В 1895 году я был назначен командиром 26-го пехотного Могилевского полка, расквартированного в Радоме.

Командование полком составляло давно предмет моих вожделений, я постоянно думал об этом, присматривался ко всем командирам полков, с которыми меня сталкивала служба, и вынес прочное убеждение, что только тот является командиром в настоящем значении этого слова, кто способен весь, целиком уйти в интересы полка, овладеть его душою, особенно офицеров, и подчинить их своему авторитету. Когда это достигнуто, командование становится ясным, и все идет по личному примеру и указанию командира, устанавливается та связь между командиром и полком, при которой полк понимает каждое его слово, каждый его знак, верит в него и не колеблясь идет за ним. Очень меня уговаривали принять кавалерийский полк, да и меня самого тянуло на это; пробыв же свыше пяти лет начальником штаба кавалерийской дивизии, я приобрел и положенный ценз. Но меня удержало недостаточное знание техники кавалерийского дела, езды, одиночного обучения кавалериста, без которых кавалерийский полк никогда не выдержит требуемой с него работы без надрыва конского состава, и решил вернуться в пехоту.

Как часто приходилось слышать, что заботы по хозяйству отнимают массу времени у командира полка и мешают ему всецело отдаваться строевому обучению, что командира полка нужно совершенно освободить от хозяйственных забот.

Думаю, что тут кроется большое недоразумение, и ни один настоящий командир полка не оставит хозяйство без внимания, так как умение хорошо обставить солдата и дать ему хорошую пищу является лучшим залогом внутреннего порядка в полку, бодрого его настроения даже при самых высоких требованиях. Замечающееся же столь часто пристрастие некоторых командиров ко всем деталям хозяйства, причем они не ограничиваются одним руководством, а сами входят во все детали, объясняется тем, что командиры полков и начальники дивизий, прежде всего, представляют к производству в полковники и затем аттестовывают на полк именно помощников командира полка по хозяйственной части. Да и много легче добиться хороших результатов в хозяйстве, чем основательно обучить и воспитать полк.

Офицеры Генерального штаба в отношении получения полков стояли в очень невыгодной линии. Так, мы оба, покойный С. К. Гершельман и я, получили полки одновременно, оба вне очереди, состоя уже 11 лет в чине полковника. Такое положение было явно невыгодно и для кандидатов, и в интересах службы, так как невольно побуждало многих офицеров Генерального штаба смотреть на командование полком лишь как на промежуточную инстанцию для производства в генералы.

Все почти трехлетнее командование в целом, каждая подробность до самых мелочей живы в моей памяти, как будто это все только что происходило, тянет все написать, но есть к этому одно препятствие – невозможность выделить самого себя. Если до сих пор я мог писать обо всем, как будто я был лишь очевидцем написанного, с полком так поступить нельзя и придется говорить о самом себе. Если же выделить себя, то получится не то, что было. Могилевский полк – мое родное детище, и раз уж решил, опишу все как было.

Еще в Варшаве, представившись командиру пятого корпуса генерал-лейтенанту Тутолмину, я спросил, не будет ли каких особых указаний и получил в ответ:

– Каким хотите способом, но сделайте так, чтобы полковник К. подал в отставку.

Это меня очень удивило, ибо полковник К. за болезнью командира полка полковника Бредова командовал полком в течение полутора года.

Когда же я в Радоме представился начальнику дивизии, генерал-лейтенант Шелковников указал мне:

– Вам необходимо удалить из полка штабс-капитана Б., отличающегося своей невоздержанностью к вину.

В обоих указанных случаях я просил разрешения сперва осмотреться, а потом уже выполнить приказы.

Бригадным командиром оказался мой старый товарищ по Семеновскому полку генерал-майор Аллад-Рамзай – мой полуротный командир, когда я был юнкером в роте Его Величества.

Могилевский полк, как и все полки Варшавского военного округа, имел усиленный состав, по 72 ряда в роте (вместо 48 рядов). Половина состава полка – из уроженцев Калужской губернии, другая половина – Киевской и Тульской губернии и молдаван из Бессарабии. На каждую роту приходилось по 12–15 евреев.

Весь полк стоял в Радоме по казармам, частью в зданиях инженерного ведомства, в большинстве же – в оборудованных под казармы обывательских домах, сырых, холодных, мало удовлетворительных для жилья. При полку находился сводный лазарет в прекрасном каменном здании. Отдельной командой жили трахоматозные, число которых превышало 300 человек. Помещение команды было бедно обставленное, трахоматозным выдавали худшие вещи, белье, посуду. Они были пасынками в полку и, естественно, что число их не уменьшалось, а степень болезни усиливалась.

Офицерское собрание – гарнизонное, общее с 7-й артиллерийской бригадой, также целиком расквартированной в Радоме. Полковая церковь – большой низкий зал, вмещавший до 500 человек, а в дни Светло-Христовой заутрени в него втискивалось до 800 человек и более.

Еще были полковая баня, полковая хлебопекарня, солдатская лавка.

Прибыв в Радом, я тотчас же приступил к приему полка. Принимал в течение двух недель. Начал с опроса претензий, приказав для сего построить полк на полковом плацу.

К назначенному часу на плацу не оказалось третьего батальона, который прибыл с большим опозданием, когда уже был опрошен целый батальон. Этот же батальон на церемониальном марше прошел вяло, с понуренными головами, так что я невольно спросил командира, какая лежит вина на батальоне, что люди не смотрят мне прямо в глаза. Дальше пошли осмотры помещений, обмундирования, белья. Полк оказался чрезвычайно богат обмундированием. Все имели по три комплекта мундиров, а многие и по четыре. Но этот четвертый, так называемый рабочий, представлял такую грязь, что по соглашению с заведующим хозяйством полковником Чижовым мы решили его сжечь. Было сожжено 1600 худших мундиров, которые от грязи и сала с трудом горели, другие были изрезаны на тряпки. Шинелей по две на каждого солдата. Кроме того, полк имел собственные гимнастические рубашки, сшитые из серого солдатского сукна. В них было чрезвычайно удобно зимою, выводить людей на маршировку на плацу и благодаря им очень сберегались мундиры.

Пища в общем вполне удовлетворительная, но неровная. В некоторых ротах совсем хорошая, в отдельных – как у Горлова, Вородаевского и Галле – даже очень хорошая, в остальных – посредственная. Было видно, что нет должного надзора за котлом. Хлеб хороший.

Но самое неблагоприятное впечатление производил караул у полкового порохового погреба.

Большим плюсом являлся хороший подбор офицеров, их дружная жизнь между собой. Между прочим, в полку издавна был обычай: в случае смерти кого-нибудь из офицеров все расходы по похоронам общество офицеров принимало на свой счет. Офицеров было 78 плюс 33 полковых дамы.

Приняв полк, я собрал всех офицеров в полковом собрании и, приказав запереть все двери, обратился к ним со следующими словами:

– Господа, я вам не только командир, но и старший офицер полка, и поэтому имею право и обязан, беседуя с вами, затронуть все стороны не только служебной, но и внутренней полковой жизни или лично вашей. Будет преступно с вашей стороны, если что-нибудь из высказанного здесь между нами выйдет наружу и сделается достоянием посторонних. С верою, что этого не случится, я приступаю к указаниям по приему полка.

После этого откровенно высказал свое впечатление – и хорошее, и дурное, начиная от наружного вида выправки людей и кончая замечанием каждому офицеру, в чем-либо замеченному во время принятия. Под конец особенно подчеркнул факт не ответа отдельных людей на приветствие, что показывает, насколько они далеки от своих людей.

– Вы здороваетесь только с ротами и командами, а на каждого своего солдата в отдельности не обращаете даже внимания, может быть, даже не всегда принимаете честь от него.

