Дела о массовых злоупотреблениях

Важно отметить, что лишь немногие дела о массовых сексуальных злоупотреблениях в дошкольных учреждениях закончились вынесением обвинительного приговора. Большинство обвинений в адрес подозреваемых доказать не удалось. И это вызвало возмущение общественности. Неужели судьи перестраховались или дети сошли с ума?

Впервые общественность столкнулась с инцидентом такого рода в 1984 г. в связи с Джорданским делом. Вся Америка с ужасом узнала, что в маленьком провинциальном городке в штате Миннесота, традиционной цитадели добродетелей среднего Запада, две дюжины мужчин и женщин — добропорядочных граждан, в большинстве своем состоящих в браке, — устраивали тайные оргии, сопровождавшиеся сексуальными посягательствами, а нередко и пытками детей. Именно дети поведали миру историю о кошмарных сборищах, где родители соревновались между собой за право насиловать детей. Жертвы были изолированы в приемных семьях, но история не утихала. Наконец, в детских рассказах всплыла версия о зверских убийствах. Несколько детей заявили, что у них на глазах один мальчик умер от пыток. Упоминались и другие, столь же ужасные случаи.

Были предприняты попытки найти тела убитых Детей. Судебная машина заработала, как вдруг все обвинения рухнули.

Что же произошло? В ходе судебного разбирательства дети признались, что случаи убийства были ими придуманы, хотя на остальных обвинениях продолжали настаивать. В то же время главный обвиняемый, которому негласно было обещано смягчение приговора в обмен на признание, изменил свои показания. Первоначально назвав имена нескольких соучастников, он вдруг заявил, что действовал один.

Стало очевидным, что, по крайней мере, часть детей говорили неправду относительно некоторых событий. И обвинение пришло к выводу, что столь противоречивые показания не смогут убедить присяжных. Как и в большинстве других случаев, обыски в домах подозреваемых не дали компрометирующих улик. Единственными аргументами служили признание главного обвиняемого и данные медицинского обследования детей. Согласно результатам судмедэкспертов, некоторые дети подверглись насилию. Но установить, с чьей стороны, на основании обследования было невозможно.

Негодование общественности не находило выхода и наконец обратилось на прокурора Кэтлин Моррис, которая начала это дело с сенсационных заявлений прессе, а в конце концов была вынуждена его закрыть. Ее обвинили в непрофессионализме, провале процесса, распылении сил на 24 подозреваемых, тогда как следовало сосредоточиться на неопровержимо доказуемой вине главного обвиняемого.

Кэтлин Моррис осуждали как те, кто считал, что дети говорили правду, но не получили поддержки суда, так и те, кто был уверен, что дети лгали, подтолкнуло их к этому давление амбициозного прокурора. Мне же кажется, что это дело несет в себе черты большинства подобных дел о массовом растлении. Вот каковы мои соображения.

— Отдельный случай сексуального посягательства быстро разрастается в свидетельских показаниях, вовлекая все новые жертвы и подозреваемых, причем участие последних в преступлении маловероятно.

— Даже самые маленькие дети дают очень убедительные показания о деталях сексуальных посягательств.

— Никаких объективных свидетельств, кроме данных медицинской экспертизы, не существует; некоторые результаты экспертизы свидетельствуют в пользу обвинения, но большинство — неопределенны.

— По прошествии некоторого времени с момента предъявления обвинения инцидент в показаниях детей обрастает все более чудовищными подробностями вроде рассказов о сатанинских оргиях и жертвоприношениях.

— Повторные допросы вскрывают противоречия в показаниях.

— Показания детей противоречат друг другу.

— Обвинение пытается поддержать «надежных свидетелей», отбрасывая прочих, и в результате дело рассыпается.

Шумное дело о массовом растлении малолетних в детском саду Вирджинии Макмартин получило наибольшую известность. На пике расследования 350 из 400 допрошенных детей заявили, что подверглись изнасилованию в детском саду Макмартин в Манхэттен Бич (Калифорния). В итоге 7 подозреваемым, включая владелицу детского сада 77-летнюю Вирджинию Макмартин, были предъявлены обвинения по 208 эпизодам сексуальных посягательств и преступного сговора на основании показаний 41 ребенка.

Поскольку на этот раз случившееся произошло не в маленьком провинциальном городке, к расследованию подключились лучшие силы полиции Лос-Анджелеса. К допросам детей были привлечены квалифицированные социальные работники. И несмотря на это, дело Макмартин практически развивалось аналогично Джорданскому делу.

Все началось с единичной жалобы матери двухлетнего мальчика на Рея Баки, внука Вирджинии Макмартин. Расследование быстро набрало обороты, и вскоре допросу подверглись не только все дети, посещавшие этот детский сад, но и те, кто вышел из его стен за последние 7 лет. 350 детей заявили, что в сексуальных посягательствах на них участвовали не менее 30 человек, которых они выбрали из предъявленной им полицией картотеки фотографий. Некоторые из подозреваемых были друзьями семьи Макмартин, некоторые — общественными лидерами в Манхэттен Бич.

Как и в Джорданском деле, полиции не удалось найти никаких объективных улик. Показания детей (поначалу очень убедительные) и данные медицинского обследования (всегда ненадежные, поскольку разные специалисты высказывали разные мнения) были единственным основанием этого дела.

По ходу дознания некоторые из старших детей стали рассказывать ужасающие подробности ритуальных оргий: черные балахоны, черные свечи, выпивание крови животных. Некоторые рассказывали, как Рей Баки приводил их на кладбище и заставлял выкапывать трупы, которые потом колол ножом.

На самых длинных в истории Калифорнии предварительных слушаниях (они длились 20 месяцев) вновь всплыли давние сомнения в надежности детских показаний. Предварительные слушания — еще не суд, в ходе его судья только решает, достаточно ли собрано свидетельств для того, чтобы отправить подозреваемого под суд. Адвокатам подозреваемого разрешено предъявлять аргументы защиты, и, таким образом, предварительные слушания превращаются в мини-суд, где лишь отсутствуют присяжные.

41 ребенок был избран для того, чтобы свидетельствовать на предварительном слушании против 7 обвиняемых. Скоро, однако, стало ясно, что на разбирательство такого масштаба могут уйти многие месяцы. Перекрестный допрос первого семилетнего свидетеля занял целую неделю. Второго свидетеля допрашивали 16 дней.

