Вопреки своим надеждам, Гремилли очень плохо спал. Ему не удалось, хотя бы на время, забыть о том, что мучило его. По мере того как часы отсчитывали минуты, чутье старого полицейского подсказывало, что ему, вероятно, придется столкнуться с самым трудным из всех препятствий, которые он когда-либо встречал на своем пути. Ему казалось, что в этом деле все, к чему бы он ни протянул руку, просачивалось у него сквозь пальцы. Поначалу он смотрел на то, что предстояло ему решить, как на детскую головоломку. Однако потом все оказалось настолько сложным, что он впервые сильно засомневался в успехе.

Еще там, в Бордо, Гремилли не слишком серьезно отнесся к словам дивизионного комиссара. Он думал, что от него требовались лишь чувство меры и такт, чтобы решить загадку, доступную каждому, но с которой местная полиция не могла справиться успешно, не рискуя навлечь на себя непреходящий гнев. Комиссар убедил себя в том, что от него ожидали скорого и изящного решения, а также незаметного возвращения в Бордо сразу же вслед за арестом преступника. Теперь он понимал, что дело совсем в другом. Не столько вероятность и так уже зародившегося скандала заставила местную полицию обратиться в Бордо, сколько очевидная беспомощность перед изобретательным преступником. Гремилли больше не сомневался в том, что угодил в осиное гнездо, из которого ему, несмотря на знания и опыт, легко выбраться не удастся.

Все, с кем приходилось сталкиваться Гремилли, производили впечатление добрейших людей: перигеский комиссар проявляет необыкновенную любезность и редкую самоотверженность, следователь проводит доверительную беседу, а главный подозреваемый так и вовсе симпатяга… Вдобавок ко всему полицейский не мог не испытывать даже какую-то нежность к той, которую общественность с уверенностью обвиняла в том, что именно из-за нее Жан Арсизак разделался со своей женой. Наконец, все без исключения пели дифирамбы покойнице, включая и того, в ком видели убийцу, и ту, которая в глазах окружающих была не чем иным, как злой вдохновительницей. Гремилли замечал с горечью, что сам готов позволить затянуть себя в эту липкую патоку, где царили самые высокие чувства. В этом тихом и благовоспитанном городке все любили друг друга, забывая о жестоко убитой здесь женщине и о том, что где-то поблизости находится наверняка уважаемый и ценимый всеми человек, который ведет свою партию в этом хоре мягких голосов и почтенных идей, и он-то именно задушил одну из очаровательнейших представительниц общества.

Гремилли необходимо было срочно встряхнуться, чтоб окончательно не засосало. Он должен подавить в себе любые непроизвольно возникшие симпатии. Отныне ко всем, с кем ему придется сталкиваться, он будет относиться как врач, исследующий больного, в котором видит потенциального разносчика опасной заразы. Сохранить трезвость ума и ясный взгляд — вот то первое, что приказал себе Гремилли и чем он, к его стыду, до этого пренебрегал.

Услышав, как часы пробили шесть раз, и понимая, что больше не уснет, полицейский встал, включил воду в ванной, распахнул окно, из которого дохнуло свежим воздухом начинающегося дня, и выполнил несколько физических упражнений, сделавших его мышцы более эластичными, а сознание более ясным. Судя по всему, погода обещала быть прекрасной, и это его радовало.

Гремилли предстояло начать все с самого начала и не быть на сей раз наивным, хватаясь за первое, что вызывает подозрение, но может еще более запутать следы убийцы. До сих пор все, что связано с убийством, казалось абсолютно непонятным, если считать слова Арсизака и его любовницы искренними. И напротив, все в корне менялось, если заявления их воспринимать как изначально ложные. В таком случае прокурор, вернувшись домой задолго до того часа, который он называет, неожиданно сталкивается там со своей женой, которая, как он считал, должна находиться в Бордо. Разыгрывается страшная сцена, Арсизак распаляется и в приступе гнева убивает свою жену. Получив соответствующее внушение, Арлетта Танс подтверждает, что ее любовник ушел от нее около двух ночи, то есть гораздо позже того часа, когда произошло убийство. Убийца же, потеряв голову, устраивает комедию с открытыми без взлома дверьми, в которую могут поверить лишь полные идиоты. Вот только почему он не оставил следов на трупе, не изорвал одежду и не перевернул мебель, чтобы создать видимость того, что вор был застигнут врасплох во время своей работы? Да потому, что Арсизак не был профессионалом и, стоя над трупом своей жены, просто очумел. И повел себя так, как это сделала бы на его месте любая посредственность. А эта наивность с отправкой якобы украденных денег? Однако здесь глупость переходила уже все границы, и Гремилли забеспокоился. Неужели прокурор мог хоть на секунду допустить, что полиция поверит в версию о раскаявшемся убийце?

Что больше всего смущало Гремилли, так это именно нелепость, с которой совершил свое преступление этот парень, чей острый ум — и это отмечали все, кто о нем говорил, — был оценен полицейским с первых же минут его пребывания в особняке на бульваре Везон. Комиссар ходил по кругу. Стоило ему подумать, что объяснение найдено, как практически тут же возникало опровержение. Все свидетельствовало о том, что Арсизак убил свою жену, все, кроме того, что речь шла о человеке, обладавшем тонким и проницательным умом. Страх, ужас от содеянного могли заставить такого человека, как прокурор, броситься сломя голову куда глаза глядят, вскочить в любой неизвестно куда идущий поезд, но только не вести себя так глупо. К тому же по роду своих занятий прокурор знал, как работает полиция, и не мог рассчитывать на то, что кто-то серьезно отнесется к этим жалким выходкам.

Заканчивая туалет, Гремилли почувствовал, что нервы его на пределе. В какую бы сторону он ни пошел, он все время оказывался там, откуда начинал движение.

В половине восьмого он спустился позавтракать, купив заодно местное издание солидной ежедневной газеты, выходящей в Бордо. Комментируя события, связанные с убийством, журналисты терялись в догадках и, как обычно, мстили за нехватку информации, злословя что-то по поводу неповоротливости следствия. Гремилли с удовлетворением отметил, что его фамилия нигде не фигурировала. Таким образом, тайна его пребывания здесь была сохранена, что, надо признать, его удивило и обрадовало.

Полицейский из Бордо отвлекся от своих забот, стоило ему только окунуться в пестрый мир старого города. Он любил эту почти деревенскую атмосферу, где витали запахи полей. Вот гора домашней птицы, разложенной на лотках, где жирные гуси поражали своей белизной. Осторожные покупательницы с богатым опытом, идущим еще от прадедов, что-то щупали, нюхали, пробовали на язык и взвешивали на руке, не торопясь с решением. Но ни та, ни другая сторона не проявляли ни малейшего нетерпения и, считая спешку лишней в таком деле, не хотели лишать себя удовольствия, которое они испытывали от беседы. Здесь до сих пор еще чтили традиции рынка с его шумной неразберихой и беззлобными спорами, говорившими о прочных связях между городом и деревней. Забыв, что он недавно поел, Гремилли жадным взглядом обводил эти несметные съестные богатства. За рядами белого мяса он увидел зажаренные в печи туши с золотистой и хрустящей корочкой и сочащимся по ней жиром, который передаст свой неповторимый аромат фасоли, томящейся вот уже несколько часов в глиняных чанах. Гастрономия — единственная отрада, которая остается мужчине, когда одни радости жизни оставили его, а от других самому пришлось отказаться.

К сожалению, комиссар прибыл в Перигё не в качестве туриста. Основной его заботой был убийца, которого необходимо было найти и, по возможности, арестовать. Вздохнув, он бросил последний взгляд на этот красочный мир и, пройдя по улице Сажес, затем по Эгийри, направился в сторону дворца правосудия, расположенного на бульваре Монтеня. Он заявил, что ему необходимо поговорить с мсье Бесси. Он умышленно не показал удостоверение и не назвал должность, указав лишь свою фамилию на бланке, который ему протянул служащий. Гремилли старался сохранить свое инкогнито как можно дольше.