Также отметил, что большинство сверхсрочных фельдфебелей – не коренные могилевцы. Впредь прием со стороны сверхсрочных, особенно фельдфебелей, допущен не будет; нынешних постепенно заменят своими. Каждый ротный командир обязан подготовлять фельдфебеля для своей роты из ее состава, а кто этого сделать не сумеет, тому я сам назначу фельдфебеля из учебной команды. Затронул также всегда коробивший меня вопрос рукоприкладства.

– Бить, господа, всякий дурак может, и в обычной обстановке это недостойное офицера дело. Не говоря про предоставленную каждому из вас законом дисциплинарную власть, достаточно одного вашего личного примера, вашего знания службы, вашего авторитета, чтобы люди верили вам и воспринимали ваши указания.

Затем просил, если у кого что есть, то откровенно высказать.

Наша беседа продолжалась более трех часов, мы приступили к общей работе с полным взаимным доверием. Добрая половина ротных командиров была одного со мною возраста, а некоторые даже старше, двое из них, капитаны Кулаков и Бржозовский, уже в 24 года командовали ротами.

Дом командира полка помещался на Ивангородском шоссе, непосредственно у выезда из города. Это был барак, сложенный из полубалочного леса еще во времена Императора Николая Павловича. Барак стоял в большом саду.

В этом же бараке находилась полковая канцелярия, помещение писарей и комната дежурного офицера. Сад граничил с полковым плацом. Перед отъездом из Варшавы я встретился с начальником инженеров округа, который мне сказал:

– Вы получили Могилевский полк в Радоме, там дом командира полка предназначен к слому, но мы вам подправим железную крышу, и года три вы в нем отлично проживете.

И действительно, мы отлично жили в этом бараке, как в усадьбе.

Покончив с приемом полка, я выехал за семьей и привез их в Радом. Из всех многочисленных (до двенадцати) переездов по службе с семьей, этот переезд совершился особенно удобно и дешево. По договоренности со мной перевозчик Врублевский спросил только, могу ли я достать две открытые платформы, устроить так, чтобы платформы были пропущены в Ивангороде, с Привислянской железной дороги на Ивангород – Домбровскую, без перегрузки и дать ему в Радоме две шестерки лошадей. На мой утвердительный ответ Врублевский сказал:

– В таком случае я пришлю за вещами две специальные фуры, в которые установят вашу обстановку, не укладывая ее, а по прибытию в Радом по вашему указанию мои же люди расставят ее в соответствующие комнаты.

Так и было исполнено, и все это удовольствие стоило всего 200 рублей. Вместе с обстановкой прибыла и моя Наяда, вороная кобыла пяти с лишком вершков, и очаровательный щенок мопса, с которым дети ни за что не захотели расстаться.

По указанию директора Радомской гимназии я пригласил учителем к детям начальника приюта Проневича, отца одного из офицеров полка, жившего напротив нас. Я всегда с благодарностью буду его вспоминать, так успешно шли занятия с детьми.

Устроив семью, я всецело отдался командованию полком. Драгоценным помощником оказался старший полковник в полку Михаил Иванович Чижов, отличный строевой офицер, но после несчастного падения с экипажа с переломом двух ребер в значительной степени утративший здоровье.

Он был заведующим хозяйством, отлично сознававший, что хозяйство для полка, а не полк для хозяйства, деятельный, толковый работник, умело проводивший в жизнь все мои начинания, честный и не мелочной.

Нельзя было дальше мириться со значительной частью городских казарм, особенно с так называемой Красной казармой, в которой стояли пятая и шестая роты, сырой и холодной, и с помещением третьего батальона, в котором в мороз промерзали потолки и стены. Когда же затапливали железные печки, стены потели и с потолка капало на нары.

Полковник Чижов очень быстро выработал планы постройки зданий под казармы такого типа, что они в случае минования надобности в казарме легко могли быть переделаны на частные квартиры, подыскал предпринимателей, которые согласились построить дома и сдавать их нам за плату, отпускаемую тогда от казны по 5 рублей в год за каждого солдата. Это дало возможность построить отдельное помещение для учебной команды, на которую не полагалось отдельного отпуска от казны.

При мягкости тамошнего климата можно было строить почти всю зиму, и к весне 1896 года большинство зданий было готово, и роты начали постепенно переходить в новые помещения.

Почту приносили в 6 часов вечера прямо ко мне на дом, тут же ее вскрывал, и бумаги поступали в журнал уже с полученными на них резолюциями. Делал это с целью, чтобы ничего от меня не ускользало и чтобы не было влияния помимо моего.

Посещая занятия в ротах, я особенно указывал на важность развития каждого солдата как бойца-стрелка, на необходимость, отдаваясь всецело подготовке молодого пополнения, не забрасывать старослужащих. Занятия по гимнастике (подготовительные упражнения), маршировку и бег всегда вести на воздухе, за исключением дней ненастья.

Помню, как при этом врачи постоянно высказывали опасения, что люди будут простужаться, даже когда я им указывал на стоявших тут же босых мальчишек, ведь и солдаты в детстве были такими же мальчишками и с наслаждением шлепали босиком по лужам, а то и по снегу.

Постоянно раздавались жалобы на жидов, что они уклоняются от занятий, боятся стрельбы, плохого их поведения и так далее. А как ни приду в роту, не вижу жидов на занятиях, все оказывались в отпусках.

Тогда я приказал вернуть всех евреев из отпуска, и впредь, не лишая ротного командира права увольнять людей в отпуск по его усмотрению, об увольнении каждого еврея уведомлять полковую канцелярию для доклада мне. Установить правильные с ними занятия под надзором одного из офицеров роты; батальонным и ротным командирам не допускать никакой травли и издевательств. Требование было проведено в жизнь, и результаты получились неожиданные. Большинство евреев стали хорошими солдатами, и когда доходило до раздачи призов за стрельбу, в числе которых были ежегодно часы лично от командира полка, все трое моих часов достались евреям.

Ведя тактические занятия с руководителями, я пользовался каждым случаем, чтобы подробно им излагать свои взгляды на обучение и воспитание части в целом и каждого солдата в отдельности, тут же указывал способы, как этого достигать и неуклонно проводить в жизнь. В основу всего клал личный пример начальников всех степеней, от командира полка до младшего начальника отделения.

Первое время случалось, что мои указания не сразу исполнялись, когда я попросил полковника Чижова разобрать, почему так случалось, офицер ответил, что ведь командир только просил, а не приказывал и даже не повышал голоса. Тогда я разъяснил офицерам – каждая моя служебная просьба равносильна приказанию, возвышения голоса они от меня не скоро дождутся; всякое же неисполнение раз мной преподанного буду считать не только служебным упущением, но и недостатком уважения ко мне.

В конце 1895 года полковник К. подал в отставку, офицеры стали сговариваться, чтобы не устраивать ему никаких проводов.

Во избежание нежелательных толков в городе, я собрал батальонных и ротных командиров и обратил их внимание на следующее: удобно ли отпустить полковника К. без проводов? Хотя за ним особых заслуг не числится, но он 31 год носил могилевский мундир, будет носить его и в отставке, и полтора года временно командовал полком. Отказ в проводах обидит его жену и дочь, которые в полку пользуются общей любовью.

Когда вопрос был вынесен на общее собрание, было постановлено устроить прощальный чай с дамами и поднести ему портсигар с соответствующей надписью.

Заехав однажды в 11-ю роту на послеобеденные занятия, я не застал ротного командира. Грамотностью с людьми занимался младший офицер, подпоручик Карциновский, а с молодыми солдатами – фельдфебель Рафальский, один из лучших в полку. Пробыв некоторое время в роте, я услыхал, что кто-то старается подняться по лестнице, но это ему плохо удается. Сообразив в чем дело, быстро вышел на лестницу и увидал штабс-капитана Б., совершенно не в своем виде. Приказав ему немедленно сесть в мой экипаж, я отвез его домой. Приехав к себе, распорядился тотчас же собрать всех батальонных и ротных командиров, рассказал им, что застал в роте, и затем добавил:

– После этого штабс-капитан Б. должен бы оставить полк, но, знаю, как все вы его любите и судьбу его передаю на ваше решение. Если вы можете за него поручиться, что подобный случай не повторится, то на вашу поруку могу его оставить, если же не можете, то он должен снять наш мундир.