Адвокаты обвиняемых для дискредитации показаний детей использовали три тактики. Первая заключалась в том, чтобы подвергнуть сомнению данные допросов, проводившихся представителями прокуратуры и психотерапевтами. Адвокаты, анализируя видеозапись первого допроса, пытались доказать, что взрослые навязывали детям идею сексуальных посягательств. К примеру, один психотерапевт из института детства просил детей разыграть соответствующие сценки с помощью кукол и говорил, что другие дети уже рассказали ему о «безобразиях» в детском саду. При этом говорилось: «Ты, конечно, понимаешь, о чем идет речь». Психолог утверждал, что он хочет выяснить, «кто эти злодеи», и ему необходима помощь ребенка.

Вторая тактика состояла в том, чтобы спровоцироцировать ребенка на дачу показаний, которые противоречили бы показаниям других детей или его собственным. Семи адвокатам, осуществлявшим перекрестный допрос ребенка день напролет, справиться с этой задачей было несложно. Они вовсе не были воплощением суровости, а порой даже смеялись вместе со свидетелем над явными противоречиями в показаниях.

И наконец, адвокатам удалось доказать абсолютную несостоятельность детских рассказов о том, что их, избивая десятифутовым кнутом, отводили в Епископальную церковь и заставляли молиться трем или четырем богам. В результате растерянные представители обвинения решили исключить свидетелей, упоминавших в своих показаниях о сатанинских ритуалах во дворе Епископальной церкви.

По мере того как показания одних детей дискредитировались, а других детей само обвинение исключало из числа свидетелей, дело рушилось на глазах. В конце двадцатимесячного расследования судья вынес вердикт, по которому 7 обвиняемых должны были быть отданы под суд, но представители обвинения поняли, что из-за дискредитации детских показаний им никогда не удастся доказать вину 7 обвиняемых по 208 первоначально вскрытым эпизодам.

В публично оглашенном и унизительном для себя заявлении представители обвинения сняли подозрения с 5 человек и сохранили намерение представить суду лишь Рея Баки и его мать Пегги Макмартин Баки. 13 детей-свидетелей, которым к моменту суда было уже от 8 до 12 лет, вынуждены были давать показания о тех событиях, которые имели место, когда им было от 3 до 5 лет. Сейчас, когда пишутся эти строки, суд все еще продолжается.

Приведенные примеры ярко иллюстрируют те проблемы, которые возникают в связи со свидетельскими показаниями детей вообще и в особенности в делах, связанных с массовыми сексуальными посягательствами на них.

 

Первый допрос

Во всех делах о растлении, будь в них 1 жертва 400, решающим моментом является первый допрос. Если создается впечатление, что в ходе допроса ребенка провоцируют сделать «нужное» признание, то жюри присяжных, скорее всего, усомнится в надежности его показаний. В деле Макмартин видеозаписи такого допроса подорвали позиции обвинения. Многократные повторные допросы на протяжении нескольких месяцев и даже лет не способствуют прояснению дела. Ниже я остановлюсь на том, какие реформы предлагаются для разрешения этой проблемы.

Вторая проблема, связанная с расследованием дел о сексуальных посягательствах (массовых либо индивидуальных), связана с непосредственным дознанием в суде. Шестая поправка к Конституции США декларирует право обвиняемого на то, чтобы показания, свидетельствующие против него, произносились в его присутствии. А как при этом должен чувствовать себя ребенок, находясь лицом к лицу с человеком, подозреваемым в преступлении? При предварительном расследовании дела Макмартин для соблюдения законности использовалась замкнутая телевизионная система, позволявшая ребенку не видеть обвиняемого. (Недавно рассмотренное Верховным судом дело «Кой против штата Айова», о котором речь пойдет ниже, заставляет усомниться в законности подобной процедуры.) Существуют также серьезные сомнения относительно того, допустимо ли применять к детям ту же тактику перекрестного допроса, которую практикуют при допросе взрослых свидетелей. Ниже мы обсудим предполагаемые реформы и в этой сфере.

Дела о массовых сексуальных злоупотреблениях порождают особые проблемы, не типичные для иных дел о сексуальных преступлениях. Когда многие жертвы свидетельствуют об одном и том же, вероятность противоречий сильно возрастает. Семеро детей, описывая эротическую игру «Обнаженная кинозвезда», неоднократно упоминавшуюся в ходе предварительного расследования дела Макмартин, приводили совершенно разные детали. Напористый адвокат легко обернул эти противоречия в пользу подзащитных. Но такое могло случиться не только с детьми. Часто взрослые, свидетельствуя об одном и том же событии, описывают его по-разному. И этот эффект усиливается, если со времени события прошло несколько лет, как это нередко бывает при рассмотрении подобных дел.

Еще одна трудность, обусловившая провал большинства судебных дел о массовых растлениях, порождена рассказами детей о чудовищных ритуалах и сатанинских культах. И Джорданское дело и дело Макмартин рассыпались из-за этого. В Джорданском деле дети, сначала давшие показания о человеческих жертвоприношениях, затем отказались от них, признавшись во лжи. В деле Макмартин обвинение просто исключило тех свидетелей, кто своими фантастическими рассказами угрожал сорвать процесс.

Рассказы детей о чудовищных ритуалах, связанных с растлением, появились во всех концах страны. Журналист Джон Крюдсон, исследовавший этот феномен в своей книге «Предательская тишина», обнаружил удивительное сходство подобных историй. Во всех рассказах фигурировала кровеподобная жидкость, которую детей якобы заставляли пить, после чего они испытывали необычные ощущения. Это была кровь умерщвленных животных или даже других детей. Полиция, перерыв огромные пространства в поисках тел, так ничего и не находила.

В Сан-Франциско полицейские поначалу были убеждены, что действительно обнаружили связь между растлением детей и тайным сатанинским культом. Подозрительные признаки массовых сексуальных посягательств появились в районе детского сада, расположенного на территории одной из военных баз США. Одна из якобы пострадавших девочек рассказывала также о ритуалах, осуществлявшихся при свечах в темной комнате. Неожиданно эта девочка указала в магазине на незнакомого человека и сказала, что он был одним из тех, кто посягал на нее. Подозреваемый оказался майором американской армии Майклом Акино, который также провозглашал себя верховным жрецом Сета, древнеегипетского божества. Его жена Летиция была верховной жрицей.

Полицейские, начав расследовать эти, якобы имевшие место, ритуалы, были очень воодушевлены, когда девочка смогла указать на окруженный древними статуями дом, где находилась квартира семьи Акино.

Однако дело против жреца быстро зашло в тупик, когда не удалось установить никаких его связей с детским садом и другим подозреваемым — воспитателем Гари Хэмбрайтом. Данное девочкой описание комнаты, в которой происходили ритуалы, не соответствовало внутреннему убранству дома Акино. Сам Акино, носивший оригинальную прическу и придававший особую форму своим бровям, утверждал, что из-за необычной внешности дети часто путают его с мистером Споком или с дьяволом. Таким образом, это дело, подобно многим другим, стало рассыпься, и все обвинения в конце концов были сняты.