Следователь встретил его в высшей степени любезно.

— Итак, мсье комиссар, удалось ли вам пообщаться с нашим городом, как вы того желали?

— Конечно же, мсье следователь, и я в восторге. Более того, я просто влюбился в Перигё.

— Любовь с первого взгляда, надо полагать?

— Именно.

— Позволю себе спросить, поможет ли это вдруг родившееся чувство решению задачи, которая на вас возложена?

— Надеюсь, при условии, что я буду опасаться.

— Опасаться чего?

— Всего.

— То есть?

— Прежде всего, вашего города, мсье следователь. Он может заворожить настолько, что одна только мысль о возможности существования здесь убийцы покажется нелепой. Затем, вашего неба, под которым лучше мечтается, чем работается. Наконец, приветливости горожан, которая может задурманить моментально, если не быть постоянно начеку. Ваши сограждане, мсье следователь, опасны тем, что от первой же улыбки теряешь всякую осторожность и начинаешь верить в их природную искренность.

— И на чем основываются ваши наблюдения?

— Я встречался с мсье Арсизаком и мадемуазель Танс.

— Да? Ваши впечатления?

— Я только что о них и рассказывал вам, мсье следователь. Оба симпатичны, милы, производят впечатление искренних людей, однако…

— Однако?..

— Однако один из них, возможно, убил свою жену при посредничестве другого.

— Ну вот, наконец-то! Таким образом, теперь и вы верите в виновность Арсизака?

— Я не знаю.

— Но послушайте, мсье комиссар, давайте рассуждать трезво.

— Это как раз и есть самое трудное.

— И все-таки попытаемся… Весь город любит или, по крайней мере, уважает Элен Арсизак — олицетворение доброты. Молодежь восхищается ее красотой, а большинство из тех, кто постарше, завидуют прокурору республики, что у него такая жена.

— И именно поэтому ему не прощают его связь с мадемуазель Танс.

— И это верно. Все возмущены, но не тем, что у Арсизака есть любовница — мы не пуритане, — а тем, что он мог обманывать женщину таких высоких качеств, как мадам Арсизак. У всех ощущение, что они стали свидетелями некоего, так сказать, кощунства.

— И в то же время большинство из тех, кто критикует прокурора, при первой возможности охотно изменили бы ему с Элен Арсизак.

— Вне всякого сомнения. Не станем же мы переделывать человеческую натуру, не так ли?

— Разумеется! Вот только меня смущает, не объявляют ли прокурора убийцей жены скорее вследствие скрытой ревности, чем глубокой убежденности?

— Возможно. Ведь со смертью Элен Арсизак женщины Перигё вдруг почувствовали, что потеряли ближайшую подругу, а мужчины — что им просто наставили рога.

— И все втайне согласны мстить мужу.

— Не будем заходить так далеко, мсье комиссар. Я только хотел вам показать, что с трудом представляю себе кого-то в Перигё, кто ненавидел бы Элен Арсизак до такой степени, чтобы ее удушить, кроме…

— Кроме?..

— …кроме тех, кого бы исчезновение жены прокурора вполне устраивало, то есть самого прокурора и его любовницы.

— Из чего можно заключить, что вы не рассматриваете связь Арсизака с мадемуазель Танс как мимолетное увлечение?

— После всего, что я услышал, я так не думаю.

— Мне приятно отметить, что ваше мнение совпадает с моим. После разговора с мадемуазель Танс я пришел к выводу, что это серьезно.

— Это лишь осложняет дело. Будучи католичкой из очень верующей семьи, мадам Арсизак никогда бы не пошла на развод.

— А отсюда убийство, которое было единственным выходом?

— Я вам этого не говорил!

Гремилли улыбнулся.

— Ну, скажем, слегка намекнули.

— Мне бы не хотелось, мсье комиссар, чтобы вы думали, будто я питаю какую-то антипатию к Арсизаку. Напротив, я всегда считал его своим другом и был бы просто счастлив, если бы вам удалось найти доказательства его невиновности, поскольку я с ужасом представляю себе тот день, когда мне придется выдвинуть против него обвинение в предумышленном убийстве.

— Ну, до этого еще далеко.

— Вы в этом уверены? Вы сами признали, что нас пытались убедить в том, будто речь идет о «гастролере», которого, к его несчастью, застукали на месте преступления. Вы сами заявили, что возврат по почте так называемых украденных денег — детские уловки. Наконец, не вызывает сомнения и то, что мадам Арсизак знала убийцу и совершенно его не опасалась. И после всего именно муж — естественно, случайно — обнаруживает труп своей жены…

— Вполне естественная ситуация, вы не находите?

— Возможно… Во всяком случае, мне кажется, мы не можем долго затягивать с обвинением.

— Боюсь, мсье следователь, что все может оказаться гораздо, гораздо сложнее, чем вы полагаете. Я признаю, что все говорит не в пользу Арсизака, но одновременно это «все» служит ему и оправданием.

Следователь хотел возразить, однако Гремилли его опередил:

— Любовная связь Арсизака, его хрупкое алиби, неуклюжая хитрость с этим грабежом и возвратом денег, вскрытый без взлома сейф, очевидная безмятежность жертвы — все буквально кричит о том, что убийцу следует искать среди близких к дому людей. А зная о целомудрии мадам Арсизак, нетрудно предположить, что таким человеком может быть только ее муж.

— Вот видите!

— Однако кажется очень странным, что такой умный и сведущий в криминальных делах человек, как прокурор, не приготовил себе какое-нибудь убедительное алиби и устроил этот спектакль, несерьезность которого он не мог не видеть.

— В этом, дорогой мой, вы основываетесь на предположениях, а я предпочитаю доверять фактам.

— И я тоже, мсье следователь. Почему мадам Арсизак симулировала свой отъезд в Бордо? И если ей захотелось уличить своего супруга в измене, то почему она не поехала непосредственно на улицу Кляртэ? Что помешало прокурору, если ему было неизвестно о приезде жены, не возвращаться домой до утра? К тому же, если считать, что он виновен, элементарное чувство осторожности должно было заставить его после содеянного вернуться к любовнице и «обнаружить» труп своей жены, к примеру, в семь утра.

— Да, не знаю…

— А нельзя ли допустить, что поездка в Бордо вовсе не ловушка для мужа и она была вынуждена ее неожиданно прервать по каким-то другим причинам, которые нам пока неизвестны?

— Я хочу вам сказать, что, согласно данным из Бордо, мать Элен Арсизак, живущая в доме престарелых для состоятельных особ, не видела свою дочь и сама уже встревожена ее отсутствием. Она пока ничего не знает.

— Ну вот, все, как нарочно, усложняется.

Телефонный звонок прервал беседу. Следователь выслушал и сказал коротко:

— Жду вас.

Положив трубку, он сообщил:

— Мне что-то хочет сказать Арсизак. Сейчас он придет.

Гремилли поднялся.

— В таком случае…

— Нет, нет, останьтесь. Если речь идет о том деле, которое нас интересует, вы не должны помешать прокурору.

Вскоре Арсизак, такой же непринужденный и уверенный в себе, вошел в кабинет. Может, это просто притворство? Полицейский много бы отдал, чтобы узнать правду. Арсизак поздоровался со следователем:

— Спасибо, что согласились меня принять так быстро, дружище.

Гремилли обратил внимание на то, что Арсизак при этом не подал руку Бесси.

— Здравствуйте, мсье комиссар.

— Здравствуйте, мсье прокурор.

В разговор вступил следователь:

— Если вы пришли поговорить о том, что нас всех сейчас занимает, то, надеюсь, мсье комиссар нам не помешает?

— Ну конечно… Впрочем, я ненадолго, дружище. Мне известно — и мсье комиссар это может подтвердить, — что на мне висят серьезные подозрения. Поэтому, доверяя правосудию, я хочу сказать, что можете со мной не нянчиться. Относитесь ко мне как к любому другому подозреваемому. Я хотел было попросить отпуск, но подумал, что это может смахивать на какой-то маневр или даже признание. Я не намерен бежать куда бы то ни было и от кого бы то ни было.