Все за него поручились, первым Галле.

– Ну хорошо господа, ради вас он может остаться, но примите меры, чтобы не случилось вновь, так как во второй раз простить уже не смогу. На ваше, Галле, специальное попечение передаю его, так как вам после производства (уже был представлен в подполковники по избранию) предстоит принять третий батальон.

Поручившись за Б., ближайшие его друзья настояли, чтобы он поехал в Варшаву к известному тогда гипнотизеру доктору Охоровичу.

Доктор Охорович пользовал Б. в течение двух недель, и, отпуская его, просил перед выходом в лагерь еще раз приехать дней на пять. Не знаю подробностей лечения, но факт тот, что Б., который до того постоянно много пил, совершенно перестал прикасаться к вину и даже как будто бы не страдал от этого. За несколько дней до выступления в лагерь явился ко мне Б., сильно взволнованный, и стал упрашивать, чтобы я его перевел в другой батальон:

– А то Галле задушит меня.

Я успокоил Б., объяснил, почему не могу перевести его, Галле же действительно его любит, первый просил и поручился за него:

– Не задушит он вас и сделает из вас человека; потерпите и займитесь хорошенько своей ротой.

Подошла весна и принесла мне первые радости. Поверка обучения молодых солдат прошла настолько успешно, что все были довольны, чувствовали нравственное удовлетворение, все подтянулось и настроение поднялось. Но больше всего порадовала учебная команда.

Еще при приеме полка, осмотрев подробно учебную команду, я убедился, что ее начальник штабс-капитан Машевский очень хорошо и усердно ведет классные занятия, но совершенно не справляется со строевым обучением. Вяловатый по природе, медлительный, он привил эти качества и команде. Необходимо было передать команду в более живые, энергичные руки; но я еще совершенно не знал офицерского состава и не мог сам выбрать. Решил посоветоваться с Чижовым и высказал ему, какие бы я хотел видеть качества у будущего начальника команды: крепко любящего свой полк, ставящего интересы полка выше всего, настоящего строевика, энергичного работника, способного не только обучать, но и воспитывать людей.

Чижов указал на поручика Соколова, причем предупредил, что Соколов временами загуливает, но, по его мнению, это происходило главным образом от избытка энергии, которую ему некуда расходовать.

Расспросив поподробнее, решил остановиться на Соколове. В тот же день пригласил его и высказал ему свой взгляд на постановку обучения в учебной команде и что помимо всего предусмотренного положением об учебных командах я ожидаю от него еще следующего: внедрить будущим унтер-офицерам, что Могилевский полк никогда ни в чем не должен уступать другим, что личный пример и заботливость о подчиненных являются главной силой власти каждого начальника. Помимо положенного курса обучения, обучить людей команды гимнастическим играм и старым военным и народным песням. Ежегодно, по личному его выбору, подготавливать двух человек для замещения должности фельдфебелей.

Штабс-капитан Машевский был назначен командующим 13-й ротой, а поручик Соколов принял учебную команду. И хотя назначение его состоялось лишь в конце 1895 года, результаты обучения, выявившиеся на экзаменах и на строевом смотру, превзошли все ожидания. Стало ясно, что в руках поручика Соколова учебная команда будет надежным рассадником унтер-офицеров.

Поручик Соколов стал лицом в полку. Меня же больше всего радовало отношение к нему людей, как они им гордились и как старались во всем ему подражать.

Потребовав от офицеров напряженной работы, я отлично сознавал, что надо им дать соответствующие отдых и развлечения. Общество офицеров жило дружно, каждые две недели в полковом собрании были вечера, на которые приходили большинство полковых дам и дам 7-й артиллерийской бригады.

Собрание помещалось в прекрасном частном двухэтажном доме. Во втором этаже – зал с хорами. На одном хоре помещалась музыка, на другом – карточные столы. Под хорами отделенные от зала колонами под одним гостиная, под другим столовая. Кроме того, в Собрании были: большая буфетная, дамская уборная, внизу комнаты для занятия с офицерами, для карточной игры и большая биллиардная. Словом, Собрание отвечало всем требованиям. Офицерский стол очень хороший и очень дешевый – обед из двух блюд стоил зимою в Радоме 25 копеек, причем по местному обычаю перед супом подавалось мясо под хреном или под каким-нибудь соусом; по воскресеньям сверх двух блюд или сладкое, или пирог к супу. В лагере же этот обед стоил 30 копеек, ужин по порциям, порция 15 копеек. И только в дни вечеров буфетчику разрешалось подавать блюда, которые для Радома являлись роскошью, например: рыба, дичь, дикая коза, и за такие блюда назначались цены от 40 до 60 копеек за порцию.

Зимой в Собрании обедали и ужинали лишь желающие, каждый отдельно. Два раза в месяц – общий товарищеский обед. Меню обеда обыкновенное, только добавлялись общая водка и закуска и цена товарищеского обеда 40 копеек. Семейные вечера назначались через субботу, начинались в девять пополудни и кончались в два часа ночи. Несмотря на вполне соответствующую обстановку, вечера проходили без настоящего оживления, танцы шли вяло. Офицеры сетовали, что не только городские дамы, но и свои часто не приходят, ссылаясь на скуку. Но и тут мы скоро договорились. Я им откровенно высказал:

– Как вы хотите, чтобы к вам приезжали гости, когда вы, хозяева, только и думаете, как бы засесть за карты, а на гостей не обращаете внимания. Мало пригласить гостей, надо их и занять. Ведь кадетами и юнкерами вы все танцуете, а как надели эполеты, так и забыли танцы. Попробуйте быть настоящими хозяевами и сами увидите, что все получится.

Постепенно вся молодежь, а за ними и старшие офицеры, перешли от карт в танцевальный зал, танцы привились, число гостей все прибывало, и, наконец, к нам стали приезжать и из других городов – Петрокова и Ивангорода, танцевало до 80 пар, нашлись хорошие дирижеры.

Ежегодно в Собрании устраивалась елка и встреча Нового года. Елка устраивалась на третий день Рождества, за деревом ездил фельдфебель нестроевой роты, которой сам выбирал дерево, соответствовавшее вышине зала, правильной формы и, уплатив за него леснику, сам спиливал и привозил в собрание. В украшении елки принимали участие не только офицеры, но и дамы.

Украшения и подарки из года в год выписывались из Петербурга со склада игрушек Дойникова. Фирма Дойникова удивительно внимательно и добросовестно относилась к нашему заказу. За цену на круг один рубль за каждую игрушку она подбирала все виды для мальчиков и для девочек, и такого качества, что в отдельности нельзя было приобрести у них же подобные за двойную и даже тройную цену. Мало того, в виде презента от себя присылали весь заказ поездом большой скорости. Подарки получали все дети до четырнадцатилетнего возраста. По окончании празднества елку валили на пол и отдавали детям на разгромление.

Встреча Нового года начиналась с официального торжества. Все собирались в большом зале, подавалось шампанское, и когда часы били полночь, начальник гарнизона, поздравив всех с Новым годом, провозглашал здравие государю императору и прочие официальные тосты, затем вносились столы и все садились ужинать. После ужина общая мазурка, и в два часа под звуки марша расходились по домам.

Наладились также беседы и сообщения. Только одно зло трудно поддавалось искоренению. В полку издавна привились азартные игры, особенно среди старших офицеров, и именно таких, которые в остальном были в числе лучших, составляли как бы его ядро. Потихоньку играли даже и в полковом собрании, но уличить было трудно.