Надо признать, что либо вся страна охвачена конспирированной сетью сатанинского культа, либо существует особое психологическое объяснение, которое еще предстоит отыскать. Известно, что маленькие дети любят фантазировать. Правда, истории они сочиняют скорее о говорящих игрушках, чем о ритуальных жертвоприношениях.

Бруно Беттельхейм в своей работе о древних сказках рассматривает «черную фантазию» как своеобразное средство проявления детских страхов перед реальным миром. В другой книге — «Хорошие родители» — он говорит о различных праздничных маскарадах как средстве психологической разрядки детей.

«...Во время маскарада дети на один вечер обретали силу и власть. Нарядиться и действовать как ведьма, черт или призрак значило для них приобщиться к тайному могуществу этих существ. Это было не просто игрой, порожденной желанием напугать взрослых и внести сумятицу в их мир. Из глубин бессознательного пробуждалась примитивная потребность слиться со злыми сверхъестественными силами».

Крупнейшие теоретики детского развития Зигмунд Фрейд и Жан Пиаже изучали мир детского воображения, но не касались «черной фантазии». Однако ими был поднят серьезный вопрос о способности детей отделять воображаемое от реального.

Фрейд не считал, что дошкольники отождествляют фантазии с реальностью, однако он полагал, что едва ли можно доверять детям из-за их склонности к фантазированию. «Недоверие к утверждениям детей обусловлено их склонностью к фантазированию, подобно тому как недоверие к словам взрослых порождено их предрассудками».

Взгляд Пиаже еще более пессимистичен, чем мнение Фрейда. Он считал, что на протяжении всего раннего возраста ребенок не в состоянии отличить фантазию от реальности. «Сознание ребенка в первые 7 — 8 лет жизни определяется игрой, основанной на вымысле, а это означает, что до 7 — 8 лет ребенок не способен различать правду и выдумку».

Хотя ряд современных ученых критически относятся к идеям Фрейда и Пиаже, многие исследования все же свидетельствуют, что детям труднее, чем взрослым, отделить фантазию от реальности. Ведутся споры о том, какие фантазии спонтанно порождаются детским воображениям, а какие — возникают под влиянием обстоятельств. Не исключено, что многие фантазии ребенка вызваны к жизни телевидением и комиксами.

По этим вопросам хотелось бы располагать большей информацией. Нам нужно знать, о чем фантазируют дети и насколько они способны отличить фантазию от реальности. Особое внимание следовало бы уделить тем фантазиям, в которых фигурируют языческие культы, пытки и жертвоприношения. Пока в этот вопрос не внесена достаточная ясность, многие уголовные дела о посягательствах на детей обречены на провал, поскольку многие взрослые уверены: раз ребенок рассказывает о кладбищах и дьяволах, значит, он лжет и о случаях сексуальных посягательств на него.

 

Дела об опеке и сексуальные посягательства

Когда в ходе судебного разбирательства об опеке поднимается вопрос о сексуальных посягательствах одного из родителей на ребенка, это часто вызывает подозрение, что другой родитель предварительно убедил ребенка высказать такое обвинение. Это подозрение, как и любое предубеждение, не способствует установлению истины. Чересчур придирчивые судьи порой отказывались рассматривать реально имевшие место инциденты. Это очень серьезная проблема. Тем более что за последние 5 лет обвинения в сексуальных злоупотреблениях стали выдвигаться гораздо чаще.

Те, кто не расценивает такие дела всерьез, обращают внимание, что чаще всего именно мать, а не какое-либо менее заинтересованное лицо выдвигает иск против отца (в подавляющем большинстве дел обвиняется отец, а не мать). Мотивом матери может быть стремление ограничить доступ отца к ребенку, либо она просто неправильно интерпретирует их отношения. Если маленький ребенок остается с отцом, то тот вынужден купать его, менять ему белье, а при этом неизбежны прикосновения, которых раньше не случалось. Матери, как правило, обвиняют отцов не в изнасиловании ребенка, а в нездоровых манипуляциях с обнажением и прикосновениями. Исследователями из Мичиганского университета установлено, что более чем в половине случаев подобные обвинения, выдвинутые в связи с делами об опеке, абсолютно беспочвенны.

Кроме того, многие психотерапевты и работники социальных служб утверждают, что в ряде случаев сексуальные злоупотребления имеют место задолго до развода, но лишь после распада семьи дети находят в себе силы заговорить об этом. Эти специалисты также подчеркивают, что порожденные разводом тяжелые переживания и чувство одиночества могут спровоцировать родителя на злоупотребления, которые он рассматривает как способ утверждения любви и взаимопонимания. Многие специалисты готовы согласиться с выводами Ричарда Кругмана, директора Национального центра по профилактике и коррекции плохого обращения с детьми в Денвере. Анализируя 18 примеров обвинений в сексуальных злоупотреблениях, выдвинутых против одного из родителей в ходе дел об опеке, он установил, что в 14 случаях обвинения действительно были обоснованы, в 3 — вымышлены и один случай был слишком запутанным, чтобы судить наверняка.

Законодательство об опеке над детьми в нашей стране переживает кризис. Как практикующий юрист, я на протяжении последних 10 лет наблюдаю драматические перемены и в самом законодательстве, и в ходе судебных процессов. Количество разводов достигло космических высот, чему в немалой степени способствовали законы, не только облегчающие процедуру развода, но и примиряющие общественное мнение с данным явлением. Согласно действующим сегодня законам, развод может быть оформлен без установления вины одной из сторон. Это повлекло радикальные изменения и в законодательстве об опеке над детьми. Ныне матери далеко не всегда отдается преимущественное право на воспитание детей. Нередко отцам, которые добиваются этого права, оно предоставляется. Усиливается также движение в защиту совместного воспитания ребенка разведенными супругами. Более чем в 30 штатах утверждены законы, допускающие такую практику при определенных обстоятельствах. А в Калифорнии в 1980 г. был принят закон, согласно которому именно варианту совместного воспитания отдается предпочтение. Калифорнийский суд может обязать разводящихся родителей совместно воспитывать детей, даже если один из родителей против.

С каждым годом становится все больше детей, которые вынуждены переживать развод родителей и сталкиваться с новыми законами об опеке. Часто суд принуждает разводящихся родителей согласиться на модный ныне вариант совместного воспитания. Доктор Джон Хейнс, бывший президент Академии семейной терапии, считает: «В ближайшие 5 лет совместное воспитание станет нормой, в том числе и юридической». Однако лишь немногие разведенные пары способны реально наладить сотрудничество в совместном воспитании ребенка. Возникают трения, которые нередко кончаются открытой враждой.

