории.

Мариан Влеклинский несколько раз был в женском лагере и раздобыл для Януша фотографию Юпа Рихтера. В рваной одежде с чужим номером Юп стоял на фоне большой группы скелетоподобных униженных женщин, смотревших на него со страхом. Ценный документ! Януш всегда имел его при себе. Хотя Юп и был доволен своим писарем, содержащим всю документацию в порядке, но относился к нему с недоверием. Ведь Януш по-прежнему ночевал в блоке вместе с заключенными и сторонился начальства. Юп продолжал давать ему сигареты и лишнюю порцию хлеба, которыми Януш делился со своими друзьями. Несмотря на это, Януш чувствовал, что Юп выжидает лишь момент, чтобы схватить его за горло.

И такой момент настал. Однажды в мае Юп появился в конторке восемнадцатого блока вместе с офицером СС. Януш узнал в нем того самого эсэсовца, который в свое время назначил его писарем.

— Тадинский, — начал офицер, — я слышал о тебе не очень приятные вести.

— Обо мне, господин шарфюрер? — спокойно спросил Януш и взглянул на старшего по блоку, стоявшего, насупившись, в стороне. — От кого же вы слышали?

— От него, конечно. От кого же еще?

— Если я плохо работал, то почему господин старший по блоку сам не сделал мне ни одного замечания?

— Юн говорит, что ты все время меняешь состав команд, что ты посылаешь людей работать то в одно, то в другое место. Это верно?

— Да, господин шарфюрер. Но составление списков команд входит в обязанности старшего по блоку, а не писаря. Я это делаю по его просьбе, стремясь хоть немного помочь слишком занятому господину Рихтеру.

— О да, он очень занят, отправляя на тот свет разную сволочь, — засмеялся эсэсовец. — Юн здорово наловчился в этом деле.

— Распределяя заключенных на работу, я старался добиться наилучшего результата и оправдать оказанное мне доверие.

— Вот оно что! Объясни, Тадинский!

Януш пока не волновался. Ведь эсэсовец сам назначил его на эту должность, и Юп не может утверждать, что Януш стал писарем по недоразумению. Все обойдется хорошо, если он не допустит ошибку в объяснении своего поведения.

— Заключенных привезли сюда не для развлечения, а для работы, — начал объяснять Януш. — И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что они чувствуют себя здесь… не очень счастливыми.

— Так и должно быть, — перебил эсэсовец резко. — Они здесь для того, чтобы быстрее отправиться на тот свет.

— А я думаю, что нечего торопиться отправлять их туда, — возразил Януш.

— Пусть сначала поработают как следует. Что толку убивать их раньше времени? Надо сделать так, чтобы от них было побольше пользы. Если каждый день заставлять их делать одно и то же, то они возненавидят труд, ослабеют духовно и физически. Надо взять от них все, прежде чем отправить к праотцам…

— Ты действительно так думаешь? — спросил с недоверием офицер.

— Проверьте, была ли в нашем блоке хоть одна попытка к бегству с тех пор, как я стал писарем. Разве у нас не уменьшилась смертность? Чем вы можете быть недовольны?

В блоке действительно уменьшилась смертность и не было ни одного побега в последнее время. Это можно было объяснить отчасти случайностью, а также и тем, что Януш старался по возможности сохранять людям силы. Он посылал слабых на более легкую работу, а остальных переводил с одного участка на другой.

— Он прав, Рихтер, — сказал строго офицер. — Ты только и умеешь убивать, У тебя столько же мозга, сколько яиц у кастрированного быка.

Эсэсовец засмеялся, довольный своим сравнением. Януш рассмеялся тоже. О, как он ненавидел вульгарный юмор садистов, их пошлость, их беспощадную систему морального и физического уничтожения человека!

— Он отказался жить вместе с персоналом блока и сторонится начальства,

— зло сказал Юп.

— Что ты на это скажешь, Тадинский?

— С персоналом я действительно общаюсь мало. Я серьезно отношусь к своим обязанностям, и у меня не остается времени для посторонних разговоров,

— с достоинством ответил Януш. — Картотека и списки должны быть в идеальном порядке, и у меня на это уходит целый день.

Он говорил неправду. Работа требовала не более двух часов. Но скоро ему придется заняться изготовлением поддельных документов. Нужно, чтобы уже сейчас все привыкли к его постоянному пребыванию в конторке.

— А ночую я вместе с заключенными тоже неспроста, — продолжал Януш. — Я обязан знать все, что делается в блоке, мысли и разговоры заключенных. Мое присутствие стесняет их, и, вместо того чтобы болтать по ночам, они спят, а днем лучше работают. При мне ни один из этих мерзавцев не осмелится сказать что-либо плохое о лагерном режиме.

— Ты рассуждаешь, как заправский наци, — сказал эсэсовец. — Но но забывай, что для меня ты остаешься обыкновенным вонючим поляком и, как любой из них, можешь с успехом вылететь через трубу крематория.

— И тем не менее я хочу работать хорошо, господин шарфюрер, — почтительно проговорил Януш. — Вы, конечно, считаете, что я выполняю хотя и ответственную, но не очень утомительную работу. Но я хочу делать больше, чтобы показать свое особое отношение к лагерному начальству…

— Ты остолоп, Рихтер! — сказал офицер. — Этот поляк — круглый идиот, но, несомненно, лучший писарь лагеря. Это так же верно, как то, что ты болван. Понятно?

— Понятно, — ответил Юп, взглянув на Януша с ненавистью и тревогой.

— Так кто ты? — заорал эсэсовец на Рихтера.

— Я самый глупый осел на свете, господин шарфюрер, — покорно ответил Юп.

— Не забывай об этом и не надоедай больше с жалобами, а то сам попадешь в одиннадцатый. Запомни, этого писаря назначил я, а я знаю, что делаю.

— Слушаюсь, господин шарфюрер СС, — сник Юп.

— Извините, — произнес Януш почтительно. — Я хотел бы спросить.

— Заключенные не спрашивают! — резко оборвал эсэсовец. — Не зли меня, Тадинский, не то плохо будет.

— В интересах службы, господин шарфюрер, — не сдавался Януш. — Этим бандитам дают одежду и питание. Надо выжать из них все на работе…

— Ну и дальше?

— Ежедневно я посылаю тысячу людей на строительство лагеря, в похоронную команду, в каменный карьер и на другие участки, не имея ни малейшего представления о характере работы. Мне хотелось бы самому побывать на местах, поговорить там с капо, с гражданским персоналом. Узнать, как работают заключенные из нашего блока, нет ли лодырей. Тогда я смогу лучше комплектовать команды.

— Вот это усердие! — воскликнул офицер. — Не думаешь ли ты заработать себе привилегии?

— О, мне не нужно никаких привилегий, господин шарфюрер!

— Ладно. Можешь посещать места работ, но вместе с Рихтером. И не чаще раза в неделю. Рихтер ответит своей головой, если ты удерешь.

— Ну разве я могу убежать, госпoдин шарфюрер?! — почтительно воскликнул Януш, подняв руки вверх в знак своего смирения.

— Черт возьми! Что у вас за вид? Что случилось? — встретил Януш вечером своих друзей.

— Транспорт с евреями, — прошептал Тадеуш. — Он прибыл на станцию Биркенау. Тысячи евреев вышли из вагонов. Их заставили сдать все вещи, кроме одежды, которая была на них. Погрузили в машины и повезли в пес. Мимо нас прошли грузовики, битком набитые евреями; Там были мужчины, женщины, дети… Вещи собрала специальная команда и отправила их в бараки за квадратным строением. Эти бараки называют здесь «Канадой». В ней не меньше богатств, чем в настоящей Канаде. Часы, золото, деньги, меха… Там все сортируют…

— А что стало с теми… в машинах?

— Машины через некоторое время прошли обратно. Мы были на насыпи и видели, что они доверху были исполнены одеждой — мужской, женской, детской. Людей убили в лесу, Януш!

— Надо разузнать об этом подробнее. Мы должны собрать возможно больше сведений. Нам надо знать все, что творится здесь, в Освенциме, раскрыть все тайны, все преступления.

— Ты говоришь так, будто собираешься вскоре выбраться отсюда, — сказал Генек.

— Когда? Не знаю, но от побега не отказываюсь. Сколько у вас там досок? На ящик хватит?

— Пожалуй, хватит. Главное, никто ничего не заметил. У каждого облюбовано свое местечко на насыпи. Вот мы и спрятали доски там, под своей «персональной уборной».

— Теперь дело за гвоздями и молотком.

— У тебя уже есть определенный план, Януш?

— План? Теперь, кажется, есть. Эсэсовцы останутся в дураках. Но требуется длительная подготовка. Может быть, нам придется ждать год. Мне надо поговорить с этим Стефаном Яворским. Без него ничего не выйдет. Скажите ему завтра, что я хочу его видеть. Я приду в карьер вместе с Рихтером, он ни слова не понимает по-польски. Завтра я должен поговорить с Яворским. Предупредите его, что мне можно верить…

— Как ты думаешь все устроить, Януш?

— Не хочу вас обнадеживать, друзья. Все зависит от Яворского, и он должен помочь нам, хотя это может стоить ему жизни. Согласится ли он? В случае провала он погибнет вместе с нами. Я надеюсь только на то, что он крайне ожесточен и решится насолить покрепче немцам. Помощь в побеге четверым заключенным — дело немалое…

— Вы Стефан Яворский?

— Да.

— Эта свинья ни слова не понимает по-польски. Я — Януш Тадинский. Друзья, наверное, говорили вам обо мне?

— Да. Из разговора с ними я понял, что вам что-то нужно от меня.

— Верно, — ответил Януш спокойно. — Нам нужна ваша помощь в побеге.

— Я так и думал, — ответил Стефан, показавшийся Янушу не таким трусливым, как говорили товарищи. — Чем конкретно я могу помочь? Обещаю, что ни одна живая душа не узнает о нашем разговоре. Вот только сомневаюсь, смогу ли я…

— Мой план очень прост, но вы должны знать его досконально. Тогда он удастся наверняка. Эсэсовцы не смогут помешать нам. Подготовка будет длительной. Нужны недели, а может быть, месяцы. Надо достать карту местности.

— Какой?

— Я не могу сказать названия при этой сволочи. Мне нужна карта или план района лагеря. Затем удостоверение.

— Какое?

— По которому вы проходите сюда. Нет ли среди вас больных, которые сейчас не ходят на работу?

— Конечно, есть.

— Возьмите у кого-нибудь из них удостоверение и передайте Тадеушу, Генеку или Казимиру. Достаньте бумагу такого же цвета и формата, как удостоверение, а также вашу фотографию. Тогда…

Януш продолжал говорить быстро и убедительно. Стефан слушал, чуть отвернувшись и уставившись в землю. А перед глазами одна за другой сменялись картины: орущие эсэсовцы избивают кнутами и кулаками беззащитного заключенного, топчут его ногами; в конвульсиях корчатся тела расстрелянных… Страшные сцены, обычные для лагеря. А вот его красавица жена Ванда рядом с Эрихом. А вот и он сам, Стефан, но не теперешний, а сильный, мужественный, способный на подвиг. Вспомнилась вся его короткая жизнь. Он служил постоянной мишенью для насмешек и оскорблений зубоскалов всех мастей. Хватит! Больше никто не посмеет над ним смеяться! Никто! Ни та скотина, которая занимает его место в кровати. Ни Ванда, его красавица жена…

— Наверху, на насыпи, мы сделаем маленький бункер, — излагал свой план Януш. — В нем должны поместиться двое. Для доступа воздуха в потолке надо оставить два отверстия с трубками. Вот чертеж. Будьте осторожны. Не разбрасывайте грунт, не попадите-в луч прожектора, когда будете копать.

— Они и так нас заметят.

— Они не поймут, чем вы заняты. Вы же всегда ходите туда в уборную. Лопаты отнесете незаметно при удобном случае. Перед началом работы осторожно сдвиньте весь навоз в сторону, а потом снова сложите на место. Никому и в голову не придет искать нас под кучей дерьма.

— Ну а дальше?

— Я сделаю фальшивое удостоверение. У меня большой опыт в этом деле. Яворский предъявит его, выходя из лагеря. Уверен, что все сойдет благополучно. Потом такие же удостоверения я сделаю для вас.

— Но на документах фотографии! — высказал сомнение Тадеуш.

— Может быть, подпольная организация поможет нам в этом? — неуверенно проговорил Генек…

— Нет, — сказал Януш. — Подпольная организация тут не поможет. На карточках мы должны быть в гражданской одежде. Все будет зависеть от Яворского. Он должен побывать в наших семьях и достать старые фотографии. Одновременно он предупредит наших близких о готовящемся побеге, чтобы в нужный момент они тоже могли скрыться. Иначе шкопы приволокут их сюда вместо нас. Надо позаботиться и о том, чтобы как можно меньше людей знали о нашем замысле.

— На какое число ты намечаешь побег?

— На первое мая следующего года, — ответил Януш. — Понимаю, что срок далекий, но торопиться нельзя. Яворскому требуется время на подготовку. Мы тоже должны выполнить свой долг и разузнать все о лагере. Мы будем действовать не только во имя спасения своих собственных жизней. Наша цель — рассказать партизанам, всему миру, что здесь творится. Надо подумать и о том, чтобы не поставить под угрозу расстрела наших товарищей, если нам удастся бежать. Нельзя думать лишь о себе.

Януш произнес последние слова и поймал себя на мысли, что думает совсем другое: «Моя цель — Геня, и больше ничего. Если Циммерман выполнил свою страшную угрозу… Не думать! Не думать об этом… « Он взял себя в руки и повторил:

— У нас должна быть большая цель.

— Моя фотография есть у Анны, — сказал Казимир.

— Об этом поговорим потом. А сейчас давайте тянуть жребий — кому первому прятаться в бункере. Поднимется тревога. На поиски бросятся эсэсовцы с собаками. Замкнется большая сторожевая цепь. Будут искать день, два, три. Но когда-то бросят. Один из нас заберется на насыпь по нужде, чтобы проверить, как дела в бункере.

— Но кто же засыплет землей вторую пару?

— Ксендз, если он еще будет жив. Если нет, то найдем надежного товарища.

— Почему же не бежать сразу четверым?

— Побег может и провалиться. Вдруг собаки нападут на след. Тогда погибнут двое, а оставшиеся в живых смогут искать другой способ бегства. Если план удастся, то первая пара будет ждать в безопасном месте, которое укажет Стефан.

— Ты веришь в удачу?

— Убежден, что ни один другой план, кроме этого, не имеет шансов на успех.

— Решено, — сказал Казимир. — Я дам адрес Анны Ливерской, и пусть Стефан ей скажет… пусть скажет…

— Не спеши, — оборвал его Януш. — Посмотрим, клюнут ли эсэсовцы на поддельный документ, а потом обсудим все дальше. А вы пока позаботьтесь о гвоздях и молотке.

Со спокойным лицом, но с бешено колотящимся сердцем протянул Стефан эсэсовцу на контрольном пункте удостоверение, сделанное Янушем. Тот, бросив беглый взгляд на документ, вернул его со словами:

— В порядке! Следующий…

Стефан с облегчением вздохнул и вдруг преобразился, стал как бы выше. Расправив грудь, он как на крыльях летел вперед. Сердце билось спокойно, ритмично. Он думал о красавице жене Ванде и о проклятом Эрихе. Теперь он им покажет! Ох, как он им отомстит!

 

Глава 4. ДОКУМЕНТЫ СТЕФАНА ЯВОРСКОГО

Стефан с нетерпением ждал субботы. По субботам в Биркенау работала только половина гражданского персонала, поэтому через каждые две недели у него было два свободных дня подряд. В будни он редко встречал Брамберга. Эрих появлялся несколько раз на неделе, привозил подарки, пользовался ласками Ванды и уезжал до возвращения Стефана домой. Но в субботу и в воскресенье они встречались. Стефан с дурацким видом ждал в кухне, пока Эрих блаженствовал наверху. Потом все трое сидели за столом, на котором красовались дары шкопа: белый хлеб, мясные консервы, кофе, напитки. Наверху Эрих чувствовал себя как дома. Он вешал в шкаф свою форму и переодевался в домашний костюм, в котором казался еще толще. Он сидел в любимом кресле Стефана, сплевывая на пол или ковыряя в зубах спичкой.

Ванда, с растрепанными курчавыми волосами, восседала за столом в ярко-красном пеньюаре, обтягивающем ее соблазнительную фигуру. Ванда, не остывшая еще после кровати, греховная. Молчание так накаляло атмосферу, что немец вставал первым и коротко произносил: «Идем!» Ванда шла впереди него, не удостоив Стефана даже взглядом.

Ванда и Эрих страшно удивились, когда Стефан вдруг заговорил в субботу с немцем:

— Извините, господин Брамберг, но я хотел бы попросить вас об одном одолжении.

Спичка выпала из толстых пальцев. Стефан почувствовал, что две пары глаз в недоумении уставились на него. Он с трудом сдерживался, чтобы не выдать себя и оставаться таким, каким его привыкли видеть: трусливым, забитым, глупым обывателем. Теперь он понял, что значит быть человеком. Душа его восстала! Ему не терпелось показать жирному нахалу Эриху и своей неверной красавице жене, на что он теперь способен. Он не боится ненавистного убийцу и презирает Ванду. И как он только мог еще так недавно делить эту шлюху с толстым нацистским боровом… Но надо было сдерживаться до поры до времени, чтобы не вызвать подозрений. Он должен притвориться и униженно выпросить то, что ему надо для дела.

— Да, мой друг, я слушаю, — снисходительно усмехнулся Брамберг.

— Всякий раз, когда я остаюсь дома в субботу и воскресенье, я чувствую себя… — Стефан нарочно говорил сбивчиво, робко, отводя взор в сторону. — Я чувствую себя… не в своей тарелке. Ведь я здесь третий лишний, только мешаю вам. Ванда любит вас, господин Брамберг, и мне тяжело, что здесь, в моем доме…

Ванда встала и начала бесцельно переставлять вещи на комоде.

Стефан смотрел на улицу: на смену весне уже шло лето.

— Ну? — спросил Брамберг нетерпеливо.

— Для всех нас было бы лучше, если бы меня в эти дни не было дома. Я думаю…

— Что ты думаешь?

