Семью я отправил временно в Петербург, а сам выехал к месту служения в Симферополь. Я знал, что меня там ждет нелегкая обстановка. Корпусом командовал генерал Дукмасов, с которым никто не уживался. Зная его по Москве, где он командовал 2-й гренадерской дивизией, я решил быть начеку и в то же время установить с ним добрые отношения – и это вполне удалось. Мы прожили с ним три года без каких-либо крупных размолвок, и частные отношения между ними и моей семьей были совсем хорошие, особенно благодаря его милой жене Марии Ивановне Дукмасовой.

Первое впечатление еще в пути, после поворота от станции Синельниково на юг, получилось неблагоприятное. Необъятные темные поля, всюду пустота, сравнительно редкие села – казалось, еду в изгнание.

Но на другое утро, проснувшись рано, я увидал море, взошло яркое солнце, и в Симферополь я въехал, хотя и в снег, но мягкий южный снег, случайно выпавший и быстро таявший под лучами солнца. Первое свидание с Дукмасовым прошло вполне удачно. Мы договорились обо всем существенном и сразу стали в правильные отношения. Но уже за завтраком он высказал свое осуждение местному обществу и счел нужным меня предупредить, чтобы я осторожнее знакомился, «а то вас заберут и замотают». Мария Ивановна, слушая эти наставления, только улыбалась и под конец сказала:

– Не так уж все страшно, как рисует Павел Григорьевич.

На вопрос, знаю ли я Петра Михайловича Лазарева, я ему ответил, что с Петром Михайловичем мы товарищи, близко знакомы с первых лет нашего офицерства, но моя служба за границей, а потом в Варшавском округе, разлучила нас, и жены его я не знаю.

– Ну берегитесь и помните, что я вас предупредил, – мрачно проговорил Павел Григорьевич.

Прямо от Дукмасовых я проехал к Лазаревой, попал на ее приемный день и сразу познакомился не только с ней, но и со многими дамами Симферопольского общества.

Петр Михайлович Лазарев уже несколько лет был таврическим губернатором. Умный, тактичный, он очень заботливо управлял губернией и много прилагал труда на благоустройство и украшение Симферополя. Супруга его, Елизавета Феликсовна, удивительно умела соединить общество, внесла в него много жизни, и годы пребывания Лазаревых в Симферополе были расцветом его общественной жизни. Все соединялись вокруг Елизаветы Феликсовны и дружно веселились.

Приняла меня Елизавета Феликсовна как старого товарища своего мужа, познакомила со всеми и на прощание вручила билет на благотворительный спектакль, в оперетку «Нитуш», в которой она сама исполняла главную роль. Затем спросила, есть ли у меня взрослые дочери, я ответил, что есть старшая, которой скоро минет 16 лет, другая же малолетняя.

– Ну так старшую смело везите только к Кесслер и, пожалуй, к Веневитиновым, а к остальным сперва хорошенько присмотритесь.

Быстро познакомившись со всеми, я, однако, сразу почувствовал себя как бы в родной среде лишь у Матильды Михайловны Кесслер и у стариков Давыдовых. Семья Кесслер, особенно Матильда Михайловна и ее дочери, погодки с моей Марусей, сразу сделались моими близкими, дорогими друзьями.

Петр Васильевич и Елизавета Сергеевна Давыдовы – оба дети декабристов, родившиеся в Сибири, там венчались и, получив в 1853 году разрешение вернуться в Россию, поселились в Крыму, в богатом имении Саблы в 14 верстах от Симферополя. Зимы проводили в городе, а все остальное время в Саблах. Оригинально досталось это имение Елизавете Сергеевне от ее бабушки.

В конце сороковых годов прошлого столетия стало модным иметь собственное купание в Крыму. Узнав, что граф Мордвинов продает одно из своих имений, бабушка Елизаветы Сергеевны, княгиня Трубецкая, сейчас же купила эти Саблы, выписала своего любимого бурмистра, приказала ему поехать в Крым, принять имение и приготовить дом, чтобы она могла приехать летом на купание. Бурмистр все в точности исполнил и отписал княгине: «Матушка княгиня, имение принял – богатое, дом настоящий, хороший, выезжай хоть сейчас, но только не знаю, матушка, как будешь купаться, до моря 47 верст».

Княгиня так рассердилась, что знать не хотела имения, и когда ее внучка (Елизавета Сергеевна, дочь декабриста князя Трубецкого) приехала в Россию, тотчас же подарила ей эти Саблы (12 тысяч десятин).

Елизавета Сергеевна приходилась двоюродной сестрой моей мачехи, и когда я в первый раз к ним пришел, она приняла меня как родного, и я как-то сразу привык заходить к ним ежедневно и часто проводил у них вечера. Эпизод с Саблами и записан мною со слов Елизаветы Сергеевны.

На другой же день по приезде я принял штаб и посетил Крымский конный дивизион. В то время начальник штаба 7-го корпуса помимо своих прямых обязанностей управлял на правах начальника дивизии входившими в состав корпуса 7-м Донским казачьим полком, стоявшим в городе Николаеве, и Крымским конным дивизионом, расположенный штабом 2-й эскадрон в Симферополе, 1-й эскадрон в Бахчисарае. Этот дивизион не входил в состав 7-го корпуса, комплектовался исключительно крымскими татарами, и только эскадронные вахмистры и часть унтер-офицеров были русские, назначавшиеся из кавалерийских полков.

Работа в штабе шла вполне хорошо. Оба старшие адъютанта: по строевой части Генерального штаба капитан Парский, по хозяйственной – капитан Побуковский, были на своем месте и хорошо исполняли свои обязанности.

Много забот доставлял 7-й Донской казачий полк. Насколько был добросовестен и дисциплинирован в службе командир Крымского конного дивизиона полковник Карташев, настолько же командир 7-го Донского казачьего полка полковник Телешев требовал постоянного надзора не столько в строевом обучении, сколько по всем хозяйственным оборотам. Но многолетняя практика за время моего пребывания Начальником штаба 13-й кавалерийской дивизии помогла мне разбираться в этих делах и не допускать никаких отступлений от закона. Ежегодно, в мае месяце, в городе Николаеве я производил строевые смотры сотням и стрельбы, осенью – подробный инспекторский смотр. Полковые же учения и специально-кавалерийский сбор – в июле под Симферополем, совместно с Крымским конным дивизионом. Корпус был чрезвычайно широко расквартирован в районе Таврической, Екатеринославской и Херсонской губерний: 13-я пехотная дивизия, штаб и 1-я бригада – в Севастополе. Там же, на северной стороне, – 13-я артиллерийская бригада, 51-й пехотный Литовский полк в Симферополе, 52-й пехотный Виленский – в Феодосии; 34-я пехотная дивизия – штаб и 1-я бригада дивизии в Екатеринославе, 135-й Керчь-Еникольский полк в Павлограде, 136-й Таганрогский – в Елисаветграде; 34-я артиллерийская бригада – штаб и 4 батареи в Александрии Херсонской губернии и 2 батареи в Екатеринославе; 12-й саперный батальон в Елисаветграде; 53-я резервная бригада – штаб в Екатеринославе, Бахчисарайский резервный батальон в Симферополе и Евпаторийский резервный батальон в Керчи, четвертый батальон бригады в Николаеве, там же 7-й Донской казачий полк.

