Глава I

Жан смотрел на Элен. Он был не в силах оторвать взгляд от ее лица, которое смерть сделала вдруг чужим. Он уже не узнавал ни линии носа, ни пугающие тени щек, ни глаза, пустые зрачки которых смотрели в потолок… Ничто не напоминало прежнюю Элен.

Жан снял трубку телефона. Телефонистка долго не отвечала. Было около двух часов ночи. Он назвал номер, его быстро соединили, тем не менее пришлось переждать несколько длинных гудков, пока в трубке не послышался сонный и раздраженный голос:

— В чем дело?

— Это Арсизак.

— В такое время? Что стряслось, дружище?

— Я только что вернулся домой и…

— …И?..

— …И нашел свою жену убитой.

— Боже мой!

— Поскольку, дорогой Бесси, вы старейшина среди наших судебных следователей, я решил вас первым поставить в известность о случившемся. Ваши молодые коллеги могут испытывать определенную неловкость, так как речь идет об Элен. Поэтому я поручаю это дело вам.

— Да, разумеется… Я понимаю. Мой бедный друг, я не нахожу слов, чтобы выразить мое… Такая замечательная женщина…

— Спасибо. Извините, мне необходимо сообщить в полицию.

— Конечно. До скорого и… мужайтесь!

Положив трубку, следователь Бесси вернулся в спальню, где его ждала разбуженная неожиданным звонком жена, которой не терпелось узнать, в чем дело. Перед тем как лечь под одеяло, он сообщил ей:

— Это прокурор Арсизак.

— В такой ранний час? И что же ему не терпелось тебе сообщить?

— Убили его жену.

— Боже мой!

— Да, история…

— Господи! У кого же могла подняться рука на такую милую женщину?

— Именно это мне и придется установить.

Офицер полиции Трише был дежурным по комиссариату административного центра и дремал в кресле. Комиссариат находился рядом с железнодорожной линией, и если проходящие поезда время от времени вырывали Трише из сонливого состояния, то этот звонок заставил его прямо-таки подскочить. Он услышал голос дневального:

— Не кладите трубку, мсье прокурор, я сейчас позову дежурного офицера полиции Трише.

Прокурор? Трише взглянул на часы, в то время как сидящий на телефоне полицейский сообщал ему о том, какая важная птица звонит. Два часа! Что могло случиться?

— Алло, Трише?

— Он самый, мсье прокурор.

— Произошло нечто ужасное, Трише. Думаю, вам придется разбудить комиссара.

— Конечно, мсье прокурор, однако мне будет необходимо ему…

Арсизак перебил:

— Убили мою жену. Я рассчитываю на вас, Трише. До скорого.

Офицер полиции слышал, как на другом конце уже кладут трубку, но подавленно молчал, не в силах найти нужные в подобных ситуациях слова. Ему, вероятно, следовало бы выразить соболезнование, однако он был настолько потрясен услышанным, что не мог вымолвить ни слова. Мадам Арсизак!.. Та, которую пресса называла не иначе как «добрая фея Перигё». Убита… Ну и шум сейчас поднимется…

— Морат!

В кабинет вошел капрал.

— Морат, приготовьтесь… Я звоню комиссару. Придется отправиться на бульвар Везон к прокурору республики.

Капрал недоверчиво покосился.

— К прокурору рес…

— Убита его жена.

— Уби… О черт?

Полицейский еще не успел выйти, чтобы оповестить свое отделение, а Трише уже звонил на улицу Боден комиссару Сези.

— Патрон? Это Трише…

— Вы не спятили?.. В такой час… будить…

— Патрон, дело премерзкое.

Голос в трубке тотчас окреп.

— Что случилось?

— Мне только что позвонил прокурор республики. Убили его жену.

— Господи! Он у себя?

— Да, и ждет нас.

— Выезжаю. Постарайтесь быть там раньше меня, предварительно поставив в известность судебно-медицинского эксперта, фотографов, в общем, всю команду. Надеюсь, вы понимаете, что малейшая оплошность с нашей стороны непростительна, не тот момент, а, Трише?

— Можете на меня положиться, патрон.

Из спальни донесся неизбежный вопрос мадам Сези:

— Что с тобой, Гастон? Ты одеваешься? Ты что, уходишь?

— Надеюсь, ты не думаешь, что мне взбрело в голову снова улечься в постель уже в ботинках? Лечу к прокурору.

— Сейчас? В это время?

— Что меньше всего волнует преступников, так это время.

— Его…

— Нет, жену.

Мадам Сези издала жалобный стон.

— Да, конечно… — попытался успокоить ее муж. — Но что ты хочешь, убийцу не особо заботят личные качества будущей жертвы.

— И все-таки это ужасно! Кто, кто, а Элен Арсизак не заслужила такой смерти. Это же была сама доброта… Нам будет не хватать ее, и если все, кто любил ее и восхищался ею, пойдут на похороны, большинство домов Перигё опустеет!

На мирно спавшем бульваре Везон автомобили, стараясь производить как можно меньше шума, выстраивались один за другим вдоль тротуара перед роскошным особняком семьи Арсизак. Трише ожидал патрона у входной двери, которая была чуть приоткрыта. Завидев комиссара, он тут же устремился навстречу.

— Крупное дело, не так ли, патрон?

— Возможно, чересчур крупное для нас, Трише. Посмотрим. Эти господа уже там?

— Все, включая ворчащего лекаря. Он только-только принял снотворное, а тут я ему звоню.

Арсизак сидел в кресле и курил сигарету за сигаретой, но сразу встал, услышав, как они поднимаются по лестнице, ведущей на второй этаж. Он встретил их в вестибюле.

— Пожалуйста, сюда, мсье.

Комиссар и врач выразили свое соболезнование перед тем, как отправиться осматривать труп. Оставив врача, фотографов и специалиста по отпечаткам заниматься своими делами под руководством Трише, Сези попросил прокурора проводить его в какую-нибудь комнату, где бы они смогли спокойно побеседовать.

Жан Арсизак представлял собой тип мужчины, которого обычно называют красавцем. Ростом около метра восьмидесяти, он относился к тем завершающим четвертый десяток мужчинам, которые, благодаря спорту, сохраняют юношеский облик. У него были светлые волосы и серые глаза, под взглядом которых окружающие чувствовали себя не всегда уютно. Его побаивались во Дворце правосудия. Всем были известны его законные амбиции. Он страстно желал быть назначенным на пост заместителя прокурора Бордо. Никого это не задевало, более того, в достаточно осведомленных кругах уже поговаривали, что назначение — дело нескольких недель.

— Да! Пока не забыл, мсье комиссар. Я предупредил Бесси, который будет вести дело.

— Отлично… А сейчас, мсье прокурор, я вынужден просить вас вернуться вновь к этим ужасным минутам…

— Чувствую, что мне придется возвращаться к ним еще не раз в течение многих часов и дней. Так вот. Когда я пришел домой, меня сначала удивило, что входная дверь не была заперта на ключ. Впрочем, Элен была весьма рассеянна, и я, по правде сказать, не придал этому в тот момент особого значения. Однако когда я зажег свет в холле и увидел, что дверь, ведущая в мой кабинет, приоткрыта, я забеспокоился. Но после того как я заметил, что дверца сейфа, в котором я храню бумаги и деньги, открыта, меня просто охватил страх.

— Что украдено?

— Тридцать тысяч новых франков приблизительно… Деньги от продажи участка земли, которые я получил у мэтра Рено накануне днем.

— Так, и что же вы предприняли?

— Не буду от вас скрывать, мсье комиссар, я испугался… испугался настолько, что не решился сразу подняться на этаж, где расположены спальни. Паническое состояние длилось какие-то секунды, надеюсь, вы понимаете… В моей спальне я не обнаружил ничего необычного, а вот в спальне моей жены…

— У вас были разные спальни?

— И уже давно… Полагаю, нет смысла притворяться, мсье комиссар, поскольку все — по крайней мере в суде и полицейском управлении — давно были в курсе. На протяжении многих лет мы с Элен не понимали друг друга. Мне известно, что Перигё восхищался самой Элен, ее милосердием и готовностью жертвовать собой ради других. В некоторых кварталах о ней говорят вообще как о святой. И вы, конечно, понимаете, что каждодневное общение со святой — дело, так сказать, не совсем легкое, необходимо обладать соответствующими качествами, которых у меня нет.

Комиссар смутился. Добросовестный служащий, верный супруг, мелкий буржуа со скромным кругозором, он привык к строго определенному образу жизни, где все оставалось прежним и через день, и через месяц, и через год, не считая прибавления массивности в теле и седины в волосах. Откровенные признания прокурора, что он и его жена были чужими друг другу людьми, не укладывались у него в голове и вызывали тягостное чувство. Это подрывало принципы, которые были основой его собственного существования. Арсизак почувствовал, что его откровения привели в некоторое замешательство собеседника.

— Вас это шокирует, мсье комиссар?

— Нет, нет, что вы… У каждого своя жизнь.

Неуверенность в тоне полицейского едва не вызвала улыбку на лице Арсизака.

— Прислуги в доме нет?

— Только две приходящие на день женщины. Их рабочий день заканчивается самое позднее в шесть вечера.

— У них есть ключи?

— Да, у обеих.

— Вам известны их фамилии, местожительство?

— Право… Я знаю их имена — Маргарита и Жанна, а вот где живут…

— Вам придется, мсье прокурор, поискать их фамилии и адреса в бумагах мадам Арсизак, чтобы мы могли навести о них справки.

— И та и другая — славные женщины…

— Вне всякого сомнения, мсье прокурор, вне всякого сомнения, однако у них могут быть не совсем достойные родственники, наконец, знакомые, знавшие, что у них были ключи от вашего дома… Учитывая все это, у вас нет никаких предположений относительно того, что толкнуло грабителя — а я убежден, что убийство не входило в его планы и что он был застигнут мадам Арсизак в тот самый момент, когда колдовал над сейфом, — действовать именно этой ночью?

— Признаться… Маргарита и Жанна были в курсе, что Элен поедет, как она это делала каждый месяц, на три-четыре дня в Бордо, чтобы побыть рядом со своей матерью.

— Вот это становится уже интересным… И на сей раз мадам Арсизак не уехала?

— Нет, почему же, однако она неожиданно вернулась раньше.

— Неожиданно? Тем самым вы хотите сказать, что не были предупреждены заранее о ее возвращении?

— Именно это я и хочу сказать.

— Вот как… И конечно, вам неизвестны причины, заставившие мадам Арсизак внезапно изменить свои планы?

— Вовсе нет, здесь нетрудно догадаться… Элен знала, что у меня есть любовница, и наверняка ей хотелось поймать меня с поличным, то есть убедиться в моем отсутствии ночью.

Тон, которым откровенничал прокурор, был глубоко неприятен комиссару, в душе которого все буквально кипело от такого цинизма. Обычно, черт возьми, подобные делишки стараются не выставлять напоказ, тем более когда речь идет о прокуроре республики!

Сези предпочел сменить тему разговора.

— Мне необходимо осмотреть сейф. Вы не могли бы сказать, каким образом он был вскрыт?

— Самым простым из всех способов — путем подбора нужного шифра.

— В таком случае мы имеем дело либо с заезжим гастролером — чему я, признаться, не особо верю, поскольку эти «артисты» обычно не снимаются с места из-за тридцати тысяч франков, — либо с тем, кому был известен код замка вашего сейфа. Кто знал об установленной вами шифровой комбинации?

— Моя жена.

— Только?

— И я.

— Не могла ли она сама открыть сейф под угрозой расправы?

— Мне трудно что-либо сказать на этот счет, следствие поручено вести вам, а не мне.

Появившийся судебно-медицинский эксперт прервал их разговор, сообщив, что Элен Арсизак была задушена тонкой веревкой, а полное отсутствие кровоподтеков свидетельствует о том, что она, вероятно, не пыталась оказать абсолютно никакого сопротивления. Еще он сообщил, что к вскрытию приступит завтра утром и, как всегда и как того требует устав, составит рапорт на имя судебного следователя. После чего он попрощался с Арсизаком, пожелал Сези приятного бодрствования и удалился, брюзжа себе что-то под нос не столько со зла, сколько для поддержания репутации ворчуна. Когда они снова остались одни, комиссар спросил у вдовца:

— Мсье прокурор, не считаете ли вы, что убийцу следует искать среди тех, для кого вы добились в свое время строгого приговора, или их приятелей?

— Возможно, но не думаю.

Любой другой ответ разочаровал бы полицейского, поскольку он мог бы быть расценен как желание ухватиться за соломинку.

— Может быть, у вас есть враги, которые вас ненавидят настолько, чтобы…

— …чтобы убить мою жену? Разумеется, нет. Но если такие и есть, то они глубоко заблуждались на наш счет.

— Мсье прокурор, мы оставляем вас, отдыхайте… Увидимся завтра… в присутствии судебного следователя.

— Договорились… Спокойной ночи, мсье комиссар, и спасибо за то, что не сообщили журналистам.

— Не за что, к тому же они все равно не успели бы дать материал в первых утренних номерах. Кстати, мсье прокурор, мне не хотелось бы задавать вам этот вопрос, но…

— …вы вынуждены это сделать, не так ли?

— Именно так.

— Поверьте, друг мой, я ждал этого вопроса и был бы удивлен, если бы вы ушли, так и не задав его.

— Стало быть, вы… догадались, о чем я хочу вас спросить?

— Послушайте, мсье комиссар, вы забываете, кем я работаю. Вы хотите меня спросить, где я провел ночь или, другими словами, где я находился в тот момент, когда убивали мою жену. Так?

— Именно так, мсье прокурор.

— Так вот, я ужинал у мадемуазель Арлетты Танс, проживающей на улице Кляртэ, и ушел от нее где-то около двух ночи. После этого я отправился прямо к себе, где меня ожидал весь этот ужас.

— А эта мадемуазель?..

— Работает секретаршей у моего лучшего друга — доктора Музеролля — на улице Гинемера.

— Благодарю вас, мсье прокурор.

— Мсье комиссар…

— Да, мсье прокурор?

— Чтобы избавить вас от скучного для вас и тягостного для нее дознания, я предпочитаю заявить официально: мадемуазель Танс является моей любовницей в течение вот уже двух лет. Впрочем, это вам и так известно.

Комиссар вышел, ничего не ответив.

Утреннее известие о происшедшей ночью драме взбудоражило весь Перигё. Ужасная смерть мадам Арсизак была предметом каждого разговора и вызывала страстные комментарии. Трудно было найти лавку, мастерскую или контору, где бы не рождалась своя версия того, каким образом преступнику удалось убить жену прокурора. Телефоны были раскалены докрасна звонками тех, кто жаждал подробностей, и тех, кому не терпелось ими поделиться. Однако центром всеобщего оживления был дворец правосудия. Прокуратура нервничала, в то время как судьи явно приуныли. Одни — и их было немало — испытывали жалость к мужу Элен, тогда как другие ехидно усмехались, намекая тем самым на вновь обретенную мужем свободу и на то, что он не будет особенно оттягивать момент, когда сможет оказаться под крылышком некой молодой особы из старого города. Велись горячие беседы, споры, дело доходило даже до ссор. Впрочем, если судьба Арсизака не очень волновала всех этих мсье, то, напротив, они глубоко скорбели о несчастной жертве, в которую собирались влюбиться все те, кто еще не был в нее влюблен. И их можно было понять, поскольку эта стройная брюнетка с темными бездонными глазами, которая была скорее красива, нежели мила, отличалась утонченной элегантностью и добротой выше всяческих похвал, оставляя в душе каждого неизгладимое впечатление.

Несмотря на то что следователь Бесси оставался спокоен, в отличие от остальных горожан, которые не могли скрыть возбуждения, но и он испытывал немалые сомнения, которыми поделился с комиссаром, зашедшим к нему по поводу убийства Элен Арсизак.

— Видите ли, Сези, есть вещи, которые мне совершенно не нравятся в этой истории. Чувствую, не с одним подводным камнем нам придется столкнуться.

— Это очевидно, как и то, что ищем мы не совсем обычного убийцу…

— …который проникает в дом без фомки, знает шифр сейфа и спокойно душит хозяйку, не оказывающую абсолютно никакого сопротивления.

— Если преступник не испытывал необходимости прибегнуть к взлому, чтобы проникнуть в дом, значит, у него был ключ, которым он и открыл дверь.

— Если убийце удалось без труда завладеть тридцатью тысячами франков, стало быть, ему известен был код сейфа.

— Или кто-то ему его сообщил.

— А если мадам Арсизак позволяет кому-то так запросто себя убить, то это говорит о том, что она не испытывала ни малейшего чувства опасности.

— А не испытывать этого чувства она могла лишь в том случае, если полностью доверяла тому, кто находился рядом с ней в тот момент.

— То есть один из ее близких…

— …которому она позволила войти в свою спальню без малейшего на то сомнения.

— И очевидно, существует кто-то, кому больше всего подошла бы эта роль… Кто-то, у кого лежал в кармане ключ от входной двери, знал шифр сейфа и имел все основания свободно и в любой час дня и ночи входить в спальню мадам Арсизак…

— …кто-то, кому присутствие мадам Арсизак путало все карты и перед которым открывается отныне новая жизнь.

Они обменялись долгим понимающим взглядом, затем следователь заключил:

— Пакостная история, друг мой, очень пакостная история, и она принимает дурной оборот для нас.

— Что же мне в таком случае делать?

— Выполнять, как обычно, свой долг. Однако у меня есть ощущение, что придется передать это дело другим… Даю вам еще сутки, после чего докладываю в Бордо.

Уходя от следователя, комиссар подумал, что многое отдал бы за то, чтобы эти сутки поскорее пролетели.

Вдова Веркен и ее дочь Амелия держали лавку по продаже живых и искусственных цветов у входа на Северное кладбище. Женщины любили свое дело. Они знали весь Перигё, который то малыми, то большими порциями проходил перед их глазами во время похоронных процессий. Каждое известие о роскошных похоронах наполняло их предпраздничной радостью. Они принаряжались и, выходя в нужную минуту на крыльцо, приветствовали важного покойника, отмечая при этом всех присутствующих. Благодаря богатому опыту обе обладали цепким орлиным взглядом. Никто не смог бы с ними сравниться в умении схватывать на лету не соответствующую моменту улыбку, несвоевременное перешептывание или неуместное восклицание. После церемонии они приступали к обсуждению выразительности чувств родных и близких, искренности друзей, не забывая при этом о скандально отсутствующих и бесцеремонно присутствующих. Смерть мадам Арсизак воодушевляла обеих Веркен ввиду особого блеска, которым несомненно будут отличаться предстоящие похороны. Следует заметить, что Амелия довольно часто выбиралась в город и, стало быть, была в курсе многих происходящих вокруг вещей, о которых ее мамаша и не подозревала, да и не могла подозревать, так как практически не оставляла свой магазин.

Похороны были, как они и ожидали, по-настоящему красивы. Мадам Веркен, проинформированная дочерью о двойной жизни, которую вел прокурор, сверлила его зорким и безжалостным взглядом, однако с горечью в сердце должна была признать, что вдовец держался молодцом. Следом за Жаном Арсизаком, возглавлявшим траурную процессию и находившимся в окружении незнакомых городу женщин — вероятно, дальних родственниц, — шли великолепно и обильно представленные магистратура и коллегия адвокатов. Затем следовали делегации всех благотворительных организаций, которым безвременно ушедшая оказывала свою поддержку. Все сливки перигёского общества пожелали присутствовать на похоронах, Амелия указала матери на тучного коротышку, известного в городе ученостью и веселым нравом, а также тем, что был закадычным другом прокурора, — доктора Франсуа Музеролля. Рядом с ним шагал высокий и худой мужчина с широкими плечами и бритой головой — преподаватель физики и химии в лицее по имени Ренэ Лоби, колючего взгляда которого не могли скрыть даже очки. Позади них шел мэтр Марк Катенуа, адвокат, на которого коллеги наводили скуку и которому бездари не могли простить блестящих успехов. Их считали незаслуженными, поскольку Катенуа, обладавший огромной работоспособностью, отдавал не меньше времени развлечениям, чем изучению дел своих клиентов. Он был настолько обаятелен, что никому из тех, кто оказывался рядом с ним, и в голову не приходило задаваться вопросом, красив он или нет. В данный момент он беседовал со своим спутником, аптекарем с площади Клотр, довольно молодым человеком по имени Андрэ Сонзай, напоминавшим своей статью римлянина времен Петрония. Глядя на его умное волевое лицо, нетрудно было догадаться, что он твердо определил свое место в жизни. Наконец, последним мадам Веркен был указан дородный мужчина в летах, слегка волочащий ногу и опирающийся на трость, — нотариус Димешо, представляющий интересы семьи Арсизак.

Были произнесены достойные речи, дети спели несколько гимнов, заверяя присутствующих, что мадам Арсизак снова на небесах, которые ей вообще не следовало бы покидать. Каждый испытал удовлетворение от исполненного долга и радость от того, что сам еще, слава Богу, остается в этом мире.

Неутихающие споры во Дворце правосудия велись об одном — образе жизни прокурора, в чьем поведении не чувствовалось скорби, которую заслуживала усопшая. Его часто видели с «этой особой», и все находили, что она гораздо менее привлекательна, нежели почившая супруга. Самые горячие поклонники — они же самые молодые — не понимали, как можно продолжать жить, потеряв такую восхитительную женщину, какой была мадам Арсизак, и не замечали, как проходящий порой мимо какой-нибудь старый магистрат усмехался иллюзиям пылких ораторов.

На следующий день после похорон комиссар Сези с удовлетворением отметил про себя, что осталось всего несколько часов до того момента, когда надо будет ставить в известность Бордо. Однако вскоре после обеда ему доложили, что из Бордо, Брива и Ангулема на имя Арсизака были отправлены почтовые переводы на сумму десять тысяч франков каждый. Комиссар поспешил поделиться этой неожиданной новостью со следователем, который, выслушав Сези, заключил:

— Получается, что к Арсизаку вернулись украденные из его сейфа тридцать тысяч.

— Тогда все, что мы видели, — вскрытый сейф, незапертая входная дверь, — не что иное, как пыль в глаза, спектакль! Преступник убивает мадам Арсизак и возвращает деньги, взятые им в долг. Вот только с последним он явно поторопился…

— В вашем докладе, комиссар, есть нечто, что не может не радовать.

— Могу я узнать, что же именно, мсье следователь?

— Эти переводы, отправленные на имя Арсизака из трех разных городов, снимают с него все подозрения. Если бы убийцей был он, абсолютно незачем было бы отправлять себе же деньги, которые и так уже были у него в кармане.

— А возможные сообщники?..

— Видите ли, комиссар, когда замышляют избавиться от жены таким ужасным способом, никто не будет кого-то посвящать в свои планы или привлекать в сообщники, если не хочет столкнуться с почти неизбежным в таких случаях шантажом.

— Значит, все сначала?

— Теперь уже не вам, дружище, а Бордо.

Когда дивизионный комиссар регионального управления криминальной полиции Бордо узнал, что ему передают расследование убийства мадам Арсизак, он скорчил недовольную гримасу. Он прекрасно понимал, что это одно из тех гиблых дел, из-за которых рискуешь нажить себе не только самые крупные неприятности, но и солидных врагов. Даже в случае успеха никто не скажет тебе спасибо, как бы ты ни старался. Убийство в подобных кругах всегда вызывало скандал, в котором ты же еще и виноват, который тебе никогда не простят и который может испортить всю твою карьеру. Вот почему дивизионный комиссар потратил все утро, ломая голову над тем, кого послать в Перигё. В конце концов он остановился на комиссаре Гремилли, неприметном и рассудительном человеке, противнике жестких мер, не доверяющем первым впечатлениям, особенно, возможно, не блещущем, но зато надежном и упорном. К тому же он перешагнул пятидесятилетний рубеж и ни к чему особенному уже не стремился, не считая желания дослужить оставшееся время в спокойной обстановке и уйти на пенсию в полном здравии. Ничто не удерживало Гремилли в Бордо. Жена его бросила пять лет назад, удрав в Париж крутить любовь то ли с бразильцем, то ли с португальцем и прихватив с собой все семейные сбережения, что позволило Гремилли добиться развода быстро и без лишнего шума. После этого происшествия комиссар не замкнулся в себе, а, напротив, стал еще более внимательным к несчастьям других. Он выслушивал семейные истории своих молодых коллег и давал необходимые советы. Одним словом, никто так не подходил для поездки в Перигё, как Гремилли. Когда он вошел в кабинет дивизионного комиссара, тот предложил ему стул.

— Гремилли, я нахожусь в чертовски трудном положении.

Гремилли улыбнулся.

— Вы хотите сказать, что и меня это ожидает в самом ближайшем будущем?

— Попали в точку. Скверная история в Перигё. По крайней мере, если исходить из того, что мне сообщил судебный следователь.

И он пересказал подчиненному все, что ему удалось узнать о личности мадам Арсизак и об обстоятельствах ее трагической смерти.

— Перигё — это все-таки не Париж, Гремилли. Все друг друга знают, и то, о чем шепчутся на одном конце города, тут же становится известным на другом. Похоже, подозрение падает на мужа, он же прокурор республики, что только осложняет дело. Правда, насколько я понял, ветер уже подул в другую сторону. Я подумал о вас прежде всего потому, что ценю вас, к тому же вы осмотрительны и не шагнете опрометчиво в ту сторону, куда не следовало бы. Одним словом, проявляйте осторожность, гибкость, будьте максимально неприметны, чтобы не нагнать страху на чересчур восприимчивых. Хотелось бы еще добавить, что, по имеющимся данным, вышеназванный муж может быть назначен в скором времени заместителем прокурора Бордо.

— Одним словом, патрон, есть все условия свернуть себе шею?

— Пожалуй, лучше не скажешь.

Гремилли вернулся к себе и попросил свою экономку, мадам Сюзон, помочь собрать ему чемодан, намекнув, что командировка может затянуться на неделю и даже больше. Мадам Сюзон была вдовой полицейского, убитого при исполнении служебных обязанностей около сорока лет тому назад. Оставшись верной памяти мужа, она решила навсегда связать свою жизнь с тем миром, в котором он жил.

— Опять будете бегать за каким-нибудь бандитом, мсье Альбер?

— А что, если я буду бегать за какой-нибудь колдуньей?

— Увы… И что на сей раз натворил этот субчик?

— Похоже, то, на что у меня самого не хватило духу… Избавился от жены.

Подобная болтовня всегда приводила старушку в ярость, Гремилли это знал, но продолжал подначивать.

— Как вам не совестно говорить такое! Если вам не повезло со своей, то это не значит, что все жены плохие! Я убеждена, что, если бы мой Антуан остался тогда жив, мы бы были с ним замечательной парой!

Гремилли прибыл в Перигё во второй половине дня. Он взял такси при выходе из вокзала и сразу отправился в административный центр, чтобы встретиться с комиссаром Сези. Комиссар принял своего коллегу с нескрываемым вздохом облегчения, в чем откровенно и признался:

— Вы себе представить не можете, как я счастлив, что вы приехали!

— Почему же, могу, для этого достаточно на вас посмотреть!

— Словно занозу у меня из пятки вытащили! Знаете, для любого местного полицейского нет ничего хуже, чем дела, в которых замешаны именитые граждане. С одной стороны, следят за каждым вашим шагом, чтобы, не дай Бог, вы не поддались влиянию подозреваемого авторитета, с другой — сами на каждом шагу ставят вам палки в колеса.

— Знакомая история. Вы не могли бы мне в общих чертах описать суть дела?

— Хорошо. Ну, в общем, так. Дверь открыта; сейф — тоже, причем без малейшей царапины; жертва не оказывает никакого сопротивления убийце. Все свидетельствует о том, что мадам Арсизак была убита человеком, которого она хорошо знала и, судя по всему, не имела никаких оснований опасаться.

— Разумеется, у вас есть кто-то на подозрении?

— Я предпочел бы, чтобы на этот вопрос вам ответил судебный следователь.

Оба полицейских отправились во дворец правосудия, где были тотчас же приняты следователем. Бесси чрезвычайно любезно встретил гостя из Бордо и рассказал ему вкратце об обстоятельствах, при которых произошло убийство. После того как следователь замолчал, Гремилли задал ему вопрос, на который его коллега предпочел не отвечать:

— Кого-нибудь подозревают, мсье следователь?

— Вот послушайте, как обстоят дела. С одной стороны, весьма очаровательная женщина, в которую влюблен весь город за ее красоту, добродетель, неиссякаемое милосердие к несчастным. С другой стороны, молодой, умный и очень честолюбивый — заслуженно, впрочем, — прокурор, который, так сказать, без должного почтения, в отличие от общественности, относится к своей супруге и к тому же имеет любовницу, некую довольно неприметную девицу, самостоятельно зарабатывающую себе на жизнь и не обязанную перед кем бы то ни было отчитываться. В момент убийства мадам Арсизак ее муж как раз находился у этой молодой женщины по имени Арлетта Танс. Добавлю еще, что накануне убийства жертва вроде бы ездила в Бордо навестить свою немощную мать.

— Неожиданное возвращение с целью застать врасплох своего ветреного супруга?

— Возможно, однако точно на этот вопрос могла бы нам ответить только сама мадам Арсизак.

— У меня такое впечатление, мсье следователь, что общественное мнение играет в этой истории не последнюю роль.

— Положение мадам Арсизак в обществе оправдывает всеобщее возбуждение и объясняет упорство, с которым люди высказывают свое отношение к покойной.

— И разумеется, большинство настроено против мужа, которого отныне считают убийцей?

— Я бы так не сказал. Тем не менее должен признать, что в основной массе — и это касается всех слоев нашего общества — люди относятся к прокурору республики достаточно сурово.

— А вы лично как настроены, мсье следователь?

— Не буду от вас скрывать, что обстоятельства, при которых было совершено преступление, и существование любовницы, к которой питают сильное чувство, вынуждали меня думать, что Арсизак мог быть тем убийцей, которого мы ищем и обязаны арестовать. Однако со вчерашнего дня мое мнение изменилось, или, по крайней мере, у меня не стало прежней убежденности.

— Могу ли я вас спросить почему?

— Потому что кто-то отправил из Бордо, Брива и Ангулема в один и тот же день и на одно и то же имя — мсье Арсизака — три почтовых перевода по десять тысяч франков каждый. Это как раз составляет ту сумму, которая была похищена у жертвы. Мне трудно понять, зачем мужу — если допустить, что преступником является именно он, — посылать по почте на свое имя деньги, которые он мог бы и не красть, а просто взять и спрятать.

Гремилли пожал плечами.

— Какие-то ребяческие штучки… И уж настолько здесь все шито белыми нитками, что мне с трудом верится, будто их автором может быть ваш подозреваемый. Не будем слишком серьезно относиться к этим переводам. Да и не хотелось бы отвлекаться на такие мелкие уловки.

— В таком случае, не считаете ли вы, что эти денежные переводы оправдывают того, кого большинство подозревает в преступлении?

— Никоим образом.

— Тогда, комиссар, мне трудно сообщить вам что-либо еще. Мы вас пригласили именно потому, что нам слишком явно подставляют того, на кого падает подозрение. А в таких случаях трудно надеяться на успешное завершение поисков.

— Я прибыл, чтобы сменить вас. В Перигё меня никто не знает. Я постараюсь как можно меньше привлекать к себе внимание вплоть до самого конца моего пребывания здесь. Я попробую забыть все, что вы мне сообщили, мсье следователь, относительно ваших подозрений, чтобы иметь возможность посмотреть на эту историю свежим взглядом. Для начала мне хотелось бы узнать о благотворительной деятельности — как официальной, так и полуофициальной, — которую вела убитая.

Комиссар Сези проинформировал его на этот счет.

— Отлично. Вы, конечно, допросили мужа?

— Вы найдете копию протокола допроса и мой рапорт в деле, которое я вам пришлю в гостиницу. Кроме того, там будут протоколы допроса приходящей прислуги — Маргариты Тришей и Жанны Грени, которые мне рассказали много хорошего о своей хозяйке. Они испытывают даже гордость, прислуживая в таком доме. В общем, поют все то же, что и большинство их сограждан. Хотя, согласитесь, кто как не они могли знать лучше других, что собой представляла мадам Арсизак? Одна, Маргарита, приходила на бульвар Везон каждое утро, а другая, Жанна, — два раза в неделю, но на весь день.

— И последнее, о чем я хотел бы вас попросить. Не могли бы вы мне назвать самых близких друзей мсье Арсизака?

— Ну, это нетрудно. Нотариус Димешо, учитель Ренэ Лоби, аптекарь Андрэ Сонзай, адвокат Катенуа и врач Франсуа Музеролль. Если вы сочтете необходимым, я могу прислать записку с адресами всех тех, кто тесно или косвенно связан с мсье Арсизаком, а также резюме их, так сказать, curriculum vitae.

— Я буду вам очень признателен, вот только я еще не выбрал себе гостиницу.

Бесси посоветовал:

— Остановитесь в «Домино». Вам там будет неплохо, да и стол там приличный.

— Вот это как раз то, что мне надо, спасибо, мсье следователь, я обязательно воспользуюсь вашим советом. В остальном я предпочел бы действовать по своей собственной методике. Я плохо знаю Перигё. Хотелось бы изучить ваш город, и, если мне удастся его понять, это поможет, я надеюсь, выйти на убийцу.

Следователь поклонился, с трудом скрывая раздражение.