— Если бы у меня были документы, с которыми я мог бы ездить по стране… Я не знаю, какие… Чтобы меня не задерживала полиция. Я так мало знаю Польшу и всю жизнь мечтал попутешествовать, посмотреть большие города — Варшаву, Лодзь. Я бы уезжал в субботу рано утром и возвращался в воскресенье поздно вечером.

— Замечательно, мой друг! — воскликнул обрадованный Брамберг.

Стефан почувствовал, с каким презрением относится к нему немец, и задохнулся от ненависти. Но ничего! Придет время, и он сполна рассчитается с этой мерзкой тушей. Настанет день, и он избавится от старой личины, как теперь избавился от страха. Казимир вернул ему настоящее удостоверение, но он порвал его, а вместе с ним разорвал оковы трусости и почувствовал себя окончательно свободным. Теперь он всегда предъявлял поддельный документ, с каждым днем обретая непоколебимую уверенность в своем полном освобождении.

Голос немца слышался как бы издалека:

— Я сделаю все необходимое. Ты получишь удостоверение и сможешь беспрепятственно ездить по всей Польше. Кроме того, я дам тебе справку из тайной полиции. Никто не осмелится задержать тебя. Я очень рад, что ты все понимаешь. Мне тоже не особенно приятно появляться здесь в присутствии супруга.

— А не могли бы вы давать мне время от времени табак? — униженно клянчил Стефан. — Или еще что-нибудь, имеющее ценность на черном рынке. Ведь мне надо платить за билеты e за ночлег.

— Да, да, я все сделаю для тебя, — ответил Брамберг.

Перспектива проводить наедине с красавицей Вандой все воскресенья и субботние вечера подействовала на него возбуждающе.

— Идем, — сказал Эрих Ванде, и они заторопились в спальню.

Стефан проводил их взглядом, услышал, как скрипнула сначала четвертая, потом одиннадцатая ступенька лестницы, ведущей наверх, и посмотрел на свои руки, сжатые в кулаки. Он хитро улыбнулся, довольный достигнутым, и при мысли о том, что происходит в спальне, сплюнул.

Эрих и Ванда стояли у кровати. Немец с чувством собственника обнял хрупкую красавицу.

— Ну и ничтожество твой муженек, дорогая. Не удивительно, что ты полюбила такого сильного парня, как я, — бахвалился Брамберг, от которого разило потом.

— Принеси еще какую-нибудь красивую вещицу, — ластилась к нему Ванда, хотя у нее шкаф и так уже ломился от модной одежды и дорогого белья. На туалетном столике стояли флаконы духов, валялись карандаши для бровей и губная помада из Парижа. Хватало у нее и драгоценностей, отобранных у евреек, замученных в Освенциме.

— У тебя уже есть колье, золотые серьги, кольца с сапфирами и бриллиантами. Ты становишься жадной, дорогая. Иногда мне кажется, что ты любишь меня только за подарки.

— Не говори глупостей, Эрих, — ответила Ванда.

Теперь она уже хорошо говорила по-немецки, польский же был у нее не в ходу. Со Стефаном она совсем не разговаривала, соседей избегала.

— Я хочу быть нарядной, чтобы ты мог любоваться мной. Мне нужны золотые часики, — шептала она. — О Эрих, я буду очень, очень благодарна тебе!

Не спеша она расстегнула пеньюар и прижалась к нему, чувствуя, как в нем пробуждается зверь. Возбужденный, страшный, но беспомощный перед ее рафинированной развращенностью.

— Хорошо, принесу, — пообещал он, сдаваясь.

В воскресенье вечером, когда на улице стемнело и на небе появились звезды, Стефан сидел на кухне, не зажигая света. Он услышал, как отъехала машина Эриха, вынес из кладовой матрац и отнес его в маленькую каморку рядом с кухней. Уже несколько месяцев он не пользовался тем, что оставалось ему от немца, и спал внизу, стыдясь необходимости греться теплом, полученным в уплату за грех его распутной жены.

Он лег и задумался над планом Януша. Неожиданно отворилась дверь и к нему вошла Ванда.

— Стефан, — сказала она.

— Что? — ответил он удивленно.

— Почему ты не приходишь ко мне?

В желтоватом лунном свете она казалась удивительно красивой. Кроваво-красный пеньюар подчеркивал черноту ее волос, теплоту бронзовой кожи, волнующие формы изящной фигуры.

— Оставь меня в покое, — ответил холодно Стефан. — Я хочу спать.

— Зачем все превращать в трагедию? — продолжала она.

Теперь, потеряв Стефана, Ванда стала часто думать о нем. Ей не хватало почтительного уважения, с которым он относился к своей красавице жене, его робких нежных ласк, возвышенной любви. Все это она презирала, когда отдавалась ему без желания. Сейчас ей хотелось снова вернуть внимание мягкого и доброго Стефана. Эрих обращался с ней как господин и повелитель, грубо подчиняя своей необузданной страсти.

— Не придавай значения всей этой истории с Эрихом, — продолжала она вкрадчиво. — Надо же на что-то жить. Ты избавлен от принудительных работ в Германии, у нас есть продукты. Хватает и одежды. Всю зиму мы прожили в тепле.

— Оставь меня, — повторил Стефан устало. Он был рад, что может без волнения смотреть на ее красивую фигуру, освещенную луной.

— Когда я выходила за тебя замуж, — не унималась Ванда, — я видела, что ты образован. Я думала, что ты богат. Богатство — моя мечта. Мне хотелось иметь кольца, браслеты, дорогие духи, роскошное белье. Ты дал мне лишь прикрытую бедность. А теперь взгляни…

Она сбросила пеньюар. Драгоценности заискрились на ее бархатной коже.

— Теперь у меня есть все. Но мне недостает тебя, — прошептала Ванда. — Я хочу быть твоей дорогой женушкой, Стефан. Будем наслаждаться жизнью и смеяться по ночам над Эрихом. Пусть он платит за то, чтобы я могла быть твоей милой женой. Ты неплохо придумал с этими поездками. В твое отсутствие я смогу совсем прибрать его к рукам. Ведь он достанет все, что хочешь.

— Уходи, — решительно произнес Стефан.

Он был горд, что спокойно мог смотреть на совершенную красоту ее обнаженного тела. Теперь он видел в Ванде не живую, волнующую красавицу, а прекрасную каменную скульптуру, которой можно восхищаться, но которую можно также разбить на куски.

— Уходи, — повторил он. — Ты не дорогая женушка, а самая обыкновенная потаскуха.

Стефан отвернулся и больше не думал о ней. Его мысли были заняты планом Януша и собственным планом, который он осуществит, если побег удастся.

Ванда оделась и ушла. Он слышал, как заскрипели сначала четвертая, а потом одиннадцатая ступеньки лестницы, ведущей наверх.

 

Глава 5. «НЕБЕСНАЯ КОМАНДА»

Казимир Полчанский временно был включен в «небесную команду». Так с мрачным юмором висельников окрестили немцы заключенных из похоронной команды, которые подбирали трупы в блоках, доставляли их в крематорий и частенько сами попадали в печи, если у персонала крематория чесались руки.

Януш заставил друзей тянуть жребий — все трое питали одинаковое отвращение к работе в этой команде. Пасовал даже крепкий Генек. Одно дело — ежедневно сталкиваться лицом к лицу с ужасной смертью в различных ее проявлениях, другое — помогать переносить и сжигать трупы товарищей.

Похоронную команду все ненавидели и боялись, хотя заключенные, работавшие в ней, шли туда не по доброй воле.

Януш, получивший разрешение беспрепятственно посещать места, где работают заключенные из восемнадцатого блока, старался запомнить все, что видел. После побега он напишет о том, что творится в лагере.

Друзья накапливали силы. К их скудному рациону добавлялись сытные завтраки Стефана и дополнительные пайки, «добытые» Янушем.

Силы и выносливость крепли, так как друзья твердо верили в удачу.

Побег был намечен на первое мая 1943 года. До этой даты было еще далеко, но надежда окрыляла их — ведь впереди конец всем ужасам.

Раннее утро. Туман быстро рассеялся, но небо над Освенцимом не радовало. В нем не было жизни. Здесь не летали ни птицы, ни насекомые. Тишина, установившаяся после ухода лагерных музыкантов с плаца, казалась мертвой. Яркие солнечные лучи жгли бритые головы «мусульман», бродивших по лагерю в тщетной надежде найти воду.

Казимир и несколько заключенных, назначенных в «небесную команду», ждали остальных, занятых на работе в крематории. Казимиру было не по себе. Друзья ушли в карьер, а он должен был выполнить наказ Януша и разузнать все об одиннадцатом блоке.

Повозка для мертвецов медленно въехала в ворота лагеря, и похоронная команда в полном составе направилась к зловещему одиннадцатому блоку. Эсэсовцев с командой не было. Они предпочитали убивать, а заботу о трупах возлагали на людей «низшего сорта». За заключенными следили несколько капо. Постоянное соприкосновение с мертвыми наложило на них свой отпечаток. Они утратили присущую им склонность к садистской грубости и к кровавым расправам, терпимо относились к рабочим команды, чувствуя, что смерть в равной степени угрожает и заключенным, и им самим.

Один из капо вошел в блок через боковую дверь. Казимир молча смотрел через решетку двойных железных ворот, разделяющих десятый и одиннадцатый блоки. В одиннадцатом оказалось двадцать покойников, большинство — у стены, где совершались экзекуции. Остальных пришлось подбирать в разных местах. Один качался на виселице с упавшей на грудь головой и безжизненно повисшими руками. Мрачная картина на фоне ясного летнего неба.

В дверях появился капо.

— В карцере четверо, пошлите за ними несколько человек.

Казимир, преодолевая отвращение, шагнул вперед, помня указание Януша. Об одиннадцатом блоке ходили неясные слухи. Те, кому удалось чудом вырваться из карцеров, молчали как немые. Только застывший ужас в их глазах указывал на то, что в этом блоке происходит что-то чудовищное.

Казимир с напарником вошел в блок. В грязной конторке справа сидел эсэсовец в распахнутой рубахе. Рядом, в большом «зале» с длинным столом и стульями, заседал обычно пресловутый «военный трибунал», в работе которого принимал участие и любовник жены Стефана. Здесь выносилось до двадцати смертных приговоров в час. Немцы ухитрялись за этот же срок дать слово и обвиняемым, требуя ответа на вопрос, признают ли они себя виновными. Слово «да» или «нет» не имело никакого значения. В любом случае выносился один и тот же приговор — смертная казнь. Обвиняемыми были действительные или подозреваемые участники движения Сопротивления или партизаны из района Краков — Катовице. Их привозили в Освенцим и без регистрации в лагерных документах направляли прямо в одиннадцатый блок, где они и ждали суда. Больше недели ждать не приходилось… Смертные приговоры приводились в исполнение здесь же рядом. Приговоренных сажали в изолятор между десятым и одиннадцатым блоками. Окна, выходившие во двор, были затемнены. В десятом блоке находилась так называемая «научная лаборатория». На площади перед одиннадцатым блоком стояла виселица, за ней стена, у которой проводились экзекуции. Вначале приговоренных расстреливала специальная команда. Патронов не жалели. Потом немцы решили, что на каждого смертника хватит и одной пули. Выстрел в висок и все. Во время дождя расстреливали прямо из дверей казармы, не желая мокнуть «из-за всякой дряни».

По коридорчику налево Казимир с товарищами подошел к двери, ведущей в подвал. У Казимира мурашки побежали по спине, когда они спустились в страшное подземелье. В сером мраке он различил несколько дверей. Гнетущая тишина висела в сыром затхлом воздухе. Казимир с облегчением вздохнул, узнав, что все трупы лежали в коридоре и не надо заходить за двери с решетками. Покойники были чудовищно истощены. Видно, они умерли нелегкой смертью. Изодранная в клочья одежда, на шее — следы ногтей, под ногтями — запекшаяся кровь. Синие лица с выпученными глазами.

— Удушье, — произнес один из заключенных безразличным тоном, и слово повисло в воздухе.

— Газ? — спросил шепотом Казимир.

— Нет. В прошлом году здесь провели несколько опытов для проверки системы. Первые прошли неудачно. Заключенных выводили на улицу, исправляли недочеты и проделывали все сначала. Теперь они придумали новый способ отправлять людей на тот свет целыми группами и построили для этого специальное помещение. Побудешь подольше в этой «веселой» команде — увидишь и услышишь немало. Эти, что лежат здесь, задохнулись от недостатка воздуха. Ведь тут нет никакой вентиляции. Часто сюда загоняют по тридцать-сорок человек. Слабые не выдерживают и погибают. Бывали случаи, когда за одну ночь от удушья умирали все заключенные. Это не очень приятно, но в одиночных бункерах еще хуже.

— Что за одиночные бункеры?

— Задень кого-нибудь из эсэсовцев и узнаешь.

— Эй вы там! Хватит трепаться! Тащите отсюда эту падаль! — закричал капо.

Вдвоем таскали они невероятно легкие и страшно холодные трупы. Холод мертвецов леденил, проникая до сердца. «Надо пережить и это, — думал Казимир. — Надо рассказать людям, какова война. Как глубоко я ошибался, когда думал переждать войну в дремучих лесах, закрыв на нее глаза. Честные люди не могут стоять в стороне в час сурового испытания».

Над Казимиром язвительно посмеялись, когда он стал осторожно класть мертвеца на повозку. Обычно их швыряли, как дрова.

— Может, ты думаешь, они еще что-то чувствуют?!

Казимир поспешно вышел за железные ворота, где грузили расстрелянных, а двое вынимали из петли повешенного.

— Смотри, какой прилежный, — с иронией сказал Казимиру капо. — Чем быстрее ты выбьешься из сил, тем скорее попадешь на эту повозку.

Но Казимир не слышал его слов. Он не сводил глаз с убитых. Многочисленные следы крови на земле, на телах расстрелянных, на стене. Он вспомнил убийство евреев в лесу, расстрел односельчан на церковном кладбище. Он вспомнил немцев, уничтоженных им самим. Руки дрожали от ненависти, от желания мстить. Раньше он жаждал покоя. Он вырос и жил среди природы и знал только мир. Но теперь он стал другим и никогда не будет прежним. Он мечтал о безоблачном счастье с Анной Ливерской. Не быть такому счастью. Тень прошлого всегда будет стоять перед ним. Здесь не найти и квадратного сантиметра, не политого кровью. Он вспомнил, как жалел деревья, сваленные его отцом. Он жалел и зайцев, которых приходилось убивать, чтобы не погибнуть с голоду. А здесь не жалеют людей, жизнь человека ни в грош не ставят.

Из одиннадцатого блока пошли в десятый за трупами женщин, умерших, как значилось в учетной книге, во время хирургической операции. Нагие тела с распоротыми животами и вывалившимися внутренностями напоминали туши животных. Казимиру представилась Анна из его тревожных снов. Если когда-нибудь ей суждено стать его женой, то сможет ли он нежно ласкать ее? Не всплывут ли в памяти ужасные картины Освенцима, не превратят ли они в лед его руки?

Повозку с трупами увезли. Казимира вместе с группой заключенных направили на «Лагерную улицу» подбирать и складывать в кучу умерших «мусульман», чтобы скорее нагрузить повозку. Женские трупы были сложены по приказу начальницы у самого входа в барак. Изможденные покойницы с провалившимися ртами и выступавшими ребрами, без одежды, но с бирками, привязанными к ногам.

Подобрав всех мертвецов, «небесная команда» повезла их в крематорий, который находился за лагерем, недалеко от большой виллы коменданта. Вид крематория, наполовину уходящего в землю, невольно наводил на мысль о Дантовом аде. Два эсэсовца, охранявшие вход, беспрерывно курили. Табачный дым они явно предпочитали смраду, которым пропиталось все вокруг.

Горы трупов. С них снимали одежду (если она была) и отбрасывали в сторону. Четверо «зубодеров» просматривали рты мертвецов, обнаружив золотые зубы, выдергивали их щипцами. Эсэсовцы не отходили ни на шаг, чтобы не упустить добычу. Пять человек переносили «проконтролированные» трупы в подвал.

Черный дым, вырывавшийся из двух массивных труб крематория, закрывал голубое небо, а невыносимый запах паленых волос, горелого мяса и сожженных костей проникал в самые легкие. Такой запах будет преследовать всю жизнь.

Рядом с крематорием — горы одежды: мужской, женской, детской. Тут же обувь. Вот ею нагрузили целую машину, а запасы не уменьшились. Отдельно стояли мешки с непонятным содержимым. Казимир вопросительно посмотрел на своего напарника.

— Женские волосы, — объяснил тот. — Это остригли женщин, погибших в газовой камере. Говорят, что волосы идут на производство ткани. Ими также набивают матрацы для эсэсовцев. Тюки волос отправляют в Германию. Судя по цвету волос и по одежде, вчера опять душили газом евреев. Боюсь, что крематорские сволочи заставят нас помогать им жечь трупы.

На лестнице, ведущей в подвал, появился мужчина.

— Эй вы, лодыри! Пошли! Поможете немного. Вся мертвецкая забита мясом для крематория.

— Эти мерзавцы оставили в газовых камерах задушенных евреев, — сказал со злостью напарник Казимира. — Меня всегда пробирает дрожь, когда я туда попадаю. Так и ждешь, что они закроют за тобой дверь и угостят порцией «циклона Б».

— Поворачивайтесь побыстрее, — заорал эсэсовец. — Не то сами вылетите через трубу.

У Казимира дрожали ноги, когда он вместе с другими спускался вниз. Там было шесть печей. Две пары соединялись вытяжными трубами, а третья работала на вентиляции. Трупы подвозили к печам по рельсам на небольшой вагонетке, на которую ставили носилки. Кочергой трупы сталкивали в печи, а носилки оттаскивали назад. Удобно и практично…

— Нечего глазеть! — прикрикнули на Казимира. — У тебя еще будет возможность познакомиться с печью поближе!

Вместе с остальными Казимир вошел в мертвецкую. То, что он там увидел, не поддается описанию. Штабеля мужских, женских и детских трупов. Здесь тоже орудовал детина с щипцами в поисках золота. Несколько «парикмахеров» стригли мертвых женщин и набивали волосами мешки. Нечем было дышать. Смрад от разлагавшихся трупов и экскрементов смешался с запахом ,плесени и гнили, который так неприятно поразил Казимира в подвале одиннадцатого блока. Неужели правда, что здесь еще пахнет и «циклоном Б»?