Командир корпуса часто объезжал войска, никогда никого из штаба с собой не брал, довольствуясь личным адъютантом. Правда, что в большинстве его смотры не шли дальше поверки пригонки амуниции, одиночного обучения, пробы пищи и обхода казарм. Доходили слухи о грандиозных разносах, после которых приходилось мирить стороны. Надо отдать справедливость, что командир корпуса не был злым человеком и часто старался тем или иным способом загладить свою грубость. Так, возвратившись однажды из Керчи, командир корпуса, приняв мой доклад, вдруг сказал:

– Знаете, подумав хорошенько, я действительно признаю необходимым командировать в Керчь одну роту Виленского полка для облегчения Евпаторийского батальона в несении караульного наряда; заготовьте в этом смысле доклад командующему войсками.

Такое решение меня крайне удивило, так как сам же командир корпуса, и совершенно справедливо, категорически отклонял все подобные ходатайства. Полки 13-й дивизии содержались в усиленном составе, имели особое назначение на случай занятия Босфора, и потому дробление их было крайне нежелательно. Все это я напомнил командиру корпуса, но он только махнул рукой:

– Нет, нет, это необходимо, – и я обязался так сделать.

Оказалось, что он так накричал на командира батальона, что тот не выдержал и разрыдался. Растерявшийся Дукмасов, желая его успокоить, пообещал прислать в Керчь роту Виленского полка. Лиха беда начать: роту разрешили командировать, не прошло и года, как в Керчи оказался расквартированным уже целый батальон Виленского полка.

Особую готовность 13-й пехотной дивизии и некоторых других частей Одесский военный округ тогда считал своей главнейшей задачей. Все такие части не только держались в усиленном составе, но при каждой из них состояли еще гребные и паровые катера и морские команды гребцов и рулевых. Все упражнения и маневры приноравливались к обучению войск посадке на суда и производству десанта в условиях военного времени, и мы ежегодно, помимо упражнений по полкам, проделывали одно-два упражнения в крупном масштабе.

Но возвращусь несколько назад к своим личным делам. Мне удалось довольно скоро нанять очень хорошую, просторную квартиру с конюшней и каретным сараем, правда уже за городом, но зато она окнами выходила на огромный фруктовый сад Щербины в 11 десятин. В период цветения сад представлял великолепное зрелище, аромат от цвета персиковых, абрикосовых деревьев и черешен был так силен, что жена хоть и восхищалась им, но не могла оставаться на балконе, ей делалось дурно.

Переезд семьи задержался из-за болезни старшей дочери. Вскоре после приезда в Петербург Маруся, пользовавшаяся до того цветущим здоровьем, заболела тифом и довольно трудно поправлялась. В апреле предстояло вести сына на приемный экзамен в Пажеский корпус, и я решил выполнить это лично.

Замечательно, что когда я подал рапорт об увольнении на 28 дней в отпуск в Петербург и рассказал командиру корпуса зачем я собственно еду, он все же пришел в беспокойство и прямо спросил:

– Значит Вы решили уйти, бежите, как и все другие, – и мне стоило большого труда его успокоить.

По дороге в Петербург на станции Харьков я неожиданно встретил своего первого командира полка, а тогда – наказного атамана Донского казачьего войска – князя Святополк-Мирского. Увидав меня, он воскликнул:

– Как, мой прапорщик уже генерал? – обнял меня, пригласил в свой вагон, и мы пробеседовали до самой Москвы, где князь должен был остановиться. Уговаривал и меня:

– Останьтесь на один день, вспомним старину.

Но я вынужден был отказаться, так как времени у меня было в обрез, но сознаюсь, что соблазн был большой, уж очень много было добрых воспоминаний за время его командования полком.

В Петербурге застал Марусю выздоравливающей; экзамены сына прошли вполне успешно, он был принят в четвертый класс и должен был явиться только к 1 сентября. В Петербурге нас больше ничего не удерживало, и я немедля перевез семью в Симферополь.

Приученный сам с детства ко всякого рода физическим упражнениям, я решил использовать пребывание в Крыму для подправления здоровья детей, особенно сына, у которого оставались последствия перенесенных им пяти воспалений легких. Удалось подобрать кампанию из мальчиков, в числе коих два брата Двойченко, старожилы Крыма, уже выходили его по всем направлениям. Старшему было 15 лет, и он был их вожаком. Уходили они в горы сперва на один день, потом на два, на три и более, забирая с собой холодную провизию, ночуя в татарских душанах. Так они подробно осмотрели пещеры в верховьях реки Салгира, вершины Чатырдага, где никого не было, кроме диких буйволов и пастухов со своими стадами овец и так далее.

Каковы у них при этом были аппетиты, можно судить по следующему: когда они достигли верховьев Салгира и уселись ужинать, то им показалось, что телятина имеет какой-то привкус, тем не менее съели все без остатка. Когда же потом стали осматривать велосипедный фонарь, бывший в одном месте с телятиной, то оказалось, что несколько капель смоченного карбида вытекли из него и привкус телятины объяснился очень просто. Никого даже не тошнило.

С Марусей дело шло медленней. Пойдем бывало походить, пройдем версту, другую, она уже просится назад:

– Не могу, все кости болят.

Не было и того аппетита, который обыкновенно проявляется после тифа. Так продолжалось, пока не появились дыни, дети накинулись на них, и я им не препятствовал, ставя лишь одно условие, что за раз больше одной дыни на каждого не разрешаю. На дынях и расцвела Маруся; опять вернулся аппетит, появились силы. С осени у Матильды Михайловны Кесслер устроился танцкласс, подобралась кампания молодежи и все пошло как нельзя лучше.

Нигде не видал я таких отличных детских вечеров, как в Симферополе. Во все царские дни, на Рождестве, на Масленице и на Святой неделе, в городском собрании устраивались танцевальные вечера для детей четырех младших классов от семи до десяти часов, для старших – от десяти и до двух часов ночи. Все обязательно в форменных платьях, воспитанницам старших классов разрешались только банты в волосах и на передниках.

Так как по состоянию здоровья жена не могла вывозить Марусю, то это приходилось делать мне, и мы с Матильдой Михайловной просиживали целые вечера, любуясь детьми. Для младших возрастов дирижером являлся их учитель танцев, который, бывало, установит детей пар 80–100, и под его скрипку и оркестр они танцевали тогда только что вошедшие в моду pas de quatre, pas d’Espagne, pas de patineurs и прочие все танцы, танцевали весело и очень хорошо. К молодежи старшего возраста примешивались и взрослые, и вечера часто оканчивались вместо двух часов лишь к четырем-пяти утра. Но мы с Матильдой Михайловной не сетовали, так было весело смотреть на детей.

Младшая дочь, которой тогда было около полутора лет, проводила все дни со своей няней в саду Истинских, в полуверсте от нашей квартиры.

С первых же дней прибытия в Симферополь я застал очень обостренные отношения между войсковым начальством и гражданским ведомством, особенно с Симферопольским городскими головой. П. М. Лазарев просил помочь ему сгладить эти отношения.

Понимая весь вред подобных пререканий, я обещал свое содействие и сейчас же занялся этим вопросом.

Первым пришлось разобрать спор между городским управлением и Крымским конным дивизионом. Столкновение вышло из-за того, что командир дивизиона в интересах самого дела держал учебную команду в Симферополе при штабе дивизиона, между тем как по квартирному расписанию учебная команда числилась при эскадроне, расположенном в г. Бахчисарай. Помирил их тем, что разрешил оставить команду в Симферополе, но квартирный оклад на наем помещения под команду получать по городу Бахчисараю. Стороны сразу успокоились. Особенно остался доволен таким исходом городской голова Ильин.

Летом 1898 года прибыл в Севастополь государь император с государыней императрицей и великими княжнами. Их Величества оставались в Севастополе четыре дня, имея пребывание на яхте «Штандарт».