Долго я не решался затронуть карточный вопрос и поднял его лишь тогда, когда почувствовал, что уже овладел офицерами и могу с них все потребовать. Первый раз официально поднял его после одного из тактических занятий с руководителями, имен не называл, но все отлично знали, о ком говорю:

– Офицеры не дети, и потому я им не могу запретить игру в азартные игры, но как командир полка категорически воспрещаю азартную игру старших офицеров с младшими, особенно с подчиненными, и, если подобные случаи будут повторяться, буду вынужден предложить виновным оставить полк и отмечу это в аттестации.

На общем же собрании офицеров взял с них слово, что в полковом собрании азартной игры больше не будет. Офицеры дали слово и сдержали его.

Наступил май 1896 года, и 14 мая должно было состояться коронование государя императора Николая Александровича и императрицы Александры Федоровны. По случаю этого радостного торжества государю было угодно повелеть дать всем войскам трехдневный праздник.

Когда об этом было объявлено, все батальонные и ротные командиры пришли прямо в ужас и обратились ко мне с вопросом: как быть, какие принять меры, чтобы не произошло каких-либо излишеств, что уже в обычные праздники, особенно Рождества и Пасхи, бывает трудно сдерживать людей, а тут можно будет всего ожидать?

Такой мрачный взгляд меня крайне удивил, такое недоверие к людям и к самим себе!

– Неужели же, господа, мы являемся полком штрафованых, необузданных людей? Я этого совершенно не допускаю, во всяком случае, воля государя должна быть исполнена. Государь повелел дать людям трехдневный праздник, и они его получат, а какие принять меры ввиду ваших опасений, я сам укажу. Вас же прошу обсудить программу праздника и гуляния, которые мы предложим людям на второй день.

На следующее же утро я подъехал к помещению 1-го батальона и приказал дневальному у ворот, что командир полка требует к себе всех людей, выходить в чем есть. Поздоровавшись с людьми, объявил им о предстоящем короновании Их Величеств и спросил:

– Может ли кто из вас объяснить, почему наш царь называется помазанником Божиим?

Оказалось, что многие это разумели.

– Раз вы это понимаете, то понимаете, какой это радостный и великий праздник на всей Руси. Царь повелел дать вам трехдневный праздник, и вы его полностью получите. Не будет занятий, не будет перекличек, только, как вы сами понимаете, караульного наряда не могу отменить и списки наряженных в караул будут объявляться накануне. В остальном гуляйте как хотите, но тут же беру с вас слово, что нигде не осрамите Могилевского имени, нигде не допустите бесчинства, никого не обидите и будете друг за другом смотреть. На второй же день приглашаю всех вас на полковое гуляние на плацу.

То же самое объявил и в остальных батальонах.

Впечатление от такого моего распоряжения получилось ошеломляющее; большинство офицеров было уверено, что праздники у нас кончатся каким-нибудь большим скандалом. Только единичные: Чижов, Горелов, Галле, Соколов и Никитин (Басик, как его звали в полку) понимали меня и с особым рвением принялись за приготовление обещанного гуляния. Их рвение заразило и других, и ко дню гуляния плац был убран и разукрашен так, как это могут сделать наши офицеры, когда захотят.

Все три дня прошли благополучно, люди вполне выдержали экзамен. Ни в городе, ни в казармах не было ни одного буйства, ни драк, никто не видал ни одного могилевца в растерзанном виде, и в городе доброе имя полка очень поднялось. Полковое гуляние удалось на славу. Все игры, разученные под руководством поручика Соколова, были пущены в ход, и, руководимые офицерами, люди состязались на призы. Больше всего притягивали те состязания, за которые первым призом были предназначены сапоги.

Шнырявший повсюду мой сын, прибежал ко мне, схватил за руку:

– Пойдем, посмотри как там один танцует.

И действительно, среди обступившей его сплошной стеной толпы, танцевал камаринского молодой солдат. Восхищенные зрители примолкли и только среди вздохов иногда слышалось:

– Ох, пожалей сапоги.

И только когда плясавший в самый разгар присядки, ударив ладонью по земле, стал как вкопанный, раздались шумные одобрения. Сын опять взял меня за руку.

– А теперь пойдем, посмотри за сараями, там сложены уже все, кто не может стоять на ногах.

Как дети веселились молдаване, танцуя под скрипку свою любимую польку. Гуляние продолжалось до полной темноты и завершилось фейерверком.

Отгуляли мы царские дни, а за ними подошли Святая Троица и Духов день. Но тон уже был дан, и эти праздники прошли также благопристойно.

Через несколько дней предстояло выступление в лагерь. Лагерь 7-й дивизии был разбит на арендованном казною участке в шести верстах от города Конева и отстоял от Радома в трех переходах.

Придавая большое значение тому, чтобы офицеры в лагере обязательно довольствовались в офицерской столовой, мы еще заранее прикупили недостающее количество посуды, стекла, столового белья, с тем чтобы все могли садиться за обед одновременно и чтобы кушанья подавались с блюда, как в семье. В лагере я своего стола не держал и всегда обедал и ужинал в полковом собрании. Сначала офицеры были смущены таким моим решением, спрашивали себя, как при командире пить водку и тому подобное. Когда же мы вступили в лагерь и офицеры увидали в столовой чисто накрытые столы, что командир подошел к буфету и, чокаясь с офицерами, выпил водки, все стало просто, и наши обеды проходили всегда очень весело и оживленно. Полк был вообще не из пьющих, особенно среди молодежи были такие, которые совсем не пили водку и даже не курили. Для гостивших же у некоторых офицеров их братьев – кадетов и моего сына, когда я брал его к себе, накрывался в углу столовой отдельный стол, за которым они обедали одновременно с нами.

К обеду и ужину сходились по сигналу, который играл полковой штаб-горнист Павличенко, состоявший уже много лет в полку. Проиграв сигнал, старик возвращался к столовой, где его ожидала закуска, водка и бутерброды.

В окрестностях лагеря совершенно не было подходящих деревень; в лагере же только командир полка имел барак в три комнаты, остальные офицеры жили в полубараках, то есть офицерские палатки ставились поверх деревянных пола и стенок. Все семьи оставались в Радоме, но два раза в лето лагерным собранием устраивались танцевальные вечера, на которые приезжали наши дамы. В саду рядом с собранием ставился шатер – дамская уборная, мобилизовались все перевозочные средства полка: экипажи, лазаретные линейки, которые выезжали к поезду, приходившему из Радома в шесть часов вечера, а отвозили обратно к поезду, отходившему из Конска в Радом в пять часов утра. В эти дни по взаимному соглашению устраивался общий ужин для всех и подавалось командирское шампанское.

Лето под Конском было часто дождливое, и так как дни вечеров приходилось назначать заблаговременно, то трудно было приноровиться к погоде, но никакая погода дам не останавливала и не влияла на оживленность этих вечеров. Напротив, чем хуже была погода, тем как-то бойче шли танцы.

В день выступления в лагерь перед полком был отслужен молебен. Первый переход до посада Шиловца был в 23 версты, поэтому было необходимо уравнять движение так, чтобы задам не приходилось добегать. Для этого каждые пять верст я пропускал полк мимо себя, уравнивая шаг, разрешая раздаваться в ширину, но не допуская никаких оттяжек вглубь, те же батальоны или роты, которые это не соблюдали, отправляли в хвост колонны. Таким путем наладилась равномерность движения и отсталых не замечалось. В период полковых сборов расписание занятий составлялось по полкам, за исключением стрельбы, которая производилась на дивизионном стрельбище, и очередь стрельбы назначалась штабом дивизии.

Расписание занятий в полку было так составлено, что ежедневно выходило пять часов занятий – три часа утром, от шести до девяти, и два часа вечером, от пяти до семи. Назначая малое число часов, я требовал напряженного ведения занятий, лишь первое время давая частые передышки, а затем, постепенно сокращая число и длительность передышек, проводить все три часа занятий без передышки.