— Что стоите? В штаны наложили? Бери эту падаль! Они не кусаются.

Смотреть на эти трупы было еще страшнее, чем на те, которые Казимир видел раньше. Они еще не потеряли человеческий облик. Евреев, схваченных в их домах, прямым сообщением доставили в лагерь, а здесь немедленно в душегубку. Вот совсем молодые женщины, созданные природой для любви и рождения детей. Казимир посмотрел на труп девушки, который он нес за ноги. Его напарник, просунув руки под мышками трупа, омерзительным жестом поглаживал холодную грудь. Казимир сдерживал тошноту.

— Как ты можешь, гадина?! — задыхаясь от ярости, произнес он. — Перестань, ублюдок!

— Брось ты! — хихикнул напарник. — Теперь ей все равно. Она была бы рада, если бы могла чувствовать.

Казимира вырвало прямо на труп.

— Ну и ну! — присвистнул циник удивленно. — А что дальше? Тебе еще и не такое предстоит. Надо привыкать.

— У меня есть буханка хлеба, — сообщил Януш друзьям. — Ваша очередь делить хлеб, ваше преподобие.

Ксендз присоединился к их группе и теперь спал тоже в их углу. Он почти не принимал участия в их разговорах и притворялся спящим, когда речь шла о побеге.

— Делите на четыре части, — сказал Казимир. — Мне не хочется есть. Я не съел даже ужин.

— Было очень трудно? — спросил Януш, поняв сразу, в чем депо.

— Нет слов, чтобы рассказать обо всем, — ответил Казимир. — Мне кажется, что я никогда не проглочу ни куска. Этот запах! От него не избавишься. Я никак не отогрею руки. Они совсем окоченели. Ни на одной бойне так не обращаются с забитым скотом, как здесь с теми, которые еще совсем недавно были людьми. Их швыряют, словно поленья. Если бы ты видел раскрытые пасти печей, готовых проглотить очередную жертву! Если бы ты видел, как пламя лижет полуобгоревшие трупы… Если бы ты видел, как железными крючьями стаскивают с носилок мертвецов прямо в огонь… Что может быть ужаснее?! Ваше преподобие, я думаю, что в аду не так страшно, как здесь.

— А что делают с пеплом? — спросил Януш.

— Насыпают в мешки и увозят на машинах. Говорят, где-то поблизости осушают болото. Часть везут в Вислу и Солу. Недавно приезжал один эсэсовец… Боже, но вы же мне не поверите!

— Зачем приезжал? — спросил Януш.

— Мы должны были отнести к нему на виллу десять мешков пепла. Восемь мешков нам приказали рассыпать на дорожку от калитки к дому, чтобы не было луж от дождя. Кроме того, офицеру, как он выразился, приятно ходить по пеплу презренной черни. Офицер высокого ранга. Я в них не разбираюсь. Два последних мешка он велел… — Голос Казимира задрожал.

— Ну? — сказал Януш.

— Эти два мешка он велел высыпать в уборную, чтобы он мог с… на пепел. Извините, Ваше преподобие, но он так и сказал. Проклятие! Я видел, кого превращали в этот пепел. Там были даже трех-и четырехлетние дети…

— Ну, что скажет теперь ваш бог? — с вызовом спросил Генек ксендза.

— Бог молчит, — прошептал Мариан Влеклинский. — Бог так напуган всем этим, что не в силах произнести ни слова.

— Бога нет! — воскликнул Генек. — А если он есть, то тогда он…

— Давайте не будем пытаться понять бога, — прервал его ксендз. — Как нам понять его бесконечное величие, если мы не в силах осознать себя, бесконечно малое создание творца? Может быть, он с отвращением отвернулся от тех, кого сам создал. Я верю в него. Моя вера непоколебима. Добро восторжествует. Были и у меня сомнения. Но не будем больше говорить о них. Бог есть, и вчера я вновь убедился в этом. Я причащал двух женщин. Они не крещены, воспитывались неверующими. Но здесь, в этом аду, пришли к выводу, что должна существовать какая-то высшая сила, которая должна вознаградить несчастных за страдания и наказать виновных. Они обратились ко мне своевременно. Я сам боролся с сомнениями после того, как услышал об ужасных преступлениях, творимых в женском лагере. Эти сомнения убили бы меня.

— О чем ты слышал в женском лагере? — спросил Януш.

— А зачем еще больше разжигать вашу ненависть?

— Ты знаешь о нашем плане. Мы хотим бежать отсюда и рассказать людям о том, что здесь творится.

— О, это так чудовищно и подло, что лучше людям не знать. Будет задето достоинство всего человечества, если предать это гласности.

— Нельзя утаивать правду, — возразил Януш. — Говорите, ваше преподобие.

— На мужчинах и женщинах проводят унизительные опыты. В специально построенном бараке, именуемом «научным центром», ведутся исследования с единственной целью — сделать всех евреев и поляков бесплодными на всю жизнь. Тогда их легче использовать как рабочую силу в интересах войны. После войны люди этих национальностей обрекаются на вымирание, они должны исчезнуть с лица земли. Речь идет не о хирургическом вмешательстве. На то, чтобы оперировать всех полек и поляков, у них не хватит времени. Они ищут более простой способ. Женщинам впрыскивают во влагалище особую жидкость. Выбирают двадцати-тридцатилетних, способных к деторождению. После впрыскивания ведут их в барак и принуждают к сожительству с заключенными, имеющими еще для этого силы. Забеременеют эти женщины или нет — не имеет уже значения. При любых обстоятельствах жертвы отправляют в газовую камеру. Что же касается мужчин… У них облучают радием одно из яичек, затем кастрируют, и «материал» отсылают в Берлин на анализ. Мужчин после этой операции также от— правляют в газовую камеру. Подобные опыты посягают на божий порядок воспроизведения рода человеческого. Одной из женщин удалось тайком прочесть отчет о стерилизации мужчин. Она рассказала об этом перед тем, как погибнуть. В отчете было указано, что дорогостоящий радий оказался неэффективным, а мужчин проще кастрировать. Операция длится 6— 7 минут, а при большом навыке не более пяти. Двенадцать человек в час… Давайте лучше не говорить об этом…

— Казимир, тебе надо проглотить хоть кусочек хлеба, — попытался Януш переменить тему.

— Не могу, — ответил тот почти беззвучно. — Он застрянет у меня в горле. Надо успокоиться. Подожду до утра…

— Утром вместо тебя пойду я, — не совсем решительно сказал Генек.

— Нет, — возразил Казимир. — Мы честно тянули жребий. Может быть, потом на вашу долю выпадет что-то более ужасное. Я привыкну. Правда, привыкну!

— Яворский завтра отправляется в Биалуту к Анне Ливерской за фотокарточкой Казимира. Для тебя это первый шаг к свободе. Думай об этом завтра и послезавтра…

— Послушайте, ваше преподобие, — неуверенно начал Казимир.

— Да?

— Нет худа без добра, — застенчиво продолжал Казимир.

— Что ты имеешь в виду?

— Не, могли бы вы благословить меня? — попросил он. — Человек должен за что-то цепляться. Попробую верить, что не все кончено для тех несчастных, которые с дымом вылетели через трубу, пеплом которых засыпают болота и уборные эсэсовцев. Страшно, если эти жертвы принесены бесцельно. В трубу… и все. Тогда победа была бы за немцами. А я хочу верить, что погибшие не исчезли бесследно, что их разум, души (называйте это как хотите) продолжают жить, втайне высмеивают шкопов и готовятся стать свидетелями их поражения. Черт побери, если вы не против, посланец неба, то благословите старого некрещеного безбожника.

— Каждый день ниспосылаешь ты мне луч света, о боже, — прошептал Мариан Влеклинский, и глаза его засветились. — Я охотно благословлю тебя, сын мой, и окрещу с большим удовольствием.

— О нет, — поспешно сказал Казимир. — Без этой церемонии с водой. Если твой бог действительно существует, то хватит одного благословения.

— Благословляю тебя, сын мой! — торжественно произнес ксендз. — Да поможет тебе бог!

Все умолкли.

— Вы верите, что он поможет? — нарушил затянувшееся молчание Казимир. — Черт возьми! Дайте мне хлеба, ребята. Что толку для тех несчастных, если и я сам сдохну?

— Эй, ты, куда направляешься? — окликнул Януша эсэсовец у ворот лагеря.

— В «небесной команде» работает один парень из нашего блока. Надо проверить, справляется ли он…

— Так ты писарь из восемнадцатого, один из этих пронырливых лизоблюдов? Тебе не повезло, приятель. Там сейчас нет аппетитных баб.

— Я выполняю свой долг, — ответил Януш невозмутимо.

Его пропустили. Об этом примерном писаре знали почти все эсэсовцы. Они насмехались над его исполнительностью, но не лишали его относительной свободы, не видя в этом ничего опасного. Кругом полно эсэсовцев, вокруг лагеря посты, дальше — большой сторожевой пояс надежно охраняет Освенцим и Биркенау.

Сердце Януша заколотилось, когда он приблизился к крематорию. Вонь была нестерпимой. Рассказами Казимира Януш был подготовлен ко всему, но невольно вздрогнул, когда своими глазами увидел горы трупов, сам вдохнул ядовитого дыма.

Группа из похоронной команды швыряла трупы в две машины.

Подойдя ближе, Януш спросил:

— Казимир Полчанский здесь?

— Что еще там за Казимир, черт подери?!

— Он работает в вашей команде с начала этой недели.

— Посмотри за крематорием, там есть еще несколько человек.

Пришлось шагать мимо штабелей трупов. Некоторые совсем разложились, кожа почти истлела. Януш считал себя достаточно сильным и закаленным, но от этого зрелища ему стало страшно. Он боялся, что вечером, как и Казимир, не сможет ничего взять в рот. Со стыдом думал он о том, что отдавал друзьям жестокие приказания, а сам спокойно работал в конторке, подделывая документы, или бродил по лагерю. Удостоверение для Казимира было почти готово, не хватало лишь фотографии. Своего друга Януш нашел за крематорием. Вместе с другими заключенными из команды он сидел на корточках и просеивал пепел. Человеческий пепел. Двое насыпали пепел лопатами в мешки, которые бросали в машину. Дрожь пробежала по спине Януша, губы пересохли. Казимир, увидев его, улыбнулся, пытаясь показать, что он уже закален и ему теперь все нипочем. Януш побелел как полотно.

— Что вы делаете? — прошептал он. — Просеиваем пепел, разве не видишь? — с горечью ответил Казимир. — Представь себе… Эти «проклятые скоты» не придумали ничего лучшего, как вырвать свои золотые зубы и проглотить их, пока их везли сюда в поезде. Но эсэсовцев не проведешь… Тебе не напоминает это поиски золота в Клондайке? Я уже нашел несколько золотых комочков. Какое счастье, что американцы не про-. нюхали об этом, а то и здесь началась бы золотая лихорадка.

«Ежедневно сталкиваясь с таким чудовищным варварством, невольно начинаешь задумываться, не сошел ли весь мир с ума, — пронеслось в голове Януша. — Не стали ли такие понятия, как бог, справедливость, братство народов, пустыми звуками? Казимира завтра же надо перевести отсюда. Он не выдержит. Каждый день, проведенный здесь, может превратить человека в садиста или лишить его разума».

Казимир словно прочел его мысли.

— Завтра я опять пойду сюда, — сказал он твердо. — Видел, у входа в крематорий грузят трупы? Дело расширяется, мой друг. Фабрика уже не успевает перерабатывать сырье. Завтра похоронная команда отправится за лагерь. Там тоже жгут трупы. Нам, может быть, «выпадет честь» присутствовать при удушении газом в одном из временных бункеров. Разве это не развлечение?!

Он продолжал яростно работать. Сквозь серое облачко пепельной пыли, окутывавшей его, пробивались солнечные лучи…

Шуршали лопаты, погружаясь в пепел.

С другой стороны крематория раздавался стук — там кидали в машину трупы.

А над всем этим — черное облако дыма, смрад и зловещая тишина.

«Нет, я не имею права оставлять его здесь», — снова подумал Януш, беспомощно оглядываясь.

Казимир понял его без слов.

— Кто-то должен работать здесь, — сказал он. — У кого достаточно сил, чтобы выжить и рассказать об этом всем. У меня хватит.

Но на следующий день вечером обнаружилось, что он ошибался. Сил было меньше, чем он полагал. Попытки казаться безразличным и циничным не могли скрыть его состояния. Он был страшно бледен и горел как в огне. Глаза лихорадочно блестели, брови и ресницы были опалены. Когда Януш протянул ему кусок хлеба, он посмотрел на свои трясущиеся руки и вздрогнул.

— Я не настолько глуп, чтобы объявлять голодовку, — проговорил он. — Положи, пожалуйста, хлеб мне прямо в рот. Я не могу брать его в руки после того, что пришлось ими сегодня делать…

Он еще раз посмотрел на свои руки, удивляясь тому, что в них не произошло никакой перемены.

— Я думал, что после «тренировки» в похоронной команде могу все выдержать, — продолжал Казимир, — Но нынешний день был слишком трудным. Погрузка трупов, сжигание, отравление газом. А под конец еще и «охота на зайцев». Этого вы еще не знаете. «Охота на зайцев!»

— Рассказывай! — твердо произнес Януш, хотя ему и было мучительно стыдно, что он заставлял товарищей пройти сквозь такие страдания. Если побег не удастся, то он не простит себе, что так много от них требовал.

— Нет, пусть молчит, — испуганно прошептал ксендз. — Есть вещи, о которых нельзя говорить…

— Кстати, ваше преподобие, вы тоже сегодня не в своей тарелке, — заметил Генек с усмешкой. — Уж не встретили ли вы дьявола?

— Да, дьявол здесь, — прошептал Мариан. — Я слышал сегодня…

— Сегодня наша команда в лагере почти ничего не делала, — начал Казимир. — У крематория оставили только четверых, наверное, для обычной работы. А всех остальных повезли на машинах. Какая роскошь! Заключенных из лагеря везут на работу на машинах. Наверное, ее считали очень важной. У Бжезинки в машины сели еще человек пятнадцать. Оказывается, им уже приходилось раньше совершать такие прогулки. Они рассказывали, что все силы брошены на постройку четырех новых крематориев с газовыми камерами. Строительство ведется недалеко от проволочных заграждений около лагеря Биркенау. Камеры рассчитаны на уничтожение 60 000 человек ежедневно. Звучит внушительно…

Он с трудом проглотил кусочек хлеба, положенный ему в рот Янушем.

— Дальше, — сказал Януш.

— Ну, а пока эти объекты, строящиеся из соображений «человеколюбия», не готовы, они используют два бункера в глухом лесу под Бжезинкой. Это были два заброшенных дома. Но эсэсовцы переоборудовали их для своих «благородных» целей. Когда мы прибыли на «место работы», то увидели там тысячи людей. Они раздевались в бараке, построенном перед домом. За домом валялись тысячи трупов. Горы трупов, понимаете?

Он замолчал и посмотрел на товарищей, ожидая от них знака, говорить ли дальше.

Никто не произнес ни слова, и он продолжал:

— Нас заставили носить трупы. В сотне метров от домов был вырыт длинный широкий ров. Настоящий канал, на дне которого лежал толстый слой пепла, а края были черны от сажи. Стволы и кроны деревьев вблизи рва опалены. Жаль, что я не смог прихватить с собой немного запаха, стоящего там. Вы бы тоже получили свою порцию «удовольствия».

— Дальше, — торопил Януш.

— Мы должны были сбрасывать трупы в ров. Некоторые из них уже несколько дней разлагались на солнце. Тысячи крыс бегали под ногами. Им там раздолье… Мы видели результаты их работы — обглоданные лица… О, проклятие! Мы сбросили мертвецов в канал. Около рва лежали горы тряпья, пропитанного горючим. Сомнения не было, шла подготовка к сжиганию. Сначала клали слой тряпок, затем трупы, потом опять тряпки, трупы, тряпки, трупы… Когда мы отнесли последних, оказалось, что ров наполнили только наполовину.

Эсэсовец сказал, что поджигать рано, и послал нас помочь в бункере.

А тысячи голых людей стояли и ждали. Мужчины — отдельно от женщин с детьми. Одни евреи. Кто знает, откуда они? По-польски они не понимали. Похоже, что из Германии или Голландии. Судя по их мертвенно бледным лицам, они знали, что их ждет, но держались мужественно. Только несколько женщин истерически рыдали и рвали на себе волосы. Эсэсовец увел их за барак, и мы услышали выстрелы. У некоторых ребятишек в руках были игрушки. Дети нервничали. Они понимали, что здесь не все в порядке. Матери ласково успокаивали их.

Один из эсэсовцев произнес короткую речь. Он сказал, что пленные должны пойти в баню, а оттуда в дезокамеру, потому что затем их направят в показательный лагерь И нельзя допустить, чтобы они занесли туда вшей.

Но немцу не поверили.

Казимир виновато улыбнулся.

— Черт, как хочется курить.

— Вот возьми, — протянул кто-то из темноты сигарету…

Оказывается, почти все слушали рассказ Казимира, хотя тот говорил шепотом.

Казимир глубоко затянулся.

— На доме, — продолжал он, — висела доска с надписью на нескольких языках: «Вход в баню». Домик с белыми занавесками на окнах выглядел заброшенным, но не опасным. Несколько человек, обслуживающих крематорий, пошли в дом, я пошел с ними. Внутри дома помещался большой бункер с бетонными стенами и потолком. Там было сыро и жарко. На раскаленных добела печах в котлах кипела вода.

«Циклон Б» — это зерна, похожие на горошины. Их оболочка растворяется во влажном горячем воздухе и высвобождает ядовитый газ.

Внутри дома, за входной дверью, есть вторая, железная, с тяжелым засовом.

В газовой камере было почти совсем темно и отвратительно пахло. Напротив входной двери еще одна, с надписью: «Вход в дезокамеру». Я уже знал, что эта дверь ведет во двор, откуда мы носили трупы в ров. В двери вставлено толстое стекло, чтобы можно было наблюдать за происходящим в доме. Между стеной бункера и стеной дома узкий проход, куда выходят люки газовой камеры. Их можно открывать и закрывать. Но подумайте, что через эти люки в камеру идет свежий воздух. Нет!. . Они для газа.

Он посмотрел на потухшую сигарету, от которой сделал всего одну затяжку, стряхнул пепел и положил ее в карман.