На другой день состоялся парад войскам Севастопольского лагеря и Севастопольского гарнизона. По окончании парада Его Величество благодарил командующего войсками графа Мусина-Пушкина и всех начальствующих лиц за блестящей парад и, в особенности, за то, что полки 13-й пехотной дивизии вывели в строй по 60 рядов в роте.

После парада все начальники частей были приглашены к Высочайшему столу на яхте «Штандарт». После завтрака все вышли на палубу, и Их Величества обходили приглашенных. И тут было ясно видно, как застенчива государыня Александра Федоровна. Ее Величество долго стояли у борта с великим князем Алексеем Александровичем, не решаясь начать обход. Статс-дама светлейшая княгиня Голицына трижды подходила к Ее Величеству, и лишь после третьего напоминания государыня наконец решилась, быстро подошла к начальнику 13-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Христиани, довольно долго с ним говорила и затем также быстро вернулась на прежнее место – и больше уже ни к кому не подходила.

На другой день государь император слушал обедню на северной стороне в церкви Братского кладбища, на котором похоронены защитники Севастополя. После обедни была отслужена панихида по всем погибшим.

В храме государь император прошел на могилу графа Тотлебена, осмотрел памятник ему и затем обошел все кладбище.

Братское кладбище всегда содержалось в образцовом порядке, и его вид производил сильное впечатление, пробуждая чувство благоговения к памяти доблестных защитников Севастополя.

В час отхода яхты «Штандарт» разразился шторм с дождем и грозою, поднялась сильная зыбь, море приняло зловещий вид. Тем не менее «Штандарт» своевременно вышел в море, сопровождаемый двумя миноносцами и несмолкаемым «ура» запрудившего все берега народа.

Трудную минуту пережили мы, когда государь, получив телеграмму о безнадежном состоянии датской королевы, немедленно выехал через Севастополь в Данию. Приходилось все распоряжения по охране пути сделать по телеграфу. Помню, как я пришел к начальнику телеграфной станции и вручил ему текст приказа о выставлении охраны. Начальник станции сам с необычайной быстротой передал его по линии, и когда «Штандарт» прибыл на Севастопольский рейд, охрана до Симферополя уже стояла по линии, а на дальнейшем пути некоторые части бегом подходили к полотну дороги уже в виду поезда чрезвычайной важности.

Когда же государь возвратился в Севастополь, государыня императрица решила выехать навстречу в экипаже, так как «Штандарт» оставался на севастопольском рейде.

Узнав о намерении Ее Величества, командир находившегося в Ливадии 2-го эскадрона Крымского конного дивизиона ротмистр Лихачев тотчас же выслал вперед людей для охраны пути, а сам верхом сопровождал экипаж Ее Величества вплоть до Царской пристани в Севастополе.

Когда императрица рассказала об этом государю, Его Величество благодарил ротмистра Лихачева и спросил, какого завода лошадь, на которой он прошел эти 90 верст.

– Собственного моего завода.

– Такая лошадь делает большую честь вам как коннозаводчику.

Экипаж же и лошади, в котором проехала государыня, принадлежали известному на весь Крым симферопольскому извозчику Федору Кучеренко.

В это же лето в последний день специально-кавалерийского сбора произошло первое открытое столкновение между командиром корпуса и мною, настолько странное, что я решаюсь его рассказать.

Командир корпуса вообще ни разу не выезжал на занятия специально-кавалерийского сбора, и я их вел совершенно самостоятельно, представляя лишь заблаговременно командиру подробное расписание по дням. Начинал занятия в восемь часов утра; ежедневно проделывал по три задачи и занятия оканчивались между 10–11, в зависимости от успешности выполнения.

Накануне командир корпуса прислал мне сказать, что с утренним поездом выезжает в Севастополь и просит меня не беспокоиться. В это утро все три предложенных задачи были проделаны весьма удачно, на быстрых аллюрах, и занятия окончились в начале 11-го часа.

Сделав разбор и поблагодарив всех, я отпустил полки и сам собирался покинуть поле, как вдруг увидал прибывшего в экипаже командира корпуса. Приказав остановить полки, я подъехал и доложил, что части остановлены и угодно ли ему произвести им смотр или предложить какую-либо задачу.

В ответ получил:

– Вы не имели права так рано кончать занятия, вашего Крымского дивизиона видеть не желаю, а Донцов верните.

Подъехав к полку, командир корпуса только поздоровался «здорово, станичники», поблагодарил за труды и отпустил. Затем, повернувшись ко мне:

– Доклад приму в штабе, – сел в экипаж и уехал.

До этого дня командир корпуса принимал доклад у себя на дому.

Когда генерал Дукмасов прибыл в штаб, я обратился к нему со следующими словами:

– Из всего происшедшего сегодня утром, я должен заключить, что вы мною недовольны и желаете, чтобы я ушел. Прошу откровенно сказать, верно ли я вывел заключение, и если это так, я сегодня же телеграфирую начальнику Главного штаба и мне дадут другое назначение.

Получил совершенно неожиданный ответ:

– Нет, я вовсе не желаю, чтобы вы ушли, но вы меня совершенно забрали в руки, делаете со мною, что хотите; я больше этого не потерплю и переменю с вами обращение.

Крайне удивленный таким оборотом, я только нашелся сказать:

– Переменить обращение со мной нельзя, потому что при первой к тому попытке, я все равно сейчас же уйду.

– Вновь повторяю, что не желаю, чтобы вы уходили – докладывайте.

Хотя после такого странного объяснения наши отношения как бы восстановились, но мне стало еще тяжелее и приходилось еще более быть начеку.

Так продолжалось до апреля 1900 года, когда мне неожиданно подали уже распечатанную командиром корпуса телеграмму командующего войсками: «Предписываю генералу Экку немедленно прибыть в Одессу. Мусин-Пушкин». На телеграмме приписка командира корпуса: «Что это значит, что вы предполагаете делать?»

Я тотчас же пошел к командиру корпуса, объяснил, что эта телеграмма и для меня совершенный сюрприз, но выбирать, что делать, не приходится; первым же поездом выеду на Севастополь, оттуда пароходом в Одессу.

Я знал, что командующий войсками еще не вполне оправился после тяжелой операции и, прибыв в Одессу, проехал прямо к начальнику штаба округа генерал-майору Протопопову, с которым нас связывали добрые воспоминания о совместной службе в Константинополе.

Переговорив со мной, Протопопов сказал:

– Теперь поезжайте к командующему войсками, хотя граф еще никого не принимает, но вас приказал тотчас же направить к нему.

Граф полулежал в особо приспособленном кресле и, посадив меня, высказал следующее:

– Я исходатайствовал немедленное назначение вас дежурным генералом штаба округа. Назначение состоится на днях, и я вас прошу вступить в должность теперь же. Начальник штаба уезжает на лечение в Париж, и вам придется вступить в исполнение его должности. Меня также отправляют за границу. Согласно новому положению, меня заместит мой помощник, генерал Дохтуров, хотя он и младше в чине генерала Дукмасова. Дохтуров и Дукмасов друг друга видеть не могут. Так вот, я рассчитываю, что вы меня выручите и не только гладко проведете всю предстоящую штабу работу, но и дадите мне слово, что между Дохтуровым и Дукмасовым не произойдет ни одного столкновения. Кроме того, я очень рад, что избавил вас от вашего корпусного командира. Ведь трехлетнее пребывание с ним – это вам второе воспитание.