Следователь откашлялся, прежде чем ответить:

— Арсизак, я питал самые теплые чувства и огромное уважение к вашей жене. Поэтому я считаю своим долгом — прежде всего как магистрат, потом как друг — не пренебрегать ничем в поисках ее убийцы. Не буду скрывать от вас — и говорю вам это с тяжелым сердцем, — что в настоящий момент на вас падают самые что ни на есть серьезные подозрения. Тем не менее мсье комиссар не до конца верит в вашу виновность.

— А вы?

— Мне хотелось бы разделять чувства комиссара.

— Надеюсь, что вы по крайней мере…

— Не буду лукавить. Все говорит не в вашу пользу. Я знаю вас как блестящего и честного магистрата, но, мой бедный друг, вы не первый, кто теряет голову от любви. Поэтому, Арсизак, если убили вы, то признайтесь в этом прямо и… и я дам вам несколько часов, чтобы… ну, в общем, чтобы вы привели свои дела в порядок.

— Мсье следователь, я признателен вам за то, что вы так защищаете честь магистратуры, но, представьте себе, у меня нет ни малейшего желания покончить с собой, тем более теперь, когда я свободен и могу начать новую жизнь.

— А это, мсье прокурор, как раз то замечание, которое может сыграть роковую для вас роль в ходе следствия.

— Неужели вы меня считаете таким идиотом, что, будь я виновен, стал бы говорить подобное? Я не прощаюсь с вами, мсье, ибо нам предстоит часто встречаться в эти дни. Кстати, мсье комиссар, я забыл вам сообщить вчера во время нашей встречи, что накануне убийства, около одиннадцати — одиннадцати тридцати вечера, к мадемуазель Танс заходил доктор Музеролль и мы оставались втроем до часу ночи. Я ушел от мадемуазель Танс вскоре после моего друга.

Комиссар осведомился с иронией в голосе:

— По сути дела, вы забыли свое алиби?

— Обстоятельства, разумеется, объясняют этот провал памяти.

— Позвольте мне, мсье прокурор, сказать вам откровенно, о чем я сейчас подумал.

— Прошу вас.

— Не надумали ли вы над нами посмеяться?

— Да уж, для меня сейчас самое время паясничать.

С этими словами Арсизак вышел. Следователь растерянно пробормотал:

— Если Музеролль подтвердит свой визит…

— Он его подтвердит, мсье следователь, будьте уверены.

— Откуда такая уверенность?

— Мадемуазель Танс работает у него секретаршей.

— Этого врача я знаю давно, мсье комиссар. Это не тот человек, который способен пойти на лжесвидетельство, даже если речь идет о спасении друга.

— Мне хотелось бы в это верить, мсье следователь.

Доктор Музеролль жил за Дворцом правосудия в роскошной квартире, где все, казалось, было предназначено услаждать взгляд и говорило о том, что здесь обитает истинный сибарит. Старые предметы из олова, амурные гравюры восемнадцатого века, тонкий фарфор и старинные духовые инструменты украшали салон для гостей. Сюда Гремилли провела молоденькая симпатичная служанка. Ее талию элегантно опоясывал фартук, кружева которого гармонично перекликались с кружевной лентой в волосах. Несомненно, врач старался окружить себя не только изящными вещами, но и очаровательными людьми. И полицейский его прекрасно понимал.

К Гремилли вышла мадемуазель Танс.

— Здравствуйте, мсье комиссар.

— Здравствуйте, мадемуазель.

— Вы пришли к доктору?

— Да. Служанка, видимо, меня неправильно поняла.

— Нет, правильно. Просто я подумала, что вы пришли из-за меня.

— Если мне будет необходимо вас увидеть, мадемуазель, у меня есть ваш адрес.

— В таком случае прошу вас следовать за мной.

Доктор Музеролль, оказавшийся низкорослым толстяком, принял полицейского весьма любезно:

— Если не ошибаюсь, мсье комиссар, я раньше не имел чести быть с вами знаком?

— Я из регионального управления криминальной полиции Бордо.

— Должен ли я понимать, что вы пришли ко мне не в качестве клиента, а…

— Нет, доктор, в качестве полицейского.

— Вот как… В таком случае, мадемуазель, будет лучше, если вы нас оставите.

Славная комедия, подумал Гремилли, которого начинала бесить эта подчеркнутая любезность, все больше смахивающая на издевку.

— Слушаю вас, мсье комиссар.

— Я пришел к вам, доктор, в связи с убийством мадам Арсизак.

— Бедняжка… Какой ужасный конец!

Врач вздохнул.

— Доктор, в ночь, когда произошло убийство, вы выходили из дома около одиннадцати часов?

— Надо подумать. Погодите… Да, я решил пропустить стаканчик у мадемуазель Танс… Спешу заметить, что она была не одна.

— У нее был мсье Арсизак.

— Ах, так вам это уже известно?

Комиссар готов был схватить этого человека за лацканы пиджака и встряхнуть как следует, чтобы отбить у него охоту кривляться, да еще с таким цинизмом.

— Мне действительно это уже известно. Вы не находите, что время для визита несколько необычно?

— Понимаете ли, мне приходится работать допоздна, и, перед тем как лечь в постель, я обычно позволяю себе небольшую прогулку по старому городу, который я просто обожаю. И вот в эту самую ночь случаю было угодно направить мои стопы на улицу Кляртэ, и, когда я проходил мимо дома мадемуазель Танс, я увидел у нее свет и постучал в ставни.

Гремилли чуть не взорвался от негодования. Узнав все от мадемуазель Танс, доктор нагло воспользовался его же историей. Таким образом, он увиливал от любого обвинения, и становилось бессмысленным даже ставить под сомнение его слова. Они все заодно, как воры на ярмарке.

— Арлетта мне открыла, и мне было приятно увидеть там и Арсизака. Он познакомился с Арлеттой у меня, и я, старый холостяк, чувствую себя с ними словно в семейном кругу, по крайней мере до тех пор, пока у них хватает сил меня терпеть.

— В котором часу вы ушли от них?

— Мне, видимо, будет трудно точно ответить на ваш вопрос. Во всяком случае, уже перевалило за час, так как, вспоминаю, я что-то заметил Арлетте насчет боя ее настенных часов, который мне показался каким-то чудным. Тогда как раз пробило один час.

— Тем самым вы подтверждаете алиби мсье Арсизака?

— А что, ему надо какое-то алиби?

— Послушайте, доктор, хватит ломать комедию. Вам прекрасно известно, что мсье Арсизак подозревается в убийстве своей жены!

— Неужели есть такие болваны, которые могут его в этом подозревать?

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.

— Пусть будет так, но, если бы меня об этом спросили, не думаю, чтобы мой ответ вам очень понравился.

— Хочу вам напомнить, что я — полицейский.

— Зачем напоминать, это и так видно.

Врач чувствовал свою неуязвимость. На сей раз Гремилли не выдержал:

— Мне кажется, мы плохо начали.

— Мне тоже так кажется.

— Тогда, может быть, попробуем по-другому?

— Я к вашим услугам.

— Не могли ли бы вы рассказать мне что-нибудь о мадам Арсизак?

— Элен? Восхитительная женщина…

— …которую обманывал муж.

— Возможно, жить рядом с восхитительной женщиной не всегда самое великое счастье.

— А вы сами бывали у нее?

— Редко.

— И на то были причины?

— Она на меня тоску нагоняла. Я допускаю, конечно, что святость — дело серьезное… В общем, что-то в этом роде я имел неосторожность ей однажды сказать. Она на меня с тех пор обиделась, и одно мое присутствие, вероятно, оскорбляло ее чувства.

— Знала ли она о своей беде?

— Скажем, догадывалась.

— Вам неизвестно, кто будет ее наследником?