— Парни из крематория поковыряли для вида в печке и вышли. Я понял, что в газовой камере им делать было нечего. Эти дегенераты находят удовольствие в убийстве, и им просто приятно побывать в помещении, где убивают людей.

Вскоре началось. Первыми стали загонять детей и женщин. И оказалось, что, несмотря на все, в тайниках души у людей теплилась еще какая-то надежда. Когда первые вошли и обнаружили, что это совсем не баня, они подняли крик и бросились назад, навстречу людскому потоку. Поднялась паника. В дверях образовалась пробка. Эсэсовцы посмеялись над дерущимися голыми людьми и начали «обрабатывать» несчастных сапогами и кнутами. Им помогали крематорские. Они с наслаждением били кулаками по голым женским телам. Понимаете?

Вскоре порядок восстановили. За женщинами погнали мужчин. Они держались с достоинством, видно, не хотели доставить удовольствие эсэсовцам, показав свой смертельный страх. Железную дверь закрыли. Эсэсовцы дали крематорским коробочки, и те пошли к люкам. Я понял, что сейчас они пустят газ. Что творилось в камере, можно было только представить по немногим звукам, долетавшим до нас: молитвам, проклятьям, плачу. Эти звуки били по нервам. Несколько ребят из нашей команды пошли за дом, я с ними. Эсэсовцы со скучающим выражением лица смотрели сквозь окошко в газовую камеру, крематорские облепили их, как мухи. Эсэсовцы посмеялись немного и отошли. Тогда стали смотреть заключенные. Понимаете?! Заключенные!. .

Он грубо выругался и со злостью глянул на Януша.

— Я тоже смотрел!. . Ведь ты хотел все знать! Не так ли? Тебе нужен был точный отчет обо всем, что здесь происходит! Я смотрел через окошечко и не забуду об этом до самой смерти…

Он весь дрожал. Глаза округлились от ужаса.

— Умерли они не сразу. Зерна «циклона Б» бросали в камеру через люк. Стоявшие вблизи схватились за горло и почти мгновенно упали. Остальные испугались. Они пытались устроиться как можно дальше от опасных люков. Таким образом, борьба со смертью превратилась в страшную пытку, которая длилась больше пятнадцати минут. Особенно много несчастных скопилось у дверей. Они дрались друг с другом, чтобы стать ближе к выходу, прижимаясь ртами к щелям, пытаясь вдохнуть свежий воздух. Но безуспешно. Эсэсовские специалисты знали, что они строили!

— Ах! Да замолчи же ты! — прервал его Тадеуш со страхом. — Хватит того, что людей убили. Большего нам знать не нужно. Не нужно говорить об этих подробностях…

— Видел бы ты, как широко раскрывались рты, хватающие воздух! Видел бы ты, как от ужаса исказились лица, когда люди поняли, что обречены! Посмотрел бы ты на руки, срывающие одежду, которой не было! Хаха-ха! Посмотрел бы, как они бились, ходили под себя от страха и…

Внезапно Казимир замолчал. Он не плакал. Просто, совершенно обессиленный, замолчал. Затем глубоко вздохнул и продолжал:

— Минут через пять после того, как умер последний, открыли обе двери и все люки. Наступил черед действовать нашей команде. Все пошло обычным порядком. Искали золотые зубы. Стригли. Знаете, эсэсовцы продают человеческие волосы по пфеннигу за килограмм. Когда «зубодеры» и «парикмахеры» закончили, мы перенесли убитых в ров.

Казимир пытался скрыть свои чувства под маской циничного равнодушия.

— Затем их стали сжигать. Я никогда не видел такого пожарища. Сперва занялись тряпки, но скоро стали гореть и трупы. Мы с любопытством заглядывали в ров. Я тоже, чтобы не упустить что-либо из «удовольствия». Мертвецы в пламени дергались как сумасшедшие. Эсэсовцы зубоскалили, когда видели, как корчится тело молодой женщины. Персонал крематория угодливо вторил их смеху, так что все превратилось чуть ли не в праздничное зрелище. Но вскоре языки пламени поднялись высоко надо рвом, и мы вынуждены были отойти в сторону.

Мои ресницы и брови тоже остались там, во рву, но это не так важно, если учесть, что случилось с теми, которые находились в нем.

Огонь поднялся вверх на десятки метров. Невероятно! Треск пламени, вонь, дым. Когда, кроме бушующего пламени, ничего не стало видно, эсэсовцы погнали нас назад, к бункерам.

Туда на машинах прибыли новые группы эсэсовцев. Офицер зачитал номера. То были номера крематорского персонала. Половина эсэсовцев ушла в лес. И тогда офицер, зачитавший список, сказал крематорским, что они хорошо поработали и заслужили свободу, поэтому могут бежать в лес и там спрятаться. Какой добряк этот эсэсовец, не правда ли? Я никак не мог понять, почему эти парни дрожат как осиновый лист и отказываются бежать. Мне объяснили. Это «охота на зайцев». Оказывается, в крематории рабочие работают от четырех до шести недель. Затем их заменяют. Иногда их отправляют в газовую камеру, но если эсэсовцам приспичит повеселиться, устраивают «охоту на зайцев».

Заключенных загоняют в лес, который со всех сторон окружен немцами. Начинается «потеха». Можно прятаться в ямы, забираться на деревья, зарываться в землю, от этого лишь веселей идет «охота».

Кнутами пленников заставили бежать в лес. Эсэсовцы подождали несколько минут и тронулись тоже. Офицер велел нам внимательно смотреть, так как и мы скоро. тоже примем участие в этой забаве.

Мы видели немного. Мешали деревья, но слышали все. Выстрелы, проклятия, когда пуля не попадала в цель, и вопли раненых.

— Завтра ты пойдешь в карьер, — сказал Януш. — Попытайся не думать о том, что видел сегодня.

— Черт возьми, ваше преосвященство, сегодня вы должны благословить меня трижды, иначе я совсем не усну.

— То, что видел ты, и наполовину не так ужасно, как то, что случилось этой ночью в одиннадцатом блоке, — ответил ему ксендз.

— На сегодня хватит! Молчите! — сказал Тадеуш. — Вы сами говорили, отец, что лучше молчать.

— Может быть, все же лучше знать, — прошептал Мариан.

 

Глава 6. АННА ЛИВЕРСКАЯ

В воскресенье вечером, когда Стефан Яворский сошел с поезда в Билаутах, он привлек внимание нескольких поляков, находившихся на станции.

Здесь все знали друг друга, и появление нового человека в маленькой деревушке не останется незамеченным.

Конечно, Ливерским можно предъявить свой документ из тайной полиции и разговор с ними вести только по-немецки. Но это опасно. Могут заинтересоваться им самим. Нет! Это не годится. Нужно что-то придумать, и он придумал.

Когда стемнело, Стефан направился к домику ксендза, стоявшему рядом с маленькой церквушкой. Тощего ксендза, на котором сутана болталась, как на вешалке, он буквально вытащил из постели. Стефан знал, что слуги церкви умели молчать, если надо. Знал, что в этой священной войне они не могли быть на стороне шкопов, которые оскверняли церкви оргиями и убийствами, а паству за малейшую провинность бросали в концлагерь.

Ксендз оказался не из разговорчивых. Он не предложил Стефану сесть и сурово смотрел на него огромными, резко выделявшимися на испещренном морщинами лице глазами.

— Что вам нужно от Ливерских?

— Меня прислал Казимир Полчанский.

— Казимир Полчанский, как я слышал, убит. А если он и жив, то находится там, откуда с визитом не ездят!

— Он жив, — ответил Стефан. — Находится в Освенциме. Работает за лагерем вместе с вольнонаемными. Я один из них.

— Интересно, как вы сюда попали. Ведь в поездах все время проверяют документы?

— У меня есть справка из тайной полиции, — сообщил Стефан.

— Вон! — закричал ксендз. — Ливерские достаточно пережили. У них расстреляли отца, когда бравый Казимир спятил, а мать… Оставь их в покое, нацистская собака! Сажай меня, если тебе кто-то нужен. Я скорей откушу себе язык, чем скажу, где они живут. Иди расспрашивай своих дружков-убийц.

— Я помогаю Казимиру, — ответил спокойно Стефан. — Он хочет бежать, а для этого нужна его фотография. Она есть у Анны. Приехав сюда, я рискую своей головой, — добавил он с гордостью. — Завтра, в шесть утра, мне нужно вернуться.

— Рассказывай все! — приказал ксендз.

— Тогда я должен рассказать и о своем позоре.

— Неважно, о чем ты будешь говорить. Я хочу слышать правду и сразу пойму, если ты будешь лгать.

— Поклянитесь, что вы будете мо…

— Хоть я и в юбке, но я не баба, — со злостью перебил его ксендз.

— Моя жена живет с немцем, — сгорая от стыда, начал Стефан. — Я был трусом, молча терпел и жрал вместе с ней то, что приносил этот шкоп. Затем…

И он рассказал все.

Суровое лицо ксендза выражало сочувствие. Он с жалостью поглядывал на Стефана.

— Садись. Давай выпьем. У меня есть немного водки. Довоенной.

— Не могу. Нет времени. Я должен уехать чуть свет. А у Ливерской тоже, может быть, придется рассказать все с самого начала.

— Если они не натравят на тебя собак, — задумчиво проговорил ксендз. — Я пойду с тобой. Так будет вернее. После расстрела мужа Ливерская слегка помешалась. Да и по деревне тебе сейчас не пройти. Недавно кто-то перерезал здесь телефонный кабель, и теперь после десяти вечера появляться на улице запрещено. Расстреливают на месте. А сейчас уже десять. Подожди, я надену рясу. Если нас задержат, я скажу, что иду соборовать старуху Ливерскую.

— А я?

— Но ведь у тебя есть справка из тайной полиции?

— Да, но может показаться странным, что агент тайной полиции вместе с ксендзом идет к умирающей. А что если я надену отихарь?

— Хорошо.

Ксендз постучал в дверь. С громким лаем собака набросилась на пришедших, даже в темноте было видно, как блестят ее зубы.

— Кто там? — спросили за дверью.

Голос был мягкий и грустный.

— Это я, ксендз. Вам придется ответить за то, что ваша собака чуть не разорвала меня в клочья.

Дверь открылась, и Стефан вслед за ксендзом вошел в большую квадратную комнату.

В углу на кровати лежала высохшая, как щепка, женщина с пустым, отсутствующим взглядом. В комнате находилась также девушка с чистым, приятным, но усталым лицом.

— Это друг, Анна, — сказал ей ксендз. — Он принес тебе весточку от Казимира.

— От Казимира? — переспросила девушка, недоверчиво взглянув на Стефана.

— Ему можно верить, — добавил ксендз. — Я говорил с ним.

— Вы видели Казимира? — спросила Анна дрогнувшим голосом.

Она подошла к Стефану.

«Как чиста эта простая крестьянка с грубыми руками. На ней заштопанные чулки и деревянные башмаки. Как она верна Казимиру», — подумал Стефан, у которого сжалось сердце при мысли, что именно этих качеств и не хватает его красавице жене.

— Он жив! — в волнении произнесла Анна. — Казимир жив?!

— О ком вы говорите? — раздался с кровати слабый голос.

— Мама, успокойтесь! Успокойтесь! — бросилась к ней Анна.

— Вы говорите о Казимире Полчанском, — сказала больная. — Будь он проклят! Я проклинаю его. Это он убил моего мужа!

— Мама, не надо! Казимир будет отцом моих детей! Отцом ваших внуков! Не он, а шкопы убили отца!

— Я проклинаю Казимира Полчанского! — повторила старая женщина, медленно поднимаясь с кровати. — Если ты думаешь о Казимире Полчанском, будь проклята и ты. Пусть дети твои подохнут в чреве твоем…

— Уйдите, — шепнул быстро ксендз. — Я успокою ее.

Опечаленная Анна взяла Стефана за руку и увела его в другую комнату. Завесив окно, она зажгла свечу.

— У нас только одна лампа и так мало керосина, — извинилась она и разрыдалась. — Простите меня. Но я никогда еще не говорила с Казимиром. Мы даже ни разу не поздоровались за руку. И все же я так с ним связана, будто ношу его ребенка под сердцем. Я знала, что он жив, чувствовала, но боялась верить. Мне кажется, что, если бы он умер, я умерла бы в ту же самую минуту.

— Он в Освенциме, но хочет бежать и вернуться к вам.

— В Освенциме? — Она задрожала. — Правда ли все то, что рассказывают об этом лагере?

— Он готовится к побегу, — уклонился от ответа Стефан. — У него там есть три друга. Хорошие ребята. Они задумали бежать вместе. Я помогаю им. Но потребуются фальшивые документы, а для этого нужно иметь фотографии. Казимир сказал, что единственная его карточка у вас.

— Больше у меня нет ничего в память о нем, — прошептала Анна.

— Но она поможет вам вернуть живого Казимира, — настаивал Стефан.

— Хорошо! — сказала Анна, вытерла слезы, но вдруг снова разрыдалась.

— Невероятно, что я так люблю его, — смеясь и плача, говорила она. — Ведь я даже не знаю, как звучит его голос.

Она подала ему карточку, которая всегда была при ней.

— Вам, наверное, смешно, что я носила фотографию у сердца? — спросила Анна.

— Вы такая хорошая, — ответил ей Стефан, у которого комок подступил к горлу.

Он был растроган тем, что есть еще на свете такие женщины…

— Разрешите поцеловать вам-руку.

— Ну что вы, — смутилась Анна и спрятала руки за спину.

— Я скажу Казимиру, что у него очень красивая невеста, — сказал Стефан.

— Что она верна ему и с нетерпением ждет его возвращения.

— Скажите, что я люблю его. Люблю всем сердцем. Всегда думаю о нем. Пусть возвращается как можно скорее.

— Побег намечен на первое мая следующего года.

— Как еще долго! — побледнела Анна. — Сейчас только июль.

— Я должен побывать в семьях других товарищей. Нужны карточки. Ведь в лагере не сфотографируешься. К маю вы и ваша матушка должны скрыться. Иначе, если немцы пронюхали о вашей помолвке, могут схватить и вас.

— На площади, когда убили моего отца, я крикнула Казимиру, что люблю его. Все слыхали…

— У вас есть где укрыться?

— Скажите ему, что мы уйдем в лес, к партизанам. Казимир найдет. Он хорошо знает лес. Я предупрежу партизан, и его встретят. Скажите ему, что я люблю и жду его.

Они вернулись в большую комнату. Больная горячо молилась. Ксендз сидел у ее кровати.

— Господи, прости мне грехи мои! И прокляни меня, господи, если я буду ненавидеть людей, — услыхал Стефан и, пораженный, посмотрел на ксендза.

Тот улыбнулся.

— Это моя профессия, — шепнул он. — Ты готов?

— Да.

— Тогда пошли. Переночуешь у меня. .

— Может, он переночует здесь? — вмешалась Анна. — Я лягу с мамой.

— Нет! Сюда я пришел со служкой, со служкой и вернусь, — сказал ксендз.

— Крепись, Анна, на днях зайду к твоей матушке еще раз.

— Скажите ему, что я думаю о нем постоянно, скажите, что я буду считать дни… Скажите…

— Прости мне грехи мои, господи, — молилась больная. — Пусть я буду гореть в вечном огне, если позволю ненависти овладеть моим сердцем.

Собака не тявкнула, когда двое мужчин в белых рясах прошли мимо. Может быть, и она чувствовала, что они принесли в этот печальный дом надежду.

 

Глава 7. ШТРАФНИКИ

Генеку Гжесло пришлось познакомиться с одиннадцатым блоком, одиночным бункером и штрафной командой. Всего лишь раз не справился он со своим горячим характером и ударил немца. Только чудо спасло его от расправы на месте. Это случилось в карьере. В тот день Генек работал без друзей. Тадеуш и Казимир были направлены в другую команду. Иначе они удержали бы его от опрометчивого поступка.

Скучающий капо решил поразвлечься. Его выбор пал на самого слабого заключенного. Генек обратил внимание на беднягу, когда тот, наверное, уже в десятый раз тащил наверх мешок, наполненный камнями. Человек карабкался по крутому склону, падал под тяжестью ноши, вставал и снова падал. Каждый шаг стоил ему колоссального напряжения. А наверху поджидал капо. Он брал у пленника мешок и спокойно вытряхивал его содержимое в карьер. Камни с шумом катились вниз, а заключенный угасшим взором следил за их падением.

— Ах ты вонючая тварь, ты что натворил?! — гримасничая завопил капо. — Ты вытряхнул мешок. Смотри, в нем ничего не осталось! — И швырнул мешок в лицо бедняге. — Пулей вниз и немедленно тащи полный мешок!

Несчастный напрасно с немой мольбой смотрел на своего мучителя. На жирной тупой физиономии не было сострадания. Измученный человек, не проронив ни звука, поплелся вниз.

— Бегом, чертова дохлятина!

Тяжелый, как молот, кулак обрушился на голову беззащитной жертвы. Пленник пошатнулся, споткнулся о край насыпи и присел, чтобы не слететь кувырком вниз. Так, на корточках, он и съехал на дно карьера, затем встал и начал наполнять камнями мешок.

— Шнель, мерзавец!

Генек наблюдал за этой сценой, задыхаясь от ярости, крепко сжав зубы. Он видел, с какой тоской скелетоподобный человек посмотрел на крутой склон, видел, как, собрав последние силы, вскинул мешок на спину и медленно побрел вверх.

Деревянные башмаки скользили по щебню. Он щел согнувшись, то и дело опираясь о землю руками. Падал, пошатываясь вставал, снова падал.

А капо метался как одержимый. Он ждал свою жертву, вытянув руки, выхватил мешок и… сцена повторилась.

— О, тупоголовый осел! Ты опять за свое? Посмотри, мешок снова пустой! Марш бегом вниз, тащи новый!

А внизу, прямо напротив капо, стоял Генек. Стоял и смотрел. Казалось, происходящее его совсем не трогало.

Друзья приучили себя не проявлять своих чувств. Они могли не дрогнув смотреть, как убивают заключенных или ведут на виселицу очередную жертву. Вся жизнь их была подчинена подготовке к побегу. Подобные картины заставляли их энергично готовиться. Вмешиваться они не имели права даже тогда, когда видели, как расправляются с самыми слабыми и беззащитными. Вмешательство было бы равносильно самоубийству.

