Гремилли сам не понимал, почему утром следующего дня он вдруг решил вскочить в автобус номер два, идущий до Северного кладбища, где покоилась Элен Арсизак. Сторож указал ему нужное направление, и он без труда отыскал могилу, надгробная плита которой все еще была скрыта под венками и букетами цветов. На лентах можно было прочесть названия благотворительных обществ, отдавших последние почести усопшей. Комиссар наклонился, чтобы разглядеть сквозь листву венков то, что было написано на камне: «Элен Коломбье, в замуж. Арсизак. 1934—1968. Мы все скорбим».

А все ли скорбят? Гремилли очень в этом сомневался. Более того, он был совершенно уверен в обратном. С того момента, как лицо жертвы стало вырисовываться в истинном свете, поле поисков убийцы начало расширяться с неимоверной скоростью.

Вернувшись в город, комиссар хотел было отправиться прямо в управление благотворительных обществ, где бы ему быстро удалось узнать названия тех из них, которым мадам Арсизак отдавала много времени и сил. Однако он отказался от этой затеи, разумно полагая, что столкнется там с хором панегиристов, от чего у него уже болели уши. Поэтому он предпочел поехать в административный центр, чтобы выразить свое почтение коллеге Сези. Последний встретил Гремилли с чуть заметной иронией:

— Ну как там наши поиски?

— Не очень.

— Я вас предупреждал. Увернуться в таком деле от столкновения с какой-нибудь шишкой весьма проблематично.

— Дело не в этом. Чувствую, что мне не увернуться от столкновения с легендой.

— Я что-то не понимаю.

— Просто, как мне кажется, жертва, вопреки распространенному на этот счет общественному мнению Периге, вовсе не была образцом добродетели.

— Боюсь, что вы ступаете на ложный путь, на который вас подталкивают, наверняка, те, кому это выгодно. Я не знаю, что вам наговорили или сколько ушатов грязи вылили на женщину, которая не может опровергнуть всю эту клевету, потому что ее уже нет среди нас. Но хочу вам сказать, что вы не найдете ни одного человека в городе, который осмелился бы утверждать, что мадам Арсизак не была для него идеалом.

Гремилли не стал его переубеждать по двум причинам: во-первых, Сези, как и все почтенные граждане Периге, верил в мирскую святость супруги прокурора самым искренним образом; во-вторых, исходя из первого, дело это было абсолютно безнадежным.

Тем временем перигеский комиссар продолжал:

— У меня нет вашего опыта, уважаемый коллега, но я тем не менее убежден, что искать убийцу на стороне, а не среди близких мадам Арсизак — напрасная трата времени.

— Другими словами, вы убеждены в виновности ее мужа?

— Лично у меня на этот счет нет ни тени сомнения.

— К сожалению, мы не имеем доказательств, а любое бездоказательное утверждение…

— Я знаю. Он не так прост.

— И вы не испытываете никаких сомнений, приписывая наивную инсценировку в доме и этот идиотский трюк с денежными переводами такому интеллектуально развитому человеку, как прокурор?

— А это, дорогой мой коллега, хитрость, имеющая целью заставить вас по меньшей мере думать так, как вы думаете.

— Возможно. Только у Арсизака имеется алиби: он оставался у своей любовницы до половины второго ночи.

— А вы так и поверили ей? Да врет она все, чтобы выгородить его.

— И доктор Музеролль тоже?

— А он-то какое отношение имеет ко всему?

— Он утверждает, что находился в компании Арсизака и Арлетты Танс с одиннадцати вечера до часу ночи, а убийство было совершено, по заключению судебно-медицинского эксперта, самое позднее в ноль тридцать.

— Значит, и он врет.

— А вот это уже совсем опрометчивое утверждение с вашей стороны, поскольку, по словам судебного следователя, это в высшей степени уважаемый человек, малейшее подозрение против которого просто неуместно.

— Согласен, но он является членом клуба!

— Какого клуба?

— Это они так называют, хотя на самом деле это никакой не клуб, а, скорее, объединение друзей, не допускающих в свой круг никого из посторонних.

— А вы не могли бы мне рассказать об этом подробнее?

— Лет двадцать пять назад пятеро лицеистов клянутся, так сказать, в вечной дружбе. Все они приблизительно одного возраста. И вот однажды они решают основать «Клуб бесстрашных». Ребячество, но тем не менее это говорит о сильной взаимной привязанности, которую испытывали юноши. Само собой, клуб не носит уже того пышного названия, от которого веет стариной, однако он выжил в том смысле, что старые друзья по лицею, несмотря на годы, так и остались неразлучными друзьями. Над ними подтрунивают, но в глубине души завидуют им.

— И кто же эти друзья?

— Прокурор, адвокат Катенуа, преподаватель лицея, в котором сам когда-то учился, Ренэ Лоби, аптекарь Андрэ Сонзай и, наконец, врач Франсуа Музеролль. Поэтому, как и раньше, я не сомневаюсь в том, что они готовы пойти на все ради спасения кого-то из своих.

— Мне кажется, что их имена и адреса я встречал в вашей записке?

— Совершенно верно.

— В таком случае, вы забыли упомянуть еще об одном — нотариусе Димешо.

— А он как раз президент клуба. У него-то все и собираются.

— Мне это известно. Однако во всем этом есть кое-что, что меня смущает. Нотариус, по полученным мною данным, намного старше остальных, не так ли?

— Да, лет на пятнадцать.

— Тогда в какой роли он выступает в клубе?

— В то время Димешо был воспитателем в лицее, работая одновременно над своей диссертацией по праву. Сам он из деревни, и ему пришлось здорово попотеть, чтобы достичь того положения, которое он сейчас занимает. Собственно, нотариусом он стал всего лишь каких-нибудь лет десять назад. Говорят, что члены клуба ссудили ему деньги, благодаря которым он смог открыть свою контору. Таким образом, принимая участие в игре, несмотря на свой возраст, он возглавил «Клуб бесстрашных» и стал для молодых людей идейным вдохновителем, что помогло им в последующем выбрать правильный путь в жизни. Он отлично знал каждого, поэтому ему несложно было понять, кому какая область деятельности может больше подойти в будущем. За это они все до сих пор чувствуют себя обязанными ему, а он готов за них в огонь и в воду. Вы, кстати, с ним знакомы?