— Не судите меня строго, мсье комиссар, но я отношу себя к другой школе, более научной, чем романтической… Единственно, о чем я вас прошу, так это о том, чтобы вы как можно скорее пришли ко мне за ордером на арест убийцы, поднимая при этом как можно меньше шума.

Как только дверь за гостем закрылась, Бесси не смог сдержаться и поделился своими впечатлениями с комиссаром Сези:

— Не нравится мне этот полицейский. Начитался Сименона и строит из себя Мегрэ. Ладно, подождем.

Не успев как следует устроиться в гостинице, которую ему порекомендовали, Гремилли решил осмотреть Перигё. Еще не пробило четырех часов пополудни, а солнечные лучи, характерные лишь для начала октября, сказочно преображали все, к чему прикасались. Полицейский любил бродить по улицам незнакомого города. Каждый шаг представлял собой открытие, каждый новый поворот таил в себе загадку. Ему нравилось сбиваться с пути, чтобы вновь отыскивать нужную дорогу, не прибегая к любезности прохожих. С первых же минут он оказался полностью во власти этого удивительного города. Пройдя по улице Тайфера, о чем он и не подозревал, он попал в старый город, осознав это лишь тогда, когда оказался на площади Клотр. Он полюбовался собором и с наслаждением углубился в лабиринты средневековых улочек. Он вернулся на площадь Кодерк, прошел по восхитительной улице Сажес, свернул на Ламмари, вышел к Нотр-Дам, спустился по Барбекан, чтобы снова повернуть, и, пройдя по л'Абревуар, оказался наконец на берегу реки Иль. Немного запыхавшийся Гремилли подумал, что с удовольствием жил бы в этом древнем перигёском уголке, где все, казалось, застыло на века. Ему стало ясно, что городок, с такой преданностью и гордостью относящийся к своему прошлому, к своим традициям, с трудом переживает преступление, попахивающее к тому же скандалом. Полицейский снова поднялся в старую часть города, исследовал основательно все ее кварталы и разбитый, но счастливый вернулся в гостиницу. Едва зайдя в свой номер, он позвонил Сези:

— Мсье комиссар? Это Гремилли… Нет, ничего особенного я вам пока сообщить не могу. Хотел только поблагодарить вас за то, что вы так быстро подготовили для меня обещанные сведения, которые мне только что передали, и еще сказать, что я по-настоящему влюбился в ваш город. Чувствую, мы с ним поладим, что сильно облегчит мою задачу. Всего доброго, дорогой комиссар, и до скорой встречи.

Сези положил трубку, так и не поняв, то ли Гремилли захотелось покичиться своими способностями, то ли, скорее всего, просто посмеяться над ним.

Полицейский из Бордо прилег на кровать отдохнуть. Ему абсолютно не хотелось думать о том, что рассказали ему Сези и следователь. Он начисто отвергал любые готовые идеи. Он ждал случая, который направил бы его на нужный путь. Около семи вечера, сверившись со списком, который прислал ему коллега, он позвонил Арсизаку.

— Мсье прокурор республики?

— Он самый.

— С вами говорит комиссар Гремилли из регионального управления криминальной полиции Бордо. Мне поручено попытаться прояснить все неясности, которые связаны со смертью мадам Арсизак.

— Да, и что вы хотите?

— Я хотел бы переговорить с вами, мсье прокурор, если вы не возражаете.

— Совершенно не возражаю. Приходите когда вам удобно. Хоть сегодня вечером.

— С удовольствием. Но я предпочел бы появиться у вас попозже, чтобы не привлекать чьего-либо внимания и, следовательно, не чувствовать себя впоследствии скованно в своих действиях.

— В таком случае, в десять вас устроит?

— Договорились, в десять, мсье прокурор. Благодарю вас.

— Ну что вы, не за что.

Голос был приятным, но не слишком ли раскованным? Притворяется этаким циником, желая показать полное безразличие к тому, что о нем могут подумать? Но такая манера поведения не очень-то вяжется с его профессиональным честолюбием. Магистратура скандалов не любит. Гремилли отложил на потом выяснение своего отношения к прокурору и велел принести ужин — луковый суп с яичным желтком и гуся в яблоках. Затем он погрузился в состояние, близкое к блаженству, особенно после того как, смакуя, осушил бутылку кагора.

Раскрыв план города, полицейский обнаружил, что гостиница находится недалеко от дома Жана Арсизака. Без десяти десять он вышел и, обогнув площадь Франшвилль, тихим шагом добрался до бульвара Везон, на другом конце которого — там, где начинался другой бульвар, носящий имя Бертрана де Борна, — стоял особняк прокурора.

Дверь открыл сам Арсизак.

— Служанки ушли, а постоянную прислугу если и раньше трудно было найти, то уж теперь, как вы сами прекрасно понимаете, и подавно: кто захочет жить в доме, где произошло убийство, а в самом хозяине можно видеть убийцу?

Гремилли промолчал. Почему этот человек заставляет себя играть эту роль? Пусть он не испытывает никаких чувств, но почему даже не притворяется скорбящим, что устроило бы всех? Почему он старается вести себя так, чтобы окружающие испытывали неловкость и даже раздражение?

Пройдя в сопровождении хозяина дома в просторную гостиную, полицейский отметил ее чрезмерную роскошь. Однако из вежливости он счел необходимым сказать:

— А у вас тут уютно.

На что Арсизак, устроившись напротив, заметил:

— Я здесь редко бываю… У меня свой кабинет, он намного проще, и там я себя чувствую в своей тарелке… А от этой кричащей роскоши мне самому иногда не по себе. Но тут уж ничего не поделаешь, таков вкус моей жены. Что вам предложить? По-моему, в такое время капля виски нам будет в самый раз.

— Полностью разделяю ваше мнение, мсье прокурор.

— Позвольте мне надеяться, что вы будете разделять его и тогда, когда приступите к делу.

— Как бы вам ни показалось это странным, я желаю того же.

И это было действительно так. Гремилли испытал вдруг необъяснимую симпатию к этому южанину с манерами викинга. После того как мужчины выпили по глотку, прокурор сказал:

— Я к вашим услугам, мсье комиссар.

— Мсье прокурор, я нахожусь здесь, поскольку наверху расценили данный случай как особый. Считают, что местным силам он не по зубам, не хватает, так сказать, опыта, но еще и потому — и это главное, — что расследование придется вести в закрытой среде. Решено привлечь людей, которые бы ничего в данной ситуации не боялись и ничего от нее не ждали. Вот истинные причины моего присутствия в Перигё.

— Я о них догадывался.

— Мне хотелось бы, мсье прокурор, заранее просить вас простить меня за прямолинейность вопросов, но не мне вам говорить, что преступление — это не салонные развлечения.

— Что ж, приступайте…

— У меня сложилось впечатление, что буквально все считали жертву если не самой красивой, то одной из самых красивых женщин Перигё.

— Верно.

— То же сходство во мнениях я обнаружил и насчет благотворительной деятельности мадам Арсизак.

— Точно.

— Мсье прокурор, ваша жена… вас любила?

— Думаю, что да.

— А вы?

— Не знаю.

— Эта неуверенность — тоже в общем-то ответ.

— Если вам угодно.

— Я позволил себе подслушать шушуканье о том, что у вас есть… любовь на стороне.

— Это правда.

— Мне обязательно придется допросить эту женщину. Вам не трудно будет назвать мне ее имя и адрес?

— Совершенно нетрудно. Мадемуазель Арлетта Танс, проживает в старом городе, улица Кляртэ, сто шестьдесят три.

— Благодарю.

Пока Гремилли отмечал в записной книжке все, что ему сообщил его собеседник, тот спросил:

— Вы хотите проверить мое алиби?

— К большому для вас сожалению, мсье прокурор, показания мадемуазель Танс, скорее всего, не будут приняты во внимание вследствие ваших близких отношений. Поэтому очень важно, чтобы вы смогли доказать, что вернулись домой после половины первого ночи, то есть после того момента, когда, по приблизительным расчетам судебно-медицинского эксперта, произошла смерть мадам Арсизак.

— Я понимаю… Боюсь, что мне трудно будет это доказать.

— Я тоже этого боюсь.

— Вы не допускаете, что преступление мог совершить какой-нибудь бродяга?

— А вы?

— Ну…

— Послушайте, мсье прокурор, давайте серьезно. Бродяга, у которого есть ключ от вашего дома, который знает шифр замка вашего сейфа и которому мадам Арсизак позволяет беспрепятственно проникнуть к себе в спальню?..

— Да… конечно.

— А потом эти деньги, отправленные из трех разных мест?.. Вы полагаете, что так мог действовать бродяга? Нет, мсье прокурор, кто-то хотел убить мадам Арсизак, а все остальное — жалкий спектакль, поставленный любителем, которого чуешь за версту. Так вот, почему кому-то понадобилось убивать уважаемую всеми женщину? Вопрос именно в этом.

— Потому, вероятно, что был кто-то, кто Элен и не любил, и не уважал, и не восхищался ею.

— Причина, надо сказать, недостаточная, чтобы убить человека.

— Пожалуй.

— Мадам Арсизак вам изменяла?

— Не думаю. Почему вы спрашиваете?

— Потому что я постоянно прихожу к этому очевидному выводу: убийца находился в спальне вашей раздетой супруги, а та, согласно данным экспертизы, не проявляет ни малейшего беспокойства. Однако, когда такая женщина, как мадам Арсизак, впускает мужчину к себе в спальню, приходится думать, что он был либо любовником, либо…

— …либо ее мужем.

— Меня больше устраивает, что это говорите вы, а не я.

— Заметьте, что таким мужчиной мог бы быть также ее врач.

— Не думаю, что ваш врач — будь он даже семейным врачом — имел ключ от вашего дома и знал код вашего сейфа.

— Разумеется, нет. Мое предположение было глупым. То есть, если я вас правильно понял, мсье комиссар, в случае доказательства того, что моя жена была мне верна, я становлюсь подозреваемым номер один?

— Вы уже им являетесь, мсье прокурор.

— Вот как!

— Пока что вы остаетесь единственным, кто мог желать смерти мадам Арсизак, чтобы обрести свободу. И потом, ваше вызывающее безразличие к тому, что о вас говорят, труднообъяснимо.

— Оно объяснимо приведенными вами доказательствами. Меня не любили по причине, обратной той, за что питали расположение к моей жене. Мне не прощали, что я не стремлюсь подтверждать каждочасно свою любовь к ней, а отсюда вывод простой: раз муж настолько испорчен, что готов променять такое чудо на какую-то простушку, значит, он вполне способен стать и убийцей.

— А это не так?

— Нет, смею вас разочаровать.

После некоторого обоюдного молчания Гремилли спросил:

— Мадам Арсизак часто ездила в Бордо или ее отсутствие было исключением?

— Каждую первую неделю месяца она ездила в Бордо и проводила там два-три дня. Объяснением служила необходимость навещать мать, живущую в кодеранском приюте для престарелых.

— Она останавливалась в гостинице?

— Да, в «Терминюсе». Накануне отъезда она по телефону заказывала себе номер.

— Во сколько она уехала?

— Как всегда, поездом, отходящим в семь сорок девять.

— И для того, чтобы оказаться здесь в полночь, ей необходимо было сесть в поезд, отбывающий из Бордо в двадцать два ноль шесть.

— Если только она не задумала устроить скандал, застав меня врасплох, и не приехала еще раньше.

— Думаю, что это мы сможем узнать от водителей такси. Я попрошу комиссара Сези взять на себя эти поиски. Кроме того, я попрошу его связаться с Бордо и выяснить, заказывала ли ваша жена себе номер в гостинице.

Полицейский поднялся.

— Спасибо, мсье прокурор, за виски и за ваше желание помочь нам.

— Так вы что, не думаете надевать на меня наручники?

— Мсье прокурор, в данном деле, как ни в каком другом, я не могу себе позволить совершить даже малейший промах. Если мне и придется вас арестовать, то я это сделаю только тогда, когда буду абсолютно уверен в вашей виновности.

— Следует ли мне понимать, что такой уверенности у вас пока нет?

— Пока нет. До свидания, мсье прокурор. И вот еще что. Постарайтесь к очередной нашей встрече найти ответ на следующие два вопроса. Если мадам Арсизак вернулась из Бордо неожиданно с целью застать вас у любовницы, то почему она не направилась прямо к ней? Если вы не догадывались о внезапном возвращении супруги, то почему не захотели воспользоваться случаем и остаться у мадемуазель Танс на всю ночь? Два часа ночи, мсье прокурор, это либо слишком рано, либо слишком поздно…

Арсизак ответил не сразу. Когда он заговорил, в его голосе почувствовалось даже некоторое уважение к собеседнику:

— А вы совсем непросты, мсье комиссар. Хотите верьте, хотите нет, но мне это нравится.

— Уж не о дуэли ли между нами вы говорите?

— Вовсе нет. Просто вы мне придаете уверенности. Ваш визит меня обнадежил.

— Почему?

— Потому что я невиновен, мсье комиссар.

Выйдя в прохладную и удивительно звездную ночь, Гремилли попытался подвести итог встречи с Арсизаком. Был ли он искренним? Не врал ли? Или кто-то без причины запутывает дело, а может, сам прокурор — тот еще ловкач? Полицейский испытывал неприятное чувство, что окунается в совершенно непонятный для него мир. Тем не менее он прекрасно отдавал себе отчет в том, что сделать из вдовца подозреваемого номер один — дело нехитрое, если не безошибочное. Все было против Арсизака, и все-таки вдруг это не он?..

Гремилли абсолютно не хотелось спать. Его шаги звонким эхом разносились по безлюдным улицам уснувшего города. Он миновал свою гостиницу, даже не остановившись. Ему необходимо было пройтись и все обдумать. Он редко мог позволить себе подобную прогулку днем, когда улицы отданы во власть пешеходов. Поэтому он решил, воспользовавшись моментом, сделать это сейчас и вновь направился в сторону старого города, желая увидеть, как он выглядит в ночные часы. Стоя перед собором, он ясно осознал, что больше всего затрудняло его поиски: он ровным счетом ничего не знал о самой жертве. Ему был известен лишь стереотипный образ Элен Арсизак, перед которым благоговели ее поклонники. Ну а на самом деле — что представляла собой эта красивая женщина? Знала ли она о неверности своего супруга? Пыталась ли забыть свою боль, полностью отдавая себя несчастным? Ему крайне необходимо было встретить кого-то, кто бы смог рассказать ему о ней не как о святой, а просто как о человеке. Зачем ей понадобилось устраивать спектакль с этим отъездом в Бордо? Может быть, ее кто-то предупредил о предательстве мужа, о чем она, хотя в это трудно поверить, не догадывалась? Или она нашла свою смерть в результате жестокой ссоры между ней и мужем, который вернулся домой гораздо раньше, но потом об этом умолчал? И кем была эта соперница, которой удалось, несмотря на свое скромное положение, взять верх над блистательной Элен Арсизак?

В этот момент Гремилли обнаружил, что, повторяя свой послеобеденный маршрут, он оказался на улице Кляртэ. Он вспомнил, что здесь живет Арлетта Танс, «на первом этаже», как уточнил Сези. Ему недолго пришлось искать нужный дом — довольно старое строение, в котором солнечные лучи, вероятно, были нечастыми гостями, но которое, вместе с тем, дышало благородством и покоем, особенно подчеркиваемым окнами с массивным переплетом. Живущего в таком доме нельзя было не уважать. Впрочем, полицейский достаточно трезво смотрел на вещи, чтобы не относиться к подобной дедукции серьезно. Сквозь закрытые ставни окон просачивался свет. Набравшись храбрости, комиссар постучал. Спустя несколько секунд он услышал звук открывающегося окна и мягкий голос:

— Это ты?

— Увы, мадемуазель, нет, но я иду от него.

Какое-то время никто не отвечал, потом взволнованно спросили:

— Что вы хотите?

— Поговорить с вами.

— Зачем?

— Потому что я — комиссар полиции из Бордо Гремилли, и рано или поздно нам все равно пришлось бы встретиться.

— Но… уже слишком поздно.

— Да, конечно… Хотя время тихое, к тому же, если вам не спится…

— Подождите.

До него донесся звук закрывающегося окна. Он бросил взгляд на верхний этаж. Все тихо. Кажется, ничьего внимания его присутствие здесь не привлекло. Входная дверь бесшумно приоткрылась. Полицейский проскользнул внутрь. Кто-то взял его за руку и шепнул:

— Пойдемте… Осторожно, ступенька.

Вскоре Гремилли очутился в тесной прихожей, стены которой были увешаны старыми гравюрами. Наконец он смог рассмотреть своего проводника. Молодая женщина среднего роста, с темно-русыми волосами. Она была прекрасно сложена, хотя несколько пышновата. Она смотрела на него взволнованными необыкновенными глазами. Комиссар не удивился бы, узнав, что именно эти глаза заставили Арсизака влюбиться.

Мадемуазель Танс провела гостя в обставленный со вкусом салон.

Гремилли сразу почувствовал себя уютно.

— Мадемуазель, я был направлен в Перигё в связи с известными вам событиями.

Она жестом пригласила его сесть, будучи не в состоянии произнести даже слово.

— Вы… Вы от Жана?

— Я только что от него.

— Он знает, что вы решили зайти ко мне?

— Нет. По правде сказать, я и сам этого не предполагал, но, прогуливаясь неподалеку, я случайно оказался на вашей улице, увидел свет в окне и вот…

— С ним… все в порядке?

— По-моему, он в полной форме.

— Вот и хорошо!

— Мадемуазель Танс, в ту ночь, когда мадам Арсизак была найдена мертвой, в котором часу ее муж ушел от вас?

— Около двух часов.

— Откуда вам это известно?

— Пробило половину, когда он уходил, а в момент, когда я уже ложилась, часы показывали два.

— Почему он ушел от вас так рано или… так поздно?

— Я не знаю. Жан независимый человек. Он поступает так, как считает нужным. Я никогда его ни о чем не спрашиваю.

— В тот вечер вы говорили о мадам Арсизак?

— Мы никогда не затрагиваем эту тему.

— Тем не менее вам было известно о ее отъезде в Бордо?

— Да.

— Тогда почему же он не остался у вас до утра?

— Я не знаю.

Он посмотрел на нее долгим и внимательным взглядом, и ему показалось, что она говорит вполне искренне.

— Вам известно, что на вашего друга падают серьезные подозрения?

Он чуть было не сказал «любовника», но в последний момент сдержал себя, настолько это пошлое слово не подходило ни к этой мягкой женщине, ни к по-настоящему домашней обстановке, казалось, больше созданной для законной нежности, чем для любовных авантюр.

— Догадываюсь… Люди такие недобрые.

— А вы не допускаете, что у них могут быть какие-то основания считать мсье Арсизака виновным? Я полагаю, он любит вас?

— Я в этом уверена.

Произнося эти слова, она так приятно улыбнулась, что это только подтвердило ее убежденность.

— Разве не естественны подозрения людей, считающих, что он мог избавиться от своей жены ради того, чтобы связать свою судьбу с вами?

— Те, кто так думает, его совсем не знают.

Гремилли чувствовал, что натыкается на непоколебимую веру, которой не страшны никакие ловушки.

— Где вы с ним познакомились?

— В доме доктора Музеролля, у которого я уже пять лет работаю секретаршей.

— И вы в него тут же влюбились, несмотря на то что он женат?

— Я знаю, что вы хотите сказать… Я боролась… Но это оказалось сильнее меня. И я так счастлива, что не испытываю ни сожаления, ни угрызений совести.

— Даже сейчас?

— Даже сейчас.

— А он? За что он вас полюбил?

— Потому что он был несчастен.

— Из-за чего?

— Он не ладил со своей женой.

— Почему?

— Я не знаю.

— Вы не были знакомы с мадам Арсизак?

— Нет, только понаслышке.

— Вы к ней питали отвращение?

— Напротив, я ею восхищалась.

— А он? Он ее ненавидел?

— Не думаю. Скорее он ею тоже восхищался.

Возвращаясь в гостиницу, Гремилли должен был признать, что все выходило не так, как он предполагал. Эта несовременная Арлетта… Этот муж, обожающий свою жену и, возможно, удушивший ее… А если он невиновен? Где искать тогда настоящего убийцу?

Остановившись посреди площади Либерасьон, полицейский обвел взглядом вокруг себя. Если Арсизак непричастен к убийству Элен, то кто же сейчас не спит в городе, опасаясь, что нападут на его след?

 

Глава II

Вопреки своим надеждам, Гремилли очень плохо спал. Ему не удалось, хотя бы на время, забыть о том, что мучило его. По мере того как часы отсчитывали минуты, чутье старого полицейского подсказывало, что ему, вероятно, придется столкнуться с самым трудным из всех препятствий, которые он когда-либо встречал на своем пути. Ему казалось, что в этом деле все, к чему бы он ни протянул руку, просачивалось у него сквозь пальцы. Поначалу он смотрел на то, что предстояло ему решить, как на детскую головоломку. Однако потом все оказалось настолько сложным, что он впервые сильно засомневался в успехе.

Еще там, в Бордо, Гремилли не слишком серьезно отнесся к словам дивизионного комиссара. Он думал, что от него требовались лишь чувство меры и такт, чтобы решить загадку, доступную каждому, но с которой местная полиция не могла справиться успешно, не рискуя навлечь на себя непреходящий гнев. Комиссар убедил себя в том, что от него ожидали скорого и изящного решения, а также незаметного возвращения в Бордо сразу же вслед за арестом преступника. Теперь он понимал, что дело совсем в другом. Не столько вероятность и так уже зародившегося скандала заставила местную полицию обратиться в Бордо, сколько очевидная беспомощность перед изобретательным преступником. Гремилли больше не сомневался в том, что угодил в осиное гнездо, из которого ему, несмотря на знания и опыт, легко выбраться не удастся.

Все, с кем приходилось сталкиваться Гремилли, производили впечатление добрейших людей: перигеский комиссар проявляет необыкновенную любезность и редкую самоотверженность, следователь проводит доверительную беседу, а главный подозреваемый так и вовсе симпатяга… Вдобавок ко всему полицейский не мог не испытывать даже какую-то нежность к той, которую общественность с уверенностью обвиняла в том, что именно из-за нее Жан Арсизак разделался со своей женой. Наконец, все без исключения пели дифирамбы покойнице, включая и того, в ком видели убийцу, и ту, которая в глазах окружающих была не чем иным, как злой вдохновительницей. Гремилли замечал с горечью, что сам готов позволить затянуть себя в эту липкую патоку, где царили самые высокие чувства. В этом тихом и благовоспитанном городке все любили друг друга, забывая о жестоко убитой здесь женщине и о том, что где-то поблизости находится наверняка уважаемый и ценимый всеми человек, который ведет свою партию в этом хоре мягких голосов и почтенных идей, и он-то именно задушил одну из очаровательнейших представительниц общества.

Гремилли необходимо было срочно встряхнуться, чтоб окончательно не засосало. Он должен подавить в себе любые непроизвольно возникшие симпатии. Отныне ко всем, с кем ему придется сталкиваться, он будет относиться как врач, исследующий больного, в котором видит потенциального разносчика опасной заразы. Сохранить трезвость ума и ясный взгляд — вот то первое, что приказал себе Гремилли и чем он, к его стыду, до этого пренебрегал.

Услышав, как часы пробили шесть раз, и понимая, что больше не уснет, полицейский встал, включил воду в ванной, распахнул окно, из которого дохнуло свежим воздухом начинающегося дня, и выполнил несколько физических упражнений, сделавших его мышцы более эластичными, а сознание более ясным. Судя по всему, погода обещала быть прекрасной, и это его радовало.

Гремилли предстояло начать все с самого начала и не быть на сей раз наивным, хватаясь за первое, что вызывает подозрение, но может еще более запутать следы убийцы. До сих пор все, что связано с убийством, казалось абсолютно непонятным, если считать слова Арсизака и его любовницы искренними. И напротив, все в корне менялось, если заявления их воспринимать как изначально ложные. В таком случае прокурор, вернувшись домой задолго до того часа, который он называет, неожиданно сталкивается там со своей женой, которая, как он считал, должна находиться в Бордо. Разыгрывается страшная сцена, Арсизак распаляется и в приступе гнева убивает свою жену. Получив соответствующее внушение, Арлетта Танс подтверждает, что ее любовник ушел от нее около двух ночи, то есть гораздо позже того часа, когда произошло убийство. Убийца же, потеряв голову, устраивает комедию с открытыми без взлома дверьми, в которую могут поверить лишь полные идиоты. Вот только почему он не оставил следов на трупе, не изорвал одежду и не перевернул мебель, чтобы создать видимость того, что вор был застигнут врасплох во время своей работы? Да потому, что Арсизак не был профессионалом и, стоя над трупом своей жены, просто очумел. И повел себя так, как это сделала бы на его месте любая посредственность. А эта наивность с отправкой якобы украденных денег? Однако здесь глупость переходила уже все границы, и Гремилли забеспокоился. Неужели прокурор мог хоть на секунду допустить, что полиция поверит в версию о раскаявшемся убийце?

Что больше всего смущало Гремилли, так это именно нелепость, с которой совершил свое преступление этот парень, чей острый ум — и это отмечали все, кто о нем говорил, — был оценен полицейским с первых же минут его пребывания в особняке на бульваре Везон. Комиссар ходил по кругу. Стоило ему подумать, что объяснение найдено, как практически тут же возникало опровержение. Все свидетельствовало о том, что Арсизак убил свою жену, все, кроме того, что речь шла о человеке, обладавшем тонким и проницательным умом. Страх, ужас от содеянного могли заставить такого человека, как прокурор, броситься сломя голову куда глаза глядят, вскочить в любой неизвестно куда идущий поезд, но только не вести себя так глупо. К тому же по роду своих занятий прокурор знал, как работает полиция, и не мог рассчитывать на то, что кто-то серьезно отнесется к этим жалким выходкам.

Заканчивая туалет, Гремилли почувствовал, что нервы его на пределе. В какую бы сторону он ни пошел, он все время оказывался там, откуда начинал движение.

В половине восьмого он спустился позавтракать, купив заодно местное издание солидной ежедневной газеты, выходящей в Бордо. Комментируя события, связанные с убийством, журналисты терялись в догадках и, как обычно, мстили за нехватку информации, злословя что-то по поводу неповоротливости следствия. Гремилли с удовлетворением отметил, что его фамилия нигде не фигурировала. Таким образом, тайна его пребывания здесь была сохранена, что, надо признать, его удивило и обрадовало.

Полицейский из Бордо отвлекся от своих забот, стоило ему только окунуться в пестрый мир старого города. Он любил эту почти деревенскую атмосферу, где витали запахи полей. Вот гора домашней птицы, разложенной на лотках, где жирные гуси поражали своей белизной. Осторожные покупательницы с богатым опытом, идущим еще от прадедов, что-то щупали, нюхали, пробовали на язык и взвешивали на руке, не торопясь с решением. Но ни та, ни другая сторона не проявляли ни малейшего нетерпения и, считая спешку лишней в таком деле, не хотели лишать себя удовольствия, которое они испытывали от беседы. Здесь до сих пор еще чтили традиции рынка с его шумной неразберихой и беззлобными спорами, говорившими о прочных связях между городом и деревней. Забыв, что он недавно поел, Гремилли жадным взглядом обводил эти несметные съестные богатства. За рядами белого мяса он увидел зажаренные в печи туши с золотистой и хрустящей корочкой и сочащимся по ней жиром, который передаст свой неповторимый аромат фасоли, томящейся вот уже несколько часов в глиняных чанах. Гастрономия — единственная отрада, которая остается мужчине, когда одни радости жизни оставили его, а от других самому пришлось отказаться.

К сожалению, комиссар прибыл в Перигё не в качестве туриста. Основной его заботой был убийца, которого необходимо было найти и, по возможности, арестовать. Вздохнув, он бросил последний взгляд на этот красочный мир и, пройдя по улице Сажес, затем по Эгийри, направился в сторону дворца правосудия, расположенного на бульваре Монтеня. Он заявил, что ему необходимо поговорить с мсье Бесси. Он умышленно не показал удостоверение и не назвал должность, указав лишь свою фамилию на бланке, который ему протянул служащий. Гремилли старался сохранить свое инкогнито как можно дольше.

Следователь встретил его в высшей степени любезно.

— Итак, мсье комиссар, удалось ли вам пообщаться с нашим городом, как вы того желали?

— Конечно же, мсье следователь, и я в восторге. Более того, я просто влюбился в Перигё.

— Любовь с первого взгляда, надо полагать?

— Именно.

— Позволю себе спросить, поможет ли это вдруг родившееся чувство решению задачи, которая на вас возложена?

— Надеюсь, при условии, что я буду опасаться.

— Опасаться чего?

— Всего.

— То есть?

— Прежде всего, вашего города, мсье следователь. Он может заворожить настолько, что одна только мысль о возможности существования здесь убийцы покажется нелепой. Затем, вашего неба, под которым лучше мечтается, чем работается. Наконец, приветливости горожан, которая может задурманить моментально, если не быть постоянно начеку. Ваши сограждане, мсье следователь, опасны тем, что от первой же улыбки теряешь всякую осторожность и начинаешь верить в их природную искренность.

— И на чем основываются ваши наблюдения?

— Я встречался с мсье Арсизаком и мадемуазель Танс.

— Да? Ваши впечатления?

— Я только что о них и рассказывал вам, мсье следователь. Оба симпатичны, милы, производят впечатление искренних людей, однако…

— Однако?..

— Однако один из них, возможно, убил свою жену при посредничестве другого.

— Ну вот, наконец-то! Таким образом, теперь и вы верите в виновность Арсизака?

— Я не знаю.

— Но послушайте, мсье комиссар, давайте рассуждать трезво.

— Это как раз и есть самое трудное.

— И все-таки попытаемся… Весь город любит или, по крайней мере, уважает Элен Арсизак — олицетворение доброты. Молодежь восхищается ее красотой, а большинство из тех, кто постарше, завидуют прокурору республики, что у него такая жена.

— И именно поэтому ему не прощают его связь с мадемуазель Танс.

— И это верно. Все возмущены, но не тем, что у Арсизака есть любовница — мы не пуритане, — а тем, что он мог обманывать женщину таких высоких качеств, как мадам Арсизак. У всех ощущение, что они стали свидетелями некоего, так сказать, кощунства.

— И в то же время большинство из тех, кто критикует прокурора, при первой возможности охотно изменили бы ему с Элен Арсизак.

— Вне всякого сомнения. Не станем же мы переделывать человеческую натуру, не так ли?

— Разумеется! Вот только меня смущает, не объявляют ли прокурора убийцей жены скорее вследствие скрытой ревности, чем глубокой убежденности?

— Возможно. Ведь со смертью Элен Арсизак женщины Перигё вдруг почувствовали, что потеряли ближайшую подругу, а мужчины — что им просто наставили рога.

— И все втайне согласны мстить мужу.

— Не будем заходить так далеко, мсье комиссар. Я только хотел вам показать, что с трудом представляю себе кого-то в Перигё, кто ненавидел бы Элен Арсизак до такой степени, чтобы ее удушить, кроме…

— Кроме?..

— …кроме тех, кого бы исчезновение жены прокурора вполне устраивало, то есть самого прокурора и его любовницы.

— Из чего можно заключить, что вы не рассматриваете связь Арсизака с мадемуазель Танс как мимолетное увлечение?

— После всего, что я услышал, я так не думаю.

— Мне приятно отметить, что ваше мнение совпадает с моим. После разговора с мадемуазель Танс я пришел к выводу, что это серьезно.

— Это лишь осложняет дело. Будучи католичкой из очень верующей семьи, мадам Арсизак никогда бы не пошла на развод.

— А отсюда убийство, которое было единственным выходом?

— Я вам этого не говорил!

Гремилли улыбнулся.

— Ну, скажем, слегка намекнули.

— Мне бы не хотелось, мсье комиссар, чтобы вы думали, будто я питаю какую-то антипатию к Арсизаку. Напротив, я всегда считал его своим другом и был бы просто счастлив, если бы вам удалось найти доказательства его невиновности, поскольку я с ужасом представляю себе тот день, когда мне придется выдвинуть против него обвинение в предумышленном убийстве.

— Ну, до этого еще далеко.

— Вы в этом уверены? Вы сами признали, что нас пытались убедить в том, будто речь идет о «гастролере», которого, к его несчастью, застукали на месте преступления. Вы сами заявили, что возврат по почте так называемых украденных денег — детские уловки. Наконец, не вызывает сомнения и то, что мадам Арсизак знала убийцу и совершенно его не опасалась. И после всего именно муж — естественно, случайно — обнаруживает труп своей жены…

— Вполне естественная ситуация, вы не находите?

— Возможно… Во всяком случае, мне кажется, мы не можем долго затягивать с обвинением.

— Боюсь, мсье следователь, что все может оказаться гораздо, гораздо сложнее, чем вы полагаете. Я признаю, что все говорит не в пользу Арсизака, но одновременно это «все» служит ему и оправданием.

Следователь хотел возразить, однако Гремилли его опередил:

— Любовная связь Арсизака, его хрупкое алиби, неуклюжая хитрость с этим грабежом и возвратом денег, вскрытый без взлома сейф, очевидная безмятежность жертвы — все буквально кричит о том, что убийцу следует искать среди близких к дому людей. А зная о целомудрии мадам Арсизак, нетрудно предположить, что таким человеком может быть только ее муж.