Но на этот раз Генек не смог сдержаться: в голове ни одной мысли. Он просто стоял и ждал, когда бедняга спустился вниз. Генек молча взял у него из рук мешок и стал наполнять камнями.

— Эй! Ты там! Проклятая христианская собака! Тебе чего надо?

— Я помогаю своему товарищу. Он устал, поэтому роняет мешок, а я сильней его.

С наполненным до краев мешком Генек пошел наверх. В лагере он очень похудел, но был еще довольно сильным. Рослая фигура выглядела внушительно, а рассерженное лицо вызывающе. Он шел широко расставляя ноги, стараясь не упасть. Генек не хотел, чтобы этот бандит наверху видел его упавшим. Он перешагнул через край карьера и, тяжело дыша, остановился перед капо, возвышаясь на целую голову.

— Я не так беспомощен, как мой друг, у меня мешок не перевернется.

Качнув плечом, он сбросил свою ношу как раз туда, куда хотел, — на ноги капо.

Заорав как резаный, капо размахнулся кулаком, но ударить не успел. Генек перехватил его руку и, вложив в удар всю свою ненависть, стукнул капо кулаком под ложечку. Все замерли. Корчась от боли, капо свалился, а Генек стоял, с ненавистью глядя на него, еле сдерживаясь, чтобы не растоптать эту гадину ногами.

— Пристрелите его! Пристрелите эту свинью! — визжал капо.

На счастье Генека в карьере дежурил лейтенант CN Клейн. Невзрачный, маленький человечек, прозванный Карликом.

Как все низкорослые люди, он пытался казаться крепким и сильным. В последнюю минуту Генек вспомнил об этой слабости Карлика. Он вспомнил, что Клейн очень гордится, если ему удастся одним ударом сбить заключенного с ног. Он даже иногда оставлял в живых свидетелей своей силы. План родился мгновенно. И Генек решил попытать счастья.

Карлик уже торопился на выручку капо. Маленький человечек едва доходил Генеку до груди, очки придавали ему какой-то будничный, невоенный вид.

Клейн еще не выбрал, что пустить в ход — кулак или револьвер. И Генек воспользовался этим. Будто в страхе, он закрыл лицо руками. Это движение заставило Карлика остановить свой выбор на кулаке.

Слабый удар по виску не убил бы и мухи, но Генек как мешок свалился на землю, а Карлик, забыв о револьвере, с недоумением уставился на свой кулак.

К этому времени капо уже пришел в себя, подскочил к Генеку и замахнулся булыжником.

— Стой! — крикнул Карлик. — Видел, как я свалил его одним ударом? Черт подери, ведь и стукнул-то тихонько. Встать, мерзавец! — приказал он Генеку.

Тот, как бы плохо соображая от боли, потряс головой и с трудом поднялся.

— Что, не нравится? Хороши кулаки у эсэсовцев? — И ударил Генека вторично. Генек снова упал.

Капо тупо уставился на булыжник, который все еще держал в руке.

— Дайте я его…

— Заткнись! — рявкнул Карлик. — Сам знаю, что с ним сделать! Он отправится на три дня в бункер. А ты лучше смотри за работой. Видишь, эта шваль бездельничает. Ни один не работает.

— Они, наверное, пить хотят, — оправдывался капо. — Что пасти раззявили? Пить хотите?

Они все действительно хотели пить. Наверху стояла бочка с водой, но только для капо. Пленным пить не разрешали. Нелегко было беднягам работать под палящими тучами солнца, но они молчали. Никто не верил в милосердие капо. Однако пленник, которого защитил Генек, поддался на провокацию.

— — Я хочу пить, господин капо, — прошептал он.

— Иди сюда, вонючая собака, лакай.

Генек все еще лежал на земле. Карлик взглянул на капо в ожидании развлечения, его глаза за стеклами очков поблескивали от удовольствия.

Капо схватил живой скелет за шиворот и поволок к бочке. Он окунул голову пленника в воду и держал ее там.

— Пей! Пей! Все до дна пей! — кричал он.

Генек с удивлением заметил, что Клейн хихикает.

«Об этом следует рассказать Ханнелоре, — думал Клейн, имея в виду хорошенькую медсестру. — Надо рассказать, что он топит заключенных в бочке».

Клейн сиял, наблюдая, как умирал несчастный.

— Лакай! — исступленно вопил капо.

Пленник дернулся и обмяк. Капо отшвырнул от себя утопленника с выпученными глазами на страшном лице и, подобострастно улыбаясь, попросил:

— Дайте, я и этого напою!

Но Клейну жалко было расставаться со своей «игрушкой».

— Угости немножко. Пусть попьет водички из этой бочки. Она придется по вкусу этой скотине.

— Я не хочу пить, — в ужасе произнес Генек.

Но капо уже нес полный котелок мутной, грязной воды, в которой только что утопили человека, товарища! Генек содрогнулся.

— Пей! — приказал Клейн грозно.

Генек стал пить, сгорая от стыда, с трудом сдерживаясь, чтобы его не вырвало. Он выпил все до капли. Клейн остался доволен.

— Пошли, — весело сказал он, — прогуляешься к карцеру, там тебе понравится.

Генек немного замешкался. Карлик толкнул его в спину.

Они прошли мимо Стефана, который стоял оцепенев, без кровинки в лице и, волнуясь за Генека, наблюдал за всем происходившим.

— Мужайся, друг! — шепнул он Генеку.

— Ты, морда, куда суешься? — заорал Клейн, семенивший на коротких ножках рядом с Генеком.

Через каждые сто метров пути он заскакивал вперед и, размахнувшись, бил Генека. Ведь надо всем показать, какой он сильный. Генек послушно падал. «Три дня карцера — не сладко, — Думал он, — но выдержать можно». Он выдержит и выйдет оттуда невредимым. Его силы утроились от этой страшной воды. Вместе с нею он выпил новую порцию ненависти, а ненависть увеличивает силы.

Януш давно пытается узнать подробности об одиннадцатом блоке. Когда Генек выйдет оттуда, у Януша будет точная информация из первоисточника.

Карлик с конвоируемым вошел в лагерь. Он останавливался около каждого эсэсовца и рассказывал о своем триумфе.

— Напал на капо. Очень сильный парень, а я стукнул его разочек в висок, и он свалился, как спелая груша. Ну, как тебе нравится мой кулак, скотина?обращался он к Генеку и демонстрировал свой удар. Генек падал. Эсэсовцы смеялись.

— О! Клейн, ты можешь стать боксером! Куда ты его тащишь?

— В одиннадцатый блок. Три ночи карцера и три дня работы со штрафниками. Я хочу сдать его сам.

— Мы только что оттуда. Там сейчас русские пленные. Покажи этому типу. Взглянуть стоит.

— Шнель, болван! — заторопился Карлик.

Еще издали услышал Генек крики, несшиеся из одиннадцатого блока. В дверях их никто не встретил. Клейн втолкнул его в коридор, а затем через боковую дверь ввел в просторное помещение.

Что там творилось! Эсэсовцы и капо избивали голых пленных. Горела печь, на углях лежали раскаленные добела железные прутья.

Больше всех свирепствовал Рихтер. Генек подумал: «У кого хватит сил отомстить за все это? Найдется ли такой человек, который придумает злодеям достаточно суровую кару?»

— Вот это да! — обрадовался Клейн.

Вооруженные свинцовыми дубинками немцы гонялись по всему помещению за русскими и били по чем попало, ломая руки, ноги, пробивая головы. Каждый удар гулко раздавался в комнате. Человек сорок уже лежали на земле, корчась от боли или потеряв сознание. Убегавшие падали, спотыкаясь о тела своих товарищей. Но палки их настигали. Дикая сцена длилась не меньше часа, до тех пор, пока не попадали все русские.

— Контроль! — скомандовал один из эсэсовцев, с удовольствием наблюдавший в стороне за расправой.

Потерявшие всякий человеческий облик, бандиты тыкали раскаленным железом в половые органы. Раздавался отвратительный шипящий звук, нестерпимо воняло паленым. «Контроль» оказал магическое действие. Жгучая боль прерывала самые глубокие обмороки, и «мертвые» вскакивали с дикими воплями. Их обругали «проклятыми симулянтами», и избиение началось снова.

Когда страшный «контроль» показал, что в живых не осталось ни одной души, Рихтер заметил Генека.

— Ты как здесь очутился?

— Меня пригласили полюбоваться спектаклем, — ответил Генек.

— Он напал на капо, — объяснил Клейн. — Я стукнул его легонько рукой, а он свалился как мешок.

— Ты знаешь, что я одним ударом разбиваю череп, — сказал Юп Генеку и посмотрел на свинцовую дубинку, которую держал в руках.

— Он отсидит три ночи в карцере и три дня отработает со штрафниками, но не больше, — прервал Клейн.

— Ну-ка дай я взгляну на твою морду, — подошел Юп к Генеку. — Эге! Никак, дружок писаря?!

— У меня нет друзей, — насупившись, буркнул Генек.

— Пошли, — позвал его Карлик, — отведу тебя в «санаторий».

В конторке записали фамилию и номер Генека. Сюда из камер, находившихся внизу, доносилось пение взбунтовавшихся заключенных. Им было слышно, как расправлялись с русскими. И они знали, что скоро придет их черед, как бы они себя ни вели. Поэтому они пели партизанские песни. Пели смело, вызывающе. Генек приободрился. Посмотрел на писаря, корпевшего над своими бумажками, и на портрет Гитлера. В нем опять заговорил Мордерца, ему захотелось свернуть шею эсэсовцу и Клейну, завладеть их оружием и устроить немцам хорошую потасовку, но он сдержался.

— За что сюда попал? — спросил — эсэсовец.

— Справьтесь у него, — кивнул головой Генек в сторону Клейна.

— Проклятый ублюдок, если еще раз осмелишься грубить, я тебя…

— Брось, — вмешался Клейн. — Я проучил его достаточно.

Он снова стукнул Генека своим до смешного маленьким кулачком. Генек не шелохнулся. Писарь отвлекся от своей работы. Карлик готов был убить Генека. В бешенстве он ударил Генека еще раз. Генек упал. Надо выжить. Что толку, если его прикончат? Надо бежать, найти партизан. И мстить. Он вдвойне оправдает свою кличку. Только бы попасть на волю. Он заставит шкопов на своей шкуре испытать все, что они делают здесь с заключенными.

— Запиши — непослушание, — велел Клейн другому офицеру. — Три ночи в карцере и три дня работы в штрафной.

— Я пошлю его в группу Кранкемана. Этот умеет обламывать непослушных.

— Очень хорошо, — одобрил Клейн. — Я, пожалуй, сам отведу его вниз. Пусть прохладится в карцере, а буянить будет — помести в одиночку.

У Генека тошнота подступила к горлу, когда он вдохнул затхлый, спертый воздух подвала. У входа лежали два трупа, за дверями не было слышно ни звука.

«Зеленый» со шрамом на лбу открыл дверь, втолкнул Генека в подвал и захлопнул ее.

В подвале невыносимо воняло. В темноте было трудно различить, сколько еще человек находится там. Маленькое окошечко являлось единственным источником света и свежего воздуха.

— На сколько дней? — спросил кто-то Генека.

— На три, — ответил он.

— А днем со штрафниками?

— Да! Обещали так!

Генек увидел, что у окошка, прижимаясь друг к другу, стоят все заключенные. Лежали лишь те, кому уже не подняться. Один царапал что-то ногтем на стене.

— Что он там пишет? Мемуары? — поинтересовался Генек.

— Это ксендз. Вот уже два дня без перерыва он рисует распятого Христа, хотя времени у него достаточно. Ведь он должен пробыть здесь до смерти.

— Проклятие, — пробормотал Генек, прислонился к сырой стене и тихонько скользнул вниз.

— Встань! Лежать и сидеть не разрешается!

— А те? — указал Генек на пол.

— Им ничего не остается. Это мертвые.

Генек содрогнулся. Недаром здесь пахнет смертью, страхом и обреченностью.

«Нельзя распускаться, — думал Генек. — Надо выдержать и это».

— Ты счастливец, — послышалось в темноте. — Три дня выдержит каждый. А я вот получил три недели, без выхода на работу. Три недели я должен просидеть здесь без воды и пищи.

— Но это же невозможно! — ужаснулся Генек.

— И все же я пробуду здесь три недели. Три дня уже прошло. Пройдет еще дня четыре, и я умру. Но эсэсовцы считают, что каждый должен отсидеть до конца. Поэтому труп будет лежать, пока не истечет срок.

— Да, эсэсовцев даже смертью не проведешь. Хаха-ха!

— Не отчаивайся, — сказал ксендз, не прекращая своей работы, — надо верить и надеяться. Я здесь уже восемнадцать дней.

— Без воды и хлеба? — недоверчиво спросил Генек.

— Я хочу прожить как можно дольше, — ответил ксендз. — Возможно, протяну шесть недель, на которые приговорен.

— Он хочет, чтобы мы исповедовались, когда ослабеваем и за нами приходит старуха с косой, — сказал один из заключенных. Многие исповедуются. Боюсь, что и я этим кончу, хотя плохо себе представляю, в чем мне каяться. Я никогда не причинял никому зла, кроме того шкопа, который опозорил мою дочь. Я убил его молотком, но не считаю свой поступок грехом. Поэтому не собираюсь каяться, даже если отсюда попаду в ад. После этого лагеря он мне не страшен. Одного боюсь — что ад битком набит шкопами.

— Проклятие! — повторил Генек единственное слово, приходившее здесь ему на ум. — Проклятие!

— Три дня пролетят быстро, — подбадривал его ксендз. — Из-за трех дней не стоит отчаиваться, сын мой.

— Я печалюсь не о себе, — ответил Генек. — Мне жаль вас всех.

— Нас пока нечего жалеть. Я видел, как умирают люди от слабости. Они засыпают, чтобы никогда больше не проснуться. Сейчас еще ничего. Будет страшнее, если сюда поместят новых штрафников. Тогда всем не хватит воздуха, и слабые умрут от удушья. Здесь требуется больше мужества для жизни, чем для смерти. Я бы очень хотел умереть. Может быть, там, на небесах, меня причислят к мученикам. Сюда меня бросили за то, что я тайно служил мессу в блоке. Кто-то выдал меня старшему по блоку за порцию супа. Да простит его бог…

— Не болтай о боге, — крикнул Генек. — В нашем блоке тоже есть его преподобие. Только и знает трепаться целыми днями о боге. Я верю в месть!

— Ну, вот и все, — произнес ксендз и отошел от стены.

Слабый свет упал на нарисованную ногтем фигуру Христа. В камере стало очень тихо. В облике Христа чувствовалось не только огромное внутреннее страдание, он излучал также надежду и веру.

У одного из стоявших у отдушины подкосились ноги. Он хотел удержаться за стену, но сил больше не было. Как в замедленном кино, он опустился на пол.

— Видно, конец, — прошептал бедняга. — Наверное, мне не мешает причаститься, отец. Должна же быть какая-то правда в том, что вы здесь плели?

— Что случилось с Генеком? — спросил Януш Рихтера.

— Может быть, он заблудился? — высказал тот свое мнение. — А может быть, ему проломили череп?

— Ты знаешь точно, где он. Я вижу это по твоей поганой роже, распутник.

— Я только что от баб, — увел разговор в сторону Юп. — После того как мы обучали двести русских балету, захотелось к бабам. Ну и потеха была, черт возьми! Я заставил пятерых передраться за кусок хлеба. Победительнице достался хлеб, и я в придачу. Эти шлюхи были готовы растерзать друг друга.

— Где Генек? — настойчиво спросил Януш, перебивая рассказчика. — Если не скажешь сейчас же, то я не буду за тебя работать. Распределяй заключенных сам по командам.

Януш не хотел пока использовать свой главный козырь — фотографию.

— Сидит в карцере, — ответил Юп.

— За что?

— Не знаю. Карлик сказал, что он напал на капо. Ему повезло, что дежурил Клейн, и Генек потрафил ему, свалившись от его удара. Иначе Генека давно бы уже расстреляли.

— Напал на капо? — удивился Януш. — Какая непростительная глупость! Сколько же ему сидеть в карцере?

— Три ночи. Днем он должен работать в команде Кранкемана.

— В команде смертников? — ужаснулся Януш.

— Да, но и там иногда удается кое-кому выжить, — безразличным тоном произнес Юп.

Кранкеман был тоже заключенным. Огромного роста, с лапами, как у гориллы, и мощными бицепсами, с квадратной головой на короткой толстой шее, он пользовался печальной славой убийцы и садиста. Начальник лагеря Гесс называл его «энергичным капо».

Януш обдумывал план своих действий, чтобы помочь Генеку. Может быть, припугнуть Рихтера фотографией и заставить его вызволить Генека из блока смерти? Но какому старшему по блоку разрешат забрать из бункера заключенного, посаженного туда эсэсовцем?

Януш решил подождать до утра и на утренней поверке попытаться поговорить с Генеком.

— Ты позоришь наш блок! — кричал Януш на Генека утром. — Я гордился, что у нас почти нет взысканий.

— Я выдержу эти трое суток, — ответил Генек, сразу сообразив, в чем дело. — Не тревожьтесь обо мне.

— Заткни свою поганую глотку, — орал Януш. — И смотри, черт тебя подери, веди себя смирно в штрафной команде.

— Он выполнит твой наказ, писарь, — захохотал Кранкеман. — Будь уверен. У меня все ведут себя смирно. Иногда так тихо, что даже не дышат.

Заиграл лагерный оркестр.

— Бегом! — закричал Кранкеман на свою команду. — Быстрей! Быстрей!

Половину его команды составляли обычно евреи и священники. С ними он обращался особенно жестоко, но и другим доставалось не многим меньше. Недаром Гесс назвал его «энергичным». Обессиленные узники с трудом бежали мелкой рысью. Сердце готово было выскочить из груди, воздух из легких вырывался со свистом. Чтобы не упасть, они цеплялись руками за кусты, растущие вдоль тропинки. Упавшие уже не поднимались. Мертвых складывали в «мясную лавку», телегу, которую толкали перед собой заключенные в начале колонны. Капо и эсэсовцы, как охотничьи псы, сновали вдоль колонны, осыпая бранью бегущих и размахивая дубинками над их головами. По пути на работу штрафников старались не трогать, чтобы выжать из них как можно больше пользы. Более дешевой рабочей силы не было в Освенциме. Ведь тех, кто сидел в карцере, не полагалось даже кормить! Евреи и священники — основной состав команды Кранкемана — получали мизерную порцию. Среди них Генек увидел Мариана. К ксендзам, похожим в их длинных сутанах на женщин, он, борец по натуре, всегда чувствовал некоторое презрение. Мариан был иным. Генек уважал в нем особую силу. Мариан шел на три ряда впереди Генека, сжав высохшие руки в кулаки и держа их перед грудью, как боксер. Он твердо ступал по тропинке, подбадривая шепотом идущих рядом. Худой как щепка, он совсем не был похож на отупевших «мусульман». В его глазах, сверкавших на полупрозрачном лице, таилась вера.