— Пока нет.

— Вот увидите — этакий толстяк крестьянской закваски. Только смотрите: он тот еще хитрец!

— Я люблю хитрецов, дорогой коллега. Игра с ними всегда увлекательна. А сейчас, если вам нетрудно, расскажите мне о Жане Арсизаке.

— Личность незаурядная. Всегда и во всем первый и в то же время какой-то беспечный. Говорят, что любая работа дается ему поразительно легко. По мнению многих, это один из самых блистательных юристов. Весьма тщеславный, он готов взяться за любое дело. Так что, если бы не это преступление, его назначение заместителем прокурора Бордо было бы гарантированно, а дальше — Париж. Вместе с тем, говоря о профессиональном честолюбии Арсизака, нельзя не сказать, как мне кажется, и о его политических амбициях.

— А?

— Он часто публикуется в прессе, и его статьи всегда получают высокую оценку в кругах буржуазии.

— Он что, правый?

— Консерватор. По крайней мере, если судить по тем идеям, которые он исповедует публично, хотя мне трудно сказать, насколько они искренни. Ведь в его положении оставаться абсолютно свободным нельзя. Могу вас заверить, что в нем видели будущего независимого депутата. По-моему, и я в этом убежден, у него не все еще потеряно, если, конечно, его не отправят на каторгу.

— Да уж… Уважаемый коллега, вы меня просветили в отношении друзей Арсизака, а как насчет его недругов? Ведь, влезая в политику, он хоть немного да должен был их приобрести?

— Разумеется. Самый серьезный противник прокурора — ветеринар Этьен Тиллу, чей кабинет находится на улице Леона Дессаллеса. Ему оказывает всяческую поддержку его друг Альбер Суже, фармацевт-гомеопат с улицы Сажес. И тот и другой — идейные лидеры СЛП — Союза левых партий, ведущего яростную борьбу против политики Арсизака.

Записав все, о чем ему любезно сообщил коллега, Гремилли собрался уходить.

— Тысячу раз вам благодарен. Не буду откладывать в долгий ящик и прямо от вас пойду побеседую с друзьями и врагами прокурора. Если ваши суждения окажутся верными, то и те и другие будут мне лгать, и, возможно, из клубка обоюдной лжи появится хоть ниточка правды, за которую мне удастся ухватиться.

— Не стоит благодарности. Наоборот, это я у вас в долгу, потому что мне бы ни за что не удалось выкарабкаться из этого дела.

— Вы знаете, я тоже не уверен, что выкарабкаюсь.

Сверившись с планом Перигё, Гремилли отправился на улицу Леона Дессаллеса к ветеринару Тиллу. Он уже проходил по бульвару дез Арен, как вдруг его окликнули. Это был Бесси.

— Ну как дела, дорогой друг?

— Отлично, мсье следователь, а у вас?

— Ничего. Ходил навестить сестру. По правде говоря, это лишь предлог, чтобы заставить себя хоть немного пройтись. Я возвращаюсь во Дворец правосудия. Вы туда же?

— Нет, мне на улицу Леона Дессаллеса.

— Тогда нам почти по пути.

Они пошли рядом.

— Все так же очарованы нашим городом, комиссар?

— Все больше и больше.

— А как расследование?

— Наконец-то лед тронулся.

— Действительно? Ну-ка расскажите мне побыстрее!

— Боюсь, что вам это может не понравиться.

— Мне?

— Вам как представителю высших кругов перигёского общества.

— Объяснитесь, пожалуйста.

— Суть можно выразить в нескольких словах. Мадам Арсизак, вопреки тому, что вы мне говорили, вовсе не ангел, спустившийся по своей оплошности на землю.

Следователь возмутился:

— Мсье комиссар, ваша ирония по отношению к умершей мне кажется совершенно неуместной!

— Согласен, если не считать, что эта умершая устроила комедию и умудрилась ввести в заблуждение определенную часть города.

— Я полагаю, вы — человек достаточно уравновешенный и не будете делать ни на чем не основанные и оскорбляющие память мадам Арсизак предположения. Тем не менее я буду признателен, если вы выразите свою мысль более конкретно.

Полицейский рассказал следователю все, что стало ему известно вчера вечером, избегая упоминать имена, после чего заключил:

— Большинство опрошенных друг друга не знают, совершенно отличны друг от друга по роду своих занятий и принадлежат к разным слоям общества. Так что о сговоре не может быть и речи. Добавлю еще, что ни один из моих «порядочных» свидетелей не мог предвидеть мой приход. Исходя из всего сказанного, мсье следователь, вы, наверное, согласитесь: я имею все основания утверждать, что мадам Арсизак, если говорить о ее «ангельском» характере, вводила окружающих в заблуждение.

Глядя на Бесси, нетрудно было догадаться, что он находится в полной растерянности.

— Я ничего не понимаю… Я даже допустить не могу… И все-таки… Я просто потрясен. Я не подозревал… Никто, впрочем, не мог подозревать… Каждый готов был головой поручиться за мадам Арсизак как за личность в высшей степени благородную.

Гремилли уточнил:

— Да, мсье следователь, каждый, но только в вашей среде. Можно лишь сожалеть, что вы не прислушивались к тому, о чем говорили за стенами салонов.

— Вы правы. Но, согласитесь, мы не скомпрометируем себя тем, что выдадим или не выдадим мадам Арсизак свидетельство о ее добродетели, не так ли? Перед нами одна задача — узнать, кто ее убил. Вы со мной согласны?

— Согласен, мсье следователь. Однако вы не можете не допустить, что открытие неизвестных до сего момента личных качеств мадам Арсизак — качеств явно отрицательных и вызывающих к их обладательнице глубокую неприязнь — может значительно расширить круг подозреваемых лиц. Надеюсь, вы поверите мне на слово, что мне не нужен никакой скандал, однако кто может сказать, куда и к чему приведут мои поиски?

— Бог ты мой, как же все скверно получается! Я не сомневаюсь, дорогой комиссар, что мне не нужно просить вас о строжайшем соблюдении тайны следствия?