Еще в период одиночного обучения я неоднократно указывал офицерам на важность ведения подготовительных к стрельбе упражнений, особенно в наводке и прицелке самими офицерами с каждым стрелком по очереди; щелканье же затворами целыми шеренгами признавал прямо вредным. Тем не менее, выехав однажды к началу занятий на переднюю линейку, я застал именно такую картину щелканья затворами, причем господа офицеры еще не выходили. Поздоровавшись с людьми, приказал фельдфебелям занятия прекратить и отпустить всех по палаткам.

В этот день обед в собрании прошел в полном молчании, зато подобный случай уже не повторялся.

Наступил период ротных смотров. Еще зимою во время тактических занятий с руководителями были подробно рассмотрены все стороны обучения рот для боевой их подготовки, причем указывалось на важность выработки темпа шага, равнении в затылок, уменья выдерживать направление при прохождении больших расстояний в развернутом и разомкнутом строях роты как боевых строев для передвижения в сфере артиллерийского огня. Зная, как трудно вводить полное число рядов, я на первый год объявил, что наименьшее число рядов на смотру допускаю 50 в роте. Всякий лишний ряд, выведенный свыше указанных 50-ти рядов, буду ставить в особую заслугу ротных командиров.

Только один ротный командир позволил себе вывести 48 рядов. Не спрашивая объяснений, приказал роту увести и не смотрел ее. Зато другие командиры превзошли мои ожидания: командир 1-й роты штабс-капитан Карабан вывел 60 рядов, командир 5-й капитан Горохов – 68, капитан Бородаевский и штабс-капитан Коссовский – по 56 рядов. Чтобы понять всю заслугу этих ротных командиров, надо сказать, что, выступая в лагерь, полк должен был оставлять в Радоме для несения караульной службы команду в 350 человек; значит, они выводили в строй всех, кроме самого необходимого домашнего расхода, не исключая и офицерской прислуги. Особенное внимание обращалось на полную тишину в строю, на обучение по знакам, а с начала общего сбора и на ночные маневры.

Пища постепенно все улучшалась, а с выходом в лагерь в помощь к приварочному окладу шли овощи с маленьких огородиков, разбитых всюду, где позволяло место. Тем не менее я чувствовал, что можно еще улучшить пищу, но, не имея достаточного опыта, чтобы учить этому делу, я решил прибегнуть к следующему способу.

В то время еще существовали вольные работы, и в Варшавском округе в пехоте среди лета делался перерыв, и войска отпускались на вольные работы на две недели, с 15 июля по 1 августа. Было решено тотчас по возвращении людей с работ, с 1 августа, начать варку на приз, самые же призы раздать в назначенное мною время. Так варили в течение двух недель, пока наконец утром 15-го, в день Успения Пресвятой Богородицы, я назначил раздачу призов. Пища варилась у нас в восьми котлах; было заготовлено столько же мисок, помеченных каждая особой буквой. Из какого котла в какой миске налита варка, знали только заведующий хозяйством и я. Для оценки варок были назначены от каждой роты: фельдфебель, все унтер-офицеры и по 20 рядовых. Оценка означалась крестиком или нулем, получившая наибольшее число крестиков, получала первый приз, следующая второй и т. д. Призы состояли из: первый – мундир и шаровары с клеймом «призовой» и 10 рублей деньгами; второй – то же самое и 5 рублей деньгами; третий тоже и 3 рубля деньгами.

Когда призы были розданы, я благодарил всех кашеваров и всем, не получившим призов, выдал по 3 рубля наградных. А вечером собрал всех фельдфебелей и в присутствии ротных командиров объявил им:

– Теперь вы убедились, какая может быть варка, так прошу, чтобы и дальше была такая же пища, иначе годовое условие об оставлении на сверхсрочной службе не будет возобновлено.

Для хлебопечения в Радоме вместо старой пекарни были выстроены две хлебопекарные печи системы генерала Васмунта, совершенно точно по его инструкции и из указанного им материала. Печи обошлись в 1800 рублей, но в первый же год окупились экономией на дровах, а затем полк имел ежегодно не менее 1500 рублей экономии от дров и, главное, всегда одинаковый, прекрасно выпеченный хлеб. К следующей весне то же было сделано и с лагерной хлебопекарней.

Замечательно, что по мере улучшения качества и вкуса пищи постоянно сокращалось потребление водки в полковой лавочке и рос спрос на папиросы, чай и на разные лакомства.

Создалась, наконец, в полку та атмосфера взаимного доверия и понимания, о которой я всегда мечтал, и стало легко проводить все требования в жизнь. Насколько привились полная тишина и внимание в строю, могут служить показателями два случая: на одном из ночных маневров, приближаясь к позиции противника, пришлось проходить лесом, и только когда мы вышли на опушку, то оказалось, что мы ошиблись направлением и стоим под углом к противнику. Было еще настолько темно, что едва можно было различать предметы на ближайшем расстоянии. Выйдя с адъютантом несколько вперед, мы стали с ним, расставив руки параллельно фронту противника, и батальоны сами в полной тишине переменили фронт, не переходя опушку леса и ничем не выдав своего присутствия. В таком положении выждали рассвета и произвели атаку.

Другой раз, возвращаясь с ночного маневра, мы подошли к лагерю, когда в дивизионной церкви, расположенной против 4-го батальона полка, уже шла обедня. Став перед серединой полка, я приказал через адъютанта при относе знамен музыке не играть, батальонам следовать на свои места в полной тишине, все остальное выполнять по знакам командира. Полк построился на передней линейке, отдал честь знаменам и разошелся по палаткам, не проронив ни звука, так что когда я вошел в церковь, начальник дивизии верить не хотел, что полк только что пришел с маневра и разошелся по палаткам, ничем себя не обнаружив.

15 июля, в День Св. Владимира, мы возвратились с послеобеденного учения уже перед самым ужином. Когда, помывшись, я хотел идти в собрание, сын заявил:

– Офицеры просят тебя не приходить, пока тебя не позовут.

Мы уселись с ним на любимую скамеечку, сделанную дугой и прислоненную к трем елкам, на которой всегда пили кофе и чай. Примерно через час пришли нас звать.

Вся галерея, столовая и столы утопали в зелени, офицеры поздравили меня с именинником и просили после ужина выслушать концерт. Когда отошли от стола, вышли вперед четыре офицера с мандолинами и сыграли нам целый ряд квартетов. Они подметили, как я часто потихоньку подходил к офицерским палаткам и слушал игру подпоручика Никитина. Играл он прекрасно, и я готов был слушать часами. И вот, ко дню именин сына они и подготовили мне сюрприз. После мандолин пел офицерский хор. Замечательно, что игре на мандолине и на других инструментах и пению офицеров обучал поручик Шеин, сам не знавший нот, но игравший по слуху на рояле и на каком-либо другом инструменте и мастерски управлявший офицерским хором. Так неожиданно справили мне именины сына.

В полку был также церковный хор, под управлением поручика Дурнова, в котором было несколько выдающихся голосов: тенор – писарь Емельянов, бас и баритон – фейерверкер и бомбардир 7-й артиллерийской бригады и, в особенности, высокий тенор Ковальский, попавший к нам по набору из Киева, из хора Киево-Печерской лавры.

Выехав однажды верхом по Ивангородскому шоссе, я еще издали услыхал пение 1-й роты на ходу, причем один высокий чистый голос покрывал все голоса. Погода была морозная, при сильном ветре, и снег крупой. Остановив роту, я поздоровался и спросил фельдфебеля, кто у них поет таким высоким голосом?

– Молодой солдат Ковальский, певчий из Киева, мы все не наслушаемся, когда он поет.

Вернувшись с прогулки, я приказал в первую же субботу освидетельствовать Ковальского на нестроевые должности и назначил его на вакантную должность церковника и певчим в хор. Помимо великолепного голоса, он оказался еще и хорошим регентом.