Сквозь облака пробился солнечный луч и осветил завесу пыли, в которой «бежали» штрафники и шли в разных направлениях другие команды. Кроме заключенных и эсэсовцев, здесь никого не было видно.

Так легкой рысью и проскочила штрафная команда широкие ворота Бжезинки. В женском лагере слева сотни узниц неподвижно стояли с поднятыми вверх руками. Несколько женщин-«мусульманок», сняв свои рубахи, искали в них вшей, искоса поглядывая на штрафников. Эсэсовцы, охранявшие неподвижную группу пленниц, били кнутами по лицу тех, кто шевелился. Женщины не издавали ни звука. Справа, в карантинных бараках, полным ходом шли «спортивные» занятия. Генек увидел, как старший по лагерю изо всей силы ткнул заостренным концом палки в рот заключенному. За проволочным заграждением с лихорадочной поспешностью строили четыре больших здания крематориев. В самом конце лагеря находилась знаменитая «Канада», о которой так много рассказывали. Десятки больших бараков, а вокруг них огромные горы еще не рассортированной одежды.

Новый поезд с пленниками въехал в ворота смерти. Похоронная команда и персонал «Канады» бросились к нему. Врач-эсэсовец курил с безразличным видом в ожидании выгрузки из товарных вагонов очередной партии людей «низшей расы». Он ежедневно производил селекцию вновь прибывших. Жестом руки он направлял влево детей, женщин и ослабевших мужчин, обрекая их на немедленную смерть в газовых камерах. Примерно одна десятая часть прибывших — мужчины, выглядевшие еще достаточно сильными, чтобы выдержать каторжный труд, — направлялись врачом вправо. Душераздирающие сцены разыгрывались во время селекции, когда членов семей уводили в разные стороны.

— Бегом, сволочи! — набросился на свою команду Кранкеман. — Вы здесь не для того, чтобы разевать рты, мерзавцы!

Штрафники строили новые бараки-конюшни без окон, на участке между старым лагерем и «Канадой». Здесь же ставили проволочное заграждение и прокладывали дороги. Бжезинка расширялась с каждым днем. Численность заключенных намечалось довести до 200000.

— Снять обувь!

Щебень, выгруженный из вагонов, лежал грудами, его еще не ровняли.

«Ходить босиком по острым камням — пытка», — подумал Генек. Но остальные восприняли распоряжение как нечто естественное. Им было не впервые. От такой ходьбы у них на подошвах уже образовалась мозолистая корка.

— Священники и евреи на каток! Живо!

Они подбежали к огромному бетонному катку весом в несколько тонн и впряглись в деревянные оглобли, приделанные к нему.

— Работать, проклятые лодыри!

Спины впрягшихся согнулись, и громоздкое сооружение неуклюже стронулось с места.

— Пошевеливайся! Быстрей! Быстрей!

Ноги ступали по острому щебню, который трещал под тяжестью катка. Капо подгоняли необычную упряжку ударами палок по согнутым спинам. Один из заключенных упал. Его быстро оттащили в сторону.

— Грязный лентяй! — набросился Кранкеман на обессилевшего и сапогом размозжил ему голову.

Эсэсовцы с интересом наблюдали за этой сценой, собаки рвались с поводков, почуяв добычу.

Заключенным некогда было смотреть. С грубой руганью им отдавали приказания, обзывая при этом «христианскими собаками». Десять человек послали таскать мешки с цементом. На склад, расположенный в 150 метpax, каждый должен был отнести по двадцать пять пятидесятикилограммовых мешков в час. Вездесущий Кранкеман предупредил, что не успевших это сделать бросят на растерзание собакам. Несчастные побежали к складу. Эсэсовец засек время. Бежать без ноши они еще могли, но обратно еле брели, шатаясь от непосильного груза, погоняемые дубинками и ругательствами охранников.

Генек с пятью штрафниками из карцера должен был носить четырехметровые бетонные столбы весом по 200 кг. Столбы, загнутые в виде буквы «Г», впивались острыми данями в тело. Ни у Генека, ни у его товарищей не было опыта в такой работе, они не привыкли еще ни к острым камням, ни ц, жесткой «дисциплине» Кранкемаца. От жажды пекло в горле, но о передышке нечего было и думать. Охранники с дубинками не дремали, спущенные с поводков собаки хватали за ноги. Упавших убивали прямо на месте. Пленников становилось меньше, но темп работы не снижался. Секунды тянулись, как годы. Годы боли, унижения и выматывания последних сил.

В полдень объявили перерыв на обед. К этому времени у катка из десятерых осталось семеро, в группе Генека из шестерых — четверо. Мертвые лежали на земле. Кладь для «мясной лавки».

Из Биркенау принесли котел с супом и котелки. В стороне на скамейках расселись эсэсовцы. Карцерникам обед не полагался, но их заставили смотреть, как остальным разливают по полпорции жидкой баланды.

— Бедняга, да у тебя совсем нет места для жратвы! — подошел Кранкеман к Мариану. — Смотри, у тебя живот прирос к спине! Мне кажется, небольшое спортивное упражнение тебе полезней обеда. Поставь свой котелок в сторону.

Мариан не сопротивлялся. Взгляд его выражал не только покорность и смирение, но и внутреннюю силу.

— А теперь присядь, вытяни вперед руки и подними скамейку за две ножки. Да не за эти, за те, что ближе к тебе, идиот!

Кранкеман, улыбаясь, наблюдал за сидящим на корточках Марианом.

— Так ксендз восседает в уборной, — сказал он эсэсовцам и выпятил от гордости грудь, когда услыхал, что те смеются.

— Налейте ему полный котелок. Этот монах заслужил целую порцию. Но смотри, если прольешь хоть каплю, — значит, ты не голоден.

Немцы с интересом следили за развлечением. Котелок Мариана наполнили до краев.

— А теперь ставь его на скамейку, — распорядился Кранкеман. — Если уронишь котелок, я забью тебя насмерть. Если прольешь, — значит, ты зря переводишь обед и давать его тебе не стоит.

Он ударил Мариана по спине, ксендз невольно подался вперед, котелок с супом закачался и подвинулся к краю, но не упал.

— Я буду лупить тебя, пока ты не крикнешь «Хайль Гитлер!» — предупредил Кранкеман и вновь, сильней, чем в первый раз, ударил Мариана. Тот пошатнулся. Суп пролился, но котелок стоял на скамейке.

Генек не мог оторвать взора от лица Мариана. Оно почти сияло.

— Кричи «Хайль Гитлер!» — требовал Кранкеман.

— Да славится бог! — ответил Мариан и получил новую затрещину.

— Заткнись! — в бешенстве взревел капо. — Только посмей еще раз произнести имя этого проклятого Христа.

Пленники уже успели проглотить скудный обед и равнодушно смотрели на происходящее. Вокруг валялись мертвые. Припекало солнце.

— Да славится бог! — четко прозвучал в тишине голос Мариана.

Кранкеман изо всех сил ударил его. Котелок свалился, а Мариан упал лицом вниз, в пролитый суп. Это спасло ему жизнь.

Кранкеман уже поднял ногу, чтобы расправиться с непокорным, но услыхал, что эсэсовцы смеются.

— Не торопись, Кранкеман! — остановил его эсэсовец. — Пусть этот Иисус сдохнет на работе. Он еще потешит нас.

— Работать! — рявкнул Кранкеман, скрывая недовольство.

Генек почувствовал, что вновь может дышать. Он вдохнул воздух полной грудью, шумно, с хрипом.

Только теперь он понял, как дорог ему Мариан Влеклинский. В изможденном теле этого человека где-то глубоко скрывается тот же непокорный дух, что и у всегда готового к драке Мордерцы.

Кранкеман вновь распределил людей на работу. Как и утром, столбы носили группами по шесть человек. У катка капо оставил семь — тех, кто был там раньше.

— Тяните, сволочи!

Спины согнулись чуть не пополам, дубинки со свистом опускались на напряженные тела, собаки кусали за ноги, но каток ни с места.

— Взяли, дьявол вас подери! Взяли! Еще! Взяли!

Худые, почти лишенные мышц ноги скользили по гравию. Каток не двигался. Один из заключенных не выдержал страшного напряжения и замертво рухнул под ноги своим товарищам.

— Проклятые лодыри! Они скорей сдохнут, но не будут работать!

Генек негромко выругался, выскользнул из-под своей ноши и направился к катку.

— Думаешь, у тебя хватит силы для этой штучки? — ехидно поинтересовался капо.

Генек взглянул на Мариана, он чувствовал, что крепкие нити связывают его с этим человеком.

— Да, хватит! — дерзко ответил он.

— Ты из бункера?

— Да!

— На сколько дней?

— На три!

— А в карцере?

— Два!

— Может быть, у тебя и для «стоячей камеры» сил хватит? Если хватает для катка, хватит и для одиночки!

— Думаю, хватит, — дерзко ответил Генек.

— Тобой, болтун, я займусь отдельно, — пообещал Кранкеман. — Тяните, черт бы вас побрал!

Генек стал рядом с Марианом.

— Я раньше думал, что все, носящие эти юбки, — не мужчины, — шепнул он ему. — Но ты, брат, парень что надо!

— Идиот, — со злостью оборвал его ксендз. — Этот каток за пару дней вытянет у тебя все жилы.

— То, что можешь ты, смогу и я, ваше преподобие, — ответил ему Генек.

— Молчать! — взревел Кранкеман.

Генек поплевал на руки.

— Эх, давайте-ка поиграем с этой штучкой, святой отец.

От напряжения у него вздулись жилы и пот струйками побежал по телу.

Солнце безжалостно палило. От жары потрескались губы, желудок сжали спазмы. Но он знал, что выдержит эти три дня штрафа, выдержит, потому что должен выжить. Потому что его ненависть и жажда мести стали сильней. Всю свою ярость он обрушил на каток.

Каток заскрипел и стронулся с места.

Генек удовлетворенно засмеялся.

— Пошел, ребята! — крикнул он.

— Я тебя угомоню, ублюдок, — завопил Кранкеман.

Засвистела палка. Боль пронизала все тело Генека. Он закусил губы, но каток не бросил.

Вдали, над лесом, висело облако дыма, то и дело прорезаемого языками пламени.

Прибывали новые поезда смертников. Пополнялись запасы «Канады». В лихорадочной спешке сортировалась одежда, обувь, чемоданы, челюсти, кольца, часы, человеческие волосы. По всему лагерю слышалось хриплое дыхание рабов. Сотни печальных звуков, сливаясь с грубой бранью немцев, создавали мрачную симфонию смерти.

А время тянулось так медленно…

Оркестр уже играл, когда они добрели до лагеря. Генек помогал везти телегу с трупами. Изуродованные тела не помещались на ней, то и дело соскальзывали на землю. Генек поднимал упавший труп и швырял его на телегу. Одежда и кожа мертвецов сильно пострадали от дубинок и собачьих клыков.

Генек размышлял над тем, что сказал им Кранкеман, когда они уходили с места работы. Палач стоял одной ногой на трупе, сжимая в руке дубинку, лицо его было искажено от ярости, на губах выступила пена.

— С вами будет то же, — заявил он, пнул мертвеца сапогом и стал топтать его ногами.

Но Генек знал: с ним они не расправятся, он выдержит.

У кухни лицом к стене стояла группа людей. Их номера зачитали сегодня на утренней поверке. Но им повезло. Двое убежавших вчера были схвачены. Они уже стояли под плакатом: «Ура! Мы снова здесь!»

Это означает, что заложников отпустят, а беглецов ждет страшная смерть в одиннадцатом блоке. Да, побег не очень-то приятная вещь. Но Генек надеялся, что их побег будет удачным.

До начала переклички он помог снять с телеги мертвых и улыбнулся Янушу, который со злостью смотрел на него.

— Болван! — ругался Януш. — Тебе что, штрафная команда больше всего пришлась по сердцу?

— Нет, я сыт ею по горло, — ответил Генек.

Кранкеман сам отвел его в одиннадцатый блок. Но сначала он заставил Генека посмотреть, как расправится с двумя беглецами.

В тот день Кранкеман так жаждал убийства, что не стал тратить время на придумывание нового способа. Он взял кирку и проломил ею несчастным головы.

— В один прекрасный день я и тебе так снесу голову, — пообещал он Генеку.

Дежурного эсэсовца он попросил поместить Генека на две ночи в «стоячую камеру».

Эти две ночи были самыми страшными в жизни Генека.

Даже закаленный Мордерца содрогнулся, когда услыхал скрип открываемой таинственной двери и в полумраке увидел в стене четыре маленькие отверстия, закрытые железными задвижками.

— Это вход, храбрец, — сказал «зеленый» с усмешкой. — Там обрадуются, что у них снова комплект. «Стоячие камеры» рассчитаны на шесть человек, но сейчас в двух находятся только по пять.

Генек должен был стать на четвереньки и ползти вперед.

В лицо пахнуло жуткой вонью. Он уткнулся головой в худые как палки ноги.

Вначале Генек думал, что ему не удастся подняться и встать рядом с другими, но кованые сапоги эсэсовца заставили его действовать энергичнее.

— Хватайся за нас, — произнес слабый голос. — Не то они убьют тебя.

Так или иначе ему удалось встать. Дыру внизу закрыли. Это немедленно почувствовалось. В камере было темно. В помещении 90 на 90 сантиметров вместе с ним было трое. Они стояли притиснутые друг к другу, никакой возможности опуститься на пол. Единственный источник воздуха и света — дырка пять на пять сантиметров.

— На сколько тебя сюда? — спросил кто-то.

— На две ночи! — ответил Генек.

— А днем работать?

— Да, в штрафной команде!

— Это лучше, чем все время быть здесь. Хоть днем подышишь свежим воздухом. А мы все здесь на десять суток. Два дня назад один умер. Он ухитрился порвать рубашку, сделать петлю и задушиться. Его только что убрали. Он так и стоял с нами. Ужасно холодный. В этой проклятой дыре нельзя лечь, даже чтоб умереть.

— Герои умирают стоя! — прошептал другой.

— Мы не герои, мы просто вредные насекомые, которых надо уничтожить.

— Заткните глотки! Дыхание здесь надо использовать на более полезное, чем бабья болтовня.

И страшная, длинная ночь началась.

Тошнотворное удушье хватало за горло, пот выступал от страха, но усталость побеждала, и они засыпали стоя. Кошмар не прекращался и во сне: серые демоны раскаленными когтями впивались в горло. Пленники рвали на себе одежду, но это не помогало. В кромешной тьме слышались хрип и стоны.

На потрескавшихся губах запеклась кровь. В горле все пересохло, а они стояли, не имея возможности пошевельнуться. Распухшие губы не могли произнести членораздельного звука. А они все стояли! Стояли! Стояли! Секунды, минуты! Часы! Бесконечные века неизмеримого страдания! Они начинали ненавидеть друг друга лишь за то, что мешали друг другу дышать, лишали возможности сесть. Руки тянулись к собственному горлу, чтобы покончить со всем, но опускались, потому что хоть маленькое отверстие для воздуха, но есть. Им казалось, что никогда они не захотят больше ни есть, ни пить, только была бы возможность дышать свежим воздухом.

Они стояли во мраке, охваченные безнадежностью, отчаянием и жаждой жить, все же надеясь на что-то.

Два дня в штрафной прошли для Генека как кошмарный сон.

Он держался на ногах только надеждой на побег, но почти ничего не ощущал. Сквозь проклятия, палочные удары, вонь трупов и лай собак до сознания доходили только особенно страшные случаи.

На второй день пребывания Генека в карцере пленников задержали, когда они выходили из ворот: пришлось пропустить грузовики с новичками.

В машинах стояли мужчины и женщины в изодранной одежде. Это были не евреи, скорее партизаны. Просто удивительно, как много людей можно вместить в одну машину! Везли, видно, издалека, так как ни один из них не мог стоять твердо на ногах, когда их вышвырнули из машин.

«Новички — значит, в карантин, но почему их выгрузили так далеко?» — думали старожилы. Вскоре все разъяснилось.

— Шнель! Шнель! — погнали эсэсовцы новых вдоль колючей проволоки в сторону от лагеря.

Превозмогая боль, медленно передвигая затекшие ноги, пленники скрывались в утреннем тумане.

Вдруг тишину нарушили крики эсэсовцев:

— Эти сволочи бегут! Огонь!. .

Залп слился с криками убиваемых. Туман рассеялся.

Из-за облачка выглянуло любопытное солнце.

В полдень, когда раздавали мутную баланду, Кранкеман сказал, обращаясь к Генеку и другим, не получающим пищи:

— Вы не хотите жрать, так вместо того, чтобы болтаться здесь без дела, помогли бы товарищам, которые хотят есть.

Голодные пленники под охраной капо и эсэсовца, подгонявших их палками, должны были отнести в лагерь котлы.

Заключенные копают новое русло для реки. У илистой трясины появляется капо.

— А ну плавать! — орет он. — Плавать, паршивые свиньи!

Живые скелеты беспомощно барахтаются в вонючей жиже. Те, кто не умеет плавать, камнем идут ко дну.

— Хватит! Выходи на берег!

В одичавших глазах надежда. Измазанные илом, из болота бредут живые мертвецы. За ними тянутся следы грязи.

— На четвереньки! Вы не люди, вы мерзкие лягушки! — объявляет эсэсовец.

— Ну и прыгайте, как лягушки, не то я покажу вам!. .

— Ква-ква-ква! — хрипло квакают сидящие на корточках «лягушки».

Эсэсовцы от восторга хлопают себя по бедрам.

Извивающиеся жала бичей опускаются на спины. «Лягушки» бросаются в болото.

— Ныряйте, ныряйте, твари! Если лягушка не умеет нырять — это не лягушка. Таких убивают!