Если суд принимает подобное решение, ему надо подчиняться. К сожалению, едва ли не единственным поводом к пересмотру такого вердикта служат обвинения в сексуальных посягательствах на ребенка со стороны одного из родителей. Подобные обвинения стали звучать столь часто, что на ежегодной конференции Американской академии детской и подростковой психиатрии в 1986 г. было сказано: «Рост числа таких дел связан с распространением в обществе сведений о возможности сексуальных посягательств на детей, с принятием законов, требующих от медиков и педагогов докладывать о малейших подозрениях на такие посягательства, с предвзятым подходом специалистов, провоцирующих предполагаемую жертву наводящими вопросами, а также с законами о совместной опеке над детьми, которые побуждают мать настойчиво добиваться исключительного права на воспитание ребенка».

Когда речь идет о жизни детей, наша первейшая обязанность — защитить их. Не имеет смысла навязывать разводящимся родителям соглашение о совместном воспитании, если это не отвечает интересам ребенка. Практика показывает, что такое решение для многих семей не самое лучшее. В 1987 г. на ежегодной конференции Американской ассоциации ортопсихиатрии был сделан доклад о последствиях совместного воспитания детей разведенными родителями. На детей, чьи родители развелись спокойно, эта практика влияния не оказала, но те дети, в чьей семье развод протекал болезненно, психологически лучше чувствовали себя, если воспитание после развода осуществлялось одним родителем, а не обоими.

Я считаю, что совместная опека над детьми не должна навязываться разводящимся супругам. Суду не следует рассматривать этот вариант как предпочтительный. Даже если такое соглашение достигнуто самими родителями, надо еще учесть и мнение ребенка. Если соглашение неприемлемо для одного из родителей, то не в интересах ребенка на нем настаивать. Не исключено, что именно так удалось бы предотвратить многие обвинения в сексуальных посягательствах, которые то и дело возникают в суде.

Но сегодня судам приходится сталкиваться со все растущим количеством подобных обвинений. В рамках процесса об опеке обвинения в сексуальных злоупотреблениях звучат совсем иначе, чем при слушании уголовного дела. Подозреваемый не может рассчитывать на суд присяжных, не соблюдается и его право лично выслушать свидетелей обвинения. Судья может вынести решение не в пользу подозреваемого на основании «более убедительных свидетельств», а не в соответствии с формулой «вина безусловно доказана», характерной для уголовного процесса.

В разных штатах дела о сексуальных злоупотреблениях родителей рассматриваются по-своему. Во многих штатах обвинение берется на учет отделом защиты детей, который проводит расследование и при наличии убедительных доказательств направляет дело в суд по делам детей. В суде по делам детей судья может на определенный период времени лишить родителя доступа к ребенку только на основе этих «более убедительных свидетельств». Его решение присовокупляется потом к вердикту по делу об опеке. В некоторых штатах обвинение о сексуальных злоупотреблениях рассматривается непосредственно в семейном суде.

В семейном суде или в суде по делам детей судья может допросить ребенка не в зале суда, а в своем кабинете. Может также быть приглашен детский психиатр для вынесения экспертной оценки, что далеко не всегда допускается на уголовных процессах. Этот специалист призван обеспечить интересы ребенка, а не свидетельствовать в пользу кого-то из родителей. Впрочем, каждый из родителей сам может пригласить такого эксперта для объективной оценки своего душевного здоровья.

Столь неформальное ведение дела имеет как преимущества, так и недостатки. Важный недостаток состоит в том, что судебному слушанию не предшествует квалифицированное полицейское расследование, поскольку на подозреваемого уголовное дело не заводится. Преимущество состоит в том, что ребенок избавлен от необходимости еще задолго до суда многократно повторять свою историю, да и сама процедура суда не столь тяжела. Если допрос проводится в неформальной обстановке и не в присутствии подозреваемого родителя, то результаты его, скорее всего, будут более достоверными.

К сожалению, судьи, специализирующиеся на семейных делах, часто совершенно не подготовлены к тому, чтобы рассматривать обвинения в сексуальных злоупотреблениях. Тем не менее они должны быстро принять решение по вопросу, который существенно повлияет не только на жизнь ребенка, но и на жизнь и репутацию подозреваемого родителя.

Обращаясь к детскому психиатру, судьи ему обычно очень доверяют. Некоторые психиатры указывают, что судьи ждут от них ответа о том, лжет ли ребенок, или говорит правду, а дать такой ответ психиатр не может. Вот что пишет детский психиатр Мелвин Г. Голдзбанд, известный специалист по проблемам детской опеки и оценке заключений экспертов.

«Эксперт чаще всего просто не способен вынести однозначное суждение об истинности или ложности чьих-то обвинений. Психиатр может и должен дать описание характера и личности человека, высказывающего эти обвинения. Он также может утверждать, что ложь более вероятна в сочетании с определенными типами характера (но она может встретиться у каждого). Однако практически никогда эксперт не может твердо заявить, являются ли обвинения, выдвинутые одним участником процесса против другого, истинными или ложными».

В то же время многие специалисты в области психического здоровья детей уверены, что они могут довольно точно отличить, когда ребенок говорит правду об имевшем место сексуальном посягательстве, а когда он лжет. Доктор Артур Грин, директор Семейного центра при Нью-Йоркской пресвитерианской больнице, считает, что для ребенка, реально подвергшегося такому посягательству, характерны специфические особенности поведения. Поэтому Доктор Грин уверен, что за редким исключением опытный детский психиатр может распознать лжеца.

Согласно Грину, ложь ребенка чаще всего отражает то, что было внушено матерью, которая проецировала на супруга содержание своих собственных бессознательных фантазий. В таких случаях детали сексуальной активности выясняются подозрительно легко, а порой ребенок докладывает о них по своей инициативе, демонстрируя при этом слишком мало эмоций и часто используя слова из лексикона взрослых. Истинные жертвы инцеста, согласно Грину, как раз наоборот неохотно говорят о травмировавших их событиях. Часто они молчат неделями, иногда отказываются от обвинений, а потом снова их повторяют. Их откровения проходят на фоне подавленного настроения, а сам инцидент они описывают словами, характерными для их возраста.

Грин приводит пример ложного обвинения, на которое Энди Б. пошел по наущению своей матери.

Когда Энди один на один общается со своим отцом, он дружелюбен, искренен и эмоционален. Общение, кажется, доставляет ему радость. Когда же Энди находится в обществе обоих родителей, он демонстрирует к отцу враждебность. Обвинения в адрес отца мальчик по своей инициативе проиллюстрировал рисунком, на котором отец был изображен с большим возбужденным пенисом. Мне Энди рассказывал, что они с отцом, раздевшись, играли половыми органами друг друга. Говоря это, причем без всяких эмоций, он часто поглядывал на мать, которая одобрительно кивала.