Я глубоко уважал Александра Ивановича, знал его благородство, любовь к войскам, знание людей и его огромный служебный опыт, и тотчас же заверил, что все сделаю, дабы штаб успешно выполнял предстоявшую ему задачу по мобилизации и отправке на Дальний Восток войск, предназначенных к участию в международной экспедиции для подавления боксерского движения в Китае.

Через несколько дней графа увезли за границу, уехал и генерал-майор Протопопов, и я вступил в исправление должности начальника штаба Одесского военного округа. До прибытия помощника командующего войсками генерала от кавалерии Дохтурова во временное командование войсками вступил генерал Дукмасов.

К счастью для дела, это продолжалось недолго. Когда прибыл генерал Дохтуров, генерал Дукмасов по телеграфу донес в Петербург, что он, как старший в чине, не может сдать округ младшему и до нового указания будет продолжать командовать войсками. В ответ пришла телеграмма военного министра об отозвании его с назначением членом военного совета.

Такова была обстановка в Одессе, когда 25 мая пришла телеграмма о мобилизации 4-й стрелковой бригады с 4-м стрелковым артиллерийским дивизионом для отправления на Дальний Восток, и с этого дня началась непрерывная работа по отправке войск. Через Одессу-порт прошли, помимо 4-й стрелковой бригады: а) все, сформированные в округах Европейской России третьи батальоны полков Восточно-Сибирских стрелковых бригад, из них четыре батальона были сформированы из войск Одесского военного округа. По приказанию командующего войсками на их формирование были выделены исключительно люди, состоявшие в стрелках 1-го разряда; б) 5-я стрелковая бригада со своей артиллерией; в) сформированный в округе батальон Порт-Артурского крепостного пехотного полка; г) госпитали и санитарный персонал и д) артиллерийское и интендантское довольствие.

По прибытии в Одессу войска грузились на пароходы Добровольного флота Русского общества пароходства и торговли и на зафрахтованные контр-агентом Радау, который прекрасно выполнил взятые на себя обязательства. Только один из зафрахтованных им пароходов, «Норд Америка», не был допущен комиссией, принимавшей пароходы. На запрос Радау, почему отказываются принять «Норд Америку», которая была специально построена для перевозки эмигрантов в Северную и Южную Америку, комиссия указала на то, что в трюмах темно.

– Если только это, – ответил Радау, – то прошу три дня.

И в три дня, при помощи мастерских Добровольного флота, были просверлены борта во всех трех трюмах и вставлены иллюминаторы, после чего пароход был принят и взял на себя один из стрелковых полков.

Руководившая всеми перевозками и фрахтованием судов комиссия в Петербурге вдруг признала условия Радау невыгодными для казны, освободила его от дальнейшей поставки судов и объявила, что сама будет фрахтовать суда, и вслед затем уведомила, что из Англии прибудут два парохода – «Пинксвей» и «Сити-оф-Бомбей», которые подлежат немедленной нагрузке и отправке, так как за каждый день простоя, по условию, придется платить по 1500 рублей сталейных денег.

По прибытии в Одессу суда были подробно осмотрены командиром порта генерал-майором по адмиралтейству Перелешиным, который донес, что «Пинксвей» сравнительно в удовлетворительном состоянии, а «Сити-оф-Бомбей» в таком плохом, что без основательного ремонта он не позволит его выпустить в море.

Петербургская комиссия настаивала на немедленной отправке обоих; генерал-майор Перелешин оставался при своем решении. Не знаю, чем кончилось бы дело, но, к счастью, компания англичан, которой принадлежали эти пароходы, получив акт осмотра их, сама телеграфировала в Одессу, что просит произвести весь ремонт за счет компании. «Сити-оф-Бомбей» чинился шесть недель.

Стоимость перевозки на пароходах Добровольного флота и Русского общества пароходства и торговли, получавших ссуду от казны, была: офицера 500 рублей, солдата 90 рублей, пуд груза 90 копеек. На зафрахтованных Радау пароходах: офицера 600, солдата 130, пуд груза 1 рубль 20 копеек. По заключенному же Петербургской комиссией условию за каждого офицера 650, солдата 150, за пуд груза 2 рубля. Довольствие офицеров состояло: утром чай или кофе с хлебом и маслом; завтрак из двух блюд, из них одно мясное; обед из четырех блюд, из них два мясных; вечером чай, хлеб и масло, для солдат морское довольствие по 40 копеек в день на человека, из них шесть копеек – стоимость чарки водки, которая натурой не выдавалась, a по прибытии в порт назначения, при спуске с парохода, морской офицер каждому солдату выдавал деньгами стоимость водки за все дни переезда, в среднем 2 рубля 40 копеек.

В виду продолжительности переезда (40–42 дня), войска располагались с таким расчетом, чтобы на каждого солдата было не менее одной кубической сажени воздуха. Каждому выдавался морской костюм: белая рубашка, вязаная куртка, белые штаны и белые туфли. Оружие складывалось в ящиках и трюмах, и через проливы проходили как торговые суда под коммерческим флагом.

Пароходы Добровольного флота: «Саратов», «Москва», «Херсон», «Владимир», «Кострома», «Казань», и пароходы, зафрахтованные Радау, принимали каждый по стрелковому полку – 35 офицеров, 1856 нижних чинов. Пароходы Русского общества пароходства и торговли – несколько меньше и 50–80 тысяч пудов груза.

Отправка войск Одесского гарнизона и простоявших несколько дней в пехотном лагере полков 5-й стрелковой бригады происходила весьма торжественно. Перед посадкой каждый полк выстраивался на Куликовом поле. Духовенство служило напутственный молебен, причем священники произносили воинственные речи, благословляя войска на крестовый поход против язычников. Городской голова приветствовал полки от имени 500 тысяч жителей города Одессы, а полки 4-й стрелковой бригады, расквартированные в Одессе, кроме того, благословил иконами. В полках, проходивших прямо со станции железной дороги на пароход, молебен служили на палубе, перед выходом в море.

Все посадки происходили в большом порядке, ни в чем ни разу не было задержки, хотя иногда и были отдельные инциденты, ставившие штаб в очень трудное положение. Так, телеграфируя начальнику специального артиллерийского сбора в Тирасполь о мобилизации 4-го стрелкового артиллерийского дивизиона, я подробно указал, что мобилизация должна быть произведена в лагере, куда и направлены все укомплектования и имущество, и только окончательно готовый дивизион будет перевезен в Одессу. Каково же было мое удивление, когда на другое утро ко мне вошел начальник специального артиллерийского сбора генерал-лейтенант Гофман и торжествующе заявил:

– Честь имею явиться, с 4-м стрелковым дивизионом прибыл. Едва добился поезда, никто не хотел давать.

– Да ведь я же вам телеграфировал, да и согласно мобилизационного плана в период специального артиллерийского сбора дивизион мобилизуется в Тирасполе.

– Телеграмму вашу прочел, но хотел вам сделать лучше.

Что же было говорить со стариком. С большим трудом удалось все переделать, и дивизион был своевременно готов.

Другой случай – в день отхода парохода «Москва» ко мне вошел взволнованный и крайне возбужденный окружной военно-медицинский инспектор и прямо начал со слов:

– Я к вам с жалобой на полковника Милеанта. Из Франции прибыл приобретенный там прибор для выделки искусственного льда для военных госпиталей на Дальнем Востоке. С прибором прибыл француз, который по условию будет сопровождать прибор, установит его на месте и пустит в ход, и которому мы платим суточных по 50 франков в день до возвращения его в Париж. Ввиду такого положения я и распорядился, чтобы прибор был погружен на отходящий сегодня пароход, и полковник Милеант (заведовавший передвижением войск) категорически в этом отказал. Прошу приказать принять.