В головы заключенных полетели камни.

С вытаращенными от ужаса глазами они скрываются под водой. Скрываются навсегда. Вот над грязно-коричневой водой поднялись к небу судорожно вздрагивающие костлявые руки, затем не стало видно и их.

Когда принесли котлы с супом, его пришлось вылить в «лягушиное болото»

— есть было некому.

Из карантина неслись вымученные голоса:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Узники не совсем чисто произносят немецкие слова. Палачи выходят из себя. Звучат револьверные выстрелы.

Кранкеман в бешенстве.

— Проклятые лодыри, сколько ходили за супом! Работать! Шнель! Шнель! Петь!

Каток, мешки с цементом, бетонные столбы, и все бегом. Собаки. Палки. Сапоги. Песня! Ненавистная песня:

В Освенщиме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Две бесконечно длинные ночи в «стоячей камере», а до этого, в качестве специального номера, присутствие на допросе с применением «метода Богера».

Богер — офицер СС из политического отдела лагеря. Он член пресловутого «военного трибунала», который ухитряется в час вынести огромное количество смертных приговоров.

Он же — специалист по допросам «бандитов» и изобретатель «простого, но эффективного метода», названного «методом Богера».

Допрашиваемый со скрученными на спине руками стоит лицом к стене, по бокам два эсэсовца держат за концы толстую палку, прижатую к затылку пленника. Этой палкой они все сильнее и сильнее прижимают голову к стене.

И если он не отвечает (а эти «проклятые поляки» никогда не отвечают), на палку давят изо всех сил.

Краткое крак…

Не выдерживает голова, а не палка!

Эсэсовец полоснул кнутом по ребрам одного из рабов. С невероятной для своих исхудавших ног скоростью человек пытается скрыться.

— А! Так ты спортсмен! Отлично! Попробуем установить мировой рекорд по бегу!

Немец берет двухметровый шест и, упираясь в землю ногами, протягивает конец узнику.

— Бегом, да смотри берегись, не урони палку! — С этими словами садиет начинает поворачиваться на месте, заставляя пленника бежать по кругу. Усталые ноги не выдерживают темпа.

— Э, нет! Так не пойдет! Ты бежишь слишком медленно! Придется тебя подбодрить. Борзая поможет нам поставить мировой рекорд!

И собака, злобно вцепившись в икры, подбодрила.

Штаны повисли клочьями, по ногам струилась кровь. Заключенный бежал по кругу, размахивая рукой, а палка вертелась все быстрее, быстрее. В безумных вытаращенных глазах — смерть. Он цепко держался за палку, будто это могло его спасти, будто что-то еще могло принести избавление.

— Быстрей! Ты, дерьмо!

Обмякшее тело опрокинулось на спину с широко раскинутыми руками. Как крест.

Борзая прыгнула. Блеснули два ряда острых клыков, вцепившихся в горло.

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет .

пели в лагере.

Игра в ковбоев — любимое развлечение эсэсовцев.

Узники, оголенные до пояса, отбивают кирками глыбы камня. Непосильный, рабский труд.

Палит солнце, обжигая обнаженные спины, на которых легко пересчитать позвонки. Дрожащие худые руки поднимают тяжелую кирку. Стараются изо всех сил. Рядом стоят эсэсовцы, они выжидают. Как только кирка опускается с недостаточной, по их мнению, силой или человек начинает шататься, они кричат:

— Лошадки одичали! Требуется дрессировка, а то они понесут!

Веселые «шалуны» наловчились в бросании лассо — первом этапе этой садистской игры.

С завидной точностью веревка обвивает шею жертвы, но затягивается не слишком туго. Ведь, если «лошадка» умрет сразу, игра окончится слишком быстро.

Нет! Они не были злыми парнями, эти эсэсовцы. Это они выстроили отличные домики для своих собак.

Это они, сидя в свободное время за рюмкой водки, могли со слезами на глазах говорить о своей тоске по родине и о своих верных ингах, эльзах, лорах… Здесь же они просто развлекались. Ведь они имеют право на развлеченья. Благо есть над кем потешиться.

А те, с петлей на шее, знали, что они уже не жильцы на белом свете.

Сколько раз они видели эту игру, только тогда в главной роли были другие. Сколько раз они, испуганные зрители, задавали себе вопрос, почему «лошадки» напрягают все силы, взмахивая киркой, вместо того чтобы скорей положить всему конец? Ведь это все равно случится.

Но сейчас они обнаруживают, к своему удивлению, что и сами старательно поднимают кирку, несмотря на то, что веревка стягивает шею.

Задыхаясь, они начинают судорожно подергиваться.

«Лошадки одичали!» В таких случаях ничто так не помогает, как пара крепких пинков в зад!. .

Капо давно ждут эту команду. Сапоги опускаются на спины обреченных. Те падают, разбивая колени об острые камни. «Ковбои» натягивают лассо.

— Черт возьми, какие слабые лошадки! Так и валятся с ног, не успеешь их взбодрить. Встать! Шнель! Шнель!

И эсэсовцы «помогают» вставать, дергая за веревку.

Снова побои. Снова падение.

Снова веревка «помогает» встать на ноги. Но встают не все.

В конце игры эсэсовцы, перекинув веревки через плечо, оттаскивают трупы в сторону. Клубится пыль. Острые камни рассекают лица мертвых.

— Крепись! — шепчет Мариан Генеку. — Сегодня последний день. Завтра все кончится.

Он увидел, как Генек сжал зубы, наблюдая за «развлечением» эсэсовцев. Он в отчаянии вцепился в оглоблю, прикрепленную к катку. Отчаяние было написано и на лице ксендза. Следующее утро не принесет ему избавления. Избавить его может только смерть.

Не думать. Не думать о себе. Если он начнет думать о себе, тогда конец. Нет! Надо жить ради других. Ведь, несмотря ни на что, здесь он выполняет свой долг. Он несет истерзанным сердцам веру в Христа. И пока он будет думать об этом, силы не иссякнут. Хорошо, что он именно здесь, среди самых несчастных.

Постройка крематориев подходила к концу. У одного крематория уже выводили трубу.

Над лесом по-прежнему поднимались тяжелые, черные клубы дыма.

Персонал «Канады» работал в бешеном темпе. В лагерь въехал длинный состав товарных вагонов.

В карантине устало пели:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Януш помог Мариану внести Генека в блок. Тадеуш и Казимир ошеломленно смотрели на него. Неужели это несокрушимый Мордерца? Как сильно он изменился за эти три дня!

Генек свалился без сознания после вечерней поверки, когда заключенных оставили на плацу, чтобы они посмотрели, как будут вешать двух «воров», у которых нашли сырой картофель.

Приговоренных раздели догола.

Капо и эсэсовцы подозрительно поглядывали на ксендза и Януша, когда они несли Генека, упавшего в обморок. Сострадание здесь каралось. Поэтому Януш по дороге громко ругал Генека.

Они внесли его в восемнадцатый блок и положили на место. Пока Мариан, хрипло дыша, приходил в себя, Януш достал свои сокровища, которые ему удалось раздобыть у команды, сжигающей трупы: немножко водки в пузырьке из-под лекарств, пару сигарет и буханку хлеба.

Разжав зубы Генека, они влили ему в рот водки, отчего он закашлялся и открыл глаза, подобие улыбки показалось на его губах.

— Черт возьми, я думал, что попал в рай, когда попробовал этой водички.

— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Януш.

— Все было очень забавно, — пробормотал Генек и тихонько стал напевать хриплым голосом:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

— Черт подери, как все же хорошо опять быть с вами. Штрафная команда, ребята, — орешек покрепче, чем мы думали!

— Нас всех убьют здесь, — уныло протянул Тадеуш. — Подбадривая себя надеждой на побег, мы только продлим наши мучения. Лучше уж броситься на проволочное заграждение и…

— Мы выберемся отсюда, — прерывающимся голосом произнес Януш. — Только не теряй надежду. Тело не умрет, если силен дух.

— У меня есть духовная поддержка, — сказал Мариан и задумчиво посмотрел в окно на горизонт, красный от лучей заходящего солнца. В скупом свете угасающего дня его аскетическое лицо сияло, как лица святых на иконах старых мастеров.

— У меня есть поддержка, — повторил он.

— Януш, можно я расскажу все не сейчас, а утром? — спросил Генек. — После карцера и одиночного бункера я не совсем еще пришел в себя. Эх, проспать бы целую неделю! А еще лучше раздобыть кусок хлеба и сигарету.

Януш протянул ему то и другое.

— О! Что я вижу? Уж не попал ли я на небо?

 

Глава 8. СТЕФАН ЯВОРСКИЙ И МАТУШКА ГЖЕСЛО

В Кольцах Стефан натерпелся страха. Кованые сапоги заносчивых немецких солдат гремели на улицах. Редкие прохожие, шедшие по обочинам тротуаров, при виде приближавшихся немцев поспешно сходили на мостовую, склоняясь перед ними в глубоком поклоне.

У Стефана был адрес родителей Генека, и он надеялся найти их в указанном доме, хотя и знал о зверствах шкопов в Кольцах. Как-то в воскресенье любовник его жены Эрих Брамберг разболтался за обедом и рассказал, что десятки жителей этого города были уничтожены или угнаны в неизвестном направлении.

Он вошел в обыкновенную польскую ресторацию. До войны там можно было перекусить, выпить пива или водки, послушать музыку. Теперь здесь звучали немецкие солдатские песни. Большое помещение было разделено деревянной перегородкой на две части. В первом просторном зале за буфетной стойкой крутились две ярко накрашенные красотки. Около зеркала висел плакат: «Только для немцев». Деревянная дверь с надписью: «Для собак, евреев и поляков» — вела во вторую, тесную комнату. В каждом городе были свои оккупационные части, но действовали они по одному образцу.

Стефан посмотрел на неприглядную дверь. В его кармане лежала справка из тайной полиции. Он мог сунуть ее в презрительные морды сидевших в первом зале немцев и заставить их поволноваться, накричав на них за непочтительность. Но он сдержался от искушения и вошел в маленькую комнату, где было его место, рядом с людьми «низшей расы».

Несмотря на теплую погоду, здесь было холодновато. За столом сидели трое мужчин, жевали черствый хлеб и запивали его жидким военным пивом.

Вошла одна из буфетчиц и недовольным тоном спросила:

— Тебе чего?

— Водки и хорошую закуску, — ответил Стефан.

— Ты можешь заказать только пиво, — сердито сказала она.

— Но в том зале…

— Там для господ! — резко оборвала его буфетчица.

Хорошо! — произнес Стефан, вынул бумажник и, положив свою справку на стол, добавил: — Мы это учтем!

— Тайная полиция, — побледнев, прошептала буфетчица. Она сразу перешла на немецкий и начала оправдываться: — Я не знала…

— Заткнись! — прикрикнул Стефан. — Я возьму тебя на заметку. Фамилия?

— Малгорзата Маченас, — пробормотала она. — Вышло недоразумение. Пройдите в зал для господ. Здесь вам будет неудобно с этими выродками.

— Я останусь здесь, — заорал Стефан. — Принеси мне…

Он взглянул на «выродков», которые, услышав страшные слова «тайная полиция», поднялись из-за стола и испуганно попятились к двери.

— Ладно, ничего не надо, — передумал Стефан. — Скажи только, где находится улица…

— Пойдемте в тот зал, — упрашивала буфетчица. — У нас есть русская икра. А наверху четыре русские девушки. Старшей только что исполнилось восемнадцать. Мы вынуждены запирать их. Они здесь не по своей воле, сами понимаете. Если хотите, за пять марок…

— Где находится улица Оболенска? — перебил ее Стефан.

— Если вы не хотите русских, то я не против…

— Улица Оболенска? — прошипел Стефан.

Испуганно глядя на него, она рассказала, как пройти туда.

— Господин полицейский, не пишите, пожалуйста, рапорт. Вышло недоразумение, — клянчила она.

Стефан прошел через большой зал. Немцы презрительно смотрели на него. Вторая буфетчица, хихикая, сидела на коленях офицера-эсэсовца, который рылся у нее за пазухой. Стефана передернуло. Какой позор, что эти польские девушки… Он подумал о своей красавице жене и Эрихе Брамберге. Подумал о том, каким трусом он сам был недавно.

Облупившуюся входную дверь открыла дряхлая старушка, седая как лунь, с морщинистым маленьким лицом, согнутая в три погибели.

— Я, кажется, не туда попал, — сказал Стефан, взглянув на номер дома на двери, который, однако, совпадал с указанным в адресе. — Мне нужны Гжесло.

— Гжесло? — переспросила женщина удивленно. — Я — Гжесло.

— Я от Генека, — представился Стефан. — Можно войти в дом?

— От Генека! — повторила она, и голова ее затряслась сильнее. — От Генека!

Ее поведение казалось странным. Конечно, это не мать Генека. Но номер дома совпадал, да и она назвалась Гжесло. На немецкого агента она совсем не похожа.

— Ваш сын! — произнес Стефан. — Ваш сын Генек…

Он остановился и вдруг спросил:

— Ваш муж дома?

Она хитро засмеялась, подняла морщинистую скрюченную руку вверх, почти к самому лицу Стефана, и, как бы нажимая указательным пальцем на спусковой крючок, монотонно повторяла:

— Паф, паф, паф…

— Вашего мужа расстреляли?

— Да, расстреляли, — ответила она. — Убили! Бах, бах, бах. Шкопы. Прямо на улице. Кругом кровь…

— Я пришел от вашего сына! — настойчиво повторил Стефан. — Он жив. Ваш сын Генек хочет вернуться к вам.

— Они все умерли, — ответила женщина убежденно. — А я нет. Я все еще жива и должна только смотреть.

— Мне нужна его фотокарточка, — продолжал Стефан. — Для фальшивого документа. Он пока в тюрьме, но скоро придет сюда.

— Фото! — воскликнула она, схватила Стефана за руку и потащила за собой.

— Конечно. Фото.

В комнатушке пахло старостью и нищетой.

— Вот фото! — показала она на портрет на комоде.

Допотопная фотография жениха и невесты, застывших в неестественных позах.

— Мой муж. Его застрелили шкопы.

— Мне нужна карточка Генека. Вашего сына Генека. Понимаете?

— Сына?

Ее лицо прояснилось, она выдвинула ящик комода и достала несколько фотокарточек, на которых Стефан с трудом узнал Генека. Он выхватил карточки из ее рук.

— А теперь мне надо уходить, — заторопился Стефан из этого мрачного дома. — Генек в тюрьме. Он убежит и придет к вам в следующем году, первого мая. К этому времени вам надо скрыться, иначе шкопы схватят вас. Спрячьтесь где-нибудь. Генек найдет вас. Вы поняли меня?

— Да, да! Я поняла, — сказала она.

Уход Стефана был похож на бегство. Уже у самой двери он услышал, как женщина прошептала:

— Я не могу!

— Что не можете? — обернулся он к ней.

— Не могу уйти отсюда. Ведь вернется мой сын…

И тогда Стефан действительно убежал.

— Достал фотографию? — спросил шепотом Генек.

— Достал.

— Видел моих стариков?

— Да, — с трудом вымолвил Стефан.

— Крепкий старикан у меня папаша, не правда ли?

Стефан взглянул на худого, еще не оправившегося после штрафной команды Генека и подтвердил:

— Да, крепкий!

— Что он сказал?

— Он сказал… он сказал, чтобы ты скорее убежал и рассчитался с проклятыми шкопами.

Генек улыбнулся. Страшной была эта улыбка на его исхудавшем лице.

— Я так и знал. Мой отец не подкачает. Он уж такой, мой старик! И мать тоже видел?

— И мать видел! — ответил Стефан.

— Бодрая женщина, не так ли? Сколько ей сейчас… Наверное, пятьдесят три! Ей ведь не дашь столько, правда?

— Конечно, нет! — сказал он и бросил Генеку свой завтрак — бутерброды с ветчиной и сыром. — Поправляйся! Тебе понадобятся силы…

— Прекратите разговоры! — прикрикнул на них эсэсовец.

— Да, мои старики не позволят помыкать собой! — продолжал тихо Генек, развертывая пакет Стефана. — Свой непримиримый характер я унаследовал от них. Вот это завтрак! У тебя же ничего не осталось.

— Я уже поел, — ответил Стефан и ушел из карьера. У него больше не было сил смотреть в глаза Генеку.

— Слышали, что он сказал? — спросил Генек Тадеуша и Казимира, протягивая им хлеб. — Ну и кремень мои старики! Они с ума сходят друг об друге. Ну а если не поладят, то дерутся как львы. Мне кажется, что для них это просто развлечение. Ведь после ссоры они опять спят вместе, и тогда даже на улице слышно, как скрипит кровать. С такими шкопам не справиться.

— Замолчи там! Не то спущусь вниз, — угрожающе крикнули сверху.

— Заткнись, сволочь, — прошептал Генек. — Теперь, когда я получил весточку от своих стариканов, я бы с удовольствием перегрыз тебе глотку.

— Ты был в Кольцах? — спросил Эрих Брамберг Стефана. Немец удобно развалился в кресле, обняв Ванду, сидевшую рядом.

— Был, — ответил Стефан.

— Мы здорово похозяйничали в этих Кольцах, — хвастался Брамберг. — Да, впрочем, в этой стране мы везде навели порядок… К концу войны не много останется поляков. Вам повезло, что я с вами…

— Ты зачем приходишь сюда? Спать с моей женой или превозносить свои заслуги? — рассвирепел Стефан.

— Это еще что за разговорчики? — удивился Брамберг. — Пришла охота поболтать?

— Оставь меня в покое, — зло сказал Стефан. — Можешь спать с моей женой, а меня не трогай!

— Пошли, Ванда, — вне себя от негодования проговорил Брамберг, отбросив в сторону спичку, которой ковырял в зубах. — Если это дерьмо будет слишком распускать язык, то я…

Она заторопилась увести его в коридор, на лестницу. Скрипнула четвертая ступенька, потом одиннадцатая.

Стефан глубоко и прерывисто дышал. Он чуть-чуть не выдал себя, этот новый Стефан Яворский. Ноги еще дрожали, а руки были мокрыми от напряжения, которое потребовалось, чтобы сдержаться и не задушить ненавистного жирного шкопа.

«Сегодня первое сентября», — подумал Стефан и решительно произнес: — Первого мая! Через двести сорок два дня.