Калифорнийские суды часто выступают инициаторами процессуальных реформ, но они все же отказались заслушивать в суде показания экспертов по поводу наличия (или отсутствия) в поведении ребенка комплекса черт, характерных для случаев сексуальных посягательств на него. В отношении данного комплекса черт (специалисты называют его синдромом) суды решили придерживаться так называемого правила Келли Фрай, согласно которому новые научные данные не используются в судебном процессе, пока не станут общепризнанными в научном сообществе. При рассмотрении дела трехлетней Сары, чьи бабушка и дедушка обвинили ее отчима в совершении с нею развратных действий, апелляционный суд не разрешил психологу выступить в качестве свидетеля и заявить, что ребенок демонстрируй «синдром жертвы сексуальных посягательств», та как этот синдром не был признан ни Американской психологической ассоциацией, ни каким-либо другим профессиональным объединением. По решению суда Сара снова была отправлена жить с матерью и отчимом.

Однако калифорнийские суды все же разрешили экспертам по психическому здоровью пересказывать суду показания ребенка, которые он дал психотерапевту и которые в обычных случаях не разрешено использовать как свидетельства против подозреваемого. В деле Черил X. суд разрешил психологу свидетельствовать о том, что трехлетняя девочка говорила о посягательствах со стороны отца. Свидетельствование было разрешено в порядке исключения из правила, запрещающего давать показания с чужих слов. Это исключение позволяет свидетельствовать с чужих слов не о подозреваемом, а о тех высказываниях жертвы, которые характеризуют ее психическое состояние. Суд решил:

«Хотя утверждения трехлетней жертвы насилия, адресованные детскому психиатру, будто ее отец посягал на нее, не могут рассматриваться в процессе об опеке как безусловные доказательства вины отца, все же они могут быть приняты к рассмотрению как косвенные улики, что сам ребенок верил в то, что отец — насильник, т. е. как косвенные свидетельства психического состояния жертвы».

В делах о сексуальных посягательствах редко имеются свидетели-очевидцы, поэтому подобные свидетельства на основе информации из вторых рук прилетают очень большое значение.

Очевидно, что юридическая процедура должна быть реформирована таким образом, чтобы судье были даны четкие представления о том, как выносить решение. Но только нельзя допускать, чтобы один родитель ложно обвинял другого в сексуальных посягательствах с целью лишить его доступа к ребенку. И во всех случаях ребенок должен быть защищен от посягательств.

Во-первых, суды, ведущие дела об опеке, должны располагать средствами установления фактов, которые имеются в уголовном процессе. Необоснованное и нерасследованное обвинение не должно рассматриваться в суде.

Во-вторых, должны существовать четкие правила использования свидетелей-экспертов, которыми обычно выступают специалисты в сфере психического здоровья. Экспертам очень часто поручают установить, кто лжет, а это явно больше того, что они могут сделать — выяснить наличие или отсутствие у ребенка синдрома жертвы сексуальных посягательств. А поскольку иных свидетельств, как правило, мало или они вовсе отсутствуют, мнение эксперта становится более весомым, чем оно должно быть.

На самом деле использование психологов и психиатров в юридической практике чревато многими противоречиями. В недавно опубликованном в журнале «Сайенс» исследовании Фауста и Зискина отмечается, что «точность суждения клиницистов не превосходит точность мнения обывателей». Например, в одном эксперименте было показано, что студенты колледжа предсказывают душевные проявления человека не хуже, чем это делали специалисты по психическому здоровью. Такие факты заставляют усомниться в способности экспертов точно определять, лжет ли ребенок.

Задача суда об опеке — отстоять интересы ребенка, а не осудить преступника. Поэтому более свободное применение правила о недопустимости свидетельств с чужих слов позволяет психиатрам и психологам использовать слова ребенка как показатель его внутреннего состояния. Это может помочь ребенку, не способному говорить за себя.

В-третьих, хотя права подозреваемого в преступлении не подлежат обсуждению в суде по делам об опеке, родитель, на которого пало подозрение, тоже заслуживает защиты. Допрос того из родителей, кто выступает с обвинением, следует проводить очень тщательно. Суд не должен позволять этому родителю заявлять о том, что известно ему лишь со слов ребенка. Ребенок сам должен сделать соответствующее заявление. А как быть с очень маленьким ребенком, которого невозможно адекватно допросить? В этом случае суду приходится полагаться на дополнительные свидетельства: данные медицинского осмотра и показания психотерапевтов по поводу того, что ребенок говорил во время терапевтических сеансов (но не на их мнения о том, лжет ли ребенок или говорит правду). Поскольку в гражданском деле решение принимается не на основе принципа «неопровержимых доказательств», судья может руководствоваться принципом «убедительных свидетельств», чтобы пресечь дальнейшее общение ребенка с подозреваемым.

Примерно половине современных детей предстоит пережить развод родителей и все связанные с этим подробности бракоразводного процесса. Противоречие между привязанностью ребенка к обоим родителям может побудить его лгать чаще, чем в иных обстоятельствах. В предыдущей главе я упоминала о том, как ребенок ограждает неприступной стеной личный мир каждого из своих живущих отдельно Родителей. При этом случается солгать одному родителю о жизни другого. Желая сделать приятное одному из родителей, ребенок может кое-что преувеличить. Кроме того, надо иметь в виду, что в состоянии крайнего душевного волнения родитель может сделать то, что в нормальном состоянии считал бы бессовестным. Каждая жалоба должна быть внимательно рассмотрена, а не отброшена как «еще одно ложное обвинение в делах об опеке».

 

Обязанность сообщать о сексуальных посягательствах

Большинство дел о сексуальных посягательствах на детей — это не случаи массовых посягательств и не дела об опеке. Чаще всего такие дела возникают тогда, когда взрослый замечает странные перемены в поведении ребенка или слышит его жалобы на боль в гениталиях. Этим взрослым может быть родитель или родственник, но все чаще учитель, воспитатель детского сада или социальный работник. В большинстве штатов еще в 60-е гг. были приняты законы, требующие от врачей заявлять о ставших им известными случаях физических или сексуальных посягательств на детей. В 80-е гг. эти законы были расширены, и теперь данная обязанность распространяется также на психотерапевтов, учителей и всех специалистов, связанных с охраной здоровья детей. В Калифорнии, всегда служившей образцом для других штатов, закон требует, чтобы докладывали не только об «известных случаях», но и об «обоснованных подозрениях».