Я ему:

– Что-нибудь да не так, полковник Милеант зря не откажет, – и послал за Милеантом.

На мой вопрос, почему он отказал в погрузке прибора, полковник Милеант ответил:

– Пароход «Москва» нагружен полностью, а вы знаете какой это прибор? Он, co всеми принадлежностями, весит 10 000 пудов.

Я только посмотрел на санитарного инспектора и спросил Милеанта:

– Как же быть?

– Обещаю завтра погрузить на задержанного «Владимира».

А «Владимир» был задержан ввиду следующего. По мере того как все проходило гладко, требования Главного штаба росли, и наконец, 28 июня вечером, была получена шифрованная телеграмма: «Высочайше велено из частей 52-й резервной бригады сформировать первый батальон Порт-Артурского крепостного полка. Батальон отправить на «Владимире», отходящем 1 июля. В крайности разрешается задержать «Владимира», но не долее трех дней. Так как за каждый день простоя приходится платить по 1000 рублей сталийных денег».

Это требование было исполнено. Батальон был сформирован, всем снабжен и посажен на «Владимира» в три дня.

Какая штабом была исполнена работа за то лето – нагляднее всего может показать число полученных за период мобилизации и отправки войск, с 25 мая по 1 августа, одних шифрованных телеграмм – 751.

Работали буквально день и ночь. Ближайшими мне помощниками были Генерального штаба полковники Шишкевич и Милеант и комендант станций Одесса и Одесса-порт полковник Пилль, особенно ценными – последние два, специалисты своего дела по передвижению войск. Еще следует упомянуть агента Добровольного флота Микулина, прекрасно руководившего приемом и погрузкой казенных грузов, для которого ничего не было невозможного, но при этом не забывавшего и себя.

Генерал от кавалерии Дохтуров, видя, как властно распоряжается в порту полковник Пилль, думал, что я не могу с ним справиться, и все мне говорил:

– Не могу допустить, чтобы полковник распоряжался как министр, кончится тем, что посажу его под арест. И каждый раз я ему совершенно спокойно отвечал:

– Посадить Пилля, конечно, можно, но одновременно с его арестом остановится столь мастерски им руководимая работа.

Долго сердился и возмущался генерал Дохтуров, но наконец расхохотался и только сказал:

– Вы возмутительно спокойны.

Работать с ним было легко; он быстро все схватывал, отдав распоряжение, никогда не вмешивался в подробности выполнения, совершенно доверял мне.

Приехавший в Одессу вскоре по окончании отправки войск военный министр генерал-адъютант Куропаткин, благодаря нас, закончил свою речь словами:

– До сих пор не могу понять, как у вас все так гладко прошло, ни разу не заклинившись.

В конце августа вернулся из-за границы граф Мусин-Пушкин, совершенно оправившийся от последствий операции, и немедленно вступил в командование войсками. Генерал Дохтуров, который был уверен, что граф не может поправиться и что он, Дохтуров, будет назначен на его место, тотчас же уехал в Петербург, и в Одессу более не возвращался. Помощником командующего войсками лишь несколько месяцев спустя был назначен генерал от кавалерии барон Каульбарс.

Жизнь в округе потекла своим обычным порядком. Я сдержал обещание, данное командующему войсками, все провел без единой запинки, но так натрудился и устал, что долго не мог отдохнуть, да и не было времени для отдыха, так как дежурному генералу, ведающему всем личным составом округа, по прямым его обязанностям работы более чем достаточно, а тут еще пришлось постоянно исполнять должность начальника штаба, ввиду болезненного состояния генерал-майора Протопопова, иногда неделями лежавшего в постели. Делали мы так – я вел дела, докладывал командующему войсками и привозил к Протопопову на подпись все бумаги, которые должны были идти за его подписью в Главный штаб.

Поздней осенью прибыл в Ливадию государь император со всей семьей и пробыл там на жительстве до конца декабря.

По настоянию государя граф Мусин-Пушкин все время пребывания Его Величества в Крыму жил в Ялте и раз навсегда был приглашен к высочайшему столу.

К первому же воскресенью граф вызвал меня в Ялту, где я получил приглашение Их Величеств к обедне в Ливадийской церкви и к высочайшему завтраку. По выходе из церкви, государь подошел ко мне, подробно расспросил о ходе мобилизации и благодарил за блестяще проведенную перевозку войск.

Так отблагодарил меня граф Александр Иванович за мою работу летом 1900 года, и для меня лучшей награды и быть не могло.

Шестого декабря командующий войсками был награжден орденом Св. Андрея Первозванного, начальник штаба округа генерал-майор Протопопов произведен «вне правил» в генерал-лейтенанты.

В декабре началось возвращение наших войск с Дальнего Востока. Первым прибыл в Россию 13-й стрелковый полк на пароходе «Вилль-де-Таматава».

«Вилль-де-Таматава» из Константинополя был направлен в Ялту, где государь император произвел смотр полка, благодарил за доблестное поведение во время участия в международной экспедиции в Китае и при взятии Пекина.

На пути из Ялты в Одессу «Вилль-де-Таматава» попал в снежный шторм и должен был отстаиваться в пути в течение нескольких дней. В таком же положении очутился и командующий войсками, вышедший одновременно из Ялты на «Константине».

В самой Одессе выпал такой глубокий снег, что всякая езда прекратилась. Чтобы пробраться в порт, я шел местами по грудь в снегу. Сани за командующим войсками добрались до порта лишь при помощи всех находившихся при доме полевых жандармов и казаков 8-го Донского казачьего полка.

Вслед за «Вилль-де-Таматавой» стали прибывать и другие пароходы, в том числе такие громады как «Батавия», «Корея» и «Монголия» Русско-китайского общества. На «Батавии» прибыли 2800 человек и 500 000 пудов груза, на «Корее» и «Монголии» – по 2400 человек и по 400 000 пудов груза.

В половине января 1901 года обратная перевозка войск была закончена.

Дежурным генералом я пробыл до конца 1903 года. За это время мне пришлось выполнять ряд отдельных поручений, из которых опишу следующие.

Летом 1901 года мне было поручено обследовать Дунай от устьев его до Будапешта и проверить, насколько были справедливы дошедшие до нас слухи о тайном содержании Румынией военной флотилии в Галаце.

По Берлинскому трактату Дунай, особенно его низовья, был объявлен нейтральным и состоял в ведении международной комиссии, которая наблюдала за исполнением постановлений и во многом облегчала плавание по Дунаю спрямлением его русла.

Главным препятствием к правильному судоходству по Дунаю служила Железная гряда в районе Орсовы Базиаша, преграждавшая течение реки и вынуждавшая дважды перегружать товары на мелко сидящие пароходы, которые с опасностью преодолевали гряду.

В девяностых годах образовалась австрийская акционерная компания, которая решила гряду прорвать и провести во всю ее длину канал, чтобы сделать возможным плавание больших пароходов вверх и вниз без перегрузки.

После многих неудачных опытов, стоивших жизни многим предпринимателям и сотням людей, причем на место погибших тотчас же являлись новые, удалось наконец прорвать гряду и соорудить вдоль середины реки канал, огражденный каменными стенами, три с половиной километра длины и такой ширины, что два парохода могли бы разойтись. Непременным условием прохождения через канал являлось обязательное приглашение лоцмана компании, который и проводил пароход. Встреча судов и их расхождение в канале не допускались. За прохождение через канал пароход уплачивал 600 флоринов с правом провести на буксире три баржи.

Время прохождения 12–15 минут.