— Вот видите!

— Однако кажется очень странным, что такой умный и сведущий в криминальных делах человек, как прокурор, не приготовил себе какое-нибудь убедительное алиби и устроил этот спектакль, несерьезность которого он не мог не видеть.

— В этом, дорогой мой, вы основываетесь на предположениях, а я предпочитаю доверять фактам.

— И я тоже, мсье следователь. Почему мадам Арсизак симулировала свой отъезд в Бордо? И если ей захотелось уличить своего супруга в измене, то почему она не поехала непосредственно на улицу Кляртэ? Что помешало прокурору, если ему было неизвестно о приезде жены, не возвращаться домой до утра? К тому же, если считать, что он виновен, элементарное чувство осторожности должно было заставить его после содеянного вернуться к любовнице и «обнаружить» труп своей жены, к примеру, в семь утра.

— Да, не знаю…

— А нельзя ли допустить, что поездка в Бордо вовсе не ловушка для мужа и она была вынуждена ее неожиданно прервать по каким-то другим причинам, которые нам пока неизвестны?

— Я хочу вам сказать, что, согласно данным из Бордо, мать Элен Арсизак, живущая в доме престарелых для состоятельных особ, не видела свою дочь и сама уже встревожена ее отсутствием. Она пока ничего не знает.

— Ну вот, все, как нарочно, усложняется.

Телефонный звонок прервал беседу. Следователь выслушал и сказал коротко:

— Жду вас.

Положив трубку, он сообщил:

— Мне что-то хочет сказать Арсизак. Сейчас он придет.

Гремилли поднялся.

— В таком случае…

— Нет, нет, останьтесь. Если речь идет о том деле, которое нас интересует, вы не должны помешать прокурору.

Вскоре Арсизак, такой же непринужденный и уверенный в себе, вошел в кабинет. Может, это просто притворство? Полицейский много бы отдал, чтобы узнать правду. Арсизак поздоровался со следователем:

— Спасибо, что согласились меня принять так быстро, дружище.

Гремилли обратил внимание на то, что Арсизак при этом не подал руку Бесси.

— Здравствуйте, мсье комиссар.

— Здравствуйте, мсье прокурор.

В разговор вступил следователь:

— Если вы пришли поговорить о том, что нас всех сейчас занимает, то, надеюсь, мсье комиссар нам не помешает?

— Ну конечно… Впрочем, я ненадолго, дружище. Мне известно — и мсье комиссар это может подтвердить, — что на мне висят серьезные подозрения. Поэтому, доверяя правосудию, я хочу сказать, что можете со мной не нянчиться. Относитесь ко мне как к любому другому подозреваемому. Я хотел было попросить отпуск, но подумал, что это может смахивать на какой-то маневр или даже признание. Я не намерен бежать куда бы то ни было и от кого бы то ни было.

Следователь откашлялся, прежде чем ответить:

— Арсизак, я питал самые теплые чувства и огромное уважение к вашей жене. Поэтому я считаю своим долгом — прежде всего как магистрат, потом как друг — не пренебрегать ничем в поисках ее убийцы. Не буду скрывать от вас — и говорю вам это с тяжелым сердцем, — что в настоящий момент на вас падают самые что ни на есть серьезные подозрения. Тем не менее мсье комиссар не до конца верит в вашу виновность.

— А вы?

— Мне хотелось бы разделять чувства комиссара.

— Надеюсь, что вы по крайней мере…

— Не буду лукавить. Все говорит не в вашу пользу. Я знаю вас как блестящего и честного магистрата, но, мой бедный друг, вы не первый, кто теряет голову от любви. Поэтому, Арсизак, если убили вы, то признайтесь в этом прямо и… и я дам вам несколько часов, чтобы… ну, в общем, чтобы вы привели свои дела в порядок.

— Мсье следователь, я признателен вам за то, что вы так защищаете честь магистратуры, но, представьте себе, у меня нет ни малейшего желания покончить с собой, тем более теперь, когда я свободен и могу начать новую жизнь.

— А это, мсье прокурор, как раз то замечание, которое может сыграть роковую для вас роль в ходе следствия.

— Неужели вы меня считаете таким идиотом, что, будь я виновен, стал бы говорить подобное? Я не прощаюсь с вами, мсье, ибо нам предстоит часто встречаться в эти дни. Кстати, мсье комиссар, я забыл вам сообщить вчера во время нашей встречи, что накануне убийства, около одиннадцати — одиннадцати тридцати вечера, к мадемуазель Танс заходил доктор Музеролль и мы оставались втроем до часу ночи. Я ушел от мадемуазель Танс вскоре после моего друга.

Комиссар осведомился с иронией в голосе:

— По сути дела, вы забыли свое алиби?

— Обстоятельства, разумеется, объясняют этот провал памяти.

— Позвольте мне, мсье прокурор, сказать вам откровенно, о чем я сейчас подумал.

— Прошу вас.

— Не надумали ли вы над нами посмеяться?

— Да уж, для меня сейчас самое время паясничать.

С этими словами Арсизак вышел. Следователь растерянно пробормотал:

— Если Музеролль подтвердит свой визит…

— Он его подтвердит, мсье следователь, будьте уверены.

— Откуда такая уверенность?

— Мадемуазель Танс работает у него секретаршей.

— Этого врача я знаю давно, мсье комиссар. Это не тот человек, который способен пойти на лжесвидетельство, даже если речь идет о спасении друга.

— Мне хотелось бы в это верить, мсье следователь.

Доктор Музеролль жил за Дворцом правосудия в роскошной квартире, где все, казалось, было предназначено услаждать взгляд и говорило о том, что здесь обитает истинный сибарит. Старые предметы из олова, амурные гравюры восемнадцатого века, тонкий фарфор и старинные духовые инструменты украшали салон для гостей. Сюда Гремилли провела молоденькая симпатичная служанка. Ее талию элегантно опоясывал фартук, кружева которого гармонично перекликались с кружевной лентой в волосах. Несомненно, врач старался окружить себя не только изящными вещами, но и очаровательными людьми. И полицейский его прекрасно понимал.

К Гремилли вышла мадемуазель Танс.

— Здравствуйте, мсье комиссар.

— Здравствуйте, мадемуазель.

— Вы пришли к доктору?

— Да. Служанка, видимо, меня неправильно поняла.

— Нет, правильно. Просто я подумала, что вы пришли из-за меня.

— Если мне будет необходимо вас увидеть, мадемуазель, у меня есть ваш адрес.

— В таком случае прошу вас следовать за мной.

Доктор Музеролль, оказавшийся низкорослым толстяком, принял полицейского весьма любезно:

— Если не ошибаюсь, мсье комиссар, я раньше не имел чести быть с вами знаком?

— Я из регионального управления криминальной полиции Бордо.

— Должен ли я понимать, что вы пришли ко мне не в качестве клиента, а…

— Нет, доктор, в качестве полицейского.

— Вот как… В таком случае, мадемуазель, будет лучше, если вы нас оставите.

Славная комедия, подумал Гремилли, которого начинала бесить эта подчеркнутая любезность, все больше смахивающая на издевку.

— Слушаю вас, мсье комиссар.

— Я пришел к вам, доктор, в связи с убийством мадам Арсизак.

— Бедняжка… Какой ужасный конец!

Врач вздохнул.

— Доктор, в ночь, когда произошло убийство, вы выходили из дома около одиннадцати часов?

— Надо подумать. Погодите… Да, я решил пропустить стаканчик у мадемуазель Танс… Спешу заметить, что она была не одна.

— У нее был мсье Арсизак.

— Ах, так вам это уже известно?

Комиссар готов был схватить этого человека за лацканы пиджака и встряхнуть как следует, чтобы отбить у него охоту кривляться, да еще с таким цинизмом.

— Мне действительно это уже известно. Вы не находите, что время для визита несколько необычно?

— Понимаете ли, мне приходится работать допоздна, и, перед тем как лечь в постель, я обычно позволяю себе небольшую прогулку по старому городу, который я просто обожаю. И вот в эту самую ночь случаю было угодно направить мои стопы на улицу Кляртэ, и, когда я проходил мимо дома мадемуазель Танс, я увидел у нее свет и постучал в ставни.

Гремилли чуть не взорвался от негодования. Узнав все от мадемуазель Танс, доктор нагло воспользовался его же историей. Таким образом, он увиливал от любого обвинения, и становилось бессмысленным даже ставить под сомнение его слова. Они все заодно, как воры на ярмарке.

— Арлетта мне открыла, и мне было приятно увидеть там и Арсизака. Он познакомился с Арлеттой у меня, и я, старый холостяк, чувствую себя с ними словно в семейном кругу, по крайней мере до тех пор, пока у них хватает сил меня терпеть.

— В котором часу вы ушли от них?

— Мне, видимо, будет трудно точно ответить на ваш вопрос. Во всяком случае, уже перевалило за час, так как, вспоминаю, я что-то заметил Арлетте насчет боя ее настенных часов, который мне показался каким-то чудным. Тогда как раз пробило один час.

— Тем самым вы подтверждаете алиби мсье Арсизака?

— А что, ему надо какое-то алиби?

— Послушайте, доктор, хватит ломать комедию. Вам прекрасно известно, что мсье Арсизак подозревается в убийстве своей жены!

— Неужели есть такие болваны, которые могут его в этом подозревать?

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.

— Пусть будет так, но, если бы меня об этом спросили, не думаю, чтобы мой ответ вам очень понравился.

— Хочу вам напомнить, что я — полицейский.

— Зачем напоминать, это и так видно.

Врач чувствовал свою неуязвимость. На сей раз Гремилли не выдержал:

— Мне кажется, мы плохо начали.

— Мне тоже так кажется.

— Тогда, может быть, попробуем по-другому?

— Я к вашим услугам.

— Не могли ли бы вы рассказать мне что-нибудь о мадам Арсизак?

— Элен? Восхитительная женщина…

— …которую обманывал муж.

— Возможно, жить рядом с восхитительной женщиной не всегда самое великое счастье.

— А вы сами бывали у нее?

— Редко.

— И на то были причины?

— Она на меня тоску нагоняла. Я допускаю, конечно, что святость — дело серьезное… В общем, что-то в этом роде я имел неосторожность ей однажды сказать. Она на меня с тех пор обиделась, и одно мое присутствие, вероятно, оскорбляло ее чувства.

— Знала ли она о своей беде?

— Скажем, догадывалась.

— Вам неизвестно, кто будет ее наследником?

— Думаю, ее муж, но поскольку она ничего за душой не имела… Она вышла из семьи мелких аркашонских коммерсантов. Работала в бакалейной лавке родителей. Однажды туда вошел Жан, и она… она вошла в его жизнь.

— Женитьба по любви?

— Эх… Я вам уже говорил, что она была очень красива… Жан — натура романтическая, для которой видеть, как такая прелестная девушка губит свою молодость среди консервов и картошки… Одним словом, вечная история пастушки и принца. Подозреваю, что он женился на ней в порыве благородства, ну и потом, конечно, вследствие естественного влечения, которое она не могла не вызывать.

— А она?

— Думаю, она любила своего мужа… и, право же, ей пошло это только на пользу. Она не то что не оскорбила своим присутствием высшее общество Перигё, но, напротив, стала одним из лучших его украшений.

— У меня сложилось впечатление, что она принимала участие во всех благотворительных мероприятиях.

— По крайней мере во многих. Ее благотворительность была даже агрессивной. Стоило ей только встретить кого-нибудь, она тут же принималась доводить его до измора своими сиротами, одинокими матерями и т.д.

— Мне кажется, все скорбят о ней.

— Все, кроме одного.

— Кого же?

— Того, кто ее задушил.

— У вас нет — пусть даже смутных — представлений о личности убийцы?

Врач спокойно ответил:

— Полицейским работаете вы.

— Давайте поговорим о мадемуазель Танс.

— Очень славная девушка. Жан — первое в ее жизни увлечение, хотя ей уже тридцать, но я не сомневаюсь, что оно и последнее.

— Потому что?..

— Потому что они поженятся сразу же, как только это станет возможным.

— Слушая ваши рассказы, доктор, о тех, кто вас окружает, я начинаю сомневаться, не напрасно ли я приехал в Перигё и не сам ли я выдумал всю эту историю с убийством.

— Действительно?

— Да, доктор, слушая вас, у меня появляется ощущение, что я грубо ворвался в мир, где живут лишь святые и ангелы.

— Не правда ли, мило?

— Это было бы так, если бы сразу при входе в ваш сказочный уголок я не наткнулся на задушенную женщину, а это уже не романтика… Так что уж не обессудьте, доктор, если мне придется пощипать крылышки ваших ангелов и посбивать ореолы с некоторых ваших святош.

Войдя в кабинет судебного следователя Бесси, Гремилли заявил:

— Сейчас перед нами одна простая дилемма: либо доктор Музеролль говорит правду и Арсизак не виновен либо он этой правды не говорит и Арсизак не кто иной, как убийца своей жены.

— Повторяю вам, мсье комиссар, доктор — почтеннейший человек, пользующийся всеобщим уважением.

— Как бы там ни было, мсье следователь, но хочу вам заметить, что он просто издевался надо мной от начала и до конца всей нашей встречи. Строил из себя святую наивность и рассказывал мне все, что ему взбредет в голову… Однако я нахожу его слишком умным — еще один мудрец! — чтобы врать относительно того, что легко проверяется.

— Алиби Арсизака?

— Как раз и нет! Даже если бы мне очень захотелось, я никогда не смогу уличить во лжи Арсизака, Арлетту Танс и доктора Музеролля. Вы бы только послушали его!

— Неужели он вас оскорбил?

— Разумеется, нет! Но его умение преподносить все, что действительно происходило, в искаженном виде меня просто поражает. Послушать его, так находишься не в Перигё, а в каком-то Эдеме, где все милы, нежны и искренни, где преступление вполне может сойти за развлечение славной компании!

— А вы не преувеличиваете?

— Едва ли! Впрочем, мне с самого начала следствия стало казаться, что я имею дело с одними лишь сказочниками. Я даже не имею четкого представления о самой жертве. Она очаровательна, изящна, сострадательна… Только из этого скорее можно слепить статую, а не живое существо. Мне необходимо знать, какой была эта женщина не тогда, когда она находилась в центре всеобщего внимания, а тогда, когда на нее не смотрели как на какое-то официальное лицо.

— Я не совсем четко себе представляю, чего, в сущности, вы добиваетесь?

— Все просто: если мне ничего не удается добиться с одной стороны, необходимо подойти с другой. До сих пор я не смог не то что преодолеть, но даже заглянуть за ту преграду, которую каждый раз воздвигали передо мной прокурор и его приятели. Поэтому я должен попытаться по-настоящему понять, кем была мадам Арсизак, что она думала, страдала ли от измен мужа и так далее. С кем-то она все-таки должна была делиться своими заботами, мечтами, планами. Мсье следователь, не могли бы вы назвать мне имя самой близкой подруги мадам Арсизак?

— Мой дорогой комиссар, я намного старше прокурора и тем более его жены. Наши отношения основывались на принципах добрососедства и мирских правилах. Впрочем, мадам Бесси, полагаю, сможет лучше просветить вас на этот счет. Так что заходите, выпьем по чашечке кофе. Я живу на площади Плюманси, семьдесят, это в нескольких минутах ходьбы отсюда. Например, в два часа дня.

— Договорились, мсье следователь, в два часа дня.

Пробило полдень, когда Гремилли, выйдя через неприметную дверь Дворца правосудия, очутился на площади Генерала Леклерка, совсем недалеко от кабинета доктора Музеролля. Полицейский еще не отошел от приема, который ему оказал этот практикующий врач. Он жаждал реванша, но пока смутно себе представлял, каким образом его добиться. Этот человек был не так прост. Комиссар повернул на улицу Гинемера и тут обратил внимание на силуэт идущей впереди женщины, который показался ему знакомым. Арлетта Танс! Она шла с работы, но направлялась не в сторону улицы Кляртэ. Может, ее ждала встреча с Арсизаком? Гремилли пошел за ней, надеясь на случай, который, возможно, подскажет ему — хоть намеком, хоть знаком! — каким образом нужно действовать, чтобы пробить брешь в крепостной стене и проникнуть в столь неведомый для него мир. Однако его ждало разочарование: Арлетта просто решила сделать покупки, которые она укладывала в сетку, извлеченную из сумочки. Гремилли поджидал ее сначала у мясной лавки, затем у кондитерской, представлявшей последнюю точку на ее пути в сторону северо-запада, после чего он развернулся вместе с ней на сто восемьдесят градусов, чтобы направиться в старый город, где она купила хлеб и фрукты. Полицейский перехватил ее в тот момент, когда она пересекала Муниципальную площадь.

— Добрый день, мадемуазель Танс. Вы знали, что я шел за вами следом?

— Я вас узнала, когда выходила из кондитерской.

— Почему же тогда делали вид, что меня не замечаете?

Глаза Арлетты насмешливо сверкнули.

— Не хотела доставлять вам лишние хлопоты. Думаю, вы бы почувствовали себя сильно уязвленным, если бы я помахала вам ручкой в знак приветствия, разве не так?

Уж не надумала ли теперь и она посмеяться над ним? Эх, скорее бы ему снова оказаться в своем вульгарном мире мошенников, там, где улицы по-настоящему освещены, а проблемы не так сложны, поскольку люди живут по простым принципам и, стало быть, сами просты и понятны. Они признают или отрицают, спасаются бегством или вступают в бой. По крайней мере, каждый прекрасно знает, с кем имеет дело и на что идет.

Голос Гремилли стал более сухим.

— Мадемуазель, мне хотелось бы поговорить с вами.

— Но у меня не так много времени. Кабинет доктора открывается в час тридцать.

— В нашем распоряжении более часа.

Она запротестовала:

— Но мне надо еще пообедать!

— Мне тоже, уверяю вас! Не будем терять драгоценные минуты. Обещаю, я вас долго не задержу. Давайте зайдем в это кафе.

Они сели за столик погруженного в полумрак маленького заведения, знавшего истинное оживление лишь по базарным дням. Комиссар заказал что-то из прохладительных напитков и, как только их обслужили, приступил к делу:

— Вам хорошо известно, какие тяжелые подозрения висят над человеком, которого вы любите. Я знаю, что вы рассчитываете стать его женой. Думаю, не ошибусь, если предположу, что вы должны быть очень заинтересованы в том, чтобы он публично и как можно быстрее был признан невиновным, если он действительно невиновен.

— О да! Если б я могла что-нибудь сделать…

— Вы это можете, мадемуазель. Вам достаточно сотрудничать с теми, кто стремится только к одному — найти правду, и вы должны мне сами рассказать эту правду.

— Но я вас не обманывала!

— Надеюсь на это ради вас и ради него. Вы говорили своему патрону о моем визите к вам вчерашним вечером?

— Да.

— Почему?

— Потому что доктор для меня нечто иное, чем патрон.

— Да?

Ей понадобилось некоторое время, чтобы понять истинный смысл этого «Да?», после чего она покраснела и принялась живо протестовать:

— Это вовсе не то, что вы думаете! Доктор Музеролль очень хороший человек! Я до сих пор не могу понять, почему он так и не женился… Говорить на подобные темы у нас строго запрещено. Могу лишь догадываться, что причина его одиночества кроется в каком-то сильном разочаровании, с чем он теперь уже примирился и чему, как мне кажется, даже рад. Он питает ко мне глубокую привязанность, и я плачу ему тем же. К тому же он очень привязан к Жану, то есть к мсье Арсизаку. Ко мне он относится в некоторой степени как к жене своего друга, видя во мне почти невестку. Он часто заходит ко мне, чтобы просто поболтать, когда ему тоскливо, или чтобы повидать Жана.

— Почему вы мне ничего не сказали о том, что он был у вас в ту ночь, когда произошло убийство?

— Бог мой, он так часто бывает у меня, что я на это уже и внимания не обращаю. Вы знаете, он же неисправимый «лунатик». Он только ночью и чувствует себя человеком. Вы себе не представляете, сколько он отмеряет километров в течение года, пока весь Периге спит.

— В котором часу он пришел?

— Ровно в двадцать три.

— Как вам удалось это запомнить с такой точностью?

— Так ведь он сам мне сказал, что зайдет именно в это время!

— Значит, он вас предупредил заранее о своем визите?

— Естественно! В противном случае мне пришлось бы просыпаться чересчур часто! А я-то ведь не «лунатик»!

— И долго он у вас оставался?

— Приблизительно два часа. Я специально для него напекла блинов, он их обожает.

— А мсье Арсизак был?

— Разумеется.

— Благодарю вас, мадемуазель. Вот видите, я вас не сильно задержал, и, думаю, у вас еще есть время до обеда. До свидания, мадемуазель.

— До свидания, мсье комиссар.

Глядя на удаляющуюся женщину, комиссар подумал, что у нее ничего не было общего с теми, кого обычно называют сексуальными вампиршами, напротив, она оставляла после себя ощущение доброты и трогательной нежности. Женщина-отрада, рядом с которой мужчины типа Арсизака и Музеролля чувствуют себя, вероятно, уютно. Везет же кому-то, подумал полицейский. Ему не удавалось забыть свою собственную историю, так что страдания его продолжались. При каждом соприкосновении с чужим счастьем у него комок подкатывал к горлу.

Перед тем как отправиться в гости к судебному следователю, Гремилли зашел в гостиницу, чтобы пообедать на скорую руку. Внизу его ждала записка от комиссара Сези. В ответ на просьбу об уточнении некоторых деталей, с которой Гремилли обратился к нему утром по телефону, он сообщал, что мадам Арсизак не заказывала номер в отеле «Терминюс» и что шофер такси — некий Шарль Дюран — признал в убитой женщину, которая села к нему вечером накануне преступления на вокзале, сразу по прибытии двадцатичасового поезда.

Тот факт, что мадам Арсизак не заказала, как она это делала обычно, номер в «Терминюсе», красноречиво говорил о том, что она заранее планировала вернуться тайком. Но тогда почему в полночь она оставалась еще у себя?

Поднимаясь к площади Плюманси, Гремилли испытывал чувство досады, которое вызвал в нем доктор Музеролль. Своими ответами Арлетта, сама того не подозревая, подтвердила то, в чем он уже не сомневался: рассказывая, каким образом он оказался в ночь убийства в доме своей секретарши, доктор просто морочил ему голову.

Уязвленное самолюбие полицейского не давало ему покоя с тех пор, как он понял, что сомневаться уже не в чем. Ловкость этих людей, говоривших правду в целом, но лгавших по мелочам, объяснялась тем, что это их «озорство» не могло быть наказуемым. И нужно быть на месте полицейского, чтобы понять, насколько это запутывало следствие.

Бесси встретил комиссара с той приветливостью старшего чина к младшему, когда хотят показать свое уважение, но одновременно подчеркнуть существующую между ними дистанцию, определяемую разницей в их социальном положении. В гостиной Гремилли был представлен мадам Бесси — женщине внушительных размеров, но вместе с тем удивительно изящной. После выпитого кофе и поданных ликеров (в доме судебного следователя не изменяли старым традициям) хозяйка обратилась к гостю:

— Мсье комиссар, мой муж мне рассказывал о том, чего вы от меня ждете. Боюсь, правда, что вы будете разочарованы, равно как и я сама…

— Прошу прощения, мадам, но я не улавливаю…

— О, здесь все просто! Узнав от мужа, что вас интересует имя ближайшей подруги — или, лучше, ближайших подруг — мадам Арсизак, я мысленно перебрала всех дам в Перигё, которые больше других подходили бы на эту роль. И, вы знаете, только тут я поняла, что ничего не могу сказать о том, с кем по-настоящему была близка несчастная Элен. Признаюсь вам, придя к такому заключению, я сама оказалась в растерянности. Нет, действительно, несмотря на все мои усилия, ни одно имя не пришло мне на ум, и я вдруг задумалась, а были ли на самом деле у Элен, не считая ее официальных отношений, настоящие, близкие подруги.

— Вот уж действительно, мсье следователь, нельзя не признать, что, куда ни повернись, проблемы только разбухают.

— Я был не меньше вашего удивлен, когда услышал это от жены. Впрочем, я, кажется, начинаю понимать. Я не знаю, известна ли вам история Элен до того, как она стала мадам Арсизак?

— Доктор Музеролль меня просветил на этот счет. Простая семья из Аркашона, если не ошибаюсь.

— Совершенно верно. Мне думается, прошлое мадам Арсизак было для нее неким, что ли, грузом… Разумеется, все это ерунда, ибо всем своим видом, своими манерами она доказала, что, каким бы ни был ее кошелек, она достойна показаться в самом изысканном обществе. И все-таки… Не считала ли себя мадам Арсизак еще недостаточно готовой к тому, чтобы видеть в перигёских дамах своих подруг? Может, по этой причине она старалась держаться пока на почтенном расстоянии от них? Мне кажется, с годами она изменила бы свое мнение и позицию.

Гремилли в очередной раз подумалось, что убитая действительно была олицетворением добропорядочности и скромности и что слова следователя были тем трогательным мазком, который завершал ее и без того лестный портрет. Он не смог сдержать себя, чтобы не выразить свои сомнения:

— И тем не менее мне кажется странным, что никто не стремился к дружбе с женщиной, чьи заслуги признаются всеми, которой каждый восхищен и которую весь город буквально обожает за те или иные ее достоинства.

— Ну, вы знаете… У людей свои взгляды на вещи… Взгляды, так сказать, унаследованные от предков и устраивающие всех, даже если порой кажутся абсурдными.

Комиссар обратился к мадам Бесси:

— Мадам, вы лично питали ли какие-либо чувства к мадам Арсизак?

— «Питать чувства» — это, пожалуй, слишком громко… Я испытывала глубокое уважение скорее за готовность пожертвовать собой ради несчастных и обездоленных, чем к ней самой. Она мне, по сути дела, была довольно безразлична. Мы принадлежали к разным поколениям, вы меня понимаете?

— Вполне, мадам. Вы случайно не знаете ее поставщиков?

— Что вы имеете в виду, мсье комиссар?

— У кого она покупала себе платья, шляпки, туфли, в какую кондитерскую ходила и так далее?

— Я уверена, вы будете смеяться надо мной, но, по правде сказать, я больше в курсе ее привычек, чем ее добродетелей. Она одевалась на улице Четвертого Сентября у мадемуазель Вертюзай, шляпки приобретала на проспекте Монтеня у мадемуазель Линар, обувалась на улице Республики у мсье Сели, а пирожные покупала в кондитерской мадам Домейрат, что на улице Тайфера.

Бесси улыбнулся.

— Фанни, ты не перестаешь меня удивлять! Ты могла бы стать прекрасным полицейским, не правда ли, мсье комиссар?

— Действительно, мсье следователь.

Еще не было трех часов, когда Гремилли, покинув площадь Плюманси с теми же церемониями, что и в начале визита, отправился на улицу Четвертого Сентября, где находился магазин мадемуазель Вертюзай.

Это был небольшой магазинчик, изысканность которого не сразу бросалась в глаза. Витрина с выставленными в ней платьями и тканями говорила о хорошем вкусе хозяйки и высоких ценах. Было очевидно, что только наивная особа могла зайти сюда в надежде приобрести себе что-нибудь подешевле. Стоило лишь полицейскому толкнуть входную дверь, как он тотчас же окунулся в интимно-утонченную атмосферу, подчеркиваемую обитыми атласом стенами, мягким светом, изящными букетами цветов и отсутствием малейшего шума. Глядя, как элегантно одетая служащая с расчетливой медлительностью перемещалась в пространстве и что-то тихим голосом говорила своим невидимым собеседникам, Гремилли ощутил себя в аквариуме.

— Что мсье угодно?

— Повидаться с мадемуазель Вертюзай, если это возможно.

— По какому делу, простите?

— По личному. Хочу добавить, что у меня нет ни товара, ни предложений.

Бросив на него веселый взгляд, девушка попросила:

— Минутку, пожалуйста.

Жестом она указала комиссару на хрупкий стул с гнутыми ножками, на который он ни за что на свете не осмелился бы сесть. Так же тихо, как и при встрече, девушка удалилась. Она не шла, а буквально плыла. Вскоре она вновь появилась, пригласив полицейского следовать за собой. Его провели в роскошный будуар. Гид удалился, оставив Гремилли наедине с некой особой со светлыми волосами, одетой в английский костюм стального цвета, с повязанным вокруг шеи шарфиком неброских тонов. Сидя за письменным столом в отеле Наполеона Третьего с инкрустацией из перламутра, она пристально смотрела на незваного гостя сквозь огромные роговые очки.

— Вы хотели со мной говорить, мсье?

— Комиссар Гремилли, из Бордо.

Тон мадемуазель Вертюзай вдруг изменился:

— Что же вы стоите, комиссар, садитесь.

Он с недоверием покосился на показавшееся ему крошечным обитое шелком кресло. Видя его нерешительность, владелица магазина модного платья улыбнулась:

— Не пугайтесь, оно вполне вас выдержит.

— Надеюсь.

Пока Гремилли, соблюдая все меры предосторожности, устраивался в кресле, она поинтересовалась:

— Итак, какие дела у меня могут быть с полицией?

— Ей необходимо получить от вас маленькую информацию — и только.

— По поводу чего?

— По поводу мадам Арсизак.

— Мадам Арсизак… Бедный ангел! Я до сих пор не могу поверить в ее ужасную смерть… Такая скромная, такая утонченная!.. Всегда любезна, покладиста… Ничто не может утешить… Для меня она была больше, чем клиентка, мсье комиссар. Подруга, настоящая подруга… Мы так ее оплакивали… И еще долго будем оплакивать.

И как бы в подтверждение своих слов мадемуазель Вертюзай извлекла из левого рукава прелестный платочек из тончайшего батиста и с величайшей осторожностью принялась промокать им накрашенные ресницы.

— Вы сами, мадемуазель, занимались мадам Арсизак, когда она приходила к вам как клиентка?

Резкое движение корпуса назад выразило ее крайнее удивление.

— Мсье комиссар! Я выхожу к своим клиенткам исключительно для того, чтобы дать совет по выбору материала или модели, окинуть взглядом во время примерки… И лишь на секунду, мсье комиссар, мимоходом!

Пристыженный, Гремилли смутился так, как если бы он спросил у маркизы де Монтеспан, не она ли подметает Зеркальную галерею Версальского дворца?

— Прошу простить мое невежество, мадемуазель. Я слабо разбираюсь в секретах ателье мод.

Мадемуазель Вертюзай сделала небрежный и одновременно снисходительный жест рукой, показывая тем самым, что инцидент исчерпан.

— Если вы хотели спросить меня, мсье комиссар, имя служащей, которая чаще других обслуживала мадам Арсизак, то я могу вам его назвать: мадемуазель Симона.

— Она сегодня здесь?

— Это как раз та девушка, которая вас встретила.

— Вы не против, если я поговорю с ней наедине?

— О мадам Арсизак?

— Да. Я стараюсь составить собственное мнение об этой женщине, так трагически погибшей, о которой все говорят только самое лестное.

— И по справедливости, мсье комиссар, и по справедливости!

— Я в этом и не сомневался, мадемуазель, однако мне хотелось бы узнать о ней больше, и мне кажется, что клиентки таких престижных магазинов, как ваш, должны немножко открываться тем, кто их одевает.

Мадемуазель Вертюзай ответила с некоторой язвительностью в голосе:

— Конечно, мсье комиссар, конечно, хотя мне трудно себе представить, что бы такого могла вам поведать мадемуазель Симона, чего не могла бы сделать я. В конце концов…

Она поднялась.

— Пожалуйста, сидите. Я вам сейчас пришлю мадемуазель Симону. Надеюсь, правда, что это ненадолго?

— Можете не сомневаться, мадемуазель, что я приложу все свои силы, чтобы внести как можно меньше беспорядка в отлаженную работу вашего магазина.

Она поблагодарила его кивком головы и удалилась. Через несколько секунд на пороге появилась мадемуазель Симона.

— Мадемуазель мне сказала, что вы…

— Присядьте… Так вот, мне хотелось бы услышать ваше мнение о мадам Арсизак.

— Бог мой… Это была очень-очень порядочная женщина. С большим вкусом одевалась. Прямо-таки с иголочки! Всегда в прекрасном настроении, к тому же с каким пониманием относилась к персоналу!

Полицейский подумал, что ему вот-вот станет дурно. Прямо наизусть все выучила!

— Скажите, мадемуазель, вы давно здесь работаете?

— Шесть месяцев.

— Шесть месяцев? В таком случае, кто занимался мадам Арсизак до вас?

— Мадемуазель Агата.

— А почему ее ко мне не послали?

— Она… она уехала.

Гремилли почувствовал, что от него что-то скрывают.

— И давно?

— Шесть месяцев.

— По сути дела, вы ее заменили?

— Да, это так.

— А в связи с чем она уехала, эта мадемуазель Агата?

— Я… я не знаю.

Комиссар принялся ее журить прямо-таки по-родственному:

— Вы что, не знаете, что обманывать полицию — это очень нехорошо и опасно?

Симона заколебалась, затем вдруг решилась:

— Вы обещаете мне, что ничего не скажете мадемуазель Вертюзай?

— Я вам это обещаю.

— Агату выгнали.

— За что?

— Это мадам Арсизак потребовала ее увольнения.