Большого внимания требовал вопрос вольноопределяющихся. Ввиду хорошей стоянки было довольно много желающих отбывать повинность в полку. Не отказывая никому в законном праве отбыть воинскую повинность, я в то же время очень строго отличал желающих только отбыть повинность от желающих быть командированными в училища. Первых допускал легко, вторых же с большим разбором, причем особенно принималось во внимание воспитание и семейное положение. Во всяком случае, каждому объявлялось вперед, на каких условиях он принимается, и велась отдельная книга, в которую вносились фамилии каждого вольноопределяющегося и отмечалось, принят ли только для отбытия воинской повинности или может быть удостоен командирования в училища.

В первых числах августа полк выступил в подвижный сбор в Люблинскую губернию. Сбор был тяжелый, не только по величине переходов с попутными занятиями, но и ввиду неблагоприятной погоды – из 25 дней сбора выдались только семь ясных солнечных; в остальные дни лил дождь и была местами непролазная грязь. Квартиро-бивачное расположение на ночлег в пехоте почему-то не допускалось, и мы всегда становились биваком.

Ввиду таких неблагоприятных условий погоды и наличия походных кухонь явилась возможность выдавать людям горячий завтрак. Варили котелок густой каши или рису на двух человек. Выдавали этот завтрак не перед выступлением на рассвете, когда мало кто ест, а на первом малом привале. Завтраки особенно полюбились людям, передержка же на довольствие за время сбора составила всего 800 рублей, что было легко покрыть из артельных сумм.

Но, заботясь о том, чтобы люди были всегда сыты, чтобы продовольствие, хотя бы и не по установленной раскладке, обязательно доставлялось все, я искал подходящего случая, чтобы показать, как в военное время может создаться такая обстановка, что по условиям боя не удастся поесть в течение дня и долее. Такой случай представился во второй половине сбора под Ивангородом, когда полк заночевал у деревни Кляшторна Воля и полку предстояло рано утром выступить в Новую Александрию и там дневать.

Переправу через Вислу полк должен был совершить тотчас на рассвете, по проходе поезда чрезвычайной важности. Ввиду такой обстановки были отправлены ночью вперед порционный скот и все продукты, чтобы по прибытии в Новую Александрию получить готовый обед. Но на другое утро, перед самым выступлением полка, из штаба дивизии пришло извещение, что поезд чрезвычайной важности проследует не на рассвете, а вечером, ввиду чего полку оставаться на месте. Вот этим-то случаем я и решил воспользоваться. Собрав батальонных и ротных командиров, объяснил, что именно хотел показать полку: предположим, что ведем горячий бой и времени на еду нет, ни мы, ни люди обедать и ужинать сегодня не будем. Завтра зато наверстаем. Рассчитываю, что все отнесутся к этому с должным спокойствием и не будет никаких праздных разговоров.

Днем приехал на бивак начальник дивизии, добрейший Шелковников, и озабоченно спросил:

– Вы, говорят, остались без мяса?

Я откровенно рассказал ему как обстоит дело, что у нас не только нет мяса, но ничего нет, кроме дневной дачи хлеба на людях. Он очень был этим смущен, но я просил его не беспокоиться, что завтра мы с лихвой свое наверстаем, а по лицам и настроению всех он может видеть, что в полку все вполне благополучно.

– Знаю, что так, но вы слишком много на себя берете, – и уехал, не совсем успокоенный.

В семь часов вечера проследовал поезд чрезвычайной важности, и мы тотчас же двинулись в путь. Предстоял переход в 31 версту, и так как полку не было дано задачи, то было разрешено на походе курить, песенникам петь. Шли молодцами. В полночь я дал полку получасовой привал. Настроение было веселое, везде шли разговоры, шутки, хохот. Скомандовав «в ружье», я подъехал к людям и улыбаясь спросил:

– Что ж вы, очень голодны?

А они в ответ как гаркнут:

– Никак нет, вашей лаской всегда сыты, – так даже тепло на душе стало, и сам не чувствовал, что с раннего утра до пищи не дотрагивался.

Новая Александрия (Пулава), бывшее имение князей Чарторыйских на берегу Вислы, за измену взято было государем Николаем Павловичем в казну. Во дворце помещался Сельскохозяйственный институт, кругом обширные рощи с великолепными вековыми дубами, липами, буком, грабом, кленами, платанами. По опушкам были образцовые питомники всех пород.

Около одной из рощ был разбит бивак полка. В 10 часов утра люди получили обед, а за вчерашний день им выдали на руки продукта для варки в котелках. При этом я особенно просил дежурного по полку блюсти за тем, чтобы люди, собирая хворост, не повредили бы питомников. Выйдя на бивак часа в три, несмотря на мелкий дождь, я застал варку в полном разгаре, всюду кипели котелки, виднелся прикупленный белый хлеб. Съев свою варку, солдаты в семь часов вечера еще и отлично поужинали.

Не обошлось и без комичного эпизода. На другое утро перед выступлением полка докладывает мне денщик, что меня желает видеть казенный лесничий. Этот последний, войдя в палатку, заявил:

– Извините, господин полковник, но я должен вас просить уплатить полтораста рублей за попорченные полком питомники.

Я был крайне удивлен и раздосадован, и обратился к стоявшему тут же дежурному по полку:

– Ведь я же вас просил, чтобы этого не случилось.

– Так точно, господин полковник, я ваше указание исполнил и сам наблюдал, чтобы нигде не трогали выше этого и показал примерно четверть аршина вышины.

После этого ничего не приходилось говорить, и я выдал лесничему 150 рублей. Может быть и дороговато, но удовольствия было больше, чем на полтораста рублей.

Конечным пунктом сбора для 7-й дивизии был город Красник, расположенный на австрийской границе, в 70 верстах от Люблина. Прибыли под Красник 28 августа, на другой день, 30-го, был полковой праздник. Последние время шли сильные дожди, на нас не было сухой нитки, и тем не менее было решено церковный парад не откладывать и праздник справить.

Хотелось доставить людям возможность обсушиться и поспать на сухой соломе. У самого места, отведенного под бивак полка, стоял громадный стог соломы. Я послал офицера к помещику с просьбой продать солому и предложить за стог 50 рублей (по тамошнему за солому, которую всегда помещики давали даром за навоз, цена огромная), но упрямый помещик отказал. Солому мы все-таки раздобыли, купив ее на деревне; от стога за ночь ничего не осталось, так как повсюду кругом стояли войска.

На другой день, поздравляя полк с праздником, я был приятно поражен, что все люди был в совершенно чистых белых чехлах на фуражках. Как они сохранили их в такой чистоте среди постоянного ненастья – не знаю, но знаю, что я их от сердца поблагодарил отдельно за эти чехлы.

Молебен прошел без дождя, но церемониальным маршем прошли уже под дождем. Это не помешало нам принять гостей и весело с ними отобедать.

Подвижной сбор окончился двухсторонним маневром под Люблином, по окончании которого от полка были взяты три роты для учебной постройки под Холмом узкоколейной железной дороги системы Дековиля, конной тяги. Остальной полк почему-то направлен походным порядком в Радом, вместо обычной перевозки по железной дороге. Я шел с полком, и мы совершили этот путь в 11 дней.

По вступлении в Радом мы заняли новые, построенные для нас частными лицами казармы, и все оказались в сухих, светлых помещениях. Благодаря умелому ведению хозяйства и заботливости полковника Чижова оказалась возможность и в дальнейшем улучшать обстановку в казармах. У нас не было отдельных столовых, люди и обедали, и ужинали в жилых помещениях на собственных сундучках. Это было неудобно, неопрятно и очень портило внешний вид помещений. Вдоль стен были приделаны подъемные столы, к ним скамьи и табуретки. Лампы были так повешены, что за этими столами люди могли читать и писать. С утра, на время занятий, и на ночь столы опускались. Затем явилась возможность приобрести для ротных помещений известное число картин исторического содержания и полк начал постепенно переходить от нар к топчанам, начиная с учебной команды.