Словоохотливый лоцман сообщил мне все эти сведения и закончил свой рассказ словами:

– Один Бог знает, сколько тут погибло людей. Один предприниматель, предложивший новый способ взрыва, подошел к гряде на большом плоту, на котором с ним помещалось 40 человек, произвел взрыв, но от взрыва и сам погиб со всеми людьми. Тут же объявился новый предприниматель, который предложил компании повторить опыт – и тоже погиб.

Тем не менее благодаря непреклонной настойчивости руководителей дела и постоянному повышению платы, предприятие было доведено до успешного конца, Дунай был побежден и пароходы плавают по нем беспрепятственно.

Стоимость работ составила 18 миллионов флоринов. Все собранные на месте и проверенные в Вене сведения подтвердили, что в Галаце у Румынии тайно содержится несколько канонерских лодок, вооруженных каждая орудием тяжелого калибра. В Вене же я узнал, что в Германии решено соединить Немецкое (Балтийское. – Примеч. ред.) море с Черным – водным путем через Эльбу – Дунай и, пока что будет готов водный путь, построено 10 разборных, приспособленных для перевозки по железным дорогам, судов.

В Вене удалось подобрать целую литературу по Дунайскому вопросу, которую я вместе со своим отчетом и представил начальнику штаба округа. В заключение отчета о поездке обратил особенное внимание на два обстоятельства:

1. На несоответствие обстановке выработанного в штабе округа проекта, в случае открытия военных действий, занятия и защиты низовьев (гирл) Дуная охотничьими командами. Простая справка из истории всех наших войн с турками указывала на выдающуюся роль, которую всегда играла наша флотилия во всех действиях на Дунае – так было при штурме Измаила, при штурме Силистрии, так пенил воды Дуная еще великий князь Святослав, воевавший с болгарами, и как сильно чувствовалось отсутствие дунайской флотилии в войну 1877–1878 годах.

И успешная оборона низовьев Дуная, и сохранение их настоятельно требовало воссоздания дунайский флотилии.

2. На необходимость сохранения Черноморско-Дунайского пароходного общества, как единственного поддерживавшего пароходное сообщение Одессы с нашими Дунайскими портами.

Черноморско-Дунайское общество владело несколькими большими, вполне отвечавшими своему назначению пароходами и получало от казны субсидию 500 000 рублей в год.

Во главе правления общества стоял некто Львов, известный ранее журналист под псевдонимом «Русский странник». Правление стоило обществу 510 000 рублей в год, и все его заботы главным образом сводились к тому, чтобы обеспечить содержание правления. Угодные правлению капитаны получали грузы, неугодным в таковых отказывалось, хотя грузы лежали тут же на пристанях у всех на виду. Так было с капитаном «России», на котором я совершал свою поездку. Было больно видеть убогое оборудование наших пристаней, особенно по сравнению с румынскими.

Тем не менее было необходимо общество поддержать, но, прежде чем возобновить субсидию, подробно обревизовать общество и во главе его поставить соответствующее лицо.

Весной 1903 года в Одессе впервые проявилось в крупных размерах выступление рабочих.

В те годы в Департаменте государственной полиции увлекались теорией Зубатова, рассчитывавшего перевести требования рабочих из плоскости борьбы политической в плоскость борьбы экономической с работодателями для улучшения их материального быта.

Года за полтора до описываемых мною событий в Одессе объявился некий Шаевич, который и занялся организацией рабочих, установил ежемесячные взносы в рабочие кассы. К нему примкнули все рабочие Одесского порта, матросы Добровольного флота и Русского общества пароходства и торговли, а затем и рабочие всех крупных заводов Одессы.

Сразу заметивший вредную агитацию Шаевича, одесский градоначальник граф Шувалов арестовал его и донес обо всем в Петербург. Но получил от директора Департамента государственной полиции Лопухина указание, что Шаевич действовал с ведома Департамента полиции и потому его следует освободить и оказать возможное содействие в его работе.

Для меня так и остается вопросом, чем мог Шаевич, родом еврей, 24 лет от роду, воспитывавшийся за границей, заслужить такое доверие государственной полиции, что мог он ей дать?

Дальнейшая его деятельность под покровительством полиции быстро принесла свои плоды. В один прекрасный день всюду разом забастовали рабочие и вышли на улицу в числе 36 000 человек, насильно останавливали движение поездов, конки, требуя закрытия магазинов, ресторанов и тому подобное.

Медлить было нельзя. Граф Шувалов обратился за содействием войск, которое было ему оказано в полной мере, и вновь арестовал Шаевича.

В город была введена 15-я пехотная дивизия, толпы рабочих были окружены войсками, все сопротивлявшиеся перевязаны и сложены на площади у собора. На каждый вагон конки поставлены по два солдата с приказанием прикалывать штыком вожатого в случае отказа ехать. Пробовавшие ложиться на рельсы для воспрепятствования движению поездов были прогнаны штыками.

В порту действия войск были столь же энергичны, порядок был всюду восстановлен и все обошлось без кровопролития.

Поздно вечером все арестованные, кроме зачинщиков, были отпущены, а зачинщики отправлены в тюрьму. Благодаря быстроте действий и выдержке войск сразу наступило успокоение.

На донесение графа Шувалова о вторичном аресте Шаевича от директора Департамента государственной полиции было получено приказание произвести строжайшее следствие для предания суду. А через несколько часов второе: «Шаевича со всем о нем делопроизводством под конвоем жандармов препроводить в Петербург в распоряжение департамента полиции».

На другой день явился ко мне начальник Одесского охранного отделения и заявил, что они имеют точные сведения, что на предстоящую ночь на одной из дач малого фонтана назначено собрание всех главарей рабочего движения, что ему точно известно и местоположение дачи и час сбора. От нас же он только просит содействия вооруженной силой для окружения дачи и при аресте собравшихся на совещание.

Я тотчас же отвез его к начальнику 15-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Иванову, который предоставил в его распоряжение учебную команду 57-го пехотного Модлинского полка. Со своей стороны начальник охранного отделения обещал, что ровно в полночь к начальнику учебной команды явится его агент, который предъявит такую же карточку, какую он сейчас вручает. Агент приведет команду к даче и укажет места, которые необходимо занять, дабы никто не мог незаметно уйти.

Начальник учебной команды буквально исполнил все условленное, агент же охранного отделения вместо полуночи явился уже после трех часов ночи, и когда подошли к даче, уже светало и на ней остались лишь люди, про которых агент выразился «ничего не значащие».

К сожалению, это не единичное и не случайное явление. Почти все охранные отделения знали обо всем происходившем, знали главарей, где, что и когда они делают, но никогда, как у них принято выражаться, не ликвидировали их, не арестовывали, под предлогом глубже и шире расследовать дело, а, по существу, получалось намеренное попущение, чтобы, возбуждая все новые дела, оправдывать существование охранных отделений.

Вскоре после одесских беспорядков таковые вспыхнули в Екатеринославе. Тут, к сожалению, пришлось прибегнуть к оружию, и толпы рабочих рассеялись лишь после того, как рота дала по ним залп.

Когда спокойствие было восстановлено, командующий войсками, сам выезжавший в Екатеринослав, поручил мне объехать заводы и расспросить директоров о настроениях, об отношениях между рабочими и администрацией заводов.