— Можете на меня положиться. Видите ли, мсье следователь, в нашем случае речь идет о провинциальной драме. И какой бы оборот она ни принимала, если, конечно, речь не идет о профессиональных убийцах, скандал всегда зреет где-то рядом. Наши парижские коллеги часто не могут понять, почему иногда мы не ведем себя более открыто и решительно даже во время дознания. Они не подозревают, сколько на нашем пути подводных камней, каждый из которых таит в себе смертельную опасность. Мы вынуждены продвигаться медленно и с максимальной осторожностью, чтобы избежать катастрофы, которую нам никто не простит.

— Кому вы это говорите!

От хорошего настроения следователя Бесси не осталось и следа. Казалось, что на его полное и добродушное лицо опустилась серая вуаль. Губы у него были надуты, как у обиженного ребенка. Полицейский безжалостно довершил удар:

— Если все как следует взвесить, то ни у вас, ни у меня заранее не было никаких шансов в этой истории.

— Да вы-то после всего уедете, а мне здесь оставаться! Если случится что-то неладное, обвинят во всем меня. Ведь в таком городе, как наш, жить можно лишь со всеми в ладу, в противном случае это — ад. Я понимаю, что все эти игры в учтивость требуют изрядного лицемерия, но таков уж удел всех малочисленных обществ, члены которого обречены на невозможность надолго потерять друг друга из виду. И несмотря на это, я даже предположить не мог… Ну и свинью вы мне подложили.

— Я сожалею.

— Но далеко не так, как я, смею вас заверить. Хотя, что уж тут жалеть, в свершившееся изменений не внесешь. Остается только надеяться на то, что у тех, с кем вы имели дело, чересчур сильное воображение.

— А вы сами в это верите?

— Нет…

Они расстались на бульваре Монтеня. Гремилли еще раз торжественно пообещал Бесси, что не предпримет ни одного чреватого гибельными последствиями шага, не поставив предварительно его в известность.

Комиссару вдруг захотелось пропустить стаканчик, и он вошел в «Гранд кафе де ля Бурс». Едва он закрыл за собой дверь, как услышал голос справа:

— Так это же наш комиссар!

Вот тебе и инкогнито! Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения, потому что по городу уже пошли разговоры.

Доктор Музеролль пригласил Гремилли за свой столик. Он сидел с каким-то высоким бритоголовым человеком со строгим лицом и в очках. Комиссар не мог отказаться, боясь выглядеть не умеющим проигрывать игроком.

— Мсье комиссар, позвольте представить вам гордость нашего лицея Ренэ Лоби. Ренэ, это комиссар, занимающийся выяснением обстоятельств убийства бедняжки Элен.

Гремилли поочередно пожал протянутые ему руки. Ему не хотелось позволить доктору продолжать беседу в своем духе, поэтому он решил сразу взять быка за рога:

— Рад познакомиться с одним из членов клуба.

Он почувствовал, что попал в точку, поскольку едва уловимая тень недовольства пробежала по лицу Музеролля.

— Уже в курсе наших причуд?

— А это что, секрет?

— Абсолютно никакого секрета, с какой стати.

— Тем более что ваш клуб, насколько я понял, родился довольно давно. Да, нечасто сегодня можно увидеть зрелых мужчин, трогательно хранящих верность своей юности.

Врач ответил хмуро:

— Я благодарен вам, мсье комиссар, за эти слова. Меня, равно как — я в этом не сомневаюсь — и Ренэ, они глубоко тронули.

Преподаватель подтвердил эти слова кивком головы.

— Видите ли, мсье комиссар, — продолжал Музеролль, — большинство людей, узнав о существовании клуба, если его можно так назвать, смеются над нами, потому что совершенно не понимают нас. Мы полностью доверяем друг другу, и это доверие нам здорово помогает в жизни.

— Один за всех, все за одного?

— Да, приблизительно. Мы чувствуем себя сильными, потому что, случись что-нибудь с одним из нас, товарищи будут тут как тут.

— Другими словами, вы готовы на все, лишь бы вызволить друга из беды?

— Вне всякого сомнения.

— Даже на то, чтобы дать ложные показания?

Доктор вздохнул:

— Жаль… Я думал, вы понимаете.

Преподаватель, вступив в разговор, сказал с презрением:

— Вам никак не удается забыть, что вы — полицейский?

— Действительно, мне не удается забыть, что передо мной стоит задача, ради которой я принял присягу уже много лет назад и для выполнения которой я поклялся жертвовать всем.

Лоби пожал плечами.

— Не подумайте только, прошу вас, что мне как преподавателю не терпится прочесть вам лекцию!

— Свою лекцию вы прочтете вскоре в своей аудитории — единственном месте, где вы выполняете свои профессиональные обязанности. Моя же аудитория в настоящее время — это весь город, жители которого сейчас стали моими учениками, и я время от времени вызываю их к доске. К слову сказать, доктор, вы не ответили на мой вопрос.

— По поводу ложных показаний? Не знаю. С такой проблемой я еще не сталкивался.

— А если столкнетесь?

— Трудно сказать, как поведу себя.

— А вы, мсье Лоби?

— Я не считаю, что мои мысли имеют к вам какое бы то ни было отношение.

— Однако я только тем и занимаюсь, что пытаюсь отгадать мысли других.

— Каждый забавляется по-своему.

Гремилли встал.

— Мне очень жаль, мсье, что я не могу рассчитывать на вас… даже в деле спасения вашего друга Арсизака, оказавшегося в таком затруднительном для него положении.

— Если мы Жану понадобимся, он не станет прибегать к вашему посредничеству, чтобы сообщить нам об этом.

— Итак, война?

— Скорее, предание забвению.

— Тут я должен заметить, мсье Лоби, что вы тешите себя иллюзиями. До свидания, мсье, мы еще встретимся.

Преподаватель усмехнулся:

— Сомневаюсь.

— А я — нет.

Теперь полицейский, как некоторое время назад следователь, почувствовал переполнявшую его досаду. Прекрасно понимая, что враждебность клуба может серьезно осложнить его задачу, он злился на себя за свою неуклюжесть. Ему не следовало затевать разговор о лжесвидетельстве. Этот вопрос только заставил их еще больше замкнуться в себе. Разумнее было бы избегать тем, волнующих всех троих, и попытаться хотя бы краешком глаза заглянуть в их мир, где царит культ дружбы. Вероятно, ему удалось бы завоевать их доверие, объяснив им, что он вовсе не стремится во что бы то ни стало сделать из Арсизака убийцу своей жены. Как все неловко вышло! Уже седина в висках, а он все еще ощущает в себе мальчишеское нетерпение, мешающее ему следовать логически задуманному накануне плану. Вместо того чтобы разглагольствовать о лжесвидетельстве, ему лучше бы рассказать Лоби и Музероллю о том, что нового он узнал об убитой, и посмотреть на их реакцию. Он упустил возможность, которая, скорее всего, больше не представится.

Расстроенный, как и комиссар, Бесси, зайдя в кабинет, позвонил своему другу Ампо, старшему по возрасту и занимавшему должность председателя суда, и сообщил, что у него есть некоторые проблемы, которыми он хотел бы с ним поделиться.

Председатель, которому оставалось несколько месяцев до пенсии, походил на микельанджеловского Моисея, что приводило в волнение подсудимых и нагоняло страх на адвокатов, если к тому же учесть, что у него был голос необыкновенной силы, который наполнял зал суда, словно звуки цимбал. Робер Ампо, завершая свою карьеру, мог многое рассказать о людских бедах, с которыми ему пришлось столкнуться и которые привели его к простой философии, где желание понять порой брало верх над желанием покарать.

— Ну так что у вас стряслось, Бесси?

— Расследование обстоятельств убийства мадам Арсизак.

— Появилось что-то новое?

— И да и нет… Да — что касается жертвы, и нет — в отношении убийцы.

— Вы меня заинтриговали.

Следователь, стараясь ничего не упустить, пересказал то, что услышал от Гремилли. Председатель внимательно слушал и, как только Бесси закончил, заметил:

— У меня такое впечатление, что этот полицейский свое дело знает.

— Я этого пока не заметил.

— А что вы еще хотите! Он всего за несколько часов умудрился распознать ложь, жертвами или пособниками которой мы все являемся в течение многих лет. Говоря это, я не понимаю, почему вас так тревожит, что мадам Арсизак была не столь безупречна, как вам это казалось?

— Как мне казалось? Должен ли я понимать, что вы думали иначе?

— Я всегда опасался тех, кого чрезмерно нахваливают или кто выставляет напоказ свои добродетели.

— А я тем не менее испытываю ужасное разочарование.

— Вы заблуждаетесь, мой дорогой, женщины далеко не такие, какими мы хотим их видеть. Мы выдумываем их, подгоняя под воображаемый нами образ, а затем упрекаем их в том, что они не соответствуют нашим мечтам. Но я все-таки не понимаю, если не брать в расчет наше болезненное самолюбие, что вас, собственно, заботит?

— Если мадам Арсизак была такой… в общем, если верить комиссару Гремилли, то ее могли страстно ненавидеть те, о существовании которых мы и не подозреваем, и следствие заходит практически в тупик.

— Бесси, почему бы вам просто не сказать, что Жан Арсизак был для вас очень удобным обвиняемым и что разоблачения вашего полицейского ставят под большое сомнение его виновность? Послушайте, Бесси, давайте будем откровенны! Вас мучает не то, что красавица Элен была не настолько восхитительна, как вы были уверены, а то, что вы рискуете упустить прокурора.

— Мсье председатель! Не хотите ли вы этим сказать, что я преследую прокурора из-за личной к нему неприязни?

— Успокойтесь, Бесси. Вы прекрасно знаете, что я никогда не сомневался в вашей порядочности, иначе бы вы не числились среди моих друзей. Однако желание побыстрее закрыть дело отрицательно сказывается на вашей объективности. Лично я, не в обиду вам будет сказано, очень рад тому, что от вас сейчас услышал. Я бы вообще придал все гласности, чтобы снять эту ужасную атмосферу недоверия, в которой находится сейчас прокурор. Я в высшей степени уважительно отношусь к Жану Арсизаку, и мне бы не хотелось, чтобы эти несправедливые и оскорбительные подозрения могли повлиять на его карьеру. Пока нет доказательств обратного, прокурор всего лишь тот, у кого убили жену. Он имеет право рассчитывать на наши с вами симпатии.

— Да плевать он хотел на свою жену! Вам, я думаю, известны его отношения с мадемуазель Танс?

— Бесси, вы меня удивляете! Я никогда не думал, что вы можете прислушиваться к различным сплетням.

— Но это далеко не сплетни! Арсизак сам…

Однако председатель резко оборвал его:

— Ну и что с того? Если во всех, кто изменяет женам, видеть убийц, то количество судов присяжных придется увеличить в тысячу раз и заставить их работать с первого января по тридцать первое декабря! Я старше вас, Бесси, поэтому позволяю себе дать вам совет: старайтесь всегда понять, прежде чем вынести приговор.

Ветеринар Тиллу, которому на вид можно было дать лет пятьдесят, был высок, худощав, с густой черной растительностью на руках, но, главное, крайне неприветлив. Впрочем, любезной нельзя было назвать и его жену, крошечную женщину с туго стянутыми на затылке волосами, одетую словно квакерша. Они встретили Гремилли с нескрываемой подозрительностью.

— Не думаю, что я могла вас видеть среди знакомых моего мужа, мсье.

— Он меня не знает, мадам.

— В таком случае, сожалею, но он не меняет свою клиентуру.

— Я пришел не в качестве клиента.

— Тогда в каком качестве?

— Полицейского.

Комиссар поднес свое удостоверение почти под нос мадам Тиллу, которая отшатнулась будто от удара.

— Я не понимаю… что вы хотите?

— Поговорить с мсье Тиллу.

— По какому поводу?

— Я ему сам все скажу, с вашего позволения.

— Но я… я не знаю, дома ли он.

— Я убежден, что дома, мадам… А что вас так напугало?

— Меня? Но… мне нечего бояться. С чего вы взяли?

— В таком случае, мадам, будьте любезны, сообщите обо мне мсье Тиллу, мы и так уже с вами много времени потеряли.

Супруга ветеринара в последний раз изобразила на своем лице негодование, после чего, смирившись, развернулась на каблуках и исчезла в глубине прихожей, оставив Гремилли дожидаться стоя. Спустя несколько секунд она вернулась и сухо сказала полицейскому:

— Следуйте за мной, прошу вас.

Она проводила комиссара в кабинет Тиллу, который пребывал, казалось, в крайне дурном расположении духа. Увидев Гремилли, он обрушил на него жалобно-протестующую тираду:

— Что полиции от меня надо? У меня не может быть с ней никаких дел! Еще один государственный переворот, а? Мои противники приходятся ныне ко двору, поэтому, пользуясь своим влиянием, пытаются заставить меня отказаться от моего апостольства. Но я заранее заявляю вам и тем, кто вас послал: меня никто не остановит! Прогрессивные силы избрали меня для того, чтобы я возглавил их движение к светлому будущему, и я не обману доверия моих друзей и не оставлю их! Моя репутация незапятнанна! И я ничего и никого не боюсь!

Гость воспользовался тем, что ветеринар собрался перевести дух, и спросил спокойно:

— Тогда к чему эта защитительная речь?

— Пардон?

— Вы выступаете со своей защитой, в то время как, насколько я знаю, никто не собирается вас ни в чем обвинять.

— Мне показалось, что ваш визит ко мне…

— Я не занимаюсь политикой, мсье.

— Да?

— Только криминальными расследованиями.

— Да? Тогда я совсем перестаю понимать…

— Я позволил себе побеспокоить вас, чтобы узнать ваше мнение о прокуроре республики Жане Арсизаке, у которого жена, как вы, вероятно, знаете, погибла при трагических обстоятельствах.

— Да, это всем известно. Прошу вас извинить мою горячность. Мне приходится иметь дело с влиятельными лицами, которых моя деятельность не всегда устраивает. От них можно всего ожидать, поэтому я вынужден быть постоянно начеку. Ваш приход я воспринял как очередную махинацию с их стороны. Я еще раз прошу извинить меня. А что касается мсье Арсизака, то я не уверен, что смогу вам чем-либо помочь, поскольку я не состою и никогда не состоял в дружеских отношениях с ним. Если мы и сталкиваемся с ним, то лишь во время политических дебатов.

— Я не думаю, что открою секрет, если сообщу вам, что до сих пор неясно, имеет ли мсье Арсизак какое-либо отношение к смерти своей жены или нет. Скажу больше: в отношении него имеются некоторые подозрения.

Последнее замечание, чувствовалось, вызвало в Тиллу бурю внутреннего ликования, ибо возможная виновность Арсизака автоматически влекла столь желанное исчезновение опасного политического соперника. Однако вскоре лицо Тиллу вновь помрачнело. Не скрывая презрения, он сказал:

— Я не питаю на этот счет ни малейших иллюзий! Даже если будет доказано, что Арсизак виновен, его приятели — его клан — найдут способ, чтобы замять дело.

Комиссар сделал вид, что не понимает.

— Вы действительно так считаете?

— Еще бы! Эти люди на все готовы, чтобы вытащить своего! Пусть даже для этого понадобится отправить невиновного на эшафот!

— А вы не преувеличиваете?

— Преувеличиваю? Все эти ничтожества, эти миллионеры, эти наследники бешеных состояний, эти присосавшиеся к государству клещи держатся друг за друга, как воры на ярмарке! Они готовы пойти на любые мерзости, лишь бы люди и понятия не имели об их жизни, которую иначе как клоачной и не назовешь. Но пролетариат их вышвырнет на свалку истории!

— Тебе нельзя так нервничать, Этьен! У тебя же давление! — воскликнула мадам Тиллу, объясняя тем самым свое появление в комнате. Гремилли подумал, что она подслушивала, стоя под дверью, и решила вмешаться в разговор, после того как поняла истинные мотивы его визита. Ее муж дал ненужные уже ей пояснения:

— Мсье расследует обстоятельства убийства мадам Арсизак и хотел бы знать, что я думаю о его супруге.

— Будь внимательным к тому, что говоришь.

— Почему?

— Твои слова могут выйти из стен дома и дойти до ушей твоих противников в искаженном виде, и нет никакой гарантии, что они не попытаются тебя привлечь за клевету.

Гремилли вмешался:

— Мне кажется, мадам, вы слишком плохо думаете о полиции. К тому же все, что мне доверительно сообщают, не имеет законной силы до тех пор, пока не будет мною запротоколировано и подписано авторами. Поэтому ваши волнения абсолютно напрасны. Ответы вашего супруга любопытны мне, поскольку я пытаюсь понять человеческую сущность тех, кто меня интересует, независимо от того, идет ли речь о живых или мертвых.

— Если это действительно так, как вы говорите, мсье, то я вам советую заняться личной жизнью этого Арсизака! Стыд! Какой стыд! У меня в голове не укладывается, как можно доверить интересы государства подобному развратнику! Любовниц пруд пруди! Кругом сплошные кутежи! Я слышала, что он позволял себе предаваться наслаждениям даже у себя на бульваре Везон.

— В это трудно поверить…

— Именно! Настоящие оргии устраивал!

— В отсутствие мадам Арсизак?

— Скажете тоже! Да они два сапога пара!

Ветеринар притих, смирившись с тем, что жена окончательно заняла его место в борьбе и теперь одна бесстрашно рвалась в атаку.

— А мне почти все, к кому я ни обращался, расхваливали мадам Арсизак, отмечая ее красоту, обаяние и готовность пойти на любые жертвы ради несчастных.

Эта наивность полицейского привела мадам Тиллу просто в восторг.

— Что касается ее красоты, то не мне об этом судить. Я не мужчина, но знаю, что найдется немало охотников до женщин подобного вызывающе вульгарного типа. Ну а насчет остального — это все выдумки тех, кому очень хотелось запудрить вам мозги. Интриганка — вот кем была ваша мадам Арсизак, которая пыталась подпрыгнуть выше своей задницы!

— Клеманс!

— Извини меня, Этьен, но если откровенно, то одна мысль об этой дочке бедных аркашонских бакалейщиков, пытавшейся нас убедить, что ее сделали из ляжки Юпитера, меня просто бесит. И то, что произошло, не могло не произойти в этом развращенном мире! Не исключено, что как раз в одну из оргий ее и убили.

Итак, мадам Тиллу звалась Клеманс…

Выйдя от четы Тиллу — этого сгустка злобы и зависти, — Гремилли вдохнул полной грудью, испытывая острую необходимость в свежем воздухе. За все время своего пребывания в Перигё он впервые ощутил столь сильное чувство отвращения. Единственным противоядием могла быть только медленная прогулка, которую комиссар решил использовать с толком, направившись в сторону старого города, на улицу Сажес, к дому Альбера Суже, фармацевта-гомеопата и помощника Тиллу. Полицейский надеялся встретить на сей раз личность более симпатичную, чем ветеринар.

На бульваре Монтеня Гремилли столкнулся нос к носу с прокурором.

— Расследование продолжается, мсье комиссар?

— А чем, вы полагаете, я должен заниматься?

— Моим арестом, например.

— Вы действительно так считаете?

— Это вызвало бы такой глубокий вздох облегчения у моих… друзей.

— Почему вы так решили?

— Вы бы отомстили за их «святую».

— Мсье прокурор, скажите, вы любили вашу жену?

— Сказать, что не любил, — это все равно что ничего не сказать: я ее ненавидел.

— До такой степени, чтобы пойти на убийство?

— Если бы у меня хватило на это храбрости, то — вне всякого сомнения.

— Да, но иную работу можно и другому доверить, в цене бы только столковаться.

— Вы думаете? А если нарвешься на какого-нибудь неугомонного шантажиста?

— Возможно.

— Скажите откровенно, мсье комиссар, неужели вы можете представить меня просящим кого-то: «Дружище, сделайте одолжение, ухлопайте мою жену»? До свидания, мсье комиссар. Но знайте: несмотря на почти всеобщее подозрение, я продолжаю надеяться.

— На что?

— На вас. До скорого!

Прокурор направился в сторону Дворца правосудия, оставив Гремилли в задумчивости. Полицейский чувствовал, что ему не удается до конца понять Арсизака. За внешней веселой беззаботностью угадывался никогда не дремлющий ум, способный ненавязчиво дать вам понять то, что считает необходимым. Любит все усложнять, но в то же время уж слишком проворен. И о своей ненависти к жене говорит исключительно с целью показать, что не убивал ее ни сам, ни с помощью кого-то. Гремилли признался себе, что ему нечасто приходилось сталкиваться со столь серьезным противником, каким оказался Арсизак. Настроение его улучшилось.

В отличие от Тиллу, сорокапятилетний фармацевт-гомеопат был весьма элегантным блондином. Жена его также была светловолосой, и ее можно было бы назвать миловидной, если бы не рыхлая кожа лица и мутно-близорукий взгляд. Она сразу же показалась Гремилли занудой и плаксой, которая постоянно на что-то жалуется. Именно она и открыла полицейскому дверь.

— Что мсье угодно?

— Поговорить с мсье Суже, если можно.

— Вы… по личному делу к нему?

— По самому что ни на есть личному.

Она недоверчиво посмотрела на Гремилли и обратилась через плечо:

— Альбер, ты не подойдешь на минуту?

Фармацевт, занятый раскладыванием пакетов, заполненных различными лекарственными травами, оторвался от своего дела.

— Что там еще?

— Какой-то мсье хочет с тобой поговорить.

— О чем?

— Я не осмелилась у него спросить об этом.

Решив покончить с этой смехотворной сценой, полицейский назвал свою фамилию и род занятий, что, впрочем, не вызвало у них никакого волнения, если сравнивать с реакцией супругов Тиллу. Суже лишь спокойно попросил Гремилли пройти с ним за стойку, оставив в магазине жену.

— Чем могу быть полезен, мсье комиссар?

— Я занимаюсь расследованием обстоятельств убийства мадам Арсизак.

От Гремилли не ускользнуло еле уловимое беспокойство, мелькнувшее в глазах Суже. Что бы это значило?

— Я, право, не знаю, чем…

Полицейский не дал ему закончить:

— Мне хотелось бы услышать ваше мнение о прокуроре Арсизаке, и не буду от вас скрывать, что мсье Тиллу, от которого я сейчас иду, высказался о нем довольно-таки резко.

Фармацевт улыбнулся.

— Этьена я знаю давно. Это славный малый, но без царя в голове. Бывший военный, он понравился нам своей прямотой и непреклонной верой в великие принципы демократии. Что до его философской проницательности, то тут мы от него многого не ждем. Если он и сказал что-то резкое в адрес Арсизака, то это потому, что прокурор как представитель ненавистного Тиллу класса олицетворяет в его глазах все пороки своей среды. Для Этьена существует лишь черное и белое без каких бы то ни было оттенков.

— Вы знаете, мадам Тиллу мне показалась еще более агрессивной.

— Ах, эта! Она вбила себе в голову, что ее муж должен быть среди первых лиц города, и постоянно страдает от избытка зависти. Она убеждена, что любое важное место — будь то мэрия или генеральный совет — должно по праву принадлежать ее супругу.

— Именно это впечатление я и вынес из их дома. А что вы сами, мсье Суже, думаете об Арсизаке?

— Да что тут говорить — он не хуже и не лучше многих из нас. Одни его не любят, потому что, имея жену-красавицу, он обманывал ее (думаю, нет надобности что-либо рассказывать вам об этом, не так ли?), другие не могут ему простить его головокружительной карьеры. Ну и, наконец, граждане самых строгих правил упрекают его в том, что он не ходит важным гусем, а любит пожить в свое удовольствие.

— То есть, если судить по вашим словам, личность скорее симпатичная, чем отталкивающая?

— Вне всякого сомнения.

— А его жена?

— Бедняжка… Какая ужасная судьба! Кто бы мог даже на секунду предположить, что красавица Элен Арсизак закончит свои дни подобным образом?!

— Вы ее знали?

— Как и все.

— У вас никогда не было причины ее в чем-нибудь упрекнуть?

— Мы принадлежали к разным кругам. Кроме того, политические взгляды, которые я защищаю, не позволили бы мне войти в особняк на бульваре Везон, даже если бы у кого-то вдруг и появилось желание меня туда пригласить.

— А какой вы видели мадам Арсизак?

— Ей наверняка пришлось изрядно побороться, чтобы быть принятой в обществе, в которое она попала по воле судьбы. Вам, вероятно, уже доложили о ее происхождении? Я думаю, можно только восхищаться, с какой легкостью ей удалось преодолеть все препятствия, расставленные на ее пути. Даже самых злых она обезоруживала своим милосердным отношением к несчастным. Даже маленькая, чья-то боль не могла ее оставить безразличной. Вот почему Перигё оплакивает Элен Арсизак.

— И вы в том числе?

— Разумеется.

— А вас не смутит, если я скажу, что мне приходилось слышать нечто совершенно противоположное?

— Нет. Всегда найдутся мелкие людишки. А потом, зависть… Кроме того, есть и такие, для кого выразить восхищение значит показать свою слабость. Для них гораздо проще оклеветать своего ближнего. Люди злы, мсье комиссар.

— Как вы догадываетесь, не мне утверждать обратное.

Возвращаясь в новый город, Гремилли пришел к мнению, что жить в маленьком провинциальном городке не так сладко, как это казалось раньше. Он испытывал ощущение, будто бродил по аллеям огромного сада-лабиринта, и как бы он ни был уверен, что вот эта дорога наконец приведет его к выходу, каждый раз оказывалось, что он крутился вокруг одного и того же места. Портрет Элен Арсизак, составленный Гремилли со слов опрошенных, напоминал ему неоновые рекламные щиты на фасадах больших магазинов, где изображение вдруг исчезало в темноте ночи, чтобы спустя некоторое время возникнуть вновь в свете тысячи огней. И полицейский терялся, не зная, какое из этих лиц — темное или светлое — принадлежало убитой.

Где искать художника, который мог бы нарисовать портрет Элен Арсизак? Кем была она — обманутой женой, пытавшейся уйти от своего горя, полностью жертвуя собой ради облегчения участи обездоленных, или мерзавкой, не сумевшей скрыть свою сущность от некоторых проницательных взглядов? Кто прав — мадам Тиллу или Альбер Суже? Эта неопределенность, из которой полицейский никак не мог выбраться, приводила его в отчаяние. Нет ничего более угнетающего, чем продвигаться на ощупь в поисках неизвестно чего. С каким удовольствием он променял бы сейчас это дело на десяток простых деревенских преступлений, чьи мотивы лежат на поверхности и с которыми порой прекрасно справляются сами жандармы. Там, в деревне, и в голову никому не придет прибегать к каким-то ухищрениям. Ты стащил у меня деньги, увел жену или оттяпал кусок моего поля, ну и получи по сопатке, а ежели я, случись, и перегну палку, то не обессудь, сам понимаешь, за все надо отвечать, а не хныкать. Если перед тобой стоит Мария, то можешь не сомневаться, что это Мария и Пьер там всегда похож на Пьера. И суетиться не надо, сиди себе спокойно и жди, когда тебе и те и другие сами все расскажут. А здесь из двух согласившихся с тобой поговорить один как минимум врет, а ты мучайся, гадая, кто именно. Вот взять хотя бы этих двух последних: друзья борются, что называется, бок о бок за милую их сердцу идею, а просишь их рассказать об одном и том же человеке, и выходит настолько несхоже, что поневоле начинаешь сомневаться, не о разных ли людях они говорят? А потом, что значит это замешательство Суже, когда он узнал о цели визита к нему Гремилли? Еще одна полуправда? А этому-то что скрывать? Комиссару вдруг захотелось собрать всех опрошенных вместе и крикнуть им: «Я знаю, что вы дали мне показания в урезанном виде. Но почему? С какой целью? Что вы пытаетесь скрыть от меня?» Увы, он понимал: они лишь посмеются ему в лицо и будут утверждать, что им неясно, чего от них хотят. Они будут просто издеваться над ним, что, впрочем, некоторые уже и так делают. С грустью вспоминая свой тихий бордоский кабинет, полицейский миновал улицу Лиможан, выходящую на бульвар Турни, собрался было идти дальше, но неожиданно остановился, услышав, как кто-то сказал тихо:

— Мсье комиссар…

Гремилли обернулся и не сразу узнал эту неброскую, бесцветную женщину.

— Что случилось, мадам Суже?

— Мне необходимо с вами поговорить.

Видя, что она чем-то сильно взволнована, он предложил:

— Что мы с вами остановились посреди улицы, давайте зайдем куда-нибудь и что-нибудь выпьем, а?

— Да, пожалуйста.

Они зашли в первое попавшееся кафе. В этот час зал был почти полон, но, на их счастье, один из столиков освободился, и Гремилли, не колеблясь, завладел им, заставив суровым взглядом ретироваться парочку.

— Садитесь, мадам. Что вам заказать?

— Я не знаю. Что-нибудь.

— Фруктовый сок.

— Да-да, фруктовый сок.

Он заказал фруктовый сок и белый чинзано. Когда все было на столе, комиссар подался вперед:

— Итак, мадам?

— Я только что слышала ваш разговор с мужем…

Да, подумал Гремилли, у жен моих свидетелей вошло в привычку стоять и подслушивать под дверью.

— Действительно?

— Мне хотелось знать, что он вам скажет, вы понимаете?

— А? Очень хорошо понимаю.

— Он обманул вас, мсье комиссар.

— Ваш муж?

— Да.

— В чем обманул?

— В отношении Элен Арсизак.

— А поконкретнее нельзя?

— Он вовсе не думает о ней так, как сказал вам. Это не добрая была женщина, а причинявшая людям только зло.

— Как вы думаете, мадам, почему он скрыл от меня свое истинное отношение к Элен Арсизак? К чему эта ложь?

— Потому что он боится…

— Боится?

— …Вы можете узнать о том, что она была его любовницей.

Новость буквально ошарашила Гремилли, которому понадобилось немало усилий, чтобы скрыть свое крайнее удивление.

— Вы в этом уверены?

Она пожала плечами.

— Вы прекрасно понимаете, что мне не доставляет ни малейшего удовольствия сообщать вам подобное.

— Допустим. А вашему мужу известно, что вы в курсе его похождений?

— Да. Впрочем, с этим покончено еще несколько месяцев назад.

— А вы откуда, простите, это знаете?

— Он во всем мне признался.

— Надо же! А я и не думал, что у ветреных мужей принято делиться с женами своими маленькими тайнами!

— Альбер чувствовал себя загнанным в ловушку.

— Это как?

— Он хотел с ней порвать. Вы понимаете, мсье комиссар, вначале эта связь льстила ему… Ну как же! Самая красивая женщина Перигё, да к тому же жена его политического противника. Это ему вскружило голову. Мсье комиссар, я хоть не красавица, но, оказывается, мой муж любит меня и не захотел расставаться со мной из-за какого-то увлечения. Когда он дал понять этой мерзавке, что между ними все кончено, она начала его шантажировать.

— Каким образом?

— Угрожала Альберу, что, если он ее бросит, она придет ко мне и расскажет все, что между ними было. В конце концов однажды вечером муж покаялся передо мной. С этого момента Элен Арсизак была бессильна что-либо сделать, чтобы разлучить нас. Я ей написала письмо.

— Она вам ответила?

— Нет. А что она могла мне ответить? Мсье комиссар, вы не расскажете Альберу, если еще раз с ним встретитесь, о том, что сейчас от меня услышали?

— Даю вам слово, при условии, разумеется, если я не буду вынужден это сделать в интересах следствия, хотя, как мне кажется, в этом не будет необходимости.

— Спасибо.

Гремилли заказал себе еще чинзано и фруктовый сок для мадам Суже, которая заметно повеселела. Полицейскому необходимо было какое-то время, чтобы подумать. Не каждая станет открыто объявлять, что обманута. Мадам Суже говорила правду. С этой минуты образ мадам Арсизак начинал приобретать реальные очертания — образ, который наверняка окажется горькой пилюлей для судебного следователя.

— Мадам, я прошу прощения, но не все в вашем рассказе мне понятно…

— Что именно?

— Каким образом мадам Арсизак и ваш муж могли встретиться?

— В этом я сама виновата.

— Как так?

— Я с ней познакомилась на организованной ею благотворительной распродаже товаров, выручка от которой должна была пойти на благоустройство детских яслей. Она была очень мила со мной, говорила, что торговля лекарственными травами — древняя и благородная профессия, ну и так далее, в общем, все, что в таких случаях обычно говорят. Я представила ей Альбера, и, когда он отправился в буфет, чтобы купить там что-нибудь для нас, она пошутила насчет того, что, мол, с таким симпатичным парнем ухо надо держать востро. Я, наивная, подумала, что она действительно шутит, и стала ее уверять, что здесь мне бояться нечего, так как мой муж ко мне очень привязан и наш союз никогда подобным не омрачался.

— А потом?

— А потом я поняла, что мои признания раззадорили ее. На следующий день она пришла в магазин и описала в мельчайших подробностях Альберу все свои так называемые болезни. Я этому не придала никакого значения. Как и все, я относилась к ней как к человеку в высшей степени замечательному и свято верила во все, что слышала о ней, то есть в ее благодетельность и доброту. А спустя некоторое время Альбер вдруг зачастил после обеда на заседания своего политбюро. А на самом деле он ходил к ней. Естественно, я об этом узнала гораздо позже.

— Нетрудно догадаться, что вы ее возненавидели?

— Сильнее возненавидеть нельзя было.

— Даже до такой степени, чтобы убить?

— Конечно, если бы Альбер не бросил ее.

На сей раз Гремилли возвращался в гостиницу насвистывая. Похоже, в этой затяжной игре в прятки, где он гонялся за тенью покойницы, ему удалось заработать важное очко. Маска, которая так надежно скрывала лицо мадам Арсизак, дала первую трещину. Признания мадам Суже подтверждали историю с телефонным звонком, невольным свидетелем которого стала Жанна. Муж, супруга любовника, еще, возможно, Агата и Жозеф Роделль… Да уж, немало народу, мечтавшего избавить Перигё от этой «святой».

В ресторане гостиницы «Домино» комиссар галантно ответил на приветствие пожилого мсье, которого он уже видел накануне. Он заканчивал обедать, когда метрдотель принес ему визитную карточку Блэза Жюнкала, бывшего председателя суда Перигё, который приглашал Гремилли на чашечку кофе. Гремилли был в таком прекрасном расположении духа, что с удовольствием принял приглашение. После того как они представились друг другу, старый магистрат сказал:

— Мсье комиссар, я внимательно наблюдаю за вами с момента вашего приезда в эту гостиницу, где я часто бываю. Я не ошибусь, если предположу, что вам удалось что-то нащупать?

— Вы правы.

— Мой преемник и друг Ампо поведал мне, насколько деликатна ваша миссия. Среда, в которой вам приходится работать, пытается запутать все следы, ведущие к убийце. Вы приехали из Бордо, то есть, можно сказать, из столицы. А здесь все по-другому.

— Я пришел к убеждению — и это, признаюсь, меня удручает, — что те, с кем мне пришлось столкнуться, мне не лгут в полном смысле этого слова, но говорят не всю правду.

— А это потому, что вы для них, включая дворец правосудия, никто иной, как человек, которого им навязали. Они прекрасно понимают, что необходимо пролить свет на эту историю и убийца мадам Арсизак должен получить свое. И они все жаждут его наказания, однако кастовая солидарность оказывается сильнее их. Никто не желает взять на себя ответственность и навести вас на след преступника.

— Мне от этого не легче.

— Разумеется, но вы не кажетесь мне человеком, которого это может обескуражить.

— Я упрямый.

— Это немаловажно в вашем деле, и я не сомневаюсь, что вы добьетесь успеха.

В эту ночь Гремилли снилось нечто странное: он шел навстречу людскому потоку, в котором каждый имел два лица, как двуликий Янус.