— Думаю, ее муж, но поскольку она ничего за душой не имела… Она вышла из семьи мелких аркашонских коммерсантов. Работала в бакалейной лавке родителей. Однажды туда вошел Жан, и она… она вошла в его жизнь.

— Женитьба по любви?

— Эх… Я вам уже говорил, что она была очень красива… Жан — натура романтическая, для которой видеть, как такая прелестная девушка губит свою молодость среди консервов и картошки… Одним словом, вечная история пастушки и принца. Подозреваю, что он женился на ней в порыве благородства, ну и потом, конечно, вследствие естественного влечения, которое она не могла не вызывать.

— А она?

— Думаю, она любила своего мужа… и, право же, ей пошло это только на пользу. Она не то что не оскорбила своим присутствием высшее общество Перигё, но, напротив, стала одним из лучших его украшений.

— У меня сложилось впечатление, что она принимала участие во всех благотворительных мероприятиях.

— По крайней мере во многих. Ее благотворительность была даже агрессивной. Стоило ей только встретить кого-нибудь, она тут же принималась доводить его до измора своими сиротами, одинокими матерями и т.д.

— Мне кажется, все скорбят о ней.

— Все, кроме одного.

— Кого же?

— Того, кто ее задушил.

— У вас нет — пусть даже смутных — представлений о личности убийцы?

Врач спокойно ответил:

— Полицейским работаете вы.

— Давайте поговорим о мадемуазель Танс.

— Очень славная девушка. Жан — первое в ее жизни увлечение, хотя ей уже тридцать, но я не сомневаюсь, что оно и последнее.

— Потому что?..

— Потому что они поженятся сразу же, как только это станет возможным.

— Слушая ваши рассказы, доктор, о тех, кто вас окружает, я начинаю сомневаться, не напрасно ли я приехал в Перигё и не сам ли я выдумал всю эту историю с убийством.

— Действительно?

— Да, доктор, слушая вас, у меня появляется ощущение, что я грубо ворвался в мир, где живут лишь святые и ангелы.

— Не правда ли, мило?

— Это было бы так, если бы сразу при входе в ваш сказочный уголок я не наткнулся на задушенную женщину, а это уже не романтика… Так что уж не обессудьте, доктор, если мне придется пощипать крылышки ваших ангелов и посбивать ореолы с некоторых ваших святош.

Войдя в кабинет судебного следователя Бесси, Гремилли заявил:

— Сейчас перед нами одна простая дилемма: либо доктор Музеролль говорит правду и Арсизак не виновен либо он этой правды не говорит и Арсизак не кто иной, как убийца своей жены.

— Повторяю вам, мсье комиссар, доктор — почтеннейший человек, пользующийся всеобщим уважением.

— Как бы там ни было, мсье следователь, но хочу вам заметить, что он просто издевался надо мной от начала и до конца всей нашей встречи. Строил из себя святую наивность и рассказывал мне все, что ему взбредет в голову… Однако я нахожу его слишком умным — еще один мудрец! — чтобы врать относительно того, что легко проверяется.

— Алиби Арсизака?

— Как раз и нет! Даже если бы мне очень захотелось, я никогда не смогу уличить во лжи Арсизака, Арлетту Танс и доктора Музеролля. Вы бы только послушали его!

— Неужели он вас оскорбил?

— Разумеется, нет! Но его умение преподносить все, что действительно происходило, в искаженном виде меня просто поражает. Послушать его, так находишься не в Перигё, а в каком-то Эдеме, где все милы, нежны и искренни, где преступление вполне может сойти за развлечение славной компании!

— А вы не преувеличиваете?

— Едва ли! Впрочем, мне с самого начала следствия стало казаться, что я имею дело с одними лишь сказочниками. Я даже не имею четкого представления о самой жертве. Она очаровательна, изящна, сострадательна… Только из этого скорее можно слепить статую, а не живое существо. Мне необходимо знать, какой была эта женщина не тогда, когда она находилась в центре всеобщего внимания, а тогда, когда на нее не смотрели как на какое-то официальное лицо.

— Я не совсем четко себе представляю, чего, в сущности, вы добиваетесь?

— Все просто: если мне ничего не удается добиться с одной стороны, необходимо подойти с другой. До сих пор я не смог не то что преодолеть, но даже заглянуть за ту преграду, которую каждый раз воздвигали передо мной прокурор и его приятели. Поэтому я должен попытаться по-настоящему понять, кем была мадам Арсизак, что она думала, страдала ли от измен мужа и так далее. С кем-то она все-таки должна была делиться своими заботами, мечтами, планами. Мсье следователь, не могли бы вы назвать мне имя самой близкой подруги мадам Арсизак?

— Мой дорогой комиссар, я намного старше прокурора и тем более его жены. Наши отношения основывались на принципах добрососедства и мирских правилах. Впрочем, мадам Бесси, полагаю, сможет лучше просветить вас на этот счет. Так что заходите, выпьем по чашечке кофе. Я живу на площади Плюманси, семьдесят, это в нескольких минутах ходьбы отсюда. Например, в два часа дня.

— Договорились, мсье следователь, в два часа дня.

Пробило полдень, когда Гремилли, выйдя через неприметную дверь Дворца правосудия, очутился на площади Генерала Леклерка, совсем недалеко от кабинета доктора Музеролля. Полицейский еще не отошел от приема, который ему оказал этот практикующий врач. Он жаждал реванша, но пока смутно себе представлял, каким образом его добиться. Этот человек был не так прост. Комиссар повернул на улицу Гинемера и тут обратил внимание на силуэт идущей впереди женщины, который показался ему знакомым. Арлетта Танс! Она шла с работы, но направлялась не в сторону улицы Кляртэ. Может, ее ждала встреча с Арсизаком? Гремилли пошел за ней, надеясь на случай, который, возможно, подскажет ему — хоть намеком, хоть знаком! — каким образом нужно действовать, чтобы пробить брешь в крепостной стене и проникнуть в столь неведомый для него мир. Однако его ждало разочарование: Арлетта просто решила сделать покупки, которые она укладывала в сетку, извлеченную из сумочки. Гремилли поджидал ее сначала у мясной лавки, затем у кондитерской, представлявшей последнюю точку на ее пути в сторону северо-запада, после чего он развернулся вместе с ней на сто восемьдесят градусов, чтобы направиться в старый город, где она купила хлеб и фрукты. Полицейский перехватил ее в тот момент, когда она пересекала Муниципальную площадь.

— Добрый день, мадемуазель Танс. Вы знали, что я шел за вами следом?

— Я вас узнала, когда выходила из кондитерской.

— Почему же тогда делали вид, что меня не замечаете?

Глаза Арлетты насмешливо сверкнули.

— Не хотела доставлять вам лишние хлопоты. Думаю, вы бы почувствовали себя сильно уязвленным, если бы я помахала вам ручкой в знак приветствия, разве не так?

Уж не надумала ли теперь и она посмеяться над ним? Эх, скорее бы ему снова оказаться в своем вульгарном мире мошенников, там, где улицы по-настоящему освещены, а проблемы не так сложны, поскольку люди живут по простым принципам и, стало быть, сами просты и понятны. Они признают или отрицают, спасаются бегством или вступают в бой. По крайней мере, каждый прекрасно знает, с кем имеет дело и на что идет.

Голос Гремилли стал более сухим.

— Мадемуазель, мне хотелось бы поговорить с вами.

— Но у меня не так много времени. Кабинет доктора открывается в час тридцать.

— В нашем распоряжении более часа.

Она запротестовала:

— Но мне надо еще пообедать!

— Мне тоже, уверяю вас! Не будем терять драгоценные минуты. Обещаю, я вас долго не задержу. Давайте зайдем в это кафе.

Они сели за столик погруженного в полумрак маленького заведения, знавшего истинное оживление лишь по базарным дням. Комиссар заказал что-то из прохладительных напитков и, как только их обслужили, приступил к делу:

— Вам хорошо известно, какие тяжелые подозрения висят над человеком, которого вы любите. Я знаю, что вы рассчитываете стать его женой. Думаю, не ошибусь, если предположу, что вы должны быть очень заинтересованы в том, чтобы он публично и как можно быстрее был признан невиновным, если он действительно невиновен.