Для пополнения хора музыкантов и команды писарей полком были взяты из Мариинского приюта 13 мальчиков, которые и жили при полку в отдельном помещении, отделенном от квартиры командира. Приют очень удачно выбрал детей, причем оказалось, что они почти все сироты, сыновья офицеров, а один даже оказался племянником московского губернского жандармского штаб-офицера, генерал-майора Середы. Узнав об этом, несколько офицеров предложили заниматься с ними по учебным предметам с тем, чтобы они приобрели известный учебный ценз и, отбыв воинскую повинность, могли бы себе найти соответствующий заработок. Судя по прибывшим в полк мальчикам, Мариинский приют был в очень хороших руках.

Отдохнув, отмывшись после маневров, отпустив запасных, полк с 1 октября зажил нормальною зимнею жизнью.

Большое внимание было обращено на выбор людей учебной команды, на подбор и подготовку учителей молодых солдат.

Но, работая целыми днями, мы не забывали и своего собрания. Вечера наши становились лучше и привлекали все больше и больше гостей, число карточных столов уменьшилось, зато танцы процветали. Офицеры упросили меня привозить дочь и, хотя ей было всего 15 лет, я не мог им отказать и уговорил жену ввести Марусю в собрание, где она веселилась от всей души.

Меня прямо трогало, как в полку любили моих детей, как их баловали. У сына, например, был свой отдельный дворик, где содержались подаренные ему голуби, собаки и приносимые солдатами то белка, то куница, то еж, и прочее.

Я намеренно допускал детей, особенно сына, присматриваться к полковой жизни, к солдатскому быту, и сам обращал его внимание на все то, что впоследствии могло помочь ему в командовании эскадроном. Говорю эскадроном, потому что он не мнил себя иначе как кавалерийским офицером.

В то время в Варшавском округе обращалось особенное внимание на малые зимние маневры с ночевкой в поле, и каждый полк в течение зимы должен был проделать их не менее двух таких.

Насколько правильна идея маневрирования на местности, покрытой снегом, совершенно ее видоизменяющим, настолько мало поучительны одна или две ночевки в поле на морозе, и такие ночевки очень дорого обходились полкам, так как мы выдавали на каждую роту на ночь по полукубической сажени дров; свои же палатки мы согревали лампами «молния», поставленными на землю и горевшими всю ночь.

Выступив в эту зиму на первый такой маневр при морозе в четыре градуса, мы совершенно благополучно провели ночь, но уже к утру наступила оттепель и возвращались мы под сильным дождем. Довольно глубокий снег растопился и назад шли по сплошной воде.

Пропуская поля на ходу, я обратил внимание на солдата, шедшего в настолько дырявых сапогах, что видны были голые пальцы без портянок. Подозвав ротного командира, я спросил, как могли допустить, что солдат вышел в строй в дырявых сапогах, да еще и без портянок. Ротный командир ответил:

– Это совершенно особый случай, господин полковник, вы разве не узнали этого солдата, это разжалованный по суду Образцов.

– Теперь, когда вы сказали, вспомнил, но все же не могу допустить подобного выхода в строй и строго взыщу, начиная со взводного командира. По возвращении в казармы доложите подробно.

Дело оказалось в следующем: с выступлением в лагерь приходилось для несения караульной службы оставлять в Радоме команду в 350 человек при офицере. В середине лета начальник команды донес, что зайдя в полковой караул, он застал начальника караула, старшего унтер-офицера Образцова, и двух рядовых играющими в карты. На вопрос поручика Ивлиновского, откуда карты и как он мог допустить игру, Образцов отвечал, что не знает, как и кто принес карты, что он сам не играл, а только смотрел как играли; рядовые же во всем чистосердечно повинились.

По закону карточная игра в карауле составляет такой проступок, за который начальник не может ограничиться дисциплинарным взысканием, и виновные в игре были преданы полковому суду.

На суде выяснилось, что унтер-офицер Образцов ложно доложил поручику Малиновскому, потому что сам принес карты и предложил играть. Утверждая приговор по предоставленной мне законом власти, обоим рядовым смягчил наказание на две степени; в отношении же Образцова за то, что он «солгал начальнику», оставил приговор в силе.

Такое определение его главной вины так подействовало на Образцова, что он наложил на себя епитимью, ограничивал себя до пределов в пище и дома в казармах, несмотря ни на какой мороз, ходил по двору босиком, в строй же надевал старые дырявые сапоги на босую ногу, без портянок. Такое настроение Образцова тронуло меня, и в День Святой Пасхи, придя в роту, я простил ему штраф и перевел в разряд беспорочно-служащих, и в день полкового праздника восстановил в звании унтер-офицера.

7 января 1897 года у меня родилась вторая дочь. Все обошлось благополучно, и под утро, напоив кофе полкового врача Александра Ивановича Веретенникова и простившись с ним, я прилег на диван.

Через некоторое время слышу, кто-то спрашивает дежурного вестового, дома ли командир полка, и ответ вестового:

– Дома-то дома, да видеть нельзя, прилег и спит, умаялся сердечный за ночь, Бог дочку дал, сам все хлопотал.

Опять возник вопрос о кормилице. Приходили несколько совершенно неподходящих. Выручил денщик повар.

В одно утро исчез Павел, подходило время обеда, а повара нет, и ничего не готовилось. Я был взбешен и решил отчислить его в роту, особенно когда, выйдя на веранду, увидал Павла, несущегося на извозчике с какой-то женщиной. Так он подкатил к крыльцу и, встав в фаэтоне, проговорил:

– Ваше Высокоблагородие, привез кормилицу. Она из соседней деревни, у нее двухнедельная девочка, которая осталась у бабушки, думаю, что будет хороша, а обед через час будет готов.

Этот Павел был удивительный человек. Учился поварскому искусству в известной на всю Москву гостинице «Эрмитаж», прекрасно готовил, очень честный, добросовестный и в высшей степени услужливый; общий любимец среди писарей, всех денщиков и, особенно, женской прислуги; все говорили, что он все может и против него ни в чем устоять нельзя. Но он много пил, иногда до полного бесчувствия, и ничем нельзя было его удержать.

И в данном случае оправдалась его легкая рука. Привезенная им Егося оказалась здоровой, хорошей, тихой женщиной и отлично выкормила Нюку.

Едва успели справиться с первыми хлопотами и окрестить маленькую, как мне пришлось поехать в Петербург на похороны любимого дяди и устроить сестру, оставшуюся совершенно одинокой. На похоронах я сильно простудился и, вернувшись в Радом, слег с воспалением легких. С болезнью справился довольно легко, но долго не мог совершенно поправиться и вышел в первый раз в сад уже в марте месяце.

Идя по аллее, я увидал у колодца за решеткой сада трех солдат, мывших свои баки, и обрадовался, что смогу с ними поздороваться. Но, каково же было мое удивление, скажу даже огорчение, когда солдаты, увидав меня, оставили мыть баки и бросились бежать в казарму. Все удовольствие прогулки пропало, и я уже думал повернуть обратно, как вдруг услыхал крики: «командир вышел», а затем топот ног. Шум все усиливался, отовсюду бежали могилевцы и через несколько минут весь полк столпился на плацу около решетки, слышно было, как они тяжело дышат. От волнения я мог лишь поздороваться с ними, говорить не мог и, пробыв с ними некоторое время, только поблагодарил их за любовь и отпустил.

Подошла весна, начались смотры молодых солдат, роты щеголяли одна перед другой в обучении каждого человека в отдельности. Особенно выделялись успехи по гимнастике и словесные ответы по всем уставам, по истории полка, спокойствие отвечавших и их умение при полной выправке непринужденно себя держать. Я понимал, сколько умения и труда вложено в это дело, и сердце радовалось, глядя на них.

