Великий Маспи и его отец всего за несколько минут добрались до улицы Анри Барбюса. Зэ, хозяин бистро, где жил Тони Салисето, не сразу узнал их обоих. Надо сказать, что похожий на слегка трухлявый шампиньон кабатчик был большим домоседом и с удовольствием с утра до ночи торчал за стойкой, куда никогда не проникали лучи солнца. Древний старикан с ружьем на ремне показался ему скорее забавным, зато его спутник — высокий поджарый мужчина, несмотря на седину, выглядел довольно опасным субъектом. И все-таки Зэ даже в голову не пришло, что Салисето и Боканьяно, этим патентованным убийцам, грозят хоть малейшие неприятности из-за появления в его баре этих двух типов. Однако мало-помалу в его памяти, сильно подпорченной постоянным употреблением самых разнообразных горячительных напитков, кое-что прояснилось, и, сообразив, что перед ним Великий Маспи, Зэ малость струхнул. Но у стойки торчало несколько клиентов, имевших на совести немало самых зловещих подвигов, а потому Зэ не рискнул тут же предупредить Тони. Он вовсе не хотел выглядеть пугливым идиотом.

Элуа и его отец подошли к стойке, и хозяин, стараясь говорить с совершенно несвойственной ему любезностью, спросил:

— Что вам налить?

— Ничего.

Зэ и Маспи посмотрели друг другу в глаза, и первым потупился хозяин бистро. Посетители, учуяв нечто необычное, разом повернули головы — никто из них не хотел упустить любопытное зрелище.

— Если вы не хотите пить, то чего ради сюда притащились? У меня бистро, а не ночлежка!

Маспи отвесил кабатчику пощечину, прозвучавшую в тишине, как удар бича, и Зэ, чтобы не упасть, вцепился в стойку.

— Странная у тебя манера принимать посетителей, Зэ, — пояснил Элуа. — Где Тони?

— А что вы от него хотите?

— Тебе-то какое дело, несчастный?

— Я… я его предупрежу.

И кабатчик скользнул было к двери за баром, но Маспи так резко схватил его за шиворот, что почти придушил.

— Не надо! Без тебя обойдемся! Пошли, отец!

— Я за тобой, малыш.

Тони Салисето и Луи Боканьяно погрузились, по-видимому, в какие-то сложные расчеты. Когда Элуа ногой распахнул дверь, оба бандита открыли рты от удивления. Больше всего их потряс вид старика с самострелом на плече. Наконец Тони, стряхнув оторопь, спросил:

— Что все это значит, Маспи?

— Я решил отдать тебе визит.

— На драку нарываешься? — И он полупрезрительно-полунасмешливо кивнул в сторону дедушки Сезара: — Вместе с предком?

Дед скинул ружьишко с плеча, и Боканьяно встал. Многообещающее начало…

— Тони, ты подонок!

— Тебе бы не следовало разговаривать со мной таким тоном!

— Ты убил Пишранда, потом Дораду…

— Это неправда, а если б даже и так, тебе какое дело? Уж не пристроился ли ты, часом, в полицию, как твой сынок?

— Нет, но ты пытался его прикончить и дорого за это заплатишь, Тони!

Великий Маспи вытащил из кармана нож. Почти одновременно в руке Салисето сверкнул точно такой же. Тони уже давным-давно не случалось бороться за свою жизнь, а потому он чувствовал себя не очень уверенно. Боканьяно, почувствовав легкую растерянность своего шефа, тоже достал нож. Как только Салисето и Элуа сцепились, он хотел броситься на помощь каиду, но наткнулся на дедушку. Луи грубо отшвырнул старика, и тот сел на пол. Не самый удачный поступок в жизни Боканьяно, ибо Сезар упал, так и не выпустив ружья, а поскольку палец он держал на курке, грохнул выстрел и весь заряд дроби угодил Луи в живот. На лице у него мелькнуло изумление, потом он поднес руки к животу, поглядел на Тони, как будто спрашивая, что это значит, и рухнул ничком. Потрясенный гибелью ближайшего друга и помощника Салисето на мгновение отвлекся, и нож Маспи отхватил ему пол-уха. Тони завопил от боли и спрятался под стол.

— Ма… Маспи… ты… же меня… не убьешь?

— А почему бы и нет?

На звук выстрела сбежались Зэ и его клиенты. Все они видели поражение Салисето, и с тех пор имя бандита навсегда стало пустым звуком в марсельском преступном мире. Почти сразу примчались предупрежденные каким-то осведомителем полицейские и увезли всю компанию, кроме покойника — до прибытия специальной бригады охранять его оставили двух ажанов. Впрочем, Боканьяно больше не требовалась никакая стража.

Дивизионный комиссар Мурато так бушевал, что едва не скончался на глазах у перепуганных Рэтьера, Великого Маспи и отца последнего.

— Посмешище! Вот во что мы превратились! Люди режут друг друга чуть ли не у нас под носом, а мы не в состоянии даже прекратить эту бойню! Ланчано, Пишранд, Эмма Сигулес, а теперь еще и Боканьяно! И это не считая того, что Маспи в больнице! Да тут хуже, чем в Чикаго прежних времен! И если вы, Ратьер, воображаете, будто начальство ломает голову, как бы нас поздравить и поощрить за такие успехи, вы жестоко заблуждаетесь!

Он вдруг резко повернулся к Элуа:

— А вам что — непременно понадобилось лезть не в свое дело?

— Честь нашего…

— Молчите лучше! Некоторые слова должны бы жечь вам язык!

— Позвольте…

— Нет, Маспи, на меня вам не удастся произвести впечатление! Стопроцентный проходимец, вот кто вы такой! Тюремная крыса! А вы, дедушка? Убивать ближних, вместо того чтобы спокойно есть дома кашку, — это просто черт знает что.

Маспи-старший выпрямился:

— Ну, знаете, я еще не выжил из ума! И вообще этот Боканьяно был полным ничтожеством!

— А вы?

— Я? Но я же никогда не пачкался в крови!

— А как насчет Боканьяно? Это не вы, случаем, помогли ему перебраться в лучший мир?

— Чистая случайность…

— Подумать только!

Дедушка с большим достоинством описал, каким образом Луи Боканьяно получил заряд дроби.

— Так что это несчастный случай, господин комиссар… Не могу сказать, что жалею о нем, но тем не менее…

— А на суде вы, вероятно, объясните присяжным, что прихватили ружье, собираясь на рыбалку?

— Предосторожность, господин комиссар, обычная предосторожность… И, когда б ружье не выстрелило, этот Боканьяно зарезал бы моего сына! Неужто вы поставите мне в вину отцовскую любовь, господин комиссар?

Совершенно измученный Мурато воздел руки к потолку:

— Да чем же я так провинился перед Матерью Божьей, что она послала меня в этот проклятый город? Ну а вас, Элуа Маспи, зачем понесло к Тони Салисето?

— Я хотел его проучить, господин комиссар.

— И за что же?