А вот и первый сучок, и первая задоринка! Наконец-то Гремилли встретил того, кто не пел дифирамбы Элен Арсизак! Полицейский облегченно вздохнул. Он почувствовал, что приближается к убитой, что недосягаемая Элен возвращается на землю, приобретая человеческий облик.

— Вам ничего не известно о мотивах этого требования?

— Нет… или плохо. Лучше, если вы поговорите с Агатой.

— А где она сейчас?

— Мне кажется, она нашла работу, только я не знаю, где именно. Впрочем, мне известен ее адрес: улица л'Абревуар, сто восемьдесят один.

— Так как, вы говорите, ее зовут?

— Агата Роделль. У нее муж водопроводчик.

Когда Гремилли пересекал магазин, собираясь уйти, он столкнулся с поджидающей его мадемуазель Вертюзай.

— Ну и как, мсье комиссар, удалось узнать что-нибудь интересное?

— У меня такое впечатление, мадемуазель, что я только зря потратил свое и ваше время. Прошу прощения.

Мадемуазель Линар, модистка с проспекта Монтеня, была гораздо более молода и гораздо менее надменна, чем мадемуазель Вертюзай. Она встретила комиссара с веселым любопытством, которое значительно возросло, когда она узнала, кем был Гремилли.

— Уж не шпионку ли вы решили отыскать среди моих малышек, мсье комиссар?

— Ну что вы, мадемуазель, мне просто хотелось бы поговорить с вами о мадам Арсизак.

Лицо модистки неожиданно изменилось.

— Мадам Арсизак…

— Вы не могли бы мне сказать, что у нее был за характер?

— Все, что я вам скажу, останется между нами?

— Вне всякого сомнения.

— Тяжелый характер, очень тяжелый.

— То есть?

— Ей никогда ничем нельзя было угодить, всем вечно недовольна. Она буквально наслаждалась своими мелкими уколами по поводу наших моделей, от которых, по ее словам, за версту несло провинцией. Клянусь вам, что, если бы она не вращалась в таких знатных кругах Перигё, я бы давно ее выставила за дверь. Так что, когда она появлялась, среди девочек начинался настоящий переполох.

Обувной магазин, который держал на улице Республики Сели, полнокровный мужчина с седеющей шерстью на груди и очками в металлической оправе на носу, встретил Гремилли уже знакомым звоном колокольчика. Хозяин пригласил полицейского пройти в ателье и, узнав о цели визита, не стал ходить вокруг да около:

— Мадам Арсизак? Та, которую удушили? Зануда! Можно было подумать, что она испытывала садистское удовлетворение, выматывая вам все нервы. То там ей переделать, то там подправить… И все это, как вы понимаете, с такими обидными комментариями! Иногда, когда я был уже на пределе и готов был дать ей пинка под зад, она шипела на меня: «Вам, думаю, будет не очень приятно, мсье Сели, если я расскажу всем своим подругам, что вы не в состоянии сшить пару туфель, которые хорошо сидели бы на ноге, а гоните вместо этого какие-то ботинки, способные вызвать смех даже у деревенского сапожника». Я еле сдерживался, чтобы не выплюнуть ей прямо в лицо все, что я о ней думаю. Настоящая скотина! Не хотелось бы мне оказаться на месте ее мужа, и если это он провернул это дело — я, конечно же, ничего не утверждаю, — то я его понимаю.

Мадам Домейрат, пирожница с улица Тайфера, рассыпалась в похвалах в адрес погибшей. Гремилли пришлось выслушать в очередной раз песню, содержание которой ему было прекрасно известно с самого приезда в Перигё. Мсье Домейрат, молча наблюдавший за женой, вдруг вступил в разговор:

— Послушаешь тебя, так прямо бальзам на душу!

Жена встревоженно посмотрела в его сторону.

— Не обращайте на Антуана внимания, мсье комиссар, много он знает! Стоит ему только отойти от печи, и его ничто не интересует. Конечно, не следует все видеть в радужном свете, в жизни не всегда получается так, как того хочется.

Муж не выдержал:

— А кто виноват? Ты, Дельфина, привыкла сама себе морочить голову, а теперь принялась еще за мсье комиссара! Мсье, — повернулся он к Гремилли, — я вам расскажу сейчас все как есть: эта Арсизак была настоящей выдрой!

Дельфина простонала:

— О Боже!..

Но тот уже не мог остановиться:

— Она понимала, что ее не рискнут послать подальше, и пользовалась этим. Мне жалко было смотреть на Дельфину. Судите сами. Как-то в воскресенье она специально выждала момент, когда в магазине скопилось много народу, и заявила таким слащавым голоском: «Кстати, мадам Домейрат, то пирожное с кремом, которое вы мне продали в прошлый вторник, было не очень. Вы кладете только свежие яйца?» Или: «Мадам Домейрат, я убеждена, что вашей вины здесь нет, но двое из наших гостей почувствовали себя неважно после вашего кулича… Да и у меня самой был какой-то привкус…» И попробуй скажи ей что-нибудь! Приходилось извиняться, терпеть эти оскорбления. Одно слово — ведьма!

Решив отложить свой визит к Агате Роделль до вечера, Гремилли вернулся в гостиницу, поднялся к себе в номер, растянулся на кровати и принялся размышлять о том, что сегодня услышал. Единодушие опрошенных коммерсантов делило город на две части — цвет общества, где высоко почитали мадам Арсизак, и мир розничной торговли, отношение которого к ней было совершенно другим. Комиссару начало казаться, что он, вероятно, сможет нащупать тропинку в этой темной истории. Поиски заняли менее двух часов, и перед ним было уже другое лицо умершей, его теневая часть, которую, скорее всего, не могли видеть те, кого она посещала или принимала у себя на бульваре Везон. Полицейский готов был позвонить следователю и посоветовать ему не слишком доверяться ни своим информаторам, ни сословным предрассудкам.

Около семи вечера Гремилли вышел из гостиницы и, предвкушая новые для себя открытия, не спеша спустился по бульвару Фенелона, свернул на бульвар Жорж-Соманд и вышел на улицу л'Абревуар, бегущую вверх по одному из склонов старого города. Семья Агаты Роделль занимала приземистый домик с толстыми стенами, непрезентабельный вид которого не могло смягчить даже настоящее изобилие цветов в горшках, подвешенных где только было возможно. Входную дверь зеленого цвета украшал симпатичный старинный молоточек. Нетрудно было догадаться, что обитатели домика были не лишены вкуса. Гремилли постучал. Почти тотчас же дверь отворилась, и он увидел стоящую на пороге молодую женщину. На ней был фартук, а в руках она держала шумовку. При виде гостя она покраснела.

— Ой, извините меня, я думала, это муж, он ключ забыл.

— Нет, мадам, придется вас разочаровать. Я — комиссар полиции и пришел просить вас оказать мне небольшую услугу.

Затворив дверь, она прислонилась к ней спиной.

— Меня?

— То есть рассказать мне, из-за чего мадам Арсизак настояла, чтобы мадемуазель Вертюзай уволила вас с работы?

— Ах, вот вы о чем… Извините, я только переоденусь и сниму кастрюлю с плиты.

— Нет-нет, что вы! Мне бы очень не хотелось, чтобы по моей вине мсье Роделль остался без ужина. С вашего разрешения, я войду с вами.

Она засмеялась и направилась на кухню. Гремилли шел за ней, удовлетворенный тем, что удалось добиться ее расположения. Продолжая помешивать овощной суп, Агата заявила:

— Мадам Арсизак была сущей злодейкой… Поначалу между нами все складывалось хорошо. Когда я была беременна, она меня прямо-таки завалила подарками для будущего ребеночка, потом приходила смотреть малыша… И вот однажды, в одну из примерок, она стала мне говорить, что слышала, будто у моего мужа появилась какая-то пассия… Мой Жозеф, мсье комиссар, водопроводчик. Сейчас он работает управляющим на складе, но не гнушается при случае подработать и часто ходит к клиентам на дом. Теперь вы понимаете, на что она намекала?

— И как вы отреагировали на это?

— Я ей ответила, что полностью доверяю своему мужу и что те, кто разносит подобные сплетни, просто лгуны. В тот раз она мне больше ничего не сказала, но потом, стоило ей прийти, как она начинала вздыхать, глядя при этом на меня жалостливыми глазами. Я думала, она отцепится от меня, видя мою реакцию, однако полгода назад я узнала от Жозефа, который при этом устроил мне грандиозный скандал, что она пригласила его к себе якобы что-то починить, а на самом деле чтобы наговорить обо мне кучу гадостей. Оказывается, я, разнося платья по домам, якобы часок-другой проводила с мужьями некоторых из наших клиенток. Она, видите ли, посчитала своим долгом поставить в известность об этом Жозефа, который был, оказывается, бесконечно симпатичен, к тому же она не выносила, по ее словам, малейшую ложь и лицемерие. Она даже намекнула, что, мол, наш сын больше похож на какого-то ее знакомого адвоката, чем на родного отца. Если бы мы с Жозефом не любили друг друга, то все могло полететь в тартарары. Однако после того, как я рассказала Жозефу, что она о нем наплела, он готов был броситься на бульвар Везон, чтобы задать ей как следует. Вы себе представить не можете, каких трудов мне стоило его удержать. Я решила, что сама выскажу ей все, что мы с мужем о ней думаем. Разумеется, мадемуазель стала на сторону своей дорогой клиентки и вышвырнула меня на улицу.

— Как вы думаете, мадам, что заставило мадам Арсизак вести себя таким образом?

— Так ведь это была настоящая стерва! Она не выносила, если кто-то рядом с ней был счастлив. Ей обязательно надо было все изгадить! Так что тот, кто ее придушил, сослужил славную службу городу!

— А это случайно был не ваш муж?

— Жозеф! Этот бедолага? Что вы, он на такое абсолютно не способен. Возможно, тогда, полгода назад, в порыве гнева он и мог задать ей хорошую трепку, а сейчас мы вообще об этой Арсизак и не вспоминаем.

Гремилли, словно напавший на след охотничий пес, находился в состоянии сильного возбуждения. Он не скрывал, что испытывал удовольствие, разрушая так спешно воздвигнутый в честь Элен Арсизак памятник. Он наконец почувствовал, что теперь ничто не сможет помешать ему вытравить из логова убийцу, кем бы тот ни оказался.

Проверив свои записи, полицейский решил нанести визит Маргарите Тришей, приходящей каждое утро на бульвар Везон. Он сомневался, что она была до конца искренна с его коллегой Сези.

Маргарита Тришей жила на улице Сент-Клер. Ему открыла девочка лет двенадцати, которая, выслушав просьбу комиссара, повернулась и прокричала куда-то внутрь помещения:

— Ма! Тут какой-то мсье к тебе пришел!

Мадам Тришей, полная, усталая, преждевременно постаревшая женщина, вынырнула из темноты.

— Что вам угодно?

— Я — комиссар полиции и занимаюсь расследованием обстоятельств смерти мадам Арсизак.

— Я уже отвечала.

— Мне это известно, мадам, но я приехал из Бордо и хотел бы лично вас послушать.

Она угрюмо проворчала:

— А что толку-то?

— Позвольте мне это самому решать.

Она пропустила гостя в комнату, которая была, вероятно, детской, если судить по царившему в ней беспорядку и разбросанным по полу игрушкам.

— Давайте, мсье, я слушаю вас.

— Нет, это я вас слушаю. Расскажите мне о мадам Арсизак.

Гремилли невозмутимо прослушал еще раз хвалебную оду усопшей. Когда его собеседница умолкла, он сказал:

— Все это, конечно, мило, но теперь мне хочется узнать ваше личное мнение о мадам Арсизак.

— Но…

— Давайте, давайте, мадам Тришей. И не думайте, что перед вами сидит ничего не понимающий пень. Мне известно, что ваша экс-патронесса была не столь замечательна, как вы ее здесь расписали. Мне нужна от вас только правда, вы понимаете?

Толстуху одолевали сомнения, поэтому она еле слышно пробормотала:

— В моем положении у меня могут быть неприятности.

— То, о чем вы мне поведаете, дальше меня не пойдет.

Она еще немного посомневалась, после чего решительно выдохнула:

— С ней не было никакого спасу! Мы с Жанной всегда были козлами отпущения. Постоянно только и слышишь, то там не так, то здесь не этак. Ни минуты покоя. Еще немного — и мы бы чокнулись. Подумайте сами. Если ей случалось что-нибудь сломать, так она обязательно заявит, что это одна из нас, чтобы потом вычесть из жалованья.

— В таком случае, почему вы от нее не уходили?

— Она нам угрожала, что если мы уйдем, то она позаботится о нашей репутации и устроит все так, чтобы ни в одном порядочном доме нас и на порог не пускали. У меня четверо детей и муж — тот еще работник.

— А какие у нее были отношения с мужем?

— Они либо не разговаривали вообще, либо ругались. Однажды я услышала, как она его пилила — не для ваших ушей будь сказано: «Ты у меня еще попляшешь со своей потаскухой!»

Короче, подумал Гремилли, толстуха описала не мадам Арсизак, а какого-то потенциального убийцу. Загвоздка только в том, что она — жертва.

Жанна Грени жила на другом конце города, на улице Пот-о-Ле. Она занимала небольшую комнатку, которую ей сдавала вдова, встретившая полицейского недоверчиво.

— Что вам от Жанны нужно?

— Ну, это наше с ней дело.

— Скажите пожалуйста! А повежливей нельзя?

— Вот что, любезная, я вам советую считаться с моим временем, а то я вынужден буду вас забрать за то, что вы препятствуете ведению следствия.

— Что вы такое говорите?

— Я — комиссар полиции.

При виде удостоверения, которое ей показал Гремилли, ее передернуло.

— Вы ее оставите, в конце концов, в покое или нет? Она уже свое заплатила!

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— А вы разве пришли не потому, что она сидела в колонии?

Чтобы со всем покончить, Гремилли терпеливо разъяснил:

— Я пришел, чтобы узнать у мадемуазель ее мнение о мадам Арсизак.

— О той, которую убили?

— Совершенно верно.

— А-а, тогда другое дело!

Но вдруг ее лицо снова омрачилось, и она уже взволнованно спросила:

— Вы, по крайней мере, не думаете, что это ее рук дело?

— Разумеется, нет.

— Тогда идите за мной.

Жанна Грени, худая и высокая девица неопределенного возраста, растерялась, когда узнала, кто к ней пришел. Гремилли с большим трудом удалось ее успокоить. Выпроводив вдову, он по-простому заметил:

— Мне сказали, мадемуазель, что у вас были неприятности с правосудием.

— Я провела два года в колонии.

— Вы не могли бы мне сказать, за что?

— Кража… тысячу старых франков у моих хозяев-булочников в одной дыре, под Мюсиданом.

— Забудем этот нерадостный для вас период, мадемуазель Грени. А теперь послушайте меня. Мне известно, что думают и говорят о мадам Арсизак в Перигё. Это меня не интересует. А вот ответьте мне вы: она вам нравилась?

Застигнутая врасплох этим неожиданным для нее вопросом, она не успела ничего придумать, кроме как ответить:

— Нет.

— Вы можете назвать причины?

— Она была злая.

— Вот как? Объясните поподробнее, чтобы я мог понять. Клянусь вам, что о вашей откровенности никто, кроме следователя, не узнает. Таким образом, вам бояться нечего. Вы мне окажете тем самым большую услугу.

— Однажды она разговаривала по телефону… Я была в коридоре… И все слышала. Она говорила кому-то: «Да, я отлично понимаю… И тем не менее вы сделаете то, о чем я вас прошу, в противном случае сами знаете что будет, не так ли? Да плевала я на вашу жену!» Повернувшись, она увидела меня. Лицо ее стало пунцовым. Она набросилась на меня, словно хотела избить, крича при этом: «Мразь! Ты что, шпионить за мной вздумала, а? Если ты хоть слово скажешь кому-нибудь о том, что слышала, я сдам тебя полиции, обвинив в воровстве, и ты снова очутишься в тюрьме!» Я запротестовала, говоря, что это неправда, что я ничего не украла, но она стала хохотать, а затем сказала: «Какое это имеет значение. Поверят-то мне, а не тебе».

По лицу Жанны потекли слезы.

Идя бодрым шагом по вечернему и затихшему Перигё, комиссар Гремилли напевал на манер марша:

 

Глава III

Гремилли сам не понимал, почему утром следующего дня он вдруг решил вскочить в автобус номер два, идущий до Северного кладбища, где покоилась Элен Арсизак. Сторож указал ему нужное направление, и он без труда отыскал могилу, надгробная плита которой все еще была скрыта под венками и букетами цветов. На лентах можно было прочесть названия благотворительных обществ, отдавших последние почести усопшей. Комиссар наклонился, чтобы разглядеть сквозь листву венков то, что было написано на камне: «Элен Коломбье, в замуж. Арсизак. 1934—1968. Мы все скорбим».

А все ли скорбят? Гремилли очень в этом сомневался. Более того, он был совершенно уверен в обратном. С того момента, как лицо жертвы стало вырисовываться в истинном свете, поле поисков убийцы начало расширяться с неимоверной скоростью.

Вернувшись в город, комиссар хотел было отправиться прямо в управление благотворительных обществ, где бы ему быстро удалось узнать названия тех из них, которым мадам Арсизак отдавала много времени и сил. Однако он отказался от этой затеи, разумно полагая, что столкнется там с хором панегиристов, от чего у него уже болели уши. Поэтому он предпочел поехать в административный центр, чтобы выразить свое почтение коллеге Сези. Последний встретил Гремилли с чуть заметной иронией:

— Ну как там наши поиски?

— Не очень.

— Я вас предупреждал. Увернуться в таком деле от столкновения с какой-нибудь шишкой весьма проблематично.

— Дело не в этом. Чувствую, что мне не увернуться от столкновения с легендой.

— Я что-то не понимаю.

— Просто, как мне кажется, жертва, вопреки распространенному на этот счет общественному мнению Периге, вовсе не была образцом добродетели.

— Боюсь, что вы ступаете на ложный путь, на который вас подталкивают, наверняка, те, кому это выгодно. Я не знаю, что вам наговорили или сколько ушатов грязи вылили на женщину, которая не может опровергнуть всю эту клевету, потому что ее уже нет среди нас. Но хочу вам сказать, что вы не найдете ни одного человека в городе, который осмелился бы утверждать, что мадам Арсизак не была для него идеалом.

Гремилли не стал его переубеждать по двум причинам: во-первых, Сези, как и все почтенные граждане Периге, верил в мирскую святость супруги прокурора самым искренним образом; во-вторых, исходя из первого, дело это было абсолютно безнадежным.

Тем временем перигеский комиссар продолжал:

— У меня нет вашего опыта, уважаемый коллега, но я тем не менее убежден, что искать убийцу на стороне, а не среди близких мадам Арсизак — напрасная трата времени.

— Другими словами, вы убеждены в виновности ее мужа?

— Лично у меня на этот счет нет ни тени сомнения.

— К сожалению, мы не имеем доказательств, а любое бездоказательное утверждение…

— Я знаю. Он не так прост.

— И вы не испытываете никаких сомнений, приписывая наивную инсценировку в доме и этот идиотский трюк с денежными переводами такому интеллектуально развитому человеку, как прокурор?

— А это, дорогой мой коллега, хитрость, имеющая целью заставить вас по меньшей мере думать так, как вы думаете.

— Возможно. Только у Арсизака имеется алиби: он оставался у своей любовницы до половины второго ночи.

— А вы так и поверили ей? Да врет она все, чтобы выгородить его.

— И доктор Музеролль тоже?

— А он-то какое отношение имеет ко всему?

— Он утверждает, что находился в компании Арсизака и Арлетты Танс с одиннадцати вечера до часу ночи, а убийство было совершено, по заключению судебно-медицинского эксперта, самое позднее в ноль тридцать.

— Значит, и он врет.

— А вот это уже совсем опрометчивое утверждение с вашей стороны, поскольку, по словам судебного следователя, это в высшей степени уважаемый человек, малейшее подозрение против которого просто неуместно.

— Согласен, но он является членом клуба!

— Какого клуба?

— Это они так называют, хотя на самом деле это никакой не клуб, а, скорее, объединение друзей, не допускающих в свой круг никого из посторонних.

— А вы не могли бы мне рассказать об этом подробнее?

— Лет двадцать пять назад пятеро лицеистов клянутся, так сказать, в вечной дружбе. Все они приблизительно одного возраста. И вот однажды они решают основать «Клуб бесстрашных». Ребячество, но тем не менее это говорит о сильной взаимной привязанности, которую испытывали юноши. Само собой, клуб не носит уже того пышного названия, от которого веет стариной, однако он выжил в том смысле, что старые друзья по лицею, несмотря на годы, так и остались неразлучными друзьями. Над ними подтрунивают, но в глубине души завидуют им.

— И кто же эти друзья?

— Прокурор, адвокат Катенуа, преподаватель лицея, в котором сам когда-то учился, Ренэ Лоби, аптекарь Андрэ Сонзай и, наконец, врач Франсуа Музеролль. Поэтому, как и раньше, я не сомневаюсь в том, что они готовы пойти на все ради спасения кого-то из своих.

— Мне кажется, что их имена и адреса я встречал в вашей записке?

— Совершенно верно.

— В таком случае, вы забыли упомянуть еще об одном — нотариусе Димешо.

— А он как раз президент клуба. У него-то все и собираются.

— Мне это известно. Однако во всем этом есть кое-что, что меня смущает. Нотариус, по полученным мною данным, намного старше остальных, не так ли?

— Да, лет на пятнадцать.

— Тогда в какой роли он выступает в клубе?

— В то время Димешо был воспитателем в лицее, работая одновременно над своей диссертацией по праву. Сам он из деревни, и ему пришлось здорово попотеть, чтобы достичь того положения, которое он сейчас занимает. Собственно, нотариусом он стал всего лишь каких-нибудь лет десять назад. Говорят, что члены клуба ссудили ему деньги, благодаря которым он смог открыть свою контору. Таким образом, принимая участие в игре, несмотря на свой возраст, он возглавил «Клуб бесстрашных» и стал для молодых людей идейным вдохновителем, что помогло им в последующем выбрать правильный путь в жизни. Он отлично знал каждого, поэтому ему несложно было понять, кому какая область деятельности может больше подойти в будущем. За это они все до сих пор чувствуют себя обязанными ему, а он готов за них в огонь и в воду. Вы, кстати, с ним знакомы?

— Пока нет.

— Вот увидите — этакий толстяк крестьянской закваски. Только смотрите: он тот еще хитрец!

— Я люблю хитрецов, дорогой коллега. Игра с ними всегда увлекательна. А сейчас, если вам нетрудно, расскажите мне о Жане Арсизаке.

— Личность незаурядная. Всегда и во всем первый и в то же время какой-то беспечный. Говорят, что любая работа дается ему поразительно легко. По мнению многих, это один из самых блистательных юристов. Весьма тщеславный, он готов взяться за любое дело. Так что, если бы не это преступление, его назначение заместителем прокурора Бордо было бы гарантированно, а дальше — Париж. Вместе с тем, говоря о профессиональном честолюбии Арсизака, нельзя не сказать, как мне кажется, и о его политических амбициях.

— А?

— Он часто публикуется в прессе, и его статьи всегда получают высокую оценку в кругах буржуазии.

— Он что, правый?

— Консерватор. По крайней мере, если судить по тем идеям, которые он исповедует публично, хотя мне трудно сказать, насколько они искренни. Ведь в его положении оставаться абсолютно свободным нельзя. Могу вас заверить, что в нем видели будущего независимого депутата. По-моему, и я в этом убежден, у него не все еще потеряно, если, конечно, его не отправят на каторгу.

— Да уж… Уважаемый коллега, вы меня просветили в отношении друзей Арсизака, а как насчет его недругов? Ведь, влезая в политику, он хоть немного да должен был их приобрести?

— Разумеется. Самый серьезный противник прокурора — ветеринар Этьен Тиллу, чей кабинет находится на улице Леона Дессаллеса. Ему оказывает всяческую поддержку его друг Альбер Суже, фармацевт-гомеопат с улицы Сажес. И тот и другой — идейные лидеры СЛП — Союза левых партий, ведущего яростную борьбу против политики Арсизака.

Записав все, о чем ему любезно сообщил коллега, Гремилли собрался уходить.

— Тысячу раз вам благодарен. Не буду откладывать в долгий ящик и прямо от вас пойду побеседую с друзьями и врагами прокурора. Если ваши суждения окажутся верными, то и те и другие будут мне лгать, и, возможно, из клубка обоюдной лжи появится хоть ниточка правды, за которую мне удастся ухватиться.

— Не стоит благодарности. Наоборот, это я у вас в долгу, потому что мне бы ни за что не удалось выкарабкаться из этого дела.

— Вы знаете, я тоже не уверен, что выкарабкаюсь.

Сверившись с планом Перигё, Гремилли отправился на улицу Леона Дессаллеса к ветеринару Тиллу. Он уже проходил по бульвару дез Арен, как вдруг его окликнули. Это был Бесси.

— Ну как дела, дорогой друг?

— Отлично, мсье следователь, а у вас?

— Ничего. Ходил навестить сестру. По правде говоря, это лишь предлог, чтобы заставить себя хоть немного пройтись. Я возвращаюсь во Дворец правосудия. Вы туда же?

— Нет, мне на улицу Леона Дессаллеса.

— Тогда нам почти по пути.

Они пошли рядом.

— Все так же очарованы нашим городом, комиссар?

— Все больше и больше.

— А как расследование?

— Наконец-то лед тронулся.

— Действительно? Ну-ка расскажите мне побыстрее!

— Боюсь, что вам это может не понравиться.

— Мне?

— Вам как представителю высших кругов перигёского общества.

— Объяснитесь, пожалуйста.

— Суть можно выразить в нескольких словах. Мадам Арсизак, вопреки тому, что вы мне говорили, вовсе не ангел, спустившийся по своей оплошности на землю.

Следователь возмутился:

— Мсье комиссар, ваша ирония по отношению к умершей мне кажется совершенно неуместной!

— Согласен, если не считать, что эта умершая устроила комедию и умудрилась ввести в заблуждение определенную часть города.

— Я полагаю, вы — человек достаточно уравновешенный и не будете делать ни на чем не основанные и оскорбляющие память мадам Арсизак предположения. Тем не менее я буду признателен, если вы выразите свою мысль более конкретно.

Полицейский рассказал следователю все, что стало ему известно вчера вечером, избегая упоминать имена, после чего заключил:

— Большинство опрошенных друг друга не знают, совершенно отличны друг от друга по роду своих занятий и принадлежат к разным слоям общества. Так что о сговоре не может быть и речи. Добавлю еще, что ни один из моих «порядочных» свидетелей не мог предвидеть мой приход. Исходя из всего сказанного, мсье следователь, вы, наверное, согласитесь: я имею все основания утверждать, что мадам Арсизак, если говорить о ее «ангельском» характере, вводила окружающих в заблуждение.

Глядя на Бесси, нетрудно было догадаться, что он находится в полной растерянности.

— Я ничего не понимаю… Я даже допустить не могу… И все-таки… Я просто потрясен. Я не подозревал… Никто, впрочем, не мог подозревать… Каждый готов был головой поручиться за мадам Арсизак как за личность в высшей степени благородную.

Гремилли уточнил:

— Да, мсье следователь, каждый, но только в вашей среде. Можно лишь сожалеть, что вы не прислушивались к тому, о чем говорили за стенами салонов.

— Вы правы. Но, согласитесь, мы не скомпрометируем себя тем, что выдадим или не выдадим мадам Арсизак свидетельство о ее добродетели, не так ли? Перед нами одна задача — узнать, кто ее убил. Вы со мной согласны?

— Согласен, мсье следователь. Однако вы не можете не допустить, что открытие неизвестных до сего момента личных качеств мадам Арсизак — качеств явно отрицательных и вызывающих к их обладательнице глубокую неприязнь — может значительно расширить круг подозреваемых лиц. Надеюсь, вы поверите мне на слово, что мне не нужен никакой скандал, однако кто может сказать, куда и к чему приведут мои поиски?

— Бог ты мой, как же все скверно получается! Я не сомневаюсь, дорогой комиссар, что мне не нужно просить вас о строжайшем соблюдении тайны следствия?

— Можете на меня положиться. Видите ли, мсье следователь, в нашем случае речь идет о провинциальной драме. И какой бы оборот она ни принимала, если, конечно, речь не идет о профессиональных убийцах, скандал всегда зреет где-то рядом. Наши парижские коллеги часто не могут понять, почему иногда мы не ведем себя более открыто и решительно даже во время дознания. Они не подозревают, сколько на нашем пути подводных камней, каждый из которых таит в себе смертельную опасность. Мы вынуждены продвигаться медленно и с максимальной осторожностью, чтобы избежать катастрофы, которую нам никто не простит.

— Кому вы это говорите!

От хорошего настроения следователя Бесси не осталось и следа. Казалось, что на его полное и добродушное лицо опустилась серая вуаль. Губы у него были надуты, как у обиженного ребенка. Полицейский безжалостно довершил удар:

— Если все как следует взвесить, то ни у вас, ни у меня заранее не было никаких шансов в этой истории.

— Да вы-то после всего уедете, а мне здесь оставаться! Если случится что-то неладное, обвинят во всем меня. Ведь в таком городе, как наш, жить можно лишь со всеми в ладу, в противном случае это — ад. Я понимаю, что все эти игры в учтивость требуют изрядного лицемерия, но таков уж удел всех малочисленных обществ, члены которого обречены на невозможность надолго потерять друг друга из виду. И несмотря на это, я даже предположить не мог… Ну и свинью вы мне подложили.

— Я сожалею.

— Но далеко не так, как я, смею вас заверить. Хотя, что уж тут жалеть, в свершившееся изменений не внесешь. Остается только надеяться на то, что у тех, с кем вы имели дело, чересчур сильное воображение.

— А вы сами в это верите?

— Нет…

Они расстались на бульваре Монтеня. Гремилли еще раз торжественно пообещал Бесси, что не предпримет ни одного чреватого гибельными последствиями шага, не поставив предварительно его в известность.

Комиссару вдруг захотелось пропустить стаканчик, и он вошел в «Гранд кафе де ля Бурс». Едва он закрыл за собой дверь, как услышал голос справа:

— Так это же наш комиссар!

Вот тебе и инкогнито! Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения, потому что по городу уже пошли разговоры.

Доктор Музеролль пригласил Гремилли за свой столик. Он сидел с каким-то высоким бритоголовым человеком со строгим лицом и в очках. Комиссар не мог отказаться, боясь выглядеть не умеющим проигрывать игроком.

— Мсье комиссар, позвольте представить вам гордость нашего лицея Ренэ Лоби. Ренэ, это комиссар, занимающийся выяснением обстоятельств убийства бедняжки Элен.

Гремилли поочередно пожал протянутые ему руки. Ему не хотелось позволить доктору продолжать беседу в своем духе, поэтому он решил сразу взять быка за рога:

— Рад познакомиться с одним из членов клуба.

Он почувствовал, что попал в точку, поскольку едва уловимая тень недовольства пробежала по лицу Музеролля.

— Уже в курсе наших причуд?

— А это что, секрет?

— Абсолютно никакого секрета, с какой стати.

— Тем более что ваш клуб, насколько я понял, родился довольно давно. Да, нечасто сегодня можно увидеть зрелых мужчин, трогательно хранящих верность своей юности.

Врач ответил хмуро:

— Я благодарен вам, мсье комиссар, за эти слова. Меня, равно как — я в этом не сомневаюсь — и Ренэ, они глубоко тронули.

Преподаватель подтвердил эти слова кивком головы.

— Видите ли, мсье комиссар, — продолжал Музеролль, — большинство людей, узнав о существовании клуба, если его можно так назвать, смеются над нами, потому что совершенно не понимают нас. Мы полностью доверяем друг другу, и это доверие нам здорово помогает в жизни.

— Один за всех, все за одного?

— Да, приблизительно. Мы чувствуем себя сильными, потому что, случись что-нибудь с одним из нас, товарищи будут тут как тут.

— Другими словами, вы готовы на все, лишь бы вызволить друга из беды?

— Вне всякого сомнения.

— Даже на то, чтобы дать ложные показания?

Доктор вздохнул:

— Жаль… Я думал, вы понимаете.

Преподаватель, вступив в разговор, сказал с презрением:

— Вам никак не удается забыть, что вы — полицейский?

— Действительно, мне не удается забыть, что передо мной стоит задача, ради которой я принял присягу уже много лет назад и для выполнения которой я поклялся жертвовать всем.

Лоби пожал плечами.

— Не подумайте только, прошу вас, что мне как преподавателю не терпится прочесть вам лекцию!

— Свою лекцию вы прочтете вскоре в своей аудитории — единственном месте, где вы выполняете свои профессиональные обязанности. Моя же аудитория в настоящее время — это весь город, жители которого сейчас стали моими учениками, и я время от времени вызываю их к доске. К слову сказать, доктор, вы не ответили на мой вопрос.

— По поводу ложных показаний? Не знаю. С такой проблемой я еще не сталкивался.

— А если столкнетесь?

— Трудно сказать, как поведу себя.

— А вы, мсье Лоби?

— Я не считаю, что мои мысли имеют к вам какое бы то ни было отношение.

— Однако я только тем и занимаюсь, что пытаюсь отгадать мысли других.

— Каждый забавляется по-своему.

Гремилли встал.