— О да! Если б я могла что-нибудь сделать…

— Вы это можете, мадемуазель. Вам достаточно сотрудничать с теми, кто стремится только к одному — найти правду, и вы должны мне сами рассказать эту правду.

— Но я вас не обманывала!

— Надеюсь на это ради вас и ради него. Вы говорили своему патрону о моем визите к вам вчерашним вечером?

— Да.

— Почему?

— Потому что доктор для меня нечто иное, чем патрон.

— Да?

Ей понадобилось некоторое время, чтобы понять истинный смысл этого «Да?», после чего она покраснела и принялась живо протестовать:

— Это вовсе не то, что вы думаете! Доктор Музеролль очень хороший человек! Я до сих пор не могу понять, почему он так и не женился… Говорить на подобные темы у нас строго запрещено. Могу лишь догадываться, что причина его одиночества кроется в каком-то сильном разочаровании, с чем он теперь уже примирился и чему, как мне кажется, даже рад. Он питает ко мне глубокую привязанность, и я плачу ему тем же. К тому же он очень привязан к Жану, то есть к мсье Арсизаку. Ко мне он относится в некоторой степени как к жене своего друга, видя во мне почти невестку. Он часто заходит ко мне, чтобы просто поболтать, когда ему тоскливо, или чтобы повидать Жана.

— Почему вы мне ничего не сказали о том, что он был у вас в ту ночь, когда произошло убийство?

— Бог мой, он так часто бывает у меня, что я на это уже и внимания не обращаю. Вы знаете, он же неисправимый «лунатик». Он только ночью и чувствует себя человеком. Вы себе не представляете, сколько он отмеряет километров в течение года, пока весь Периге спит.

— В котором часу он пришел?

— Ровно в двадцать три.

— Как вам удалось это запомнить с такой точностью?

— Так ведь он сам мне сказал, что зайдет именно в это время!

— Значит, он вас предупредил заранее о своем визите?

— Естественно! В противном случае мне пришлось бы просыпаться чересчур часто! А я-то ведь не «лунатик»!

— И долго он у вас оставался?

— Приблизительно два часа. Я специально для него напекла блинов, он их обожает.

— А мсье Арсизак был?

— Разумеется.

— Благодарю вас, мадемуазель. Вот видите, я вас не сильно задержал, и, думаю, у вас еще есть время до обеда. До свидания, мадемуазель.

— До свидания, мсье комиссар.

Глядя на удаляющуюся женщину, комиссар подумал, что у нее ничего не было общего с теми, кого обычно называют сексуальными вампиршами, напротив, она оставляла после себя ощущение доброты и трогательной нежности. Женщина-отрада, рядом с которой мужчины типа Арсизака и Музеролля чувствуют себя, вероятно, уютно. Везет же кому-то, подумал полицейский. Ему не удавалось забыть свою собственную историю, так что страдания его продолжались. При каждом соприкосновении с чужим счастьем у него комок подкатывал к горлу.

Перед тем как отправиться в гости к судебному следователю, Гремилли зашел в гостиницу, чтобы пообедать на скорую руку. Внизу его ждала записка от комиссара Сези. В ответ на просьбу об уточнении некоторых деталей, с которой Гремилли обратился к нему утром по телефону, он сообщал, что мадам Арсизак не заказывала номер в отеле «Терминюс» и что шофер такси — некий Шарль Дюран — признал в убитой женщину, которая села к нему вечером накануне преступления на вокзале, сразу по прибытии двадцатичасового поезда.

Тот факт, что мадам Арсизак не заказала, как она это делала обычно, номер в «Терминюсе», красноречиво говорил о том, что она заранее планировала вернуться тайком. Но тогда почему в полночь она оставалась еще у себя?

Поднимаясь к площади Плюманси, Гремилли испытывал чувство досады, которое вызвал в нем доктор Музеролль. Своими ответами Арлетта, сама того не подозревая, подтвердила то, в чем он уже не сомневался: рассказывая, каким образом он оказался в ночь убийства в доме своей секретарши, доктор просто морочил ему голову.

Уязвленное самолюбие полицейского не давало ему покоя с тех пор, как он понял, что сомневаться уже не в чем. Ловкость этих людей, говоривших правду в целом, но лгавших по мелочам, объяснялась тем, что это их «озорство» не могло быть наказуемым. И нужно быть на месте полицейского, чтобы понять, насколько это запутывало следствие.

Бесси встретил комиссара с той приветливостью старшего чина к младшему, когда хотят показать свое уважение, но одновременно подчеркнуть существующую между ними дистанцию, определяемую разницей в их социальном положении. В гостиной Гремилли был представлен мадам Бесси — женщине внушительных размеров, но вместе с тем удивительно изящной. После выпитого кофе и поданных ликеров (в доме судебного следователя не изменяли старым традициям) хозяйка обратилась к гостю:

— Мсье комиссар, мой муж мне рассказывал о том, чего вы от меня ждете. Боюсь, правда, что вы будете разочарованы, равно как и я сама…

— Прошу прощения, мадам, но я не улавливаю…

— О, здесь все просто! Узнав от мужа, что вас интересует имя ближайшей подруги — или, лучше, ближайших подруг — мадам Арсизак, я мысленно перебрала всех дам в Перигё, которые больше других подходили бы на эту роль. И, вы знаете, только тут я поняла, что ничего не могу сказать о том, с кем по-настоящему была близка несчастная Элен. Признаюсь вам, придя к такому заключению, я сама оказалась в растерянности. Нет, действительно, несмотря на все мои усилия, ни одно имя не пришло мне на ум, и я вдруг задумалась, а были ли на самом деле у Элен, не считая ее официальных отношений, настоящие, близкие подруги.

— Вот уж действительно, мсье следователь, нельзя не признать, что, куда ни повернись, проблемы только разбухают.

— Я был не меньше вашего удивлен, когда услышал это от жены. Впрочем, я, кажется, начинаю понимать. Я не знаю, известна ли вам история Элен до того, как она стала мадам Арсизак?

— Доктор Музеролль меня просветил на этот счет. Простая семья из Аркашона, если не ошибаюсь.

— Совершенно верно. Мне думается, прошлое мадам Арсизак было для нее неким, что ли, грузом… Разумеется, все это ерунда, ибо всем своим видом, своими манерами она доказала, что, каким бы ни был ее кошелек, она достойна показаться в самом изысканном обществе. И все-таки… Не считала ли себя мадам Арсизак еще недостаточно готовой к тому, чтобы видеть в перигёских дамах своих подруг? Может, по этой причине она старалась держаться пока на почтенном расстоянии от них? Мне кажется, с годами она изменила бы свое мнение и позицию.

Гремилли в очередной раз подумалось, что убитая действительно была олицетворением добропорядочности и скромности и что слова следователя были тем трогательным мазком, который завершал ее и без того лестный портрет. Он не смог сдержать себя, чтобы не выразить свои сомнения:

— И тем не менее мне кажется странным, что никто не стремился к дружбе с женщиной, чьи заслуги признаются всеми, которой каждый восхищен и которую весь город буквально обожает за те или иные ее достоинства.

— Ну, вы знаете… У людей свои взгляды на вещи… Взгляды, так сказать, унаследованные от предков и устраивающие всех, даже если порой кажутся абсурдными.

Комиссар обратился к мадам Бесси:

— Мадам, вы лично питали ли какие-либо чувства к мадам Арсизак?

— «Питать чувства» — это, пожалуй, слишком громко… Я испытывала глубокое уважение скорее за готовность пожертвовать собой ради несчастных и обездоленных, чем к ней самой. Она мне, по сути дела, была довольно безразлична. Мы принадлежали к разным поколениям, вы меня понимаете?

— Вполне, мадам. Вы случайно не знаете ее поставщиков?

— Что вы имеете в виду, мсье комиссар?