Неудивительно, что вслед за этим в Калифорнии резко возросло число сообщений о злоупотреблениях. Службы защиты детей просто не могли справиться со всем обилием поступавших заявлении. Большинство заявлений касалось не сексуального, а физического насилия, поскольку теперь ничто не мешало учителям докладывать о подозрительных синяках или других признаках избиения детей. Свидетельства сексуальных посягательств на детей не столь очевидны, но число сообщений об этих посягательствах тоже возросло с 9120 в 1981 г. до 13 214 в 1983 г. За указанный период во многих школах были введены соответствующие программы, содержание которых поощряло детей рассказывать о том, что прежде было запретной темой.

Дуглас Бешаров, первый директор Американского национального центра по проблемам дурного обращения с детьми, установил, что в 65% случаев заявления о посягательствах на детей или о том, что родители не уделяли им внимания, подтвердить не удалось. В общественном мнении это породило подозрение, что дети лгут. Несколько тысяч родителей в 30 штатах объединились, чтобы протестовать против необоснованных обвинений в их адрес, будто они подвергали детей насилию.

Однако невозможность обнаружить факт злоупотреблений вовсе не означает, что лгут дети или взрослые. Согласно закону сотни тысяч взрослых должны сообщать о своих подозрениях даже тогда, когда ребенок молчит. Неподтвержденное заявление может также означать, что просто не хватило доказательств для формального предъявления обвинения, хотя реально злоупотребление имело место.

Однажды воспитатель детского сада миссис Дж. застала трехлетнего Джерри за разглядыванием порнографического журнала, принесенного с собой в ранце. Указывая на изображение обнаженной женщины в интимной позе, мальчик заявил: «Это тетя Рут». Миссис Дж. также обратила внимание, что Джерри стал замкнутым и держался в стороне от своих товарищей. Она сделала заявление в Службу защиты детей. Специалисты этой службы вошли в контакт с родителями и нанесли им визит. Родители были шокированы. Выяснилось, что тетя Рут — симпатичная молодая родственница, которую Джерри однажды мельком видел на одном из семейных свадебных торжеств. Родители согласились показать Джерри психотерапевту, который нашел, что у мальчика развивается нормальный, хотя и немного преувеличенный, интерес к сексу.

Во многих штатах работают телефоны доверия, по которым можно поделиться соответствующими подозрениями, даже если оснований для них не вполне достаточно и заявитель не желает себя назвать.

Цель всех этих мер — защитить детей и ради такой цели лучше перестраховаться. Но все же многие считают, что система обязательных рапортов вышла из-под контроля. Когда взрослого (а чаще всего это родители, родственники или друзья) обвиняют в посягательстве на ребенка, нельзя забывать и о его правах, поскольку из-за ложного доноса его репутации может быть нанесен непоправимый ущерб.

Существуют способы усиления ответственности заявляющих. Бешаров предлагает прежде всего четко указать, что является посягательством, а не использовать туманные выражения «ребенок в опасности», «следы дурного обращения». В случаях сексуальных злоупотреблений одних поведенческих проявлений ребенка недостаточно. В уже упомянутом случае с трехлетним Джерри, возможно, следовало избрать иной путь: поговорить с родителями, а не писать жалобы.

Бешаров рекомендует еще одну страховочную меру: проверять обвинение перед тем, как начинать полное расследование. Телефоны доверия бомбардируются сигналами о школьных проблемах, подростках-прогульщиках и их сексуальном самовыражении.

Дело «Маммо против штата Аризона» демонстрирует пример того, как был выигран судебный процесс против службы защиты детей за то, что она отказалась от рассмотрения жалобы лишенного родительских прав отца на опасное поведение матери ребенка. В действительности мать убила ребенка. Это дело породило страх в душах инспекторов, рассматривающих жалобы на плохое обращение с детьми, но тем не менее квалифицированный специалист должен отличать правомерные жалобы от необоснованных обращений.

 

Разумное использование детских свидетельских показаний

Огромный резонанс, который имели дела Макмартин, Джорданское и им подобные, заставил общественность усомниться в надежности свидетельских показаний детей. Широко обсуждались все те неясности, которыми сопровождались обвинения в посягательствах на детей при рассмотрении дел об опеке. В одной из самых популярных юридических телепередач был разыгран эпизод, как мать побуждает дочь ложно обвинить своего отца в сексуальных посягательствах на нее. На экране мать, разумеется, прижалась, и было достигнуто согласие.

На самом же деле последние исследования надежности свидетельских показаний детей вселяют больше оптимизма. Эксперименты показывают, что дети уже 4 лет способны дать надежные показания Существуют, конечно, и ограничения. Например, чем младше ребенок, тем меньше подробностей он может вспомнить. Это отчасти связано с недостаточно развитой способностью понимать, особенно новые и необычные явления. Но, когда вспоминаемое событие относится к разряду обычных (например, вспоминание деталей впервые демонстрируемого мультфильма), ребенок может воспроизвести больше подробностей, чем взрослый.

Основная проблема со свидетельскими показаниями детей моложе 10 лет состоит в том, что чем младше ребенок, тем более затруднительно для него произвольное припоминание. Чтобы побудить ребенка вспомнить, допрашивающий должен стимулировать его мнемические процессы. А это чревато опасностью внушения.

Внушаемость ребенка определяется степенью легкости, с которой его можно побудить припомнить детали никогда не имевшего места события. В юридическом делопроизводстве главная опасность внушаемости связана с наличием повторных допросов и новой информации, в которую свидетель начинает «верить» и которая в ходе каждого допроса становится уже частью его воспоминаний.

Внушаемость свойственна не только детям. Я сама участвовала в наглядной демонстрации этого феномена, которую проводила одна из ведущих исследователей в области внушаемости — Элизабет Лофтус. (Был показан фильм, в котором красный автомобиль медленно ехал по тихой улице и в конце ее сталкивался с другим автомобилем. Потом зрителям стал задавать вопросы о местонахождении знака «Стоп» тогда как на самом деле на улице имелся лишь знак «Уступите дорогу». Я уверенно указала, местоположение знака «Стоп». А после, в ходе дополнительных расспросов, я уже утверждала, что видела и сам знак «Стоп». Так же поступили и большинство испытуемых.)

Вопрос поэтому состоит не в том, склонны ли дети к дезинформации, а в том, склонны ли они к ней больше, чем взрослые. Этому вопросу посвящено множество исследований, но результаты их противоречивы. В целом признается, что дети к 10 — 11 годам восприимчивы к ложной информации не более, чем взрослые. О детях 6 — 10 лет данные неоднозначны. В некоторых исследованиях доказано, что эти дети не более внушаемы, чем взрослые, при восприятии ложной информации. Но есть и противоположные данные. О детях моложе 7 лет установлено, что они особенно внушаемы относительно второстепенных деталей, но не основного содержания события. На дошкольников также очень сильно влияют вопросы, которые им задают взрослые.