— Мне очень жаль, мсье, что я не могу рассчитывать на вас… даже в деле спасения вашего друга Арсизака, оказавшегося в таком затруднительном для него положении.

— Если мы Жану понадобимся, он не станет прибегать к вашему посредничеству, чтобы сообщить нам об этом.

— Итак, война?

— Скорее, предание забвению.

— Тут я должен заметить, мсье Лоби, что вы тешите себя иллюзиями. До свидания, мсье, мы еще встретимся.

Преподаватель усмехнулся:

— Сомневаюсь.

— А я — нет.

Теперь полицейский, как некоторое время назад следователь, почувствовал переполнявшую его досаду. Прекрасно понимая, что враждебность клуба может серьезно осложнить его задачу, он злился на себя за свою неуклюжесть. Ему не следовало затевать разговор о лжесвидетельстве. Этот вопрос только заставил их еще больше замкнуться в себе. Разумнее было бы избегать тем, волнующих всех троих, и попытаться хотя бы краешком глаза заглянуть в их мир, где царит культ дружбы. Вероятно, ему удалось бы завоевать их доверие, объяснив им, что он вовсе не стремится во что бы то ни стало сделать из Арсизака убийцу своей жены. Как все неловко вышло! Уже седина в висках, а он все еще ощущает в себе мальчишеское нетерпение, мешающее ему следовать логически задуманному накануне плану. Вместо того чтобы разглагольствовать о лжесвидетельстве, ему лучше бы рассказать Лоби и Музероллю о том, что нового он узнал об убитой, и посмотреть на их реакцию. Он упустил возможность, которая, скорее всего, больше не представится.

Расстроенный, как и комиссар, Бесси, зайдя в кабинет, позвонил своему другу Ампо, старшему по возрасту и занимавшему должность председателя суда, и сообщил, что у него есть некоторые проблемы, которыми он хотел бы с ним поделиться.

Председатель, которому оставалось несколько месяцев до пенсии, походил на микельанджеловского Моисея, что приводило в волнение подсудимых и нагоняло страх на адвокатов, если к тому же учесть, что у него был голос необыкновенной силы, который наполнял зал суда, словно звуки цимбал. Робер Ампо, завершая свою карьеру, мог многое рассказать о людских бедах, с которыми ему пришлось столкнуться и которые привели его к простой философии, где желание понять порой брало верх над желанием покарать.

— Ну так что у вас стряслось, Бесси?

— Расследование обстоятельств убийства мадам Арсизак.

— Появилось что-то новое?

— И да и нет… Да — что касается жертвы, и нет — в отношении убийцы.

— Вы меня заинтриговали.

Следователь, стараясь ничего не упустить, пересказал то, что услышал от Гремилли. Председатель внимательно слушал и, как только Бесси закончил, заметил:

— У меня такое впечатление, что этот полицейский свое дело знает.

— Я этого пока не заметил.

— А что вы еще хотите! Он всего за несколько часов умудрился распознать ложь, жертвами или пособниками которой мы все являемся в течение многих лет. Говоря это, я не понимаю, почему вас так тревожит, что мадам Арсизак была не столь безупречна, как вам это казалось?

— Как мне казалось? Должен ли я понимать, что вы думали иначе?

— Я всегда опасался тех, кого чрезмерно нахваливают или кто выставляет напоказ свои добродетели.

— А я тем не менее испытываю ужасное разочарование.

— Вы заблуждаетесь, мой дорогой, женщины далеко не такие, какими мы хотим их видеть. Мы выдумываем их, подгоняя под воображаемый нами образ, а затем упрекаем их в том, что они не соответствуют нашим мечтам. Но я все-таки не понимаю, если не брать в расчет наше болезненное самолюбие, что вас, собственно, заботит?

— Если мадам Арсизак была такой… в общем, если верить комиссару Гремилли, то ее могли страстно ненавидеть те, о существовании которых мы и не подозреваем, и следствие заходит практически в тупик.

— Бесси, почему бы вам просто не сказать, что Жан Арсизак был для вас очень удобным обвиняемым и что разоблачения вашего полицейского ставят под большое сомнение его виновность? Послушайте, Бесси, давайте будем откровенны! Вас мучает не то, что красавица Элен была не настолько восхитительна, как вы были уверены, а то, что вы рискуете упустить прокурора.

— Мсье председатель! Не хотите ли вы этим сказать, что я преследую прокурора из-за личной к нему неприязни?

— Успокойтесь, Бесси. Вы прекрасно знаете, что я никогда не сомневался в вашей порядочности, иначе бы вы не числились среди моих друзей. Однако желание побыстрее закрыть дело отрицательно сказывается на вашей объективности. Лично я, не в обиду вам будет сказано, очень рад тому, что от вас сейчас услышал. Я бы вообще придал все гласности, чтобы снять эту ужасную атмосферу недоверия, в которой находится сейчас прокурор. Я в высшей степени уважительно отношусь к Жану Арсизаку, и мне бы не хотелось, чтобы эти несправедливые и оскорбительные подозрения могли повлиять на его карьеру. Пока нет доказательств обратного, прокурор всего лишь тот, у кого убили жену. Он имеет право рассчитывать на наши с вами симпатии.

— Да плевать он хотел на свою жену! Вам, я думаю, известны его отношения с мадемуазель Танс?

— Бесси, вы меня удивляете! Я никогда не думал, что вы можете прислушиваться к различным сплетням.

— Но это далеко не сплетни! Арсизак сам…

Однако председатель резко оборвал его:

— Ну и что с того? Если во всех, кто изменяет женам, видеть убийц, то количество судов присяжных придется увеличить в тысячу раз и заставить их работать с первого января по тридцать первое декабря! Я старше вас, Бесси, поэтому позволяю себе дать вам совет: старайтесь всегда понять, прежде чем вынести приговор.

Ветеринар Тиллу, которому на вид можно было дать лет пятьдесят, был высок, худощав, с густой черной растительностью на руках, но, главное, крайне неприветлив. Впрочем, любезной нельзя было назвать и его жену, крошечную женщину с туго стянутыми на затылке волосами, одетую словно квакерша. Они встретили Гремилли с нескрываемой подозрительностью.

— Не думаю, что я могла вас видеть среди знакомых моего мужа, мсье.

— Он меня не знает, мадам.

— В таком случае, сожалею, но он не меняет свою клиентуру.

— Я пришел не в качестве клиента.

— Тогда в каком качестве?

— Полицейского.

Комиссар поднес свое удостоверение почти под нос мадам Тиллу, которая отшатнулась будто от удара.

— Я не понимаю… что вы хотите?

— Поговорить с мсье Тиллу.

— По какому поводу?

— Я ему сам все скажу, с вашего позволения.

— Но я… я не знаю, дома ли он.

— Я убежден, что дома, мадам… А что вас так напугало?

— Меня? Но… мне нечего бояться. С чего вы взяли?

— В таком случае, мадам, будьте любезны, сообщите обо мне мсье Тиллу, мы и так уже с вами много времени потеряли.

Супруга ветеринара в последний раз изобразила на своем лице негодование, после чего, смирившись, развернулась на каблуках и исчезла в глубине прихожей, оставив Гремилли дожидаться стоя. Спустя несколько секунд она вернулась и сухо сказала полицейскому:

— Следуйте за мной, прошу вас.

Она проводила комиссара в кабинет Тиллу, который пребывал, казалось, в крайне дурном расположении духа. Увидев Гремилли, он обрушил на него жалобно-протестующую тираду:

— Что полиции от меня надо? У меня не может быть с ней никаких дел! Еще один государственный переворот, а? Мои противники приходятся ныне ко двору, поэтому, пользуясь своим влиянием, пытаются заставить меня отказаться от моего апостольства. Но я заранее заявляю вам и тем, кто вас послал: меня никто не остановит! Прогрессивные силы избрали меня для того, чтобы я возглавил их движение к светлому будущему, и я не обману доверия моих друзей и не оставлю их! Моя репутация незапятнанна! И я ничего и никого не боюсь!

Гость воспользовался тем, что ветеринар собрался перевести дух, и спросил спокойно:

— Тогда к чему эта защитительная речь?

— Пардон?

— Вы выступаете со своей защитой, в то время как, насколько я знаю, никто не собирается вас ни в чем обвинять.

— Мне показалось, что ваш визит ко мне…

— Я не занимаюсь политикой, мсье.

— Да?

— Только криминальными расследованиями.

— Да? Тогда я совсем перестаю понимать…

— Я позволил себе побеспокоить вас, чтобы узнать ваше мнение о прокуроре республики Жане Арсизаке, у которого жена, как вы, вероятно, знаете, погибла при трагических обстоятельствах.

— Да, это всем известно. Прошу вас извинить мою горячность. Мне приходится иметь дело с влиятельными лицами, которых моя деятельность не всегда устраивает. От них можно всего ожидать, поэтому я вынужден быть постоянно начеку. Ваш приход я воспринял как очередную махинацию с их стороны. Я еще раз прошу извинить меня. А что касается мсье Арсизака, то я не уверен, что смогу вам чем-либо помочь, поскольку я не состою и никогда не состоял в дружеских отношениях с ним. Если мы и сталкиваемся с ним, то лишь во время политических дебатов.

— Я не думаю, что открою секрет, если сообщу вам, что до сих пор неясно, имеет ли мсье Арсизак какое-либо отношение к смерти своей жены или нет. Скажу больше: в отношении него имеются некоторые подозрения.

Последнее замечание, чувствовалось, вызвало в Тиллу бурю внутреннего ликования, ибо возможная виновность Арсизака автоматически влекла столь желанное исчезновение опасного политического соперника. Однако вскоре лицо Тиллу вновь помрачнело. Не скрывая презрения, он сказал:

— Я не питаю на этот счет ни малейших иллюзий! Даже если будет доказано, что Арсизак виновен, его приятели — его клан — найдут способ, чтобы замять дело.

Комиссар сделал вид, что не понимает.

— Вы действительно так считаете?

— Еще бы! Эти люди на все готовы, чтобы вытащить своего! Пусть даже для этого понадобится отправить невиновного на эшафот!

— А вы не преувеличиваете?

— Преувеличиваю? Все эти ничтожества, эти миллионеры, эти наследники бешеных состояний, эти присосавшиеся к государству клещи держатся друг за друга, как воры на ярмарке! Они готовы пойти на любые мерзости, лишь бы люди и понятия не имели об их жизни, которую иначе как клоачной и не назовешь. Но пролетариат их вышвырнет на свалку истории!

— Тебе нельзя так нервничать, Этьен! У тебя же давление! — воскликнула мадам Тиллу, объясняя тем самым свое появление в комнате. Гремилли подумал, что она подслушивала, стоя под дверью, и решила вмешаться в разговор, после того как поняла истинные мотивы его визита. Ее муж дал ненужные уже ей пояснения:

— Мсье расследует обстоятельства убийства мадам Арсизак и хотел бы знать, что я думаю о его супруге.

— Будь внимательным к тому, что говоришь.

— Почему?

— Твои слова могут выйти из стен дома и дойти до ушей твоих противников в искаженном виде, и нет никакой гарантии, что они не попытаются тебя привлечь за клевету.

Гремилли вмешался:

— Мне кажется, мадам, вы слишком плохо думаете о полиции. К тому же все, что мне доверительно сообщают, не имеет законной силы до тех пор, пока не будет мною запротоколировано и подписано авторами. Поэтому ваши волнения абсолютно напрасны. Ответы вашего супруга любопытны мне, поскольку я пытаюсь понять человеческую сущность тех, кто меня интересует, независимо от того, идет ли речь о живых или мертвых.

— Если это действительно так, как вы говорите, мсье, то я вам советую заняться личной жизнью этого Арсизака! Стыд! Какой стыд! У меня в голове не укладывается, как можно доверить интересы государства подобному развратнику! Любовниц пруд пруди! Кругом сплошные кутежи! Я слышала, что он позволял себе предаваться наслаждениям даже у себя на бульваре Везон.

— В это трудно поверить…

— Именно! Настоящие оргии устраивал!

— В отсутствие мадам Арсизак?

— Скажете тоже! Да они два сапога пара!

Ветеринар притих, смирившись с тем, что жена окончательно заняла его место в борьбе и теперь одна бесстрашно рвалась в атаку.

— А мне почти все, к кому я ни обращался, расхваливали мадам Арсизак, отмечая ее красоту, обаяние и готовность пойти на любые жертвы ради несчастных.

Эта наивность полицейского привела мадам Тиллу просто в восторг.

— Что касается ее красоты, то не мне об этом судить. Я не мужчина, но знаю, что найдется немало охотников до женщин подобного вызывающе вульгарного типа. Ну а насчет остального — это все выдумки тех, кому очень хотелось запудрить вам мозги. Интриганка — вот кем была ваша мадам Арсизак, которая пыталась подпрыгнуть выше своей задницы!

— Клеманс!

— Извини меня, Этьен, но если откровенно, то одна мысль об этой дочке бедных аркашонских бакалейщиков, пытавшейся нас убедить, что ее сделали из ляжки Юпитера, меня просто бесит. И то, что произошло, не могло не произойти в этом развращенном мире! Не исключено, что как раз в одну из оргий ее и убили.

Итак, мадам Тиллу звалась Клеманс…

Выйдя от четы Тиллу — этого сгустка злобы и зависти, — Гремилли вдохнул полной грудью, испытывая острую необходимость в свежем воздухе. За все время своего пребывания в Перигё он впервые ощутил столь сильное чувство отвращения. Единственным противоядием могла быть только медленная прогулка, которую комиссар решил использовать с толком, направившись в сторону старого города, на улицу Сажес, к дому Альбера Суже, фармацевта-гомеопата и помощника Тиллу. Полицейский надеялся встретить на сей раз личность более симпатичную, чем ветеринар.

На бульваре Монтеня Гремилли столкнулся нос к носу с прокурором.

— Расследование продолжается, мсье комиссар?

— А чем, вы полагаете, я должен заниматься?

— Моим арестом, например.

— Вы действительно так считаете?

— Это вызвало бы такой глубокий вздох облегчения у моих… друзей.

— Почему вы так решили?

— Вы бы отомстили за их «святую».

— Мсье прокурор, скажите, вы любили вашу жену?

— Сказать, что не любил, — это все равно что ничего не сказать: я ее ненавидел.

— До такой степени, чтобы пойти на убийство?

— Если бы у меня хватило на это храбрости, то — вне всякого сомнения.

— Да, но иную работу можно и другому доверить, в цене бы только столковаться.

— Вы думаете? А если нарвешься на какого-нибудь неугомонного шантажиста?

— Возможно.

— Скажите откровенно, мсье комиссар, неужели вы можете представить меня просящим кого-то: «Дружище, сделайте одолжение, ухлопайте мою жену»? До свидания, мсье комиссар. Но знайте: несмотря на почти всеобщее подозрение, я продолжаю надеяться.

— На что?

— На вас. До скорого!

Прокурор направился в сторону Дворца правосудия, оставив Гремилли в задумчивости. Полицейский чувствовал, что ему не удается до конца понять Арсизака. За внешней веселой беззаботностью угадывался никогда не дремлющий ум, способный ненавязчиво дать вам понять то, что считает необходимым. Любит все усложнять, но в то же время уж слишком проворен. И о своей ненависти к жене говорит исключительно с целью показать, что не убивал ее ни сам, ни с помощью кого-то. Гремилли признался себе, что ему нечасто приходилось сталкиваться со столь серьезным противником, каким оказался Арсизак. Настроение его улучшилось.

В отличие от Тиллу, сорокапятилетний фармацевт-гомеопат был весьма элегантным блондином. Жена его также была светловолосой, и ее можно было бы назвать миловидной, если бы не рыхлая кожа лица и мутно-близорукий взгляд. Она сразу же показалась Гремилли занудой и плаксой, которая постоянно на что-то жалуется. Именно она и открыла полицейскому дверь.

— Что мсье угодно?

— Поговорить с мсье Суже, если можно.

— Вы… по личному делу к нему?

— По самому что ни на есть личному.

Она недоверчиво посмотрела на Гремилли и обратилась через плечо:

— Альбер, ты не подойдешь на минуту?

Фармацевт, занятый раскладыванием пакетов, заполненных различными лекарственными травами, оторвался от своего дела.

— Что там еще?

— Какой-то мсье хочет с тобой поговорить.

— О чем?

— Я не осмелилась у него спросить об этом.

Решив покончить с этой смехотворной сценой, полицейский назвал свою фамилию и род занятий, что, впрочем, не вызвало у них никакого волнения, если сравнивать с реакцией супругов Тиллу. Суже лишь спокойно попросил Гремилли пройти с ним за стойку, оставив в магазине жену.

— Чем могу быть полезен, мсье комиссар?

— Я занимаюсь расследованием обстоятельств убийства мадам Арсизак.

От Гремилли не ускользнуло еле уловимое беспокойство, мелькнувшее в глазах Суже. Что бы это значило?

— Я, право, не знаю, чем…

Полицейский не дал ему закончить:

— Мне хотелось бы услышать ваше мнение о прокуроре Арсизаке, и не буду от вас скрывать, что мсье Тиллу, от которого я сейчас иду, высказался о нем довольно-таки резко.

Фармацевт улыбнулся.

— Этьена я знаю давно. Это славный малый, но без царя в голове. Бывший военный, он понравился нам своей прямотой и непреклонной верой в великие принципы демократии. Что до его философской проницательности, то тут мы от него многого не ждем. Если он и сказал что-то резкое в адрес Арсизака, то это потому, что прокурор как представитель ненавистного Тиллу класса олицетворяет в его глазах все пороки своей среды. Для Этьена существует лишь черное и белое без каких бы то ни было оттенков.

— Вы знаете, мадам Тиллу мне показалась еще более агрессивной.

— Ах, эта! Она вбила себе в голову, что ее муж должен быть среди первых лиц города, и постоянно страдает от избытка зависти. Она убеждена, что любое важное место — будь то мэрия или генеральный совет — должно по праву принадлежать ее супругу.

— Именно это впечатление я и вынес из их дома. А что вы сами, мсье Суже, думаете об Арсизаке?

— Да что тут говорить — он не хуже и не лучше многих из нас. Одни его не любят, потому что, имея жену-красавицу, он обманывал ее (думаю, нет надобности что-либо рассказывать вам об этом, не так ли?), другие не могут ему простить его головокружительной карьеры. Ну и, наконец, граждане самых строгих правил упрекают его в том, что он не ходит важным гусем, а любит пожить в свое удовольствие.

— То есть, если судить по вашим словам, личность скорее симпатичная, чем отталкивающая?

— Вне всякого сомнения.

— А его жена?

— Бедняжка… Какая ужасная судьба! Кто бы мог даже на секунду предположить, что красавица Элен Арсизак закончит свои дни подобным образом?!

— Вы ее знали?

— Как и все.

— У вас никогда не было причины ее в чем-нибудь упрекнуть?

— Мы принадлежали к разным кругам. Кроме того, политические взгляды, которые я защищаю, не позволили бы мне войти в особняк на бульваре Везон, даже если бы у кого-то вдруг и появилось желание меня туда пригласить.

— А какой вы видели мадам Арсизак?

— Ей наверняка пришлось изрядно побороться, чтобы быть принятой в обществе, в которое она попала по воле судьбы. Вам, вероятно, уже доложили о ее происхождении? Я думаю, можно только восхищаться, с какой легкостью ей удалось преодолеть все препятствия, расставленные на ее пути. Даже самых злых она обезоруживала своим милосердным отношением к несчастным. Даже маленькая, чья-то боль не могла ее оставить безразличной. Вот почему Перигё оплакивает Элен Арсизак.

— И вы в том числе?

— Разумеется.

— А вас не смутит, если я скажу, что мне приходилось слышать нечто совершенно противоположное?

— Нет. Всегда найдутся мелкие людишки. А потом, зависть… Кроме того, есть и такие, для кого выразить восхищение значит показать свою слабость. Для них гораздо проще оклеветать своего ближнего. Люди злы, мсье комиссар.

— Как вы догадываетесь, не мне утверждать обратное.

Возвращаясь в новый город, Гремилли пришел к мнению, что жить в маленьком провинциальном городке не так сладко, как это казалось раньше. Он испытывал ощущение, будто бродил по аллеям огромного сада-лабиринта, и как бы он ни был уверен, что вот эта дорога наконец приведет его к выходу, каждый раз оказывалось, что он крутился вокруг одного и того же места. Портрет Элен Арсизак, составленный Гремилли со слов опрошенных, напоминал ему неоновые рекламные щиты на фасадах больших магазинов, где изображение вдруг исчезало в темноте ночи, чтобы спустя некоторое время возникнуть вновь в свете тысячи огней. И полицейский терялся, не зная, какое из этих лиц — темное или светлое — принадлежало убитой.

Где искать художника, который мог бы нарисовать портрет Элен Арсизак? Кем была она — обманутой женой, пытавшейся уйти от своего горя, полностью жертвуя собой ради облегчения участи обездоленных, или мерзавкой, не сумевшей скрыть свою сущность от некоторых проницательных взглядов? Кто прав — мадам Тиллу или Альбер Суже? Эта неопределенность, из которой полицейский никак не мог выбраться, приводила его в отчаяние. Нет ничего более угнетающего, чем продвигаться на ощупь в поисках неизвестно чего. С каким удовольствием он променял бы сейчас это дело на десяток простых деревенских преступлений, чьи мотивы лежат на поверхности и с которыми порой прекрасно справляются сами жандармы. Там, в деревне, и в голову никому не придет прибегать к каким-то ухищрениям. Ты стащил у меня деньги, увел жену или оттяпал кусок моего поля, ну и получи по сопатке, а ежели я, случись, и перегну палку, то не обессудь, сам понимаешь, за все надо отвечать, а не хныкать. Если перед тобой стоит Мария, то можешь не сомневаться, что это Мария и Пьер там всегда похож на Пьера. И суетиться не надо, сиди себе спокойно и жди, когда тебе и те и другие сами все расскажут. А здесь из двух согласившихся с тобой поговорить один как минимум врет, а ты мучайся, гадая, кто именно. Вот взять хотя бы этих двух последних: друзья борются, что называется, бок о бок за милую их сердцу идею, а просишь их рассказать об одном и том же человеке, и выходит настолько несхоже, что поневоле начинаешь сомневаться, не о разных ли людях они говорят? А потом, что значит это замешательство Суже, когда он узнал о цели визита к нему Гремилли? Еще одна полуправда? А этому-то что скрывать? Комиссару вдруг захотелось собрать всех опрошенных вместе и крикнуть им: «Я знаю, что вы дали мне показания в урезанном виде. Но почему? С какой целью? Что вы пытаетесь скрыть от меня?» Увы, он понимал: они лишь посмеются ему в лицо и будут утверждать, что им неясно, чего от них хотят. Они будут просто издеваться над ним, что, впрочем, некоторые уже и так делают. С грустью вспоминая свой тихий бордоский кабинет, полицейский миновал улицу Лиможан, выходящую на бульвар Турни, собрался было идти дальше, но неожиданно остановился, услышав, как кто-то сказал тихо:

— Мсье комиссар…

Гремилли обернулся и не сразу узнал эту неброскую, бесцветную женщину.

— Что случилось, мадам Суже?

— Мне необходимо с вами поговорить.

Видя, что она чем-то сильно взволнована, он предложил:

— Что мы с вами остановились посреди улицы, давайте зайдем куда-нибудь и что-нибудь выпьем, а?

— Да, пожалуйста.

Они зашли в первое попавшееся кафе. В этот час зал был почти полон, но, на их счастье, один из столиков освободился, и Гремилли, не колеблясь, завладел им, заставив суровым взглядом ретироваться парочку.

— Садитесь, мадам. Что вам заказать?

— Я не знаю. Что-нибудь.

— Фруктовый сок.

— Да-да, фруктовый сок.

Он заказал фруктовый сок и белый чинзано. Когда все было на столе, комиссар подался вперед:

— Итак, мадам?

— Я только что слышала ваш разговор с мужем…

Да, подумал Гремилли, у жен моих свидетелей вошло в привычку стоять и подслушивать под дверью.

— Действительно?

— Мне хотелось знать, что он вам скажет, вы понимаете?

— А? Очень хорошо понимаю.

— Он обманул вас, мсье комиссар.

— Ваш муж?

— Да.

— В чем обманул?

— В отношении Элен Арсизак.

— А поконкретнее нельзя?

— Он вовсе не думает о ней так, как сказал вам. Это не добрая была женщина, а причинявшая людям только зло.

— Как вы думаете, мадам, почему он скрыл от меня свое истинное отношение к Элен Арсизак? К чему эта ложь?

— Потому что он боится…

— Боится?

— …Вы можете узнать о том, что она была его любовницей.

Новость буквально ошарашила Гремилли, которому понадобилось немало усилий, чтобы скрыть свое крайнее удивление.

— Вы в этом уверены?

Она пожала плечами.

— Вы прекрасно понимаете, что мне не доставляет ни малейшего удовольствия сообщать вам подобное.

— Допустим. А вашему мужу известно, что вы в курсе его похождений?

— Да. Впрочем, с этим покончено еще несколько месяцев назад.

— А вы откуда, простите, это знаете?

— Он во всем мне признался.

— Надо же! А я и не думал, что у ветреных мужей принято делиться с женами своими маленькими тайнами!

— Альбер чувствовал себя загнанным в ловушку.

— Это как?

— Он хотел с ней порвать. Вы понимаете, мсье комиссар, вначале эта связь льстила ему… Ну как же! Самая красивая женщина Перигё, да к тому же жена его политического противника. Это ему вскружило голову. Мсье комиссар, я хоть не красавица, но, оказывается, мой муж любит меня и не захотел расставаться со мной из-за какого-то увлечения. Когда он дал понять этой мерзавке, что между ними все кончено, она начала его шантажировать.

— Каким образом?

— Угрожала Альберу, что, если он ее бросит, она придет ко мне и расскажет все, что между ними было. В конце концов однажды вечером муж покаялся передо мной. С этого момента Элен Арсизак была бессильна что-либо сделать, чтобы разлучить нас. Я ей написала письмо.

— Она вам ответила?

— Нет. А что она могла мне ответить? Мсье комиссар, вы не расскажете Альберу, если еще раз с ним встретитесь, о том, что сейчас от меня услышали?

— Даю вам слово, при условии, разумеется, если я не буду вынужден это сделать в интересах следствия, хотя, как мне кажется, в этом не будет необходимости.

— Спасибо.

Гремилли заказал себе еще чинзано и фруктовый сок для мадам Суже, которая заметно повеселела. Полицейскому необходимо было какое-то время, чтобы подумать. Не каждая станет открыто объявлять, что обманута. Мадам Суже говорила правду. С этой минуты образ мадам Арсизак начинал приобретать реальные очертания — образ, который наверняка окажется горькой пилюлей для судебного следователя.

— Мадам, я прошу прощения, но не все в вашем рассказе мне понятно…

— Что именно?

— Каким образом мадам Арсизак и ваш муж могли встретиться?

— В этом я сама виновата.

— Как так?

— Я с ней познакомилась на организованной ею благотворительной распродаже товаров, выручка от которой должна была пойти на благоустройство детских яслей. Она была очень мила со мной, говорила, что торговля лекарственными травами — древняя и благородная профессия, ну и так далее, в общем, все, что в таких случаях обычно говорят. Я представила ей Альбера, и, когда он отправился в буфет, чтобы купить там что-нибудь для нас, она пошутила насчет того, что, мол, с таким симпатичным парнем ухо надо держать востро. Я, наивная, подумала, что она действительно шутит, и стала ее уверять, что здесь мне бояться нечего, так как мой муж ко мне очень привязан и наш союз никогда подобным не омрачался.

— А потом?

— А потом я поняла, что мои признания раззадорили ее. На следующий день она пришла в магазин и описала в мельчайших подробностях Альберу все свои так называемые болезни. Я этому не придала никакого значения. Как и все, я относилась к ней как к человеку в высшей степени замечательному и свято верила во все, что слышала о ней, то есть в ее благодетельность и доброту. А спустя некоторое время Альбер вдруг зачастил после обеда на заседания своего политбюро. А на самом деле он ходил к ней. Естественно, я об этом узнала гораздо позже.

— Нетрудно догадаться, что вы ее возненавидели?

— Сильнее возненавидеть нельзя было.

— Даже до такой степени, чтобы убить?

— Конечно, если бы Альбер не бросил ее.

На сей раз Гремилли возвращался в гостиницу насвистывая. Похоже, в этой затяжной игре в прятки, где он гонялся за тенью покойницы, ему удалось заработать важное очко. Маска, которая так надежно скрывала лицо мадам Арсизак, дала первую трещину. Признания мадам Суже подтверждали историю с телефонным звонком, невольным свидетелем которого стала Жанна. Муж, супруга любовника, еще, возможно, Агата и Жозеф Роделль… Да уж, немало народу, мечтавшего избавить Перигё от этой «святой».

В ресторане гостиницы «Домино» комиссар галантно ответил на приветствие пожилого мсье, которого он уже видел накануне. Он заканчивал обедать, когда метрдотель принес ему визитную карточку Блэза Жюнкала, бывшего председателя суда Перигё, который приглашал Гремилли на чашечку кофе. Гремилли был в таком прекрасном расположении духа, что с удовольствием принял приглашение. После того как они представились друг другу, старый магистрат сказал:

— Мсье комиссар, я внимательно наблюдаю за вами с момента вашего приезда в эту гостиницу, где я часто бываю. Я не ошибусь, если предположу, что вам удалось что-то нащупать?

— Вы правы.

— Мой преемник и друг Ампо поведал мне, насколько деликатна ваша миссия. Среда, в которой вам приходится работать, пытается запутать все следы, ведущие к убийце. Вы приехали из Бордо, то есть, можно сказать, из столицы. А здесь все по-другому.

— Я пришел к убеждению — и это, признаюсь, меня удручает, — что те, с кем мне пришлось столкнуться, мне не лгут в полном смысле этого слова, но говорят не всю правду.

— А это потому, что вы для них, включая дворец правосудия, никто иной, как человек, которого им навязали. Они прекрасно понимают, что необходимо пролить свет на эту историю и убийца мадам Арсизак должен получить свое. И они все жаждут его наказания, однако кастовая солидарность оказывается сильнее их. Никто не желает взять на себя ответственность и навести вас на след преступника.

— Мне от этого не легче.

— Разумеется, но вы не кажетесь мне человеком, которого это может обескуражить.

— Я упрямый.

— Это немаловажно в вашем деле, и я не сомневаюсь, что вы добьетесь успеха.

В эту ночь Гремилли снилось нечто странное: он шел навстречу людскому потоку, в котором каждый имел два лица, как двуликий Янус.

 

Глава IV

На следующее утро Гремилли вышел из номера в веселом расположении духа. Он хорошо выспался и встал только в девять часов, что позволял себе крайне редко. Вешая ключ внизу, полицейский увидел в своей ячейке письмо, невесомость которого говорила о качестве находящейся внутри бумаги и от которого исходил еле уловимый аромат духов. В месте, предназначенном для адреса, он прочел:

Гостиница «Домино». Мсье комиссару Гремилли.

Письмо было доставлено наверняка рано утром и, скорее всего, служанкой. Заинтригованный, комиссар вскрыл конверт. На гербовой бумаге было написано:

Мадам Э. де Новаселль желает переговорить с мсье комиссаром по вопросу, чрезвычайно важному и непосредственно касающемуся проводимого им расследования, и будет ему признательна, если он окажет ей честь своим визитом в десять часов на улице Карно, 128.

Далее следовали общепринятые в таких случаях слова, заверяющие его в глубоком и искреннем к нему уважении.

Покончив с завтраком, Гремилли осведомился у метрдотеля о личности его корреспондента.

— Мадам де Новаселль из старинного дворянского перигёского рода, мсье комиссар. Очень богата и значительную часть доходов тратит на благотворительную деятельность. Возглавляет учрежденный ею комитет «Женщина спасет женщину». Кавалер ордена Почетного легиона. Прекрасная дама и пользуется огромным влиянием в нашем городе. Одна рекомендация мадам де Новаселль стоит всех аттестатов и даже дипломов, если мсье понимает, что я хочу сказать.

— Понимаю. Короче, это как раз та дама, с которой лучше водить дружбу?

— Во всяком случае, не ссориться.

Было без двадцати десять, когда Гремилли вышел из гостиницы и отправился в гости к мадам де Новаселль.

Улица Карно была удивительно тихим местом. Перед некоторыми домами были разбиты сады, где росли пальмы. На звонок. Гремилли открыла подчеркнуто учтивая служанка, которая провела его в огромный зал с интерьером, выдержанным в строгом классическом стиле, с колоннами из зеленого мрамора и бюстами, пристально следящими невидящими глазами за каждым движением полицейского.

— Я — комиссар Гремилли.

— Прекрасно, мсье комиссар. Мадам ждет вас. Следуйте, пожалуйста, за мной.

Служанка открыла расположенную справа, в глубине зала, дверь и, войдя первой, объявила:

— Мсье комиссар Гремилли! — после чего отступила назад, давая возможность гостю пройти в салон.

Гремилли вдруг перенесся в свое детство и в считанные секунды вновь пережил те же чувства, что и много лет назад, когда во главе делегации девочек и мальчиков он пришел в дом банкира, чтобы поблагодарить его жену за подарки, сделанные ею школе к Рождеству. Увидев шедшую ему навстречу сильную, хоть и опирающуюся на палку женщину, он подумал, что произнесет сейчас, как когда-то, выученную наизусть приветственную речь.

— Милости прошу, мсье комиссар. Я признательна вам за то, что вы так скоро откликнулись на мое приглашение.

Гремилли молча поклонился, в то время как хозяйка продолжала:

— Позвольте представить вам мадам де Сен-Блен — мою правую руку и человека, без которого я бы просто пропала.

Полицейский снова поклонился, на сей раз в сторону крошечной и худосочной дамы, которая, казалось, утонула в кресле, так что вначале он ее и не приметил. Мадам де Сен-Блен заверила комиссара, что счастлива его видеть.

Пока Гремилли устраивался в предложенном ему мадам де Новаселль кресле, он постепенно освобождался от чувства скованности, которое вызывала в нем эта величественная обстановка. Внушительных размеров салон был обставлен настолько роскошно, что он ощущал себя в музее. Висящие на стенах портреты предков демонстрировали богатство былых туалетов и надменность.

— Что-нибудь выпьете, мсье комиссар?

— Если позволите, мадам, я воздержусь.

— Как вам будет угодно. Мсье комиссар, я не буду ходить вокруг да около. Вы меня не знаете, но в Перигё за мной закрепилась репутация человека, который не привык мелочиться. Некоторыми это воспринимается как дерзость, чего я не отрицаю, но если и так, то она перешла мне в наследство от моего прапрадеда Хюберта де Новаселль, погибшего в бою с пруссаками под Монмираем. Мсье комиссар, для мадам де Сен-Блен и для меня Элен Арсизак была самой дорогой подругой. Ее смерть нанесла нам удар, от которого мы долго не сможем оправиться. Не так ли, Одилия?

— Боюсь, что мы вообще никогда не сможем прийти в себя, Элизабет.

— Нам известно, мсье комиссар, что вы делаете все, чтобы вывести на чистую воду это ничтожество, решившее избавиться от мешавшей ему жены.

Гремилли осмелился перебить свою собеседницу:

— Прошу великодушно извинить, мадам, но у меня такое впечатление, что убийца вам известен.

— В равной степени, как и вам, мсье комиссар!

— Уверяю вас, что пока…

Теперь наступила очередь мадам де Новаселль перебить гостя:

— Полноте! К чему делать вид, будто вы не знаете, что Арсизак стал невменяемым после того, как понял, что не получит развода и не сможет жениться на этой потаскушке!

— Поверьте мне, мадам, что если даже мсье Арсизак и находится сейчас в трудном для него положении, это еще не значит, что против него может быть выдвинуто официальное обвинение.

— Человек коварен! Впрочем, коварство — основная черта всех выскочек, а иначе как бы они выходили в люди? Как бы там ни было, мы не потерпим, чтобы, желая явно или нет защитить мужа, пачкали честное имя жены.

— Мне кажется, я не совсем вас понимаю.

— Хорошо, я расставлю все точки над «i». Нам стало известно от мадам Бесси, что во время следствия вам пришлось иметь дело с людьми без стыда и совести. Они осмелились, преследуя какие-то свои грязные цели, о которых мы и слышать не хотим, не так ли, Одилия?..

— Конечно, Элизабет.

— …распространять различного рода мерзости о нашей бедной дорогой подруге, которую постигла такая ужасная участь. Вы с нами согласны, мсье комиссар?

— Я с удивлением констатирую вашу осведомленность о конфиденциальных сообщениях, сделанных мной в беседе с судебным следователем…

— Пусть вас это не шокирует, мсье комиссар. Мое положение в Перигё требует, чтобы я была в курсе всего, что здесь происходит. Вы тоже так считаете, Одилия?

— Вне всякого сомнения, Элизабет.

— Я должен признаться вам, что некоторые из опрошенных мной лиц дали мне понять, что воспринимали мадам Арсизак несколько иначе, чем это было принято.

— Скандал! Настоящий скандал!

— Мне намекнули, что мадам Арсизак была далеко не тем нежным ангелом, за которого ее иногда принимали, и что она, если понадобится, могла проявлять безграничную злость вплоть до садистских выходок.

— О! Вы слышите, Одилия?!

— Слышу, Элизабет, и во мне все переворачивается!

— Еще бы! Все, что вы от них услышали, мсье комиссар, — не что иное, как сплошная гнусность! Верьте мне на слово!

— Но ради чего этим мужчинам и женщинам обижаться на мадам Арсизак до такой степени, чтобы распространять о ней различные небылицы, оскорбляющие ее память? К тому же я слышал кое-что и похуже…

— Похуже? — хором простонали обе женщины.

— У мадам Арсизак был любовник.

Мадам де Новаселль издала звук, похожий на рычание, схватилась рукой за горло и, закатив глаза, прохрипела:

— Одилия… быстро… успокоительного!..

Мадам де Сен-Блен засуетилась. Наконец она плеснула что-то в стакан, который поднесла к губам подруги, и принялась ее поить, поддерживая ей голову. Опорожнив стакан, мадам де Новаселль смачно выдохнула и, после того как дыхание ее восстановилось, сказала:

— Мсье комиссар, вы чуть меня не убили. Я за всю свою жизнь ничего подобного не слышала! Бедная малышка Элен… настолько чиста… целомудренна… стыдлива, даже излишне, так что я ее, моего дорогого ангелочка, порой просто вгоняла в краску вольностью речей, достойных дочери, внучки и правнучки гусар. Мсье комиссар, кто осмелился вам сказать такую гадость?

— Супруга любовника.

Какое-то мгновение мадам де Новаселль сидела с открытым ртом, не в силах произнести ни слова, в то время как из груди Одилии де Сен-Блен вырывались полные негодования звуки, похожие на цыплячий писк.

— Я не ослышалась, мсье комиссар? — спросила побагровевшая мадам де Новаселль.

— Не думаю, мадам.

— Эта женщина — чудовище! Сумасшедшая! Выдумщица! Оскорблять память несчастной, жизнь которой с таким распутным мужем была настоящей Голгофой… Как только язык поворачивается! Бедняжка надеялась, что, глядя на пристойный образ жизни, который она вела, он наконец одумается и вернется к ней. Мы-то хорошо знали, как она страдала, потеряв сердце Арсизака, не правда ли, Одилия?

— О да, Элизабет!

— И вы пришли мне рассказать, что у этой преданной жены был любовник! Я не верю вам, мсье комиссар! Вас просто обманули!

— С какой целью?

— Мне это неизвестно! Возможно, без всякой цели, а лишь потому, что люди низменны по самой своей природе и в общей своей массе отвратительны.

— Мадам, я разве говорил о человеке из «общей массы», как вы изволили выразиться?

— Вам никогда не удастся меня убедить, что человек, способный на агрессивные выпады против мертвой, может быть порядочным! Мы на такую низость не способны! Мы еще не забыли, что такое честь, не так ли, Одилия?

— Еще не забыли, Элизабет! О, мсье комиссар, если бы вы видели, как мадам Арсизак буквально млела над малышами в моих яслях, вы бы сами не позволили, чтобы кто-то говорил о ней худо.

— Признаться, я не вижу связи…

Мадам де Новаселль пришла на помощь своей подруге:

— Мадам де Сен-Блен хочет сказать, мсье комиссар, что высоконравственный человек остается им везде. Элен была чиста и пряма, как сталь клинка.

Она поднялась, опираясь на палку, и произнесла торжественным тоном:

— Я, Элизабет де Новаселль, кавалер ордена Почетного легиона, перед лицом своих предков клянусь вам честью, мсье комиссар, что вас обманули и над вами посмеялись те, кто не побоялся божьей кары, совершая это истинное святотатство. Всего доброго, мсье комиссар.

Гремилли был сыт по горло этим состязанием в красноречии вокруг покойницы. Казалось, что он уже добрался до площадки, на которой можно перевести дух перед дальнейшим восхождением к истине, так нет же, выходит, он сбился с пути, наивно доверившись россказням злых шутников. Пора с этим кончать.

Вернувшись в гостиницу, он отыскал в справочнике номер телефона Суже и снял трубку.

— Алло, мсье Суже?

— Он самый.

— Это комиссар Гремилли. Буду вам признателен, если вы немедленно прибудете ко мне в гостиницу «Домино».

— Но я не могу…

— Я сказал — немедленно, мсье Суже, в противном случае я вызову вас в полицейский участок.

Комиссар бросил трубку, не дожидаясь ответа. Теперь они все узнают, как морочить голову комиссару регионального управления криминальной полиции!

Гремилли попросил, чтобы срочно привели в порядок его номер, где он решил устроить конфиденциальную встречу тому, кого он ждал и кто не станет мешкать с приходом. Горничные поработали на славу, и за несколько мгновений до появления гомеопата комната была готова.

— Мсье комиссар, я не понимаю, зачем…

— Пусть это вас не тревожит, вы сейчас все поймете. Пройдите!

Едва дверь за ними закрылась, Гремилли приступил к делу:

— Вам что, мсье Суже, неизвестно, что лгать полиции, расследующей криминальное преступление, крайне неосторожно и даже опасно?

— Я… я не понимаю, что этим…

— Что я этим хочу сказать? А хочу я вам сказать, что вы просто меня обманули. Вы были любовником мадам Арсизак.

— Я?

— Вы.

— Кто смог… кто осмелился распространять обо мне подобную ложь?

— Человек, который вас хорошо знает.

— И кто же этот человек?

— Ваша жена. Вы можете сесть.

Гомеопат с растерянным видом опустился на стул.

— Ну что, мсье Суже, будете признаваться?

— Но… это неправда.

— Значит, мадам Суже говорит неправду?

— Не совсем… Она имеет склонность несколько преувеличивать… Она может вообразить себе бог знает что и сама потом в это верит. Она ревнует меня ко всем приближающимся ко мне женщинам. А поскольку наша клиентура состоит в основном из женщин…

Гремилли посмотрел на него с грустью.

— Некрасиво так поступать, мсье Суже. Напрасно вы черните женщину, которая страдает от вашей неверности, но, несмотря на это, вас любит.

— Уверяю вас…

— Хорошо. Мы пойдем сейчас с вами в комиссариат, я вызову туда вашу жену и устрою вам очную ставку. Пойдемте.

— Нет!

— Что значит «нет»?

— Я не хочу никакой очной ставки с Мартой.

— Это почему?

— Ладно… Я был любовником Элен Арсизак.

Гремилли облегченно вздохнул: ему стало окончательно ясно, что высокопарные заклинания мадам де Новаселль и поддакивающее хныканье ее подруги в расчет не шли — как и все остальные, они были вовлечены в грязную игру, которую затеяла супруга прокурора.

— Ну, поскольку невинность все равно уже утрачена, расскажите мне теперь все по порядку.

И Суже выложил все как на духу. В основном его рассказ был отражением того, что сообщила мадам Суже. Симпатичного мужчину преследует красивая женщина, чье внимание ему, естественно, льстит. Их любовное приключение недолговечно — что-то около двух месяцев. Затем — отрезвление гомеопата, осознавшего, что, завлекая его, она преследует какие-то свои корыстные цели, не имеющие ничего общего с любовью. Угрызения совести. Решение порвать с ней раз и навсегда. Шантаж Элен, удерживающей Альбера — и комиссар это понимал — с одной лишь целью — заставить его страдать, не выпуская из своих щупальцев. Наконец, покаяние перед женой и окончание этой жалкой в общем-то истории.

— И когда произошел ваш окончательный разрыв?

— Месяца два назад.

— А не на днях, случайно?

— Да нет же, зачем мне вас обманывать?

— Ну, из-за какого-нибудь пустячка… Например, чтоб отвести от себя подозрение в убийстве, а?

Гомеопат вскочил от негодования.

— Что вы этим хотите сказать?

— Успокойтесь! Не думайте, что вы меня этим испугаете. Садитесь и попытайтесь вспомнить, где вы находились в ту ночь, когда произошло убийство.

— Мы были с Мартой дома.

— Не слишком надежное алиби, вы не находите?

— У меня нет другого.

— Тогда мне очень жаль вас.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что лучшей кандидатуры, чем ваша, для пополнения моего списка подозреваемых и не придумаешь.

— Да вы поговорите с Мартой, она вам сама скажет…

Гремилли не дал ему договорить.

— Нетрудно догадаться, что она мне скажет. Почему я должен ей доверять больше, чем вам? Мне прекрасно известно, какие чувства она питала к мадам Арсизак. Поэтому я не исключаю, что, в случае чего, она вполне могла бы внести свою лепту в ваше освобождение от кабалы Элен Арсизак.

— Выходит, я пропал?

— Не надо чересчур драматизировать ситуацию. Подозреваемый и виновный — это далеко не одно и то же. Возвращайтесь к себе и благодарите мадам Суже за то, что она положила конец вашему бессмысленному вранью, иначе последствия для вас могли бы быть самыми печальными.

Входя во Дворец правосудия, Гремилли предвкушал удовольствие, которое он испытает, глядя на вытянувшееся лицо судебного следователя после того, как выложит ему все, что думает о столь уважаемой Бесси покойнице.

Приход полицейского вызвал заметную обеспокоенность в душе следователя. Несомненно, он ломал голову над тем, какие еще новости принес этот неугомонный комиссар. Нет, Бесси никому не позволил бы тормозить следствие, даже несмотря на то, что первые результаты расследования были им восприняты с мучительной болью. Как человек честный, он свято верил в правосудие и еще в годы своей молодости поклялся целиком отдать себя борьбе за справедливость. Однако ему страшно не хотелось услышать нечто такое, что заставило бы его задуматься о незыблемости своих идеалов.

— Заходите, заходите, мсье комиссар! Надеюсь, вы не собираетесь добавить черной краски к портрету нашей жертвы? Вполне хватает уже того, что вы сообщили мне раньше.

— Мсье следователь, сегодня утром я получил забавное приглашение.

— От кого?

— От мадам де Новаселль.

— А она-то что вами интересуется?

— Не мной, а мадам Арсизак. Она просила прийти к ней в десять часов. Я был у нее.

— Что она от вас хотела?

— От мадам Бесси она узнала о моих открытиях относительно Элен Арсизак.

Следователь закусил губу.

— Фанни просто несносна. Совсем не умеет держать язык за зубами!

Он покраснел под ироничным взглядом полицейского.

— Ну ладно, согласен, и я тоже! Я виноват перед вами. Обещаю, что подобное больше не повторится. Вернемся к мадам де Новаселль.

— Ей хотелось убедить меня в том, что все услышанное мной — не что иное, как сплетни и выдумки, и что мадам Арсизак была чиста и пряма, как сталь клинка.

— У мадам де Новаселль богатый жизненный опыт, и ее мнение заслуживает того, чтобы к нему прислушивались.

— К сожалению, в данном случае ее плохо информировали.

— То есть?

— Я пришел к такому выводу после того, как понял: она не знает, что у этой безупречной супруги, у этой прямой и чистой женщины был любовник.

— Что?

— Мне стало это известно от самого любовника и его жены, которой он во всем признался.

Следователь молчал. Ошарашенный, он смотрел перед собой, ничего не видя. Гремилли не беспокоил его. Наконец Бесси решился.

— Я не буду спрашивать у вас имя этого человека. Я предпочитаю его вовсе не знать, если, конечно, это не потребуется в процессе следствия… Видите ли, мсье комиссар, после стольких лет, проведенных во дворце, кажется, что все человеческие мерзости тебе давно известны, а вот поди ж ты… И ведь, заметьте, меня угнетает не сам факт, что мадам Арсизак имела любовника. В конце концов, нет ничего удивительного в том, что она, почувствовав пренебрежение мужа, пыталась получить какую-то компенсацию на стороне. Вот сама ее сущность, которая становится для меня все более понятной по мере того, как вы вносите свои ужасные поправки. Ее отношение к обездоленным, которых она якобы любила, злоба, с которой она пыталась разрушить счастливые семьи, низость в отношении к прислуге… Это ужасно, мсье комиссар. Как мы могли позволить так просто себя одурачивать, да еще в течение такого длительного времени?

— И боюсь, это время еще не закончилось, мсье следователь. Ей удалось создать себе легенду, которая оказалась сильнее истины, во-первых, потому, что она выделялась красотой — а в людях с рождения заложена потребность восхищаться; во-вторых, потому, что самолюбие тех, кто свято верил в нее, никогда не позволит им признать свою промашку.

— Вы, конечно, правы. Однако вернемся к нашим баранам, дорогой комиссар. После того как вы выявили всю эту ложь, продвинулись ли вы вперед в ваших поисках?

— Напротив. Хотя подозрения с мужа не снимаются, однако его виновность уже не столь очевидна. Теперь у нас есть любовник, который, не в силах уйти от шантажа, вполне мог решиться на то, чтобы положить конец всему таким жестоким способом. Нельзя сбрасывать со счетов и жену любовника, которой тоже, возможно, не терпелось прервать эту угрожающую ее семейному очагу связь. Кроме того, можно допустить и месть со стороны Роделлей — водопроводчика и его жены Агаты. Как вы сами видите, теперь нам грех жаловаться на нехватку версий. И все-таки я склонен думать, что заурядный человек это преступление совершить не мог.

— Таким образом, Роделлей мы исключаем?

— Мне бы этого очень хотелось. А также любовника: уж больно он несуразен.

— И снова возвращаемся к мужу?

— Или к кому-то другому, кто на него похож и на которого мы пока не вышли.

— На что вы опираетесь, делая подобное заключение?

— На то, что эта драма порой сильно смахивает на фарс. У меня такое впечатление, что надо мной потешаются, глядя, как я, словно майский жук в комнате с запертыми окнами, кружусь вокруг одного и того же. Развязность мужа, скрытая ирония доктора Музеролля, очевидная и вызывающая враждебность преподавателя Лоби… От всего этого тянет фальшью, вымыслом, да просто спектаклем!

— А вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете?

— Преувеличиваю? А все эти детские трюки, связанные с убийством? А возврат по почте украденных денег?

— Не будем так злиться, мсье комиссар.

— Да я и не злюсь. Наоборот, мсье следователь, я испытываю даже некоторую симпатию к убийце.

— Ну уж это вы хватили!

— Я хочу сказать, что моту понять того, кто пожелал избавить город от человека, подобного Элен Арсизак. Но, уверяю вас, своими чувствами я делюсь исключительно с мсье Бесси. Что же касается судебного следователя, то заверяю его, что не проявлю ни малейшей снисходительности к преступнику, когда он окажется в моих руках… если он окажется в моих руках.

— Он окажется в ваших руках, я в этом не сомневаюсь.

— А я, скажу вам по секрету, сомневаюсь.

Пересекая бульвар Монтеня, Гремилли чуть было не оказался под колесами автомобиля, который резко затормозил и вильнул в сторону, избегая удара. В окошке появилась голова Музеролля.

— Вы что, комиссар, хотите, чтобы я вас отправил в больницу? Тут уж никто не сможет отрицать, что я сделал это нарочно, дабы уберечь своего дружка Арсизака!

— Я был неосторожен. Спасибо, что пощадили меня, доктор.

— И на старуху бывает проруха. Летите кого-то арестовывать?

— Нет, я прогуливаюсь.

— Тогда садитесь. Я еду в пригород к одному серьезному больному, а потом мы пообедаем вместе.

Гремилли сел в машину врача, который предложил:

— Давайте заключим пакт: вы не говорите со мной об убийстве Элен, пока я не закончу заниматься парнишкой. Вы должны понимать, что мне нельзя нервничать перед тем, как я его увижу. А уж за столом вы можете задавать мне все ваши вопросы.

— И вы на них ответите?

— Обещаю.

Мальчишка, к которому направлялся Музеролль, был внуком его знакомого фермера, что и объясняло этот визит, который мог показаться не совсем обычным для такого известного практикующего врача. Гремилли оставался в машине, пока доктор осматривал больного. Через полчаса он, сияя, вышел из дома.

— Извините, что заставил вас так долго ждать. Пришлось немного поволноваться за парня, хотел даже звонить одному моему коллеге-педиатру. Но, слава Богу, тревога оказалась ложной, и я успокоился. Знаете, я так рад, что, если вы, конечно, не очень спешите, предлагаю домчаться до Савиньяк-лез-Эглиз и полакомиться фаршированной гусиной шейкой и сбитыми яйцами с трюфелями у мадам Гужон. Идет?

— Идет.

В пути — километров двадцать — Музеролль болтал почти безостановочно. Делая вид, что увлечен рассказом о Перигё, он не давал и слова вставить своему спутнику. Однако Гремилли был не так прост. Прикрываясь болтовней, Музеролль, скорее всего, разрабатывал тактику поведения во время атаки, которую намеревался предпринять полицейский во время обеда.

Комиссар угостил себя гусиной печенкой, фаршированной гусиной шейкой и сбитыми яйцами с трюфелями, запивая все это славным шато-канон, рожденным в один из урожайных годов. К тому же он забавлялся, наблюдая, с каким нетерпением его сотрапезник ждал, когда же наконец Гремилли начнет задавать ему вопросы. Когда подали кофе, у врача не было больше сил терпеть.

— Итак, мой дорогой комиссар?

— Итак, что, мой дорогой доктор?

— Ну как же, а ваши вопросы, которыми вы хотели уложить меня наповал?

— Это вы говорили о вопросах, а не я.

— Значит, вы не хотите меня ни о чем спросить?

— Почему же… Но вы все равно мне не ответите или будете ходить вокруг да около. Да мне и не хотелось бы портить концовку этого замечательного обеда дискуссией, которая в лучшем случае ни к чему не приведет, а в худшем — вымотает нам обоим нервы. Впрочем, нет, один вопрос я все-таки задам. В ночь, когда произошло убийство, вы действительно работали в своем кабинете до указанного вами часа, перед тем как отправиться к мадемуазель Танс?

— Ничего не поделаешь, придется быть искренним, хватит, пошутили. Нет, в ту ночь, как и всегда один раз в неделю, я пошел к моему другу мэтру Димешо играть в бридж.

— Тогда дополнение к моему вопросу: кто были ваши партнеры?

— Как обычно, Катенуа, Лоби и Сонзай.

— Арсизака с вами не было?

— Нет, мы ему простили желание воспользоваться отсутствием жены.

— Почему вы не рассказали мне этого тогда, в вашем кабинете?

— Сам не знаю. Из-за вечного желания подшутить, вероятно. Вы на меня обижаетесь?

— Ничего подобного.

— Куда вас отвезти?

— К вам домой, если не возражаете.

— Да нет, но…

— Мне просто хочется, чтобы вы позвонили мэтру Катенуа и попросили его незамедлительно меня принять.

— С большим удовольствием.

Больше они не произнесли ни одного слова и ехали до самого дома Музеролля молча. Встретившая их мадемуазель Танс сообщила доктору, что зал ожидания полон народу. Врач увлек полицейского в свой кабинет и при нем позвонил мэтру Катенуа, который заверил, что будет счастлив познакомиться с мсье Гремилли и ждет его у себя.

— Вам известен его адрес?

— Улица Сен-Симона.

— Верно.

Музеролль решил сам проводить гостя и, закрывая дверь, признался комиссару:

— Если сказать честно, то вы одолели меня своим молчанием.

Гремилли улыбнулся:

— У каждого своя метода.

Чтобы добраться до дома адвоката, полицейскому надо было пройти всего несколько сот метров. Он преодолел это расстояние не спеша, подводя итог последней встречи. Прежде всего, он не сомневался в том, что приглашение доктора было сделано без всякой задней мысли. В конце концов, он мог питать к комиссару элементарную симпатию, точно так же, как и комиссар к нему. Именно это-то и было самым странным: наиболее здравомыслящие люди, с которыми комиссару приходилось сталкиваться, испытывали больше неприязни к жертве, чем к преступнику или преступнице. И тем не менее Музеролль готовил какой-то план, который намеревался реализовать во время обеда и который был сведен на нет молчанием Гремилли. Зачем врачу понадобилось лгать во время их первой встречи? Только лишь из желания поиздеваться над прибывшим из большого города полицейским? Гремилли в это не верил, но объяснения этому алогичному поведению найти не мог. Он все более и более убеждался в том, что те, кто ему врал, старались это делать так, чтобы их ложь в конце концов была раскрыта. С какой целью? Иногда Гремилли казалось, что его несет на какую-то огромную паутину, из темного угла которой притаившаяся страшная тварь руководит его действиями, заставляя приближаться все ближе и ближе к роковому месту. Это ощущение буквально выводило комиссара из себя. В очередной раз он поклялся себе, что вынудит зверя оставить свое логово.

Мэтр Катенуа был просто душка. Всем своим сияющим видом он показывал, что претензий к жизни у него нет. Окружающие считали его балагуром, а тем, кто выражал свое сочувствие его жене, женщине с ликом флорентийской мадонны, Юдифь отвечала, что лучше жить с весельчаком, чем с выматывающим душу занудой. Помимо прочих общих интересов, Юдифь и Марк питали обоюдную привязанность к лошадям и мечтали завести когда-нибудь конный завод. Однако для этого еще надо было выиграть немало процессов. И следует заметить, адвокат не сидел сложа руки и довольно уже преуспел. Люди верили адвокату безоглядно, и это могло бы служить ему дополнительным, хотя и сомнительным источником доходов, если бы он не был человеком с кристально чистой совестью.

Марк Катенуа встретил Гремилли с обезоруживающей теплотой, как будто полицейский из Бордо, которого он впервые видел, был его давним другом. Однако это не могло притупить бдительность комиссара, и он насторожился, боясь угодить в ловушку.

— Я признателен Музероллю, что он направил вас ко мне. Кругом только и говорят о вас, и мне не терпелось с вами познакомиться.

Гремилли ответил с излишней сухостью:

— Позвольте сделать маленькое уточнение. Мэтр, это не доктор меня к вам направил, а я его попросил помочь мне встретиться с вами.

— Что ж, пусть будет так! О чем мы будем беседовать? Не думаю, что вы пришли поговорить со мной о вашей карьере, а лошадиный карьер, как мне кажется — и я об этом заранее сожалею, — вас не интересует.

— Нет, мэтр, вы правы, меня больше интересуют преступники, и именно поэтому я пришел к вам поговорить о мадам Арсизак.

— Странная мысль!

— Вы находите?

— То есть я хочу сказать, что у меня нет ничего общего с этой женщиной или, правильнее, у меня не было ничего общего с ней.

— Как раз это меня больше всего и интересовало, мэтр.

— Да, ничего. Вот и весь мой ответ. Вы удовлетворены?

— Нет. Вы — один из лучших друзей Жана Арсизака.

— И именно по этой причине, вы считаете, я должен страдать от того, что он потерял женщину, к которой у него не было никаких чувств? Он поставил не на ту лошадь. Теперь он свободен, и мне непонятно, зачем мне его жалеть?

— Затем, что он находится в довольно сложном положении.

— Дорогой комиссар, плакаться над каждым несчастным — слез не хватит!

— А? Позвольте вам заметить, мэтр, что у вас несколько необычное представление о дружбе.

— До сих пор оно меня устраивало, и мне жаль, что это вас шокирует.

— Где вы находились в ночь убийства?

— Вы хотите занести меня в свой список подозреваемых?

— Для меня подозреваемыми остаются все, кто близко или хоть как-то приближался к мадам Арсизак.

— В таком случае, я отношусь к тем, кто хоть как-то, поскольку старался видеть Элен как можно реже и, насколько это было возможно, издалека. Теперь я могу вас заверить, что в ночь, когда она покинула нас навечно, я, как обычно, играл в карты у Димешо с Музероллем, Лоби и Сонзаем, после чего вернулся к себе и нырнул в супружескую постель.

Несмотря на очевидную или скрытую жестокость вопросов и ответов, которыми обменивались собеседники, их диалог был настолько сердечным, что мог показаться какому-нибудь недовольному слушателю странным и даже нелепым.

— А не смущает ли вас, мэтр, одно прелюбопытное совпадение?

— Совпадение чего с чем?

— Ваших традиционных ночных посиделок с убийством мадам Арсизак.

— Элен всегда старалась подложить свинью другим в самый нужный момент.

— Простите, но не сама же она решила умереть именно в эту ночь!

— Прошу также простить меня, мсье комиссар! Если Элен надумала вернуться именно в эту ночь, то только потому, что не сомневалась: мы все в это время будем у Димешо.

— Мне не совсем ясно, что вы этим хотите сказать.

— Как мне представляется, она догадывалась, что в ее отсутствие Жан пойдет ночевать к своей любовнице, и надеялась поймать его таким образом.

— Версия, должен признать, соблазнительная, однако здесь есть два «но», которые мешают мне поддержать ее безоговорочно.

— И что же это за два «но»?

— Прежде всего, почему мадам Арсизак не пошла сразу на квартиру к мадемуазель Танс, чтобы там и застать своего мужа? А потом, зачем было Арсизаку возвращаться домой в два часа ночи, если он не знал о засаде, готовящейся для него женой?

— Понятия не имею, и, между нами, меня это не волнует.

— В этом я не сомневался с самого начала нашей беседы. Мэтр, вам покойная очень не нравилась?

— Совсем не нравилась.

— А вы не поделитесь со мной почему?

— Она напоминала мне одну из тех порочных и темных лошадок, которых лучше обходить десятой дорогой. Эти мерзкие твари постоянно притворяются, что им нужна ласка, а стоит к ним приблизиться, они тут же норовят вас цапнуть да еще лягнуть как следует.

— Мэтр, скажите, вам известно, что Элен Арсизак имела любовника?

Марк Катенуа пожал плечами.

— У меня-то есть все основания, чтобы знать, а вот то, что вы уже встречались с Лоби, мне не было известно.

— А при чем здесь мсье Лоби?

Адвокат уставился на Гремилли квадратными глазами и тихо пробормотал:

— Думаю, было бы лучше, если бы я промолчал. Единственным оправданием мне может служить то, что я думаю — вы в курсе…

— В курсе чего?

— Но вы же сами сказали, что знаете любовника Элен!

— Да, ну и что?

— Вот тебе на! А разве не Лоби был ее любовником?

Гремилли счел необходимым и дальше валять дурака.

— Прошу прощения, мэтр. Я действительно знал, что речь идет о Лоби, но мне хотелось услышать это от вас.

— А в этом нет никакого секрета. Об этом многие знали.

— И у них это было серьезно?

— Еще как! Вы бы видели, с какими шальными глазами он влетел однажды ко мне в кабинет. Хотел узнать, сможет ли он получить развод. Он пытался меня убедить, что бросил Ивонну — его жену — и двух детей и собирается бежать с Элен!

— А она?

— Она забавлялась… Неужели вы думаете, что она могла уйти от прокурора, которому светила блестящая карьера в магистратуре и, возможно, в политике, ради какого-то преподавателя к тому же вынужденного платить немалые алименты? Эта бестия была не настолько глупа.

— А что же мсье Арсизак?

— Жан? Да ему было плевать на все!

— И чем же закончилось все между Элен и Лоби?

— С полмесяца назад, когда я его встретил, бедный Лоби выглядел совершенно пришибленным. Он шел как раз от Элен, которая заявила ему, что у них все кончено. Он ей не нужен, и она больше не желает его видеть. Бедняга едва не чокнулся. Он тогда не знал, что выбрать — повеситься самому или ее придушить. Я его продержал у себя полдня, опасаясь, как бы он не сделал какую-нибудь глупость.

— А что потом?

— К счастью, вроде бы оклемался.

После некоторого молчания Гремилли спросил спокойно:

— Мэтр, отдаете ли вы себе отчет в том, что называете мне мсье Лоби как вероятного убийцу мадам Арсизак?

Катенуа на какое-то мгновение смутился.

— А ведь действительно… Вы очень ловки, мсье комиссар, и умеете разговорить людей.

— Вы сожалеете, что были откровенны со мной?

— Сожалею или нет, это уже не имеет никакого значения.

Затем, с двусмысленной улыбкой на губах, добавил:

— Надеюсь, вы не будете упрекать меня в том, что я, пусть даже сам того не желая, оказываю помощь правосудию?

Шагая в сторону старого города, где на улице Эгийри жил преподаватель Лоби, Гремилли размышлял о своем разговоре с мэтром Катенуа. Этот страстный любитель лошадей, похоже, без особого трепета относился к такому понятию, как дружба. Беззаботность, с которой он говорил об Арсизаке, и то, каким образом он предал Лоби, озадачивало полицейского. Поведение адвоката вызывало в нем внутренний протест. Оно никак не вязалось с взаимной и глубокой привязанностью, которая сплачивала членов знаменитого клуба. А если предположить, что Арсизак был ближе адвокату (они оба носили мантию), чем Лоби, и он решил принести последнего в жертву, лишь бы отвести все подозрения от прокурора?

На звонок полицейского, стоящего перед искусно отделанной резьбой дверью старинного дома, вышла не полная, но довольно плотная красивая брюнетка.

— Комиссар полиции Гремилли. Мне бы хотелось увидеть мсье Лоби.

— Вам повезло, он только что вернулся из лицея. Пожалуйста, проходите.

Коридор, в который провели полицейского, был узким, но уютным. Обои теплых тонов с изображением античных масок выдавали живущего здесь интеллектуала. Мадам Лоби опередила Гремилли, открыв дверь изрядно заставленного мебелью кабинета.

— Ренэ, мсье хотел бы с тобой поговорить.

Из-за груды книг и тетрадей показался преподаватель. Голос его был столь же холоден, как и во время их встречи в кафе на бульваре Монтеня:

— А, мсье комиссар… Пришли брать у меня уроки?

Не дожидаясь ответа гостя, он повернулся к жене:

— Ивонна, позволь представить тебе комиссара Гремилли, который ищет того, кто свел счеты с Элен Арсизак. Мсье комиссар, моя жена.

Ивонна мило улыбнулась и, перед тем как оставить мужчин вдвоем, спросила полицейского:

— Надеюсь, мсье комиссар, вы не рассчитываете найти его здесь?

После чего она скрылась за дверью, не став, как и ее муж, ждать, что ответит Гремилли. Преподаватель освободил стул от горы бумаг и предложил его нежданному гостю:

— Прошу, мсье комиссар. Слушаю вас.

Подождав, пока Лоби займет свое место за столом, Гремилли спросил:

— Вы преподаете историю, если не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь.

Его тон не потеплел и не стал менее презрительным, и Гремилли сразу понял, что добиться чего-то серьезного от этого парня с бритым черепом и суровым взглядом сквозь очки без оправы ему не удастся.

— Я буду вам признателен, если скажете мне, где вы были в ту ночь, когда убили мадам Арсизак.

— У мэтра Димешо, с Катенуа и Сонзаем.

— Это мне известно.

— Тогда зачем вы меня спрашиваете?

— Чтобы услышать это от вас.

— Эти наши еженедельные встречи — единственная разрядка, которую я могу себе позволить. Не хватает времени, я уже два года работаю над книгой о Людовике Пятнадцатом, которого мне хотелось бы реабилитировать в глазах общественности.

— Прекрасные намерения.

— На которые вам ровным счетом наплевать?

Решив не нарушать стиль разговора, Гремилли ответил:

— На которые мне ровным счетом наплевать.

— В таком случае, если вам не о чем больше меня спросить…

— Уточню еще одну деталь, с вашего позволения. Если вы отдаете львиную долю своего времени, не считая вашей непосредственной работы, Людовику Пятнадцатому, то каким образом вы умудрялись еще встречаться с Элен Арсизак?

— Пардон?

— Вы были любовником мадам Арсизак.

— Это вопрос или утверждение?

— Утверждение.

— В таком случае смею вас заверить, что вы заблуждаетесь.

— Вы меня поражаете.

— А вы считаете, что я обязательно должен был быть любовником этой дамы?

— Мсье Лоби, прошу вас!..

— Если вы требуете, чтобы я принимал ваши слова всерьез, то и говорите серьезно.

— А я и говорю серьезно.

— Незаметно.

— Сожалею, но мое положение требует, чтобы прежде всего принималось во внимание мое мнение. Если я говорю, что вы были на короткой ноге с покойной, причины смерти которой я пытаюсь прояснить, то это значит, что меня в этом заверили.

— Вам не следует прислушиваться к различного рода болтовне.

— Согласен, но данный случай — особый: речь идет об одном из ваших лучших друзей. Как вы думаете, о ком?

— Не знаю, меня это не интересует.

— Вы производите впечатление очень уверенного в себе человека, мсье, Лоби.

— Так оно и есть, мсье комиссар.

— Автором этого доверительного сообщения был мэтр Катенуа.

— Марк всегда отличался богатым воображением.

— На самом деле?

— Доказательством этому служит то, что каждое воскресенье он убежден, что выиграет пари на трех первых лошадей.

Оба с неприязнью посмотрели друг на друга. Полицейский спросил:

— Почему вы меня воспринимаете с такой враждебностью, мсье Лоби?

— Мне не нравятся люди вашей профессии, мне не нравятся ваши вопросы, и мне не нравится, когда кто-то отнимает у меня мое время. У меня другие интересы.

— Людовик Пятнадцатый?

— В том числе.

— Что, по-вашему, толкнуло мэтра Катенуа на такую ложь?

— Он обожает играть в шутки с друзьями и… не только с ними.

— Вам не кажется несколько рискованным — тем более для адвоката — смеяться над офицером полиции, занимающимся расследованием уголовного преступления, и бросать тень на друга, практически называя его потенциальным преступником?

— Он уже и до этого договорился?

— Он даже поведал мне о том состоянии отчаяния, в котором вы находились, и о вашем желании развестись.

Лоби расхохотался. Гремилли охватила злость:

— Не вижу в моих словах ничего смешного!

— Вам этого не понять!

— Но я только тем и занят, что выпрашиваю разъяснений!

— Самое комичное во всей этой истории — это то, что Марк-то как раз и был любовником Элен.

Чувствуя, что его все дальше и дальше уносит в море лжи, Гремилли готов был опустить руки, отдавшись стихии этого необычного для него мира, где полицию всерьез не принимали. Он был в растерянности и не знал, как себя вести в этой ситуации. Такое с ним случалось впервые. Когда Лоби открывал входную дверь, он задал ему вопрос, который задавал всем:

— Мадам Арсизак была вам симпатична?

— О нет!

— Почему?

— Потому что она ничего не знала о Людовике Пятнадцатом.

Гремилли страшно захотелось что-то сломать или разбить — настолько он был уверен, что над ним в очередной раз посмеялись. Его считали специалистом по самым изощренным хитросплетениям, некоторые из его младших коллег прислушивались к его советам и восхищались им, начальство ценило его… И на тебе! Какие-то перигёские буржуа позволяют себе изгаляться над ним! Так продолжаться больше не может!

Расстояние от дома Лоби до аптеки Сонзая было незначительным, и Гремилли преодолел его за считанные минуты. Посетителей в аптеке не было. Из лаборатории вышел довольно молодой черноволосый мужчина, подстриженный под римского императора Тита. Своим носом-пятачком, ясными и веселыми глазами он напоминал одного из чудных и добрых героев Жюля Лафорга.

— Мсье что-нибудь нужно?

— Мсье Сонзай?

— Он самый.

— Мы могли бы где-нибудь поговорить с вами?

— Можно… А в чем дело?

— Комиссар полиции Гремилли. Я ищу убийцу мадам Арсизак.

— Да сопутствует вам удача. Мадемуазель Валери!

Послышалось частое постукивание каблучков, и вскоре появилась Дюймовочка — девушка лет двадцати, маленькая и, казалось, очень хрупкая. Механическая улыбка осветила ее круглое фарфоровое личико.

— Мадемуазель Валери, на некоторое время оставляю магазин на вас. У нас с мсье дело.

В лаборатории каждый сел на табуретку.

— Не хотите ли выпить анисового ликера, приготовленного по моему рецепту, мсье комиссар?

— Нет, спасибо. Мсье Сонзай, на что вы тратите свободное от работы время?

— На провансальских поэтов. Я страстный поклонник провансальской поэзии. А вы?

— Никогда над этим не задумывался.

— И напрасно, позвольте вам заметить. Вы себя лишаете такого удовольствия!

— У меня еще есть время исправить свою ошибку. И давно вы влюблены в эту поэзию?

— Почти с самого рождения, точно не помню. Но по-настоящему я почувствовал этот обжигающий душу ритм в день нашей свадьбы с Жанной, ну, знаете, дочкой изготовителя гусиной печенки, который…

— Простите, я не из Перигё.

— Ах да, действительно! Как я вам сочувствую — более чудесного места в мире, чем Периге, отыскать трудно!

— Я обязательно учту это. Так вы говорите, свадьба открыла вам мир поэзии?

— Да, своего рода смена обстановки, что ли. Признаюсь вам по секрету: я ведь по натуре был раньше гулякой. Стоило увидеть какую-нибудь хорошенькую девочку — и я влюблен по уши!

— И, судя по всему, не ведали поражений?

— Ну почему же. Однако в неудачах я закалялся!

— Значит, вас можно назвать человеком с романтическим и восприимчивым характером?

— Вот это определение меня устроило бы.

— Я чрезмерно рад, что встретил наконец сердечного человека, который, вероятно, сможет мне рассказать, что на самом деле представляла собой Элен Арсизак. У вас такой богатый опыт по части женщин, что вы, как мне кажется, глубже других их понимаете.

— Я думаю, что знал Элен настолько, насколько это было возможно, в общем, как она сама себя знала.

— И каковы ваши ощущения?

— Дура.

— Дура?

— Полная дура.

— Вас не удивит, если скажу вам, что подобную оценку слышу впервые? Элен Арсизак обвиняли во многих грехах, но только не в глупости.

— И тем не менее это так.

— На чем вы основываете свое…

— Она предпочла мне этого придурка Музеролля. Кто бы мог предположить, а?

— Послушайте. Я не знаю, хорошо ли понимаю, но…

— Все просто, мсье комиссар. Она мне очень нравилась, эта Элен Арсизак, такая симпатичная, элегантная. Я бегал за ней так, как ни за какой другой. Я включил всю энергию, применил самые испытанные приемы. Так нет же! Она, смеясь мне в лицо, заявляет, что не свободна и не может мне ответить взаимностью, потому что она — любовница Музеролля, который ей дает именно то, что она ждет. Да она просто нахалка!

После некоторого молчания аптекарь добавил меланхоличным тоном:

— Думаю, что именно этот мой провал и вынудил меня окончательно уйти в провансальскую поэзию.

— И как давно случилось это приключение?

— Месяца два назад.

— Но вы мне сами говорили, что после свадьбы…

— Я говорил в общем. Полного исцеления не бывает. Здесь необходимы терпение и желание. Желание у меня есть, а терпения не хватает.

— Доктор Музеролль был с вами у Димешо в ночь убийства?

— Разумеется. Он только и знал тогда, что выигрывал. Он дважды взял «большой шлем»! Вы представляете! Впрочем, здесь нет ничего удивительного.

— Почему?

— Еще бы! Стоило Лоби увести у него любовницу, как карта так и повалила ему…

Звон разбитой мензурки, которой Гремилли со злостью хватил об пол, заставила аптекаря подскочить в испуге.

Стиснув зубы так, что кровь стучала в висках, комиссар прямо-таки летел к дому доктора Музеролля. Хотевшей было провести его в зал ожидания мадемуазель Танс он заявил раздраженно:

— Не вмешивайтесь не в свое дело! У патрона есть кто-нибудь?

— В настоящий момент нет, но…

Гремилли довольно грубо отстранил молодую женщину и распахнул дверь кабинета, в котором доктор был занят выписыванием рецепта. Тот поднял глаза на буйного посетителя.

— Минуточку, прошу вас…

Закончив свои дела, он улыбнулся:

— Вы понимаете, мсье комиссар, что, входя таким образом, вы могли бы напугать какую-нибудь не совсем одетую клиентку? Пикантный скандал был бы обеспечен. Чем могу вам помочь?

— Ответить мне прямо, долго ли еще вы и остальные будете измываться надо мной?

— Насчет остальных мне ответить трудно, а что касается меня, то мне и в голову никогда не приходило смеяться над вами.

— Тогда почему вы мне не признались, что у вас была связь с Элен Арсизак?

— Что вы такое говорите! Да она ненавидела меня больше всех, не считая своего мужа.

— Это в последнее время, а раньше?

— А «раньше» вообще никогда не было.

— А Андрэ Сонзай придерживается другого мнения на этот счет.

— Он всегда мне завидовал. Не знаю почему, но последнее время он вбил себе в голову, что я хочу отбить у него любовницу.

— Какую любовницу?

— Элен Арсизак, кого же еще?

— Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

— Вам нехорошо?

— Послушайте-ка меня внимательно, доктор. Я перетряхну до основания весь ваш клуб и устрою вам грандиозный скандал, если вы будете продолжать мне врать и мешать нормальному ходу следствия!

— Вам будет стоить немалых трудов, комиссар, доказать, что мы лжем, — основного заинтересованного лица уже нет с нами.

— В таком случае, вы признаете…

— Я ничего не признаю, кроме того что на день своей смерти мадам Арсизак была любовницей Сонзая, точно так же, как до этого она принадлежала Лоби и Катенуа.

— То есть еще одна Мессалина, о существовании которой никто не подозревал?

— Мы, провинциалы, обожаем скромность.

— Вы все ненавидели Элен Арсизак и все же ее любили?

— Почти все… А что вы хотите, мсье комиссар, в Перигё тоже иногда одолевает скука.

— Неужели вы думаете, что я поверю вам и вашим друзьям?

— А что вам еще остается делать, мсье комиссар?

Никогда еще судебному следователю не приходилось видеть, в каком состоянии может находиться комиссар полиции. Пораженный, он смотрел, как Гремилли метался из угла в угол, жестикулировал и кому-то угрожал.

— Вам надо успокоиться, мсье комиссар.

— Я успокоюсь только после того, как они принесут мне свои извинения! Это же форменный заговор! Они отфутболивают меня от одного к другому и предают друг друга самым бесстыдным образом! Подлецы, мсье следователь!

Бесси бросил взволнованный взгляд в направлении двери и с удовлетворением отметил про себя, что она обита.

— Прошу вас, комиссар, возьмите себя в руки. Если вас услышат…

— Меня услышат, можете не сомневаться!

— Я бы предпочел, чтобы это случилось лишь после того, как у вас будут неопровержимые доказательства. Сядьте.

Гремилли неохотно подчинился и проворчал:

— Иногда, мсье следователь, мне начинает казаться, что вы получаете удовлетворение от того, что со мной происходит.

— Я запрещаю вам так думать, мсье комиссар! Я не меньше вашего заинтересован в том, чтобы вы нашли убийцу мадам Арсизак, и не позволю вам в этом сомневаться! А теперь я вам скажу, что в этой солидарности друзей детства есть что-то трогательное и ободряющее.

— Одним словом, вы одобряете их действия?

— Нет. Я просто восхищаюсь тем, что они ставят дружбу выше всего, а мне, видимо, этого не дано.

— Ставить дружбу выше правосудия?

— Мсье комиссар, я буду вам признателен, если вы оставите подобные мысли при себе. Да и потом, разве у вас есть основания разговаривать со мной в таком тоне? Многого ли вы добились по сравнению с вашим перигёским коллегой? Конечно, вы доказали нам, что мы излишне восхищались женщиной, в которой ничего не было, кроме лицемерия. А что толку? Вы хоть на шаг продвинулись в раскрытии преступления? Нет, ведь правда? Так что же вы тогда хотите?

— Мне следует отныне вести себя более разумно, мсье следователь.

— Полностью разделяю ваше мнение. Считаю, что вы погорячились, наскакивая на меня.

— Ладно… Перед тем как сойти с дистанции, мне бы хотелось встретиться с мэтром Димешо, который, как мне кажется, послужит дуэс экс махина во всей этой истории.

— Ступайте, только постарайтесь позвонить ему предварительно, поскольку мэтр Димешо частной практикой фактически уже не занимается, и если и принимает у себя, то лишь по предварительной договоренности и далеко не каждого.

— Простите, мсье следователь, но речь идет не о каждом, а о полиции и…

Бесси не дал договорить комиссару, заметив ему самым что ни на есть дружеским тоном:

— Боюсь, мсье комиссар, что мэтра Димешо полиция мало волнует.

 

Глава V

Гремилли напрасно убил два часа, пытаясь добиться встречи с нотариусом. То он только что вышел, то у него важный клиент и он просил его не тревожить. Не оказали воздействия ни фамилия, ни должность полицейского. От этих заранее известных ответов у Гремилли поднималось давление. Попытки Димешо затруднить законный ход судебного дела только подтверждали догадки полицейского о пренебрежении, с которым мэтр Димешо относился к представителям государственных органов. По телефону ему отвечал один и тот же мягкий, любезный и сочувственный женский голос, который тем не менее не мог сказать — мсье комиссар понимает, — что мэтр Димешо у себя, если его нет на месте. Комиссару ничего не оставалось, как оставить номер своего телефона в гостинице и попросить передать мсье нотариусу, чтобы он позвонил ему, как только освободится.

В этот вечер полицейский ужинал без особого аппетита. Он уже приступал к десерту, когда к его столику подошел старый Блэз Жюнкал, бывший председатель суда. Ему нравилась здешняя кухня, и он частенько сюда захаживал.

— Что-то не ладится, уважаемый мсье? — спросил он.

— Похоже на то.

Старик занял предложенное ему место напротив и принялся слушать рассказ несколько обескураженного полицейского. Когда тот замолчал, эмоционально выразив напоследок свое отношение к поведению мэтра Димешо, он сказал:

— Видите ли, с самого рождения человеческого общества в нем всегда можно было встретить людей, чувствующих себя не в своей тарелке, даже потерянными, и испытывающих ностальгическую тоску по более компактным формированиям, какими были некогда племена и кланы. В зависимости от своего интеллектуального уровня они старались возродить их в той или иной форме, ведь одолеть клан гораздо сложнее, чем индивидуума. Конечно, если вы придете к своему начальству с подобными рассуждениями, оно посмеется вам прямо в лицо. И все же… Димешо, которого я знаю уже многие годы, как раз и стал предводителем такого клана — клана, который, к вашему несчастью, состоит из людей, чей интеллектуальный уровень намного выше среднего. Вам приходится иметь дело не с одним противником, а с шестью, каждый из которых вполне может сразиться с вами на равных. Трое из них — юристы, знающие законы если не лучше, то, во всяком случае, не хуже вас. По какой-то причине, о которой мне трудно что-либо сказать, они, как мне кажется, решили прикрыть убийцу мадам Арсизак. Возможно, все объясняется желанием показать, насколько крепко у них чувство дружбы, особенно к тому, кто попал в беду.

— Вы думаете, им это удастся?

— Я в этом убежден, и мне искренне жаль вас, дорогой комиссар.

Разговор прервал метрдотель, сообщивший Гремилли, что мэтр Димешо просит его к телефону. Буркнув «Наконец!», полицейский спешно удалился.

— Алло? Комиссар Гремилли слушает.

— С вами говорит мэтр Димешо. Если не ошибаюсь, мсье, вы неоднократно мне звонили?

— Мэтр, мне хотелось бы с вами встретиться как можно быстрее.

— Могу я узнать о причинах?

— Это связано с расследованием обстоятельств убийства мадам Арсизак.

— Мсье, я стараюсь как можно реже встречаться с полицией. А что касается смерти особы, о которой вы говорите, то она меня совершенно не интересует.

— И все же…

— Прошу простить меня, мсье, но я привык рано ложиться спать.

— Мэтр, не заставляйте меня вызывать вас официальным путем для дачи показаний.

В тоне нотариуса прибавилось жесткости:

— Нам никак уже угрожают?

— Передо мной стоит задача, которую я обязан выполнить, и я был бы вам признателен, если бы вы мне ее не усложняли.

— Коль уж вам действительно кажется, мсье, что я смогу внести ясность, в которой вы нуждаетесь, тогда жду вас у себя завтра в десять утра. Спокойной ночи.

Оскорбленный, Гремилли вернулся за столик, где его дожидался старый собеседник.

— За кого он себя принимает, этот нотариус? Честное слово, он разговаривал со мной как со своей прислугой!

— Димешо — личность довольно любопытная. Этакий безобидный мизантроп. Он испытывает глубокую неприязнь ко всему роду человеческому, делая исключение лишь для нескольких редких друзей, и презирает всяческую людскую суету. Он предпочитает гастрономию политике и музыку честолюбию. Это человек из другой эпохи, который позволяет себе считать, что лучше философствовать, чем стремиться к наградам. Одним словом, человек особенный.

— У меня складывается впечатление, что вы в восторге от него.

— Не совсем, хотя и сожалею, что не вхожу в число его друзей.

Утро следующего дня выдалось прекрасным. Гремилли вышел из гостиницы и отправился к ожидавшему его нотариусу. Как Лоби, Сонзай и мадемуазель Танс, мэтр Димешо жил в старом городе, на улице Плантье. Такое впечатление, что сквозь стены, покрытые вековой грязью, эти люди вдыхали дурманящий запах былых интриг и заговоров.

Дом нотариуса относился к тем строениям, мимо которых знающие в этом толк туристы пройти не могли. Его фасад, украшенный скульптурами и окнами с массивным переплетом, казался несколько перекошенным под тяжестью веков. Потянув за шнурок звонка, Гремилли услышал далекие и приглушенные звуки гонга. Открывшая дверь служанка — сурового вида женщина лет пятидесяти, одетая во все черное, — провела его в квадратную прихожую, где каждая вещь, казалось, была хранительницей царившей здесь тишины. Массивные ковры и даже обои приглушали звук шагов. Непроизвольно понизив голос, полицейский представился:

— Комиссар Гремилли. Меня…

— Я знаю. Сюда, пожалуйста.

Следуя за горничной, Гремилли прошел длинным коридором и очутился перед дверью из ценных пород древесины, чья прочность ощущалась с первого взгляда. Служанка подала знак, приглашая тем самым посетителя пройти в кабинет мэтра Димешо. Здесь пол также был покрыт толстым ковром. Обшивка из потемневшего от времени дуба достигала середины стен, две из которых были полностью закрыты стеллажами, до предела забитыми книгами. Широкий письменный стол был залит светом постоянно включенной лампы-котелка, рядом со столом стояли старые кожаные кресла, а в углу — изящный книжный шкафчик со стеклянной дверцей, защищенной золоченой сеткой.

— Не подумайте, мсье, что я держу там сочинения по вопросам права. Это все книги о здоровой ж полезной пище, некоторые из них — настоящие реликвии.

Гремилли чувствовал себя неуютно в этой комнате, которую гнетущий полумрак не покидал ни на миг. Нотариус встал из-за стола, чтобы приветствовать гостя. Это был упитанный мужчина высокого роста с заметно выступающим брюшком. Он двигался, опираясь на трость.

— Садитесь в это кресло, мсье комиссар, — пригласил он Гремилли низким голосом.

— Я испытываю неловкость за то, что так настойчиво…

— Забудем это, прошу вас.

Неожиданно в комнате появилась неслышно вошедшая женщина. Она была ниже среднего роста, пухленькая и седоволосая, и в голове Гремилли возник образ не то мышки, не то кролика.

— Извини, Пьер, что приходится беспокоить тебя, но нельзя ли нашпиговать утку не сердцевиной сельдерея, а чем-нибудь другим?

— Ты — настоящая еретичка! Ни в коем случае! И не забудь про зеленый горошек! А арманьяк лучше взять с красной этикеткой.

Она исчезла так же незаметно, как и появилась.

— Моя жена Берта. Замечательная стряпуха, но уж больно много колотится по хозяйству. Впрочем, она считает, что коль ее мать и бабка всю свою жизнь только этим и занимались, то ей и сам Бог велел. Сейчас она готовит утку по моему собственному рецепту, который я составил в прошлом месяце и изрядно им горжусь. Полагаю, мсье комиссар, гастрономия вас не очень-то интересует?

— Как вам сказать… Наверное, погрешу, если скажу, что хороший стол портит мне настроение.

— Я именно так и предполагал. Однако вернемся, прошу вас, к цели вашего визита. Какой вопрос по поводу смерти мадам Арсизак вы хотели мне задать?

— Были ли вы с ней знакомы?

— Скорее понаслышке.

— У вас было какое-то мнение на ее счет?

— Крайне отрицательное! Арсизак стал жертвой мезальянса, но не в социальном смысле этого слова, не в том его звучании, которое слышалось в романах и комедиях девятнадцатого века, а в простом человеческом смысле. Он женился на женщине, у которой не было ни души, ни сердца. То, что принималось всеми за ее так называемый гибкий ум, было не чем иным, как затаившейся злобой, а ее великая добродетель — вульгарной и не имеющей границ хитростью.

— Как женщина она была симпатична?

— К несчастью, ибо красота только облегчала претворение в жизнь ее планов.

— Каких планов?

— Заставить считаться с ней в обществе, блистать, быть во всем первой. Когда ей стало ясно, что она уже не может пускать пыль в глаза своему мужу, она возненавидела его. Общественно опасная личность — вот кем была эта женщина.

— Этого хватило, чтобы ее убить?

Нотариус посмотрел в глаза полицейскому и ответил спокойно:

— По-моему, вполне.

— Мэтр, вы меня удивляете…

— Потому что я искренен с вами?

— Мне кажется, что по-человечески, пусть даже…

Мэтр Димешо рассмеялся.

— Мсье комиссар, не смешите меня вашим человечеством. Вы полагаете, что именно ваша профессия позволяет увидеть темную сторону этого самого человечества. Ваши убийцы старух, воры, сутенеры с их чересчур бесхитростными нравами кажутся вам отбросами и уродством человеческого общества. Заблуждаетесь, мсье комиссар! Поистине ужасное лицо человечества находится в моем письменном столе и в письменных столах моих коллег. Оно просто чудовищно! Эти благовоспитанные и занимающие высокие посты мужчины, изящные женщины — все они готовы глотку друг другу перегрызть за наследство, словно псы за кость. Эти сведенные судорогой и брызжущие слюной физиономии, скрюченные пальцы, ругательства, которые не позволит себе даже последняя шлюха, — вот тот спектакль, зрителями которого мы являемся и который вынуждает нас отвечать полным и безжалостным презрением. Ваша Элен Арсизак была той же породы. Так какие же чувства, по-вашему, могли родиться во мне после того, как я узнал, что кто-то очистил наш город от подобного творения природы?

— А лично у вас были какие-либо причины ее ненавидеть?

— Были.

— Я был бы вам признателен, если бы вы рассказали мне о них.

— Мсье комиссар, проводя свое расследование, вы не могли не слышать о том, каким образом родился наш весьма недоступный для посторонних клуб, где я вроде как за председателя. Люди, которые стали его членами, продолжают оказывать мне, как и раньше, когда они были подростками, свое доверие. Думаю, они любят меня так же, как и я их, поэтому я не допущу, чтобы кто-то пытался делать им гадости. Когда Элен Арсизак поняла, что ей никогда не будет места среди нас, она совсем распустилась от зависти и злости. Чтобы отомстить нам, она решила атаковать каждого по отдельности.

— Вы хотите сказать, что она… пыталась соблазнить товарищей по клубу?

— Да. Вы же сами спрашивали меня, симпатична ли она? Ей это во многом помогло.

— И далеко ли, как вам кажется, зашло дело?

— Спрашиваете, далеко ли зашло? Достаточно сказать, мсье комиссар, что этот чертов эпикуреец Музеролль чуть было не покончил с собой. Слава Богу, я случайно зашел к нему.

— Она отвергла его?

— Она отвергла его. Она предпочла ему Лоби, который уже подумывал о разводе.

— Мэтр, мне необходимо задать вам довольно деликатный вопрос.

— Что ж, задавайте, отвечу, если смогу.

— Положа руку на сердце, как вы думаете, мог ли доктор Музеролль, чувствуя себя униженным и раздираемый жаждой мести, решиться на убийство Элен Арсизак?

Нотариус ответил не сразу. Он не спеша достал из ящика стола прекрасно обкуренную пенковую трубку и принялся тщательно набивать ее табаком.

— Вы задаете мне очень трудный вопрос.

— Я это хорошо понимаю, мэтр, и был бы вам очень признателен, если бы вы ответили мне на него, при условии, разумеется, сохранения строжайшей тайны.

— В таком случае — да.

— Спасибо.

— Только не ошибитесь, мсье комиссар полиции! Я искренне думаю, что Музеролль, махнув на себя рукой, мог пойти на убийство этой женщины. Однако допускаю, что на его месте мог оказаться и Лоби, чей семейный очаг был на грани краха, равно как и Сонзай, который вполне мог опередить всех в этом деле… очищения. И разумеется, Катенуа, который хотя и производит впечатление беззаботного весельчака, но обладает чувствительнейшим сердцем и удивительной наивностью, что абсолютно не вяжется с серьезностью, которую он проявляет в работе. И как все наивные люди, он способен разъяриться не на шутку, если увидит, что его околпачили… Не говоря уже о самом Арсизаке, у которого были все основания разделаться с той, которая только и делала, что портила ему кровь.

— И все, таким образом, возвращается на круги своя, — раздраженно заключил Гремилли.

— Сожалею, мсье комиссар.

— Хотелось бы в это верить, мэтр.

— Вы бы меня обидели, если бы сомневались в этом.

— Скажите мэтр, все ли ваши друзья присутствовали на последнем собрании?

— Все, кроме Арсизака, которому подфартило вдохнуть глоток свободы.

— И они оставались у вас до…

— Мы разошлись где-то в половине третьего ночи. Наши встречи за бриджем позволяют нам постоянно пополнять нашу общую и вполне солидную кубышку. Мы ее ежегодно опустошаем ради знакомства с очередным гастрономическим районом Франции, приглашая к себе какого-нибудь известного шеф-повара. Итак, мсье комиссар, я убежден, что все, о чем вы хотели узнать, вам теперь известно.

Если бы Гремилли вовремя не сдержался, то влепил бы нотариусу хорошенькую оплеуху, настолько он был уверен, что тот, как и его дружки, просто потешался над ним.

— Вы предельно ясно излагаете свои мысли, и я не могу не оценить по достоинству вашу иронию.

— Неужели вы чем-то недовольны?

— Недоволен? С чего вы взяли?! На что мне жаловаться, если все из кожи вон лезут, чтобы мне помочь! Конечно, меня кормят баснями, закладывают мне друг друга, но все это исключительно из желания оказать мне услугу. Вам нужен преступник? Да пожалуйста, хоть десяток! Обижаться в моем положении — значит быть неблагодарным.

— Действительно, вам жаловаться не на что. Вы простите, что я не могу вас проводить, но эти чертовы дряхлые ноги совсем уже отказываются мне служить. Берта!

Старая запуганная мышка вновь поспешно появилась в кабинете.

— Ты звал меня, Пьер?

— Будь так любезна, проводи мсье комиссара.

В словах «мсье комиссара» Гремилли услышал столько сарказма, что невольно сжал кулаки.

— Рад буду увидеть вас снова, мсье комиссар.

— Чувствую, мэтр, ждать этого вам придется недолго.

— Вы всегда будете желанным гостем.

Ни тот, ни другой не счел нужным проститься за руку.

Идя следом за Бертой, полицейский подумал, что эта миниатюрная и чудаковатая женщина, вероятно, могла быть слабым местом обороны, хитроумно организованной — в этом можно не сомневаться — нотариусом. Как же к ней подступиться? Открывая дверь, она сама обратилась к нему с нескрываемым испугом:

— Вы… вы снова к нам придете?

— Зачем? Вы что, боитесь?

Затаив дыхание, она шепотом произнесла еле слышное «да». Гремилли нагнулся к ней:

— Почему?

— Потому что во всем этом много лжи.

Комиссар почувствовал, что с его плеч свалилась гора. Каким бы хитрецом ни был мэтр Димешо, он, суда по всему, не предусмотрел, что один из второстепенных, как ему казалось, элементов его крепости может дать трещину.

— Ваш муж никуда не выходят?

— Что вы! Он каждый день совершает своя прогулки.

— И где он гуляет?

— Вот уже несколько лет, как он не покидает пределов старого города.

— И в котором часу он выходит из дому?

— Около одиннадцати утра и семи вечера.

Гремилли уходил с затеплившейся надеждой, о которой он и мечтать не мог всего несколько минут назад.

— Ну и как, мсье комиссар, ваш визит?

Полицейскому никак не удавалось до конца понять Бесси. Разумеется, это был в высшей степени честный следователь, но вместе с тем комиссар не ощущал никакой, даже моральной, поддержки с его стороны. Сам того, видимо, не сознавая, он и себя относил к этому клану и безотчетно становился на сторону членов клуба. Комиссар объяснял это поведение Бесси тем, что, узнав об истинной сущности убитой, он вознегодовал. Она умудрялась дурачить почти всех в Перигё, включая и Бесси, который не мог ей этого простить.

— Весьма насыщенный визит, мсье следователь.

— Не правда ли, удивительный человек этот Димешо?

— Действительно удивительный.

— Если он окажется замешанным в этом деле, то нам с вами предстоит попотеть, пробираясь к истине.

Гремилли показалось, что в словах следователя прозвучало некоторое ликование.

— У меня нет доказательств, мсье следователь, но я на сто процентов убежден, что мэтр Димешо прекрасно знает, где нужно искать истину.

— Но этого он нам не скажет.

— Но этого он нам не скажет. Разве что…

— Разве что?

— Видите ли, мсье следователь, даже в самых искусно разработанных планах можно найти червоточинку. Не видя ничего перед глазами, кроме поставленной перед собой цели, преступники разрабатывают свою стратегию, пытаясь в ней все предусмотреть. Однако часто потом случается то, чего предусмотреть практически невозможно: прохожий неожиданно появляется именно в тот момент, когда задумано ограбление магазина, или какой-нибудь грузовик перекроет дорогу улепетывающим грабителям и т.д. И подобные непредвиденные обстоятельства порой становятся для нас, полицейских, единственной зацепкой в раскручивании дела. Часто такая вот непредвиденная деталька и решает участь преступника.

— Вам кажется, что вы…

— Да.

— И что же это за «деталька»?

— Мадам Димешо.

— Вот тебе на! Вы меня поражаете. Я знаю Берту на протяжении уже многих лет и не могу себе даже представить, что она способна предать своего мужа.

— Она пока еще его не предала.

— Но вы полагаете, что она это сделает?

— Да.

— Почему вы так в этом уверены?

— Потому что она испытывает страх, — и Гремилли вкратце пересказал свой разговор с женой нотариуса, заключив при этом: — Завтра я схоронюсь в укромном местечке и, когда нотариус выйдет на одну из своих ежедневных прогулок, попытаюсь переговорить с его супругой. Она расколется, я в этом не сомневаюсь.

Следователь был не столь уверен.

— Мне хотелось бы, чтобы вы оказались правы, мсье комиссар. Однако не могу не сказать, что ваши впечатления о мадам Димешо совершенно не соответствуют моим представлениям об этой женщине.

— Позвольте напомнить, мсье следователь, что нарисованный вами портрет мадам Арсизак оказался совершенно непохожим на оригинал.

— Тут мне сказать нечего, и я сам готов протянуть вам розги и подставить спину. И все-таки замечу вам, что мадам Димешо — доктор филологических наук.

— Ну и что?

— Просто я думаю, что женщина такого интеллектуального уровня не может сразу впасть в панику.

— Это еще ни о чем не говорит. Нет абсолютно никакой связи между интеллектуальной мощью, необходимой при расшифровке текстов, и твердостью духа, которой так часто не хватает тем, кто оказался замешан в судебное дело.

— Время — и самое ближайшее — покажет, насколько вы правы, мсье комиссар.

От бессилия у Гремилли опускались руки, и он уже никому не верил в этом городе, где каждый его жест, каждый его шаг были под бдительным наблюдением, комментировались и немедленно передавались по кругу. Именно по этой причине он и сказал следователю, что собирается нанести визит мадам Димешо завтра, хотя на самом деле решил это сделать сегодня же вечером.

В половине седьмого полицейский устроился за столиком небольшого кафе, из которого хорошо просматривалась дверь интересующего его дома, и стал ждать появления нотариуса.

Ровно в семь часов на пороге появился опирающийся на трость с резиновым набалдашником Димешо. Запрокинув голову, он зашагал в сторону центра старого города. Гремилли выждал минуть десять, опасаясь непредвиденного возвращения того, чье присутствие могло спутать все его планы. Затем он решительно направился к двери, над которой была прикреплена вывеска нотариальной конторы. Ему открыла Берта Димешо все с тем же видом смертельно напуганного человека.

— Мой муж только-только ушел.

— Я пришел поговорить не с ним, а с вами, мадам.

— Со мной? Но…

Тоном, в который он постарался вложить как можно больше теплоты, полицейский продолжал настаивать:

— Уверяю вас, мадам, мне крайне необходимо с вами переговорить.

Все еще колеблясь, она наконец развела руки, выражая тем самым одновременно непонимание и вынужденное смирение.

— Если вы так настаиваете… Пройдемте в салон.

Комната, в которой хозяйка дома усадила гостя, была, как и остальные апартаменты, музеем в миниатюре. От каждой вещицы и каждого предмета мебели веяло стариной, за которой супруги Димешо, казалось, решили раз и навсегда укрыться от внешнего мира.

— Итак, мсье?

— Мадам, вы дали мне понять сегодня утром, что кругом все врут…

— Я этого не помню.

— Послушайте, мадам, я не думаю, что вы будете уподобляться тем, кто… Одним словом, после того как вы высказали мне свою обеспокоенность — возможно даже, это были угрызения совести, — вы уже не можете идти на попятную! Итак, кто врал?

Гремилли нетрудно было заметить, что глаза мадам Димешо были наполнены заячьим страхом.

— Говорите же, мадам, говорите! Ваше молчание может усугубить и без того нелегкое положение вашего мужа.

— Вы так считаете?

— Еще бы!

— Но если я вам скажу…

— Тогда я забуду сегодняшний мой визит к мадам Димешо и приду завтра, позвонив в вашу дверь с таким видом, будто я это делаю впервые в жизни.

— Вы даете мне слово?

— Считайте, что оно у вас уже есть.

— В таком случае… В тот вечер доктор Музеролль ушел от нас около одиннадцати вечера.

— Вам известно, куда он ходил?

— К мадам Арсизак.

Наконец-то! Вот оно!.. Теперь все строение, возведенное с такой тщательностью ради сокрытия убийцы мадам Арсизак, рушилось прямо на глазах, потому что архитекторы не учли одну деталь — хрупкую мадам Димешо.

— Он вам сам это сказал?

— Ему незачем было мне об этом сообщать, потому что она сама ему позвонила. Все были увлечены бриджем, и я сняла трубку, не желая их беспокоить.

Гремилли был настолько счастлив от всего услышанного, что даже не подумал попросить дополнительных разъяснений. Он спешно простился с хозяйкой и помчался к доктору Музероллю.

Врач долго не открывал, и когда наконец он появился в дверях, весь его вид красноречиво говорил о крайнем неудовольствии.

— Не буду отрицать, мсье комиссар, вы очень любезный человек, но неужели даже в такое время нельзя оставить людей в покое? Я как раз готовлю себе ужин, и вот…

— Я сожалею, доктор, что отрываю вас от дела, но боюсь, что теперь мне придется это делать гораздо чаще… Короче, должен вам сообщить, что вы попали в хорошенький переплет.

— Быть того не может!

— Может, еще как может!

— В таком случае устраивайтесь в моем кабинете, а я пока пойду убавлю огонь. Благодаря вам, мсье комиссар, можно считать, что сегодняшний мой ужин испорчен.

— Я в этом просто убежден, доктор.

Музеролль отсутствовал всего несколько секунд, и когда он вернулся, лицо его сияло, как обычно.

— Я слушаю вас, мсье комиссар.

— Доктор, я обвиняю вас в убийстве мадам Арсизак.

— Этого еще недоставало!

— Вы признаете теперь, что игра в прятки окончена?

— Признаю? Что за шутки! Ничего я не признаю! Что вы все пытаетесь пришить мне это дело?

— Потому что начиная с нашей первой с вами встречи и вплоть до сегодняшнего дня вы не перестаете лгать.

— Легковесное утверждение, вам не кажется?

— И потому еще, что в ночь преступления, практически в момент преступления, вы находились в доме убитой.

— Вам решительно все известно.

— И из надежных источников. Мне сама мадам Димешо обо всем рассказала.

— Ох уж эта доверчивая Берта… Да она может рассказать все, что душе угодно.

— Не старайтесь, доктор. На сей раз этот номер у вас не пройдет. Отвечайте — да или нет: ходили ли вы к мадам Арсизак в ночь убийства и находились ли вы там в час убийства?

— Она позвонила на квартиру нотариуса, зная, что я нахожусь там, поскольку это был день нашей традиционной встречи. Она начала с того, что спросила меня, с нами ли ее муж. Я вынужден был ответить ей, что нет. Затем она мне пожаловалась, что чувствует себя очень плохо, а в доме никого нет. Я не мог уклониться от своих обязанностей. Я — врач. Она сама мне открыла, мы поднялись в ее спальню, где я ее осмотрел. Верите ли вы мне, мсье комиссар, или нет, но задушил ее не я.

— Чем вы это докажете?

— Около полуночи я вернулся в дом нотариуса.

— А мне показалось, что вы пошли навестить мадемуазель Танс и пробыли у нее до двух часов ночи…

— Я действительно пошел к ней, но только после того, как предупредил Димешо о возвращении Элен. Я пришел на улицу Кляртэ как раз в тот момент, когда Жан и Арлетта выходили из машины. Они ужинали в Сен-Сиприене, что в пятидесяти восьми километрах от Перигё. И мы на самом деле пробыли вместе почти до двух часов ночи, обсуждая наше ближайшее будущее.

— А потом?

— А потом я вернулся к себе.

— Вы можете чем-нибудь доказать, что Элен Арсизак была еще жива до того, как вы встретились с ее мужем?

— Около половины первого ночи она снова позвонила нотариусу и сообщила, что ей никак не удается уснуть. И потом, мсье комиссар, врачи редко имеют склонность убивать своих клиентов, разве что по недосмотру, но я не думаю, что удушение можно списать на неосмотрительность.

— Арсизак ушел вместе с вами?

— Нет, он решил остаться у Арлетты до утра.

— Почему же он изменил свои планы?

— Наверняка из-за необходимости объясниться с женой.

— Скорее всего, это и имело место.

— Нет, мсье комиссар! Когда Жан пришел на бульвар Везон, его жена была уже мертва, что и подтвердил ваш судебно-медицинский эксперт. Вы удовлетворены, мсье комиссар?

— А насчет ужина в Сен-Сиприене…

— Ресторан «Монастырь», мсье комиссар. Жан хорошо знаком с его хозяйкой. Они ели там кролика «по-королевски» и поджаренную в собственном соку утку. Вам нетрудно это проверить.

— Что я непременно и сделаю. А к чему тогда все предыдущие истории?

— Вероятно, нам хотелось оценить ваши способности.

— Я нахожу странным, доктор, что вы могли забавляться в подобной ситуации.

— О, вы знаете, мне слишком часто приходится сталкиваться со смертью, чтобы принимать ее близко к сердцу.

В очередной раз Гремилли вынужден был испытать разочарование. Стоило ему только подумать, что наконец-то он достиг цели, как оказывалось, что он к ней даже и не приближался. Почти без всякой надежды он отправился к нотариусу.

В отличие от доктора, мэтр Димешо, похоже, не очень удивился позднему визиту полицейского.

— Моя жена, мсье комиссар, покаялась передо мной за свой слишком длинный язык, и я ждал вашего прихода.

— Почему же слишком длинный?

— Потому что ей не следует рассказывать посторонним обо всем, что происходит у нас дома.

— Даже ради того, чтобы снять подозрения с невиновного?

— Насколько мне известно, вы сами были далеки от мысли, что убийство мог совершить Музеролль, не так ли?

— Как бы там ни было, вы подтверждаете, что мадам Арсизак звонила доктору около одиннадцати вечера?

— Сначала в одиннадцать, а затем в половине первого ночи или чуть позже. Правда, Музеролль к этому времени уже ушел.

— Раньше вы мне этого не говорили.

— А к чему мне было это говорить, если все газеты сообщали о том, что, по словам судебно-медицинского эксперта, смерть наступила около половины первого ночи? Ее последний телефонный звонок лишь подтверждал официальное заключение. Вероятно, ее убили сразу после этого второго звонка.

— В то время как доктор и прокурор находились в гостях у мадемуазель Танс, а трое остальных были здесь, рядом с вами?

— Вовсе нет.

— А? Что, кто-то из троих отсутствовал?

— Все трое.

— Они не пришли играть в бридж в тот вечер?

— Напротив, но, представьте себе, произошла довольно комичная сцена, которая напомнила мне те времена, когда я присматривал за мальчишками в лицее. Сразу после того как Музеролль ушел, мы возобновили игру, которая без доктора оказалась не столь увлекательна. Кое-как дотянув до конца партию, скучающие Сонзай и Катенуа сцепились вдруг из-за того, кому из них удалось лучше сохранить спортивную форму. Дружеская перебранка не оставила безучастным и Лоби, и теперь все трое пытались убедить друг друга в своей молодецкой удали. В итоге все закончилось заключением пари, и, поскольку в этот поздний час улицы Перигё практически безлюдны, они решили немедленно устроить состязание.

— И что же это было за состязание?

— Кто быстрее добежит до того места, где кончается улица Кампньяк. Однако у каждого должен быть свой маршрут. Сонзай, который считал себя более сильным, выбрал довольно сложный путь: проспект Торни, проспект Монтеня, площадь Франшвилль, бульвар Везон и улица Кампньяк. У Лоби маршрут был не таким длинным: улица Плантье, где мы с вами сейчас находимся, площадь Клотр, улица Фарж, площадь Франшвилль, бульвар Везон и улица Кампньяк. Ну и последний, Катенуа, решил бежать по улице Нотр-Дам, улице Ламмари, площади Кодерк, улице Тайферу, бульвару Везон, чтобы, как и остальные, финишировать на улице Кампньяк.

— Несколько странная затея, принимая во внимание зрелый возраст мужчин и их положение в обществе… Вы не находите?

— Разумеется, но у меня они обретали свою молодость. Впрочем, они выбрали это место финиша только потому, что именно там они встречались в свои лицейские годы и именно оттуда начинали свой забег на длинную дистанцию в будущем.

— И как бы случайно все трое пробегали по бульвару Везон практически в одно и то же время, то есть тогда, когда произошло убийство.

С плохо скрываемым притворством нотариус изобразил на лице удивление.

— А ведь верно! Я даже и не подумал об этом…

Гремилли ответил ему в том же тоне:

— Я в этом и не сомневался. И каким же образом, мэтр, вы рассчитываете убедить меня в том, что эти гонки не являются хорошо разыгранным вами фарсом?

— Вы мне не верите, мсье, но свидетели мои — ваши друзья, то есть, я хочу сказать, полиция.

— Вот как?

— Дело в том, что с каждым из соперников, жаждущих победы, случилось досадное приключение. Сонзай, не остановившийся на проспекте Монтеня по требованию двух полицейских на мотоциклах, принявших его за скрывающегося от погони, был ими в конце концов задержан и вынужден предъявить свои документы. Со злости он сказал им пару ласковых, за что и оказался в участке. К Лоби прицепилась какая-то молодежь, от которой ему пришлось отбиваться, и он также побывал в участке. А что до Катенуа, то он, споткнувшись, растянулся прямо у ног компании шедших в ночную рабочих парней, которые помогли ему подняться, проводили в еще работающее бистро и угостили стаканчиком. Думаю, вам не составит труда найти в комиссариате составленные протоколы, кроме, конечно, случая с Катенуа, но, обратившись к хозяину кафе…

Наступило молчание. Оба выжидающе смотрели друг на друга. Гремилли понимал, что потерпел очередное поражение и что мадам Димешо так же ловко, как и остальные, провела его. Ему следовало бы прислушаться к мнению Бесси. Она просто прикинулась дурочкой, а в итоге он сам оказался в дурацком положении…

Полицейский встал.

— Хочу сделать вам, мэтр, маленькое признание: по-моему, никому и никогда не удастся найти убийцу мадам Арсизак.

— Поверьте, мне больно это слышать.

Лгать с большей наглостью вряд ли кому было под силу.

Солнечные лучи переполняли строгий кабинет следователя Бесси, где все выглядело празднично, включая бюст, олицетворяющий Республику. Бесси потеплевшим взором разглядывал стоящего с унылым видом комиссара Гремилли.

— Вы действительно решили отступиться, мсье комиссар?

— Да, я отказываюсь от дальнейшего расследования, мсье следователь, и использую этот последний день на составление отчета. Завтра утром я возвращаюсь в Бордо.

— Ваше решение меня удивляет.

— Любой бы на моем месте поступил точно так же. Меня направили в Перигё, чтобы я нашел убийцу замечательной женщины, чью смерть оплакивает весь город. Мне удается установить, что этот спустившийся на землю ангел был на самом деле самой настоящей стервой. Рядом с ней муж, с которым она, если сказать мягко, не ладит, и несколько мсье, причем не исключено, что все они были ее любовниками и каждый из них вполне мог испытывать желание разделаться с ней. К тому же любое мое вмешательство рискует вызвать нежелательный скандал, которого все боятся, включая обитателей Дворца правосудия, не правда ли, мсье следователь? Я знал, что мне не будут мешать проводить расследование…

— Так вы должны еще радоваться!

— …но я также знал, что никто палец о палец не ударит, чтобы оказать мне содействие в этом нелегком деле.

— Вы преувеличиваете, мсье комиссар!

— Вы искренне так считаете, мсье следователь? Все эти мсье принадлежат к мощному политическому клану. Бесчестие одного из них моментально отражается на всех и дает лишний козырь в руки их противников, которые не преминут им пойти в первый же день предвыборной кампании.

— Даже если вы правы и перспектива действительно столь безрадостна, все равно ничто не мешает нам выполнять свой служебный долг.

— Конечно, мсье следователь, но вы же сами прекрасно понимаете, что никто не сможет выполнить свой долг в подобных условиях.

— Почему же?

— Потому что виновный никогда не будет обнаружен. Доказательств никаких, зато у каждого из подозреваемых есть свое алиби, и его невозможно поставить под сомнение без того, чтобы не бросить тень на честь и достоинство какой-нибудь важной особы города. Муж? Дудки! В момент убийства он как раз вставал из-за стола в пятидесяти восьми километрах отсюда. Доктор? Жертва пыталась связаться с ним по телефону сразу после того, как он от нее ушел. Преподаватель? Аптекарь? Адвокат? Они скакали наперегонки вокруг дома убитой, о чем свидетельствуют протоколы полиции. Все их алиби неопровержимы и настолько перепутаны между собой, что, атаковав одного, обязательно заденешь остальных. Наконец, главное действующее лицо и странная личность одновременно — человек, который, вероятно, и организовал весь этот спектакль, как он организовывал когда-то приключенческие встречи веселой банды, за которой он присматривал в лицее. И вот игра, начатая двадцать пять лет назад, достигла своей кульминационной точки…

— Мне понятна ваша горечь, но не слишком ли далеко она вас уносит?

— Они основательно поизмывались надо мной, мсье следователь. Они заставили меня искать там, где им этого хотелось. Даже жена нотариуса, напоминающая жирного и трясущегося от любого шороха кролика, — и та умудрилась меня одурачить.

— Я вас предупреждал.

— Она направила меня именно туда, куда ей было приказано меня направить. Сообщая мне об отсутствовавшем Музеролле, она давала возможность своему мужу поведать мне об отсутствии всех остальных и о втором телефонном звонке мадам Арсизак, сняв таким образом с доктора все подозрения. Одна мысль, что нотариус и его жена посмеялись надо мной, приводит меня в бешенство.

— Однако, мсье комиссар, у вас наверняка есть свое мнение относительно личности убийцы?

— Разумеется, у меня есть такое мнение, но я считаю совершенно бесполезным высказывать его. Ведь я не могу подкрепить его хоть какими-нибудь доказательствами. Необычность ситуации заключается в том, что случившееся является одновременно и преступлением и игрой. А нас играм не обучали. Сожалею.

— Итак, вы отказываетесь от дальнейшего расследования. Ваше решение окончательно?

— Окончательно, мсье следователь. С вашего позволения, я закроюсь в одном из ваших кабинетов и займусь составлением рапорта, оригинал которого я вручу вам. Я выскажусь в пользу версии о грабителе, застигнутом мадам Арсизак врасплох и решившем вернуть украденные деньги, потому что он испугался. Глупость, конечно, несусветная, но другого выхода не вижу, чтобы хоть как-то избежать позора.

— Сомневаюсь, чтобы общественность Перигё была этим удовлетворена.

— Ничего не поделаешь, придется ей довольствоваться тем, что есть. К тому же через некоторое время она предпочтет снова благоговейно произносить имя жертвы, а не ломать себе голову над личностью какого-то другого возможного убийцы.

После того как Гремилли ушел, следователь тут же отправился к председателю суда с намерением поставить его в известность относительно неожиданного заявления комиссара. Выслушав рассказ Бесси, председатель заключил:

— С точки зрения закона, дружище, нас, возможно, не все должно устраивать в этом деле, однако в глазах горожан такой вывод, несомненно, будет казаться справедливым. Жертва не заслуживает того, чтобы мы ее оплакивали. И все-таки никогда бы не подумал, что мои соотечественники окажутся способными преподнести мне перед пенсией подобный подарок. Я думал, что знал людей как самого себя, но, оказывается, заблуждался на этот счет.

Свой последний — светлый и тихий — вечер в Перигё Гремилли решил использовать на очередную прогулку по старому городу. Неспешно шагая, словно турист, по старым кварталам, он вспоминал о тех чувствах, которые охватили его несколько дней назад, когда он впервые оказался в этом уголке. Если бы кто-нибудь тогда сказал ему, что впереди его ждут непреодолимые препятствия, он бы посмотрел на него с улыбкой человека, за плечами которого богатый тридцатилетний опыт. И вот тебе…

Он ходил долго. На улице Эгийри он прошел около дома преподавателя Лоби, затем по Сажес спустился к жилищу слабовольного Суже и его мстительной супруги. Пройдя по проспекту Домениль и по бульвару Жорж-Соманд, полицейский вышел на улицу л'Абревуар и поприветствовал дверь Агаты Роделль. Через некоторое время, поднявшись по Барбекан и свернув на Плантье, он оказался рядом с домом нотариуса как раз в тот момент, когда тот из него выходил.

— Добрый вечер, мэтр.

— Бог мой, это вы, мсье! В такой час! Сыщикам покой неведом?

— Я на каникулах.

— Действительно?

— Свою работу я сделал, дело Арсизак закрыто. Завтра утром я уезжаю, а сейчас вот решил подарить себе последнюю прогулку по старому городу, в который я влюбился.

— Вы его искренне полюбили, мсье?

— Думаю, что да.

— В таком случае вы не должны отказываться от стаканчика, которым я хочу вас угостить. Я угощаю вас не как полицейского, а как ценителя этого прошлого, которое, к сожалению, не вызывает никаких чувств у большинства наших современников.

В кабинете, смакуя коньяк многолетней выдержки, мэтр Димешо объяснил:

— Я вот уже лет десять не выхожу, так сказать, за пределы моего старого города. Сегодняшний мир меня не интересует. Он неведом мне, равно как и я ему. Я ничего не требую, и у меня ничего не просят. Но я изо всех сил защищаю старый Перигё и тех, кто его любит. Только и всего. А ваши законы, указы да положения меня не волнуют. Их просто для меня не существует. У меня, к счастью, есть верная мне клиентура, которая избавляет меня от необходимости покидать дом. Я выхожу лишь дважды в день, чтобы пройтись по своим владениям. Мне шестьдесят пять, мсье комиссар. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы иметь возможность позволить себе все то, что вы видите вокруг себя. Я решил вовсю попользоваться этим в течение последних лет, которые мне остались. Вот почему я придумал себе эти границы: бульвары Турни, Монтеня, Фенелона и Жорж-Соманд. И если я выхожу за пределы этого района, то только в исключительных и, к счастью, редких случаях. Я, мсье комиссар, чувствую себя уставшим и ставшим на прикол кораблем.

— Я завидую вам, мэтр, и не обижаюсь на вас за то, что вы оставили меня в дураках.

— За ваши слова я ответственности не несу.

— Сейчас, конечно, поздно и поэтому бессмысленно сожалеть, и все-таки я испытываю это чувство, когда думаю, что, если бы вы в свое время согласились мне помочь, мне удалось бы решить загадку, связанную со смертью мадам Арсизак.

— И кому бы это было нужно? К тому же я не полицейский. Каждый должен заниматься своим делом.

— Знаете, мэтр, несмотря на то что у меня нет никаких доказательств чьей бы то ни было виновности, мне кажется, что я понял все или почти все, если не считать — и это не дает мне покоя — мотивов содеянного.

Вместо ответа нотариус принялся снова наполнять бокалы. Наконец он поставил на стол бутылку и сказал:

— Вы сказки любите, мсье комиссар?

— Ну…

— Если вы не против, я вам сейчас одну расскажу.

— Послушаю вас с удовольствием.

Мэтр Димешо раскурил трубку и приступил к рассказу.

— Однажды в одном неизвестном нам городе жили-были пятеро молодых людей. Все они были знатны, но с разной степенью одаренности. Самым заметным среди них… так, как же мы его назовем? Что вы скажете, если это будет Жан? Итак, Жан решил отдать себя государственной службе. Работал он самозабвенно, стараясь при этом быть замеченным, поскольку мечтал подняться как можно выше по служебной лестнице. Несмотря на то что их профессиональные интересы были совершенно различны, эти пятеро молодых людей, оставаясь верными давней дружбе, каждую неделю собирались у своего бывшего наставника. Под его строгим и дружеским оком они окунались на несколько часов в воссоздаваемый ими рай былой молодости. Все у них было ладно, да вот незадача: судьба распорядилась так, что Жан женился на ведьме… Я вам не говорил, что мои сказочные герои жили в средние века в одном из городков Лангедока?

— Нет, но я бы догадался.

— Так вот. Чтобы получше дурманить людей, колдунья принимает облик весьма очаровательной женщины. Ясность ее очей скрывала неведомую по своему коварству душу. Эта женщина была убеждена, что в ее власти творить все, что ей вздумается, с бедным Жаном, ослепленным любовью и не способным увидеть ее истинное нутро. Однако друзья Жана проявляют больше здравомыслия и, невзирая на его заклинания, отказываются принять ее в свой круг. Тогда ведьма, распираемая злобой, решает отомстить и заводит себе любовника. Боясь разонравиться королю и, как следствие, поставить крест на своем будущем, Жан не решается устроить скандал. К тому же никто бы ему не поверил — настолько двор находится под воздействием чар ведьмы. Жан испытывает невыносимые страдания от этой неверности, но находит убежище и обретает покой среди своих друзей. Тогда злодейка решает покарать последних.

— И к чему сводилась ее кара?

— Один из них, Франсуа…

— У него было такое же имя, как у доктора Музеролля?

— Смотри-ка, и вправду!.. Так вот, у этого Франсуа была девушка, в которой он души не чаял и на которой хотел жениться. Колдунье удается добиться расположения этой девушки и ложными доказательствами убедить ее в том, что ее друг изменяет ей. Та ей верит и в конце концов покидает Перигё, уезжая в Пуатье, где в отместку выходит замуж. Франсуа до сих пор не находит себе места.

— А каким образом ему стало известно, что причиной его несчастья была ведьма, как вы ее называете?

— Она кичилась этим перед мужем, который вынужден был пойти к своему другу и просить у него прощения.

— Стало быть, у Франсуа имелись резоны ненавидеть ведьму?

— Вне всякого сомнения.

— До такой степени, чтобы лишить ее жизни?

— Почему бы нет? Спустя некоторое время после этого жена друга Жана, Ренэ…

— Имя, как у Лоби…

— Какое это имеет значение? Так вот, Ивонна тяжело заболевает, ее госпитализируют и проводят серьезные обследования. Ведьма тут как тут. Она ее убеждает в том, что у нее рак и что врачи скрывают это от нее из жалости. Ивонна впадает в такую депрессию, что никто уже не видел в ней жильца на этом свете. Три года ей понадобилось на то, чтобы прийти в себе, три года, в течение которых Ренэ трясло, особенно после того как он узнал, что она пыталась покончить жизнь самоубийством.

— Еще один, кто имел право ненавидеть ведьму, не так ли?

— Разумеется!

— И испытать желание отомстить?

— Возможно. Что касается Андрэ…

— Или Сонзая…

— …то этот известный в молодости ловелас был на грани развода, после того как его жене стало известно обо всех его действительных и придуманных похождениях. Она получила несколько анонимных писем, автором которых была все та же ведьма. Его друзьям пришлось проявить немало упорства, а его старому наставнику — весь свой авторитет, чтобы убедить Жанну простить его.

— Значит, он тоже…

— Он тоже, мсье комиссар…

— И… в этой сказке был еще один молодец, который, несомненно, звался Марком, как Катенуа…

— Вы удивительно догадливы, мсье комиссар. Представьте себе, этот Марк был самым чувствительным, самым романтичным из всех. Он был без ума от своей жены Юдифи, высокой брюнетки с глазами лани, и боготворил обоих своих детей. Однако — и для меня до сих пор остается загадкой, каким образом ей это удалось, — ведьма внушила ему, что Юдифь регулярно ставит ему рога и что его старший мальчуган вовсе не его… Очередная семья чуть не распалась, и Марк был готов уже с этим смириться. Встряска для обоих была такой, что они долго не могли от нее очухаться. Не мне говорить вам, мсье комиссар, как иногда бывает трудно доказать правду.

— Да уж! Итак, если подвести итог, я насчитал четверых, которые могли испытывать желание отправить на тот свет это дьявольское создание. Но меня удивляет, что в вашей сказке не нашлось места персонажу по имени Пьер…

— Успокойтесь, он существует! И это — славный малый, любящий давать советы. Этакий деревенский Нестор, пользующийся полным доверием остальных.

— Ну уж этому, я надеюсь, колдунья не старалась напакостить?

— Еще бы! Она, конечно, сделала попытку, придя как-то в его хижину, но он ее так шуганул, что навсегда отбил у нее охоту и близко к нему подходить.

— А что стало с мужем?

— Он искал утешения… в объятиях простенькой и славненькой девушки. Об этом прознала ведьма и сказала себе, забывая о своих собственных прегрешениях, что он у нее еще попляшет. Когда она поняла, что ее власть над Жаном кончилась, она решила нанести сокрушительный удар по его будущему, учинив скандал, который сотряс бы стены дворца и поверг бы в смятение всех горожан. Слушайте меня внимательно, мсье комиссар, поскольку мы подошли к самому захватывающему месту сказки.

— Будьте уверены, я не пропущу ни единого вашего слова.

— Однажды под каким-то выдуманным предлогом она отправляется в соседний город, но вскоре тайно возвращается, дожидается, когда опустится глубокая ночь, и, вооружившись кинжалом — по-сегодняшнему, пистолетом, — направляется к дому любовницы своего мужа с намерением переполошить весь квартал. К ее несчастью, жилище оказывается пустым. Трясясь от гнева, словно от лихорадки, она возвращается к себе и, перед тем как лечь в постель, звонит туда, где обычно в этот день находился Жан. Услышав, что Жана там нет, она обращается с просьбой к доктору, другу своего мужа, приехать к ней и оказать ей срочную помощь. Доктор является и дает ей успокоительное, после того как она рассказывает ему по своей глупости — а она была глупа — о своем намерении убить любовницу своего мужа и разрушить таким образом карьеру последнего. В подтверждение своих слов она показывает пистолет, который взяла в сейфе, шифр которого ей был известен. Врачу удается уговорить отдать ему оружие, чтобы он вернул его на то место, где она его взяла. Закрыть дверцу сейфа врач забывает. Уложив ведьму в постель, он уходит, опять-таки забывая закрыть дверь, на сей раз входную. Он возвращается к друзьям и сообщает им о том, что ведьма задумала. Тогда они решают прикончить ее. Еще коньяку?

— С удовольствием.

Нотариус наполнил бокалы, отпил из своего и продолжил:

— Друзья Жана понимают, что первым, на кого падет подозрение, будет он, поэтому очень важно, чтобы он совершенно ничего не знал. Они приходят к выводу, что, расширяя круг подозреваемых, они осложнят задачу стражников. Но, на их беду, в город прибывает мудрейший из стражников, и им приходится действовать с гораздо большей осторожностью. Отныне главная их задача — показать своему новоявленному противнику истинное лицо ведьмы. Им это удается — они наговаривают друг на друга касательно любовных связей с ведьмой.

— И это было неправдой?

— Да, это было неправдой, но как доказать обратное, если основного действующего лица уже нет с нами? Остается назначить час убийства. Одному из них в голову приходит нелепая, на первый взгляд, идея с этим бегом наперегонки, что позволяет им оказаться поблизости от жилища ведьмы в то время, когда с ней сводили счеты. Каждый из этой троицы провоцирует небольшое происшествие. И вот уже полиция становится свидетелем того, что все они находились поблизости от места преступления. Кто же убийца? Один из трех бегунов? Врач? Только муж остается вне подозрения, иначе, зная о готовящемся, он никогда бы не вернулся домой в два часа ночи.

— Вы не можете предположить, каким образом действовал преступник?

— Будем называть его феодальным защитником, если не возражаете. Нет, точно мне неизвестно, как произошла трагедия, но попытаться представить себе могу. Итак, врач забывает закрыть за собой входную дверь, и феодальному защитнику, чтобы войти, остается лишь толкнуть ее. Он поднимается в спальню и, так как она спала, спокойненько душит ее. Могу вообразить себе, что с целью инсценировки ограбления он берет деньги из сейфа, который, как я вам уже говорил, врач по рассеянности запамятовал закрыть.

— А почему, по-вашему, похищенные деньги решили вернуть?

— Не забывайте, что Жану ничего не было известно и что он не был богат. Кроме того, следы еще больше запутывались. Но, конечно же, это все сказка.

— Вне всякого сомнения! С вашего позволения, я удаляюсь. Я весьма доволен этим случайным и очень полезным для меня визитом к вам. Благодарю вас.

— Ну что вы, я сам испытал огромное удовольствие от встречи с вами. Пойдемте, я провожу вас до границы.

Они пересекли старый город, не проронив ни слова. Дойдя до башни Матагер, нотариус остановился.

— Дальше я не хожу. Там живут другие.

— Мэтр, дорогой я думал о сказке, которую вы с таким изяществом рассказали мне. У меня сложилось впечатление, что ей недостает концовки.

— Вы полагаете?

— Несомненно! Ведь читателю интересно будет узнать имя того, кто задушил ведьму.

— Я об этом не подумал.

— Позвольте мне дать вам один литературный совет?

— Прошу вас.

— По-моему, из всех друзей Жана на роль убийцы больше всего подошел бы тот, кому ведьма меньше всего досадила и который, благодаря этому, оставался бы вне всяких подозрений со стороны стражников. К примеру, я бы наделил его ремеслом, которое совершенно несовместимо с насилием, и возрастом, оберегающим его от плотской страсти невоздержанных особ. Одним словом, мой герой был бы тем, перед которым ведьма оказалась бы бессильна.

— Умно! И каким же ремеслом занимался бы ваш убийца?

— Трудно сказать… Возможно, это был бы придворный нотариус, а? — сказал Гремилли совершенно другим тоном. — Это же вы, мэтр, не так ли, убили ее, пока ваши приятели носились вокруг дома на бульваре Везон, а врач находился у Арлетты Танс?

— Мсье комиссар, скажите, вы читали Гольдсмита?

— Не думаю.

— Жаль. В своем романе «Она унижается, чтобы победить» он говорит: «Обилие вопросов рождает обилие лжи». Счастливого пути, мсье комиссар.

— Спокойной ночи, мэтр.