— У кого она покупала себе платья, шляпки, туфли, в какую кондитерскую ходила и так далее?

— Я уверена, вы будете смеяться надо мной, но, по правде сказать, я больше в курсе ее привычек, чем ее добродетелей. Она одевалась на улице Четвертого Сентября у мадемуазель Вертюзай, шляпки приобретала на проспекте Монтеня у мадемуазель Линар, обувалась на улице Республики у мсье Сели, а пирожные покупала в кондитерской мадам Домейрат, что на улице Тайфера.

Бесси улыбнулся.

— Фанни, ты не перестаешь меня удивлять! Ты могла бы стать прекрасным полицейским, не правда ли, мсье комиссар?

— Действительно, мсье следователь.

Еще не было трех часов, когда Гремилли, покинув площадь Плюманси с теми же церемониями, что и в начале визита, отправился на улицу Четвертого Сентября, где находился магазин мадемуазель Вертюзай.

Это был небольшой магазинчик, изысканность которого не сразу бросалась в глаза. Витрина с выставленными в ней платьями и тканями говорила о хорошем вкусе хозяйки и высоких ценах. Было очевидно, что только наивная особа могла зайти сюда в надежде приобрести себе что-нибудь подешевле. Стоило лишь полицейскому толкнуть входную дверь, как он тотчас же окунулся в интимно-утонченную атмосферу, подчеркиваемую обитыми атласом стенами, мягким светом, изящными букетами цветов и отсутствием малейшего шума. Глядя, как элегантно одетая служащая с расчетливой медлительностью перемещалась в пространстве и что-то тихим голосом говорила своим невидимым собеседникам, Гремилли ощутил себя в аквариуме.

— Что мсье угодно?

— Повидаться с мадемуазель Вертюзай, если это возможно.

— По какому делу, простите?

— По личному. Хочу добавить, что у меня нет ни товара, ни предложений.

Бросив на него веселый взгляд, девушка попросила:

— Минутку, пожалуйста.

Жестом она указала комиссару на хрупкий стул с гнутыми ножками, на который он ни за что на свете не осмелился бы сесть. Так же тихо, как и при встрече, девушка удалилась. Она не шла, а буквально плыла. Вскоре она вновь появилась, пригласив полицейского следовать за собой. Его провели в роскошный будуар. Гид удалился, оставив Гремилли наедине с некой особой со светлыми волосами, одетой в английский костюм стального цвета, с повязанным вокруг шеи шарфиком неброских тонов. Сидя за письменным столом в отеле Наполеона Третьего с инкрустацией из перламутра, она пристально смотрела на незваного гостя сквозь огромные роговые очки.

— Вы хотели со мной говорить, мсье?

— Комиссар Гремилли, из Бордо.

Тон мадемуазель Вертюзай вдруг изменился:

— Что же вы стоите, комиссар, садитесь.

Он с недоверием покосился на показавшееся ему крошечным обитое шелком кресло. Видя его нерешительность, владелица магазина модного платья улыбнулась:

— Не пугайтесь, оно вполне вас выдержит.

— Надеюсь.

Пока Гремилли, соблюдая все меры предосторожности, устраивался в кресле, она поинтересовалась:

— Итак, какие дела у меня могут быть с полицией?

— Ей необходимо получить от вас маленькую информацию — и только.

— По поводу чего?

— По поводу мадам Арсизак.

— Мадам Арсизак… Бедный ангел! Я до сих пор не могу поверить в ее ужасную смерть… Такая скромная, такая утонченная!.. Всегда любезна, покладиста… Ничто не может утешить… Для меня она была больше, чем клиентка, мсье комиссар. Подруга, настоящая подруга… Мы так ее оплакивали… И еще долго будем оплакивать.

И как бы в подтверждение своих слов мадемуазель Вертюзай извлекла из левого рукава прелестный платочек из тончайшего батиста и с величайшей осторожностью принялась промокать им накрашенные ресницы.

— Вы сами, мадемуазель, занимались мадам Арсизак, когда она приходила к вам как клиентка?

Резкое движение корпуса назад выразило ее крайнее удивление.

— Мсье комиссар! Я выхожу к своим клиенткам исключительно для того, чтобы дать совет по выбору материала или модели, окинуть взглядом во время примерки… И лишь на секунду, мсье комиссар, мимоходом!

Пристыженный, Гремилли смутился так, как если бы он спросил у маркизы де Монтеспан, не она ли подметает Зеркальную галерею Версальского дворца?

— Прошу простить мое невежество, мадемуазель. Я слабо разбираюсь в секретах ателье мод.

Мадемуазель Вертюзай сделала небрежный и одновременно снисходительный жест рукой, показывая тем самым, что инцидент исчерпан.

— Если вы хотели спросить меня, мсье комиссар, имя служащей, которая чаще других обслуживала мадам Арсизак, то я могу вам его назвать: мадемуазель Симона.

— Она сегодня здесь?

— Это как раз та девушка, которая вас встретила.

— Вы не против, если я поговорю с ней наедине?

— О мадам Арсизак?

— Да. Я стараюсь составить собственное мнение об этой женщине, так трагически погибшей, о которой все говорят только самое лестное.

— И по справедливости, мсье комиссар, и по справедливости!

— Я в этом и не сомневался, мадемуазель, однако мне хотелось бы узнать о ней больше, и мне кажется, что клиентки таких престижных магазинов, как ваш, должны немножко открываться тем, кто их одевает.

Мадемуазель Вертюзай ответила с некоторой язвительностью в голосе:

— Конечно, мсье комиссар, конечно, хотя мне трудно себе представить, что бы такого могла вам поведать мадемуазель Симона, чего не могла бы сделать я. В конце концов…

Она поднялась.

— Пожалуйста, сидите. Я вам сейчас пришлю мадемуазель Симону. Надеюсь, правда, что это ненадолго?

— Можете не сомневаться, мадемуазель, что я приложу все свои силы, чтобы внести как можно меньше беспорядка в отлаженную работу вашего магазина.

Она поблагодарила его кивком головы и удалилась. Через несколько секунд на пороге появилась мадемуазель Симона.

— Мадемуазель мне сказала, что вы…

— Присядьте… Так вот, мне хотелось бы услышать ваше мнение о мадам Арсизак.

— Бог мой… Это была очень-очень порядочная женщина. С большим вкусом одевалась. Прямо-таки с иголочки! Всегда в прекрасном настроении, к тому же с каким пониманием относилась к персоналу!

Полицейский подумал, что ему вот-вот станет дурно. Прямо наизусть все выучила!

— Скажите, мадемуазель, вы давно здесь работаете?

— Шесть месяцев.

— Шесть месяцев? В таком случае, кто занимался мадам Арсизак до вас?

— Мадемуазель Агата.

— А почему ее ко мне не послали?

— Она… она уехала.

Гремилли почувствовал, что от него что-то скрывают.

— И давно?

— Шесть месяцев.

— По сути дела, вы ее заменили?

— Да, это так.

— А в связи с чем она уехала, эта мадемуазель Агата?

— Я… я не знаю.

Комиссар принялся ее журить прямо-таки по-родственному:

— Вы что, не знаете, что обманывать полицию — это очень нехорошо и опасно?

Симона заколебалась, затем вдруг решилась:

— Вы обещаете мне, что ничего не скажете мадемуазель Вертюзай?

— Я вам это обещаю.

— Агату выгнали.

— За что?

— Это мадам Арсизак потребовала ее увольнения.

А вот и первый сучок, и первая задоринка! Наконец-то Гремилли встретил того, кто не пел дифирамбы Элен Арсизак! Полицейский облегченно вздохнул. Он почувствовал, что приближается к убитой, что недосягаемая Элен возвращается на землю, приобретая человеческий облик.

— Вам ничего не известно о мотивах этого требования?

— Нет… или плохо. Лучше, если вы поговорите с Агатой.

— А где она сейчас?

— Мне кажется, она нашла работу, только я не знаю, где именно. Впрочем, мне известен ее адрес: улица л'Абревуар, сто восемьдесят один.