Когда Варондек интересовался у детей цветом бороды их безбородого учителя, не исключено, что дети называли определенный цвет, чтобы угодить спрашивавшему. Во многих опытах экспериментатор давал ложное описание события, которое до этого ребенок видел своими глазами. Между тем эта ложная информация оказывала четкий внушающий эффект. Причем дети более восприимчивы к дезинформации, когда их первоначальное знание об описываемой сфере недостаточно; когда дезинформация касалась второстепенных, а не основных событий; когда дезинформация произносилась устами взрослого, которого дети уважали. В одном из экспериментов, в котором дезинформация преподносилась ребенком, а не взрослым, она воспринималась вдвое реже.

Проблема внушаемости возникает с первого же допроса. Ребенка может допрашивать социальный работник или офицер полиции, не имеющий необходимой подготовки. Но даже тот, кто считается опытным, может сбить ребенка с толку. Стандартная процедура допроса состоит в том, что ребенку предъявляют две куклы, точно копирующие человеческую анатомию, и просят показать, что произошло, в нескольких исследованиях ученые подвергли серьезному сомнению диагностическую надежность этой процедуры. В одном исследовании 25 реально пострадавших от сексуальных посягательств детей сравнивались с 25 непострадавшими; при этом различия в том, как обе группы действовали с куклами, оказались очень малы. В другом исследовании из 100 не подвергавшихся насилию детей почти 50% манипулировали куклами так, что это можно было истолковать как свидетельство сексуального посягательства. Не свойственные обычным куклам точные копии гениталий могут провоцировать у маленьких детей соответствующие игровые действия.

Очевидно, что необходимы дальнейшие исследования, которые позволили бы обеспечить всех допрашивающих методиками, исключающими внушение. Специалисты в этой области Кинг и Юлли рекомендуют отказаться от манипулирования куклами, а использовать иные методики, основанные на знании закономерностей возрастного развития. Один из возможных путей — использовать уменьшенные модели комнат и мебели, которыми можно манипулировать, чтобы помочь детям вспомнить. Еще один способ задания вроде узнавания по фотографии, с тем чтобы ребенок мог лучше понять задачу. Хотя маленькие дети все же нуждаются в словесных подсказках, чтобы инициировать процесс воспоминаний, задача допрашивающего — сообщить ребенку, что он вовсе не должен вспомнить все; ответ «я помню» следует признать допустимым.

Если дети, даже маленькие, могут адекватно пересказать происшедший инцидент, когда их правильно спрашивают, необходимо ли судье проверять уровень их способностей? Начиная с XVIII в. было установлено, что судья в каждом индивидуальном случае должен посредством вопросов выяснить, демонстрирует ли ребенок нормальный уровень интеллекта, памяти и речевого развития. Судьи задавали вопросы типа: «Знаешь ли ты разницу между хорошим и плохим?», «В чем смысл клятвы?» В зависимости от возраста ребенка судья может попросить его повторить алфавит, назвать адреса и телефоны или имена учителей.

В условиях всевозрастающего числа дел о сексуальных злоупотреблениях, в которых ребенок выступает единственным свидетелем, возникла тенденция к отказу от процедуры проверки способностей ребенка, и ему стали позволять свидетельствовать, как и взрослому (к настоящему моменту в 8 штатах эта процедура отменена). Решать, насколько достоверны показания ребенка, доверено судье или жюри присяжных. Но насколько присяжные при этом способны вынести адекватную оценку способности ребенка быть свидетелем, до сих пор не исследовано. Безусловно, жюри присяжных нуждается в ясных инструкциях по поводу того, как обращаться со свидетельскими показаниями детей.

Существует также тенденция оспаривать правила, касающиеся свидетельств «с чужих слов». Это должно позволить сделать новые исключения из этих правил для показаний в делах о сексуальных злоупотреблениях. По закону суды не рассматривают показания, основанные не на свидетельствах очевидцев, а на том, что им известно с чьих-то слов. Это делается потому, что все говорящееся вне стен суда не может расцениваться как полностью заслуживающее доверия. Утверждения признаются надежными, если произносятся в суде под клятвой и обвинитель имеет возможность их оспорить. В делах о сексуальных злоупотреблениях ребенок Может быть признан не способным давать показания, и тогда свидетельства с его слов остаются единственным источником информации. Они допускаются в трех основных случаях: когда жалобы ребенка третьему лицу носят медицинский характер, когда ребенок прямо жалуется именно на изнасилование и когда ребенок делал заявление в состоянии крайнего возбуждения. Последнее обычно случается сразу вслед за событием, — например, ребенок восклицает: «Этот мужчина только что лез рукой мне под платье». Суды проявляют большую снисходительность в делах о сексуальных посягательствах, соглашаясь, что крайнее возбуждение может охватить ребенка спустя дни, недели или даже месяцы после описываемого события. Однако все подобные прецеденты пока еще не утверждены Верховным судом.

Разворачивается также движение, ставящее своей целью оградить ребенка от встречи в суде с обвиняемым. Те, кто склонен пересмотреть существующую процедуру, полагают, что такая встреча чрезмерно возбуждает ребенка и не может не сказаться на его свидетельствах. Кроме того, они считают просто жестоким сталкивать ребенка лицом к лицу с возможным насильником. В некоторых штатах в подобных случаях применяется телевизионная камера, благодаря которой обвиняемый может наблюдать выступление свидетеля из соседней комнаты. В других штатах разрешено заменить выступление ребенка в суде демонстрацией видеозаписи. В ряде штатов считается, что ребенка вообще не следует допрашивать; взрослые свидетели могут доложить, что ребенок рассказал о случившемся. Это создает исключение из существующих правил, согласно которым свидетельствовать в суде вправе лишь очевидец.

Серьезные сомнения в конституционности подобных усилий возникли в ходе слушания в Верховном суде США дела «Кой против штата Айова» (июль 1988 г.). Дело касалось сексуального посягательства на двух тринадцатилетних девочек со стороны их соседа Джона Эвери Коя. Законодательство штата Айова, чтобы защитить детей от контакта в суде с обвиняемым, допускало использование полупрозрачного экрана, сквозь который девочки не видели обвиняемого, а он видел и слышал их.

По мнению большинства в Верховном суде, судья Скалиа убедительно поддержал «право на столкновение», гарантируемое 6-й поправкой к Конституции США. Он утверждал, что это право дано потому, что обвиняющему труднее лгать в присутствии обвиняемого и что «в глубинах человеческой природы существует убеждение в том, что столкновение обвиняемого и обвинителя лицом к лицу очень существенно для справедливого суда по уголовному делу».