Он посмотрел на свои руки, которые непроизвольно сжались в кулаки. Ногти впились в ладони, показалась алая кровь.

 

Глава 9. СВАДЬБА В ОСВЕНЦИМЕ

Тадеуш получил весточку о Ядвиге в самое трудное для него время. Он узнал, что она тоже в Освенциме, жива и находится рядом.

В середине декабря 1942 года вечером у кухни повесили шестерых поляков. Накануне они бежали без особой надежды на удачу. Возможно, они хотели положить конец своим мучениям и погибнуть от эсэсовской пули в спину. Но те не стали стрелять, как бы разгадав замысел беглецов. Большой сторожевой пояс замкнулся, и началась «охота». Убежавших загнали в ловушку и схватили. Они отделались сравнительно легко: пинки сапогами и удары кулаками не шли в счет. Грозное предзнаменование! У эсэсовцев было что-то другое на уме.

Так и случилось. На другой день перед вечерней поверкой беглецов вывели на плац и поставили на скамейки под виселицей около кухни. Петли болтались у них перед лицом, руки были связаны за спиной.

Целую ночь они должны были простоять в этом положении на восемнадцатиградусном морозе под охраной старшего по лагерю, которому такое задание было не по нутру. Чтобы согреться, он бил их палкой, выбирая наиболее болезненные места. Осужденные чувствовали, что его обуревает бессмысленное желание убить их, если они упадут. Чтобы не доставить ему этого «удовольствия», они стойко держались, несмотря на порывы леденящего северного ветра, пронизывавшего их насквозь.

На утренней поверке они все еще стояли под виселицей — белые, как гипсовые статуи, с широко раскрытыми глазами, с вылетавшими изо рта облачками пара, исчезавшими в туманном свете прожекторов.

Стояли они и вечером, собрав всю свою волю, чтобы, несмотря на полное отсутствие сил, держаться на ногах.

Заключенные выстроились на вечернюю поверку. Смертельно усталая команда из каменного карьера, измученные рабочие со строительной площадки и с канала, скелетоподобные штрафники. Всем было нелегко. В полдень внезапно потеплело, и им пришлось шлепать по грязному талому снегу. Перед строем появился комендант лагеря собственной персоной, чтобы руководить казнью. Он сам прочел приговор, в котором говорилось, что шестеро беглецов должны быть повешены в назидание другим.

Ретивые эсэсовцы уже побежали к скамейкам, на которых стояли приговоренные. Оставалось только накинуть петли, но вдруг пошел дождь. Комендант крикнул, что проклятые бандиты могут и подождать и что он не наме— рен мокнуть под дождем ради их удовольствия. Он скрылся в беседке, стоявшей около виселицы.

Неподвижно ждали приговоренные. Неподвижно ждали и тысячи заключенных в строю. Комендант зажег в беседке свет, сделал какие-то пометки в записной книжке и начал читать эсэсовскую газету «Дас шварце кор».

Под проливным дождем картина выглядела еще ужаснее. Мокрая одежда прилипла к телам, вода текла по стриженым головам и лицам обреченных, проступавшим в сумраке неясными бледными пятнами.

Злость поднималась в сердцах заключенных. Злость против жестокости эсэсовцев. Злость против дождя. Злость против шестерых приговоренных, из-за неудачного побега которых они лишились ужина и отдыха в блоке.

Тадеуш стоял между Генеком и Казимиром, потрясенный происходившим. Дождь, заливавший его лицо, смешивался с горькими слезами. Тадеуш сдал. Он был самым слабым из друзей. Из-за больной ноги ему больше других доставалось от эсэсовцев, осыпавших его грубейшей бранью, от чего он особенно страдал. На работе с него тоже не спускали глаз. Друзья всячески старались помогать ему. Тадеушу отдавали самые лучшие кусочки из завтраков Стефана, Януш оставлял ему большую часть добытого хлеба. Но Тадеуш сдавал не физически, а морально. В нем стала таять надежда, которая воодушевляла его друзей, давала им силы готовиться к выполнению плана побега. Януш был очень озабочен состоянием Тадеуша. Его мучил вопрос, что будет с их планом, если Тадеуш погибнет. Его смерть ворвется в их маленький кружок и поколеблет уверенность в том, что они смогут выбраться отсюда живыми.

В полночь дождь перестал. Температура резко понизилась. Все кругом покрылось ледяной коркой. Комендант вышел из беседки. Он не поленился зачитать приговор еще раз. Заключенные и осужденные в обледеневшей одежде молча слушали, дрожа от холода. Эсэсовцы, носившиеся с дубинками вдоль строя, чтобы согреться, бросились к виселице и быстро накинули петли на шеи приговоренным. Смертники не дрогнули, только их глаза стали неподвижными. Эсэсовцы уже приготовились выбить скамейки из-под ног беглецов, но комендант потребовал музыку. Капо побежал за лагерным оркестром.

Шестерка несчастных опять ждала.

У Тадеуша стучали зубы.

— Возьми себя в руки, — уговаривали его друзья. — Скоро все кончится.

— Песню! — заорал комендант лагеря.

Оркестр заиграл бравурный оственцимский марш, в такт ему засвистели кнуты. Слабые, срывающиеся голоса раздались в зимней морозной ночи.

В Освенциме, где я пробыл…

Один из приговоренных, сильный мужественный человек, пел вместе со всеми. Потом он вдруг замолчал и крикнул во весь голос:

— Да здравствует Польша!

Этот возглас перекрыл все остальные звуки.

— Да здравствует Польша! — воскликнул он снова и ударил стоявшего рядом эсэсовца ногой в тяжелом деревянном ботинке прямо по лицу.

— Да здравствует Польша! — крикнул он последний раз и, громко рассмеявшись, сам выбил скамью из-под своих ног.

Разъяренные эсэсовцы смотрели на качающийся труп. Ему уже была не страшна их слепая ярость. Она обернулась против пятерых, стоявших под виселицей. Как по команде бросились к ним эсэсовцы, чтобы жестоко рассчитаться за поступок смельчака. Но осужденные сразу догадались, что их ждут страшные мучения, и с возгласом «Да здравствует Польша!» они отшвырнули скамейки.

А оркестр играл. Но в голосах заключенных, певших непристойную лагерную песню, слышались уже другие ноты. В них звучала вера в победу.

На виселице качались коченеющие тела повешенных. Орал комендант, проклиная все на свете. Орали эсэсовцы. Орали капо.

— Пустите! — вырывался из рук друзей Тадеуш. — Пусть меня тоже повесят. Не держите меня, черт вас подери…

Но Генек толкнул его в середину строя и ударил кулаком в висок.

— Никто не получит сегодня жратвы! — кричал комендант. — Все в блоки! Бегом!

Над Тадеушем, принесенным в блок друзьями, участливо склонился Мариан Влеклинский.

— Нет, ваше преподобие, — произнес Тадеуш, стуча зубами и не называя Мариана, как обычно, отцом. — Я больше не верю в детские россказни. Нас учили, что бог везде. Где же он был, когда повесились шестеро несчастных? Они самоубийцы, не так ли, ваше преподобие? Их отправят в ад гореть на вечном огне, ха-ха?! Я плюю на бога, если он есть. И пошли вы все к черту с вашими сказочками, с вашей брехней. Они сами распорядились своей жизнью, и я хочу последовать их примеру.

Голос Тадеуша звенел от давно сдерживаемого негодования:

— Я хочу умереть, слышите вы?! Я ни во что больше не верю, ни на что не надеюсь, — продолжал он. — Каждый день, прожитый здесь, состоит из двадцати четырех часов мучения. Я брошусь на колючую проволоку. Никто не смеет удерживать меня.

— Ты огорчаешь меня, Тадеуш, — кротко проговорил ксендз. — Именно ты, который всегда так твердо верил. Ты, которому сегодня бог ниспослал чудесное подтверждение его существования.

— Где он? Я плюю на него! — крикнул Тадеуш со злостью. — Я плюю на этого мошенника, который…

— Ядвига жива! — прервал его Мариан.

Тадеуш разрыдался.

Мариан хотел дать ему выплакаться, но тот сквозь слезы стал спрашивать:

— Где она?

— В женском лагере, здесь, в Освенциме.

— Ты видел ее?

— Да! Видел и говорил с ней. Она передала тебе привет и велела сказать…

— Что? — нетерпеливо спросил Тадеуш.

— Она велела сказать, что ты был прав. Она опять верит в бога и молит его о том, чтобы он дал ей силы выжить и встретить тебя. Она очень хорошая девушка, Тадеуш. А теперь беги из барака и прыгай на проволоку, проклиная бога! Беги, как последний трус, — резко закончил ксендз.

— Нет! Теперь нет!. . — успокоившись, сказал взволнованный и счастливый Тадеуш. — Вы еще увидите ее, отец?

— В следующий раз. Януш прав, что не разрешает мне ходить туда часто. Это опасно и для меня, и для тех, кого я посещаю.

— Черт возьми, ваше преподобие, а почему бы вам не обвенчать их? — послышалось в темноте.

Все замолкли в напряженном ожидании. Прекратились стоны. Забыты были холод и голод.

— И в самом деле, ваше преподобие? Если Янушу удается туда вас пропускать, то он сможет организовать и свадьбу…

— Брачная ночь в Освенциме, — иронически рассмеялся кто-то.

— А я стащу пару обручальных колец в «Канаде»!

— У меня в карьере спрятаны два яблока.

— А я утащу из эсэсовской кухни пирог. Свадьба так свадьба!

— Видишь, что получается, Януш? — сказал ксендз, сдаваясь. На сердце у него стало теплее от мысли обвенчать Тадеуша и Ядвигу прямо здесь, в Освенциме. Католическая свадьба в этом адском месте! Новая семья, дающая начало новой жизни в лагере массового уничтожения людей!

— Надо сделать свадьбу в субботу, — сказал Януш. — В другой день Тадеуш не успеет уйти из женского лагеря до утренней поверки. Я думаю, что первую брачную ночь он должен провести вместе с Ядвигой.

— Само собой разумеется. Ведь уж если женишься, то можно… а?

— Тадеуш должен жениться не с этой целью, — неуверенно произнес ксендз, не зная, с какими мерками подходить к женитьбе в таких необычных условиях.

— Черт побери, ваше преподобие, уж если женишься, то, конечно, имеешь право… В свою первую ночь с Малгосией…

— Избавь меня, пожалуйста, от подробностей, — добродушно улыбнулся Мариан. — Ты действительно хочешь жениться на Ядвиге, Тадеуш?

— Вы еще спрашиваете?! — взволнованно воскликнул Тадеуш. — О отец! Хочу ли я этого!. .

— Лучше всего устроить свадьбу в ночь под рождество, — предложил Януш.

— В прошлом году мы не работали накануне рождества. Но в рождественскую ночь эсэсовцы налакались и выгнали нас на массовую поверку, . продержали на плацу целый день и затем убили много заключенных. Я предлагаю назначить свадьбу на двадцать третье декабря, а двадцать четвертого утром мы заберем обратно усталого, но довольного жениха. Как ты считаешь, Януш?

— Хорошо! — ответил Януш. — Попробую все организовать. А сейчас спать, иначе завтра ни один из вас не вернется живым с работы.

С грустью и тоской он подумал о Гене.

— Я должен выбраться отсюда, — прошептал Януш в тишине. — Я всегда буду возвращаться к ней живым.

Последующие дни были для заключенных настоящим адом. Пронесся слух, что эсэсовец, которого стукнул тяжелим ботинком по лицу один из беглецов, умер в ту же ночь. Его действительно нигде не видели. Эсэсовцы старались расквитаться с заключенными за то поражение, которое они потерпели на виду у всех от шести поляков.

Издевательства и побои сыпались на заключенных и на работе, и по пути в лагерь. Их гоняли «мелкой рысью», заставляли каждого нести по два тяжелых камня.

В такой обстановке нечего было и думать, что двадцать четвертое декабря станет нерабочим днем. Поэтому Януш начал обрабатывать Юпа Рихтера.

Он заговорил с ним прямо, без особых мер предосторожности. На случай неуступчивости Юпа у него имелось надежное оружие.

— Как ты проходишь к бабам?

— А зачем тебе? Тоже потянуло?

— Спрашиваю я, а не ты.

— С каких это пор немец должен отвечать поляку? Ну, ладно. Тут нет никакой тайны. Я прохожу в женский лагерь вместе с электриками, каменщиками, плотниками. Если могу быть полезен…

— Несколько раз ты оставался там на ночь, — сказал Януш.

— А ты откуда знаешь?

— Еще бы не знать. Утром тебя не было, а на поверку ты шел прямо оттуда.

— Что тебе все же надо?.

— Провести в женский лагерь четыре человека.

— Зачем?

— А как ты думаешь?

— Ведь ты сам можешь назначать людей на работу в женский лагерь и делал это не раз.

— Один из четверых должен пробыть там всю ночь, — ответил Януш.

— Всю ночь! — удивился Юп. — Черт возьми! Чем только занимаются в этих рабочих командах? Я и не предполагал, что в моем блоке есть молодчик, способный целую ночь…

— Все выглядит совсем не так, как в твоем испорченном мозгу, — обрезал его Януш, готовясь сказать Юпу всю правду. — Невеста моего товарища находится в женском лагере, и ксендз хочет обвенчать их. Я и еще один будем свидетелями. Потом мы вернемся, а жених останется. Ты ведь не думаешь, что он оставит молодую жену в первую же брачную ночь?

Януш говорил подчеркнуто грубо. Этот тон был наиболее понятен Юпу Рихтеру, который громко расхохотался, услышав о свадьбе.

— Свадьба! Ну и потеха! Не возьму вот только в толк, черт побери, почему я должен помогать паршивому поляку…

— Ты сделаешь доброе дело, — ответил Януш. — В рождество и от большого мошенника можно ждать Добра.

— А ты считаешь меня большим мошенником?

— Конечно, — ответил Януш.

Юп не рассердился, а рассмеялся, приняв, видимо, ответ Януша за похвалу.

— Почему бы и не помочь! Только вторым свидетелем буду я сам.

— Зачем?

— Тогда и я проведу там ночь. Поиграю в жениха, но не с одной, понимаешь?

— Ну и свинья же ты! — возмутился Януш.

— А свиньи ненасытны, — отпарировал Юп. — Короче, если жених останется на ночь, то останусь и я, чтобы вывести его оттуда утром.

— Каким образом?

— Я знаком со всеми, кто дежурит у ворот женского лагеря. Там нет ни одного эсэсовца.

— Ладно, — согласился Януш.

О том, что старший по блоку тоже останется в женском лагере, он решил не говорить Мариану. Ксендз может отказаться от католической свадьбы, чтобы не подвергать несчастных женщин грубому и мерзкому надругательству со стороны такого чудовища, как Юп Рихтер.

— Мы пойдем туда двадцать третьего после вечерней поверки.

— Только заткните свои пасти. Кроме участников, никто ничего не должен знать. Если эсэсовцы пронюхают…

— Мы не предатели, — отрезал Януш. — Мы не…

Он хотел добавить «старшие по блоку», но прикусил язык. Какой прок злить Юпа, ведь он поможет им только ради своего удовольствия, видя во всей этой истории лишь возможность развлечься необычным способом, утолить свою похоть. Не стоит выводить его из себя раньше времени. Надо хранить свое тайное оружие — фотографию Юпа — для более серьезного момента.

— Все ясно, — сказал Януш и против желания добавил: — Спасибо.

— Думаю, что там я подыщу себе нескольких евреек — захихикал Юп в предвкушении забавы. — У них такой вид, словно они хотят облевать меня, когда я занимаюсь ими. И все же уступают. Из-за куска хлеба, который я приношу. Понимаешь? Ужасно забавно, когда женщина дозволяет спать с ней, хотя ты для нее страшнее чумы…

Януш отвернулся, чувствуя позывы к рвоте.

Двадцать третьего декабря шел снег.

Бескрайняя заснеженная равнина казалась особенно печальной. Еще страшнее вырисовывались на белом снежном фоне черные облака. Снег усиливал чувство одиночества и приглушал зловещие звуки.

Однако на этот раз в глазах измученных заключенных, пробегавших с работы ускоренным маршем через ворота лагеря с двумя камнями в руках, не было отчаяния. С некоторым удивлением смотрели на заключенных музыканты лагерного оркестра, закоченевшие пальцы которых с трудом двигались. Сегодня в лагерь вернулись почти все, даже штрафники. В «мясной лавке» лежали только два трупа. Сердца узников были полны радостным ожиданием, словно они сами являлись женихами. Несмотря на старания Януша, новость быстро распространилась среди заключенных не только восемнадцатого блока, но и всего лагеря. Но ничего опасного в этом не было. Как ни отупели люди в лагере, в них жил дух настоящего товарищества, рожденного в муках и тяжких испытаниях. Религиозные споры, философские разногласия, антипатии людей отступили на задний план перед товариществом, выросшим из общего страдания. Просто невероятно, как много было приготовлено к свадьбе.

Из «Канады» утащили даже ночную рубашку для невесты и пижаму для Тадеуша. («Он с ума сойдет, когда ее наденет», — шутили товарищи). Достали и два настоящих золотых обручальных кольца. Не забыли и об «ужине» новобрачных. Яйцо, три яблока, буханка хлеба, четыре картофелины, кусок пирога и даже кусок жареной свинины из эсэсовской кухни. Где-то раздобыли пол-литра вина. Была тут и туалетная вода, и порошок от вшей, «чтобы Тадеуш не тратил время на почесывание, ха-ха-ха!»

Все старались вести себя на вечерней поверке особенно дисциплинированно, чтобы она закончилась побыстрее. Но это вывело эсэсовцев из себя, и они затянули ее на два часа.

Эти дни Тадеуш жил как во сне. Он немного поправился, стал спокойнее, а когда подсмеивались над его хромотой, только улыбался. Друзья чувствовали, что готовящееся событие имело очень важное значение для Тадеуша. Он уже был близок к полной потере сил, и то, что готовилось, было похоже на рождественское чудо.

Когда команды разбрелись по блокам, в женский лагерь отправились четверо. Ксендз предупредил Ядвигу, и в женском лагере, так же как в мужском, царила атмосфера ожидания запретной радости.

Они шли молча.

Оказалось, что почти весь лагерь знает Тадеуша. Он шел, а заключенные беззлобно подшучивали.

— Держись, Тадеуш!

— Не теряйся, Тадеуш!