Заслуживает особенного внимания сообщенное директором, французом, французского же трубопрокатного завода, одного из крупнейших и старейших заводов в Екатеринославе:

– На нашем заводе не так легко поднять рабочих, так как уже 800 из них материально с ним связаны, живут в домах, построенных на ссуды, выданные заводом, имеют свои огороды, лавки, в которых все приобретают по оптовым ценам, дети воспитываются в заводских школах, имеется больница, родильный приют, а главное, такие рабочие получают известное процентное отчисление. Мы очень зорко следим за тем, чтобы в район завода не проникали агитаторы и о появлении таковых сейчас же ставим в известность местную прокуратуру. У вас в законе есть статья, по которой прокурор сам обязан следить за тем, чтобы антиправительственная агитация не проникала в рабочую среду; при появлении агитаторов арестовывать их и немедленно назначать расследование. Не только сама прокуратура не исполняла этой статьи, но за последние два года после нашего извещения о появлении агитаторов ни разу не оказала нам содействие и агитаторы безнаказанно продолжали свое дело.

Не стану подробно излагать жизнь штаба за 1901–1903 годы, ограничусь лишь изложением отдельных случаев, ярко показывающих беспредельную доброту покойного государя Николая Александровича, его отзывчивость и понимание условий военного быта, полное доверие государя к графу Александру Ивановичу.

Наиболее частым проступком в офицерской среде являлось вступление в брак без разрешения командира части.

По закону офицер мог вступить в законный брак лишь по достижении 23-летнего возраста, с разрешения командира части и по внесении реверса в 5000 руб. По достижении 28 лет внесение реверса переставало быть обязательным.

Военный министр генерал-адъютант Куропаткин смотрел на вопросы об офицерских браках слишком снисходительно и постоянно ходатайствовал перед государем о прощении виновных «вне закона».

Государь охотно утверждал подобные ходатайства, но видя наконец, что они все более и более учащаются, высказал министру:

– Мы все, Алексей Николаевич, «вне закона», пора наконец и по закону, – и начертал: «впредь офицеров, вступивших в брак без разрешения начальства, представлять к увольнению от службы».

Вскоре после объявления этого высочайшего повеления, в штаб округа поступила переписка о поручике 52-го пехотного Виленского полка, который вошел к командиру полка с рапортом о внесении в его послужной список двух его сыновей и представил метрические свидетельства. Командир полка, заявляя, что никто в полку не знал о женитьбе поручика, все же дал ему самую блестящую аттестацию и вошел с ходатайством по команде об исполнении его просьбы. Переписка поступила к командующему войсками с ходатайством о прощении поручика ввиду блестящей о нем аттестации командира полка.

Передавая переписку, я доложил и высочайшее повеление, по которому этот поручик подлежал увольнению от службы.

Граф вспылил:

– Ну так и вон его!

Но затем, отойдя:

– Но, милый Экк, он же ничего не сделал бесчестного, за что же вон. Как помочь ему?

– Единственный путь – представить на высочайшую милость.

– Ну так заготовьте надпись и представим.

Так и было исполнено.

Приблизительно через месяц от военного министра пришел следующий ответ: «По докладе государю императору ходатайства Вашего Сиятельства, Его Величеству благоугодно было положить следующую резолюцию: наложить взыскание по усмотрению командующего войсками Одесского военного округа, но не очень строгое, причем слова «не очень строгое» Его Величество изволил собственноручно подчеркнуть».

Граф просиял:

– А когда так, объявить ему от меня замечание.

Однажды приезжает ко мне начальник Елисаветградского кавалерийского училища полковник Самсонов и говорит:

– Выручай, у нас вот какое несчастие – у окончившего первым в этом году училище вахмистром и представленного к производству в эстандарт-юнкера по поверке в Главном штабе оказались неправильные документы; он не имел права поступать вольноопределяющимся, и тем более в училище, и его приказано, как неправильно принятого, уволить в первобытное состояние.

Положение было действительно безвыходное, так как он, окончивши курс училища, считался отбывшим воинскую повинность, следовательно, не мог уже поступить и охотником, чтобы вторично все проделать.

Самсонов был в отчаянии, и мы решили, что он сегодня же пойдет и повинится во всем графу, а завтра я доложу самое дело.

Когда на другое утро я пришел с докладом, командующий войсками встретил меня словами:

– Как же нам выручить Самсонова и этого юношу?

– Абсолютно ничего нельзя сделать. Есть только один путь – обратиться к царской милости.

Опять было заготовлено соответствующее ходатайство и государю императору благоугодно было на нем начертать: «Разрешаю, в изъятие из закона, вновь принять на службу охотником – со званием эстандарт-юнкера».

В начале 1900 годов 7-м корпусом командовал генерал-лейтенант Юнаков, который, к сожалению, во многих отношениях оказывался не на высоте своего положения. Под влиянием своей жены и начальника штаба корпуса, генерал-майора Пешкова, он допустил травлю командира Крымского конного Ее Величества дивизиона полковника графа Келлера, человека правда тяжелого характера, но преданного военному делу, выдающегося командира части.

Сначала доходили только слухи о частых недоразумениях, но затем появился приказ начальника штаба корпуса о смотре дивизиону, который гласил: «Сего числа я произвел смотр Крымскому конному Ее Величества дивизиону. Эскадроны были выстроены в развернутом строю, отлично выровнены, шашки держали правильно, люди имели молодецкий вид. С удовольствием замечаю, что все мои указания приняты к сведению, и за блестящее состояние эскадронов объявляю мою сердечную благодарность командиру 1-го эскадрона ротмистру Кокораки и 2-го – ротмистру Николаеву. На плацу не была приготовлена глина для рубки, что объясняю недомыслием командира дивизиона полковника графа Келлера и объявляю ему выговор и так далее…»

Приказ был доложен командующему войсками, и граф приказал вызвать Пешкова для дачи объяснений и мне присутствовать при этом.

Граф много лет командовал Кавалергардским полком, был старейшим кавалергардом, пользовался совершенно исключительным авторитетом и был со всеми на ты.

Генерал-майор Пешков был тоже кавалергард, поэтому когда мы явились в кабинет командующего войсками, граф, посадив нас, спросил Пешкова:

– Что ты можешь сказать в оправдание своего непозволительного приказа?

Пешков:

– Я, Ваше сиятельство, привез целую пачку бумаг, из которых вы изволите усмотреть, что я действовал правильно.

Граф, рассмотрев все бумаги:

– По букве может ты и прав, но ты поступил как иезуит, а уж твое выражение «недомыслие» по отношению к командиру дивизиона прямо непростительно и недопустимо.

Пешков:

– Я не хотел обидеть командира, я слово «недомыслие» употребил по Гроту.

Граф:

– Ну, милый мой, ты мне Гротом не тычь, а я тебе скажу, что я ли недомыслил, ты ли недомыслил – кто недомыслил, тот всегда дурак.

Пешков встав:

– Я вижу, Ваше сиятельство, что возбудил ваше неудовольствие и, если угодно, то могу подать в отставку.

Граф:

– Виноват. До сих пор происходил разговор двух кавалергардов и я хотел тебе уяснить всю неправильность и бестактность твоего приказа и твоего поведения в отношении командира дивизиона. Теперь вам угодно заявить командующему войсками, что вы подадите в отставку. Смею вас уверить, что с его стороны препятствий к этому не встретится. А приказ о смотре отменяю.

На этом объяснение и кончилось.

Осенью того же года происходили десантные маневры под Очаковом с участием Черноморского флота, шла высадка войск. Командующий войсками находился на пароходе «Пушкин».

Когда к нему явился начальник 13-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Церпицкий, граф, выслушав доклад о ходе высадки, спросил:

– А что я не вижу графа Келлера?

Церпицкий:

– О, у него большая неприятность. Командир корпуса, узнав, что граф Келлер не мог по болезни присутствовать на одном из малых маневров, в присутствии всех офицеров так резко о нем выразился, что я не знаю, сможет ли он оставаться долее командиром дивизиона.