Особенно порадовали меня ответы молодых солдат роты, их веселый спокойный вид. Я знал, что это целиком работа молодого подпоручика Никитина, на которого я обратил внимание еще когда впервые проверял младших офицеров в умении командовать, показывать и проверять подготовительные гимнастические упражнения. Проверив уже семь рот, я, к своему прискорбию, убедился, что офицеры совершенно не напрактикованы и сами плохо выполняют упражнения. Подойдя к 8-й роте и увидев совсем юного офицера, я подумал, что тут и подавно выйдет слабо и хотел уже прекратить поверку. Каково же было мое приятное удивление, когда подпоручик Никитин, скомандовав смирно, объяснял цель каждого упражнения, сам отлично их проделывал, твердо и отчетливо командовал и спокойно поправлял. И так он выделялся во всем, что я невольно полюбил его, как родного, и как можно чаще зазывал его к нам в дом.

Лагерь 1897 года прошел спокойно и закончился двухсторонним маневром бригады против бригады. Два смотра явились нам наградою за наши труды.

Смотр стрельбы произведен был состоявшим при инспекторе стрелковой части генерал-лейтенантом Скарятиным. Полк не только стрелял отлично; генерал Скарятин обратил особенное внимание и отметил в ордере образцовый порядок и тишину во все время смотра, отсутствие каких бы то ни было разговоров, даже между офицерами.

В период общих сборов в Конск прибыл командующий войсками светлейший князь Имеретинский и произвел по очереди смотры всем полкам 7-й дивизии. По окончании князь Имеретинский подъехал к передней линейке полка, беседовал с людьми, подробно осмотрел лагерь до задней линейки включительно, пробовал пищу и затем прошел в офицерское собрание, приняв приглашение на обед.

Представив офицеров, я просил командующего войсками к столу. Обед был наш обычный, в два блюда. Когда подали второе блюдо, я доложил князю:

– Мы точно исполнили ваш приказ и приняли вас в нашей обычной обстановке, но нельзя же нам, впервые принимая командующего войсками, не выпить за его здоровье, и потому прошу разрешения подать командирское шампанское.

Отвечая на наш тост, князь Имеретинский сказал:

– В приказе о смотре может быть и будет какое-либо замечание, но здесь, обращаясь к вам, я заявляю, что сегодняшний день был для меня настоящим праздником, я никогда не видал такого гордого, спокойного полка.

Когда командующий войсками уехал, я подошел к офицерам и передал им еще раз высказанную благодарность командующего войсками всем офицерам за блестящее воспитание полка и за отличный вид людей. Тогда офицеры обратились ко мне:

– Теперь мы просим Вас сказать нам: довольны ли вы нами, так ли мы представили, как вы бы этого желали.

И я им от всего сердца ответил:

– Да, я вами вполне доволен, горжусь вами, вы и мне доставили праздник. Когда потребовали трех человек для подробного осмотра, как они одеты, то я указал на 7-ю роту не потому, что я в ком-либо из вас сомневался, а чтобы похвала пошла старшему из ротных командиров, всеми нами уважаемому Федору Федоровичу Кулакову.

Тотчас по возвращении из лагеря полк стал на охрану железнодорожного пути на соединительную ветвь от станции Скаржиеко – Ивангород Домбровской дороги до станции Колюшки Варшавско-Венской.

Мы простояли 13 дней. Благодаря добавочному отпуску к приварочному окладу по 15 копеек в день, явилась возможность выдавать людям по два обеда в день: в девять часов утра и в три часа пополудни, а вечером чай с фунтом белого хлеба на каждого человека, варили в котелках.

Погода стояла холодная, сырая, почти ежедневно выпадали мелкие дожди, но санитарное состояние и настроение были отличные. Я постоянно объезжал свой район, радовался, как точно все выполняется согласно «особой инструкции» и как люди стараются.

Управляющий княжеством Лович и Спалой, маркиз Вельепольский, сообщил мне, что офицерам разрешается охота на мелкую дичь, но строжайше воспрещается трогать зверей, особенно оленей. Вся местность в этом районе кишела куропатками, и офицеры постоянно приглашали на обед и на ужин с куропатками.

Моим местопребыванием была станция Конск, где я и встретил высочайший поезд. Было семь часов утра, холодная сырая погода. Поезд подошел бесшумно, стоял шесть минут, набирая воду, но в вагоне-спальне Их Величеств были маленькие пассажиры, которые громко звали:

– Мама, мама, – и, несмотря на холод, вдоль открытого коридорного окна великих княжон Ольгу Николаевну и Татьяну Николаевну пронесли к Ее Величеству в одних утренних платьях.

Взяв воду, поезд также бесшумно отошел. На другой день полк возвратился в Радом.

Однажды во время обеда подали телеграмму. Взглянув на содержание, я громко прочел: «Желаете ли принять штаб 7-го корпуса?» Дети как-то притихли, а сын, как только обед кончился, встал со словами:

– Теперь все равно все кончено, – выбежал из комнаты и, вернувшись через некоторое время ко мне в кабинет, заявил:

– Теперь полка не будет и мне ничего не надо, все раздарю и даже щенка отдам (а щенок был прекрасный сеттергордон), – горько заплакал.

Вслед затем я был произведен в генералы, и пришлось расстаться с Могилевским полком.

Помню, как было больно, когда пришли взять знамя, почти три года простоявшее у меня в кабинете, для относа его на квартиру нового командира.

Отобедав в последней раз с офицерами и прощаясь с ними, я обнял подпоручика Никитина и сказал офицерам:

– Должен перед вами покаяться, что, как я ни старался быть со всеми ровным, но к нему особенно привязался и люблю его больше всех. – и получил ответ:

– Мы это давно заметили и сами его за это вдвое полюбили.

Тут же с меня взяли слово, что где бы я ни был, но на столетний юбилей полка приеду сам и привезу сына. Я дал слово, но судьбе угодно было решить иначе. Сын убит в бою под Сольдау в 1914 году, а мне самому нельзя было отлучиться в самый разгар военных действий, да и Могилевский полк справил свое столетие на боевой позиции.

Проводить вышел весь полк, офицеры собрались на вокзал, а солдаты стали шпалерами от вокзала к городу, и когда я проезжал сквозь них, бежали за экипажем до самого вокзала с несмолкаемым криком «ура». Вот такие минуты с лихвою вознаграждают за все труды, за все неприятности и создают такое душевное удовлетворение, которое ни с чем не сравнимо и которого никакие служебные награды дать не могут.

Грустно было расставаться с полком. Рядом с чувством душевного удовлетворения было и сознание, что такой непосредственной близости с подчиненными, непосредственного влияния на них уже никогда не будет; в дальнейшем придется только учить и направлять, а не самому творить.

Расскажу еще один характерней эпизод, показывающий, как часто возбуждаемые ходатайства не удовлетворяются по вине самих ходатаев.

Командира 9-й роты капитана Брилевича постигло тяжелое несчастье. Его жена, мать пятерых детей, из которых старшей было девять лет, сошла с ума, и не было надежды на поправление. И в зимнее время положение семьи было очень трудное, с наступлением же лагерного времени, когда капитану Брилевичу приходилось разлучаться с семьей – положение получалось прямо трагическое. Было ясно, что ему нельзя было продолжать службу в строю, приходилось его куда-нибудь устроить. Я решил ходатайствовать о внесении капитана Брилевича в кандидаты на воинского начальника 3-го разряда, хотя и было запрещено представлять капитанов в кандидаты на уездные воинские начальники.

Но, возбуждая ходатайство, я просил штаб округа не задержать мое представление и показал начальнику штаба округа свое письмо генерал-адъютанту Обручеву, в котором все откровенно изложил.

Ходатайство было уважено, и капитан Брилевич назначен уездным воинским начальником. Но когда я представлялся военному министру по случаю производства в генерал-майоры, генерал-адъютант Ванновский между прочим сказал:

– Я исполнил ваше ходатайство потому, что близко вас знал по прежней вашей службе, а то ведь болезнь жены – это самый избитый повод ко всяким ходатайствам; взгляните на этот стол (на довольно большом столе были сложены целые стопы бумаг) – это все прошения «по болезни жены», как же вы хотите, чтобы я их удовлетворил, как верить им?