— За то, что он едва не прикончил мне сына и убил инспектора Пишранда, который был моим другом.

— Ну, это уж вы хватили через край!

— Во всяком случае, добрым знакомым.

— А у вас есть доказательства вины Салисето?

— Определенных — нет, но кто ж еще мог понатворить такого?

— Представьте себе, именно это мы и пытаемся выяснить!

— Ну, а я уверен насчет Тони.

— Ваше личное мнение никого не интересует… Кроме того, Бруно ранил преступника, а ни на Салисето, ни на Боканьяно нет ни единой свежей царапины. Из-за возраста, а также поскольку я вполне допускаю, что он убил Боканьяно не нарочно, до решения суда я оставляю дедушку на свободе, но пусть не пытается удрать, ясно?

Старик пожал плечами.

— Куда ж это я денусь?

Мурато, не обращая внимания на его слова, снова повернулся к Элуа.

— Что до вас, Маспи, то ради вашего сына я не отправлю вас за решетку, но попытайтесь угомониться. Если Салисето подаст жалобу, мне придется усадить вас в Бомэтт.

— Вы говорили, малыш ранил убийцу, господин комиссар. А куда?

— Надо думать, в руку, в плечо или в ногу, потому как ни из одной больницы о серьезных огнестрельных ранениях не сообщали.

Адолей выводило из себя поведение Пэмпренетты. Она отказывалась от любой еды, плакала или стонала, так что в конце концов довела мать до полного исступления. В отчаянии Перрин схватила дочь за плечи и, как следует встряхнув, заорала:

— Горе мне, несчастной! Ну, скажи, дурища упрямая, когда ты прекратишь строить из себя горькую вдовицу? Ведь не помер он, твой Бруно! Ему всего-навсего съездили по башке! И вряд ли от такой малости парень еще больше спятит!

Однако на это несколько своеобразное материнское утешение Пэмпренетта отозвалась заунывным воем, не очень громким, но настолько зловещим, что, слушая его, соседи испуганно поеживались. Перрин заткнула уши и, в свою очередь, заголосила, что, коли все будет продолжаться в таком духе, на нее скоро наденут смирительную рубашку. Дьедоннэ тщетно пытался склонить жену и дочь к более трезвому взгляду на вещи. Но на него только рычали. Одна обвиняла отца в равнодушии к ее судьбе, другая обзывала бездельником и кричала, что даже рыба, побывавшая во фритюрнице, обладает большей чувствительностью, нежели ее супруг. Адоль в раздражении удрал из дому и отправился в порт болтать с рыбаками.

Перрин до бесконечности проверяла счета, пытаясь сообразить, не сделала ли какой-нибудь ошибки из-за домашних неурядиц. А Пэмпренетта первой прибегала в больницу в часы посещений и уходила последней.

Бруно, отделавшийся сильным шоком и множеством швов на затылке, в присутствии девушки чувствовал себя гораздо лучше.

— Знаешь, моя Пэмпренетта, в глубине души я даже рад, что меня ранили.

— Иисусе Христе, ну что он говорит! А почему? И что бы со мной стало, если б ты умер? И, кроме того, мне не идет черный цвет…

— Зато теперь я точно знаю, что ты меня любишь!

— Ну, для этого вовсе не требовалось подставлять убийце голову!

Такого рода беседы продолжались каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у парня горели щеки и подскакивала температура. На следующий день после смерти Боканьяно в палату Бруно вошел Элуа. Великий Маспи заметил, как обрадовался сын, и на сердце у него потеплело. Тем не менее он старался не подавать виду.

— Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.

— Все в порядке. Послезавтра, наверное, выпишут. Но, правда, на работу я вернусь не сразу…

— Меня послала твоя мать… И чего она так изводится?.. Уже думала, ты созрел для кладбища… Как поживаешь, Пэмпренетта?

— Да ничего, месье Маспи, спасибо.

— Не знаю, прилично ли тебе тут сидеть…

— Бруно — мой жених. По-моему, вполне нормально, что я пытаюсь его поддержать, разве нет?

— Не переусердствуй, девочка! Сдается мне, он не так уж плох!

— Тогда зачем здесь вы?

— Потому что это мой сын, а я, хоть и терплю по его милости Бог знает какой позор, все же не чудовище! Но пришел я не из любви, а из чувства собственного достоинства! Пусть не болтают, будто Бруно Маспи лежал в больнице, а его отец и мизинцем не шевельнул!

— Короче, вы не любите Бруно?

— Тебя это не касается, приставучка!

— А у меня есть для вас новость: как только мы с Бруно поженимся — сразу уедем!

— Куда же это?

— Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не какие-нибудь побирушки! Раз семья Маспи от нас отказывается, справимся сами!

Элуа повернулся к сыну.

— Слыхал, как она со мной разговаривает? — обиженно проворчал он.

— Брось, папа, лучше поцелуй меня!

— После того, что ты со мной сделал? После того, как ты обратил во прах честь Маспи? После того, как ты испортил мою старость? Ну, ты и наглец!

— Как хочешь… но если мне вдруг станет хуже и я умру, тебя замучают угрызения совести…

Пэмпренетта тут же разрыдалась, а Элуа испуганно спросил:

— Ты что, неважно себя чувствуешь?

— Еще бы я хорошо себя чувствовал, если родной отец отказывается меня поцеловать!

— Отказывается не твой отец, Бруно, а Великий Маспи, которого ты обесчестил!

Пэмпренетта отвела оскорбленного родителя своего жениха в сторонку и томным голосом тихо шепнула:

— Месье Маспи, вы ведь не можете мне отказать в таком пустяке, а? Все, кого лупят по голове, либо умирают, либо становятся идиотами…

Элуа серьезно посмотрел на девушку.

— Думаешь, он останется идиотом?

— Возможно…

— Бедняга… но, если честно, Пэмпренетта, меня это нисколько не удивляет… у малыша всегда были странные заскоки… Ну кто, кроме полного кретина, пойдет работать в полицию?

— Я тоже так думаю, месье Маспи… Но, если человек малость не в себе, наверное, на него не стоит сердиться, как на нормального, верно? Так поцелуйте Бруно, месье Маспи, чтобы он не чувствовал себя таким покинутым…

Элуа немного поколебался.

— Ладно, Пэмпренетта… раз ты взываешь к моему человеколюбию, это совсем другое дело…

И Маспи подошел к сыну.

— Бруно… я немного виноват перед тобой за эту умственную отсталость… поэтому и согласен поцеловать тебя, но имей в виду: это не значит, что я все простил! Нет, я просто сам прошу прощения, что ты таким уродился…

Элуа склонился над сыном, но тот неожиданно резко его оттолкнул.

— Можешь засунуть свой поцелуй сам знаешь куда! — заорал он. — Это я-то идиот? Нет, да ты погляди на меня! А впрочем, даже если я совсем дурак, у меня хватило ума понять, что ты негодяй и бездельник и что ты сделал мою мать несчастной, а детям внушил горькие сожаления, что они не сироты… Из-за тебя нас воспитывали ворюгами, из-за тебя мы не могли уважать своих родителей, как нас учили в школе! Потому что невозможно уважать родителей, когда видишь, что их постоянно уводят из дома в наручниках! А теперь убирайся отсюда, Великий Маспи! Для меня ты больше не существуешь! Тебя же, Пэмпренетта, мне бы не хотелось принуждать к супружеству с умственно отсталым! Я вовсе не желаю, чтобы ты нарожала от меня маленьких идиотиков! Так что уходи вместе с ним! Вы одной породы, он найдет тебе подходящего мужа!

Облегчив таким образом душу, Бруно поглубже зарылся в постель и натянул на голову одеяло в знак того, что не желает больше иметь дело с людьми, внушающими ему глубокое отвращение. Под градом оскорблений Элуа совершенно оцепенел. Этот бунт и ужасные слова, которые родной сын бросил ему в лицо, заставили его усомниться в незыблемости собственных принципов. А Пэмпренетта, обиженная столь вопиющим непониманием со стороны жениха, бросилась к закутанной в одеяло фигуре с горестным воплем:

— Но я же просто хотела доставить тебе удовольствие!

Бруно в мгновение ока выскочил из укрытия.

— А, так ты думаешь, мне очень нравится, когда меня называют идиотом?

Равнодушный к ссоре, в исходе которой можно было, впрочем, не сомневаться, Великий Маспи вышел из палаты. Он брел, сгорбившись, не разбирая дороги, и пытался сообразить, что за беда на него свалилась. И вдруг, проходя мимо открытой двери какой-то палаты, Элуа узнал Тони Салисето. Он вошел к Корсиканцу. При виде своего недруга тот хотел позвать на помощь, но Маспи одним прыжком оказался рядом, заткнул ему рот рукой, а другой приставил к горлу нож.

— Ну, теперь говори, — прошептал он бандиту в самое ухо, — кто пытался убить моего сына? Кто прикончил Пишранда и Дораду? Кто отправил на тот свет итальянца и стибрил драгоценности? Если ты крикнешь, Тони, клянусь Богоматерью, что прирежу тебя, как цыпленка!

По лицу насмерть перепуганного Салисето струился холодный пот. Маспи отпустил руку, и больной (после схватки с Элуа у него началась еще и желтуха) простонал:

— Поверь мне, Маспи… Я сейчас в таком виде, что врать просто ни к чему… Боканьяно мертв, Бастелику так надолго упрячут в тюрьму, что мы наверняка больше не увидимся… Я мог бы сказать, что убийца — Боканьяно, но это неправда… Клянусь тебе, я сам ничего не знаю, Маспи… клянусь головой моей покойной матери… Более того, я сам чертовски хотел бы выяснить, какой сукин сын переколошматил столько народу и стянул драгоценности, потому что это из-за него на нас обрушились все беды! Если бы не он, Бастелика не угодил бы в кутузку на веки вечные, потому что полиция так бы не расстервенилась! Боканьяно остался бы жив, а мои уши — целехоньки, ты не стоял бы здесь и не угрожал меня зарезать, у меня не колотилось бы сердце так, что, кажется, весь барак ходуном ходит!

— И у тебя нет никакой мыслишки на сей счет?

— Ни единой! И я просто подыхаю от злости! Ох, попадись мне тот подонок!..

— Ну, мне-то он рано или поздно обязательно попадется, и в тот день…

Вечер на улице Лонг-дэ-Капюсэн прошел тоскливо. Сгорбившись в кресле, Элуа курил трубку, а остальные, чувствуя по необычному молчанию главы семьи, что случилось что-то серьезное, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси рано ушла спать в надежде, что ей приснится Жером Ратьер, старики тоже не задерживались в гостиной, и Великий Маспи остался вдвоем с женой. Селестина долго сидела молча и наконец тоже поднялась.

— Я сегодня немного устала… Пойду-ка лягу. Тебе ничего не нужно, Элуа?

Маспи не ответил. Она вздохнула и пошла к двери в спальню.

— Селестина!

Жена обернулась.

— Что?

— Скажи, это правда, что я сделал тебя несчастной?

Мадам Маспи настолько не ждала подобного вопроса, что на мгновение оторопела.

— Несчастной? — только и могла повторить она.

— Да… несчастной… Сегодня один человек заявил, будто я всю жизнь был плохим мужем, дурным отцом… короче, просто злодеем…

Селестина немного растерялась и, быть может, впервые в жизни, подойдя к мужу, взяла его за руку.

— Кто тебе наговорил таких ужасов?

Элуа поднял голову, и Селестине показалось, что взгляд его туманит легкая дымка.

— Бруно…

Жена чувствовала, какую боль переживает Элуа, но, несмотря на это, немедленно встала на сторону сына.

— Ну, раз Бруно, это совсем другое дело…

— Конечно, ведь твой сынок всегда прав, да? — обычным резким тоном бросил Великий Маспи.

Но тут он сделал ошибку, ибо ядовитое замечание избавило Селестину от привычной робости.

— Ну, если хочешь знать, Элуа… Да, это правда… Жизнь меня не баловала… но я сама виновата не меньше тебя…

— А почему ты была несчастна?

— Потому что я любила тебя, Элуа, и постоянно дрожала от страха… Подумай хотя бы, сколько лет мы прожили в тюрьмах, в разлуке? У нас же не было молодости… Тебя посадили через две недели после свадьбы… А я родила Бруно в больнице Бомэтт… Детей мы, по сути дела, не видели… и не заметили, как они повзрослели… Разве не естественно, что они не чувствуют к нам особой благодарности? Какие уж мы с тобой родители, Элуа?.. Но больше всего разбивает мне сердце, что Эстель уехала и будет вести такое же существование… а если Бруно сам не займется воспитанием Илэра, он вырастет преступником, как…

Селестина вдруг умолкла, и муж договорил за нее неоконченную фразу:

— …как я, да?

— Как мы оба.

Они помолчали. Теперь уже все было сказано. Селестина хотела поцеловать Элуа, но тот ее мягко отстранил:

— Иди ложись, Селестина…

Жена ушла, а Великий Маспи еще долго сидел в кресле. Последние звуки на улице стихли, и скоро в ночной тишине слышался лишь храп его отца — убийство Боканьяно явно не мешало старику сладко спать. Правда, в его возрасте неловеческая смерть — не такое уж важное событие.

В шесть утра Элуа очнулся от все же сморившей его дремы. Все тело затекло. Маспи с трудом встал, тщательно привел себя в порядок, но в душе все равно царил невообразимый хаос. В пятьдесят лет нелегко подводить итог жизни, если всегда считал ее блестящей, а на поверку оказалось, что ты просто неудачник. Это слишком жестокое потрясение. Быстро позавтракав сливками, колбасой и черным кофе, Маспи почувствовал настоятельную необходимость излить свои печали человеку, который бы его понял, утешил и сказал, что Бруно лжет. И, вполне естественно, в первую очередь Элуа подумал о старом друге Дьедоннэ Адоле.

Наступало чудесное новое утро. Марсель стряхивал сон и снова начинал жить и смеяться. Только комиссар Мурато оставался мрачным. Он уже почти достиг пенсионного возраста и никак не хотел заканчивать карьеру провалом, да еще каким! Три трупа и бесследно исчезнувшие драгоценности на миллион франков! Более чем достаточно, чтобы неблагодарное начальство забыло о долгих годах честного служения закону. В Министерстве внутренних дел, как и в любой администрации, прежние заслуги быстро улетучиваются из памяти. И уход в отставку представлялся комиссару почти бегством, жалким дезертирством, а потому у него сжималось сердце и совсем разошлась печень.

Жером Ратьер как будто вовсе не разделял тревог своего шефа. Завязывая галстук, он лихо насвистывал модный мотивчик. Жерому было решительно наплевать и на Ланчано, и на Дораду, а если мысль о гибели Пишранда и отдавалась болью, то молодого человека настолько переполняло счастье, что он не мог не стать хоть чуточку эгоистом и, следовательно, неблагодарным. Сейчас все затмевало одно великое событие: Фелиси наконец скажет отцу, что намерена выйти замуж за Жерома Ратьера!

Тони Салисето вернулся домой и не без тревоги думал о будущем. Никаких иллюзий он не питал: имя Салисето больше ни на кого не производило впечатления. Без обоих помощников, десять лет неизменно составлявших его свиту, Тони чувствовал себя ужасно одиноким и беспомощным. С возрастом Корсиканец привык к определенному комфорту и теперь не мог с легкостью отказаться от прежних привычек. Доля от награбленного в ювелирной лавке его никак не спасет — полиция строго следит за всеми скупщиками, и те не желают даже слушать никаких предложений. К убийству же Ланчано Салисето не имел ни малейшего отношения, но многие думали иначе, и Тони, чувствуя, что, худа ни повернись, дела его выглядят очень плохо, впервые с тех давних пор, как приехал в Марсель, начал с завистью думать о своем кузене Антуане — тот работал таможенником и бестрепетно ждал часа, когда сможет уйти на пенсию и вернуться домой.

Бруно Маспи проснулся очень рано. Ему не терпелось поскорее собрать вещи и привести себя в порядок, чтобы, когда принесут больничный лист, не терять ни минуты. Молодой человек не сомневался, что у входа его обнимет Пэмпренетта… Пэмпренетта… Стоило произнести это выдуманное имя, и все существо Бруно охватывала теплая волна.

С самого рассвета в доме Адолей все шло кувырком. Пэмпренетта то и дело бегала вверх-вниз по лестнице, пела, задавала вопросы, отпускала более или менее дурацкие замечания, жаловалась, благодарила, стонала над прошлыми огорчениями, распространялась об ожидающем ее ослепительном будущем. После двух часов таких испытаний даже Перрин, при всей ее крепости, пришлось сесть на стул и взмолиться:

— Ради Бога, Пэмпренетта, остановись на минутку, у меня голова идет кругом!

Но Пэмпренетту слишком занимала любовь, и чужие страдания ее не интересовали. Что до Дьедоннэ, то он, как всегда, сохраняя полную невозмутимость, держался подальше от семейных треволнений и спокойно готовил сети, ибо в этот день обычно ловил рыбу. Через час месье Адоль сядет в моторную лодку и поедет к замку Иф. Там, между небом и морем, он весь день будет ловить рыбу (во всяком случае, Дьедоннэ надеялся на удачный клев) и наконец-то насладится покоем, которого так не хватает дома.

— Ты бы не мог приказать своей дочке немного успокоиться? — едко заметила ему жена.

Дьедоннэ только пожал плечами в знак того, что не желает вмешиваться в эту историю. Перрин, не понимавшая столь эгоистичного отступничества, мгновенно вскипела:

— Ну конечно, тебе-то совершенно наплевать! Пэмпренетта скоро совсем рехнется, а ты уходишь на рыбалку! Это стало бы для тебя прекрасным уроком, моя крошка, будь ты в состоянии хоть что-нибудь соображать! Но мадемуазель витает в облаках! Мадемуазель уверена, что нашла несравненную жемчужину! Да он такой же, как все, твой Бруно! И однажды он взвалит на тебя все хозяйство и заработки, а сам уйдет ловить рыбу!

— Неправда!

Пэмпренетта раскраснелась и подступила к матери, готовая, если понадобится, силой защищать своего Бруно. Перрин хотела напомнить ей о почтении к старшим, но вдруг махнула рукой:

— Да ладно… Валяй, попробуй… теперь твоя очередь… а поплакать всегда успеешь потом…

Жером торопливо шел по залитым солнечным светом улицам, надеясь повидаться с Фелиси, пока она еще не вошла в свою парикмахерскую. Пэмпренетта караулила у дверей больницы и провожала сердитым взглядом каждого выходившего только за то, что это не ее Бруно. Дивизионный комиссар рассеянно пил кофе, заботливо сваренный ему женой. Тони все еще прикидывал, чем бы ему заняться сегодня. Селестина, мучаясь угрызениями совести, готовила своему Элуа особое лакомство в надежде, что он простит ей вчерашнюю откровенность. Перрин Адоль, тяжело вздохнув, снова принялась за счета, а ее муж заканчивал приготовления к рыбалке. Великий Маспи с озабоченным видом поднимался на Монтэ-дэз-Аккуль просить утешения у своего друга Дьедоннэ Адоля.

Было около полудня, Дьедоннэ давно выключил мотор и вместе с Элуа ловил рыбу. Вытягивая небольшую сеть, которую они забрасывали больше для развлечения, чем в надежде поймать рыбу, Маспи раздумывал, почему несколько часов назад Адоли приняли его так холодно. Ну, насчет Перрин более или менее ясно. Дурное настроение можно объяснить перегрузкой: она работает с утра до вечера, а если надо принять контрабандный груз, то и ночью. Но Дьедонна? Мадам Адоль, хмыкнув, сказала, что ее супруга мучает ревматизм, — ссылаясь на ноющее плечо, он помогает ей еще меньше обычного и при этом еще капризничает — не желает, видите ли, чтобы жена его полечила. А ведь у Перрин остались от матери рецепты самых надежных средств от ревматизма! Элуа немного удивился, что, несмотря на боль, Дьедоннэ все-таки хочет идти на рыбалку, но Адоль ответил, что свежий воздух и солнце сразу облегчат его муки. Однако больше всего Маспи озадачило каменное выражение лица приятеля, когда он предложил порыбачить на пару. «Знаешь, у меня сейчас отвратное настроение… От боли я то и дело на всех ворчу… Заботы — не лучшая тема для разговора…» — и так далее и тому подобное. В конце концов отец Бруно рассердился.

— Тебе неприятно мое общество, Дьедоннэ? — закричал он. — Тогда скажи сразу — по крайней мере это будет честно!

Адоль стал возражать, но без особого убеждения в голосе, и его поведение настолько заинтриговало Элуа, что тот решил, плюнув на самолюбие, все-таки навязаться в спутники.

— Да ну же! — заметил он, хватая Адоля за больную руку. — Прекрати валять дурака и пошли ловить рыбу!

Уходя, Маспи спросил, как поживает Пэмпреннета.

— Она в больнице, — сухо ответила мать девушки.

— В больнице? Господи помилуй! Пэмпреннета больна?

Перрин пожала мощными плечами.

— Да, больна, мой бедный Элуа, но совсем не так, как вы подумали. Мадемуазель влюблена! Мне, родной матери, никогда не удавалось поднять ее раньше восьми часов, но сегодня еще не успело и рассвести, как Пэмпренетта устроила в доме настоящий цирк. И чего ради, спрашивается? Да чтобы бежать к больнице и встретить своего Бруно!

Элуа с облегчением вздохнул.

— Ну, так оно лучше! А то вы меня чуть не напугали, Перрин!

— Сами знаете, Маспи, как я вас уважаю, но, по правде говоря, меня просто изводят эти шуры-муры между моей Пэмпренеттой и вашим Бруно…

Мужу Селестины очень не нравились такого рода замечания. Он тихонько отодвинул Дьедоннэ, который, видимо передумав, теперь жаждал побыстрее увести приятеля на рыбалку.

— Минутку, Адоль!.. Что вы хотели этим сказать, мадам Перрин?

— Что Бруно — не самая подходящая пара для моей дочки!

— Я тоже так думаю, но, раз дети любят друг друга, не стану проявлять чрезмерную разборчивость.

— Что? Еще того не легче! Можно подумать, это вы делаете нам милость! А по-моему, так моя Пэмпренетта стоит десяти таких, как ваш парень!

— Десяти?

— И даже ста!

Элуа долго смотрел на старую подругу.

— Вот что, мадам Адоль, только память о слишком давнем знакомстве мешает мне высказать в лицо все, что я о вас думаю, и призвать к большему смирению!

— Да за кого ж вы себя принимаете, хотела б я знать?

— За человека, которого всегда уважали, мадам Адоль, чего, как ни печально, не могу сказать о вас!

— Осторожнее, Элуа!.. Я терпелива, но всему есть предел! И, что бы вы там ни говорили, а ваш сын все-таки легавый!

— Ну и что?

Спокойный вопрос Маспи слишком смахивал на вызов, и Перрин вдруг растерялась.

— Ну, легавый — он и есть легавый, — тупо повторила она.

— Бруно — полицейский? Верно. Но имейте в виду: не какой-нибудь там завалящий. Представьте себе, я недавно разговаривал с комиссаром Мурато, и он по-приятельски…

— По-приятельски???

— Совершенно точно, и даже по-дружески признался, что просто и не знает, как выкручивался бы без Бруно…

— И по-вашему, это нормально? Да разве хорошо, когда старший сын семейства, где…

— Я не позволю вам судить о моей семье!

— Так я ж — не от большой радости! Но коли этой дурище Пэмпренетте втемяшилось туда войти…

— Это — если я ее приму!

— И вы бы отвергли мою единственную дочь? Да при виде ее все рыдают от восторга! А парни так и падают на колени, когда она идет по Канебьер, вот так!

— И тем не менее Пэмпренетта — всего-навсего мелкая воровка!

— Мелкая? Несчастный! Да она все свое приданое стянула на набережных!

— Вот именно, мадам Адоль, вот именно! И я далеко не уверен, что как раз о такой супруге должен мечтать полицейский инспектор с блестящим будущим!

— Элуа, вы меня хорошо знаете! Если вы запретите сыну жениться на моей девочке, она покончит с собой, и это так же верно, как то, что я жива! А коли Пэмпренетта наложит на себя руки, клянусь Матерью Божьей, я пойду на Лонг-де-Капюсэн и учиню там резню! А ты, Дьедоннэ, молча позволяешь оскорблять свою дочь?

— Я иду на рыбалку.

— Он идет на рыбалку! Слыхали? Меня обливают грязью, попирают ногами Пэмпренетту, а он, видите ли, идет рыбку ловить! Господи, да когда ж ты сделаешь меня вдовой?

Эта мольба, по-видимому, нисколько не взволновала Адоля, он только постарался убедить Маспи поскорее отправиться в порт.

И они пошли бок о бок к моторной лодке Дьедоннэ. По дороге Адоль лишь пробормотал себе под нос:

— Перрин — славная женщина, что верно, то верно… но иногда с ней чертовски тяжело… чертовски…

А потом приятели ловили рыбу.

Время от времени Элуа, украдкой наблюдая за Дьедоннэ, замечал, как подергивается его лицо. Адоль, вне всяких сомнений, сильно страдал, а Великий Маспи терпеть не мог смотреть на чужие страдания.

— Эй, Дьедоннэ, может, перекусим?

— Если хочешь…

— Я проголодался как волк!

Элуа достал пакет с едой, приготовленный его другом, разложил припасы на скамье и протянул Адолю колбасу. Тот покачал головой.

— Я совсем не хочу есть… только пить…

— Так ты серьезно болен, Дьедоннэ?

— Эта проклятая рука…

— Тебе бы надо сходить к врачу.

Пока Адоль утолял мучившую его жажду, Элуа спокойно жевал с видом человека, для которого всякая трапеза — священный ритуал, не терпящий никакой спешки.

— Слушай, Дьедоннэ, а тебе не интересно знать, зачем я пошел с тобой сегодня?

— Зачем?

— Чтобы поговорить!

— А-а-а…

— Вчера вечером Селестина наговорила мне кучу престранных вещей…

И Великий Маспи подробно изложил приятелю мнение своей супруги об их общих заблуждениях.

— Селестина не шибко, умна, — заключил он, — но здравого смысла у нее не отнять… Как, по-твоему, она права, Дьедоннэ, и мы с самого начала здорово промахнулись? Эй, Дьедоннэ, я с тобой разговариваю!

Адоль с видимым трудом вернулся к действительности.

— Я… прости… пожалуйста… но… но…

Элуа сразу встревожился.

— Да что с тобой, Дьедоннэ? Надеюсь, ты не хлопнешься в обморок?

— Ка… кажется, да…

Элуа едва успел перескочить через разделявшую их скамью и подхватить Адоля на руки.

— Господи Боже! Невероятно, чтобы ревматизм причинял такие муки!

Он похлопал приятеля по щекам.

— Эй, Адоль, встряхнись! Сейчас мы вернемся, и ты ляжешь в постель… а я сбегаю за врачом… если тебе совсем худо, он сделает какой-нибудь укол…

И тут он заметил струйку крови, стекавшую по тыльной стороне руки Дьедоннэ, оставляя за собой черно-красный след. Маспи на мгновение остолбенел, потом, перевернув по-прежнему бесчувственного Дьедоннэ, снял с него пиджак. Резким движением он оторвал рукав рубашки и при виде грязной повязки, стягивающей руку Адоля, в ужасе замер.

— Хорошенький ревматизм…

Маспи размотал бинт, и его чуть не стошнило. От раны исходил такой тяжкий дух, что ошибиться было невозможно: уже началась гангрена… За долгую жизнь Маспи не раз видел тех, кто побывал в перестрелке, и отлично знал, как выглядят пулевые ранения… Итак, Адолю прострелили руку… Элуа вернулся на свою скамейку и, наблюдая за раненым, мало-помалу прозревал чудовищную истину. Дьедоннэ… бедняга Дьедоннэ, с которым давно никто не считался… его лишь жалели… Дьедоннэ, вечно сидевший под каблуком у жены… Весь привычный Маспи мир вдруг разлетелся вдребезги. Как будто вместе с повязкой на руке старого друга он сорвал покрывало, с давних пор скрывавшее от него правду… Селестина была права… а вместе с ней — и Бруно… и Фелиси… Адоль заставил его сделать два одинаково тяжких открытия: во-первых, он, Великий Маспи, загубил собственную жизнь, а во-вторых, его лучший друг оказался последним мерзавцем. И Элуа даже не знал, за что больше сердиться на Дьедоннэ.

Жгучее полуденное солнце привело Адоля в чувство. Сообразив, что произошло, он инстинктивно прикрыл рану рукой, словно еще надеялся спрятать ее от Элуа.

— Брось, Дьедоннэ… нет смысла…

Постанывая и отдуваясь, муж Перрин с трудом взгромоздился на скамейку. Смотреть в глаза Маспи он не осмеливался.

— Странный ревматизм, а?

— Это… это несчастный случай…

— Ага, я и так уже догадался, что не ты сам влепил себе в лапу пулю развлечения ради! Так кто это сделал, Дьедоннэ?

— Не знаю…

— Еще как знаешь! Да и я могу назвать тебе имя: Бруно Маспи! И он стрелял уже почти в отключке, в тот день, когда ты, сволочь этакая, пытался его убить! Да-да, ты хотел прикончить моего сына, подлец!

Понимая, что отнекиваться бесполезно, Адоль совсем сник.

— Мне пришлось…

— Потому что ты убил Дораду?

— Да.

— Боялся, как бы она не заговорила?

— Да.

— И по этой же причине пырнул ножом Пишранда?

— Да.

— Просто не верится… ты — и вдруг все эти убийства…

— Я не виноват… так получилось…

— Выкладывай!

— Перрин послала меня встречать один из наших баркасов. Он возвращался из Генуи… Капитан честно сказал, что взял на борт пассажира… и его, похоже, разыскивает итальянская полиция… Я пришел в бешенство, потому как всегда был против таких перевозок — от них одни неприятности… Ну а потом я пошел домой… Вдруг вижу, на Монтэ-дэз-Аккуль какой-то парень стоит, прислонившись к стене и, видать, едва держится на ногах. Ты ведь меня знаешь, Элуа? Я слишком жалостлив… Ну и подошел. Оказалось, итальянец. Он спросил меня, не знаю ли я Богача Фонтана. Представляешь, как мне стало любопытно? Короче, через несколько минут я уже понял, что передо мной мой подпольный пассажир, и назвался Фонтаном. Я отвел парня к себе, вернее, в маленькую контору за домом — там раньше была прачечная… и там… о Господи!.. макарони снял пояс и сунул мне под нос такую кучу драгоценностей, что я чуть не ослеп от их блеска! Целое состояние… Элуа, целое состояние… около миллиона франков… И я мог бы начать жизнь заново…

— С Эммой Сигулес?

— Да… у нас с Перрин уже давно ничего нет… Я знал, что Пэмпренетта вот-вот выйдет замуж и уйдет из дому… и сказал себе, что в Америке смог бы стать человеком, а не прозябать, как тут, в Марселе… Потом я отвел Ланчано на липовый склад товаров — якобы спрятать от полиции… Там я его и убил, а труп бросил в воду… Ну а драгоценности припрятал…

— Где?

— Да там же, в бывшей прачечной, в старом котле… Наутро я все объяснил Эмме… Но этой дуре непременно понадобилось лезть на глаза Пишранду… Поняв, что за ней следят, Дорада предупредила меня… Остальное ты знаешь… Когда я избавился от Пишранда, девчонка струсила. Я понял, что она меня выдаст… Вот и пришлось убить… хотя я очень любил Дораду…

— А Бруно?

— Он хотел отомстить за своего друга Пишранда… И я понимал, что рано или поздно парень до меня доберется — он ведь не из тех, кто бросает дело на полпути… Но я рад, что не убил Бруно, Элуа…

— Не по своей воле ты оставил его в живых, подонок!

Адоль поднял голову, и Великий Масли увидел залитое слезами лицо.

— Помоги мне выпутаться, Элуа… только ты один можешь…

— Послушай меня, Дьедоннэ: Перрин не заслужила мужа-убийцы, Пэмпренетта выходит замуж за Бруно, а я не хочу, чтобы в мою семью вошла дочь человека, запятнанного кровью…

— Так ты считаешь, я должен уйти?

— Да, ты уйдешь, Дьедоннэ.

— Куда?

— Это уж мое дело.

— С драгоценностями?

— Без.

— Ты хочешь меня ограбить?

— Нет, на этих побрякушках чересчур много крови, Дьедоннэ.

— Но на что же я тогда стану жить?

— Там, куда ты отправляешься, такие вопросы уже никого не волнуют.

— Я не понимаю…

Элуа подобрался, напряг все мускулы и нанес в подбородок Адолю самый сокрушительный удар из всех, что ему когда-либо приходилось раздавать в жизни. Дьедоннэ буквально взмыл над лодкой и без чувств плюхнулся в воду. Маспи наблюдал, как он камнем идет на дно, потом быстро включил мотор, чтобы, когда тело обреченного всплывет на поверхность, оказаться подальше отсюда.

Смертельно бледная Перрин, окаменев на стуле, слушала рассказ Маспи о гибели мужа.

— Он мне все выложил, бедняга… Имея столько покойников на совести, Дьедоннэ просто не мог больше жить… да еще эта рана на руке… там уже все начало гнить… Несчастный так быстро прыгнул за борт, что я даже шевельнуться не успел!

— И вы не пытались…

— Нет.

— А я-то считала вас его другом!

— То-то и оно, Перрин… Я вовсе не хотел, чтобы однажды утром Дьедоннэ повели на гильотину… И каким бы это стало бесчестием для вас… для Пэмпренетты… По-моему, я поступил правильно, Перрин…

— Я тоже так думаю, — немного поколебавшись, ответила она.

— Пусть все думают, что мы вернулись вместе, вы предложили нам перекусить… потом я пошел домой, а Дьедоннэ снова куда-то понесло… А в полицию заявите послезавтра.

— Послезавтра…

— Может, его найдут, а может — и нет.

— Но как же драгоценности?

— Я сделаю так, что полиция найдет их не у вас дома, а совсем в другом месте… Не падайте духом, Перрин… у каждого в жизни бывают трудные минуты… Дьедоннэ просто бес попутал… А вы теперь переберетесь к нам, и заживем одной семьей…

— Элуа… насчет этой девки… Эммы… он что, и вправду хотел уехать с ней?

— Забудьте об этом, Перрин… Мертвым надо прощать… всем мертвым…

Она упрямо покачала головой.

— Нет, никогда я ему не прощу, что хотел меня бросить!

Маспи спускался вниз по Монтэ-дель-Аккуль, раздумывая, что каждому дается печаль по его мерке. Перрин, несомненно, огорчило, что ее муж оказался убийцей и грабителем, но по-настоящему потрясла только его измена… Несчастная!

По правде говоря, когда Перрин сообщила об исчезновении мужа, никто особенно не рвался разыскивать Дьедоннэ Адоля. Ее заверили, что проведут расследование и обо всем сообщат, а потом вежливо выпроводили. И память о Дьедоннэ погрузилась в лавину бумаг еще надежнее, чем его тело — в воды Средиземного моря.

Больше всего забот эта история доставила опять-таки Великому Маспи. Снимать пояс с драгоценностями итальянца он не решался и с каждым часом все тревожнее обдумывал проблему, как принести все это в полицию, не навлекая на себя подозрений в убийстве Ланчано. Не говоря уж о том, что, если его вдруг арестуют под тем или иным предлогом и обнаружат пояс, на будущем можно ставить крест.

Спасение неожиданно явилось к Элуа в образе Тони Салисето. С тех пор как исчезли его подручные, корсиканец маялся, как грешная душа. Ему так хотелось кому-то выплакаться, что обрадовала даже встреча с Маспи. Каид предложил ему выпить. И вот, когда Тони стал вспоминать Боканьяно, Элуа вдруг посетило озарение.

— Славный был малый этот Луи… и преданный… верный как пес… Эх, и зачем твой папаша прихватил с собой ружье?.. Надо ж было пристрелить моего единственного друга… Заметь, я на старика не в обиде, но все же… Разве это достойная смерть для Луи? Он заслуживал лучшего…

— Гильотины?

— Не шути над мертвыми, Маспи! Это не принесет тебе счастья!

— Боканьяно жил вместе с тобой?

— Нет… снимал комнату на улице Мариньян, в доме двести пятьдесят четыре… Но вообще-то ходил туда не часто… Так, пристанище, где можно отдохнуть часок-другой…

— А родственники у него есть?

— Нет… по сути дела, я был его единственным родичем…

Хозяйка дома, у которой снимал комнату Боканьяно, встретила Великого Маспи не слишком любезно.

— Вы ему родня?

— Да, двоюродный брат, приехал прямиком из Аяччо. Луи заплатил вам за комнату?

— Да, до следующей недели, так что вам надо бы забрать оттуда барахло…

Элуа вытащил несколько тысячефранковых банкнот.

— Это вам за беспокойство.

Домовладелица тут же заулыбалась и рассыпалась в благодарностях.

— Ах, как приятно встретить понимающего человека…

— Вы позволите мне заглянуть в комнату? Очень хочется взглянуть, как жил мой бедняга кузен…

Женщина хотела проводить Элуа, но он вежливо отказался, скорчив печальную мину.

— Нет, мне надо побыть одному и собраться с мыслями… мы ведь вместе росли…

Хозяйка отступила, растроганная видимым волнением гостя.

— Я… я понимаю вас. Простите…

Маспи недолго пробыл в комнате корсиканца. Вниз он вернулся с легкой душой, но напустил на себя скорбную задумчивость человека, которому только что довелось размышлять о смерти и бренности человеческого существования.

— Бедный Луи… — вздохнул он. — В глубине души он был не таким уж дурным…

Чужое волнение заразительно, и женщина охотно согласилась:

— О да, несомненно!

— Стоит поглядеть на вас, мадам, и послушать — сразу ясно, что вы хорошо знаете жизнь…

Она попыталась гордо выставить вперед то, что и в лучшие времена не отличалось пышностью, и глубоко вздохнула, показывая всю меру своей усталости от вечных столкновений с самыми разнообразными проявлениями порока.

— Что верно — то верно… Мало кто столько всего повидал…

— Вряд ли я открою вам секрет, сказав, что мой несчастный кузен имел довольно своеобразные представления о том, что мы с вами называем порядочностью?

Женщина стыдливо потупила глаза.

— Да, я я впрямь кое-что слышала… И потом, хак он умер? Разве это достойная смерть для приличного человека, а?

— Увы!.. К несчастью, я на государственной службе… И мне бы очень не хотелось, чтобы кто-то проведал о моем родстве с Луи Боканьяно… на работе таких вещей не любят… Поэтому, если сюда придет полиция, очень прошу вас, сделайте такую любезность — не говорите им, что я сюда заглядывал. Хорошо?

Несколько новых банкнот окончательно усыпили возможные сомнения хозяйки. Провожая Маспи, она поклялась всеми своими предками, а также обитателями небесной тверди, что скорее позволит разрубить себя на кусочки, чем причинит хоть малейшие неприятности такому любезному и щедрому господину.

Возвращаясь на улицу Лонг-дэ-Капюсэн, Элуа был очень доволен собой: теперь, избавившись от изрядной тяжести как в прямом, так и в переносном смысле слова, он явно повеселел. Но дома Великий Маспи застал Пэмпренетту. Селестина утешала ее, как могла. Не успел муж закрыть за собой дверь, мадам Маспи крикнула:

— Дьедоннэ исчез!

Элуа с непроницаемым видом человека, давно привыкшего к любым передрягам, стал расспрашивать о подробностях, а потом тоже постарался облегчить горе Пэмпренетты, уверив, что ее отец достаточно стар и хорошо знает, что делает. Наконец пришел Бруно. Он сразу понял, что лучший способ отвлечь девушку от печальных мыслей — обнять ее покрепче. Селестина приготовила всем аперитив, и Великий Маспи, воспользовавшись небольшой паузой в разговоре, небрежно бросил:

— А как насчет всех этих убийств? Вы там у себя в полиции уже разобрались, что к чему?

Бруно с довольно жалким видом пришлось признаться, что, как и его коллега Ратьер, он по-прежнему топчется на месте. И это, разумеется, сильно влияет на настроение дивизионного комиссара…

— Ну, я-то не полицейский, и все же… — не глядя на сына, заметил Элуа.

— Все же — что?

— По-моему, вы… как бы это сказать?.. Короче, ищете не там, где надо.

— А ты мог бы предложить что-нибудь получше?

— Я? Да откуда ж мне что-либо знать об этом грязном деле? Тем не менее у меня есть свои догадки, и на вашем месте… ну, да вам, профессионалам, виднее…

— Нет, ты все-таки скажи!

— Хочешь — верь, а хочешь — не верь, малыш, но я не сомневаюсь, что убийцу надо искать в окружении Салисето!

— Боканьяно мертв, а Бастелика — в тюрьме.

— Бастелику вы сцапали первым, а вот Луи дедушка пристрелил через много дней после убийства итальянца…

— Но мы же обыскали все его вещи!

— Знаешь, Бруно, у таких, как эта парочка, наверняка должны быть надежные норы по всему Марселю… Кстати, не далее как вчера я встретил Тони… Он все никак не может переварить смерть Боканьяно… Так вот, в разговоре он сказал мне, что Луи снимал комнату на улице Мариньян, в доме двести пятьдесят четыре… А я даже и не подозревал об этом!

— И мы тоже! — удивленно воскликнул Бруно.

Элуа вновь чувствовал себя Великим Маспи, поэтому он лишь чуть насмешливо улыбнулся сыну.

— Кто бы мог подумать?

Вечером, ложась спать, Маспи представлял себе, какую физиономию скорчит Салисето, узнав, что его ближайший помощник припрятал целое состояние и после смерти Луи он мог бы безбедно жить на эти деньги, причем никто бы никогда не докопался до правды. Есть с чего навеки потерять покой. Великолепная месть за пощечину… И в эту ночь Элуа уснул с легким сердцем и спокойной совестью.

Ни разу за все время службы в полиции дивизионный комиссар Мурато не испытывал такого изумления, как в тот момент, когда инспектор Бруно Маспи высыпал ему на стол целый поток сверкающих драгоценностей. Он долго рассматривал украшения, потом вскинул глаза и недоуменно пробормотал:

— Это они?

— Да, шеф… Драгоценности Томазо Ланчано!

— Ну и ну! И где ж ты их нашел?

— В комнате, которую Луи Боканьяно снимал на улице Мариньян.

— Но тогда… значит… это он убийца?

— Вне всякого сомнения!

— Вы мне подробно объясните, каким образом добились такого успеха, мой юный друг, но в первую очередь я хочу сказать, что горжусь вами, как гордился бы Пишранд… А ваш дедушка Сезар, ненароком подстрелив Боканьяно, сам того не ведая, отомстил за нашего друга и, кроме того, избавил государство от затрат на судебный процесс и прочее… Семейство Маспи, надо отдать ему должное, заслуживает величайших похвал!

Как и предполагал Элуа, Тони Салисето, узнав, что полиция нашла драгоценности итальянца в комнате Луи Боканьяно, от огорчения слег в постель. Там Корсиканца и арестовали, ибо комиссар Мурато предъявил ему обвинение в соучастии с покойным приятелем. Выбрав меньшее из двух зол, Тони признал, что это он организовал экспедицию в ювелирную лавку на улице Паради, и присоединился к Бастелике и Ипполиту Доло в Бомэтт.

Селестина сияла, как наседка, которой наконец удалось собрать вместе всех цыплят и старого петуха — мужа. Бруно рассказывал родителям о том, как блестяще он разрешил загадку, так долго мучившую лучших ищеек департамента. Молодой человек обнимал Пэмпренетту, а дедушка и бабушка так и пожирали его глазами, и Селестина с веселым удивлением подумала, что, похоже, старики гордятся Бруно. Фелиси, блаженно улыбаясь, очевидно, витала где-то очень далеко от улицы Лонг-дэ-Капюсэн. Элуа делал вид, будто слушает рассказ сына, но не придает ему особого значения. И мать семейства решила, что, наверное, ее супруг немного ревнует к славе сына.

Но самое главное Бруно приберег под конец.

— Дивизионный намекнул, что такой успех принесет мне немалые выгоды… в смысле продвижения по службе, конечно… Нет, честное слово, вы ни за что не угадаете!.. Так вот, комиссар считает, что, ухлопав такого ужасного бандита, как Боканьяно, пусть даже случайно, наш дедуля оказал правосудию огромную услугу! Так что он у нас просто герой!

Старик тут же заважничал.

— Я вам не хотел говорить… но вообще-то я прикончил того корсиканца не то чтоб совсем дуриком, — гордо заметил он. — Я даже думаю, что спустил курок с некоторым знанием дела…

Элуа с трудом терпел, что его обошли почестями, хотя без него из этой истории ровно ничего хорошего не получилось бы, и наконец не выдержал:

— Да ну же, дед, не болтай чепухи!

Сезар очень плохо принял замечание сына. Он встал и, выпрямившись, объявил всему семейству:

— Какое несчастье быть героем и при этом выслушивать от родного сына всякие пакости! Фу! Я иду спать.

— Без ужина?

Дед секунду колебался, но самолюбие взяло верх.

— Да, я не стану есть!

И тут уж всем стало ясно, что старик не на шутку разобижен. Только Фелиси, погрузившись в блаженные грезы, ничего не замечала. Решив немного разрядить атмосферу, Селестина подошла к мужу и обняла его за плечи.

— Да ну же, Элуа! Почему ты не хочешь честно сказать, что гордишься сыном?

— Не могу гордиться легавым, Титин!

— Даже если он самый лучший из всех?

Слова жены, видно, тронули Элуа.

— Разумеется, это несколько меняет дело…

Но Селестина довольно неловко продолжала настаивать:

— Бруно теперь не позор, а гордость нашей семьи!

Элуа тут же ощетинился:

— А кто тогда, по-твоему, я?

— Ты? Ты — Великий Маспи!

И это было сказано с такой нежностью в голосе, с такой любовью, что Элуа оттаял. А поскольку он и вправду чувствовал себя великим, то лишь коротко заметил:

— Это верно.

Селестина, Пэмпренетта, Бруно и бабушка расцеловали главу семейства, и Маспи, стараясь скрыть, как он растроган, заявил:

— У каждой семьи есть какая-нибудь тайна… все что-нибудь скрывают… Вот мы и не станем особенно распространяться, что мой сын — полицейский. И благодаря покровительству Матери Божьей в какой-то мере это даже немного лестно… если принять в расчет обстоятельства… Скажем, это просто случайность, и ничего подобного никогда больше не повторится… Пэмпренетта, поклянись мне, что твои дети никогда не пойдут работать в полицию!

Но девушка не успела найти подходящий ответ, потому что Фелиси вдруг опустилась на колени рядом с отцом. Щеки ее горели, глаза сверкали.

— Папа, я должна кое-что тебе сказать…

— Что именно, моя голубка?

— Я хочу выйти замуж…

— Ну? И ты тоже?.. А ты об этом не догадывалась, Селестина?

— Немного…

— Ага, понятно! Женские секреты и шушуканья, а? И как зовут того, кто надеется украсть у меня дочь?

— Жером…

— А чем он занимается в жизни, сей молодой человек, которого ты называешь просто по имени?

— Он полицейский инспектор, папа.

Селестина вовремя успела оторвать пуговицу на воротнике Элуа, иначе Великого Маспи наверняка хватил бы удар.