Граф ничего не сказал, но когда на пароход прибыл генерал-лейтенант Юнаков, спросил его:

– Что у вас вышло с графом Келлером?

Юнаков уверил, что ровно ничего не было; даже когда граф повторил сказанное Церпицким, он продолжал уверять, что это недоразумение, что ничего подобного не было.

Тогда граф приказал потребовать от обоих письменное объяснение.

Генерал-лейтенант Церпицкий сейчас же представил рапорт, в котором еще подробней развил все ранее им доложенное. Генерал же Юнаков прибыл к командующему войсками и доложил, что извинится перед графом Келлером в присутствии старших офицеров дивизиона. Граф настоял, чтобы и я присутствовал при объяснении, объяснив Юнакову, что так-де будет лучше ввиду возможной несдержанности графа Келлера.

Все произошло в Симферополе на квартире Юнакова.

Когда вошел командир корпуса, в гостиной находились: граф Келлер, штаб-офицер дивизиона, оба эскадронные командиры и я.

Едва успел командир корпуса произнести первые слова, благородный граф Келлер воскликнул:

– Ради бога, довольно, Ваше превосходительство, я удовлетворен и все забыл, – они обнялись и поцеловались.

Через три дня после моего возвращения в Одессу, рано утром, пришел ординарец от командующего войсками и доложил, что граф просит меня прийти немедленно. На вопрос о том, не случилось ли чего, ординарец ответил:

– Никак нет. Командующий войсками здоровы, но очень рассержены, прочитав только что полученный пакет.

Едва я успел войти, граф ходивший по кабинету, остановился:

– Нет, каков! Подумайте, сперва извинился, а теперь представил к отчислению от командования дивизионом. Это дело нужно покончить.

И тут же впервые собственноручно сделал надпись, при которой представление генерал-лейтенанта Юнакова об отчислении графа Келлера от командования Крымским конным Ее Величества дивизионом было представлено для доклада государю.

На этой надписи Его Величество соизволил положить следующую резолюцию: 1. Отчислить графа Келлера с чином полковника в один из кавалерийских полков. 2. Предложить генерал-лейтенанту Юнакову подать в отставку с таким расчетом, чтобы эта отставка была мною принята до 1 января. 3. Через два месяца по увольнении генерал-лейтенанта Юнакова в отставку назначить графа Келлера командиром кавалерийского полка.

В первых числах декабря 1903 года на завтраке в день полкового праздника Люблинского полка граф почувствовал себя нехорошо и просил меня проводить его до дому.

Посидев спокойно, граф скоро оправился, велел подать чаю, просил меня остаться и послал просить графиню спуститься к нему в кабинет. Когда пришла графиня, граф оживился, рассказал ей, что с ним случилось за завтраком:

– Но теперь все прошло и вот какая у меня к тебе просьба: я часто думаю, что уже давно не приглашал и ничем не угощал командиров. Надо всех пригласить еще в этом году и хорошенько угостить всех генералов и всех командиров полков. А так как всех очень много, то можно сделать в две очереди.

Порешили дать два обеда, первый в воскресенье 17 декабря, второй во вторник 19-го. Граф совсем повеселел, долго нас не отпускал, стал вспоминать свое любимое время командования Кавалергардским полком, и мы разошлись уже перед самым обедом.

Оба обеда прошли блестяще; особенно на втором граф выказал себя во всем своем обаянии. Когда в 11-м часу гости разъехались, граф обратился к старшей дочери:

– Ну идем, я ведь дал слово мадам фон-Шак приехать на ее вечер, только переодену сюртук с эполетами и буду тебя ждать внизу, – спустился на свою половину и, в то время как одевал сапог, успел только сказать:

– Федор, мне дурно, позовите графиню, – опустился на диван, вздохнул, и графа Александра Ивановича не стало. Скончался от паралича сердца на 77-м году. Был крупный, светлой души человек, а главное, что так редко бывает, всегда говорил правду своему государю.

По желанию семьи покойного я был назначен от округа сопровождать его тело до Петербурга. С высочайшего разрешения граф погребен в церкви Кавалергардского полка.

После смерти графа недолго продолжалась моя служба в Одесском округе. Начальник Главного штаба через состоявшего для поручений при командующем войсками полковнике Григорьева передал вновь назначенному командующим войсками Одесского военного округа генералу от кавалерии барону Каульбарсу, что Главный штаб признает меня наиболее подготовленным к занятию должности начальника штаба в Одессе. Но барон Каульбарс пожелал иметь своим начальником штаба генерал-майора Безрадецкого, отличного человека, но совершенно не соответствовавшего этой должности.

Так как главному начальнику округа предоставлено законом право выбирать себе начальника штаба, желание барона Каульбарса было исполнено, и генерал-майор Безрадецкий назначен начальником штаба Одесского округа. Но когда по мере развития войны с Японией осенью 1904 года на театр войны были сформированы три армии, и барон Каульбарс, назначенный командующим 11-й Маньчжурской армией, пожелал взять генерал-майора Безрадецкого своим начальником штаба и на войну, ему в этом было отказано, и начальником штаба 2-й Маньчжурской армии был назначен генерал-лейтенант Рузский. В этом назначении вопреки желанию барона Каульбарса, чуждавшегося своего начальника штаба, и кроется начало неурядиц, происходивших во 2-й Маньчжурской армии, принесших столько вреда для дела и огорчений самому барону Каульбарсу.

Я же был взят в распоряжение начальника Главного штаба и тотчас же выехал в Петербург.

В Петербурге начальник Главного штаба просил меня отревизовать 13-е и 14-е отделения, ведавшие личным составом армии. Приступив к ревизии, первым делом потребовал список неоконченных дел и, к своему удивлению, в числе таких неоконченных дел увидал «Дело о писаре штаба 13-й кавалерийской дивизии Жарикове, начатое в 1890 году».

Почему же это дело не закончено? Потому что ожидается ответ от уездного воинского начальника, которому было поручено расследовать жалобу писаря Жарикова на неполучение от казны денежного пособия за увечье, полученное им на службе.

Я невольно расхохотался и рассказал им в чем дело. В 1888 году, в день Светлого Христова Воскресения, писарь вверенного тогда мне штаба 13-й кавалерийской дивизии Жариков, возвратившись в штаб в пьяном виде, вместо того чтобы войти в дверь, перевалился через перила наружной лестницы и с 4-го этажа упал на мощенный двор. Когда мы с доктором пришли на место происшествия и Жариков был внесен в помещение, он лежал в беспамятстве и громко храпел. Доктор тщательно его исследовал, но кроме опухоли на кисти правой руки ничего не обнаружил. Убедившись, что Жариков спит, я приказал его отнести в местный лазарет, где, пролежав с месяц, он благополучно выздоровел. Только у него как бы слегка отшибло память и он стал задумчивым. Я приказал не утруждать его работой, и как только началось увольнение в запас, в первую же очередь отправил его на родину.

Каково же было мое удивление, когда от уездного воинского начальника поступил запрос, в чем заключалось полученное Жариковым на службе увечье, так как он заявил претензию на неполучение положенного от казны денежного пособия в размере три рубля в месяц.

От штаба тотчас же было отвечено, что увечье Жарикова заключалось в следующем: напившись пьяным в светлый праздник, он при возвращении в помещение писарей, потеряв равновесие, упал с 4-го этажа на мощенный двор, причем остался жив и невредим.

На этом переписка о нем со штабом 13-й кавалерийской дивизии прекратилась, но, как оказалось, таковая направилась в Главный штаб и тянулась уже 14 лет. Дело тут же было прекращено.