— Так как, вы говорите, ее зовут?

— Агата Роделль. У нее муж водопроводчик.

Когда Гремилли пересекал магазин, собираясь уйти, он столкнулся с поджидающей его мадемуазель Вертюзай.

— Ну и как, мсье комиссар, удалось узнать что-нибудь интересное?

— У меня такое впечатление, мадемуазель, что я только зря потратил свое и ваше время. Прошу прощения.

Мадемуазель Линар, модистка с проспекта Монтеня, была гораздо более молода и гораздо менее надменна, чем мадемуазель Вертюзай. Она встретила комиссара с веселым любопытством, которое значительно возросло, когда она узнала, кем был Гремилли.

— Уж не шпионку ли вы решили отыскать среди моих малышек, мсье комиссар?

— Ну что вы, мадемуазель, мне просто хотелось бы поговорить с вами о мадам Арсизак.

Лицо модистки неожиданно изменилось.

— Мадам Арсизак…

— Вы не могли бы мне сказать, что у нее был за характер?

— Все, что я вам скажу, останется между нами?

— Вне всякого сомнения.

— Тяжелый характер, очень тяжелый.

— То есть?

— Ей никогда ничем нельзя было угодить, всем вечно недовольна. Она буквально наслаждалась своими мелкими уколами по поводу наших моделей, от которых, по ее словам, за версту несло провинцией. Клянусь вам, что, если бы она не вращалась в таких знатных кругах Перигё, я бы давно ее выставила за дверь. Так что, когда она появлялась, среди девочек начинался настоящий переполох.

Обувной магазин, который держал на улице Республики Сели, полнокровный мужчина с седеющей шерстью на груди и очками в металлической оправе на носу, встретил Гремилли уже знакомым звоном колокольчика. Хозяин пригласил полицейского пройти в ателье и, узнав о цели визита, не стал ходить вокруг да около:

— Мадам Арсизак? Та, которую удушили? Зануда! Можно было подумать, что она испытывала садистское удовлетворение, выматывая вам все нервы. То там ей переделать, то там подправить… И все это, как вы понимаете, с такими обидными комментариями! Иногда, когда я был уже на пределе и готов был дать ей пинка под зад, она шипела на меня: «Вам, думаю, будет не очень приятно, мсье Сели, если я расскажу всем своим подругам, что вы не в состоянии сшить пару туфель, которые хорошо сидели бы на ноге, а гоните вместо этого какие-то ботинки, способные вызвать смех даже у деревенского сапожника». Я еле сдерживался, чтобы не выплюнуть ей прямо в лицо все, что я о ней думаю. Настоящая скотина! Не хотелось бы мне оказаться на месте ее мужа, и если это он провернул это дело — я, конечно же, ничего не утверждаю, — то я его понимаю.

Мадам Домейрат, пирожница с улица Тайфера, рассыпалась в похвалах в адрес погибшей. Гремилли пришлось выслушать в очередной раз песню, содержание которой ему было прекрасно известно с самого приезда в Перигё. Мсье Домейрат, молча наблюдавший за женой, вдруг вступил в разговор:

— Послушаешь тебя, так прямо бальзам на душу!

Жена встревоженно посмотрела в его сторону.

— Не обращайте на Антуана внимания, мсье комиссар, много он знает! Стоит ему только отойти от печи, и его ничто не интересует. Конечно, не следует все видеть в радужном свете, в жизни не всегда получается так, как того хочется.

Муж не выдержал:

— А кто виноват? Ты, Дельфина, привыкла сама себе морочить голову, а теперь принялась еще за мсье комиссара! Мсье, — повернулся он к Гремилли, — я вам расскажу сейчас все как есть: эта Арсизак была настоящей выдрой!

Дельфина простонала:

— О Боже!..

Но тот уже не мог остановиться:

— Она понимала, что ее не рискнут послать подальше, и пользовалась этим. Мне жалко было смотреть на Дельфину. Судите сами. Как-то в воскресенье она специально выждала момент, когда в магазине скопилось много народу, и заявила таким слащавым голоском: «Кстати, мадам Домейрат, то пирожное с кремом, которое вы мне продали в прошлый вторник, было не очень. Вы кладете только свежие яйца?» Или: «Мадам Домейрат, я убеждена, что вашей вины здесь нет, но двое из наших гостей почувствовали себя неважно после вашего кулича… Да и у меня самой был какой-то привкус…» И попробуй скажи ей что-нибудь! Приходилось извиняться, терпеть эти оскорбления. Одно слово — ведьма!

Решив отложить свой визит к Агате Роделль до вечера, Гремилли вернулся в гостиницу, поднялся к себе в номер, растянулся на кровати и принялся размышлять о том, что сегодня услышал. Единодушие опрошенных коммерсантов делило город на две части — цвет общества, где высоко почитали мадам Арсизак, и мир розничной торговли, отношение которого к ней было совершенно другим. Комиссару начало казаться, что он, вероятно, сможет нащупать тропинку в этой темной истории. Поиски заняли менее двух часов, и перед ним было уже другое лицо умершей, его теневая часть, которую, скорее всего, не могли видеть те, кого она посещала или принимала у себя на бульваре Везон. Полицейский готов был позвонить следователю и посоветовать ему не слишком доверяться ни своим информаторам, ни сословным предрассудкам.

Около семи вечера Гремилли вышел из гостиницы и, предвкушая новые для себя открытия, не спеша спустился по бульвару Фенелона, свернул на бульвар Жорж-Соманд и вышел на улицу л'Абревуар, бегущую вверх по одному из склонов старого города. Семья Агаты Роделль занимала приземистый домик с толстыми стенами, непрезентабельный вид которого не могло смягчить даже настоящее изобилие цветов в горшках, подвешенных где только было возможно. Входную дверь зеленого цвета украшал симпатичный старинный молоточек. Нетрудно было догадаться, что обитатели домика были не лишены вкуса. Гремилли постучал. Почти тотчас же дверь отворилась, и он увидел стоящую на пороге молодую женщину. На ней был фартук, а в руках она держала шумовку. При виде гостя она покраснела.

— Ой, извините меня, я думала, это муж, он ключ забыл.

— Нет, мадам, придется вас разочаровать. Я — комиссар полиции и пришел просить вас оказать мне небольшую услугу.

Затворив дверь, она прислонилась к ней спиной.

— Меня?

— То есть рассказать мне, из-за чего мадам Арсизак настояла, чтобы мадемуазель Вертюзай уволила вас с работы?

— Ах, вот вы о чем… Извините, я только переоденусь и сниму кастрюлю с плиты.

— Нет-нет, что вы! Мне бы очень не хотелось, чтобы по моей вине мсье Роделль остался без ужина. С вашего разрешения, я войду с вами.

Она засмеялась и направилась на кухню. Гремилли шел за ней, удовлетворенный тем, что удалось добиться ее расположения. Продолжая помешивать овощной суп, Агата заявила:

— Мадам Арсизак была сущей злодейкой… Поначалу между нами все складывалось хорошо. Когда я была беременна, она меня прямо-таки завалила подарками для будущего ребеночка, потом приходила смотреть малыша… И вот однажды, в одну из примерок, она стала мне говорить, что слышала, будто у моего мужа появилась какая-то пассия… Мой Жозеф, мсье комиссар, водопроводчик. Сейчас он работает управляющим на складе, но не гнушается при случае подработать и часто ходит к клиентам на дом. Теперь вы понимаете, на что она намекала?

— И как вы отреагировали на это?