Выступивший с противоположной точкой зрения, судья О'Коннор согласился с тем, что закон штата Айова не допустил столкновения, но все же позволил провести допрос свидетелей в присутствии обвиняемого. Итак, это важное решение Верховного суда ставит под сомнение новые законы, принятые многими штатами. Скорее всего, они должны быть пересмотрены и приведены в соответствие с решением Верховного суда, которое поставило их в очень неудобное положение.

По-моему, моральная и юридическая правота Верховного суда состоит в том, что мы не можем так легко отказываться от соблюдения конституционных прав. Общественное мнение, конечно, на стороне ребенка, для которого допрос в суде может оказаться очень травмирующей ситуацией, но часто это именно та ситуация, ради которой и принималась 6-я поправка. Когда слово обвинителя — единственная улика, обвиняемый должен иметь право защитить себя от ложного навета.

Школьный служащий Дуглас Тэррант из Санкт-Петербурга (штат Флорида), которому был 41 год, покончил с собой, так и не узнав, что пятнадцатилетняя девушка, выдвинувшая против него обвинения в сексуальных посягательствах на нее, за два дня до этого отказалась от своих показаний. И это не исключение. Сотни членов Ассоциации жертв законов о плохом обращении с детьми утверждают, что обвинены незаслуженно. А ложное обвинение в совращении малолетних может искалечить невинной жертве жизнь и репутацию с гораздо большей вероятностью, чем любое иное обвинение.

Более того, ведущий специалист в данной области Гари Мелтон утверждает, что необходимость упомянутых выше законодательных реформ даже не была подвергнута предварительному изучению. Нам неизвестно, будет ли допрос ребенка более продуктивен в отсутствие подозреваемого. Не доказано, что встреча лицом к лицу с обвиняемым всегда чревата для ребенка психической травмой. На самом деле, считает Мелтон, для иной жертвы это было бы своего рода катарсисом — увидеть обвиняемого на скамье подсудимых и почувствовать, что справедливость может восторжествовать.

Существуют такие методы, которые могут позволить свидетелю чувствовать себя более уверенно и при этом не нарушают Конституции. Ребенка просто надо лучше подготовить к тому, с чем ему предстоит столкнуться в зале суда. Помочь может предварительное разъяснение процедуры и ознакомление со списком участников процесса. В ходе допроса пользоваться надо простыми прямыми вопросами на доступном ребенку языке. Так, например, юристам необходимо знать, что именно ребенок называет половыми органами. Судья должен руководить перекрестным допросом и пресекать попытки смутить свидетеля.

В гражданских делах, имеющих цель установить опеку или защитить ребенка от посягательств со стороны взрослого, ограничений гораздо меньше, чем в уголовных, поскольку здесь нет обвиняемого. Судья может допросить ребенка в неформальной обстановке, в случае необходимости — в присутствии адвокатов.

Еще одна важная проблема связана с использованием в качестве свидетелей специалистов по психическому здоровью. В гражданских делах их свидетельства гораздо чаще допускаются, нежели в уголовных, так как считается, что в уголовных делах они направлены заведомо против подозреваемого. Эти специалисты могут представить суду информацию двоякого рода: свидетельствуя о психическом состоянии ребенка, они косвенно информируют суд о деталях инцидента, о которых сам ребенок не способен адекватно рассказать; а также анализируя реальное поведение ребенка, они могут дать заключение о том, действительно ли ребенок стал жертвой сексуальных посягательств.

По моему мнению, практика исключения из числа свидетельств заявлений экспертов по вопросу о том, можно ли доверять показаниям ребенка, а также оценок его психического состояния вполне оправдана. Тем самым соблюдается право обвиняемого на защиту от тех заключений специалистов по психическому здоровью, которые пока еще считаются спорными, а также от показаний со слов третьих лиц.

Совсем другое дело — гражданский процесс, задача которого — защитить ребенка от одного из родителей или от опекуна. В этом случае судья (в гражданском процессе не бывает присяжных) должен постараться получить всю возможную информацию, чтобы защитить ребенка. Поэтому экспертам следует предоставлять право оценивать психическое состояние ребенка и давать общее психологическое заключение о его личности. Однако свидетельствовать о том, имеются ли у ребенка признаки синдрома жертвы сексуального посягательства, не вполне корректно, так как само существование этого синдрома не является общепризнанным.

 

Некоторые замечания на будущее

В разгаре кризиса трудно судить о тенденциях. Проблема сексуальных посягательств на детей — явление, безусловно, кризисное не только для юридической системы и службы защиты детей, но и для любого человека, озабоченного судьбой своих детей.

Сегодня перед нами больше вопросов, чем ответов. Но кое-что исследователями уже установлено.

— Дети иногда лгут о том, что на них якобы посягали. Это чаще наблюдается в гражданских процессах по делам об опеке, когда один родитель настраивает ребенка против другого, а также в уголовных делах о массовых сексуальных посягательствах, когда сам процесс разбирательства может спровоцировать дикие фантазии.

— Даже маленькие дети, если их правильно расспрашивать, могут многое хорошо припомнить, хотя и с меньшими подробностями, чем взрослые. Маленькие дети очень поддаются внушению со стороны взрослых.

— Новое законодательство, предусматривающее обязанность информировать о подозрениях на сексуальные посягательства в отношении детей, стимулирует множество необоснованных обвинений. Тем не менее оно способствует раскрытию некоторых инцидентов, которые иначе не были бы раскрыты.

А вот что нам пока неизвестно, но является предметом изучения.

— Как проводить первый допрос ребенка? Если в допросах применяются куклы со всеми анатомическими подробностями, то действительно ли они подсказывают ребенку определенное содержание ответов? Как направлять воспоминания ребенка, не влияя на его ответы?

— Какую роль играет фантазия в воспоминаниях ребенка?

— Травмирует ли ребенка встреча в суде с человеком, со стороны которого он подвергся сексуальным посягательствам? Ограничивает ли это способность ребенка выступать в качестве свидетеля?

— Как присяжные относятся к свидетельствам маленьких детей? Могут ли они адекватно оценить умственные способности ребенка?

— Какова должна быть роль свидетельских показаний в суде экспертов по психическому здоровью? Объективно ли они могут распознать синдром жертвы сексуальных посягательств?

Ответы на эти вопросы помогут судам соблюсти баланс между защитой ребенка-жертвы и защитой прав обвиняемого. Эти ответы повлияют также на использование детей в качестве свидетелей по другим делам. Но именно в таких делах, в которых ребенок одновременно выступает и жертвой, и единственным свидетелем, потребность ответить на данные вопросы остается особенно острой.