— Я ей ответила, что полностью доверяю своему мужу и что те, кто разносит подобные сплетни, просто лгуны. В тот раз она мне больше ничего не сказала, но потом, стоило ей прийти, как она начинала вздыхать, глядя при этом на меня жалостливыми глазами. Я думала, она отцепится от меня, видя мою реакцию, однако полгода назад я узнала от Жозефа, который при этом устроил мне грандиозный скандал, что она пригласила его к себе якобы что-то починить, а на самом деле чтобы наговорить обо мне кучу гадостей. Оказывается, я, разнося платья по домам, якобы часок-другой проводила с мужьями некоторых из наших клиенток. Она, видите ли, посчитала своим долгом поставить в известность об этом Жозефа, который был, оказывается, бесконечно симпатичен, к тому же она не выносила, по ее словам, малейшую ложь и лицемерие. Она даже намекнула, что, мол, наш сын больше похож на какого-то ее знакомого адвоката, чем на родного отца. Если бы мы с Жозефом не любили друг друга, то все могло полететь в тартарары. Однако после того, как я рассказала Жозефу, что она о нем наплела, он готов был броситься на бульвар Везон, чтобы задать ей как следует. Вы себе представить не можете, каких трудов мне стоило его удержать. Я решила, что сама выскажу ей все, что мы с мужем о ней думаем. Разумеется, мадемуазель стала на сторону своей дорогой клиентки и вышвырнула меня на улицу.

— Как вы думаете, мадам, что заставило мадам Арсизак вести себя таким образом?

— Так ведь это была настоящая стерва! Она не выносила, если кто-то рядом с ней был счастлив. Ей обязательно надо было все изгадить! Так что тот, кто ее придушил, сослужил славную службу городу!

— А это случайно был не ваш муж?

— Жозеф! Этот бедолага? Что вы, он на такое абсолютно не способен. Возможно, тогда, полгода назад, в порыве гнева он и мог задать ей хорошую трепку, а сейчас мы вообще об этой Арсизак и не вспоминаем.

Гремилли, словно напавший на след охотничий пес, находился в состоянии сильного возбуждения. Он не скрывал, что испытывал удовольствие, разрушая так спешно воздвигнутый в честь Элен Арсизак памятник. Он наконец почувствовал, что теперь ничто не сможет помешать ему вытравить из логова убийцу, кем бы тот ни оказался.

Проверив свои записи, полицейский решил нанести визит Маргарите Тришей, приходящей каждое утро на бульвар Везон. Он сомневался, что она была до конца искренна с его коллегой Сези.

Маргарита Тришей жила на улице Сент-Клер. Ему открыла девочка лет двенадцати, которая, выслушав просьбу комиссара, повернулась и прокричала куда-то внутрь помещения:

— Ма! Тут какой-то мсье к тебе пришел!

Мадам Тришей, полная, усталая, преждевременно постаревшая женщина, вынырнула из темноты.

— Что вам угодно?

— Я — комиссар полиции и занимаюсь расследованием обстоятельств смерти мадам Арсизак.

— Я уже отвечала.

— Мне это известно, мадам, но я приехал из Бордо и хотел бы лично вас послушать.

Она угрюмо проворчала:

— А что толку-то?

— Позвольте мне это самому решать.

Она пропустила гостя в комнату, которая была, вероятно, детской, если судить по царившему в ней беспорядку и разбросанным по полу игрушкам.

— Давайте, мсье, я слушаю вас.

— Нет, это я вас слушаю. Расскажите мне о мадам Арсизак.

Гремилли невозмутимо прослушал еще раз хвалебную оду усопшей. Когда его собеседница умолкла, он сказал:

— Все это, конечно, мило, но теперь мне хочется узнать ваше личное мнение о мадам Арсизак.

— Но…

— Давайте, давайте, мадам Тришей. И не думайте, что перед вами сидит ничего не понимающий пень. Мне известно, что ваша экс-патронесса была не столь замечательна, как вы ее здесь расписали. Мне нужна от вас только правда, вы понимаете?

Толстуху одолевали сомнения, поэтому она еле слышно пробормотала:

— В моем положении у меня могут быть неприятности.

— То, о чем вы мне поведаете, дальше меня не пойдет.

Она еще немного посомневалась, после чего решительно выдохнула:

— С ней не было никакого спасу! Мы с Жанной всегда были козлами отпущения. Постоянно только и слышишь, то там не так, то здесь не этак. Ни минуты покоя. Еще немного — и мы бы чокнулись. Подумайте сами. Если ей случалось что-нибудь сломать, так она обязательно заявит, что это одна из нас, чтобы потом вычесть из жалованья.

— В таком случае, почему вы от нее не уходили?

— Она нам угрожала, что если мы уйдем, то она позаботится о нашей репутации и устроит все так, чтобы ни в одном порядочном доме нас и на порог не пускали. У меня четверо детей и муж — тот еще работник.

— А какие у нее были отношения с мужем?

— Они либо не разговаривали вообще, либо ругались. Однажды я услышала, как она его пилила — не для ваших ушей будь сказано: «Ты у меня еще попляшешь со своей потаскухой!»

Короче, подумал Гремилли, толстуха описала не мадам Арсизак, а какого-то потенциального убийцу. Загвоздка только в том, что она — жертва.

Жанна Грени жила на другом конце города, на улице Пот-о-Ле. Она занимала небольшую комнатку, которую ей сдавала вдова, встретившая полицейского недоверчиво.

— Что вам от Жанны нужно?

— Ну, это наше с ней дело.

— Скажите пожалуйста! А повежливей нельзя?

— Вот что, любезная, я вам советую считаться с моим временем, а то я вынужден буду вас забрать за то, что вы препятствуете ведению следствия.

— Что вы такое говорите?

— Я — комиссар полиции.

При виде удостоверения, которое ей показал Гремилли, ее передернуло.

— Вы ее оставите, в конце концов, в покое или нет? Она уже свое заплатила!

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— А вы разве пришли не потому, что она сидела в колонии?

Чтобы со всем покончить, Гремилли терпеливо разъяснил:

— Я пришел, чтобы узнать у мадемуазель ее мнение о мадам Арсизак.

— О той, которую убили?

— Совершенно верно.

— А-а, тогда другое дело!

Но вдруг ее лицо снова омрачилось, и она уже взволнованно спросила:

— Вы, по крайней мере, не думаете, что это ее рук дело?

— Разумеется, нет.

— Тогда идите за мной.

Жанна Грени, худая и высокая девица неопределенного возраста, растерялась, когда узнала, кто к ней пришел. Гремилли с большим трудом удалось ее успокоить. Выпроводив вдову, он по-простому заметил:

— Мне сказали, мадемуазель, что у вас были неприятности с правосудием.

— Я провела два года в колонии.

— Вы не могли бы мне сказать, за что?

— Кража… тысячу старых франков у моих хозяев-булочников в одной дыре, под Мюсиданом.

— Забудем этот нерадостный для вас период, мадемуазель Грени. А теперь послушайте меня. Мне известно, что думают и говорят о мадам Арсизак в Перигё. Это меня не интересует. А вот ответьте мне вы: она вам нравилась?

Застигнутая врасплох этим неожиданным для нее вопросом, она не успела ничего придумать, кроме как ответить:

— Нет.

— Вы можете назвать причины?

— Она была злая.

— Вот как? Объясните поподробнее, чтобы я мог понять. Клянусь вам, что о вашей откровенности никто, кроме следователя, не узнает. Таким образом, вам бояться нечего. Вы мне окажете тем самым большую услугу.

— Однажды она разговаривала по телефону… Я была в коридоре… И все слышала. Она говорила кому-то: «Да, я отлично понимаю… И тем не менее вы сделаете то, о чем я вас прошу, в противном случае сами знаете что будет, не так ли? Да плевала я на вашу жену!» Повернувшись, она увидела меня. Лицо ее стало пунцовым. Она набросилась на меня, словно хотела избить, крича при этом: «Мразь! Ты что, шпионить за мной вздумала, а? Если ты хоть слово скажешь кому-нибудь о том, что слышала, я сдам тебя полиции, обвинив в воровстве, и ты снова очутишься в тюрьме!» Я запротестовала, говоря, что это неправда, что я ничего не украла, но она стала хохотать, а затем сказала: «Какое это имеет значение. Поверят-то мне, а не тебе».

По лицу Жанны потекли слезы.

Идя бодрым шагом по вечернему и затихшему Перигё, комиссар Гремилли напевал на манер марша: